Бывало в детстве, отец, человек крутой и запойный, драл его как cидорову козу. Из-за дурного настроения или впрок, приговаривая: «Нафулиганишь ещё». Маленький Михайлов молча сносил побои, преодолевая боль, стискивал зубы. И лишь позже, забившись куда-нибудь в потаённый угол, плакал горючими слезами от обиды, чувства унижения и несправедливости — плакал и давал себе клятву, что, когда вырастет, своих детей ни-ко-гда бить не будет. И вырос упрямым, настырным в достижении намеченного. Задумает что-нибудь — выполняет да ещё и подбадривает себя: «И совсем не трудно. И совсем малым надо поступиться, чтобы выдерживать принципы».
Работать Михайлов пошёл рано, начинал учеником слесаря. С полгода не выпускал из рук шабёра — счищал грязь с оборудования. Конечно, тяжело, но зато свой хлеб ел. Добросовестно отслужил в армии: раз положено «отдать долг родине» — отдал. Демобилизовавшись, вернулся на завод. Он привык обходиться малым и общедоступным. Чтобы там без очереди беспардонно влезть или воспользоваться знакомством — ни-ни, не позволял себе. Даже обедая в столовой, никогда не просил товарищей, сбежавших от станков раньше времени, взять обед. Хотя они кричали:
— Эй, Михайлов! Дуй сюда, мы на тебя очередь заняли!
— Я постою, — отвечал он и вставал последним.
Весь обед простаивал в очереди. Может, и потеря небольшая — не успевал в «козла забить». Но всё-таки.
Женившись на скромной девушке из деревни, наплодил ребятишек — дело не хитрое. И ведь помнил свою детскую клятву: никого пальцем не трогал, на сознание старался давить. Зарплаты перестало хватать, но он и жену пробовал увещевать, что надо обходиться самым малым и необходимым. А жили они, прямо сказать, не богато. Не было ни машины, ни ковров, ни хрусталя. Золота тоже не было — так только, свадебные колечки. Но на чай и на сливочное масло денег хватало. Сам Михайлов готов был жить так вечно. Но вот жену, быстро вкусившую городской комфорт и переставшую быть скромной, такая жизнь не устраивала.
— А-а! — напускалась она. — И зачем я только связалась с тобой! Другие, посмотришь, как сыр в масле катаются. А мы?.. Да хуже нас и не живёт никто.
— Слышь, Тося, — задумчиво говорил Михайлов. — А вот если бы все другие намного хуже жили, а мы с тобой остались на том же уровне... ты молчала бы тогда?
— Ну... молчала бы, — она сбивалась с наступательного тона, не понимая, к чему он клонит.
— То есть, тебя не сам уровень нашей жизни беспокоит, а — как бы это сказать — его сравнение с другими... Так?
— Ну, так, — неуверенно отвечала Антонина и, потеряв терпение, опять кричала: — Ты мне мозги не компасируй! Отвечай прямо: мы хуже всех живём или нет?
— Нет, — отвечал Михайлов уже без задумчивости. — Я получаю среднюю зарплату трудящихся масс.
— С чего ты взял?
— В газетах сообщали.
— Ишь, грамотей нашёлся! — ещё больше шумела она. — Газетки он почитывает!
Даже, случалось, матом крыла. Но он на ругательства взаимностью не отвечал. Только грустно делалось. Понимал жену: разочаровалась она в жизни, устала от работы, от домашних передряг. Даже ругается как-то пресно. Подождав, когда успокоится, мягко говорил ей:
— Будем оптимистами, Тося. Всё ещё наладится.
— Другие-то не ждут! — никак не могла она успокоиться. — Уже сейчас как при коммунизме живут. Это ты всё ждёшь. Скажи — способностей не хватает.
— Ну, хорошо, — устало говорил он. — Исхитрюсь я, отхвачу кусок сверх нормы... Но это значит, кому-то ровно столько не будет хватать. А не встанет ли этот кусок поперёк горла?
— У других-то не становится.
Он огорчённо вздыхал. Не прошибёшь! И устало возражал:
— А что мне другие? Я по своей совести живу.
— Ну и живи! — Тося не допускала. чтобы последнее слово оставалось не за ней. — А я уйду от тебя. Вот посмотришь! Заберу детей и уйду.
