Памяти друга.

Этот рассказ был последним,

что прочел Илья Маслов.

Я рад, что он ему понравился.

Я, Тъдррри, прозванный Трънктрртти - Богом-Калекой, говорю.

Друзья и враги мои знают, что не было лучшего воина и вождя, не было и нет. Не светили лучшему, чем я, великое зеленое Солнце, Матка и Три Луны.

Я собрал воедино племена Усовых полей. Я обложил города Костяных лесов данью. Я покорил все берега Лилового моря.

Я придумал собирать кнткутрштк - Желтый Пот Земли - и поджигать его; и я сжег им песчаный флот Мрръртзайннов. Меня прозвали за это Метателем Пламени.

Крръзкх народа Трррт-кдлррри присягнул мне, поклявшись жизнью своего народа. Крръзкх изменил своей клятве. И народа Трррт-кдлрри нет больше. Я истребил его весь, я перебил воинов и слуг, я уничтожил маток в их убежищах, я выбросил куколок и детенышей под губительные для них лучи Зеленого Солнца. Меня прозвали за это Отцом Клятв.

На охоте я столкнулся со Смертью Болот, покидающей Топи в Тени Матки - грозной стоножкой Стекктунччарру. Я одолел ее один на один, и никто не помнит, чтоб какому-нибудь охотнику до меня удавалось это.

Но это известно всем. Пять сторон света возводят в мою честь жертвенники и храмы, на дюжине и половине дюжины языков и наречий обо мне слагают легенды, поют песни, пугают детей моим именем и клянутся им.

Я пишу это для других, и в этой рукописи сказано то обо мне, что не знает никто - ни один самый верный друг или хитрый враг. Я не боюсь, доверяя тайны листам кенойо, ибо под Зеленым Солнцем, Маткой и Тремя Лунами некому прочесть те письмена, которыми я пишу, и некому понять этот язык. Жрецы дюжины святилищ поклялись мне великой клятвой, что будут переносить написанное мной, каждый знак, на новые листы, как только старые начнут ветшать.

Я пишу это для тех, кто, волей Богов, придет сюда когда-нибудь из тех краев, где родился я сам. Для тех, у кого, как у меня, будет два глаза и две руки вместо четырех. Меня еще зовут Трехусым - но усов у меня два, третьим здесь считают чуприну на макушке, а меня почитают увечным, ибо сами живут с шестью усами на головах. Из краев, где в дневных небесах не громоздится, то и дело прячась за тушу Матки, Зеленое Солнце, а властвует Светлый и Тресветлый Хорс-Дажьбог. Где оружие куют, а не выращивают, где доспехи не отливают из рогового киселя, а собирают из кожаных пластин или стальных колец.

Я был Тудором, сыном Иггвлада, русом из младшей дружины князя Ингоря из рода Соколов, что сидят нынче в Киеве. Меня и моих людей взяли в походе врасплох, сонными - мой стыд, моя вина. Горько судил я себя, и принял лютую кару. А всего нас было семеро, сбежавших из преисподней кагановых каменоломен на эту странную твердь. Были со мною мои русы - Клек, Акун, Лидогост, двое полян - Алвад и Прастен, и печенег из племени Кулпей, Темир. Был с нами и восьмой - козарин Менахем из белых козар. Умолчал он про имя отца, что проклял его, и рода, его отвергшего. По козарскому закону проклятье-херем было изречено ему за запретную ворожбу, а каралось это смертью от камней. Но эту смерть, хотя и мучительную, но быструю и безвыгодную для казнящих, хитроумие главного бирича каганова, кендер-кагана, перетолковало в смерть на каменоломнях, где и свела нас с ним судьба. В первую же ночь хотели мы придушить выродка ненавистного племени - но выкупил козарин до времени жизнь свою. Пообещал нам указать такой путь побега, на котором не догонят нас ни быстроногие кони надсмотрщиков-угров, ни их стрелы, ни крылья беркутов, что помогали нашим тюремщикам нести стражу. Согласились мы - любой путь из неволи казался тогда желанным. Что белые козары в ворожбе мастера - это всем ведомо было, потому не засомневались и тогда, когда сказал нам Менахем, что выручить нас хочет колдовством своим. И уж вовсе рассеялись все мои подозрения, когда растолковал козарин, что нужны мы ему для того, чтоб выдолбить в камне надобные чародейные знаки, добыть жертву, да помешать страже схватить его посреди обряда. Не будь этой нужды - ушел бы без нас. Услыхав это, я до конца поверил ему - насколько мог вообще поверить козарину, да еще из белых.

