Хасан сидел за столиком у бассейна и ждал звонка, ни чьего-то конкретно - просто звонка, - и потому гипнотизировал мобильный беспокойным и требовательным взглядом. Нет, зачем обманывать себя?.. Он хотел, чтобы позвонила она. Единственная женщина, которая заставляла его идти у себя на поводу. Всем остальным он знал строго определенную цену. И знал цену себе. Но с ней все было не так, как с другими, и вообще как-то странно.
Ночь заглядывала в душу, та самая ночь, о которой сказал когда-то полузабытый нынче поэт:
Небом желал бы я быть. Звездным сияющим небом,
Чтобы тебя созерцать всеми очами его..."
"Чтобы созерцать ее, эту женщину, эту чаровницу, эту обольстительницу, которая ни за что сама не позвонит!" - мысли беспорядочно заметались.
Хасан вознамерился, было, позвонить сам, но тут же с негодованием отбросил телефон. "Что я делаю?!", - укорил себя за слабость: чтобы Хасан, сын Гамаля, позволил вертеть собой какой-то?... (он обругал ее, но не перестал от этого думать о ней).
У входа мелькнула чья-то тень.
"Один, как тень" - машинально отметил Хасан; впрочем, сие ничего не значило.
И снова ни тени - ни звука. Только мудрые египетские звезды.
Телефон вдруг вздрогнул, зашелся трелью. Вздрогнул и Хасан.
Звонила, конечно, не она. Звонил отец. И, разумеется, начал безо всякого предисловия:
- Какое он произвел на тебя впечатление?
- Он кажется проще, чем есть на самом деле, - ответил Хасан.
- Все журналисты таковы. Большинство, во всяком случае, - презрительно бросил Гамаль.
А Хасан еще раз уяснил для себя, что отец обладает уникальной особенностью - с одной стороны, скор на обобщения, судит о людях, как о стае, но, вместе с тем, находит в каждом что-то одно, главное, и играет на этом главном, как на струне, отметая второстепенное.
- О чем вы говорили?
- О Турции, но, думаю, на самом деле, его интересуют акулы. Впрочем, в Шарме он вряд ли узнает то, что хочет...
- Он сейчас в Шарме?
- Только что вернулся в номер.
- Ты пригласил его в наш отель?
- Да.
- И он согласился?
- Наверняка, думает, что ловко меня одурачил.
Гамаль довольно захохотал, это означало примерно следующее: "Не зря, мой сын, я возлагал на тебя такие большие надежды".
- Он теперь у нас, как рыба, на крючке, - продолжил Хасан, - теперь важно, чтобы Рушди не сболтнул лишнего, а я...
- ...Важно, что Газа далеко, - и в трубке забились в истерике короткие гудки: отец прервал Хасана. Заканчивать на полуслове разговор с сыном давно вошло у него в привычку. Конечно, у Гамаля были дела посерьезнее, чем приезд российского журналиста. Мало ли их в эти дни в Египте? Пусть пишет, что хочет, лишь бы не встретился с Даудом.
Хасан отбросил мобильник, как ядовитую змею, потом снова потянулся за ним, опустил в карман рубашки и бросился к машине. Нужно было куда-то ехать, что-то делать, только бы не сидеть у бассейна и не думать. Разговор с отцом окончательно испортил ему настроение.
Дома Хасана встретила та же тишина, что и в отеле; сынишка спал, из другой приоткрытой двери доносилось мерное дыхание няни, - пожилой, с некрасивым лицом, особы.
Под ногами что-то юркнуло: серо-зеленая ящерица метнулась к стене и замерла нелепой звездочкой. Хасан почувствовал приступ отвращения, ибо с детства испытывал к рептилиям брезгливость, а когда они проникали в жилище - нечто вроде мистического ужаса. "Что-то случится...". Назойливые мысли по-прежнему не давали покоя. Бежать, от звонков Гамаля, хвостатых обитательниц пустыни, акул, проблем, российских журналистов, бежать, бежать, бежать! Он выбежал в темноту, завел автомобиль и гнал его до тех пор, пока не заметил, как остановился возле "Тысячи и одной ночи", почувствовав странное успокоение и облегчение, будто, бежав от самого себя, столкнулся с самим же собой, лоб в лоб. И вот, едва опомнившись от лобового столкновения, он обнаружил себя в полутьме концертного зала. На сцене танцевала Наташа в платье кораллового цвета, окруженная танцовщицами в, блекло-бежевых одеяниях. Танец то успокаивал, то погружал в пучину страсти, и, вместе с тем, было нем не столько восточное, сколько испанское.
Хасан первый раз видел этот номер, и ему почему-то привиделась коррида, на которой год назад ему довелось побывать в Испании. Но - какой бы ни смешной выглядела аналогия - чувствовал он себя, скорее, загнанным на арене быком, чьи бока утыканы, как подушка иголками, бандерильями. И хочется только одного: спастись! Но тореадор снова и снова выбрасывает вперед, перед собой, красное полотно, и зрители жажду крови...
...Тем временем действо продолжалось: появились два воина с мечами, не понятно кого или что изображавшие: видимо, дрались за красавицу в красном. Маленький усатый победил и поднял меч кверху, и почему-то это послужило сигналом к безумству, которого давно ждал Хасан, какого-то знака, толчка... Он вскочил с кресла и в несколько сумасшедших прыжков оказался на сцене, одним движением вырвал у усатого меч и занес его над Наташей, танцовщицы в страхе разбежались, зрители повскакали с мест.
Вслед за ней облегченно смеются и зрители, смеются над ним, над Хасаном. Он в гневе втыкает в сцену стальной клинок, и смеющиеся лица, как на карусели проплывают перед его глазами, проплывают одно за другим. "Я и правда схожу с ума", - беззвучно шепчет Хасан, а вокруг него уже танцуют девушки в белом, и мелькает, доводя до нового приступа безумия, коралловое платье...