Однако никуда не уходила. Да и куда ей идти — с троими-то? В деревню, к престарелым родителям? Отвыкла она от деревенской жизни. Так только, пугала, что уйдёт. Да и если было бы куда, всё равно не ушла бы. Ругала, обзывала по-всякому, но и где-то, уголком сердца, любила. У женщин это уживается.
Так ведь и на работе его не очень почитали. Нет, работал он нормально, своё дело знал, но ни с кем из работяг не сблизился, компаний не поддерживал. И с начальством не контачил. Было такое, начальство хотело сделать из него ударного передовика, однако ничего не вышло. Михайлов отказывался участвовать в ежемесячных авралах: попробуй-ка заставь вечеровать после смены или в выходные пахать.
— У нас по конституции восьмичасовой рабочий день, — напоминал он. — И наши деды за то боролись.
— Брось эту демагогию! — нервничал старший мастер. — Мы же тебе оплатим. И притом вдвойне!
— Не надо.
Обходились без него. На авральные работы подряжали более уступчивых: штрафников, ранее нарушивших дисциплину, или сквалыг, которые за двойной тариф сутками готовы были вкалывать. Среди таких был Софроныч, пожилой слесарь, жизнью битый, однако никак не хотевший понимать простой экономической истины: чем больше вкалываешь, тем ниже расценки.
Уже в зрелом возрасте, порядком поднапрягшись, Михайлов закончил вечерний техникум. Образование у него, как и зарплата, стало «средним», то есть среднетехническим. И начальство ещё раз попыталось войти с ним в контакт. Вызвал к себе начальник цеха Покровский.
— Ну, Михайлов, поздравляю! С окончанием техникума! Как ты смотришь на то, если мы поставим тебя мастером?
— Надо подумать.
— И думать нечего! — прельщал Покровский. — Месячный оклад будет чуть меньше твоей нынешней зарплаты, но в итоге, учитывая квартальные премии, выйдет больше. И есть возможность дальнейшего роста. У меня ведь тоже среднетехническое, а я, вон, в своём кабинете сижу.
— Но у нас же в группе всего четверо, а я в мастера уйду — кто работать будет?
— Не твоя забота. Возьмём ещё людей.
— Но какой смысл? Мы справляемся.
Покровский, настроенный вначале миролюбиво, занервничал.
— Так какого чёрта ты учился? На тебя государство деньги тратило!
— Повысил свой технический уровень. Для работы пригодится. А если я у вас вроде соглядатая стану, то проку мало.
— Что? — вскипел начальник. — Ты что мелешь? Да нам по штату эта должность положена, ясно?
Михайлов вопрос проигнорировал.
— Можно я пойду... работать надо.
— Иди!
Больше должностей Михайлову не предлагали, а со временем даже забыли, что у него диплом. Лишь изредка вспоминала жена, да и то когда ругала, обвиняя в неспособности жить. Всё бы ничего, но Покровский, похоже, заимел зуб на слесаря и однажды поймал за недозволенным занятием: Михайлов обрабатывал на наждаке вещицу, явно предназначенную «для дома, для семьи».
— Вы чем тут занимаетесь, Михайлов? — подкравшись, строго спросил.
— Да вот... рамочку для дома обтачиваю.
— Кто разрешил?
— Так я же после работы. Гляньте на часы.
Покровский глянул: шестой час пошёл. Чёрт побери! И тут к этому сутяге не подкопаешься. И таки нашёл повод придраться:
— Вы считаете оборудование цеха личной собственностью? И электроэнергию тоже?
Михайлов виновато промолчал. Начальник цеха остался довольный: поддел законника. Но на другой день Михайлов сам пришёл к нему и положил на стол конверт.
— Что это? — недоуменно спросил Покровский.
— Расчёты по затраченной электроэнергии, амортизации станка и сумма к оплате, — разъяснил Михайлов.
Начальник цеха заглянул в конверт и увидел лист бумаги с расчётами и монеты: два гривенника и пятак. Он не знал, что делать: то ли рассердиться, то ли рассмеяться. И с копейками не знал, как быть. На всякий случай положил их в сейф вместе с конвертом. Там они ещё долго лежали, напоминая о неуступчивом грамотее.
Однажды вечером к Михайловым зашла соседка — разведённая женщина средних лет, у которой на шее было двое ребятишек. С порога объявила:
— Не было печали, так черти накачали!
