Хороший был шаман - знал восьмижды восемь трав добрых и семижды семь трав злых, мог вылечить человека, коня, овцу и собаку, чуял дождь за три дня, а мороз за семь, знал по именам сто восемь степных духов - хороший был шаман.
Один недостаток у него был - боялся шаман всего на свете. Гром прогремит - шаман под кошму забьется, суслик коню под ноги выскочит - шаман кубарем с коня летит, пастух в степи свистнет - шаман дрожит мелкой дрожью. А сто восемь степных духов над ним смеются - ох и трусливый же ты, шаман! Ровно зайчишка.
Обижался шаман на духов, а что поделать? Десять раз по три года и еще три прожил шаман, вздрагивая от каждого шороха, и однажды не вытерпел.
Проплясал вокруг костра с бубном, бросил в костер пахучие травы, призвал к себе все сто восемь степных духов и спросил у них: как ему от трусости своей избавиться.
Долго хохотали духи, изводили шамана. Но не подчиниться ему не могли - сильный был шаман, не чета иным дурням степным, что дыма хош-травы нанюхаются да бегают по Нижнему миру, хохоча как припадочные.
Открыли духи трусливому шаману секрет, как ему от трусости своей избавиться. Сказали они, что есть чудесное зелье, которое труса храбрецом на всю жизнь может сделать, и все его части перечислили. Перечислили, да и разлетелись, хихикая.
А шаман пригорюнился: в зелье том, помимо трав и корней, были такие ингредиенты, что в пору сразу в священную реку Ыш броситься.
Ярость льва, злоба змеи, кровь земли, пепел облаков и дыхание воина - где же трусливому шаману все это найти? Велика степь для храбреца, а для труса и вовсе безгранична.
Но отступать шаману не годится - духи уважать не будут, откликаться перестанут, и каким же он тогда шаманом будет? Взгромоздился шаман на свою пегую кобылку, да потрюхал на полдень, куда ему духи указали.
Едет шаман на полдень, день-ночь на ушах кобыльих меняются. Страшно в степи днем - то птица хищная в траву нырнет и ввысь взмоет, то сурок из норы выскочит. Страшно в степи ночью - волки воют, кружат терпеливо, совы ухают, вокруг костра тени пляшут.... Едет шаман на полдень ни жив, ни мертв.
Долго ли, коротко ли шаман ехал - я про то рассказывать не буду. Да только раз попала его лошаденка копытом в сурочью нору, споткнулась, да полетел шаман с нее кубарем.
Пока летел - три раза со страху умер, а как упал - в четвертый преставился. Да только шаман везучий был, только колено ободрал, пока падал. ну и лицом упал в лужу черную, вонючую, жирную, как жир овечий.
Лежит шаман лицом в черной луже, слышит, как духи звонко хихикают. Поднял голову, утерся кое-как халатом - решил посмотреть, куда же он вляпался. Смотрит - а в земле дыра, ровно от удара исполинским мечом, а из дыры жижа черная течет и на солнце густеет. Достал шаман из сумы бутыль малую, набрал в нее крови земли, забрался на свою лошаденку да дальше поехал потихоньку.
На полудне дни длинные, солнце горячее, земля твердая, как глина обожженная. Едет шаман, потом обливается.
На полудне ящерицы да змеи по ночам под халат заползают греться. вот уж где страх! Проснется шаман от касания холодного тела, заорет дуром - а лошаденка ржет, над ним потешается.
Едет шаман на полдень, а горы впереди ему небо закрывают. Воды шаман по три глотка в день сам пьет, трижды три - лошади отдает.
Едет он себе, едет, да тут вдруг гром среди ясного неба как грянет!
Шаман с коня да на землю, а земля как начнет дрожать да ходуном ходить!
Дважды три раза шаман от страха умер, и еще один раз, когда кобыла с перепугу ему копытом по спине двинула.
Но вот земля дрожать перестала, гром затих. Поднимает шаман голову - а с неба снег черный идет! Да не снег это, а хлопья пепла, будто неведомый шутник облака поджег, как перекати-поле степное.
Наполнил шаман малую скляницу пеплом облачным, да от греха подальше обратно на полночь повернул.
Едет шаман на полночь, у кобылы над ушами ночь-день меняет. Едет и себя то жалеет, то ругает: ах ты, трус паршивый, заячий хвост, куропаточье сердце! Храбрости возжелал, голова ослиная! Понесло тебя на полдень!
Сидит шаман, в котелке шурпу варит, себя ругает. Ночь кругом, звезды таращатся любопытно, а шаман все успокоится не может - шурпу веточкой помешивает, да себя на чем свет стоит костерит.
Тянется шаман за веточкой, а вместо нее с земли хватает холодное, шершавое, оно шипит злобно, кольца телом вьет.
- Да чтоб тебя Хууш-громовик перуном убил! - кричит шаман и выдирает змее жало.
Думает пару мгновений, кидает змею в шурпу и ну дальше себя костерить. Жало змеиное в суме, в коробочке плетеной покоится.
Степь для храбреца велика, а для труса и вовсе безгранична. Плетется пегая лошаденка, на спине ее трусливый шаман сидит, нахохлившись, причитает жалобно: ах дурак ты, дурак! Что же тебе не сиделось-то в юрте теплой, на кошме мягкой? Солнце тебя жарит, ночь студит, дождь мочит, сволочь всякая напугать норовит! Бедный ты, бедный!
