Гл. 1. Волчий месяц

Погоня

Зимние звезды пристыли к черному небу ледяными крупинками. Седой заиндевелой прядью вилась меж них Троянова Тропа.

Всадник не смотрел на звезды. Конь - каурый печенежский красавец - нес его, не разбирая дороги. Леса и сугробы, и застывшая гладь Свири мелькали вокруг бело-черной вьюгой. С обезумевшей конской морды облаками срывался пар и пена летела брызгами, замерзая на лету.

Всадник не оглядывался. Он и не оглядываясь знал, что за спиной.

Сугробы. Черный спящий лес. И семь стелящихся по снегу невесомых на вид огромных теней - угли глаз, дымка дыхания из ощеренной пасти, прижатые уши, светлая, почти белая шерсть. Семь смертей летело за всадником с сугроба на сугоб. Ничто, кроме хрипа обезумевшего аргамака и грохота крови в ушах его хозяина, да хруста снега не нарушало тишь безмолвной охоты.

Говорили же, говорили ему... говорили об объявившейся лютой стае, взявшей в настоящую осаду заснеженные вески и огнища по берегам Свири. Говорили! Просили ехать другой дорогой - пусть длиннее, но от жилья до жилья доехать можно было засветло.

Но до зимней ярмарки в Ладоге оставалось меньше полумесяца. Дни были на счету, как сорочинские щеляги в чашке безмена. И он махнул рукой - отобьемся! Трое саней с товаром, полдюжины верховой челяди, полдюжины возчиков...

Отобьемся, думал он, даже когда под вечер тоскливые голоса завели выстужающую душу песню охоты.

И даже когда тьма между елями выдохнула россыпь бесшумных теней, и ясно стало - не уйти, и засуетились возчики, сдвигая сани в треугольный острожек, и спешившиеся вершники повели в середку лосей...

И уже опустились навстречу завертевшемуся вокруг острожка серому хороводу рогатины, заматовевшие на морозе, уже челядин Илдейка - земляк красавцу скакуну, хоть и обошедшийся хозяину не в пример дешевле - прилаживал на тетиву своего круторога первую стелу...

Не выдержал красавец Каган. Конские Боги, зоревые братья Усеньши, знают - чего. Может, густого волчьего духа. Может, взора багряных угольев-глаз. Может, безмолвия лютого хоровода.

Только хозяин не успел спрыгнуть с седла в снег. И Илдейка не успел натянуть и спустить тетиву. Каурый жеребец вдруг безумным прыжком перемахнул сани - и вихрем понесся в белые немые поля. И понес на верную смерть, не чуя ни узды, ни плети, хозяина.

Только тоскливый крик Илдейки "Хаза-аын! Вааай-улай, хаза-аын! Ма-арка-а!" несся им вслед.

Этот крик да семеро серых смертей.

Каган вдруг шарахнулся - лязгнули в морозном воздухе рядом с шеей коня белые зубы. В тот же миг кинулся второй - и покатился кубарем в снег. Крепко отдался удар в сжимавшей топорище руке - словно по валуну секанул сдуру чеканом. Всадник оглянулся - впервые в эту страшную ночь.

Волк недолго лежал - вскочил, потряс головой, утверждаясь на дрогнувших лапах - и постелился вслед прочей стае. Пусть не так резво, пусть забирая на бегу в сторону...

Не все ли равно? Смертью больше, смертью меньше. Семеро смертей - а жизнь одна.

Под копытами вдруг кончился заснеженный берег, подвернулся обрывчик, а под ним - неведомая речушка, сонно припавшая к матушке-Свири.

Лед. И торчащие сквозь лед камыши.

Всадник в сотый раз натянул узду. Бесполезно, как и прежде...

"Велес, Бог мой, за все жертвы мои - помоги! Спаси, Велесе!".

Каган прыгнул. И всадник услышал звук, который боялся услышать.

Хруст и треск разошедшегося льда раскатом Перунова гнева грянули в уши.

"Велесе! Дюжину баранов - Тебе! Дюжину дорогих обручий! Спаси!!"

