Copyright1984 - 2011 Василий Пучеглазов(Vasily Poutcheglazov)

    Василий Пучеглазов
    КОСМОСЫ ОСМЫСЛЕНИЙ
    (Тетраптих романов)
    1984 - 1992 гг.

    ПЕРВОЕ ИЗДАНИЕ
    Василий Пучеглазов
    КОСМОСЫ ОСМЫСЛЕНИЙ
    Тетраптих романов в трёх книгах

    Донской издательский дом  Ростов-на-Дону 2009
    Пучеглазов В.Я., 2009  Книга I (ISBN: 5-978-5-904079-01-7)

    Василий Пучеглазов
    I. ОКНО В ОКЕАН
    Роман - фантазия

    О Г Л А В Л Е Н И Е

    ПРОШЛОЕ
    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ "ОСТРОВ"
    Глава первая
    ЧАСТЬ ВТОРАЯ "МАТЕРИК"
    Глава вторая
    Глава третья
    Глава четвёртая
    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ "ПЛАНЕТА"
    Глава пятая
    Глава шестая
    Глава седьмая
    ВОЗВРАТ

    *

    "Что выбрать мне?.."
    Данте

    ПРОШЛОЕ

    "Ох уж мне эти его фантазии!" вздохнула Елизавета Андреевна, входя во двор бывшего Дома актёров.
    И вздохнув, посмотрела наверх, под крышу, на окно, за которым прошло когда-то пять, может быть, лучших, лет её жизни.
    Слепящий прямоугольник июльски знойного солнца да синий кусок задёрнутой занавески - нечто подобное она видела всякий раз, оказываясь между двумя обшарпанными бетонными тумбами ворот без решёток, по пути туда, в ту комнату за окном, где, так и старея в гордыне и одиночестве, по-прежнему обитал тот, кого она называла "ОН", тот её первый, теперь уже бывший, муж, её "упрямец", её "поэт". ("Литератор" - как вскользь и весьма туманно обозначали его сомнительный образ жизни в нечастых, разрозненных публикациях.)
    "Как глупо всё-таки, - привычно негодовала Елизавета Андреевна, шагая через квадратный, порядком запущенный и почему-то пустынный сегодня, двор с раскидистыми акациями над старомодной, сплошь оплетённой вьюнком, беседкой и с выбоинами асфальта вдоль осыпающихся, цветисто обезображенных мелом, стен. - В его-то возрасте - и упорствовать, глупо же! Эгоистично и глупо..."
    Сказать по правде, вряд ли она бы смогла объяснить, что, собственно, ей казалось таким уж глупым в образе жизни её возлюбленного (хотя и бывшего, но до сих пор опекаемого и до сих пор навещаемого при случае), однако она была слишком женщиной - при том, достаточно обаятельной, деятельной и рассудительной женщиной - чтобы принять предложенную им жизнь: жизнь ради "слов", "фантазий", "смыслов" и прочей "беллибетристики", как едко шутил он сам. И ей взваливать на себя этот крест? ей жертвовать? ей терять? Почему? Почему именно ей, и почему вообще "жертвовать"?! Любовь любовью, в молодости, возможно, это и заменяет всё остальное, но только в молодости; теперь же, в свои тридцать пять, она лишний раз убеждалась, насколько предусмотрительно поступила она тогда, почти десять лет назад, насколько была права, не без угрызений и колебаний, но всё же расставшись с ним, расторгнув их бесперспективный брак и подыскав себе человека чуть посолидней, попроще и попрактичней. Конечно, и поклонений и обожаний, когда-то испытанных ею вон там, в их узенькой комнатушке под крышей, она лишилась, зато ординарная чувственность нынешнего её супруга существенно подкреплялась кое-чем реальным: с тех пор, как она, наконец-таки бросив сцену и перестав прозябать в "актрисках", пошла на довольно доходную и, право, не очень обременительную отсидку к нему в "контору", многие из проблем отпали сами собой, другие - житейские - будто по волшебству разрешились, жизнь, поскучнев, обрела утешительную надёжность и прочность, что, как понятно, с годами куда важней, особенно для нормальной - отнюдь не "максималистки", не "героини" и не "подвижницы" - самой обычной женщины, привыкшей к некоторому комфорту и обхождению. Тем более, заводить детей ни муж, ни она не хотели, а "поклоняющихся" при маломальском желании, извините, хоть пруд пруди...
    Переступив обвалившуюся ступеньку с ржавым стальным углом, Елизавета Андреевна миновала открытую, болтающуюся на вывороченных петлях дверь и вошла в полутёмный, пахнущий сыростью и цементом подъезд. Подъезд этот некогда был парадным, а потому и поныне ещё являл во всём остатки былого великолепия: узорный кафельный пол с выщербленными плитками, две широченных лестницы, пролёт за пролётом торжественно возносящиеся по сторонам квадратного, застеклённого сверху проёма, многофигурные витражи на площадках, уже бесцветные и представляющие, сколько она их помнила, несуразнейшую мозаику из стёкол разнообразных фактур и фасонов, фанеры и разрисованного картона. У лестницы на исчёрканной штукатурке белела выцарапанная гвоздём надпись "Л + П = ?"; десятый год она собиралась стереть её. Вот и сейчас она чуть помедлила перед надписью, усмехнулась и двинулась дальше, вверх.
    Поднявшись по мраморно скользким ступенькам, Елизавета Андреевна оперлась на витиеватый чугунный остов перил, давно уже сорванных за ненадобностью, слегка отдышалась на светлой, просторной площадке пятого этажа, и только тогда - приведя себя в должный вид и настрой - толкнула двустворчатую, заделанную так же, как витражи, квадратиками, полупрозрачную дверь.
    И вновь она очутилась в знакомом длинном и сумрачном коридоре с множеством выходящих в него дверей: и деревянных "под дуб", и пухло обитых то чёрным, то жёлтым, то сочно-малиновым дерматином, и пластиковых, защитно-зелёных, и даже стальных, сейфовых, дверей свежеокрашенных и замызганных до последней степени, с номерами, с почтовыми ящиками и медно-надраенными именными дощечками, с выставленными на общее обозренье столами, кухонными или же раздвижными, по ветхости выдворенными на задворки, плетёными дачными столиками, тумбочками и ящиками для реквизита, кастрюлями, примусами, электроплитками и плитами повнушительней, газовыми, с комплектом алых баллонов, велосипедами, самокатами, горшками, цветочными и пластмассовыми, с ручками и без ручек, овальными жестяными корытами, эмалированными тазами, швабрами, заскорузлыми башмаками, мокрыми, разноцветными половыми тряпками, бывшими много ранее джинсами, соблазнительными халатиками, ковбойками и вечерними платьями, пустыми вёдрами, младенческими колясками на рессорах, гладильными досками и прочими всевозможнейшими предметами скромного обихода жильцов этого бесконечного и словно вымершего сейчас коридора. В самом конце его, в тупике, у расхристанной безымянной дверцы с крючком, пылилась в цинковой кадке разлапистая полузасохшая пальма, придававшая коридору несколько ресторанный, игривый вид.
    "Как и всегда, - брюзгливо хмыкнула Елизавета Андреевна. - Не повернёшься..."
    И проследовав мимо дверей в середину неряшливо захламлённого коридора, остановилась перед одной из них - немыслимо голубого цвета, единственной, возле которой не было ничего. Ничего, кроме воткнутой в пол, подрагивающей и позвякивающей при каждом её движении, шпаги.
    Нелепое сочетанье почти небесной краски, старинного, золотого с чернью, эфеса и окружающего, сугубо хозяйственного, общежитейского скарба столь резко бросалось в глаза и столь соответствовало, к несчастью, натуре этого "фантазёра", что сердце Елизаветы Андреевны тревожно ёкнуло. Вот здесь, у этой двери, прощаясь с ней (и как он предполагал - навсегда), он напоследок сказал ей тогда то главное - то самое главное! - чего никогда, ни до, ни после, не говорил.
    "Жизнь в фантазии... - сказал он тогда. - Жизнь в фантазии - вот что нужно. Жизнь - до последней клетки, и смерть, если так... И жизнь, и смерть, но всё там - в том измерении, в том мире - там, где ты первый! Наверное, только это и вправду жизнь; для меня только это..."
    "Только это..." - вслух повторила Елизавета Андреевна, и отвратительный холодок пробежал по её спине.
    С момента её появленья в воротах, нигде - ни на лавочках, ни в беседке, ни на площадках лестниц, ни в коридоре - нигде ей не встретилось ни души. Нигде - никого! Жуткая, накалённая тишина стояла в пространстве, оцепленном прямоугольной подковой дома, - дома, обычно такого шумного и скандального; все окна (теперь-то ей стало ясно), все окна чернели провалами, все, кроме его окна, сияющего и ослепительного; дом опустел, опустел сверху донизу, весь, и лишь за дверью, всё в том же звенящем ритме клинка, что-то едва плескалось, как будто где-то невдалеке волны накатывали на берег...
    Она прислушалась, и тут чей-то голос отчётливо произнёс там, в его комнате:
    "Так и должно быть!" - произнёс голос, и - ошибиться она не могла - это был голос женщины!
    Признаться, Елизавета Андреевна и теперь относилась ко всем его "увлечениям" крайне ревниво и неприязненно, так что до настоящей минуты ей лично не приходилось сталкиваться лицом к лицу ни с одной из своих преемниц, а уж тем более здесь, в этом месте, в этой их комнате, столь трогательно и сокровенно памятной им обоим. Но вот - вот доказательство! - он уже водит сюда девиц, он уже веселится с ними, ему уже всё равно!..
    Наверное, самым разумным было бы повернуться сейчас и уйти: уйти и не возвращаться, уйти насовсем, навеки, иного он не заслуживает, уйти презирая... Но только он должен знать - он должен знать обо всём: и об уходе и о презрении; она ему объяснит!.. Да и потом, не могла же она уйти, не взглянув, кого он ей предпочёл...
    Елизавета Андреевна решительно подбоченилась, выдохнула, и, искривив капризные губки в наиязвительнейшей усмешке, стукнула по двери три раза.
    За дверью кто-то метнулся - точно вспорхнула большая птица; послышался торопливый шёпот, коротко забренчали костяшки штор, и медленные, крадущиеся шаги прошелестели по комнате.
    "Крадётся! - внезапно рассвирепела Елизавета Андреевна. - Наблудил и крадётся..."
    Ключ в замке досадливо скрежетнул, дверь отворилась, и в призрачном полумраке комнаты она увидела всё тот же знакомый письменный стол с зачем-то горевшей настольной лампой, те же задёрнутые портьеры, пёстренькую тахту, портреты над ней и у двери - тот же рассохшийся шифоньер с облупившимся лаком и тусклым зеркалом на резной дверце. Увидела и его - растерянного, смущённого, прикрывающего своей растопыренной пятернёй нижнюю часть лица.
    "Он весь в помаде... - Она брезгливо поморщилась. - Вымазался, голубчик, - стыдно показывать?.."
    Высокомерно и гордо она отстранила его, вошла, и сразу же уловила тонкий, щекочущий ноздри запах, запах чьих-то духов: волнующий, влажный запах лесного ландыша, чем-то необычайно знакомый и связанный - ей почудилось - именно с этой комнатой, с ней, с ним, с их общим прошлым и с их, увы, безвозвратной, молодостью. Вытянув шею, она глубоко вдохнула: да-да, что-то невероятно близкое, что-то оттуда, но что же? что?..
    Всё так же не отнимая ладони от измазюканного лица, он ждал. Ждал, чтобы она ушла! ждал продолжения!..
    "Как же, фигушки... - Елизавета Андреевна приосанилась. - Раньше бы думал..."
    Небрежно стянув с плеча пузатую торбочку из золотисто-лиловой соломки, она мимолётным касаньем оправила нежные крылышки летнего, многоярусно-пышного сарафанчика и, сердито постукивая стальными набойками каблучков, направилась к письменному столу.
    В круге странного голубого света она заметила почти исписанную страницу.
    "...В круге странного голубого света... - прочла она, и с ужасом обнаружила на странице словно бы проступающие на ней, написанные знакомым почерком буквы, - ...она заметила почти исписанную страницу..."
    - Господи!
    Вцепившись в отполированный край стола, она продолжала читать вновь и вновь появляющиеся строчки: "...она продолжала читать вновь и вновь появляющиеся строчки..."
    Страница закончилась, бумага сползла с кипы и легла рядом с двумя заполненными тем же разбросанным, мелким почерком листами.
    Ноги Елизаветы Андреевны подкосились. Падая, она навалилась на стол и в самом начале самой первой страницы под броским заглавием "Прошлое" прочла:
    "Ох уж мне эти его фантазии! - вздохнула Елизавета Андреевна, входя во двор бывшего Дома актёров".
    - Господи... - снова пролепетала она. - Что же это?..
    - Там написано. - Что-то произошло и с его голосом - тембр был совсем не тот. - Вспомни...
    Она пробежала глазами страницу, затем другую, до половины, и, наткнувшись, с опаскою отодвинулась от стола. Она вспомнила.
    - Жизнь в фантазии - вот что нужно...- пробормотала Елизавета Андреевна, оборачиваясь.- Жизнь в фантазии...
    На фоне колеблющейся, исчезнувшей в темноте стены, между портретами молодого Пушкина и лысеющего Шекспира, белело его лицо. Его открытое, улыбающееся лицо без всяких следов помады.
    - Ты сбрил бороду?!
    - Не совсем...
    В зыбком, неверном свете настольной лампы, в полночных, неправдоподобных бликах он ей казался одним из портретов, вот так же молодо и открыто взирающих на неё из рам и так же расплывчато улыбающихся...
    - Да, жизнь в фантазии, - продолжил он не своим, изменившимся, звонким голосом. - Всё-таки получилось...
    - Получилось?.. - Она никак не могла понять, что в нём, в его лице, так поразило её. - Как это "получилось"? Когда? Где и что "получилось"?..
    - Главное.
    Кажется, он намеренно прятал лицо в тени, он его явно прятал!..
    - Я живу, - улыбнулся он. - Так и должно быть.
    "Она! - встрепенулась Елизавета Андреевна. - Она ещё здесь!"
    Опять она ощутила витающий в воздухе тесной комнаты запах: пахло простором, весенним лесом и счастьем.
    Стараясь не обращать внимания на исписывающиеся сами собой листы, она натянуто усмехнулась, качнулась к шкафу, и, взявшись за приоткрытую дверцу, привычно взглянула в зеркало.
    Но - "О господи!" - отражения-то и не было! Зеркало ничего больше не отражало, - лишь в глубине его, в космическом вакууме провала, смутно мерцали какие-то раскалённые искры.
    Елизавета Андреевна протянула руку - дотронуться до стекла, - рука свободно вошла в пространство. Она отшатнулась.
    "Ах, так, значит? фокусничать? со мной?!.." - Стиснув зубы, она рванула хлипкую дверцу.
    Но шкаф был пуст. То есть, пожалуй, хуже, чем пуст: внутри он весь представлял всё то же пространство, тот же провал, мерцающий вдалеке той же огненной пылью.
    "Стало быть, там?.." - повернулась она к зашторенному окну.
    Там - несомненно; не под тахтой же; она ещё слышала стук колец, когда их задёргивали. И запах духов - теперь он приблизился к ней вплотную...
    - Ты изменилась, - задумчиво прогудел он, не разжимая губ. - Ты - и не ты...
    Взгляд его оживлённых серо-зелёных глаз менялся и в фантастическом свете лампы становился то призрачно голубым, то свинцовым; он пробовал извиниться, пробовал выкрутиться, отвлечь, но и его уловки и взгляды её теперь мало трогали - этого-то она ему не простит...
    Скомкав непроницаемо синий гардинный край, Елизавета Андреевна ухватилась покрепче, подобралась, и вдруг - сразу - откинула ткань портьеры.
    ...Перед ней стояла ОНА.
    Она - её отражение, - такою она была в двадцать лет, в начале: стройная, смуглая и спортивная, с распущенной рыжей гривой волос, в любимом - ею же сшитом - платье, с вызовом оголяющем её, ещё угловатые, плечи, в дешёвеньких босоножках, но юная - ах, до чего же юная! - юная и влюблённая, в том лёгком, беспечном возрасте поступков, планов и сумасбродств, какой бывает разве что раз в жизни или же не бывает вообще. И небо там, за окном, ночное и звёздное, было точь-в-точь таким же, как и тогда, в первую ночь их любви, в их первую ночь в этой комнате, и запах духов - это был запах её духов, духов, которые подарил ей он и которые она так любила, и всё, вплоть до дерзкой, счастливой её усмешки, всё было в ней, как тогда, в самом-самом начале... Она стояла перед своим отражением, но отражением тем, прежним, давно исчезнувшим из зеркал и с фото, давно уже не похожим на то, чем она стала через неполных пятнадцать лет...
    Растерянно оглянувшись, она, наконец, увидела и его - увидела совсем близко: в его тогдашней кожаной куртке, насмешливого и сильного, ещё двадцатидвухлетнего, ещё поэта, ещё единственного её мужчину...
    Заслонившись, она подняла дрожащие руки к лицу...
    - Постой!
    Но она, панически и бездумно отпихивая себя - своё отражение - своё ожившее прошлое, она уже прикоснулась к той, возвращённой, стоящей возле окна.
    ...Слепящий, мертвенно белый зигзаг с сухим треском пронзил её, тело её содрогнулось огненной судорогой, и Елизавета Андреевна, отброшенная ответным, молниеносным ударом, без чувств рухнула на тахту...

    ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
    ОСТРОВ

    "Автор отправляется в путь..."
    Свифт

    ...Покосившись на распростёртое тело Елизаветы Андреевны, он посмотрел на часы. Вместо разнокалиберного набора стрелок во весь циферблат фосфоресцировала огнём огромная цифра "7".
    - Время!
    Он ободряюще улыбнулся ей. Только что - после десятилетья попыток и неудач - он всё-таки воссоздал её, всё-таки вывел из неожиданно прояснившейся мути зеркала; только что, осторожно выдвинувшись из тьмы, она ожила, и Елизавета Андреевна, ступившая в этот момент на пыльный асфальт двора, сама того не подозревая, оказалась обречена.
    Смахнув со стола ненужные, наконец, бумаги, он выключил лампу. В темноте они вновь услышали приглушённый, тяжёлый плеск.
    ...Океан, отфыркиваясь и осыпая стекло холодными, крупными брызгами, вздымался всё выше и выше за хрупким окном их комнаты. Пологие, пенящиеся валы, накатывая, мерно бились о стены бывшего Дома актёров; тонкие струйки, туго просачиваясь сквозь щели рам, сбегали по подоконнику, падали, разливаясь по доскам пола мелкими лужицами, затапливая ножки стола, шифоньера, тахты с бесчувственной Елизаветой Андреевной...
    "Пора..."
    Догадавшись, она сняла со стола его белоснежную - перевёрнутым кубком - лампу, насаженную, как у чертёжника, на твёрдый стержень с массивной литой подставкой. Он вырвал из лампы провод, выдернул из стола ящик со старыми, бесполезными рукописями и отшвырнул в угол между тахтой и шкафом. Выдернул следующий, второй, потом третий... Ящики, хлюпаясь по тюленьи, ныряли в воду, объёмистые, наспех скреплённые ржавыми скрепками тома рассыпались, исписанные листы темнели и, намокая, нехотя опускались на дно...
    Стол был готов - оставалось перевернуть его. Вода уже доходила им до колен.
    - Отплываем? - спросила она неслышно.
    - Да.
    И стол, грузно плюхнувшись крышкой, зазывно качнул четырьмя воздетыми к звёздам ножками. Она взобралась на стол - в тот же миг лампа в её руке прожекторно вспыхнула.
    - Возьми... - Он накинул ей на спину клетчатый шерстяной плед. - Нам с тобой далеко...
    Вода прибывала и прибывала, стол поднимался и стал уже вровень с затопленным подоконником. Сквозь тонкий, зеленоватый слой уныло смотрело на них с тахты безжизненное, слепое лицо - лицо погребённой Елизаветы Андреевны.
    ...Высокая, разогнавшаяся в ночи волна всей своей многотонной массой гулко обрушилась на стену дома. С хряским, звенящим треском распахнулись створки окна - волна, клокоча, ворвалась в комнату...
    Стол подбросило, стукнуло о портреты над ящиками с архивом и, завертев, поволокло уходящим потоком в проём окна...
    Другая волна, нахлынув, протащила скребущий стол по стене, вытолкнула на гребень, и с грохотом прокатилась над крышей бывшего Дома актёров. Внизу, в глубине, чуть сверкнули огни погружающегося в пучину города, и широкое, мощное течение, подхватив, понесло их стол в океан...
    ...И только звёзды могли бы видеть теперь блуждающую по тёмным просторам точку - скорлупку с двумя обнявшимися, съёжившимися под мокрым пледом людьми и с ярким, пронзающим ночь, кругом света на носу их странного, четырёхногого корабля.
    Только звезды ...

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Ещё обнимая её, в полудрёме он услыхал постепенно перекрывающий шипение проносящейся за бортом пены, нарастающий, ровный рокот. Услыхал - и открыл глаза.
    Солнце уже сияло вовсю, океан голубой гладью летел им навстречу, и стол, словно катамаран, стремительно и беззвучно скользил по самой поверхности улёгшихся за ночь волн. Солёная водяная пыль висела над ними, тёплый поток развевал её медно-рыжие, жарко вспыхивающие на солнце волосы: огненной пеной расплескивались они по дну, взвиваясь, метались над океаном, падали, оплетая его ласкающейся волной, гладя его глаза, губы... Застыв в счастливом оцепенении, смотрел он сквозь этот солнечный вихрь на её безмятежно меняющееся лицо с высоким и нежным лбом мадонны, с чуть вздёрнутым носиком и чуть припухшими, улыбающимися во сне губами; смотрел и думал о ней - о том, как она прекрасна, и о том, как он любит её...
    А рокот всё нарастал. Стол скользил быстрей и быстрей, время от времени подлетая и мягко шлёпаясь; сзади уже тянулся белый бурунный след.
    Стараясь не разбудить её, он выбрался из-под пледа.
    ...Окружённый трепещущей полосой прибоя, угрожающе вырастая и занимая большую часть горизонта, на глади спящего океана лежал гигантским бобом серый бочонок острова. Гладкие, испещрённые синими, вздувшимися прожилками стены, закругляясь, смыкались кверху; проникнуть на остров, видимо, можно было лишь через бухту, мрачно темневшую в центре бочонка. Как раз туда, по направлению к этой бухте, течение и несло их стол, несло, как щепку, неудержимо и властно, прямо туда - в засасывающую воронку, в сипящий рокот обрушивающейся воды, в утробно урчащее жерло, поглощающее, казалось, весь океан...

    БУХТА

    Стол, взмыв, с силой хлопнулся о волну. Она проснулась.
    - Где мы?
    Сбросив плед, она поднялась на локте. Впереди она с удивленьем увидела надвигающуюся на них серую глыбу.
    - Пока, вроде, здесь... - Он спешно перебирал в уме варианты. - Держись!..
    Их снова подбросило - стол нёсся, как глиссер. Ветер сносил слова, и им приходилось кричать.
    - Что там написано? - прокричала она.
    На стенах боба в переплетении синих прожилок действительно выступало какое-то слово, надпись, и буквы, как будто, были ему знакомы.
    - Это латынь! - нагнувшись к ней, крикнул он. - Читаю!
    Стол резко тряхнуло; ударившись о поверхность, он подлетел, накренился и заскользил теперь на одном ребре, немощно припадая на бок и чиркая крышкой о гребешки, рассекаемые бортом.
    - "ГАСТЕРОИД"! - громко прочёл он названье острова. - Нашёл!
    Держа равновесье, он встал и начал расшатывать одну из ножек стола. Только сейчас, когда волна, поднимаемая столом, едва не накрыла их, он сообразил, что мчатся они намного быстрей всего остального течения, а значит, шанс у них был, они могли проскочить, пройти мимо серого острова, ревущего так свирепо и заунывно.
    - Лежи! - кричал он, ломая ножку. - Перевернёт!
    Со страхом и восхищеньем смотря на него, она лежала на дне; балансируя, он воткнул выломанную им ножку между двумя железными желобами в пазы от ящиков с рукописями и навалился всем телом. Течение перед островом разветвлялось: центральная, самая мощная часть - стремнина - заканчивалась ревущей воронкой бухты, две же других, крайних, вроде бы огибали бочонок и устремлялись дальше; и если бы им удалось свернуть, если бы вырваться из неумолимой гонки, если бы обойти эту прорву, эту урчащую пасть, с ненасытностью жрущую всё подряд - всё и всех.
    Стол, как и прежде несясь на одном ребре, медленно повернул влево.
    - Пошло! - побагровев от натуги, налёг он на свой самодельный руль.- Обходим!..
    Став на ребре почти вертикально, стол мчался теперь по косой, к левому краю острова, всё более отклоняясь от слишком прямого курса, курса, ведущего в пропасть.
    - Проскочим! - перекрывая рёв водопада, орал он, упёршись ногами в борт. - Должны проскочить!..
    Но тут, попав в боковое течение, стол неожиданно сбавил ход, опрокинулся днищем на воду, и, хотя продолжал скользить к пенной кромке, однако скользил уже много медленней: как он ни поворачивал, как ни наваливался на руль, всё-таки обойти бочонок не получалось. Не успевали они чуть-чуть, самую малость, но эта "малость" решала всё.
    "Разнесёт... - промелькнуло в его мозгу. - В стену - и на такой скорости..."
    Пытаясь смягчить удар, пытаясь выиграть напоследок несколько метров, он круто свернул свой руль до отказа, почти параллельно корме, и стол их шёл к краю острова совсем косо - под очень острым углом, вот только сам край был уже слишком близко...
    - Не успеваем! - крикнул он ей. - Держись крепче!
    Разбрасывая зеленоватую пену, стол с ходу врезался в серый выступ бочонка. Но врезался почему-то мягко, как в тесто: лёжа с зажмуренными глазами на дне стола, она почувствовала, как руки её, вцепившиеся в борта, прошли через что-то скользкое и сырое; стол, пропоров край острова, ткнулся в воду с другой стороны, да так и остался - торчком, застряв кормой в мясистой, тестообразной толще, сочащейся тёмно-красными, липкими каплями...
    ...Его швырнуло вперёд, на стену, - стена резиново оттолкнула его назад, к центру, к воронке бухты; бешено загребая руками, он тут же поплыл, силясь преодолеть течение, но даже удерживаться на месте ему при всех его ухищрениях не удавалось.
    Его волокло, безостановочно волокло в сопящую глотку жерла, в рёв, хрип и грохот, в водоворот, волокло всё уверенней и стремительней, сколько он ни сопротивлялся.
    Он видел, как исчезали в бурлящей бездне какие-то кувыркающиеся обломки, мачты с обрывками парусов и снастей, истерзанные авиакресла и скомканные бочонки из-под горючего; как на мгновение вспыхивали серебряной чешуёй попавшиеся в поток рыбёшки и плоские рыбы с багровыми веерами машущих плавников; как жутко мелькали бессильно белые пальцы и искажённые криком лица; как, звонко блеснув лаком чёрного дерева, ухнулся по-китовьи неизвестно откуда вынырнувший старинный, украшенный буколической инкрустацией и золотым перекрёстом, шкаф, полный гвоздик и пищащих ласточек...
    "Как жалко..." - подумал он, рванулся уже в последнем гребке, судорожно глотнул, и страшная сила, ошеломив, закрутила его в вопящем колодце водоворота, с истошным всхлипом всосала вглубь; тело его пронесло по гладкому, содрогающемуся тоннелю, ракетой вышибло ввысь, он стукнулся головой о спружинивший свод бочонка, разболтанно кувыркнулся в воздухе и полетел вниз...

