С потолка капало. В голове шумело и без этого, но тихий шум падающих капель попадал в такт болезненных пульсаций под черепушкой, и от этого было нехорошо. Мыслей не было, а какие и были, паслись вразброд, сами. Рассолу бы, или кефиру. Хороший такой граненый стакан кефира, полный, пусть даже с отбитой кромкой, густой, тягучий, белый, бу-уль одним глотком.

При мысли о кефире во рту стало кисло, рот наполнился нехорошей слюной. Он сплюнул прямо на пол, и пошарил рукой рядом с лавкой. Со звоном раскатились бутылки, но одну он схватил, в ней было еще на хороший глоток.

Превозмогая дурноту, он смотрел в маленькое окошечко. Был день, даже конец дня. Кончалась третья неделя, и раз они до сих пор не вернулись, то, видно, придется зимовать одному, здесь. Надежды на возвращение группы становилось все меньше с каждым днем, и вот сейчас, с бодуна он понял, - не вернутся. Бросили, или сами сгинули.

Кряхтя, стараясь не потревожить бок, он сел на лавке, потом неуклюже встал. Снова звякнуло стекло. Боль в башке била молотком, и еще мутило. Все еще прихрамывая, он вышел на воздух. Откуда тут кефир, подумалось с тоской. До кефира черти сколько верст, и все тайгой, да болотами, да не такому ходоку как он. Приволакивая больную ногу, он прошел к кустам за поленницей и помочился. И тут его вырвало. Сначала казалось, что это невозможно, что голова, багровый пузырь боли, сейчас лопнет густыми каплями по траве, по кустам, покатятся глаза, красные, красные глаза! А потом стало пусто и противно. Он вытирал рот ладонью, и сплевывал безвкусную слюну, а в голове бухала и бухала баба копра.

* * *

Часом позже он сидел на бревне, привалившись спиной к стене заимки, и грелся в слабых лучах заходящего осеннего солнца. Неуклюжими пальцами сворачивал самокрутку из осиновой коры. Табак кончился уже месяца два, или три - тогда было еще тепло. С тех пор курили, что придется - брусничные листья, травки, кору, мох - выбирать не приходилось. Мысли шевелились лениво и неспешно.

Наверное, все-таки они сгинули: в болоте потопли, или на медведя нарвались, кто знает. Уходили-то на три дня, да налегке, ни провизии не взяли, ни вещей теплых. Или заплутали в буреломах. Не, не могли заплутать - втроем, не дети ведь, вышли бы. Значит, случилось что-то.

Хорошо, что еды взяли мало. Теперь ему можно не заботиться о пропитании - на зиму хватит, а потом должен прийти вертолет. Да, даже будь он здоров, времени на заготовки ему бы не оставалось.

Повезло. Кабы сидели они тут вчетвером, так хавы бы не хватило, поели бы друг друга. Да, на четверых еды бы не хватило, а одному хватит. А может вертолет придет раньше... Нечего обманывать себя: куда он придет раньше? В каком сугробе их искать? Да и не бывает здесь летной погоды до весны, раз не выбрался до осени - сиди до весны.

Жаль только спирта мало. Осталось две бутылки всего. При мысли о спирте подкатила тошнота, и он поспешил затянуться едким кислым дымом. Можно выпить махом, хоть сегодня, но тогда как жить долгие месяцы? Один, в лесу, подранный, словом ни с кем не перебросишься. Так и говорить разучиться недолго. Нет, лучше спирт заначить - выпить на приход вертушки. Или оставить для дезинфекции - мало ли, поранишься где.

Он постучал по бревну.

Курево дерьмовое, спирта мало, только и осталось - грибы жрать, мухоморы. Такая перспектива не радовала, но жить-то как-то надо. Мухоморы есть не хотелось. Было в этом что-то нехорошее. Словно против природы своей идешь, словно грех какой совершаешь. Хотя другие вон, говорят, бензин нюхают. Бензин... Много бы дал, чтобы такие запахи почувствовать. Не бензина конкретно, а вообще людей - смазки двигательной, еды нормальной, курицы, например.