Обжигающий холод зимней воды хлынул в голенища сапог. Рванулся и завалился на правый бок, заходясь не ржанием - отчаянным предсмертным криком, красавец Каган. Всадник вырвал стремительно деревенеющие ноги из стремян. Навалился на ледяной край грудью, сгреб ближние камышины, пополз. Пядь, еще пядь.

Еще.

После третьей пяди полз на одних руках. Бедра горели в черном огне. Ниже них ног не было. Была мертвая тяжесть, ломающая лед, тянущая назад, в черную воду.

Белый берег - такой несказанно далекий - колыхался перед глазами. Разум молчал. Полумертвое тело ползло, загребая ломкий камыш и скользкие бугорки, запорошенные снегом.

Берег пошел серыми пятнами. "слепну" - мелькнуло равнодушное. И сгинуло.

У пятен были глаза. Шесть горящих багряных пар - и у последнего, жмущегося сзади, одинокий уголь под покатым лбом, на мокрой от крови морде.

Они ждали. Незачем было рисковать. Добыча больше не летела прочь - она ползла, и ползла к ним. А когда лед затянет полынью вокруг еще хрипящего коня - можно будет доглодать то, что надо льдом.

- Вел... - выдохнули горящие сухие губы. Безнадежно и тяжко. - Веле... се... Б-бог ммой... спа...

- Иду, иду, мил человек! Держись! Иду-у!

Человек поднимает голову. Поворачивается.

Нелепая фигурка в косматой шубенке с посохом в руках. Вприпрыжку, хромая и оступаясь, сбегает по берегу. В свете звезд видна длинная седая борода.

Дурак, силится крикнуть человек. Дурак, здесь смерть! Беги!

Но из глотки - только хрип и облако пара.

Человек падает лицом в снег. Что толку кричать. От серых смертей не ушел всадник. Хромой чудак со своей клюшкой уже мертв. Знает он там об том, или нет...

- Эй, мил человек! Живой? На-ка, хватай!

Близко. Совсем близко.

Человек отрывает лицо ото льда. Смешной старик в косматой шубе распластался на льду и тянет к нему свой посошок. Он еще и увечный - звезды отражаются в левом глазу. Вместо правого - черная, завешанная седой бровью яма.

Я - живой. А почему ты - живой?!

Руки не рассуждают. Не спрашивают. Руки вцепляются в узловатое дерево посоха.

- Обеими, обеими ухватись! Покрепче, мил человек! Ну!

Резкий рывок - и ноги человека с деревянным стуком падают на прочный лед. Еще рывок - и твердый берег под боком.

Твердый берег в серых красноглазых пятнах.

Вот почему они не тронули его сразу.

Одной добыче позволили вытянуть другую.

Нежданный помощник поднимается на ноги. Поворачивается к серым теням.

- А ну, кыш отсюда! Ишь, расселись... Я вас! Кыш, кому сказано?!

Что это? Багряные уголья подернулись, словно угарной синевой, страхом...

Они... уходят.

Семеро.. почти белые. Шестеро здоровых, матерых, не меньше годовалого теленка каждый. Черепа, выдерживающие удар чекана.

Семь смертей. Держащие в осаде деревни. Остановившие обоз. Загнавшие коня, привыкшего обгонять степные ветры...

Уходят цепочкой, поджав хвосты, трусливо оглядываясь.

- Я вот вам! - грозит вслед жилистый кулачок. Одноглазое лицо поворачивается к спасенному. - Мил человек, кидай-ка сапоги да гачи. Скидай, скидай, не то вовсе застынешь.

Жилистые руки помогают стянуть сапоги. Хрустящие порты - гачи и исподние - летят в снег.

Чудно. И впрямь теплее.

Можно даже стоять.

- Егу-то тоже сбрось. Ни к чему сейчас. - сволакивают с плеч бобровую красавицу-егу. - Пойдем-ка живей. Тут жилье мое недалече

И идти тоже можно, переступая босыми ногами по хрусткому снегу. Он не жжет, не морозит - приятно щекочет кожу.

Можно идти. Только неохота.