Он сдержал слово - открыл врата кровью скрученного нами надсмотрщика. Сдержали свое слово и мы: до последнего отбивались - заступы против сабель - от лезших в забой угринов, что, почуяв неладное, набежали муравьями. И когда полыхнуло из очерченного Менахемом знака нездешним зеленым светом, не раздумывая метнулись туда, напоследок разбив глиняную чашу с кровью - так, по словам козарина, закрывались врата, так - и словами, которые он кричал уже из-за порога. Полыхнули и угасли колдовские ворота - и последнее, что я увидел в них - нездешний ужас на лице тающего вместе с ними стражника, кинувшегося вслед нам. Не ведаю и ведать не хочу, куда он попал на перепутье мира людей и тех краев, где судьба довела мне доживать век.

Все мы, кроме козарина, получили памятки от угорских клинков - кольчуг на нас не было, щитов тоже, да и кайло против сабли неважная защита. К концу первого дня умерли трое - полянин Алвад, Клек и Лидогост. Мой побратим. Мы с печенегом зря искали нужные травы, травы, которыми останавливали кровь и гнали из ран заразу. Здесь не было их. Здесь не было трав вообще - пестрые мхи и торчащие из них удилища степных усов. И заговоры наши были бессильны. Темир не мог воззвать к Вечному Синему Небу и звездам - небо здесь было с прозеленью, темное, вместо звезд - болотные светляки, сошедшиеся в чужие узоры. И я не мог просить о помощи красное Солнце и Зарю-Заряницу, глядя на комок зеленого разлапистого пламени на подернутом патиной своде. Мы схоронили побратимов под грудой камней. Дерева для костра не было, и мы не знали, кого позовет дым в этой неведомой степи. На второй день печенег провалился в западню ловчего ямника. Мы заступами прикончили мерзкую тварь, но Темиру помочь ничем уже не смогли - только облегчить мученья, перерезав глотку отнятой у убитого стражника саблей.

Ночью мы стояли в дозоре по очереди. Когда настала моя стража, я пошел обходить ночевку по кругу. Зверей не встретил, хоть кто-то и лазал в зарослях усов, шуршал по мху, щелкал, пострекатывал вдалеке огромным сверчком. Услышав крики на ночевке, кинулся туда, но запоздал - Акун и Прастен убили козарина. Когда я выскочил на поляну с угорской саблей наготове, все уже кончилось, Менахем уже и не хрипел, только тихо журчала кровь из перехваченного горла.

Я хмуро глядел на них, Прастен прятал глаза, Акун смотрел исподлобья, но твердо.

- Зачем? - спросил их я. Прастен пробормотал что-то о жертве здешним Богам, а Акун отрезал:

- Он обманул нас! Завел в Навь!

- А ты думал козарской волшбой попасть в светлую Сваргу? - нерадостно усмехнулся я. Прастен осекся, растерянно глядя на руса, но Акуна смутить было не так легко.

- Я пошел сюда, потому что не хотел подыхать срамной смертью раба, пошел, чтоб избежать Нави! А он привел нас - сюда!

- А ты не подумал, что он один мог нас отсюда вывести? - сказал я, и, отвернувшись, вновь ушел в темноту. Козарина было не жаль - жаль было, что сговорились за моей спиной. Как нам тут было выжить, если вера между нами кончилась...

Я и сейчас думаю, что он был прав. Это Навь, ведь она непохожа на мир людей и еще меньше - на светлую Сваргу, где живут мои Боги. А что о такой Нави и таких навьих нам не рассказывали никакие волхвы, в том мало странного - волхвы известные молчуны, да и в Нави, верно, немало краев и племен, отличных друг от друга так же, как мурин от мурмана. И как ни один смертный не исходит всех земель, так не исходить и волхву всей Нави.