При мысли о еде снова набежала слюна, на этот раз слюна голода. Он поднялся и пошел ставить чайник.

* * *

Прихлебывая брусничный чай из мятой кружки, он снова и снова возвращался мысленно к грибам. Мухоморы. Да и не было их под рукой. Зато были белые, несколько сушеных вязок.

Он встал, прошел к полкам и достал из коробки горсть грибов. Сушеные темные комочки. Высыпав горсть на стол, он снова принялся за чай. Понюхал - грибной запах, чуть сладковатый, приятный. И дымом коптильни пахнет, и лесом. И еще чем-то неуловимо приятным. Решившись, он положил гриб в рот и разжевал.

Приятно, вкусно даже. Ха, а чего он ожидал, это же белые, а не поганки мухоморные. Взял еще. Пить чай с грибами было хорошо, почти как с печеньем. Съев почти всю принесенную горстушку, он забеспокоился, что ничего не происходит. А может, и не должно? Грибы-то хорошие.

Решил: спиртом надо запить. На такое дело найдется. Пошарил под лавкой, и действительно, нашел в одной посудине разведенный, почти полбутылки, и еще в одной - на четверть чистого.

Пил понемногу, каждый раз закусывая кусочком гриба. Пришлось сходить еще за горстью, а потом и еще. Вкус уже не был так приятен, грибы вязли в зубах клейкой массой, исходили неправильным каким-то соком, железистым на вкус.

На втором стакане сушеный кусочек гриба выпал из его руки и упал под стол. Он заглянул под стол, - это было неудобно, из-за больного бока, пришлось встать на четвереньки. Гриба нигде не было.

Он вылез из-под стола и огляделся. Комната была заполнена грибами. Выпавший гриб тоже был здесь, но он сразу смешался со своими братьями - такой же скользкий коричнево-черный комочек слизневатой дрожащей плоти. Надо было поймать его, но грибы сидели везде - на полу, на столе, на скамье. Надо было двигаться осторожней, чтобы не раздавить случайно кого-нибудь. Он встал и медленно сделал шаг. Грибы-лягушки бросились врассыпную. Он заревел и бросился на них, но промахнулся и упал. Лягушонок трясся, смеясь мелким смехом. Нет, он просто трясся, потому что был сделан из прокисшего желе.

Пока он охотился за лягушками, в комнате произошли какие-то изменения. Комната была освещена необычно: стол залит светом, углы тонули во мраке. На столе лежали какие-то предметы, отблескивали серебряным блеском, струились парчой, дышали темным деревом. Вещи явно были не простые, а заколдованные, но это было не главное. Главное было где-то в другом конце комнаты. Чтобы победить, надо было пройти к нему.

Лягушек уже не было, наверное, они попрыгали в бассейн, находящийся посреди комнаты. Бассейн был большой, прямоугольный, он занимал почти все помещение. Темная вода стояла вровень с полом. Она была немного похожа на лесные бочажки. Дна не было видно, а может, его и не было - дна. Пройти вдоль бассейна можно было по краям комнаты, но справа обходить его было нельзя, там было темно. Там был Ужас. А вот слева еще оставался шанс.

Он еще раз обернулся на стол. Магические вещи умерли, унеся с собой радость, стол стоял темный и заросший пыльной паутиной. Из двери в комнату лился холодный мертвый свет. В углу отсвечивали металлом какие-то непонятные штуки - то ли его инструменты, то ли забытые Миронычем латы.

Первые шаги дались легко, а вот дальше бассейн расширялся, оставляя вместо бортика совсем узкую приступочку. Вода оставалась тихая, ни единого всплеска не было на ней, но она не была мертвой. В темной страшной глубине кто-то был. Вода была прозрачная, совершенно темная, поэтому ничего не было видно. Но они были там: стоило потревожить водную гладь, они вышли бы и наказали бы баламута. Наверное, съели бы. Нет, не могло же это так пугать! Подумаешь, съели бы, или откусили руку. Наказание должно было быть страшней, хотя и без острых зубов тут явно не обошлось бы.