Тепло. Хорошо. Молочный туман застилает глаза. Упасть в него, как в речку. Спиной вперед, руки распахнуть - и пусть себе несет...

Хоро-ош...

Хрясь!

Боль прожигает рогатым копьем с пяток до макушки, выбрасывая из теплого тумана в зимнюю ночь.

- Встать!

Хрясь! А-аррррхх... Все шатается - лес, звезды, сугробы.

Седобородое лицо с горящим яростью глазом. Черный посох в жилистой руке.

- Встать, паршивец! Идти! На закорках тебя тянуть, бугая? Выкуси! Шагай, говядо! Шевели копытами!

Приходится бежать. Куда, зачем?

Куда гонит черный посох. Затем, чтобы посох не бил.

Хрясь!

Земля выскальзывает из-под ног, звезды играют в чехарду с сугробами и черным гребнем ближнего леса. И то оттуда, то отсюда вылетает черный посох.

Хрясь!

Посох вдруг пропадает. Жилистая рука выхватывает кусок зимней ночи - и откидывает в сторону. В лицо ударяет тепло.

Упасть.

Спать.

Почему не дают упасть? Сперва суют лицом в висящую шкуру. Потом шкура пропадает и по отвыкшим глазам наотмашь бьет свет огонька в глинобитной печурке.

Не дают упасть. Толкают в грудь.

А я вот на бок...

Уфф... дали. Дали упасть. Под огромным телом скрипят укрытые соломой и шкурами жерди одрины.

Спа... а-а-А!

Уснешь тут!

В деревянные ноги клещами кузнечными вминаются железные пальцы. Давят. Вертят. Трут. Давят, давят. Опять давят. Жидкий огонь хлещет по жилам. Нет сил сердиться. Глаза заливают детские слезы.

Больно же! Больно!

Ладони размазывают по ногам что-то жирное, вязкое, пряно пахнущее звериной утробой. Втирают в кожу, в мясо, втирают, будто в кости хотят втереть.

Все... ну теперь-то все? Дай ты мне помереть, хрыч одноглазый! Волкам мяса пожалел, сам решил замучать?

Жилистые руки рвут рубаху. Теплый комок с тем же запахом плюхается на грудь. И беспощадные пальцы принимаются за дело....

Все!!!

Человек падает в сон, как ко дну идет. Падает, как чекан в зимнюю черную воду.

Одноглазый старик присаживается на лавке под другой стеной тесной землянки. Свешивает с острых коленей длиннопалые руки в бурых старческих пятнах.

- Отварчика б тебе еще... -вполголоса бормочет он, глядя на спящего. Травы-то все здесь, осталось водичку с семерых ключей добыть. Охо-хо... спи, мил человек, а я за водичкой...

Натягивает поглубже скинутую было островерхую шапку, подхватывает деревянную дужку ведра.

За завесью из шкур протяжно скрипит дверь - словно зевает - и со стуком захлопывается.

Человек спит.

Ночные гостьи

Он не мог понять, проснулся он или нет. Вяз, как жук в смоле, в каком-то жарком недобром мареве. Сквозь него зыбились очертания землянки. Бревенчатые стены. Связки трав под потолком. Лавка под ними. Печурка, еле-еле шающая затухающими огоньками. Пусто.

И не пусто. В землянке он не один.

Хотел окликнуть хозяина землянки. Поднял голову - и, сипя заложенной грудью, повалился обратно. В череп - словно в сверленую кость кистеня - залили свинец. Горячий. Тело ломило. Перед глазами текло и зыбилось.

Он не просто не один. В землянке тесно. Не продохнуть. Оттого-то и тяжко дышать. Оттого-то и задыхались угли в печи.

Тонкие липкие пальцы паучьими лапками пробежали по щеке. Окатило жарким шепотом...

Не касание. Не голос. Не облик... что-то посередке. На грани. На зыбкой паутинке между сном и явью...

- Сестрички, какой славный! Я его зацелую"

- Уйди, Глядея! Это я, я его приласкаю!

- Сама сгинь, Огнея! Мой черед!

- Нет, мой! Мне!.. Я!.. - дюжина отзвуков немых голосов шелестом заполняет землянку.