— Что случилось, Зина? — поинтересовалась Антонина.
— Да вот, холодильник отказал.
Обычно домашнюю технику и всю утварь у Михайловых чинил сам хозяин, и Антонина забот о том не ведала.
— Эй, где ты там! — крикнула она. — Иди посмотри у Зины холодильник.
Михайлов сидел в комнате с детьми, объяснял старшему, как решить задачу по арифметике, когда из одной трубы выливается, а в две другие вливается. Он вышел в коридор, взял со шкафчика инструмент.
— Ну пойдёмте. — Соседка шла первой, Михайлов за ней, а немного погодя, прибежала и Тося.
Холодильник стоял на кухне.
— Ещё вчерась работал, — словоохотливо рассказывала соседка. — А сегодня в обед дочка зовёт. Мам, кричит, из холодильника вода течёт. Я открыла: батюшки мои, всё растаяло! Что делать? Мужика-то в доме нету. Спасибо, вы согласились посмотреть.
— Щас определюсь, — сказал Михайлов. — Смогу — так сам сделаю. Нет — так в мастерскую придётся.
— Ага, вы уж определите. Конечно, извините за беспокойство...
— Э, Зина, да чего ты перед ним выплясываешь! — не стерпела Тося. — Пусть чинит!
Михайлов углубился в своё дело и больше не откликался. Женщины мирно заговорили меж собой. Прошло минут десять.
— Уф! — сказал он, выпрямляясь. — Не надо в мастерскую. В пусковом реле контакт подгорел. Щас я его надфильком.
Холодильник заработал. Михайлов, уже по собственной инициативе, подрегулировал установочные винты, чтобы меньше тарахтел.
— Вот спасибоньки-то! — завосклицала Зина. — Дай бог вам здоровья! Как вас? По имени-отчеству?
— Антон Захарыч.
— Ну, Антон Захарыч, золотые у вас руки! Проходите в ванную, умойтесь. Ой, у меня тут беспорядок... Лена! Лена! Принеси чистое полотенце для Антона Захарыча.
— Да ладно вам. Дома умоюсь, — пробовал он отговориться.
— Вот ещё! Домой мою грязь потащите. Лена, где ты там?
Из комнаты вышла девочка лет двенадцати с серьёзным неулыбчивым лицом и подала Михайлову чистое полотенце. Тося стояла в коридорчике и, удивляясь, смотрела на эту картину. Муж умылся и вытерся отутюженным полотенцем.
— Теперь проходите. Сюда, в комнату, — хлопотала соседка. — Будем ужинать.
— Да нет, спасибо, — пробормотал он, оглядываясь на жену.
— Проходи уж, чего выкобениваешься, — распорядилась Тося. — Не видишь, что ли, к тебе со всей душой.
Михайлов послушно прошёл в комнату. Хозяйка мигом накрыла на стол и вытащила бутылку водки. Себе и Тоси она поставила маленькие рюмки, а ему — стопку побольше. Сама же и разлила.
— Ну, Антон Захарыч, давайте! Чтоб работал. Холодильник-то!
Михайлов, покосившись на жену, поднял стопку, чокнулся с женщинами...
— Эх! Где наша не пропадала! — Тося залпом выпила, помахала рукой возле рта и потянулась за хлебом.
Зина тоже выпила, стала закусывать и вдруг заметила, что гость даже грамма не отпил, поставил стопку на стол.
— Антон Захарыч, а вы что же?
— Да отстань от него, Зинуля! — сказала Тося. — Не пьющий он у меня.
— Как не пьющий? Почему? — удивилась соседка. — Больной, что ли?
— Нет, не больной. Не пьёт из-за принципа, — Тося повернулась к мужу. — Объясни-ка Зине, почему ты не пьёшь.
Михайлов уже давно зарёкся что-нибудь объяснять. Но соседка посмотрела на него так ласково, так уважительно. Да и Тося взбодрилась. Нечем хвалиться перед другими, так хоть тем, что муж «с принципами».
— Всё просто, — поддался он. — Согласитесь, что с пьяным человеком иметь дело неприятно. А иногда и опасно. Если он за рулём или с ломиком в руках. Так вот у меня правило: не делать ничего такого, что от других не хотел бы ждать.
— Что ж, правило у вас замечательное, Антон Захарыч, — похвалила Зина. — Но кабы все его придерживались! А то сами же первые в дураках останетесь. Ой, извините, конечно.