Он шел, цепляясь руками за переплеты окон, оклеенных прошлогодней бумагой, рамы были пыльные, держаться за них было неудобно. На счастье в рамах кое-где были ручки. Но вот одно окно подалось и неожиданно распахнулось, едва он взялся за него! Судорожно ухватившись за неудобную ручку, он повис над темной страшной водой. Ручка была маленькая и неудобная, покрытая застаревшей краской. Чувствуя, что рука сползает, он в отчаянном па, взмахнув ногой над бассейном, восстановил равновесие. После этого он стоял некоторое время, покрытый холодным потом, пока сердце не перестало гулко бухать в пустой груди. Предательскую фрамугу он прошел, нагнувшись под ней, и впредь шел осторожней, прощупывая ручки, и лишь потом хватаясь за них в полную силу.

Но вот бортик его снова стал шире, на скамейке у стены сидели тесно матросы, жевали грибы, смеялись и пели что-то заунывное. Никто не смотрел на него. Песня гулко разносилась по большому залу. Пока он проходил мимо сидящих, пение их становилось все громче, но слова оставались неразборчивы.

Пройдя бортик до самого конца, он вдруг понял, что дотянуться до талисмана не получится, слишком далеко. Талисман, словно огромный круглый метровый пряник, был укреплен на торцевой стене, от него шли в темную воду толстые цепи. На блестящей поверхности его были выдавлены неясные символы. Поверхность кругляка была словно оплавлена и отсвечивала ртутным блеском. До талисмана было метра два, и такое расстояние можно было бы и перепрыгнуть, но никакой приступки у стены не было. А лезть в воду было нельзя - тогда конец его путешествию.

И тут его осенило. Он потянул из-за спины свой огромный лук, приладил стрелу на тетиву. Монотонная песня, становившаяся все громче, грянула громом. Приди! Приди! - чудились слова. Он натянул тетиву до отказа и отпустил. Стрела хлестко вошла прямо в центр блестящего кругляка, отверстие, оставленное ею стало стремительно расширятся, и вот уже на стене крутится огромная цветная воронка! Его потянуло в сверкающую круговерть, захлестнуло радостью и понесло навстречу свету и веселью. Это была победа, ни с чем не сравнимое ощущение могущества, вседозволенности, и вместе с тем осознание правильности происходящего. Он, смеясь, несся все быстрее и быстрее, пока не растворился в сияющих звездах.

* * *

Он проснулся на полу, под столом. Рядом валялись две пустые бутылки и несколько кусочков грибов. Он смел их в сторону, полежал еще немного и встал. К удивлению, голова не болела, в теле не было ломоты, и никаких признаков похмелья. Однако руки и ноги координировались плохо, будто бы он управлял своим телом, как неумелый молодой экскаваторщик восьмидесятитонной машиной.

За окном были сумерки. То ли темнело, то ли светало - не понять. Впрочем, сейчас это его не волновало. Он вскипятил чаю, отрезал сала, взял сухарь. Наливая чай, промахнулся, руки были словно чужие. Перекусив, он бухнулся спать, и спал без сновидений.

Проснулся утром. Значит, ложился вечером. Съел сухарь, вскипятил и выпил чаю с брусникой. Убрал пустые бутылки. За окном моросил мелкий дождь. Он вымел маленькую комнатку, вымыл немудреную посуду. Натаскал воды. Долго колол дрова. Работой он хотел вытеснить мысли о вчерашнем (позавчерашнем?) дне, но это удавалось плохо. Замахиваясь на очередное полешко, он видел свой путь по карнизу над бассейном, чувствовал тяжесть и шершавую рукоять лука, ощущал противную консистенцию грибов лягушек. Он рубил, замахиваясь раз за разом, но картина его путешествия стояла перед ним как живая.