Тени. Девичьи тонкие тени. Темные волосы россыпью скатываются с красивых головок.

Волчий багрянец раскосых глаз без зрачков.

Лебединый изгиб черных крыльев за каждой спиной.

- Мой! Мне! Посмотри на меня! - душит шелест бесплотных голосов, вскипая пузырями безжизненного смеха, бездушной радости. - Я!

- Не ссорьтесь, сестрички... - новый голос. Слушать его - словно безлунной ночью вглядываться в бездонный колодец. - Не ссорьтесь. Хватит всем. И Трясее, и Ледее, и Ломее, и Хоркуше. Всем.

- И тебе, Невеюшка... - звенят ласковые льдинки, хрустят, падая на лед, гачи...

- И мне. Вон он какой сильный, большой, крепкий. Всем хватит.

- Ой, сестренки, он услышал! Миленький, глянь на меня, глянь!

- Меня позови!

- Посмотри, разве я не хороша?

- Хочу! Мой! Мой!! Мооой!!!

Жадные - почти видимые глазами - губы надвинулись вплотную.

- Нет! Не хочу! Подите вы... - силится выдохнуть человек, дергаясь в липкой паутине касаний, пускающих в тело сладкие корешки судорог. - Отойдите! Мать вашу! Пошли...

- Смешной... Большой... Сладкий... Сильный... Моооооооой...

Черные крылья сомкнулись в почти сплошную пелену.

Скрип двери.

Шаг, от которого вздрогнул сам склон, приютивший в себе землянку.

Черные крылья перестали трепетать. Сложились.

Узкие лица повернули тлеющие багрецом глаза к двери.

Стоящий на пороге казался огромным. В седых космах запутался серпик молодой луны. Река Трояновой Тропы, казалось, низвергалась на его косматую голову.

На темном лике не тлел - полыхал расплавленным серебром единственный глаз.

ПРОЧЬ. ОН НЕ ВАШ.

- Что?!

- Кто это, сестрички?

- Как он нас увидел?

- Как он смеет?!...

- Кто ты, человек? - перекрыл стрекот ночных пришелиц голос старшей. Голос, саму тишину высасывавший насухо - до пустой сморщенной шкурки.

Я.

СКАЗАЛ.

ПРОЧЬ.

Огнеглазая стая осела и съежилась, словно грязный весенний сугроб под забором.

- Владыка! - придавленным писком - старшая, прочих вообще не слышно, только дрожь испуга у самого заваленного соломой пола. - Прости, Владыка, мы не знали!

ПРОЧЬ!

Сдуло ли чернокрылых шептуний, или впитал их земляной пол - человек не понял. Просто в землянке стало пусто. Стало можно дышать. И вздохом облегчения вырвалось из головней в камельке пламя.

Жилистые руки прилаживают над ним закоптелый клепаный котелок. Плещут туда воды из ведра с желтыми сосновыми боками, в двух серых, из елового корня плетеных поясах.

Ставят ведро к стенке, под лавку.

Косматый старик оглядывается на лежащего на одрине единственным глазом.

- Чего, мил человек, полегчало? Или сон неладный привиделся? Ты спи себе, отсыпайся. Я тебе покуда отвар целебный сготовлю. Всякая хвороба прочь отойдет. А покуда спи себе...

И человек засыпает. Спокойным, чистым, глубоким сном.

Потом его будят. Жилистые руки подносят к губам старый, с обкусанной кромкой деревянный ковшик об нехитрой резьбе на рукояти. От ковша пахнет, словно над кипящей многоцветьем лесной лужайкой в безветренный жаркий полдень. Человек пьет, и солнечное тепло разливается по его телу.

Боги благие...

Только сейчас он понял, что жив. Жив и будет жить. Жить здоровым.

Марко Богатый

Человек на лежанке снова проснулся. Он был слаб и волосы на голове проволгли от пота, но голова была ясная и не плыло перед глазами марево.

Повернул голову.