Он был прав в словах, но не в деле. Какое бы солнце не светило над головою, и чем бы ни прорастала земля под ногами, Правда, велящая быть честным и с врагом, в сердце руса. Менахем не обманул нас, а мы убили его - давшего нам путь из неволи.

На следующий день мы встретили отряд верховых воинов - как я после узнал, из племени РръДм. Они нагнали нас на ровном месте - негде было затаиться, негде сесть в осаду. Нагнали и окружили, и мы долго смотрели друг на друга. Как я понял потом, с равным изумленьем и страхом. В их глазах - по четыре на каждом лице, бились, как жилки, зерна зрачков, шевелились усы, челюсти перетирали трескучие и хрустящие слова.

- Мир, мир, добрые люди! - закричал Прастен, и пошел к ним, протянув руки. Он устал бояться. Его страх кончился, а их - нет. И они убили его. Свистнул боевой бич, и полянин с криком запрокинулся в пучки усов. А навьи кинулись на нас.

Мы бились спина к спине. Двое против полудюжины, две руки - против двух дюжин, пешие против верховых - лишь один, блюдя воинскую честь, соскочил с седла, размахивая булавами. И когда сеча кончилась, я стоял один. Пал Акун, сын Никлота. Но полегли и все воины четвероруких навьев.

На запах крови всегда собираются стервятники. Под зеленым солнцем это было так же, как и под красным. Тварь, которую, как я потом узнал, назвали скъдртти - Костогрызом, прянула из кустов, ухватила передними лапами за ногу тяжко раненного, но еще живого навьего, и поволокла в заросли.

Я вдруг вспомнил, что это именно он спешился, не стал срамиться, нападая с седла - пусть и на казавшихся ему страшными чужаков. Заступом я отсек твари загребущие лапы, и она завизжала - будто огромный ржавый плуг протащили по твердому камню. И скрылась, трусливая, как все жрущие мертвечину.

Раненный посмотрел на меня. Я же принялся складывать мертвые тела, готовясь вновь погребать мертвых. Может, оттого я и заступился за навьего, что оставаться совсем одному мне было невмочь. А собирая мертвяков в стороне от него, словно давал навьему понять, что не хочу его смерти. А тот вдруг открыл рот - словно цветок из лепестков-челюстей распустился под купой четырех глаз-смарагдов - и просвиристел:

- Жрръркх!

"Брат". Это было первое слово, которое я узнал на языке племени РръДм.

Остальное знает всякий, кто не глух, под Зеленым Солнцем, Маткой и Тремя Лунами. Спасенный был первый воин РръДм, звавшийся Нррътъи. Он стал потом моей Первой рукой.

Я стар. Я не знаю, сколько мне лет - здесь иной счет времени, здесь не гремят громы Золотоусого и не воют метели Отца Могил - но в воде и в зеркалах из осколков яиц песчаных кнррту отражаются волосы и чуприна белые, словно снег - снег, которого здесь не бывает. Ты, что разобрал эти письмена - я не волхв, и мне неоткуда знать, сумеет ли моя душа дойти отсюда, из мест, где в небе не видать Трояновой Тропы, до Сварги. Прошу тебя, и считай это последней просьбой умирающего в чужом краю родича - принеси жертвы Велесу, Отцу Могил, чтобы Он облегчил ей дальний, нелегкий путь. Ей и душам моих спутников.

Меня звали Тудором, сыном Иггвлада, дед же мой звался Лют, он пришел в Киев вместе с Ольгом.

У меня была жена в Киеве, которую сосватали мне старшие в роду, русинка Хорсвита, а на дворе, что был моим в Тъмуторокани, живет вторая, которую я взял сам, отняв у печенегов, она сиверка и звать ее Рада. Обе родили мне сыновей - жаль, я не увижу их. Но - вот странность - я больше всего тоскую о навсегда потерянном для меня мире людей не тогда, когда вспоминаю о них. Нет, злее всего моя тоска, когда руки мои по так и не умершей за годы привычке, пытаются заплести моему скакуну - я называл их всех Кречетом, в память оставшегося там, под красным солнцем, коня - гриву. Гриву, которой у здешних скакунов нет...