К полудню он выдохся. Ныл бок. Он вскипятил воды, сварил супчик, похлебал, попил чаю. Взял корзину, пару сухарей, и ушел в лес. Он сделал это не раздумывая, не осознавая почти своего поступка, он жил, словно дикий зверь - без мыслей, лишь инстинктом.

Пока его не было, с потолка упало восемьдесят четыре капли.

* * *

Он раскладывал грибы на две кучки - для еды и мухоморы. Кучка грибов для еды получалась раза в два меньше, чем мухоморная. Закончив с этим, он принялся в свою очередь раскладывать мухоморы на две кучки. Красные мухоморы, черные мухоморы. И все равно съедобных грибов было меньше. Это были в основном сыроежки и моховики. Год случился не грибной, в мокром лесу он нашел всего лишь с два десятка пригодных для еды грибов. Но его цель была другая.

Некоторое время он сидел над тремя кучками, разглядывая грибы.

Красные были красивее. Блестящая шляпка, иногда багрово-красная, усыпанная белыми крапинами, иногда ярко-оранжевая, на которой находилось всего несколько крапин. Под шляпкой - тонкая, словно кружевная, юбочка.

Черные производили впечатление неопрятных грибов. Их крапины, действительно, почти черные, не держались на бурой шляпке. И не крапины это были, а клочья прежней оболочки шляпки. Юбочка под шляпкой была неопрятна, порвана, висела лохмотьями. Но сами грибы были плотнее, прочнее, чем красные, они не ломались, не крошились, как красноголовые красавцы.

Он развел огонь, раздув еще красные угли. Установил решетку повыше, повесил котелок, а на решетку поставил крышки для сушки. В котелок свалил набранные сыроежки, корешки, какие нашел в баночках, какую-то крупу, сразу посолил. На крышках разложил порезанные ломтиками мухоморы: на одной красные, на другой черные. Резал он только шляпки, рассудив, что ножки водянисты, жестки, и вряд ли содержат наркотические вещества.

Пока варился суп, он понял, что поставил решетку слишком высоко. Снял крышки с разложенными кусочками, переставил решетку пониже, снова поставил крышки. Подкинул дров. Дрова были из лиственницы, горели жарко, и скоро кусочки стали сморщиваться от жара.

Он несколько раз ворошил грибы, чтобы они сохли равномерно. Но все равно сохли они неодинаково: красные сморщивались и засыхали коричневыми кусочками, а черные дали сок. Он спешно попытался снять крышку с черными, обжегся, матернулся, обмотал руку тряпкой и сбросил крышку с решетки. Каким-то чудом грибы не рассыпались. На время он отложил крышку на стол.

Суп варился, пока не высохли красные, и лишь тогда он вспомнил о нем. Снял суп с огня, приладил решетку повыше, на прежнее место, поставил туда крышку с черными грибами. При меньшем жаре они должны сушится, а не варится в собственном соку.

Без аппетита похлебал свое варево. В другое время, или, вернее, в другом состоянии, он отметил бы вкусовые качества супа, получившегося на удивление неплохим, но сейчас ему было не до супа. Он был в болезненно-возбужденном состоянии, хотя не понимал этого. Даже двигался он как-то дергано, взлохмаченный, с лихорадочно блестящими глазами. Голова его была занята одной навязчивой идеей: скорее начать.

Начать он решил с красных.

* * *

По полу ползли муравьи. Они двигались колонной, один за другим, а через равные промежутки вдоль пути стояли сигнальщики, поводя длинными усиками. Путь колонны лежал от щелки в самом углу, вдоль всей стены, под лавку, и дальше, наверное, в кладовую.

Он подошел поближе, встал на четвереньки: так было лучше видно. Муравьи шли в ногу. Это шло войско завоевателей, и его необходимо было остановить. Он принялся давить муравьев, сперва пальцами, а потом снял сапог и орудовал подметкой.