    ГАСТЕРОИД

    ...Приземлился он просто на удивленье сносно. Мягко подпрыгнув несколько раз на резиново влажной почве, он ткнулся локтями в упругий, атласный холмик и перевалился на спину.
    Над ним высоко-высоко уютно просвечивал круглый, нежно-розовый купол, решётчато перекрещенный тёмно-синими, подрагивающими прожилками. И всё вокруг - и закругления стен, в которые плавно переходил купол, и почва, вафельно разделённая на пузатенькие подушки холмиков и прорезанная повдоль, от стены до стены, ложбинами, - всё здесь светилось сочным, телеснорозовым цветом; правда, прожилки поближе к нему были как будто толще, да и пульсировали куда заметней. Он осторожно дотронулся до одной, и пальцами ощутил глухой, напряжённый гул, похожий на гул воды там, в воронке, на хриплый, животный рёв, только что поглотивший его. Но самого рёва он, как ни странно, не слышал, не слышал ни отзвука, весь воздух внутри бочонка до атома состоял из розовой, чуть пульсирующей, пропахшей какой-то кислятиной, тишины.
    Лишь из ложбин в размеренном ритме пульсации доносились чьё-то негромкое, деловитое чавканье.
    "Чавк-чавк... Чавк-чавк... - ритмично всхлипывали ложбины. - Чавк-чавк..."
    Он приподнялся и сел. Голова его после полёта слегка кружилась, но, в общем, чувствовал он себя неплохо. То есть, наверное, чувствовал бы, если бы не внезапно возникший в нём, мучительный, острый голод. Он вдруг захотел есть - да как! Желудок свело от боли, сосущая тошнота подступила к горлу, ноги ослабли, он весь затрясся, скрючился пополам, и, схватившись за свой взыгравший живот, встал на колени.
    "Жрать! - выл желудок. - Жра-а-ать!"
    А чавканье также размеренно и призывно ползло из ложбин, затапливало его ленивыми, тёплыми волнами, обволакивало, дурманило, снова валило с ног...
    "Жрать! - Ничего, кроме этой мысли; ничего, кроме голода! - Жрать - и сейчас же! Жрать беспрерывно! Жрать всё! Жрать, жрать, жрать!.."
    Точно притягиваемый магнитом, засеменил он, как был, на коленях, навстречу этому зову, этому сладострастному чавканью.
    ...Первое, что он разглядел, взобравшись на обтекаемый край ложбины, была дыра. Похрюкивающая, посапывающая дыра на дне, диаметром примерно около метра, окружённая плотным розовым валиком, - очевидно, через неё он и попал на остров.
    "А где же вода? где обломки? где океан?.."
    И тут же он позабыл и об обломках и о дыре. Ибо на склоне ложбины, справа, прямо из розовой плоти вздутого пуфика торчала булка. Румяная, с поджаристой коркой, с пышущим на свежем надломе мякишем, горячая, настоящая городская булка!..
    Упав плашмя, он впился в булку зубами и, торопливо жуя, глотая кусками, давясь и урча, в полминуты покончил с ней.
    Желудок чуть отпустило. Теперь, наконец, он мог выпрямиться и начинать более тщательный, беспристрастный осмотр острова.
    На дне ложбины - вокруг дыры и до самых стен Гастероида - лежали на спинах нелепые, смачно чавкающие, человекоподобные существа. Часть из них, пожалуй, имела бы и вполне человеческий облик, не розовей над каждым чудовищно увеличенный, огромный, будто аэростат, живот, почти заслоняющий и лицо, и руки, и ноги, - короче, всё, что свидетельствовало бы об их человеческом происхождении; другие уже находились в некоей промежуточной фазе: их головы и конечности атрофировались, хотя и висели пока на своих местах, их рты распахнулись чуть ли не до ушей, а животы занимали, по меньшей мере, четыре пятых их бочкообразных тел; у третьих же процесс обесчеловечивания завершился: руки и ноги исчезли, голова окончательно превратилась в пасть, туловище - в бочонок, и в целом они теперь представляли собой точные копии острова, каким он и вылупился из океана - громадное, бочкообразное брюхо, загромоздившее горизонт.
    Но самым нелепым было то чувство, которое охватило его при виде этих существ, чувство, как показалось ему, явившееся прямым, непосредственным продолжением только что заглушённого чувства голода. Ему захотелось туда - на дно, к ним, захотелось лежать вот так на спине, развалившись и чавкая, лежать, ни о чём не думая, ни о ком не тревожась, лежать и просто, бессмысленно чавкать, бессмысленно наслаждаясь этим урчащим, однообразным блаженством - единственным истинным, исконным и нескончаемым, наслажденьем плоти...
    "А как же она?.."
    Уже шагнув по скользкому склону вниз, он оступился, опять упал на колени, и, чтобы не съехать, вцепился ногтями в податливо смявшуюся подушечку на краю ложбины. Кожица, покрывающая подушечку, лопнула; из рыхлой розовой мякоти брызнули ему на руку тонкие алые струйки, и мякоть, вспучившись, быстро меняя и цвет и форму, стала расти и темнеть. Едва он стряхнул с пальцев липкие капли, с шипеньем исчезнувшие в переплетениях почвы, как на затягивающемся рубце с изумлением обнаружил торчащую из подушечки жареную куриную ножку, ещё дымящуюся и аппетитно похрустывающую золотистой шкуркой.
    И вновь резкий спазм согнул его пополам. С жадностью он схватил ножку и сунул в рот. Совсем было сунул.
    "А она? - пронзило его. - Она-то ещё не ела..."
    С трудом отвернувшись от соблазнительно сытного аромата, он вытащил из кармана куртки насквозь промокшую записную книжку и, вырвав с десяток листов, завернул в них курицу.
    "Потом... потом... - запихивал он в карман обжигающий свёрток. - Потерпишь немного, поголодаешь..."
    И машинально взглянул на часы. Часы бесстрастно зарегистрировали время его пребыванья на острове - пять дней.
    Да, время шло, но шло оно там, снаружи, а здесь всё так же - сеткой - светился купол, так же пузато лоснились склоны ложбин и колыхались на дне их чавкающие бочонки.
    "Терпеть... терпеть, сколько можно... - Боль спазмами раздирала его желудок. - Я должен выбраться..."
    Он, кажется, разгадал секрет этого острова с его чересчур хлебосольной почвой и слишком обязывающим изобильем.
    Чавк неожиданно прекратился. Взбираясь по склону, он обернулся.
    Всё дно ложбины - от стен к дыре - с арбузным треском разверзлось, и из сочащейся мякоти, дымясь, разрастаясь и формируясь, попёрли валом булки, колбасы, окорока, жареные цыплята, сосиски, печёные рябчики, копчёные рёбра, отбивные на косточках, шашлыки с колечками лука меж брызжущими багровым соком кусками, гуси с яблоками, утки с рисом, говяжьи почки, свиные головы, бараньи мозги, картошка с мясом, караваи, лаваши, рулеты - и с маком, и с белокочанной капустой, и с кишмишом, сахарные стручки чурчхелы, солёные огурцы, огурцы же, но малосольные, пряно пахнущие укропом, сочные помидоры, душистые дыни, надколотые кокосы и ананасы, пучки редисок с мышиными голыми хвостиками, виноград - янтарный и аметистовый, груши и сливы, черешни и алыча, синие воронёные баклажаны, для остроты нашпигованные перцем и чесноком, редька и апельсины, бархатистые персики, инжир, полопавшийся от спелости, круги воскового сыра, сардельки длинными связками, поросята на вертеле, сёмга и балыки, варёные осетры, икра - и рассыпчатой чёрной дробью и оранжево-клейкими крупными зёрнами, лососина, алые раки с увесистыми клешнями, мёд в сотах, масло тюками, шпроты, вяленые рыбцы, початки распаренной кукурузы, опять колбасы - кругами и брёвнами, сервелаты и обезжиренные, слоновьи ноги и хоботы, тульские пряники, растрёпанная петрушка, конфеты и монпансье, ещё не облузганные многоячеистые подсолнухи, шоколадные плитки, тминные ноздреватые ломти ржаного хлеба, взбитые кремы, фаршированные болгарские перцы, пироги с вишнями, пироги с курагой, с грибами и с луком, пышные, как крахмальные юбки, воздушные торты, кальмары и осьминоги, зайцы, тушённые в антилопах, перепела в куропатках, серны в быках, лебеди в ярких фазаньих перьях, крабы в панцирях, яйца всмятку и, наконец - грациозно трепещущие в жиру, скворчащие растрескавшимися улыбками, зажаренные новозеландки, предварительно вымоченные с раздробленными костями в холодном ручье...
    И вся эта пузырящаяся, лоснящаяся, маслянистая масса, взбухая жирными гроздьями, вываливалась из тотчас сужающегося рубца и наползала ленивой лавой на содрогающиеся, вбирающие, всасывающие её тела, с протяжными всхлипами исчезала в раззявленных ртах, таяла, скатывалась потоками в эти люки, не оставляя после себя ни следа, ни запаха.
    Последние крошки, втянутые бочонками, перепорхнули из раны во рты, рты захлопнулись, края трещины слиплись, разгладились, - и вновь перед ним внизу идиллически розовела ложбина с заметно поокруглевшими, почавкивающими пузанчиками. Но головы, выступавшие до сих пор у некоторых, теперь в такт чавканью начали уменьшаться, как бы перетекая в растущее соразмерно брюхо, сморщиваясь и усыхая, пока на месте голов не образовывался провал, воронка, над которой в очередном чавке мягко смыкались губы. И так же мягко и плавно перетекали в бочонки пальцы, кисти, локти и плечи, колени и бёдра...
    - Бежать! - просипел он, корчась от боли.
    Вдали, на светящейся глади переходящей в купол стены, темнело словно бы шевелящееся пятно. Единственное на всей стене, единственно движущееся.
    "Туда!.."
    Он повернулся и, торопливо пружиня на нежных, атласных кочках, пошел к краю острова...

    КАТАСТРОФА

    ...Он уже находился на полпути к стене, когда упругая почва у него под ногами как будто дрогнула. Дрогнула еле-еле, слегка, в спешке он мог ошибиться, но почва дрогнула снова, куда сильней, и ещё и ещё, сильней с каждым разом. Вдруг поскользнувшись, он проехался на одном каблуке, едва не сел на "шпагат" и невольно остановился.
    На вздрагивающих, побагровевших подушечках, как пот, выступали мелкие, желтоватые капли.
    Он поднял голову, и только сейчас до него дошло, что алая пелена, застилавшая его взгляд, ничуть не зависела от по-прежнему острой, рвущей его желудок, боли. И свод, и стены, и кочки под ним - всё полыхало алчно-багровой дрожью, всё билось, пульсировало в ритме синюшных, вздувшихся, как удавы, прожилок.
    Стрелки часов, взбесившись, вращались так быстро, что минутная превратилась в сплошной серебряный круг, секундная же и вовсе пропала, а из окошечка дней топором расползалась по циферблату жёлтая цифра "7".
    "Семь... Седьмой день..."
    Он смахнул со стекла часов какую-то желтоватую каплю - и палец словно ожгло. Лизнув обожжённый палец, он сразу почувствовал на языке едкий и кислый привкус. Ещё две капли шмякнулись ему на спину, на его, слава Богу, непромокаемую кожанку.
    "Кислота!"
    Сбросив куртку, он на ходу натянул её на голову и побежал, оскальзываясь на мокрых холмиках, покрытых крупнеющими, сливающимися в лужи и ручейки, каплями. И те же капли, срываясь с багрово набрякшего свода, чаще и чаще падали на него, барабаня по куртке, как редкий, пока только-только начавшийся, разминающийся перед грозой дождик.
    Впереди, сквозь дымку капель и испарений, он уже различал то, что издалека он принял за движущееся пятно. В слипающемся разрезе стены то вверх, то вниз косо ходила знакомая деревянная ножка, ножка его стола.
    Дождь, между тем, усиливался, дробно и жестко стучал по его плечам, едкие брызги, попав на брюки, прожигали в них множество точечных дырочек, заляпанные полуботинки покрылись белёсыми кляксами и разводами.
    "Быстрей! Быстрей! - Накрывшись курткой, разбрызгивая шипящие, едко дымящиеся ручьи, бежал он под этим слепым, обжигающим ливнем. - Быстрей же!.."
    До стены оставалось совсем немного - каких-нибудь пятьдесят метров, когда, взлетев на округлую, скользкую насыпь, он оказался перед широким оврагом - одним из бесчисленных ответвлений центральной ложбины. На дне в желтоватых лужах немощно копошились гибнущие бочонки: кислота разъедала их, и они, отталкиваясь культями своих перетекших вовнутрь конечностей, пытались подняться, встать, пытались спастись, но - тщетно. Извиваясь под каплями, насквозь прожигающими их плоть, они неожиданно опадали, будто из них выпускали воздух, распластывались багровой слизью в шипящих лужах, и, растворяясь, предсмертно всплёскивались распавшимися, ещё шевелящимися кусками из жёлтого, курящегося туманом месива. Всплески, шипение кислоты, вязкая пляска капель - и больше ни звука. Да ещё - сотрясающий остров ритмичный гул, нарастающий с каждой секундой.
    Он представил, как он сейчас будет шагать по этим желеобразным, живым кускам, - и, стараясь не соскользнуть с насыпи, ходуном ходящей под ним, поспешно подался влево.
    "Возле стены... там мельче... - Дышать становилось всё тяжелей: удушливо-кислый пар обжигал лёгкие. - Возле стены..."
    Вдоль стены, отгораживая ложбину, тянулась узкая перемычка, - ему только следовало поймать момент, когда стена, пульсируя, отклонялась наружу. Бурлящие, всепожирающие ручьи сбегали по склонам ложбины - переходить её вброд было, пожалуй, поздно.
    "Ну, в три прыжка..."
    Прыжок - он на перемычке (стена на миг отклонилась, приоткрывая ему дорогу); прыжок, снова прыжок - и стена, возвращаясь, тупо столкнула его уже на другой край затопленного оврага.
    "Есть!"
    Он бросился к ножке, нервно елозящей в толще стены, - под каблуком его что-то вспучилось.
    В центре багрового бугорка отпочковывался микроскопический синюшно-серый пузырик. А рядом с ним - на следующем бугорке - второй, а рядом - третий, четвёртый... Все бугорки острова были сейчас усеяны маленькими пульсирующими пузыриками: отпочковываясь, каждый пузырик по-лягушачьи подпрыгивал и, разинув вытянутую в трубочку пасть, кидался на своего соседа. Миг - глоток - и победитель, чуть-чуть увеличившись, кидался на победителя, а тот, в свою очередь, - на него. "Хлюп-хлюп" - один за другим заглатывались пузырики теми, кто был побольше; а те, кто побольше, прыгали друг на друга. И те же хлюпанья - причём, совсем устрашающе - звучали из глубины ложбин.
    Он заглянул вниз. Человекоподобные существа, видимо переваренные гигантской утробой, исчезли, - вместо них на дне ложбины скакали в булькающих озёрах огромные сине-серые пузыри. И тот, который проглатывал своего соперника, становился ещё серей и огромней, и чем огромней они становились, тем меньше их оставалось на дне.
    А у дыры в центре острова, там, где недавно он испытал почти нестерпимый, но почему-то пропавший сейчас голод, подпрыгивая и вырастая, колыхалось нечто настолько огромное, что оно начинало полностью заполнять собой истекающий кислотой купол. Расталкивая дымную пелену ливня, глянцевый вздутый бок двигался и в его сторону.
    Какой-то хваткий пузырик прыгнул к нему, норовя глотнуть рукав его куртки, но он носком башмака отшвырнул настырного живоглота, и тот, потешно взбрыкнув, нырнул в чью-то пасть.
    Он взялся за ножку стола, потянул - и с той стороны, снаружи, легко потянули её обратно. Он быстро повёл ножкой вверх, - стена разошлась, - в кроваво пульсирующей щели показалось небо, море, угол стола и рука, сжимающая наружный конец ножки. Не раздумывая, он втиснулся в щель плечом, раздвинул, как створки раковины, гудящую, липкую, постреливающую алыми струйками стену, и боком полез в неё.
    Он еще видел, как, вспыхнув в дневных лучах, занялись желтоватым огнём лужицы и ручьи, как дождь, пронзённый этим небесным светом, взорвался клубами жёлтого пара, как, всасываемые раздувшимися до купола глянцевыми боками, и этот огонь и пар рванулись туда - в ложбину - в пронзительно верещащую пасть заполнившего пространство пузырика...
    Зажмурившись, он просунулся головой в стену, мазнул лицом по тёплой и мокрой мякоти - и голова проскочила. Наполовину он был свободен, - схватившись за появившуюся из раны руку, она испуганно теребила его, - но тут что-то скользкое накрепко защемило внутри и плечо и локоть. Остров опять затягивал их в ревущее чрево: стена, поддавшись, опять раздвигалась, пропуская его теряющее устойчивость тело...
    - Тащи!
    Упираясь ногами в косо застрявший стол, она дёрнула, дёрнула изо всех сил, - вырванный ею из мягких объятий острова, он вывалился и грохнулся вместе с ней в кипящую, мутную пену...