— Можно и в дураках походить. Ради торжества конечного результата.
Хозяйка дома глубоко вздохнула.
— А мой пил. Бывший-то. Как он пил, сволочь! Да и я сейчас... иногда прикладываюсь. Всё веселей на душе.
— Эх, жизнь наша пропащая! — поддала и Тося. — Давай-ка, Зинуля, ещё по одной!
Они опять выпили. А Зина не переставала восторгаться гостем и всячески за ним ухаживала.
-Уж не пьёте, так покушайте, Антон Захарыч! Картошечка вот, огурчики. Накладывайте! Удивительный вы человек. Всё умеете, всё знаете. А я вот в технике совсем ни бельмеса, хотя тоже в школе училась. Пользоваться-то всем пользуюсь: и телевизором, и холодильником, и стиралкой. А что к чему — не ведаю.
— Ничего страшного, — успокоил он. — Большинство людей так. Плохо только на тот случай, если к туземцам попадёте.
— Это почему? — Зина удивилась.
— Ничего не сможете объяснить о достижениях цивилизации. Даже если о том же холодильнике спросят.
— Это конечно. Где уж мне! — Зина засмеялась. — Но может, я и не попаду, к туземцам-то.
Стемнело. Хозяйка поднялась и по дешёвенькой тряпичной дорожке прошла по комнате, щёлкнула выключателем. Над столом вспыхнула спрятанная в матовый рожок лампочка. В смежной комнатке тихо играли дети, серьёзная Лена и её младший брат.
— На Муромской дорожке стояли три сосны-ы... — дружно затянули подруги любимую песню неудовлетворенных женщин.
Михайлов не подпевал; он был мужчиной, да и к тому же ни слухом, ни голосом не обладал. Но слушал и улыбался. Был рад, что помог соседке. К нему осторожно подошёл мальчик.
— Дядя, а ты в шахматы можешь?
— Могу, — ответил Михайлов. — Тебя как зовут-то?
— Витей.
Он поиграл с Витей в шахматы и через полчаса, оставив разгулявшихся женщин одних, пошёл укладывать своих ребятишек.
Казалось бы, жизнь вполне наладилась, среднестатистического достатка прибавилось и, в частности, даже Тося стала меньше жаловаться. Но тут грянула перестройка. «Перемен! Перемен!» — гремело со всех средств массового вещания. Люди стали больше митинговать и меньше работать. Полки магазинов опустели. Теперь гораздо больше времени уходило на то, чтобы где-то что-то раздобыть.
В конце марта у Михайловых тяжело заболел младший сын Коля. Он больше всех доставлял хлопот, родившись ослабленным и, как бы сказать, внеплановым. Ибо с рождением старших детей Михайловы выполнили свой среднестатистический уровень. Тося даже хотела сделать аборт. Но тут уж Михайлов сделал отступление:
— Это допустимо. Пусть будет демографический прибыток.
На сей раз с его выпадом Тося согласилась, хотя, на самом деле, у неё были свои резоны. Да и не резоны вовсе, а неуправляемый страх перед хирургическим вмешательством.
И вот теперь «внеплановый» ребёнок лежал в своей кроватке с высокой температурой, ослабевший от рвоты. Приходила врачиха, но чересчур какая-то спокойная. Осмотрела, выписала лекарства. Михайлов побежал в аптеку. Два выходных он, почти не выпуская, носил Колю. Ему казалось, что на руках сыну легче дышится. Он ходил по комнате, ощущая горячее тельце ребёнка, и думал: что ж они, такие маленькие, беззащитные, и — болеют. Уж лучше самому раз пять переболеть.
В понедельник надо было на работу. Михайлов весь день был как на иголках. Согласный потом отработать хоть два выходных кряду, отпросился и в час уже был дома.
— Ну как? — спросил с порога.
— Спит, — ответила вышедшая в коридор Тося. — Врачиха опять была. Кризис, говорит, миновал. Куриным бульоном советовала кормить.
Она посмотрела на него в упор: мол, сам должен догадаться, что делать. И он догадался.
— Ага, сейчас сбегаю. Деньги-то у нас есть?
Дело было перед получкой. Тося протянула последнюю пятёрку, он вышел на улицу.