- Иван, не знаешь где карта? - спросил Мироныч из соседней комнаты.

Но ему было дела до таких мелочей, как карты, и он не ответил. Муравьи шли непрерывным потоком, он не успевал давить их. Стоило зазеваться, несколько муравьев проскакивало.

В строю стали попадаться и другие жуки. Сначала их было немного, потом они стали основным войском, и муравьи потерялись в их потоке. Лесные клопы, жужелицы, пожарники, лубоеды и сосняки, короеды и дровосеки, скрипуны, трещалки, щелкуны и листоеды, олени и носороги, древоточцы, домашние рыжие тараканы, зеленые бронзовки, синие навозники, слоники, усачи, хрущи, долгоносики, точильщики, рогачики, мертвоеды, могильщики, - членистоногое воинство множилось, жуки шли уже не колонной, а расширяющимся клином. Шурша жесткими надкрыльями, касаясь усиками и щупиками друг друга, они наступали сплошным ковром. Сапога уже не хватало, но страшное было не это.

Из развороченных бревен в углу лез огромный жук. В проеме страшно шевелились передние лапы великана, свет играл на крупных фасетках глаз, на острых жвалах, покрытых красной слизью.

Он нашарил нож, не сводя взгляда с чудовища, замахнулся и вонзил сталь в мягкое сочленение между головой и надкрыльями великана. Нож вошел неожиданно легко, и он провалился в тело страшного гостя почти по локти. Под твердой хитиновой оболочкой была мягкая плоть, похожая на подмокший хлеб. От неожиданности он выпустил нож, попытался нашарить, и потащил наружу.

Это оказались какие-то кишкообразные трубки, он тянул и тянул их на себя, чувствуя смертные корчи жука.

И тут оказалось, что это не кишки, а лезвие. Он тянул на себя большущий нож, нет, окровавленную саблю, и снова колол жука. Теперь жук был не страшен, но был он какой-то неестественный, словно отлитый из цветной серебристой пластмассы. Голова его держалась вместе с телом лишь каким-то чудом. Он был явно меньше сабли, но вся она входила в тело жука, и при этом не прокалывала его насквозь.

Он вытащил холодного мертвого жука, ставшего неожиданно легким, из пролома и поднял его над толпой. Вдруг жук посмотрел прямо в его глаза, и произнес гулким басом:

- Приди!

Слова не соответствовали артикуляции жвал, создавалось впечатление, будто жуком управляет в дупель пьяный кукловод. Это было пугающе неприятно, как-то фальшиво.

Тогда он вырвал окровавленную саблю из жука, и ударил по толпе. Кровь поднялась до колен, до пояса, а он бил и бил, кромсая мелких людишек. Кровь залила его рот, обожгла внутренности железистым грибным вкусом, хлынула в уши, и наконец все утонуло в багровом сумраке.

* * *

Пробуждение было не из лучших. Горло пересохло, каждый вдох болезненно драл носоглотку, распухший язык потерял чувствительность и едва помещался во рту. Со стоном он поднялся и вышел на улицу. Дождь продолжал идти - мелкий, противный. Дождь был отвратителен тем, что в горле пересохло. Весь мир был отвратителен.

Бадья была полна дождевой водой до краев. Разогнав плавающую на поверхности хвою, он окунул голову в воду, вода плеснула ему на ноги, а он пил и пил, не насыщаясь. Вода проходила как-то мимо глотки, - неприятное жжение оставалось. Он попытался втянуть воду носом, захлебнулся, закашлялся, насилу отсморкался.

Все попытки унять жжение были тщетны. Стараясь дышать ртом, он вернулся в дом, подошел к очагу. Поленья прогорели и умерли в золе. Но грибы высохли, приклеенные собственным соком к крышке. Он стал отдирать их, и есть, торопясь и не заботясь хорошо прожевывать. Ждать пришлось недолго.