На скамье у стены дремал старик. Нагольный тулупчик мехом наружу расстегнут, виден ворот рубахи в шитье, кажущемся сейчас черным. Широкий кожаный пояс с коровьими боталами - как не услышал их вчера? Клюшка у стены. Из-под длинного подола видны толстые онучи в перекрестьях оборок. Огромные лычаги.

Под лавкой лыковый пестерь. Само жилье утлехонькое, колени старика мало не упираются в одрину. У печурки - блюдце с молоком, красноватым, словно белок больного глаза, от отсветов огня.

Старик жил здесь один.

Волхв, берегущий капище?

Нет. В этих местах нет капища. И жилища волхвов, хоть и бедны, но просторней этой норы с бревенчатыми стенами.

Человек на одрине прищурился и свел брови.

Жилище - обычная лесная зимовейка. Приют для застигнутых непогодой охотников. Волхву тут делать нечего. И на охотника старик не похож.

Человек вдруг заметил, что старик не дремлет, а тоже смотрит на него. Взгляд старика был непривычным. Так мог бы смотреть на мальца даже не отец - дед. Дед, сгинувший на Варяжском море в дни, когда внук только-только начинал ходить. Да и он давно уж не был мальцом...

На его памяти на него так никто не смотрел. Никто и никогда.

Человек на лежанке нахмурился.

- Ты стар, - кто бы ни был этот старик, он не волхв, не князь, не боярин и не купец. Как бы он не глядел, на него надо глядеть, как на холопа или должника. - ты стар. Как вышло, что ты живешь здесь один?

Старик непонятно ухмыльнулся.

- Как же один, мил человек? Вон - Огонь-Сварожич, Земля-Матушка, да мыши-сестрички, да братец-двурогий ясень, что жилье стережет, да лесная всякая чадь... где же один - целая семья... Родовы все чада. Родня.

Лежащий дернул пшеничным усом.

- Ты - человек. Тебе место у людей.

Старик вновь спрятал усмешку в седой бороде и отвел единственный глаз.

- Меня зовут Марко. И называют Богатым. В Ладоге!

Старик вновь отмолчался. Словно и не знал, что за город - Государыня Ладога, что торгует со всем светом - от огороженной каменной стеною страны желтолицых на восходе, до вретанской земли в закатных морях. Словно не понимал, что значит прослыть в таком городе - Богатым!

А может, и не знал. Мало ль в здешних лесах глухих огнищ да выселок.

- Меня, мил человек, Кривым кличут. Калика я.

Калика... один из тех, что посвятил себя Диве-Макоши, Хозяйке распутий, нарекшись словом, коренящимся в Ее древнем, грозном, запретном имени... Переброжий люд, живущий ее именем - от двора к двору, от капища к капищу.

Протяжный зевок хрустнул скулами. Клонило в сон. Оторвал от мехового покрывала руку - как давно он не был таким слабым! - загородил двуперстно зевающий рот знамением Молота, отгоняющим нечисть.

- Ты мне помог. Будешь жить у меня.

Старик и на этот раз смолчал, но единственный глаз глянул вдруг по новому.

Уже засыпая, марко вспомнил - так сам он глядел. Глядел на тех, кто приходил на двор ломать шапку: "Купу бы, Марко Неклюдыч...". А он прикидывал - да стоит ли человечек купы? Да вернет ли в срок?

Вспомнил и хотел рассердиться. Он - Марко. Марко Богатый. Шапку ему ломать разве что перед Государем Гостомыслом Буривоевичем, да перед его ближними боярами. Долги? Долги он, если и были, выплатил давно. Теперь не он должен - ему должны.

Но разгневаться не успел - уснул.

Утро

Утро пробралось под медведно холодными пальцами. Марко проснулся, как просыпался всегда - рывком, шагом через порог. Без потягиваний, без зевоты, без обрывков мутных видений, нахватанных душой, загребущей сорокой, в ночных полетах по Нави.

Огляделся.

Угли в очаге дотлевали. Кривого Калики опять не было. Непоседа старик. Приглядевшись, увидел выложенные на лавке скатки, в большом, мохнатом узнал егу, а там уж угадал в двух свертках по соседству порты.