Было холодно и ветрено. Михайлов шёл, подняв воротник, поёживаясь. В магазины он ходил редко, Тося сама это делала, знала, где и что купить подешевле. С курами была проблема. Михайлов заскочил в один гастроном, в другой... Нету! Не выросли ещё куры. Март, весна ещё только по календарю. Однако странно, что некоторые граждане курей несут. Вон гражданин — молодой, румяный, шапка на затылке — тащит целую сумку, куриные головы и лапы наружу выглядывают. И на окружающих поглядывает задорно: раздобыл!.. А вышел, между прочим, из того гастронома, куда Михайлов уже заходил.
Антон Захарыч глубоко вздохнул, напрягся, как перед схваткой врукопашную, и вошёл в гастроном. В пустующем мясном отделе молодая продавщица.
— Вам чего, — кокетливо ему улыбнулась.
— Курицу надо.
— Разве не видите. Курей нету.
— А я знаю, что есть.
— Мне что дали, тем и торгую, — она перестала улыбаться.
— В таком случае позовите того, кто отвечает за ассортимент.
— Заведующую, что ли? — продавщица с опаской посмотрела на сурового покупателя и шепнула что-то подошедшей к ней женщине в тёмном халате. Ту как ветром сдуло.
Вскоре появилась заведующая — пожилая, с бледным, отёчным лицом в белом халате, накинутом поверх меховой куртки.
— Пройдёмте, пожалуйста, — она была сама любезность.
Идя по внутреннему проходу, через складские помещения, Михайлов увидел плоские ящики с морожеными курами. Зашли в кабинет, и заведующая вежливо попросила сесть.
— Ваше удостоверение, — потребовала она.
— Какое удостоверение? — он слегка удивился.
— Вы разве не инспектор? — заведующая тоже удивилась, а следом её лицо стало непроницаемым. — У вас, собственно, какие к нам претензии?
— У вас куры есть. Но в продажу вы их не пускаете.
— Мало ли что у нас есть! Когда надо, тогда и пустим.
— Но кой-кому вы и сейчас отпускаете!
— Не шумите, гражданин, у меня голова болит... С чего вы взяли?
— Сам видел, мужчина нёс.
— Ну мало ли, может, это мой муж. Для себя имею полное право.
— Да какой он вам муж! Он в два раза вас моложе!
— А вы мне не навязывайте свои вкусы, — женщина усмехнулась.
Михайлов помялся с секунду, вспомнил, что дома лежит больной сын. Лицо у него сморщилось, приняло жалобное, плачущее выражение.
— Но мне очень надо... у меня сын болен, — попросил он дрогнувшим голосом и при этом почувствовал, какой у него голос и какое лицо, и возненавидел себя за это. Но поделать с собой ничего не мог и даже, как бы сознавая, что для успеха надо выглядеть ещё жальче, сморщился сильнее, заморгал и дрожащим, ненавистным себе же голосом прибавил: — Врачи бульон прописали.
Заведующая переменилась в лице.
— Ну что вы! Успокойтесь, товарищ. Так сразу и сказали бы. А то начали прикидываться тут... борцом за справедливость. Катя! — громко позвала она. — Катенька!
Вошла та, в тёмном халате.
— Катенька, взвесь-ка там... Вам сколько курей?
— Одну, — промямлил Михайлов, нащупав в кармане пятёрку.
— Одну курочку взвесь. Да пожирней выбери!
Помощница вышла и через полминуты принесла крупную, янтарно-жёлтую курицу.
— С вас пять рублей сорок копеек.
— У меня только пять, — чуть не плача, но не в силах себя сдержать, безголосо прошептал Михайлов.
— Да ладно вам, — отмахнулась заведующая. — Хватит и пяти.
Он как взял курицу двумя руками, так и держал её перед собой.
— Экий вы... И сумки нету? — она покачала головой и опять обратилась к помощнице: — Катенька, заверни курицу в бумагу и проводи гражданина... Только не через магазин, а через задний двор. Чтобы лишних разговоров не возникало.
Михайлов со свёртком в руках вышел со двора гастронома. «Позор... какой позорище!» — мотал он головой. Позор навалился на него так сильно, так ощутимо, как медведь наваливается на незадачливого охотника и тискает, тискает его в своих железных объятиях. Он шёл неуверенно, как пьяный. Поскользнувшись на гладкой, укатанной ребятнёй дорожке, рухнул на землю. Свёрток выпал из его рук, бумага развернулась и полетела по ветру. Он схватил курицу за шею и, стоя на четвереньках, с неожиданно проснувшейся яростью стал колотить её об лёд. Даже, кажется, приговаривал при этом: «Вот тебе, вот!» Но с ней ничего не делалось: она была мороженая.