* * *

Он находился в пустоте, в темной ужасающей пустоте, там, где не было ни верха, ни низа. Не было пространства, не было времени, и он не мог быть кем-то в своем одиночестве. Он был темной дырой, сущее струилось сквозь него и утекало в бытие. Он был вратами бытия, но течение времени не задевало его своим рукавом. Холодный ужас сковывал его, и самое ужасное было в его холодном несуществовании.

Затем поток захватил его, и потащил сквозь тошноту в черную глубину. Очнувшись после стремительного смыва, он обнаружил себя в бесконечном темном пространстве. Он парил, скорчившись в позе зародыша, переворачиваясь в тягучих кувырках, словно завязнув в меду, беспомощный, один в центре мира. Полет продолжался, и он не мог сказать, он ли кувыркается нескончаемо раз за разом, или огромный угловатый мир вращается вокруг него. Верха и низа не было, только кружилась голова, словно он лежал на лопасти немыслимо медленного вертолета.

А затем оказался в бескрайней пустыне. Был желтый песок, мягкий, тяжелый, приятный на ощупь. Песок был землей, и он был воздухом, он сеялся с небес, будто вода, им можно было дышать, и это было смешно и щекотно. Он зачерпывал песок в горсть и пускал его между пальцами, и песок тек, словно вода. Но в песке попадались камни, черные, пористые, острые. Камни были, словно осколки застывшей пены, острыми краями они царапали руки, и являли собой яркую противоположность песку. Песок даже не лип к ним, он сторонился камней, но камни были плоть от плоти песка, они были неотъемлемы от пустыни, они были в каждой горсти, и это заставляло его плакать песком. Песок тек из глаз, песок был его кровью, песок был его слюной. Он знал, что когда умрет, то станет песком, песком и камнями.

У него были весы - две чашки на коромысле, и он должен был взвешивать черные камни. Но вес любого количества камней не равнялся весу горстей песка, поскольку песчинки, мелкие, словно пыль, невидимые глазу, были не бесконечно малы. Невозможно было уравновесить камни, он то снимал камни, то докладывал, досыпал песок, и каждое прикосновение камней было словно огонь, и каждое прикосновение песка, было словно вода.

А когда песок истекал, а весы не были уравновешены, его выкидывало за пределы мира, и снова он был никем, плавал в чернилах небытия, снова проваливался в бесконечные закрома времени, прыгал на батуте бесконечности, вращая бытие вокруг своей бессмертной души. Он томился в тяжелом душном подземелье, где стены были из живого железа, нарезанного неправильными полосами. Стены смыкались над ним, давили его. Они знали о его присутствии, они жаждали раздавить его, и песок струился сквозь щели дрожащего от ожидания смерти железа.

И вновь он болезненным пузырем прорывался на поверхность, и снова оказывался в пустыне перед весами. И все повторялось снова.

Кошмар крутился, словно закольцованная кинолента, но вот он догадался, что если набрать песка столько, сколько стоят выбранные камни, то можно разорвать круг дурной бесконечности.

Он пересчитал стоимость камней в стоимость песка, и взлетел над тайгой. Он поднимался все выше и выше, оставив внизу маленькую заимку, и родник, и безвестную могилу своей группы, наверх, наверх. И лишь оказавшись среди пронзительно сияющих звезд, взорвался серебряным снопом искр.

* * *

Проснувшись, долго слушал дождь. Есть не хотелось. При мысли о вертолете разбирал нервный смех. Теперь ему не нужен никакой вертолет.

Он вышел на улицу. За ночь прямо у входа вырос гриб. Большой, сантиметров пятнадцать, водянисто-жидкий, но уверенный в себе, блестящий, наглый, надутый ядовитой влагой. Гриб бледно-зеленый, почти белый, в кружевном жабо и вздутой у земли ножкой. Гриб бледный.

Он спустился по лесенке, сел на последнюю ступеньку и долго тупо смотрел на гриб.