    ...Вынырнув, он повис на столе, и стол, соскользнул, обдав его фейерверком брызг. Течение, огибающее бочонок, часто раскачивая их утлый плотик, повлекло их мимо гудящих, бьющихся стен Гастероида в океан. Она завернула выпавший угол пледа, поправила лампу и снова ждала его наверху, на палубе, но он всё плыл рядом, держась за борт и смывая с лица остатки крови и разъедающего глаза дождя.
    - Ну, что там? - спросила она, когда он, отряхиваясь, выбрался наконец на стол. - Что внутри?
    - Жратва, - обронил он, смотря на медлительно удаляющийся от них, заходящийся в той же ритмичной дрожи боб.
    И вспомнив, вытащил из кармана свёрток:
    - Ты же проголодалась...
    Но вместо куриной ножки в мокром комке бумаги нетерпеливо подпрыгивал серый пузырик с вытянутыми в трубку губами. Явно намереваясь глотнуть, пузырик скакнул, - он сбил его на лету, - пузырик, заверещав, кувыркнулся в волны и сразу захлюпал, захлопотал, шумно вбирая в себя океан и вздуваясь.
    - Я? Я не проголодалась... - Она с недоумением наблюдала за увеличивающимся, уже оплетённым синими жилками островком. - Ты и отсутствовал-то всего ничего: минут пять-семь - не больше...
    - Минут?.. - Он встряхнул часы. - Семь минут?!
    Именно так и было: стрелки часов, стремительно прокрутившись в момент его выхода в обратную сторону, вернулись к своей исходной позиции, отсчитывая сейчас самый последний миг последней - седьмой - минуты.
    ...Раздувшийся далеко позади Гастероид апоплексически побагровел, посинел, подпрыгнул и бешено ухнул об океан. И вслед за грохотом, обрушившимся на них, они увидели, как выросла за кормой гигантская, зеленовато поблескивающая волна с весёлыми гребешками пены...
    Закрыв и остров, и горизонт, резвясь и переливаясь, волна бесшумно катилась к ним...

    ЧАСТЬ ВТОРАЯ
    МАТЕРИК

    "Неволя есть величайшее из несчастий..."
    Сервантес

    ...Собою он заслонил её от волны, грудью готовясь встретить растущий вал, - прильнув к нему, она засмеялась. Слишком уж смехотворным ей показалось противоборство.
    ...Волна мимоходом, словно подныривая под них, легко забросила их дощечку на ускользающую, крутую спину и, грозно вздымаясь всё выше над океаном, понесла их на гребне.
    Опять - с головокружительной высоты - открылось им неподвижное, чистое зеркало океана, синеющее размытыми пятнами бездн и точно проваливающееся под наступающей на него многокилометровой водной грядой, на самом пике которой, застыв, птицей летел их стол. Внизу под ними какие-то чёрные, маленькие отсюда, животные, то погружаясь, то вновь выныривая, выталкивали фонтаны воды и, взмахивая хвостами, медленно продвигались вперёд, - киты, как и всё живое, пытались уйти от волны, - но она настигала, переворачивала их через головы, наваливалась тысячетонной тушей и, поглотив их раздавленные останки, катила дальше, давя, топча и сметая всё на своём пути.
    Обнявшись, они летели на этой восставшей, яростно подминающей океан, волне, ветер солёной плетью хлестал их лица, трепал её раскалённую гриву, свистел в ушах, - и ничего, кроме свиста да ровного шелеста легко бегущей громады, они не слышали.
    - Летим! - Смеясь, она обнимала его, и он целовал её совершенно мокрое, смеющееся, восторженно-бесшабашное лицо...
    - Летим! - кричала она, и белые альбатросы с блистающими бушпритами клювов, гортанно крича в ответ, распластывались навстречу гребню, дерзко срезая пену своими узкими крыльями, и тело её, облепленное намокшим, полощущимся, как парус, платьем, отчаянно прижималось к его телу, и океан, волшебно сверкая повисшим чуть впереди сияющим нимбом радуги, стремительно и торжественно нёс их на вспененном крупе над бездной...

    ГЛАВА ВТОРАЯ

    - Смотри!
    ...Она будто выплеснулась из пены, эта скала, - будто кто-то из глубины ткнул каменным пальцем в круглое, аккуратное облако, шапкой надетое на вершину: едва лишь прямо по курсу белым спасательным кругом всплыл безобидный калачик, как и весь перст предупреждающе замаячил на горизонте. Чем ближе теперь подступала к нему волна, тем больше он раздавался и ввысь и вширь, превращаясь из пальца в башню, а из башни - в нечто щитоподобное, вроде седой, циклопически грандиозной стены феодального замка. И облако снизу, с линии горизонта, быстро перемещалось вместе с вершиной вверх, белея почти напротив их, как и прежде несущегося на гребне, стола.
    Уже им была видна скалистая, иззубренная расколами и обвалами, потрескавшаяся поверхность стены, покрытая космами бурого мха, абсолютно отвесная и, видимо, неприступная с океана; уже по бокам угрюмого бастиона в откатывающейся перед броском воде золотисто блеснули песчаные берега неведомого материка и бескрайняя степь, резанув по глазам прозеленью проклюнувшейся травы, просторно разбрызнулась бликами алых маков, тюльпанов-жарков и голубизной васильков; уже воздушная вата облака непроницаемо заволокла небосвод над ними, - и тут рокочущая стена волны, промчавшись по оголённому дну, сшиблась в лоб со стеной из камня...
    Гулкий, неимоверной мощи удар сотряс скалу. Ослеплённые пеной, грохотом и ударом, падая, они почувствовали, как стол их швырнуло вверх, треснуло обо что-то твёрдое, перевернуло, - они саданулись о камни и, всё так же не разнимая рук, покатились по плоской, гудящей, колеблющейся под ними площадке...

    ВЕРШИНА

    ...Уткнувшись спиною в камень, он замер и долго лежал так, не двигаясь, поглаживая сырой мох и вслушиваясь в биение её сердца.
    "Жи-вы... - стучало сердце. - Жи-вы..."
    "Жи-вы!.. - тотчас отзывалось его, и всё тело, ещё не веря, вздрагивало в такт сердцу. - Мы жи-вы!.."
    В уже наступающей тишине он слышал в ногах затихающий дребезг выпавшей из стола лампы, а где-то внизу - недовольный, ворчащий плеск убегающей, разбившейся о скалу волны. Он вытянулся - камень сзади качнулся, податливо зашуршал и исчез, только негромко булькнуло далеко-далеко внизу.
    В спину дохнуло холодом.
    - Осторожней, - шепнул он ей. - Не шевелись...
    Высвободившись, он разом перевалился через неё. Они лежали на самом краю провала.
    Волна, бессильная смять преградившую ей дорогу скалу, оказалась всё же достаточно сокрушительной, чтобы её расколоть, и вот на краю этой пропасти - этого раздвоившего скалу раскола - они сейчас и лежали.
    - Взгляни...
    Но она и сама теперь видела перед собой рваный зигзаг трёхметровой трещины, кусок площадки за ней и густые клубы тумана, скрывавшего очертания каменистого пятачка.
    Она огляделась - туман окружал их плотным кольцом; они, по всей видимости, находились в центре туманного валика.
    Придвинувшись, она заглянула в трещину - и он поспешно схватил её за руку.
    Ни океана, ни волн, ни дна - сырой и тёмный провал с глухим, отдалённым журчанием и шорохами ещё осыпающегося щебня.
    Она отодвинулась:
    - Что это за гора?
    - Понятия не имею.
    - Мы, видимо, на вершине?
    - Наверное. - Он, наконец, выпустил её руку. - И занесла нас нелёгкая...
    "Нелёгкая" их действительно "занесла". Стол, охромев, кособочился на трёх ножках рядом, почти что встряв в белую пелену: полёт их, похоже, окончился и - бесславно.
    - Может, мы спустимся?
    Она шагнула к окутанному туманом краю вершины, и он опять схватил её за руку:
    - Я сам...
    Он подошёл к окружающему их облаку, наклонился и провёл пальцами по острому замшелому краю.
    - Обрыв... Здесь обрыв...
    Иного и быть не могло - они же видели эту стену: спускаться по ней без страховки, без специального снаряжения, - сам бы он, предположим, рискнул, но с ней... Он и так вздрагивал всякий раз, когда она приближалась к трещине.
    Рука его, поднимаясь, наткнулась на что-то плотное.
    Он недоумевающе уставился на свою руку, и вновь попытался поднять её. И вновь наткнулся.
    Что-то мешало, какая-то жёсткая и тупая преграда.
    "Облака! - охнул он. - Облака непрозрачны!"
    Он вытащил руку из-под немедленно прилепившихся к краю скалы клубов и, встав, коротко и несильно толкнул их. Туман не рассеялся и даже не дрогнул - ладонь упёрлась в ворсистую, плотную, будто войлок, стену. Он ударил - кулак отскочил. Он пнул ногой, но эффект был тот же. Тогда, уцепившись за ватную выпуклость одного из клубов, он подпрыгнул и весь повис на белом бугристом войлоке.
    Она вскрикнула.
    - Спокойно! - весело усмехнулся он, спрыгивая на пятачок. - Путь есть!
    Да, путь был, но это был путь не вниз, не с вершины, а вверх - ещё выше - к безоблачному оконцу, войлочно окаймлённому эфемерным венчиком, к просвету, к дыре парящего над вершиной бублика. Путь был один - к небу...