— Ну и наклюкался же ты, дядя! — прокомментировал проходивший мимо подросток.
Михайлов опомнился, поднялся и зашагал домой. Жена, увидев его с курицей, не столько обрадовалась, как озадачилась.
— Неужели достал?.. Глазам своим не верю!
— Да подите вы все! — Он закрылся в ванной и на полную катушку открыл краны с горячей и холодной водой.
Коленька вскоре выздоровел. Может, и бульон помог.
Долгожданные перемены последовали. Союз Советских Социалистических Республик приказал долго жить. Завод Михайлова развалился. В главном корпусе, выходящем на проспект, открылось казино. А в рабочих корпусах устроили торговые базы и склады. Впрочем, многие начальники успешно вписались в стихию рынка и стали частными предпринимателями. Подсуетился и Покровский. Когда потерявший работу Михайлов мучительно соображал, как жить дальше, бывший начальник цеха связался с ним и пригласил в свой недавно испечённый кооператив.
— Характер у вас, конечно, не сахар, но меня вполне устраивает, что вы добросовестный и честный.
Спроса на их кустарную «продукцию» было немного, но Покровский — надо отдать ему должное — сам мотался по городам и весям, отыскивая и заключая заказы. Однако, случалось, подолгу сидели без дела, без зарплаты.
Выручал Софроныч, которого за трудолюбие и старательность, тоже приняли в «артель». Он жил в одном доме с Михайловыми, в пятиэтажке, построенной заводом во времена застоя «хозяйственным способом», то есть руками самих заводчан. Но, кроме того, имел дачный скворечник и шесть соток на окраине города. Бывало, принесёт с полмешка картошки и ничего не требует. Вот тебе и «сквалыга».
— У тебя дети малые, не гоже им голодать, — говорил в оправдание своего бескорыстия. — Я ж ведь раньше на заводе пахал, как лошадь, чтобы накопить денежку и приобрести дачу. Как знал, что произойдёт! Щас расширяю владения за счёт никому не нужного пустыря. Там стихийная свалка.
И звал на помощь, обустраивать этот пустырь. Михайлов с благодарностью соглашался. Вкалывали до седьмого пота. Во время перекура Софроныч рассказал о своих планах.
— Вот выйду на пенсию и окончательно переселюсь сюда. Жена скорей всего останется в квартире с внуками. Буду поставлять им свежие овощи. И вообще. Хочу быть ни от кого независимым. Дети уже взрослые, самостоятельные. Пущай, они там, вне моей усадьбы, что угодно строят. Капитализм, коммунизм, мне без разницы.
— Так жить в государстве и быть свободным от его посягательств нельзя, — осмелился поправить его Михайлов в своей собственной формулировке, слегка отличающей от классической.
Засиделись допоздна, чаёвничали. Лампочка на потолке мигнула раз, другой и совсем погасла. Беседу продолжили в потёмках.
— Да вот, простейший случай: отключат электричество. Что ты станешь делать? Свечками освещать комнаты? Вспять, в средние века вернёшься?
— Ветряк поставлю, — тут же нашёл выход из положения Софроныч. — И будет у меня своё, бесплатное электричество.
Однако ж с некоторых пор он помрачнел и на землеустроительные работы перестал приглашать. А в чём причина, не оглашал. Наконец, сам, на основной работе, пожаловался:
— Оттяпали у меня участок, который мы с тобой благоустраивали. Не твоя земля, говорят. И ведь, сволочи, наехали, когда я уже закончил, вспахал поле и засадил всякой всячиной.
Дальше — больше. Оказалось, что у Софроныча не оформлен надлежащим образом и «основной массив». Он получил повестку в суд.
— Хотят и мои кровные шесть соток оттяпать. Кому-то понадобились, — с горечью пожаловался. — Что ты мне базлал о справедливости? По-прежнему прав тот, у кого больше прав...
