Аннотация: Свет остался, остался звук - остальное стерлось.
Я родилась в ветрамской деревне от американского солдата и местной девушки, во время войны в Ветраме, в 19.. году. Моя мать умерла при родах; ей было 17 лет. Об отце я ничего не знала. О матери - то, что она была безумной и до последней минуты ждала американского солдата, который должен был забрать ее. Мать не осуждали, потому что не принимали всерьез, и даже жалели, считая ее жертвой войны. Но я знала, что было на самом деле, потому что однажды увидела это. Мне было шесть лет, и я не понимала, что происходит: я видела ночь. Я чувствовала, что несколько американских солдат, человек десять или двенадцать, были беспомощны, несмотря на оружие; их ружья и взрывы казались игрушками, потому что они не понимали войны, частью которой стали. Один старик, бывший на этой войне, говорил мне: "Они могли убивать наших малышей, эти парни, которые любят смеяться, у них было железо, которое не брал огонь, но, когда мы приходили за ними, их глаза были глазами детей, напуганных снами, глаза, открытые, как книга, как небеса". Оттуда никто не сбежал. Когда настала тишина, остался только один человек, это был американский солдат. Я боялась, что он заметит меня, когда он медленно ходил по высокой траве и ненадолго останавливался, чтобы вглядеться в лицо одного или другого мертвого. Он шел, как идет невесомый осенний ветер, касаясь покорной травы так нежно, что ей кажется, будто она чувствует это во сне. Он был молод; у него были светлые волосы, ветреные, как осенняя трава. И серо-голубые глаза. Они были серо-голубые, как... как то, чего не бывает. И тогда он услышал тихий звук в одном из сараев, точно такой, какой он услышал мальчиком, на ферме своего деда, когда кролик забрался в сарай. Он вспомнил это, и я увидела это тоже. Медленно, как во сне, он подошел к сараю и осторожно толкнул дверь, которая скользнула вперед с резким стоном. В самом углу стояла девочка - скорее девушка, но она была так похожа на ребенка. В спокойной тишине смерти в этом маленьком существе жизнь била ключом, как из смертельной раны, и била ее такой сильной дрожью, как будто она была в лихорадке. Должно быть, все время, пока ее миром владела смерть, она сидела в углу, закрыв глаза и зажав уши. Она знала, что было нарушено перемирие, что иностранцы были подло обмануты, она чувствовала, что все они были убиты людьми ее крови, и знала, что перед ней убийца. Теперь, стоя, прижавшись к стене, она была похожа на загнанного, затравленного олененка. Она не боялась своей смерти. Ветрамские девушки не боятся умирать. Она не отводила взгляда черных глаз от солдата, и в них, и во всей ее жалкой фигурке, хрупкой, как хрустальный побег, в струях слез, которые текли по ее лицу, было столько мольбы о милосердии, смертельного отчаяния, ужаса и какой-то странной силы, будто она пела песню мира, которую можно не услышать за всю жизнь, но, раз услышав, невозможно забыть. Но в его глазах не было ничего, кроме любви. Когда враждуют люди, они проливают кровь, и кровь объединяет их. Они забирают жизни друг друга, как двое любящих. Любовь - это единение. Смерть - это любовь. В его глазах не было ничего, кроме лиц убитых, ветрамцев и солдат, кроме неслышного скрипа качелей, деревянной чашки, пробитой пулей. Он сделал к ней несколько шагов, он коснулся рукой ее лица, и я увидела слезы на его лице, сведенном судорогой нежности. Она уже не боялась. Песня человечества росла в ее глазах, как река, впадающая в океан.
Река, текущая сквозь грудь. Дома, листья, лица, блики. Всюду горели алые огни. Каждые несколько мгновений они вспыхивали и гасли в значке на груди военного, стоявшего впереди. Она услышала крики и выстрелы. Автобус остановился. В то же мгновение, еще до того, как открылась передняя дверь... Тханке выбежала на дорогу. Ей в лицо ударил ослепительный свет, до дна осветив ее открытые глаза. В забрызганном грязью лобовом стекле бронемашины появилась белокурая девочка, стоявшая на дороге в свете фар и неподвижно смотревшая вперед себя. Точно птица, застывшая в полете на свет маяка.
