Весна шаловливо бежала по городу, оставляя мокрые следы в расползающихся сугробах, а разгорячённое солнце пьяно льнуло к прохожим, по привычке нахлобучившим нелепые уже меховые шапки и пальто; и только глупые сосульки плакали по зиме с чёрных крыш. И весеннее настроение переполняло улицы, расцвечивая встречные лица улыбками, и улыбался я, спускаясь вниз по Московской и широко вдыхая воздух — весенний, сырой и свежий.
И посреди всего этого праздника мне уже не показался странным лотошник, прислонившийся к стене на углу здания. Собственно, заметил я даже и не самого лотошника, а порядочную толпу, собравшуюся вокруг него. Толпа развлекалась: показывала пальцем, благодушно хихикала и хохотала; кто-то многозначительно крутил у виска, а он, будто не замечая, продолжал звучно выкрикивать поверх голов:
— Счастье! Счастье, недорого! Люди добрые, подходите, не стесняйтесь, каждому найдём счастья, не обидим!
Заинтригованный, я протиснулся поближе. Счастьем торговал деревенского вида старичок, с обветренным щетинистым лицом, с руками, изборождёнными линиями нелёгкой жизни. Меня привлекли его глаза, — слегка поблекшие от прожитых лет, они искрились энергией, запалом, “с чертенятами внутри” — глаза скорее юноши, чем старика. Запахнутый в бывалое пальтишко, он держал в руках дощатый лоток, наполненный броскими пёстрыми свёртками. Продолжая нахваливать свой товар, лотошник непрерывно скользил взглядом по толпе, выбирая своего клиента. Наши глаза встретились, и он почувствовал мою заинтересованность.
— Парнишка, покупай счастья! Отдаю почти даром: пятёрка за сто грамм; бери сейчас, потом поздно будет!
Его задорное веселье передалось и мне. “Почему бы и нет?” — подумал я, и принял правила игры.
— Полкило взвесьте, пожалуйста, — сказал я, стараясь казаться серьезным. Толпа грохнула, а старичок заговорщицки подмигнул мне.
— Изволь, получи, — и вот он уже тянет мне увесистый пакет, перехваченный белой шелковой лентой с бантом, обклеенный дешёвыми блёстками, и поэтому слепящий тысячей разноцветных солнц. Я перевернул его вверх ногами, заглянул сбоку и улыбнулся. “Вот ведь, полкило счастья привалило,” — промелькнуло у меня, — “и что же с ним теперь делать?” — и лотошник, будто прочитав мои мысли, ответил:
— Вот такое вот лёгкое счастье. Половина килограмма — это, конечно, немного, но даже им надо уметь распорядиться. Можешь оставить его себе или подарить кому-то ещё, но запомни: открывать этот сверток нельзя.
Я посмотрел ему в глаза, готовый рассмеяться с ним вместе, но он был совершенно серьезен. Я почувствовал себя неловко, неуклюже засунул “счастье” в карман, и, пробормотав благодарность, попятился за спины зевак.
Оставаясь в недоумении, я пришел на набережную. Что-то точило меня, не давало мне покоя, и я знал, это “что-то” — сверток у меня в кармане. Оставалась какая-то недоговоренность, мелочь, которую я не понял сам, и которую лотошник пытался объяснить мне. И я не сдержался. Что же это может быть за такое счастье, если его нельзя открыть? Лента поддалась не сразу, а под ней и сверкающей оберткой оказался пакет из плотной бумаги. Я бережно развернул его. Состав содержимого было определить трудно, какой-то порошок, нет, тончайшая пыль, неуловимо поблескивающая в солнечных лучиках. Я сначала даже растерялся, но тут с реки налетел ветерок, и всё мое счастье мигом оказалось в воздухе. Оно окружило меня переливающимся, радужным облаком красок, ароматом цветов. Полкило счастья таяло на глазах у меня в ладонях, и я засмеялся.
Так я стоял и смеялся один, сам с собой, удивляя прохожих, а ветер все дул и дул, унося с собой последние частицы моего лёгкого счастья.