Так началась новая жизнь, к которой нужно было приспосабливаться, чтобы не умереть с голоду. Притом что многие принципы, коим ранее следовал Михайлов, в новой обстановке оказались не востребованы, попросту абсурдны. Каким образом, например, жить «средне» и не высовываться, когда о средней зарплате можно было только догадываться. Деньги Покровский неизменно выдавал в закрытых конвертах, и работяги быстро привыкли к этому: никто на свою зарплату не жаловался, считая себя в большей степени, чем другие, облагодетельственным хозяином.
Вспоминал давнишний «принципиальный» разговор с соседкой. С сожалением отмечал, что её прогноз оказался верным: он с его замечательным правилом «не делай другим того, что себе не пожелаешь» оказался в дураках, а «к торжеству конечного результата» пришли другие. И что же теперь? По-волчьи выть? Сделать кульбит, изменить своим убеждениям?
Право, иногда охватывало отчаяние.
Отрадным в жизни оставалось лишь то, что дети исправно росли, одолев младенческие хвори. Вот на них и сосредоточил внимание раздосадованный новым мироустройством отец. Техникой своих детишек он напичкал достаточно. Вместе смастерили игрушечный автомобиль, который передвигался самостоятельно. Да многое чего смастерили! Дома завелась целая мастерская. «По крайней мере будут самостоятельными, умелыми, на кусок хлеба себе заработают».
Очередная весна выдалась ранняя. На реке полным ходом шёл ледоход, над головой всё чаще — чистое небо с ярким весенним солнцем. И Михайлов для разностороннего воспитания детей решил обратить их внимание на природу. Тем паче, что сам про неё забыл. В детстве, убегая от жестоковыйного отца, часто проводил время на рыбалке. Благо тогда ещё в реке, даже в пределах города, водилась рыба. И теперь он запланировал порыбачить с детьми, передать им свой незабываемый опыт и в этом, для каждому доступному, занятию.
Загодя запаслись удочками, крючками, изготовили сачки, накопали в палисаднике червей... И вдруг, как обухом по голове! В газете объявление, что на апрель-май запрещается ловля рыбы всеми орудиями лова, в том числе и удочками. Михайлов поделился бедой с угрюмым, потерявшим жизненные ориентиры на независимость Софронычем.
— Ну, удочкой-то завсегда можно, — буркнул тот.
— Нет, и удочкой нельзя. Так и написали.
— Там напишут, — продолжал ворчать Софроныч. — А ты сделай вид, будто не читал.
— Как же, — возразил Михайлов. — Я же читал.
— Ну, даже если и читал: наплюй! Заберись куда-нибудь подальше и рыбаль.
— Я ведь с детьми, — покачал головой Михайлов. — Какой пример им?
— Да они у тебя ещё малые. Поди, и не понимают ничего.
Михайлов призадумался. Интересно получается. . Вот как раз самый малый больше всех понимал своего папку.
— Может, и не понимают, — объяснил приятелю. — Но кто мне укажет день, через который граница между пониманием и непониманием проходит.
— Ну и сиди тогда дома, — с усмешкой посоветовал Софроныч. — Играй с ними в шашки: занятие безобидное.
Так и пришлось сделать. В свободные от работы дни Михайлов играл с детьми в шашки, в шахматы, в железную дорогу. Только вот природа на глазах оживала, расцветала, не обращая внимание на дрязги людей. И дети, помня обещание отца, покоя не давали. Михайлов ещё раз обдумал ситуацию и принял решение.
— Хорошо. Идём. В воскресение.
— Ур-ра! — закричали пацаны, и дочь подбежала, бросив учебники, тоже запросилась на рыбалку.
— Тося, может и ты с нами пойдёшь? — благодушно предложил Михайлов своей половине.
— Больше ничего не придумал? — отозвалась она. — Мне только и делов, что с вами по рыбалкам таскаться!
Она сидела за швейной машинкой. Ну и бог с ней. Михайлов больше не приставал. Тося стала деловой, дальше некуда. Детишки подросли и она, почувствовав себя свободнее, пошла в швейную мастерскую, в которой когда-то ещё до замужества работала. Та мастерская влачила жалкое существование, но вдруг обстоятельства счастливым образом переменились. На исходе девяностых значительно увеличилась количество заключенных. В частности, за городом появилась новая зона. Вот в Тосиной мастерской и шили для зэков ватники.