    ОБЛАКО

    Поставив стол на торец, он прислонил его к облакам и снова, на всякий случай, нажал, пробуя прочность клубов. Туман выдержал.
    Не веря своим глазам, она подошла и тоже стукнула кулаком по облаку. Кулак отскочил.
    - Как груша... - засмеялась она, вероятно, имея в виду боксёрскую грушу. - Полезем?
    - Полезем, а как же. Я первый...
    Он ловко взобрался на стол, резко выпрямился - и с маху треснувшись обо что-то, шарахнувшееся и загремевшее, как лист жести, быстро присел.
    - Что там такое?
    - Не понимаю. Как будто крыша...
    Держась за облако, он снова стал выпрямляться, теперь уже осторожно, и вдруг туман, белёсо бугрившийся перед глазами, как отсекло: голова его очутилась над облаком. Он выпрямился ещё немного - затылок опять коснулся чего-то мелко задребезжавшего.
    - Чёрт!
    Пригнувшись, он повернул голову - над ним пронзительно голубело небо. Высокое и прозрачное небо, открытое всем ветрам, солнцу и птицам. Он протянул руку - пальцы его скользнули по жести.
    - Жестянка... - вымолвил он растерянно, ощупывая это консервное небо. - Иллюзион...
    И небо, и облака были ненастоящими (теперь-то он догадался), отлично сделанными, но не природными: ватными, жестяными, крашенными и клеенными, - он даже нащупал сзади неровный край, оторванный от клубов предшествующим их появленью расколом, точно так же, как и само облако оторвалось от края площадки (иначе они бы никак не смогли попасть в самый центр, в сердцевину валика, на вершину).
    - Бутафория, - хмыкнул он. - Давай-ка сюда...
    Она обхватила его за шею, и через секунду стояла рядом, хозяйски ощупывая невидимый, дребезжащий край.
    - Мы что же, ползком? По-пластунски? - кивнула она на войлок, до горизонта клубящийся перед ними.
    - Похоже...
    Скорчившись в три погибели, он полез на облако. Однако чем дальше он отползал, тем выше над ним поднималось небо: вскоре он встал и уже еле-еле дотягивался до голубого свода. Перебирая руками по жести фальшивого поднебесья, он двинулся прямо, по радиусу кольца, и свод постепенно начал снижаться. Скорее всего, это был искусственный, крытый голубизной коридор, баранкой насаженный на вершину скалы; и в углу коридора, во внутреннем горизонте - не так-то, в общем, и далеко - рыжела встрёпанной хризантемой её головка. Облокотившись на ватный пол, она с интересом следила за его дикими для стороннего наблюдателя, почти ритуальными телодвижениями. Он опустил руки и повернул обратно.
    - Ну, как?
    - Годится.
    Подхватив её, он шутя вытащил её из угла на утрамбованную подстилку облака.
    - Да, кстати...
    Чуть приподняв громыхнувший свод, он сполз по войлоку и спрыгнул вниз, на вершину. Стол им, пожалуй, мог пригодиться, и лампа тоже: закинув на облако лампу и скомканный в узел плед, он, поднатужившись, поднял стол и, крякнув, впихнул его в угол свода. Разодрав ножками низкий, слившийся с настоящим небом край, с отвратительным громыханьем и скрежетом стол протиснулся; подпрыгнув, он подтянулся и вылез вслед за столом.
    - Пошли?
    С лампой и пледом в руках она направилась было вглубь коридора; взвалив стол на спину, он шагнул за ней. Но тут же остановился.
    - Ты слышишь?..
    По коридору к ним приближался мелкий и частый топот - как будто бежало с горы стадо коз.
    - Прячься!
    Она метнулась к нему, он к ней, и едва они заслонились столом, как из-за поворота стройной колонкой выскочили ОНИ.
    Трудно сказать, кто были эти ОНИ, но внешне они точь-в-точь походили на белые берёзовые чурбанчики на козлиных ножках - кругленькие, приземистые чурбанчики в голубых развевающихся плащах, с сучочками вместо рук, сантиметров по семьдесят высотой. И на плаще у каждого золотой бабочкой трепыхалась грудастая буква "В".
    Чурбанчики, топоча, подлетели к дыре в углу, в горизонте, и, тарабарски залопотав, завертелись возле неё, вероятно, ища виновных. Один - пошустрей - подскочил к столу и тюкнул по крышке, но так как на стук, разумеется, никто и ничто не отозвалось, то он, решив, что проверка окончена, присоединился к своим коллегам. А двое коллег тем временем уже притянули гремящий свод к полу, двое других ухватили третьего за сучочки, словно бы собираясь распять его, и четвёртый - свободный от удержания - яростно принялся разматывать распятого. Разматывать в самом прямом смысле - как рулон, сдирая с него пласты тонкой, липкой бумаги, которой все остальные, как пластырем, чётко заклеивали разрывы и трещины потолка. Действовали они так слаженно и сноровисто, что латка в мгновенье ока уже белела на стыке неба и облака. Тогда все семеро взметнули свои плащи, замахали ими, как крылышками - часто-часто, - латка поголубела, а в коридоре затхло запахло пылью.
    Теперь путь к вершине был, очевидно, закупорен: чурбанчики запахнулись в плащи и с прежней козлиной прытью строем затопотали по коридору.
    Как только они исчезли за поворотом, он тоже взмахнул руками и, звезданувшись лбом о ножку стола, громко и исступлённо чихнул. Потом он чихнул опять, и опять - три раза подряд; вдохнул и начал чихать быстро-быстро, без остановки, безудержно, изнемогая от этого остервенелого чиха. Он с детства не выносил запаха пыли, особенно книжной.
    Отчихавшись, он вытер слёзы и снова взвалил стол на спину. Чтобы не напороться на этих козликов (а судя по их повадкам, они тут и заправляли), идти им следовало в другую сторону. Прикрываясь щитом стола, они осторожно тронулись по пропахшему пылью кольцу коридора.
    Не прошли они и пятидесяти шагов, как дорогу им преградило довольно оригинальное сооружение. Две загородки - всё из того же облачно плотного материала - образовывали выпячивающийся из наружного горизонта отросток-загончик, перекрывающий коридор поперёк. Загородки были не очень высокие - примерно в метр - и сбоку имели ещё по выпячиванию с ампирными непонятными надписями: над тем выпячиванием отростка, что выпирал у их ног, желтело золотом - "Леймы, Анапесты", а, перегнувшись через открытый сверху загончик, на противоположном выпячивании он прочёл - "Метаболы, Плеоназмы".
    В самом же загончике, подле наружного стыка пола и потолка, рос необыкновенно большой, похожий на голубую полураскрытую розу, цветок. Впрочем, и колкий стебель цветка и твёрдые, скрученные, как свитки, листья - всё жестяно блестело тем же нездешним, возвышенно-голубым цветом.
    Он наклонился к цветку, но душный комнатный запах пыли заставил его отшатнуться. И - к лучшему.
    "ГАРМОНИС"! - послышался рядом с ними чей-то мужской голос.
    "Гармонис"! - радостно подтвердил женский.
    Восклицали снаружи, за сводом неба, совсем-совсем близко, хотя откуда могли там быть голоса? - там же обрыв!.. Но голоса звучали, и - совершенно явственно.
    - Кто первый? - спросил мужской.
    - Я! - быстро ответил женский. - Следите, чтоб не оттёрли...
    - А очередь? - проскрипел мужской, и в тот же миг оба голоса канули в ярмарочной лавине запальчиво восклицающих, обличающих, доказывающих голосов, мужских и женских, одинаково резких, визгливых и склочных.
    - Нет, я! Нет, я! Нет, я! - вопили за сводом. - Я! Я! Я!
    Борьба, как видно, шла не на жизнь, а на смерть.
    ...Голубизна над цветком, ласково зазвенев, разошлась, в щель хищно просунулся чей-то нос - остренький, розовый, с бисеринками пота, бессовестно проступившими сквозь слой пудры. Нос шумно втянул аромат цветка, поголубел и, точно клюя, вжикнул куда-то вниз. Звон - и другой нос, курносый, нервно заголубев над цветком, вжикнул и скрылся в облаке. А там и другой - мясистый; а там ещё и ещё...
    А из овального ложа в подножии голубого цветка выскакивал первый преображённый. Или, скорее, первая, ибо по грациозности, с какой она скинула облачный кокон, сразу можно было признать в ней даму. Зато остальное... Тонкая, гнущаяся, как ветка ивы, с такими же тонкими, гнущимися ручонками, она змеёй на хвосте заскользила к отростку с надписью "Леймы".
    Следующим из кокона выпал некто круглый, широкий и плоский. И тоже без ног и без цвета - тело его просвечивало насквозь. Выпал и бодро катнул в отросток под рубрикой "Плеоназмы".
    И пошло! и поехало!.. Едва голубые носы, вжикнув молниями, взрезали мелодично звенящие небеса, как из овального ложа уже вставали, выскакивали или выкатывались то ивово изгибающиеся леймы, то плоскоокруглые плеоназмы, то вертикальные - трубкой, стеклянным карандашом - анапесты, то снова круглые, снова плоские, только в горизонтали, вертящиеся юлой метаболы. Один за одним они ныряли в отростки, - казалось просто невероятным, сколько их умещалось в куцых, узеньких тупичках.
    Длинный сизый носище, мохнатой гулей загнутый книзу, второпях сунулся дальше нужного и, вжикая, влип в капризные завитки. Томные лепестки лязгнули, цветок ненавидяще цапнул гулю, и кто-то с воплем отпрянул от стен Гармониса, оставив свой наглый нос в голубой чашечке, уже раскрывшейся навстречу новому обращаемому.
    ...Но вот толкотня и возгласы постепенно затихли, носы перестали высовываться, последние превращённые пронырнули в отростки, и цветок, высасывая добычу, устало смежил лепестки. Овальное ложе вновь опустело - пыльная тишина задумчиво заполняла загончик.
    И в этой пропитанной дряхлостью тишине, сперва чуть слышно, затем всё громче, мерно и угрожающе загромыхала жесть небосвода...

    МЕЛОДИЯ

    ...Как по сигналу, ёлочными хлопушками хлопнули боковые отростки загончика, концы их распались, и из курящихся пылью зевов в кольцо Гармониса нескончаемо потекли пары.
    Анапесты, стеклянно трусившие рядом с изломанными, плаксиво и неумело выводящими на своих флейтах мелодию леймами, в такт им дёргали струны лир, отзывавшихся нервическим ржавым стоном; напротив же, на той стороне, вертикально крутящиеся вокруг оси плеоназмы гулко бухали в здоровенные барабаны с потёртой кожей, а юркие, скользящие на боку метаболы беспрерывно звенели тысячами бубенчиков, навешанных на увитые жёлтыми лентами палки.
    И каждый в этом импровизированном оркестре, стараясь переиграть других, дул, гремел, бренчал и звенел изо всех сил; только с большим трудом в их занудливой какофонии угадывался невзрачный мотивчик "Чижика-пыжика".
    Шумя всё уверенней и созвучней, процессия, увлекаемая всеобщим, крепнущим в пустоте лейтмотивом, двинулась по кольцу в разные стороны. Почти задевая их стол, проковыляли мимо анапесты, проползли леймы, и вихляющие хвосты процессии скрылись за поворотами.
    Не теряя времени, он кинулся к основанию загончика. Зажав нос пальцами, он склонился над дремлющим голубым цветком и, раздвинув ладонью узенькую прореху, приник к ней.
    ...Перед ним, полого спускаясь до самого горизонта, весело зеленел усыпанный пёстрыми крапинами весенних цветов склон. И вместо облака, вместо скал и обрыва - раздольная, неоглядная степь с плывущими гребнями ковыля, с майским, брызжущим солнцем да с этим небом - ясным, просторным, звенящим стрёкотами кузнечиков небом, словно перетекающим в травы, словно прильнувшим дрожащим маревом к жаркой, пышущей новой жизнью, земле.
    Совсем забыв про цветок, он разжал пальцы, и пыльный, занюханный аромат пахуче полился в ноздри.
    Но странно, сейчас аромат казался таким таинственным, таким приятным и упоительным, - ему захотелось вдохнуть ещё, вдохнуть полной грудью, вобрать, впитать его каждой клеткой, всем своим существом, всеми фибрами... В мозгу его суматошным роем взвились, завертелись, сталкиваясь и копошась, сотни и сотни безукоризненно точных сравнений, эпитетов и метафор; медовыми сотами влипло и разрослось начало почти толстовской, заветной, многоступенчатой фразы "он верил, что то, что он делал, есть то, что необходимо, и потому, что, чтобы хоть что-то стало необходимым, - что было необходимо ему, чтобы, что бы он где ни делал, он верил, что что-то им делаемое необходимо, - и потому что...", ну, и так далее; виртуозная, никем никогда не использованная рифма "Аве, розес - Аверроэс" сладостно зажужжала в его виске; мыслями он был там, за гранью, в пуховом ложе подножия, в коконе, нежно высушивающем его до чахлой, бесцветной тени...
    Но чья-то рука с тонким витым колечком на безымянном пальчике грубо - бестактно и невпопад - оттолкнула его от цветка.
    - Опомнись!
    С лёгким звоном занавес небосвода задёрнулся. Он чихнул.
    - Пыль... - Он чихнул снова. - Прости, я увлёкся...
    Всего лишь вздох отделял его от печальной участи только что промаршировавших по коридору анапестов, один вдох...
    - Наваждение... - Чихая и озираясь, он встряхивал головой, отгоняя навязчивые, умильно-липкие грёзы. - Прости, Бога ради...
    Теперь предстояло решить, что же им, собственно, делать: пробиваться ли здесь, в эту щелку, едва пропускающую ладонь, или идти за процессией искать настоящий выход. Конечно, если бы не скандал с голубым цветком, не пыль и не изнуряющий чих, он, вероятно, сообразил бы, что ничего настоящего в этом кольцеобразном Гармонисе с его жестяным небом и ватными облаками нет, да и быть не может, что всякий круг логически тяготеет к полной и абсолютной замкнутости, и что даже вход в него - не более, чем случайность, не говоря уж о выходах, но ум его после их пребывания в тесном и низком для них пространстве, видимо, также испытывал некоторую пришибленность, - по крайней мере, он почему-то не подсказал ему столь простой при прежней его проницательности и столь очевидной мысли.
    Прикрывшись столом, они отправились за процессией по круглому, ещё гудящему завываниями и стонами, коридору.
    Оркестр звучал совсем рядом, они настигли его, когда впереди раздались отдалённые гроханья барабанов и звон бесчисленных колокольцев. Круг замыкался, - разъятые половинки процессии вот-вот должны были встретиться, - и "Чижик-пыжик" гремел торжественно, звонко и мощно.
    Опять громыхнувший свод покрыл на миг гром оркестра, и тишина, пав, обрубила все звуки.
    Выдвинув стол вперёд, они повернули - и чуть не смели медлительный хвост процессии. Коридор в этом месте круто сворачивал вправо: расширяясь и возносясь, он выпячивался просторным залом, по гладкому голубому полу которого скользили сейчас умолкшие оркестранты. По-прежнему прикрываясь столом, они вслед за парами подобрались к самому входу и заглянули...