- Черт возьми, что это? Что это было?
"Мы внезапно увидели ребенка, девочку лет семи, она стояла прямо на дороге, в метре от машины. Нас здорово тряхнуло, когда я затормозил, и я не мог понять, сбил я ее или моя машина прошла сквозь нее. Если бы она была напугана или хотя бы закрыла глаза... понимаете, она была... была как картина".
- Откуда ты?
Она посмотрела в его лицо. Она смотрела в его лицо. Смотрела. Это был - не он.
- Это наш, наш ребенок!
- Осторожно. Ее едва не сбила машина.
Солдат передал девочку на руки напуганной медсестры.
Снова в ней поднялась какая-то сила, толкая в ее грудь дома, листья, лица, растворяла в ней без следа, как в кислоте, и, пропуская насквозь, оставляла позади пустоту. Клетчатка ее глаз отражала ночную листву, потревоженную ветром, камни дороги, алые огни - текущие, текущие мимо. На несколько мгновений свет выхватил очень молодое лицо солдата, кричавшего слова, которые она хорошо знала:
- Чисто! Здесь чисто! Чисто!
- Господи, что с ней?
- Вы что, не видели плачущего ребенка? У нее истерика от испуга.
- Но у нее запястье в крови.
- Ничего страшного, это не пуля. Наверное, снаряжение солдата, который передал ее, расцарапало кожу.
- Она не дает мне себя перевязать.
- Оставьте ее в покое.
Пошел дождь. Тханке чувствовала свою ручку, прижатую к груди.
Фрэнк уже несколько минут через стекло внутреннего окна смотрел на девочку, сидевшую на полу в своей комнате. Ее комнатой было одно из помещений лечебницы для душевнобольных. За это время в ее лице не мелькнуло ни одной тени. Широко открытые, спокойные серо-голубые глаза имели бы выражение, если бы мы могли сказать, что его имеет прозрачная вода, подернутая льдом, тишина или смерть. Рори кивнул:
- Это ее обычное состояние. Так она может сидеть часами.
- Тханке, меня зовут Фрэнк.
Он говорил на ветрамском, но в лице девочки ничего не изменилось. Она молчала.
- Как ты себя чувствуешь?
Ребенок протянул руку к Фрэнку, спокойным и медленным жестом, но тот почему-то вздрогнул. Девочка показала ему свою раскрытую ладонь, маленькую, как крылышко пташки, и посмотрела в его глаза.
- Я умираю.
"Я растерялся, я не знал, что делать. Она была такая странная, и эти жуткие слова... Я хотел взять ее руку, но я едва успел ее затронуть, как она опустила глаза и посмотрела на мои руки - так... странно, очень внимательно, как будто удивившись чему-то, или... не знаю. Нет, она смотрела не на свою руку - она смотрела на мои руки, только на мои, не знаю, почему, но я это точно знаю. И тут я увидел эту надпись у нее на ладошке. Я совершенно уверен, что секунду назад на ней ничего не было, абсолютно чистая ладонь. Надпись была такая... детская, было явно, что писал ребенок, простым карандашом или даже пробуя двумя разными, обводя, чтобы было хоть что-то видно. Да, и там было написано... Было написано: "Мне больно". Только это, больше ничего.
Фрэнк невольно отдернул руки. Ручка девочки с неловкой надписью еще два-три мгновения оставалась одиноко протянутой, перед тем, как она по-прежнему опустила ее на колени. (Заметка на рукописи: "Есть сведения, что эта надпись стала появляться у всех детей этой клиники - ?")
Свет. Белая стена. Белая стена. Свет.
"Я не слышу. Ничего не слышу. Я ничего не вижу".