Высока в степи трава. В той траве лев прятался, добычу ждал. Увидел лошаденку пегую, да давай облизываться, к прыжку готовиться. Выждал момент, да как прыгнет!
Заорал шаман дуром и с лошади - кубарем! Да прямо на льва! Да кулаком ему по лбу - хрясь! Тут лев и сдох.
Едет шаман по степи, печень львиную ест, тыкву-горлянку полую по боку поглаживает - лежит в тыкве львиное сердце.
Доехал шаман до берега священной реки Ыш, где юрта его стоит.
Разложил трофеи, помылся, подкормил лошаденку. Тут бы и за зелье чудесное браться, да вот незадача - не хватает одного элемента. Нет у шамана дыхания воина, и где его взять - загадка. В кровь земли он мордой упал, пепел облаков сам на голову посыпался.
Про то, что злоба змеиная в жале, а львиная ярость в сердце, степи каждый ребенок знает. А вот на что дыхание воина похоже, и как его в зелье бросить? Духи молчат, хихикают только.
Думал-думал шаман, да так ничего и не придумал. Вздохнул, да и пошел лошаденку пегую седлать. Ему, шаману, в воинах разбираться не пристало, так он поедет и спросит у того, кто разбирается.
Пегая кобыла только вздохнула - ей эти шаманские метания уже надоели сверх всякой меры, но лошадь - животина подневольная, куда погнали, туда и потрусила.
Поехал трусливый шаман не наобум в степь. Погнал он свою лошаденку к юрте грозного хана, о котором слава по степи не шла - бежала впереди его бесчисленных туменов.
Грозен был хан, лют и на расправу скор. Даже верные тургауды-телохранители его побаивались. Мог хан золотом осыпать, а мог и приказать в кошму закатать, да пятки к затылку прижать.
Едет шаман к хану и боится. Лошадь пегая вздыхает тяжело.
Приезжает шаман в ханское стойбище - а в стойбище той. Воины все пьяные, веселые, некоторые дохнут - запахом чачи с ног валит. Едет шаман по стойбищу, морщится брезгливо - такое дыхание ему явно не подходит.
Наконец видит шаман перед собой высокую белую юрту. У юрты четверо тургаудов стоят. Слез шаман с лошади, шлепнул ее по крупу, да к тургаудам подошел.
А хан в юрте на кошме сидел, чачу пил, виноград жевал, молодую жену, седьмую по счету, за титьку щупал. Тут слышит - грохот какой-то у юрты.
Видит - распахивается у юрты полог, влетает кто-то в халате шаманском, хвостами звериными да побрякушками обшитом, на пол валится, а следом врываются тургауды и на упавшего кучей рушатся. И вся эта куча барахтается, вопит, да ругается. Расхохотался хан, отозвал тургаудов. Встал с земли растрепанный шаман, да обложил хана такой руганью, что у тургаудов перевязи от сабель покраснели.
- Ах ты, - говорит, - такой-растакой, и телохранители у тебя такие-растакие! Я пока до стойбища вашего такого-растакого добрался, трижды три и еще три раза чуть от страха не сдох, а вы тут в меня железками своими растакими тыкаете!
Ругается шаман на чем свет стоит, а хан хохочет так, что у него из глаз слезы текут. Замолчал шаман - в горле пересохло. Успокоился хан - дыхание перехватило. Шлепнул молодую седьмую жену по попе, отправил из шатра, разогнал по сторонам тургаудов.
- Ай, молодец, шаман! - говорит хан. - Ай, хорошо зашел! Давно я так не смеялся. Проси, чего хочешь!
А шаман бурдюк с чачей углядел, отхлебнул из горлышка, и снова завелся.
- Я, - говорит, - самый трусливый на свете шаман. Надоело мне трусом быть, и поехал я на полдень, ингредиенты для зелья храбрости искать. Кровь земли нашел, пепел облаков нашел. Злобу змеи изо рта у нее вырвал, льву из груди ярость вырезал. А твои такие-растакие тургауды!..
И снова хан хохочет, пока шаман распинается.
- Чего от меня-то ты хочешь, а шаман? - спрашивает.
- Приехал я к тебе за дыханием воина, - отвечает шаман, - да вижу, без толку - конями от вас пахнет, да чачей вчерашней! Разве что ты, хан, знаешь, откуда у воина его особое дыхание берется, да знаешь, как его забрать!
Посерьезнел хан. Отправил тургаудов вон из юрты. И спрашивает у шамана:
- Скажи-ка, трусливый шаман. Ты меня боишься?
- До усрачки, - отвечает шаман.
Улыбается хан недобро, с кошмы встает. Подходит к шаману, и как даст ему кулаком в зубы!
Полетели у шамана искры из глаз. А хан опять хохочет, руку шаману протягивает, с земли подымает.
- Нет, - говорит, - не трусливый ты, шаман. Просто глупый. Думаешь, дыхание воина можно в скляницу спрятать, да в зелье добавить? Оно, дыхание, у тебя или есть, или его нет. Коли ты боишься до усрачки, да у коня под брюхом прячешься - нет его у тебя. Коли до усрачки боишься, а вперед идешь - есть. И хоть зелья пей, хоть чачу - его уже не потеряешь, - и протягивает шаману бурдюк с чачей.
Три дня шаман с ханом гулял, а потом на берег священной реки Ыш вернулся. Самым сильным шаманом в степи стал.
И к хану наезжал изредка - в гости, чачи попить, посмеяться.
А пегая кобылка только рада была - на нее в ханском стойбище такой жеребец тургаудовский заглядывается - закачаешься!