Сел, откинув медведно к стене. Прошел по щекочущей щиколотки соломе, сквозь которую холодил стопы земляной пол.

Поворошил одежку. Холодная, но сухая. Ежась и крякая, натянул порты. Споткнулся босыми пальцами о сапоги, выставившие носки из-под лавки. Поди ж - и эти высохли. Знать-то долго солому на одрине мял.

Порты набрались от тела тепла, перестали морозить. Марко сунул пятерню за пазуху, потянул шерстяной гайтан. Из-за ворота выскользнул серебряный божок-тельник. Бородатый, в остроконечной шапке, в долгополой одежке, по которой мастер напустил завитков-кудряшек, знаменуя мех. Десница прижимает к груди рог, шуйца лежит на бедре.

Огляделся, подвесил гайтан за сучок в плахе над дымоходом. Божок повис над очажком, цепляясь за шнур-гайтан кольцом на вершине высокой шапки, поблескивая в лад с углями внизу, глядя на Марко круглым глазом.

Марко опустился на колени, омыл руки и лицо сперва водой из соснового ведерка, потом очажной золой положил на чело Велесово знаменье - очертил голову.

Склонился до земли.

- Дедо Велесе, Бог мой! Благодарю Тебя за спасение. Обет свой помню. Дюжина баранов будет тебе в день Твой. И обручий дюжина.

Божок молчал, да Марко и не ждал слышимого ответа. Не волхв он, с Богами впрямую беседовать. Только взгляд серебряного лика из-под высокой шапки зацепил чем-то памятным, недавним.

В душе недовольным медведем ворохнулась мысль - а дело-то пропало... Уйдет ярмарка зимняя, уедет заморский гость Ульстин восвояси, уйдет и хорошая цена на тяжко добытое сокровище. И что хуже всего - его, Марко Богатого, слово пропадет. Перед всею Государынею Ладогой срам. Что прочие гости, сотрапезники по братчине Велесовой, скажут? Ну, не скажут в глаза - так подумают... Где, мол, Марково слово? Эх-х...

Тяжко стиснулись пудовые кулаки. Хмуро, исподлобья поглядел на серебряного божка. Ладно. Огневается еще. Лучше смолчать.

Закончил молитву, снял, поклонившись напоследок, тельника, вернул за пазуху.

Повернулся, накинул на плечи егу. Засунул ноги в холодные сапоги. Отвел рукой шкуру-завест, другой толкнул дверь - и ослеп на несколько мгновений от яркого солнца, играющего на сугробах.

- Тюп, - донеслось из месива ярких пятен. - Тюп. Тюп. Хрррусть. Тюп.

Марко проморгался, утер хлынувшие на скулы талой водой щедрые слезы.

- Утречка доброго, - кивнул островерхой шапкой Кривой Калика. Передвинул на плашке кривую орясину. Занес топорик. У лычагов уже валялись несколько коротких чурочек, светлевших свежими срубами.

- Тюп, вгрызся топорик в дерево. Не перерубил - не так уж сильны старческие руки. Вновь задрал к чистому солнечному небу железную морду. - Тюп. Тюп. Хрррусть - доломала жилистая длань калики недорубленное.

Марко нахмурился. Подошел поближе, отстранил Калику, выдернул из пятнистой руки топор, мгновение покачал, примериваясь к длине топорища, к весу секиры.

- Хррясь! - отлетела в снег узловатая чурочка. - Хррясь! Хррясь!- легли рядом еще две.

- Вот и дело, мил человек... - обрадовано бормотал за спиной Кривой Калика. - А я тут зайку из силков вынул. Ты руби покамест, а я уж его освежую, нам и обед.

- Хррясь! - отозвался топор.

Марко между ударами огляделся. Лог. Над лазом зимовейки поднял небо на рога-стволы древний ясень. Со ствола свисают оледеневшие шерстяные шнуры в узлах-молитвах и узлах-обетах, с веток - звериные черепа в снежных шапках да деревянно неподвижные шкуры. все-таки мольбище. Вроде своего, словенского роду-племени люди, а молятся не лучше белоглазых... Марко невольно вспомнил огромный, в дивной резьбе, храм Метателя Молний на Варяжской улице Ладоги, Велешу с ее негасимым пламенем и частоколом в черепах не мелкого лесного зверья - оленей, коней, козлов и баранов, с грозным кумиром Отца Могил, Бога Зверей и Богатства, с братчинными хоромами...