- Интересно, думает она о чем-нибудь? Когда она лежит и смотрит вот так же, мне иногда кажется, что она мертвая. Бедный ребенок.
"Ничего".
"Когда я жила в приюте, за окном росло дерево, оно говорило со мной голосами мальчика и девочки; они смеялись и ссорились. Мальчику было больно, как бывает больно бубенчику на сильном ветру, а девочка слышала море, потому что ее звали волны; она часто плакала. Она его так и не увидела. На месте их дома росла трава, а дерево осталось. Но я знаю... теперь и оно молчит".
- Может быть, ты хочешь вернуться, Тханке?
- Нет.
- Но поверьте мне, это совершенно безнадежный случай. Я никогда не видел такой крайней степени идиотизма. Я видел ее рисунки - это все, что она способна делать, так сказать, творчество - какие-то черточки, полу-линии, то ли отдаленное подобие звезды, то иногда будто бы дерево или дом. Ей невозможно запретить этим заниматься, но эти рисунки приводят ее в отчаяние. Некоторое время она не расстается с ними, на потом чаще всего она рвет их в клочья, и все кончается слезами. Один рисунок она пытается повторить особенно часто; пожалуй, он может означать чье-то лицо. Но, если мне скажут, что все ее рисунки означают лица, я не найду, что возразить. Очень жалкое зрелище. Я думаю, что она не проживет долго.
На стекле, запотевшем от дыхания Тханке, выступила какая-то надпись, как будто раньше написанная здесь чьим-то пальцем. Джуди, заметив это, подошла к девочке.
"На стекле было написано - Алая роза. Когда я спросила ее, что это значит, девочка сказала: это имя моей матери. Я слышала ветрамское имя с таким значением, и я назвала его Тханке. Она кивнула".
"Он заговаривается, сказали они, отдадим его собакам. Пусть они научат его жизни: быть довольным своим куском. Собаки, сказал он, услышав их, собаки разорвали меня на части. Этой части больно, этой страшно, этой больно, этой страшно... Вы видите, сказали они, он заговаривается. И они отдали его собакам. Но собаки не приняли его мяса. Это здоровые, сильные псы, и им не нужна наша печаль".
- Мне кажется, что она кого-то ждет.
- Это было бы странно. Она ни с кем не захотела прощаться в приюте, и, сколько бы я ни спрашивала, мне отвечали только одно: да, она ни с кем не дружна, ни в приюте, ни за ним, она дочка безумной и скота, и они рады от нее отделаться. Ты пытался спросить ее об этом?
- Нет. Я всегда боюсь ей навредить.
- Ничего страшного. Я спрошу.
"Один раз я разговаривал с братом Энни, и вдруг увидел Тханке - она стояла в коридоре и смотрела на этого парня, который стоял спиной к ней. Я не знаю, как передать ее взгляд. По крайней мере, она смотрела так, как будто узнала его. Парень заметил, что я уставился куда-то, и оглянулся. И, как только она увидела его лицо, она опустила глаза и... ушла. С тех пор мне постоянно казалось, что она видит кого-то в некоторых людях, даже в знакомых ей, или путает его голос с тем, который слышит. Может быть, в этом даже есть что-то от галлюцинации - то есть на время она действительно видит не того, кто перед ней в действительности, а того, другого".
"Ее мать считали сумасшедшей, потому что она ждала отца своего ребенка. Но не только поэтому. Она без конца говорила, что видит его, и, судя по этому, с ней действительно было не все в порядке. И еще, так же часто она говорила, и была совершенно в этом убеждена - что он не может умереть, никогда. Такое впечатление, что она знала о его смерти, но не верила в нее. И... конечно, все кажется понятным: она ждет отца ребенка, оправданно или нет, это имеет для нее огромное значение, поэтому ее мозг отказывается принимать даже возможность его смерти когда бы то ни было. Но во всем этом есть что-то не то. Когда мне рассказывали об этом люди, которые ее знали, и я видела комнату, в которой она жила, ее вещи, я почувствовала что-то ужасное... я поняла, что это была не защитная реакция ее мозга и вообще не нарушение психики - она просто чувствовала, что он не может умереть, независимо от того, хочет она этого или нет. Что он всегда будет с ней, потому что какая-то страшная власть, его власть, их связывает".