    КОНКУРС

    ...Овальный, с прозрачным полом и облачным потолком, зал смахивал на разрезанное яйцо; тем более, на бездонном полу в центре зала тускло желтел овальчик поменьше, отгороженный жёлтой оградкой с двумя калитками: одна - к сгрудившимся возле неё оркестрантам, другая - к ступенькам овального возвышения, также слепленного из облаков. На возвышение было поставлено тускло-жёлтое вольтеровское (то бишь прямое во всех углах) кресло с двумя рычагами на подлокотниках и с коротким толстым бруском, торчащим из очень высокой спинки. На спинке, прорезанная насквозь, зияла широкая буква "Б", поразительно повторяющая в своих очертаниях профиль кресла, а в прорезях - точно перед началом спектакля - мелькали берёзовые опилы зрачков, куски голубой ткани и привычно упрятываемые клинки, зазубренные и ржавые.
    Небосвод (или, вернее, пол, так как небо переместилось под ноги) громыхнул в третий раз и внезапно стал угольно чёрным. Во мраке сверху из облаков прыснул на загородку яркий солнечный луч, и овал, золотисто вспыхнув, празднично осветил зал.
    У возвышенья они увидели козлоногих чурбанчиков из коридора, задрапированных в голубые плащи и гордо выставивших свои золотые "В", для чего им пришлось повернуться к оркестру спинами; в кресле же, заслоняя собою прорези, торжественно восседал обмотанный золотисто переливающимся плащом с тиснёнными по всему полю буквами "Б" чурбан - их избранник, такой же, как и они, стоеросовый, разве что повнушительней и побелей. А прямо над ним, на бруске, поблёскивая, покачивался остро отточенный топор-колун, висевший, казалось, в воздухе - так тонок был волосок, удерживающий его. На облаках там и сям сияли теперь золотые, со старорежимными канцелярскими завитушками, надписи: "Красота - залог успеха!", "Версификарий - значит достойнейший!", "Удовлетворим потребность в прекрасном на 107,7 %!" и "Каждому - по его гармонии!"
    Чурбанчики, или, как они сами себя называли, "версификарии" (отсюда и буква "В" на плащах), меленько топоча, поскакали к оркестру, но посреди зала остановились как вкопанные. Зал надвое рассекала невидимая, но, очевидно, непробиваемая перегородка, доходившая до овала в центре, так что на половину с креслом иначе, как через калитки овала, проникнуть было нельзя.
    Наткнувшись, версификарии в замешательстве заметались, расстроив свои воинственно упорядоченные ряды, залопотали и вдруг, отыскав причину, крутнулись и молча ринулись к возвышению. А самый широкий из них, вытаскивая из-под плаща какой-то стальной предмет, набычась, шмыгнул за кресло.
    Чуть зазевавшийся, не по чину нерасторопный чурбан дёрнулся, пригвождённый к креслу ударом в спину; топор над его затылком дрогнул.
    - "Брахиколон"! - топнув копытцами, гаркнули хором версификарии, и смертоносное лезвие сорвалось.
    В секундной тьме жалобно раскатился под облаками вязкий треск раскалываемого дерева.
    Овал снова вспыхнул. В кресле, солиднея и белея, заматывался в добытую мантию очередной избранник - "брахиколон".
    Версификарии, рассыпавшись цепью, затопотали к перегородке и словно прошли сквозь неё - так незаметно она исчезла. Но стоило только слишком оптимистичному плеоназму случайно выставиться вперёд, на ту половину, как рухнувшая стена, сплюснув, скрутила его овальное тело в трубку, превратив живого и вёрткого толстячка в желчный, сухой анапест.
    Версификарии, добродушно поцокивая, раздавали заждавшимся оркестрантам пушистые клочья облачной ваты, которые те немедленно начинали месить, лихорадочно тискать, мять и щипать.
    - Конкурс... - шепнул он ей. - У них, вероятно, конкурс. Видишь, как лепят...
    Свалив инструменты в кучу, участники музыкальной процессии с головою ушли в работу. Облако в их руках буквально в считанные секунды преображалось и становилось то древнерусским монастырём, то барской беседкой, заваленной миленькими букетиками нарциссов и маргариток; то убелёнными голубями, то урбанистически однотипными городскими кварталами в белом кольце автострад; то беленькой кухонькой с множеством полочек и садиком за окном, то словно заиндевелым, весенним лесом с застывшей навек травой и цветами; то школьным макетом галактики, где белоснежное солнце баюкало на своих лучах теннисные мячи планет, то химерическими кошмарами, вроде оскаленных ватных клыков, впивающихся в ватно всклокоченное (то есть, понятно, пылающее в огне) сердце, или невиданных альбиносов - жирафов и лошадей - вперемежку с дырявыми глобусами, кирпичиками - и мирозданья и натуральными, ракетами и подписью "абсурдёж"; то верстовыми столбиками девственно незапятнанных восклицательных знаков, то знаками столь же стерильными, но вопросительными; то романтичными бригантинами, каравеллами и фрегатами, выбеленными отнюдь не штормами, то многогрешными опороченными альковами, окутанными стыдливым тюлем; то чистенькими заводиками с пряничными барашками дыма, то белокаменно-костяными башнями без окон и без дверей; то рощами, то полями - конечно, в миниатюре, заснеженными и неживыми, то - чаще всего - наивно-невинными гипсовыми руками (не выше локтя), ногами (но до колен), губами, локонами, глазами, однако же только порознь, как порознь возникали и все эти вылепленные из облачной глины вселенные...
    С минуту в зале не раздавалось ни звука, кроме болотных чмоканий мнущегося тумана, хлёстких шлепков да сопенья старающихся вовсю конкурсантов. Даже версификарии как-то совсем неслышно убрались за стену перегородки и стайкой переминались у возвышения в ожидании своего часа.
    ...Минута творчества истекла. Брахиколон раздражённо тронул копытцем войлочные ступеньки, и чёрная гладь предвкушающе громыхнула. Из овала за золотой оградкой, нехотя поднимаясь к дыре в облаках, столбом встал сноп света, и так же нехотя зал вновь погрузился во тьму.
    Золотая калитка скрипнула - первый анапест со скороспелым плодом труда в руках ступил на горящий овал.
    Хрустнув, обрубленные, отпали не уместившиеся в столбе части его творения.
    - "Анжабеман"! - рявкнули версификарии, и в блике света они заметили, как тот, в кресле, дёрнул левый рычаг.
    Сухо щёлкнув, лепестки овала колодцем раскрылись вглубь, а когда лепестки закрылись, анапеста на овале уже не было.
    - "Анжабеман"... - Она поёжилась. - Ну и нравы...
    А на овале теперь стояла плоская, энергично вращающаяся метабола - отсюда, издалека, она походила на золотисто светящуюся канцелярскую кнопку. Её вселенная не только не выступала за огненные края столба, но и при всём желании не могла бы достигнуть их.
    - "Анжабеман"!
    Приговор прозвучал - метабола безвозвратно канула в люк.
    - Ну и порядочки! - шепотом возмутилась она. - Чуть что не так - в яму...
    - Конкурс, - шепнул он. - Они не укладываются.
    ...Только десятому конкурсанту - сияющему в лучах надраенной медной пуговицей плеоназму - с хитрой, шарообразной конструкцией наподобие одуванчика, но с вылепленной внутри идеальной копией зала, кресла, брахиколона и версификариев, обрамлённых для верности радугами воздушных нимбов, - только ему, наконец, удалось совпасть с размером светящегося столба. Как ни сужался, как ни вздувался сноп солнечного овала, шар, сплющиваясь то вдоль, то вширь, всякий раз настигал его.
    - "Лицет"! - крякнули версификарии.
    - "Дозволено",- автоматически перевёл он.
    Брахиколон погладил правый рычаг. Овал взметнул лепестки, объял плеоназм, заключив его на мгновенье в пламенно-пылкую кожуру, распался - и в ржаво взвизгнувшую калитку напротив, постукивая копытцами, выскочил новенький, свеженький и белёхонький чурбанчик-версификарий. Сухая лапка брахиколона нырнула за спину, в прорезь и, покровительственно простершись над обращённым, набросила на него золотобабочный голубой плащ.
    Но первый в этом самоубийственном конкурсе был, в сущности, и последним. Один за другим проваливались в овал претенденты, напрасно пытающиеся исправить свои - никак не укладывающиеся в должные габариты - вселенные: ни одна из конструкций не обладала крайне необходимой здесь гибкостью и законченностью, и лишь гнусавое, жабье "Анжабеман" сопровождало их безоговорочные провалы.
    Завершала приём в Гармонис нервная худосочная лейма с белейшей, тщательно выделанной библиотекой в античном вкусе, снаружи похожей на Пантеон. Свет разом отсёк колонны, купол, а заодно и добрую часть стеллажей, битком набитых дублёными, припорошенными слоистой пылью веков, фолиантами, - обречённо всплеснувши прутьями хилых ручек, лейма безропотно и безгласно последовала за остальными.
    ...Желающих испытать судьбу больше не было, овал в центре погас, пол снова поголубел, и версификарии, не опасаясь непрошеных посетителей, засновали по залу, сгребая, рассортировывая казённые инструменты - лиры, флейты, шесты с колокольчиками и барабаны. А над овалом на облаках появилась новая надпись золотом "Красота - это прекрасно!"
    И тут он не выдержал.
    - Эй, вы! - возопил он, вышагивая из-за стола (и вмиг их как ветром сдуло, этих чурбанчиков; лишь надпись тускло отсвечивала в упавшей за ними перегородке). - Вы, козлики!
    Разгневанно он отпихнул ни в чём не повинный стол - и она с белой лилией лампы в руках предстала перед засуетившимися арбитрами, предстала во всём угловато-дерзком очаровании молодости и счастья, словно лучившихся из её шальных, орехово-рыжих глаз, словно струившихся по её шелковистой, бронзовой от загара коже, словно играющих затаённым огнём её непокорных, обрушивающихся на плечи волос.
    - Красота? - с издёвкой взывал он, всё более воодушевляясь. - Вот она! Вот - красота! Вот - смотрите!..
    Но кто его слышал? Кто видел, кроме него, здесь, в перевёрнутом вверх ногами зале, этот ликующий ореол, это извечное чудо жизни и женственности, эту её - не вымученную, незавершённую, необескровленную - не обусловленную канонами красоту?!
    Притопывая и лопоча, версификарии возбуждённо толклись у кресла - решали, как поступить. До сих пор от вторжения в их Гармонис не подготовленных предварительно, инородных тел туман, крутизна и степь их, вроде, оберегали, - ситуация складывалась достаточно щекотливая. Наконец решили.
    Брахиколон поднял лапку и указал ему на овал.
    - Проверочка... - засмеялась она. - Хотят проверить, красива ли я с их точки зрения...
    - С их точки?
    Он пристально посмотрел на оградку и вдруг, схватив валявшийся на полу барабан и быстро шагнув к калитке, с маху всадил бок барабана в люк. Лепестки разошлись, и из провала дохнуло гнилью.
    - Отходы... - Он выпустил барабан. Дрябло обвисшие лепестки жестко царапнули кожу, барабан громыхнул в колодце, лепестки лениво защёлкнулись. - Помойка...
    Упругая струйка тёмной, вонючей жидкости, брызнув ему в лицо, едва не попала в глаз.
    Версификарии, скинув мешающие плащи, шли в атаку. Разматывая с себя длинные, липкие ленты, они на ходу запрокидывали верхнюю часть туловища (поскольку как таковых голов у них не имелось) и, будто плюясь, выстреливали из маленьких дырочек тоненькими, похожими на чернила, струйками.
    - Сюда! - Она уже поднимала стол. - Бежим!
    Отмахиваясь от скорострельной пальбы наступающей писчебумажной братии, он кинулся к выходу в коридор.
    - Я за тобой, беги!..
    Со столом на спине он затопал за ней по низкому, уплывающему от них коридору. Облако, проржавело скрипя, поворачивалось вокруг оси - наверно, впервые за много лет.
    - Лишь бы не обошли... - пыхтел он, цепляя углами стола за небо, гулко грохочущее им вслед. - Лишь бы успеть...
    Они успели. У загородки с цветком, обогнав её, он сбросил стол со спины и схватил за ножки:
    - Падай!
    Из-за поворота на той стороне, с бумажными, клейкими лентами наизготовку, пуляясь чернилами и улюлюкая, выскочили версификарии.
    Она упала ничком, и он, разогнавшись на войлоке облаков, ударил торцом стола в прозрачное голубое небо. С жестяным скрежетом небо треснуло, чиркнуло рваным краем по куртке, - пропоров его, это небо, стол вылетел из Гармониса, легко скользнул по траве и, подпрыгивая, помчался по склону вниз...