Двурогий ясень, прости Велесе... Тьфу...

Это-то ладно... а где следы? Откуда он пришел сюда?

Склоны лога - чистая белизна, в узких цепочках звериных да птичьих меток. Вон следы лычагов. Его следов нет.

Сколько дней он здесь лежал?! И сколько выбираться к ближнему жилью?

Голову окатило ледяной волной гнева. Ушло время. Ушла цена. Пропало слово Марко Богатого.

Стоило ль вылезать из той полыньи?

- Хррясь! - резал зимний воздух топор в его руках.

Ушло время.

- Хрряссь!

Ушло время.

- Хррясь!

Ушло!

Обручье

За хряпаньем топора, а больше - за свирепым клекотом крови Марко не расслышал, как захрустел снег под огромными копытами, как фыркнул широкими ноздрями взнузданный лось. И из бурлящего студенца гнева извлек его лишь вопль, разнесшийся над оврагом. Голос звенел от счастья:

- Марка-а! Хазаы-ын! Жывой, жывой Марка!

Марко, как был, с топором в одной руке, с недорубленной лесиной в другой, развернулся к склону. Над ним высились оседланные лоси. Их держали под уздцы его обозники в мохнатых егах. И лишь один торопливо прыгал вниз к нему, неумолчно блажа на бегу:

- Хазаыын! Жыывоой!

Оступился, покатился вниз кубарем, потеряв островерхий клобук. Вскочил - коса выбилась из-за ворота, снег в косматом воротнике, в кудлатой черной бороде, рот до ушей:

- Хазаын... хазаын...

Марко поднял взгляд на обозную челядь.

Где их носило до сих пор?!

Вздулись жилы на держащей орясину руке. Дерево пискнуло жалобно, пустив вдоль изогнутого ствола долгую трещину.

Обозники, встречаясь глазами с хозяином, валились на колени, гнули головы к снегу. Один Илдейка, тоже на коленях, не умолкал, не останавливался, полз к Марко, твердя:

- Ай, харашо, ай, жывой хазаын, жывой!

Марко вогнал топор в орясину, метнул ее прочь. Вырвал из-за пояса Илдейки плеть, наотмашь хлестанул челядина. Илдейка шарахнулся - не прочь, к нему, обнял колени, уткнулся медной скуластой харей в подол:

- Ай, харашо, ай, ешо стукны Илдейку, хазаын, ешо! Сылна стукны, харашо - Марка сылный, Марка здоровый, Марка жывой!

Марко свободной рукой ухватил его за ворот бараньего кожуха, вздернул мокрой от снега и слез счастья ли, боли, харей к своему лицу.

- Сколько? Сколько дней вы меня искали?

- Тыри! Тыри дён, хазаын Марка! Волка хазаын бегай, мы веска быстра хади, утро пурга был, Илдейко хазаын искал! Патом ешо искал, а патом - ешо! Тыри! - печенег выставил три узловатых кривых муглых пальца, и расплылся в улыбке еще шире, еще радостней. Марко уже не слушал его.

- Что за весь? Ну?!

- Кукуева гара, хазаын Марка!

- Далеко?

- Заря стал, мы сюда сраза ехал, хазаын Марка! Жывой, ай жывой хазаын! - печенег, не переставая щерить желтые крепкие зубы, потерся красной скулой по-песьи о костяшки стиснувшего ворот хозяйского кулака.

Марко отпихнул его в сторону. Сжал пальцами жесткий колючий подбородок.

Солнце... ага. Три дня. Кукуева гора.

Если ОЧЕНЬ поспешить.

Если ехать сейчас, сей миг.

На ярмарку еще можно успеть.

Марко огромными шагами понесся к склону оврага.

Божок-тельник холодил под рубахой косматую грудь.