(Запись на рукописи: "Недостоверно".)
- Вот официальная справка, и, судя по всему, это достоверная информация. Отца Тханке звали Джон Данвуди, лейтенант армии США, 25 лет. Операция "Алая роза", вблизи деревни матери Тханке, был единственным выжившим. Договоренность о том, что ветрамскую девушку - фамилия матери Тханке, приют, из которого ее уже потом перевезли в тот, где она умерла - доставят в США. Он действительно погиб, 13 августа, а договор был составлен 11-го. Кстати, информацию о его гибели при желании можно оспорить, потому что единственный факт - это тот, что несколько человек видели, как он вошел в горящее здание, которое через десяток секунд взлетело на воздух. В условиях, которые там были, ни о каком опознании и похоронах речь не шла. То есть и могилы Джона Данвуди не существует. Но, что самое интересное. Существует большая вероятность, что его настоящее имя - Филипп Трейн, за которым несколько лет, до и в начале ветрамской войны, безрезультатно гонялась вся полиция Штатов. Я сам помню это имя, ему приписывали все преступления, какие возможно и невозможно совершить. Просто... какая-то фантастика.
Они говорили в помещении, из которого видна была комната Тханке. Рори посмотрел на девочку. Ее неподвижное лицо, которое, однако, никогда не имело выражения, свойственного слабоумию, было спокойным и светлым и всегда напоминало ему лицо ангела - особенно взгляд, без единой темной тени, в котором была какая-то непостижимая кротость. Но теперь, когда у Рори появилось то же привычное впечатление, ему отчего-то стало страшно.
- Должно быть, она очень похожа на отца, - сказала Джуди, тоже посмотревшая на девочку. - Совершенно европейский тип лица. Ведь у них должна быть его фотография?
- Представь себе - нет. Но, - добавил он тише, отвернувшись от девочки, - вот она.
- Тханке, ты кого-то ждешь, правда?
"Она приложила ручку к сердцу - так быстро, что, видимо, это был невольный жест, и я поняла, что Рори был прав - она и вправду кого-то ждала".
- О, нет, ты можешь мне не говорить. Если это твой секрет... Тханке? С тобой все в порядке?
- Я жду солдата.
- Солдата?! Что ты, девочка, здесь никогда не будет войны. Войны больше никогда не будет, поверь мне. С тобой все будет хорошо. Посмотри на меня. Все будет хорошо, ты мне веришь?
"Я понимала, что она могла говорить о своем отце. Но мне стало страшно, поэтому я попыталась как-то все исправить. Она отрицательно повела головой, и только. И сказала..."
- Придет солдат и принесет войну.
"Она все еще прижимала ручку к груди, и вдруг спросила..."
- Что здесь?
- Твое сердечко, Тханке.
- Нет. Здесь солнце.
"Она расширила пальчики на груди и глубоко, неровно вздохнула. Мы и раньше замечали, что ей бывает как будто тяжело дышать, но обследования не выявили никакой болезни. Она спросила..."
- А здесь?
- Легкие?
- Нет. Здесь солнце. И здесь...
"Она сжала ладонь и поднесла ее ближе к себе, как будто в ней что-то было - как будто она держала что-то, что было ей очень дорого. Ее личико исказилось, и она заплакала. Две струйки слез".
- Здесь - не любовь. Нет любви. Здесь - солнце.
"Она отвела глаза и посмотрела в сторону, на окно. И вздохнула. Она была... такая крошка, и у нее было совершенно детское выражение, глаза, полные слез. И... и она еще сказала..."
- Когда останется одно только солнце, когда солнце станет всем, придет солдат. Смерть. Придет любовь.