К полудню всем кагалом вышли из дому. Михайлов шёл первым, за спиной нёс рюкзак, на плечах Колю. Он был в своём старом, поношенном, но таком сподручном ватнике. Дети были одеты получше, понарядней — в свитера, в новые курточки. Светлана несла котелок, а Андрей банку с червями.
Солнце жарило почти по-летнему, и Михайлов вскоре взопрел. Снял с головы кепку и сунул в карман. Ветер потрепывал его русые, мягкие волосы. Он оглядывался, проверяя свой выводок, и новая мысль стукнула ему в голову: «Жизнь дана мне, как испытание».
Вышли за город, потопали вдоль реки. Михайлов путь держал против течения — туда, где город ещё не сбрасывал в воду продукты своей плодотворной деятельности. Через час или около того, он заметил, что его народец подустал, и решил сделать привал. Место выбрали хорошее: высокий, сухой берег, кое-где уже повылезала зелёная травка. Расселись, рассупонили снаряжение.
По дороге вдоль реки ехал в город вездеход. В нём сидели двое — оба в шляпах и в куртках-штормовках. Тот, который рядом с водителем — погрузнее, поосанистей — прищурил глаз.
— Никак рыбаки!
— Угу, — промычал водитель.
— Ну обнаглели! — сказал осанистый. — На самом виду устроились... Тормозни-ка!
— Да ну их, — возразил водитель. — Времени нет.
— Нет, уж тормозни!
Водитель послушался, затормозил, но остался на месте.
А осанистый мужчина вылез из машины и широким, уверенным шагом подошёл к рыбакам.
— Рыбачим, значит? Будете сейчас врать, что о запрещении не слышали?
— Нет, врать не будем, — ответил Михайлов. — Слышали, читали.
— Так какого же хре...
— Попрошу, не выражайтесь при детях.
— Благородным выставляешь себя? — незнакомец побагровел от негодования. — А рыбу губишь, негодяй! Нерест же идёт!
— Не шумите понапрасну. У нас удочки без крючков.
Подтверждая слова, Михайлов вытащил из воды удочку и показал мужчине. Червяк болтался прямо на леске. Мужчина посмотрел и опешил.
— А на остальных — по пять штук?
— Дети, покажите дяде свои удочки, — ровным голосом приказал Михайлов.
Что дети и сделали.
— Чего же вы тут сидите... странно, — с подозрением оглядывая всех, сказал мужчина.
— Ничего странного. Рыб кормим.
— Вон в чём дело! — мужчина вроде понял и улыбнулся. — А, ну кормите! Не будем мешать.
Он отошёл на шаг, но тут же оглянулся. На его лице опять появилось недоумение.
— Я не пойму: а из чего вы уху собираетесь варить?
— Сварим суп, — ответил Михайлов. — С макаронами.
— С макаронами?.. Ах-ха-ха! — мужчина натужно засмеялся, спорым шагом подошёл к вездеходу и вернулся, неся в руках крупную, ещё трепещущуюся рыбину. — Жертвую! На уху!
Бросил её на берег.
— Заберите, — сухо сказал Михайлов. — Обойдёмся.
— Э, да ты не думай, мы не браконьеры, — вскипел мужчина. — Мы им сами спуска не даём. А это — ну поймали десяток, к празднику. Нам можно! Потому как пользы от нас — гораздо больше.
— Чего вы мне разъясняете? — неохотно откликнулся Михайлов. — Мы всё равно не возьмём вашей рыбы.
— Погляди, какой гордый! Ну и жуй свои макароны, — мужчина забрал рыбину и пошёл к машине.
Михайлов проводил его скорбным взглядом и повернулся к своим чадам. «Поди, не понимают ещё», — вспомнил отмазку Софроныча. А и в самом деле: понимают ли его дети? Сможет ли он передать им эстафету своего отношения к жизни? Может они, как и все прочие, уже сейчас видят в нём лоха, неудачника и пойдут другим путём?
— Папа, давай же рыбачить! — запросил младший.
— Ага, давайте, — встряхнулся он, поправил им наживки, и они забросили удочки в прозрачную воду.
Потрескивал костёр, в подвешенном котелке грелась вода для макарон. У Коли поплавок дёрнулся.
— Папа, клевает! — прошептал он.
И все рыбаки засмотрелись, как шустрая рыбёшка фланирует вокруг ещё трепещущего червяка и изредка, словно не решаясь, поклёвывает...