- В седла! - прорычал он, и обозная челядь, мигом подхватившись из снега, кинулась исполнять. - Живей в седла!

За спиной ковылял Илдейка, радостно поскуливая "жывой, ай жывой хазаын Марка".

Марко богатый цепким взглядом отметил среди прочих лосей одного - не лишнего, заводного, для него припасенного.

Шевелитесь! - гаркнул он, взбираясь по склону оврага. - Шевелитесь! Погуляем еще на Карачун в Ладоге.

Взметнул себя в седло привычным движением. Ега хлопнула по лосиному крупу тяжелым совиным крылом. Оглянулся назад. Илдейка карабкался из оврага, скаля зубы от серьги до серьги.

А за ним, в глубине оврага, копошился над полу-освежеванной заячьей тушкой Кивой Калика. Отсюда, со склона оврага, в ярком свете зимнего Солнца особенно хорошо увиделись вдруг Марко и его поношенный косматый тулупчик, и выгоревшая островерхая шапчонка, и растоптанные лычаги, и нелепая узловатая клюшка с корявым навершием-корневищем, неразлучно прикорнувшая рядом на снегу.

Толкнулось в сердце: "Будешь жить у меня".

Очень ясно, до ломоты в зубах, представил Марко, что будет, если сейчас позвать калику с собой. Как замечется старик по оврагу, по зимовейке, словно обезглавленная курица по требищу, заохает, примется собирать свои травы, шкуры, обихаживать зимовейку будущим жильцам. Как будет карабкаться, со стонами и оханьем, из оврага, как попятится от оседланного лося - и как потащится его отряд, приноравливаясь к неторопкому шагу чьего-то лося под двойной тяжестью, да к прихотям одноглазого старика, боящегося растрясти ветхие кости!

Время, время на счету, не щеляги уже - резаны, ногаты разменные! Уйдет ярмарка. Пропадет слово Марка Богатого, до сих пор нерушимое - хоть детинец на нем крепи, хоть заговорное слово венчай.

Марко - Илдейка уже карабкался на своего лося - содрал с широкого запястья обручье о двух змеиных головках. Бросил - Солнце блеснуло на серебряном боку - к обрызганным заячьей кровью лычагам. Калика не то чтобы медленно - неторопко как-то, несуетно - поднял к нему одноглазое лицо.

- За хлопоты, старик! Мясо да шкуру коня, что останется - тоже твое.

Обозники крякнули, почитая щедрость хозяина. Не пожалел он ни серебра, ни дорогого жеребца иноземного.

- Славь, старый, Марко Богатого! - крикнул один, уже через плечо. Сам Марко несся прочь, по ясным следам, проторенным в снегу его челядинцами. За ним ехал Илдейка, сияя ярче солнечных искр на сугробах.

На старика, присевшего над заячьей тушкой, никто больше не оглядывался. Никому не было дела, что следы огромных лычагов не покидали оврага, в снегу которого и следов не было от силков- зато было место, где лычаги сходились со следами крупного волка; и могло показаться, будто зверь положил в снег у носков лыковой обутки что-то не тяжкое, пометившее снег смерзшимися в малиновые горошины каплями - и побежал прочь.

И никто не видал, как старик, поглядев вслед купцу с обозниками, повернулся к обручью, и то шевельнулось, приподняло, разгибаясь, литую змеиную головку - и блаженно замерло под ласкающими касаниями черствого стариковского пальца.

- Наползалась, гулена, - шелестнул поземкой по насту старческий голос. - Ну, пойди домой...

Серебряная змея скользнула в протянутую ладонь, обтекла худое запястье. Инистый блеск сменился вдруг матовостью пестрых чешуек, подрагивающих над хрупкими ребрами в такт ударам маленького сердца, а та сменилась переливами перламутрового узора, одного из наколотых на буроватой коже костистой длани.

И тем, кто торопился к бревенчатым стенам, натопленным печам и накрытым столам Кукуевой Горы, мерещилось будто звериные черепа с ветвей Двурогого ясеня провожают их пристальными тяжелыми взглядами из-под снежных шапок.

.