    ГЛАВА ТРЕТЬЯ

    ...Влажный визжащий шелест скашиваемой столом травы, упругий напор рвущихся пополам просторов, терпкий, полынный запах дуреющей от цветов и солнца степи, - жизнь снова неслась навстречу горячим, жадным потоком, грубо сбивая с ног, валя, выдувая из лёгких остатки пушистой пыли... А позади - на вершине холма, по скользкому травяному склону которого мчался их стол, - уменьшаясь с каждой секундой, белело бугристое облако, войлочными ступеньками круглых буковок наползающее на склон; и там, над выведенным по вертикали "Гармонис", плавно сдвигающимся за облаком вправо, в нежной голубизне небосвода неопрятно темнела неожиданная, как след снаряда, пробоина, ещё сочащаяся голубоватым дымком...
    Преодолев напор ветра, пригнувшись, он спрыгнул к ней; взгляд его задержался на циферблате часов.
    - Семь! - прокричал он ей на ухо. - Опять семь!
    Семь минут - ровно столько прошло с впечатляющего момента их вознесения на вершину; семь минут, показавшиеся семью часами.
    ...Стол скользил к горизонту. Склон постепенно выравнивался, и степь душистым, солнечным половодьем стлалась к какой-то искрящейся полосе, от края до края пересекающей юное многоцветье жёлто-зелёных волн. Уклон закончился, начинался подъём, но стол скользил так же быстро, не меняя ни скорости, ни направления. Вершина с кольцом Гармониса, медленно отклоняясь вправо, точно тонула, и в миг, когда её шапка полностью погрузилась в степь, стол стремительно вынесло на высшую точку подъёма - на грань, - вскрикнув от изумления, они увидели впереди плоское, как стекло, плато, покрытое разноцветным, переливающимся на солнце снегом.
    Стол, взвизгнув, перескочил с травы на этот без перехода лежащий снег и потерянно заскользил дальше, повизгивая и подлетая на мозаично спрессовывающихся кристаллах, однако ветер, только что туго бивший им в лица, словно впечатавшись в грань, исчез: они по-прежнему прямо неслись вперёд, но воздух был неподвижен.
    Жара, затопив просторы плато, текла вместе с ними, плотно сжимая их в пекле палящей бездны: каждый вдох обжигал, пот, выступив, оседал коркой соли, они понапрасну трагически разевали рты, а небо тупо и равнодушно давило их жаром, радужными кругами колышущимся в их воспалённых, налитых кровью глазах.
    "Снег... - тягуче подумал он. - Снег не тает..."
    Он опустил руку за борт и гребанул пригоршню этого калейдоскопичного снега, но лишь ободрал кончики пальцев: слежавшийся, обжигающий скоростью и морозом наст, казалось, закаменел.
    - Попить бы... - едва разлепляя запекшиеся губы, пробормотала она. - Глоточек...
    Но пить было нечего. В безмолвии раскалённой пустыни неслись они, задыхаясь от неподвижного, как смола, зноя и даже не замечая алмазных сверканий солончаково раскинувшихся вокруг россыпей...

    КОЛОДЕЦ

    ...Спасая её от солнца, он начал натягивать плед на три уцелевших ножки стола. Присев на борт, он как раз разрывал третий угол, уже заканчивая устройство навеса, когда несущийся напролом стол на полном ходу врубился в низкий, не различимый среди карнавального буйства бликов, сугробик. Наст под столом просел и, осыпавшись, провалился.
    Толчком его перекинуло через голову, хватило спиной о твёрдый, как лёд, бордюр, он съехал ногами в образовавшуюся дыру и "солдатиком" полетел вниз, под снег, а стол, накренившись и не вмещаясь в диаметр, замер над ловко замаскированной ловушкой колодца. Её же, стукнув о перекладину, выбросило на снег, - падая, она потеряла сознание...
    ...Не считая отбитых пяток и лёгкого нервного шока, его падение завершилось вполне удачно - дно оказалось мягким.
    Поднявшись, он запрокинул голову - дыра, в которую он свалился, была чересчур высоко, совсем теряясь в блеске заснеженных стен колодца.
    - Эй! - завопил он, но голос его словно выдуло, втянуло в трубу, эха он не услышал.
    Он осмотрелся. Слева и справа, сзади и спереди от него за арками входов начинались, как в шахте, перекрещивающиеся в кругу колодца узкие галереи с гранёными, отсвечивающими зеленоватым мерцанием стенками; над входами в галереи также зеленовато мигали буквы.
    - "ДЕЛИРИЯ", - прочитал он справа. - И здесь "Делирия"... И здесь, и здесь...
    Галереи казались столь одинаковыми, что он, пожалуй, не мог бы точно сказать, какая из них секунду назад находилась в той стороне, а какая в этой, но, впрочем, ориентация не имела значения, он ведь не собирался идти туда, он только хотел взглянуть и тогда уже начинать подъём. Тем более, по его прикидкам, выбираться ему отсюда будет не так-то просто - следовало передохнуть.
    "А может, там родники? - На дне, в водянистом, зеленоватом сумраке отрадно веяло сыростью и прохладой, а жажда сейчас особенно донимала его. - Надо проверить..."
    Торопиться наверх не стоило, теперь он нашёл себе и причину и оправдание.
    "А заодно и её... И ей..." - Поскользнувшись на влажном зеркальном полу, он сделал шаг.
    Мерцающее пространство между зеленоватыми гранями покачнулось - как будто он окунулся в стоячую глубину потока, заполнившего трубу галереи. Ещё семь шагов - и он потерялся, увяз в потоке: время исчезло - осталась зеленоватая глубина и жажда. Он обернулся, однако исчез и выход. Он двинулся по трубе в обратную сторону, но выхода не было: не было ни через семь шагов, ни через семьдесят семь, везде он видел то же пространство и те же бутылочно-гладкие стены. Он резко свернул - и грани раздвинулись, образовав новую галерею; он вновь свернул - и вновь провалился в зеленоватую пустоту.
    Он, кажется, угодил в лабиринт.
    Ругнувшись, он быстро пошёл вперёд - "на авось". Во рту совсем пересохло, колени дрожали; он шёл, проклиная и лабиринт и себя - своё любопытство и свою непредусмотрительность; шёл и ругался в голос; но и его упрёки, и запоздалые бичеванья, и гнев, запутываясь в переплетении галерей, терялись, глохли среди мерцающих стен, не принося ни отклика, ни надежды, ни избавления от скитаний...
    ...Родник не открылся, не показался, а как бы возник перед ним, возник весь, сразу, хрустально искрящейся чашей, с поющим живительным водопадиком сверху и с искусным орнаментом виноградных листьев вокруг символично вырезанной на изумруде фигуры припавшего к роднику человека в лавровом венке.
    Споткнувшись о груду какого-то чёрного хвороста, он ввалился в нишу, рухнул, жадно облапив звенящий, морозно переливающийся бокал, и, плюхнувшись в чашу лицом, начал пить.
    Он пил и пил, глотал и глотал, а колодезная, дразнящая влага всё также обманчиво щекотала губы; пощипывая, лилась в иссохшее горло; ленивой истомой затапливала и всё тело - слабеющее и непослушное, и сердце, едва барахтающееся в потопе, и мозг, погружающийся в причудливое мерцанье мозаик, перемешавшихся разноцветными угольками, аляповато рассыпавшихся в зябком кружении пустоты...
    Он оторвался от родника, поднял голову - и пол поплыл под ним.
    Виноградные листья на барельефе дрожали, каменный изумрудный ключ чистой струёй журчал сквозь плоскую гальку; человек в венке дотянулся губами до неожиданно побежавшей струи и глотнул. Лавровый венок, сгорая в невидимом пламени, покорёжился, потемнел, листья, свернувшись, густо покрылись бурыми расползающимися пятнами, коробясь, распались и вдруг взвились чёрными стружками пепла.
    Человек глотнул снова. Тело его засветилось зеленоватым, пробившимся изнутри огнём, между рёбрами заплясали зловещие язычки.
    Человек глотнул в третий раз. Яростное зелёное пламя волной окатило его фигуру - корчась и извиваясь, живым костром он забился возле источника. Пламя, пронзив насквозь скрючившееся тело, взвихрилось спиралевидным столбом, закружило, опало и медленно улеглось, попыхивая внутри обугленного скелета.
    Он плюнул на палец и сунул его в огонь барельефа. Зашипело.
    - Уже теплей... - ухмыльнулся он удовлетворённо. - Жжёт...
    Отвалившись от родника, он встал. Мозаики складывались в его мозгу непрерывно, прочее отступило, лишилось смысла: беззвучные, убаюкивающие, влекущие в никуда волны переполняли его. Послушный этим волнам, он плавно выпал из ниши и устремился - поплыл - по нескончаемой галерее вглубь лабиринта...

    СПУСК

    ...Она очнулась от нестерпимого ощущения - тело её раздвоилось. Живот, грудь, локти и ноги спереди оцепенели от холода, а спина - особенно плечи и икры - горела точно ошпаренная. По счастью, упав, она закрыла лицо руками, и снега оно не коснулось, однако всё остальное тело немилосердно жгло: снизу - морозом, сверху - палящим солнцем.
    Опираясь на онемевшие локти, она попыталась встать, но что-то ей помешало. Что-то притягивало её к земле; дёрнув, она услышала рвущийся треск материи. Платье примёрзло, наст цепко держал его, а половины тела она не чувствовала.
    Закоченевшими пальцами она принялась отлеплять платье от снега, постепенно вставая и распрямляясь. Наконец отстал и подол; растирая негнущиеся колени, она поднялась. Пролежи она так хотя бы ещё минут десять - и вряд ли она бы смогла шевельнуться.
    На сей раз жара сослужила ей добрую службу: оцепененье скоро прошло, кровь, разом прихлынув к замёрзшим участкам, тысячами горящих иголок вонзилась в кожу и весело запульсировала в артериях, и только ступни в лёгоньких босоножках мёрзли по-прежнему нестерпимо.
    Она забралась под болтающийся на ножках плед, качнула стол раз, другой, и, убедившись в его устойчивости, нагнулась над вертикальной трубой колодца.
    - Ты где-е-е? - закричала она в трубу.
    Колодец не отозвался.
    - Где-е-е ты-ы-ы?!..
    Ни звука.
    Итак, надо было спускаться. С ним что-то случилось - надо было спасать его. Но как? но на чём спускаться? - ни шнура, ни верёвки, а платье (она сокрушённо пощупала тонкий ситчик), платье даже её не выдержит...
    "А плед?"
    Конечно же, плед! Схватив за концы надорванный угол, она рванула - и шерсть, треща, расползлась.
    "Прекрасно!" - рванула она другой угол и в лунке, на месте отломанной ножки, заметила телепающуюся на гвоздике жестяную табличку, довольно острую, - именно то, чего ей не доставало.
    До крови царапнув палец, она отодрала табличку и, натянув привязанный к ножке плед, помогая себе острием, начала разрывать надрезанные концы на полосы. Солнце пекло, раскалённый воздух жёг кожу и лёгкие, но она уже больше не обращала внимания ни на солнце, ни на жару. Связав готовые полосы, она затянула потуже узел у основания ножки и окунула канат в колодец. Канат повис, постукивая узлами по стенкам, повис свободно, явно не достигая дна. Впопыхах глубину колодца она, разумеется, не измерила.
    Выдернув из оборки нитку, она привязала к ней босоножек и, распуская кружево, торопливо пустила нитку в трубу. Чуть слышный толчок - и она вместе с пледом вытащила свой лот обратно. До дна ещё оставалось порядком; если бы она спрыгнула, она бы никак не сумела выбраться, а уж тем более, вызволить из трубы и его.
    Голова у неё раскалывалась; сжимая виски, она привычно накручивала на палец длинную рыжую прядь. До горизонта сияющей полусферой бездушно плавилось небо, заснеженное плато искрилось и радужно полыхало; одна-одинёшенька сидела она в выжженном эпицентре страшной, немой пустыни.
    "Что же ещё? Что ещё? Что?.." - Вздрогнув, она разгладила завиток и, внимательно посмотрев на него, заплела в жгут.
    Волосы - другого выхода не было. Из них - из этих тяжёлых, роскошных прядей - ей предстояло сплести последние, недостающие метры, из самого, может быть, прекрасного в ней, из самого им любимого, из её красоты и молодости...
    Всхлипнув, она решительно полоснула краем таблички по завитку. Но край был слишком тупой, а волосы слишком густые - пришлось начинать сначала. Плача, она пилила, рвала их - свои задорные, беззаботные локоны - и огненная копна быстро росла у её ног.
    Последняя прядь лисьим хвостиком изогнулась в воздухе - стиснув зубы, она скрутила её жгутом и, присовокупив к ней ещё две пряди, стала сплетать из волос тугие, всё удлиняющиеся косички, цепочкой соединяя их между собой. Соединив все, она привязала волосяную плетёнку к концу пледа и, пробуя каждый узел на прочность, опустила её в колодец.
    Слёзы с её ресниц капали на косички, и если бы не солёная муть в глазах, она бы видела, как узлы, цементируемые её слезами, сглаживаются, твердеют и расправляются, превращая её наспех связанную верёвку в гибкий и прочный волосяной трос.
    Нагретые шерстяные полосы пледа ушли в провал. Она утёрла своей кружевной оборкой слёзы, скинула босоножки и, съезжая пятками по канату, полезла в безмолвствующую дыру.
    ...Стены колодца, когда она их касалась, пронзали её ледяным ознобом, узлы пледа, завязанные так неумело, сдирали ладони, но всё же она спускалась: искристое мерцанье уже сомкнулось над ней, и дно пятном высвечивалось внизу.
    Плед кончился, ноги её соскользнули, ладони ожгло - она сорвалась, но удачно, не с очень большой высоты, да и дно было просто перинно мягким.
    Со всех четырёх сторон её окружали четыре зеленоватых входа с подмигивающими надписями над ними.
    "Делирия" - она где-то слышала это слово. Или это, или же нечто подобное.
    Стало быть, он был здесь, в одной из похожих, как близнецы, галерей, откуда так обещающе тянуло прохладой. Вот только в какой?
    А пить, между прочим, на дне хотелось куда сильнее, чем наверху; она облизнула сухие губы:
    - Э-гей!..
    Ближайший проём молчал.
    - Э-re-гей!..
    Молчал и следующий.
    - Э-ге-ге-гей!.. Э-эй!..
    В ответ пустота и мерцанье зеленоватых граней.
    "Что ж, будем искать..." - Она заглянула в проём, но на самом пороге остановилась. Кто знает, как далеко завела его жажда и любознательность, - подстраховать себя не мешало.
    Она привязала к волосяному концу каната красную нитку наполовину распущенных кружев и, разматывая её, ступила на влажный стеклянный пол галереи...

    ЛАБИРИНТ

    Она рассудительно двинулась по прямой, однако алая струйка нити тут же, как бы сама собой, завернула и скрылась за поворотом. Сзади мерцали грани, выход исчез - она вошла в лабиринт.
    Она пошла всё прямо и прямо; время от времени она снова звала его, кричала, стучала по стенам, но только охрипла и сбила костяшки пальцев. Да и как ему было не заблудиться, если, сколько она ни шла, впереди - вглубь - всё также радушно мерцал проём галереи, а нитка сзади всё исчезала и исчезала...
    ...Ниша, возникшая перед ней (как будто стена, вильнув, услужливо предъявила ей этот звенящий родник), ниша с прозрачной чашей и барельефом над озорными струйками сразу - до дрожи неистово - всколыхнула утихомирившуюся немного жажду. Ноги её подогнулись; не зная как оказавшись в нише, она приникла потрескавшимися губами к резвящейся в чаше, знобяще покалывающей ее ободранные ладони влаге, зачерпнула из родника, мельком взглянула на барельеф и...
    И снова взглянула - не зря же в бытность актрисой, она так тренировала свою наблюдательность.
    Человек в лавровом венке чуть нагнулся над врезанным в камень источником, венок на его голове слегка потемнел.
    "Забавно..." - Она разжала ковшик ладоней - хотела дотронуться до ожившего изумруда, - влага выскользнула, человек приподнялся, венок мгновенно позеленел.
    "Интересно..."
    Она окунула руки в родник - венок потемнел, человек нагнулся; вынула - позеленел, и человек приподнялся.
    Между зелёной полупрозрачной плитой барельефа и жидкостью в чаше существовала какая-то связь - с питьём ей спешить не стоило. Не очень охотно, но отстранившись от родника, она задела ногой мосластую чёрную деревяшку. Она рассерженно отпихнула её и тут же остановилась. Деревяшка? Откуда тут деревяшка? На всём пути в лабиринте она не встретила ни соринки...
    Она наклонилась и подняла с пола сучок странной формы - обгорелый, ровный, с бугристыми утолщениями на обоих концах. Рядом грудой валялись такие же чёрные, обгорелые, причудливых форм сучья - и толстые, и тонюсенькие, и длинные, и короткие. Она машинально разворошила сучком то, что она приняла за кучу золы, и оттуда, юродиво скаля гнилые зубы, выкатился обугленный череп. Чернея выжженными глазницами с сыплющейся из них трухой, стуча оторванной челюстью, череп, осклабясь, катился по гладкому полу к ней.
    Теперь она поняла, что за сук держала в руке. Скелет - обгорелый, покрытый жирной, вонючей копотью, рассыпавшийся скелет - грудой чёрных костей лежал в углу, сбоку от родника.
    Выронив головешку, она скакнула из ниши и, вмиг забыв и о чаше и о плите, опрометью помчалась по галерее...
    ...Хорошо ещё, нить разматывалась сама собой, - она позабыла и про неё; а едва лишь она метнулась в глубь галереи, родник со скелетом пропал, слился с зеленоватыми гранями, и она уже не могла бы сообразить сейчас, где он располагался. Хотя, по правде сказать, "соображать" она и не пробовала - она бежала.
    Зеленоватая пустота неслась ей навстречу, грани, блистая, скользили мимо, босые пятки шлёпали по стеклянному мокрому дну прямой, уходящей в проём, трубы, а красная нить, вытягиваясь, скрывалась за поворотами лабиринта, и крик, смятенно и одиноко наталкиваясь на стены, без отзвука угасал в светящихся галереях Делирии...
    ...Всё новые родники, возникнув в уютных нишах, манили её в своё прохладное лоно: кристальная свежесть, звеня, заполняла переливающиеся ёмкости - и грациозно экстравагантные, и примитивно гранёные, как стакан; всё новые барельефы - то выложенные из малахита, то вырезанные на изумруде и яшме - раскидывались в орнаменте виноградных листьев над водопадиками. Могучие молодые люди бесцеремонно терзали ревущих львов, ломали рога взъярённо кидающимся на них быкам, запрыгнув на необузданных жеребцов, перелетали через ущелья и пропасти; другие, не менее безупречные, ласкали безудержные потоки стремящихся к ним, изнывающих женских тел, метали обломки скал и золотые слитки или раскалывали мечами несметные толпы закованных в латы рыцарей; девицы неописуемой красоты и великолепия гордо ступали по шеям поверженных ниц возлюбленных с надкушенными сердцами в руках; окутанные восточной негой и роскошью, возлежали среди ковров, горностаев и жемчугов; правя крылатыми кобылицами, взбалмошно катили на колесницах в сопровождении разномастных созвездий прельщённых ими хрестоматийных мужчин в лавровых венках. Лавровый венок, вообще, увенчивал большинство голов на этих, мелькающих, как во сне, картинах; и на каждой - то ручейком, то выплёскиваясь из амфор, штофов, кувшинов или узорных фляг, - на каждой у губ искрились игривые серебристые струйки.
    Но всюду - в углу бесконечных ниш - с не утихающим ужасом она обнаруживала всё ту же чёрную, закопчённую груду, гнусно и белозубо ей усмехающуюся.
    И снова она отшатывалась и снова бежала по лабиринту, ало прочерчивая по стенам еле заметный, тревожный след.
    ...Барельеф в этой нише изображал богоподобно воссевшего на горе книг мыслителя, также в лавровом венке, ловящего ртом фонтанчик, бьющий из многостраничной вершины заоблачного Олимпа. Впрочем, ей было не до разглядываний - под барельефом, припав к студёному омуту родника, стоял на коленях, спиной к ней, человек в заношенных джинсах и слишком знакомой кожаной куртке.
    - Ты?! - выдохнула она.
    Человек не пошевелился. Уткнувшись в лампообразную чашу, он пил.
    - Ты слышишь?!
    Тишина - только булькающие, отрывистые глотки и спина, содрогающаяся от наслаждения.
    - Эй, ты что?..
    Протяжно глотнув, он причмокнул, отпал от чаши и, сев на пятки, уставился в барельеф.
    Протиснувшись в нишу, она схватила его за плечи и повернула к себе. На почерневшем, одутловатом лице тускло мерцали тупые и водянистые зрачки.
    - Ну, что ты?! - тряхнула она его. - Ну, перестань!..
    Выражение глаз не изменилось.
    Она трясла, толкала его, звала, пыталась поднять, кричала в самое ухо, шептала, опять звала, щипала до крови, напоминала, гладила, целовала и уговаривала, давала какие-то обещания, кляла, ругала его на чём свет, хлестала по тупо сосредоточенной физиономии, рыдала навзрыд, а он, блаженно мерцая истлевшим взглядом, вновь и вновь поворачивал к барельефу с фонтанчиком над тысячетомным, попираемым человеком в венке, постаментом. Она для него не существовала, как, в принципе, не существовал и весь мир, зябко пересыпающийся в его мозгу калейдоскопом мозаик. Мерцающие цветные стёклышки - единственное, что занимало его теперь.
    - Ах, так?.. - Она оттолкнула его, он качнулся, как ванька-встанька. - Значит, нет? Не хочешь?..
    В глазах её бестолково замельтешили чёрные блошки, кровь гулким молотом охнула по вискам, сердце, зайдясь от гнева, сжалось в жесткий кулак. Она волновалась, она искала его, она обрезала волосы, превратив их в лохмы, а себя - в нелепое рыжее чучело, она тут носилась как полоумная, и всё ради этого вот животного, лакающего себе своё пойло и ничего другого уже и не жаждущего и не желающего?!..
    - Пей... - процедила она сквозь зубы. - Пей, пожалуйста... Оставайся.
    И он послушно, как метроном, качнулся и ткнулся в чашу. Не наклонился и не приблизился, а именно ткнулся - лицом, глазами, всей головой - как будто упал. Но поразительно - брызг почему-то не было: не уронив за край чаши ни капли, влага вздыбилась, перекатилась через его затылок и так застыла - не растекаясь, не скатываясь, точно накинув ему на голову прозрачный, промёрзло-блёсткий мешок.
    Родник обнимал его! И столь жалок был этот его поклон, это щенячье тыканье, столь ощутим щемящий озноб ледяных объятий, что ей на миг показалось, что и она сама, томимая разъедающей - неутолимой ничем - жаждой, стоит на коленях у родника, что и ее почерневшие губы бедственно ловят коварные, сердобольные струйки, что и ей на голову накинули криво и немощно преломляющий мир мешок...
    Уже ступив на скользкий пол галереи, она вцепилась в мерцающий угол ниши, боясь, что родник исчезнет, как исчезали, теряясь в стенах, все те, другие, с блаженно оскаленными костями возле по-прежнему полных чаш.
    "Полные... - подумала вдруг она. - Всегда полные..."
    И как это раньше ей не пришло в голову: игривые водопадики, неиссякаемо изливающиеся из плит, по всем законам должны бы давно переполнить чаши: ни труб для слива, ни стоков или отверстий нигде и не намечалось - ни в плитах, ни на стекле.
    "А они всё равно полные - до краев..."
    Теперь она знала, что делать.
    Громко фыркнув, он снова откинулся и уставился в барельеф. Лицо его почернело еще сильней, а в глазах - в глубине - зеленовато вспыхнули язычки. Времени ей могло не хватить.

    ВЫХОД

    "Стекло, стекло... - повторяла она, шаря глазами по нише. - Стекло - значит, бьётся..."
    И ничего твердого - как назло! ничего подходящего... А в куртке? Может быть, у него?.. Может, случайно?..
    Она похлопала по карманам - в одном из них что-то звякнуло.
    "Кажется, есть... Есть!" - И она извлекла из кармана целую связку ключей - от комнаты, от входной двери, от стола, от почтового ящика и еще от чего-то, теперь не имеющего значения.
    Размахнувшись, она хватила бренчащей связкой о тонкий бок чаши. Извилистая зелёная трещина опоясала радужную купель - она опять размахнулась. Трещина брызнула переплетающимся клубком - зеленая сеть облепила выпуклое прозрачное дно. Она ударила - и стекло раскололось на множество мелких, как пыль, осколков-кристалликов; грузная серебристая влага, обрушившись с высоты, хлынула в галерею.
    Барельеф над источником потемнел, лавровый венок мыслителя покоробился, и вся груда книг шатко заколебалась. Растерянно озираясь то на щебечущий водопадик, то на бегущий по полу ручеек, он встал. Она подтолкнула его, и он, как сомнамбула, двинулся по течению ручейка.
    Ручейки, разливаясь по лабиринту, то и дело раздваивались или растраивались, но так как и перед ними - по ходу нити - бежало всё то же журчащее серебро, он шёл, куда она его направляла, шёл к выходу из Делирии...
    Вскоре она почувствовала, что влага, пузыриками покалывающая ей щиколотки, чуть поднялась, всползла по ногам к коленям. Их затапливало. Светящаяся зеленоватая речка плескалась всё выше, и всё темнее, все непрогляднее становились стены и потолок галереи...
    Зябко мерцающая река была ей уже по пояс, а он всё чаще - через все более краткие промежутки - склонялся к реке и пил. Пил - и чернел.
    "Сейчас... сейчас..." - Она и сама неосознанно наклонялась над мертвенно ледяной, манящей к себе, сжигавшей его рекой; фрагменты цветных мозаик пробрызгивали сквозь мягко плывущие ей навстречу чёрные грани, жажда казалась невыносимой, однако она терпела, она ещё не сдавалась, только быстрей и быстрей перебирала ало пронизывающую поток нить. А он всё пил. Ладно, хоть ниши с подлыми родниками больше не попадались - стихия, вышедшая из берегов, наглухо замуровывала любой просвет.
    Поток дошёл до груди - дальше она идти не могла. Здесь им и предстояло захлёбываться, здесь, в подземелье, в бессмысленном лабиринте труб, в зеленоватом огне забвения, здесь и сейчас, бесплодно и скоротечно...
    В отчаянии она ударила по стене - и кулак провалился. Стены перед ними не было: во тьме, беспросветно чернеющей над потоком, она не заметила нужного ей проёма.
    Выталкивая его вперёд, она налегла, шагнула - и вместо кромешного потолка увидела над собой круг колодца.
    Теперь всё решали секунды: он окунался почти без пауз, клюкая забубённой головушкой и петрушечьи оседая на ватные, разъезжающиеся ноги; вот-вот он мог погрузиться в реку совсем - весь - и уже не подняться, не вынырнуть на поверхность.
    Она набросила на него гибкий волосяной трос, свисающий до самого дна, продела петлю под мышки, волосы сами собой обвились, переплелись в узел, и крепко завязанная петля приняла вес его распухшего от питья тела.
    "А руки? Он же развяжет..."
    Оборка без кружев всё равно ни на что не годилась, платье было обезображено, - она оторвала её, скрутила мокрую ленту ситца и, нашарив в потоке безвольно парящие рукава куртки, на ощупь связала руки возле кистей.
    Светящаяся прохлада, пощипывая её сгоревшие плечи, сомкнулась под подбородком. Но ничего, в колодце мозаики рассыпались не так зазывно, сознанье её пока что действовало без сбоев.
    ...Буквы над входами в лабиринт угасли - река заполнила галереи. Повиснув на изогнувшемся вдруг канате, она подтянулась, упёрлась коленями в его плечи - и прямо перед её глазами, зеленовато попыхивая, зашевелилась его почерневшая шевелюра. Она оттолкнулась и, с неожиданной силой цепляясь за изгибающийся волосяными ступеньками трос, полезла наверх.
    Она бы, пожалуй, и не устала, если б не полосы пледа, которые ей пришлось преодолевать уже безо всяких чудес - карабкаясь и ломая ногти о не дававшие ей сорваться узлы. Перевалившись вовнутрь стола, она, дрожа, поднялась; не мешкая, намотала плед на руку, взялась пониже другой рукой и потащила.
    Канат поначалу пошёл легко; она накинула образовавшееся кольцо на дальнюю ножку стола, потащила опять - и спина её затрещала под тяжестью рвущей канат из рук ноши.
    Постанывая от напряжения, она по метру накидывала вытягиваемый плед на ножки, получала на миг короткую передышку, и снова тянула - вытаскивала его из залитого огнём колодца. Плед кончился, волосяная петля захлестнула ножку стола, и вдруг - как будто кто-то включил моторчик - трос, выгибаясь дугой, заскользил из колодца, ей оставалось только накидывать петли.
    Трос натянулся струной - над колодцем, чернея и бормоча, маскою замаячило отупевшее, отёкши сощуренное лицо. Он был жив: насквозь промокнув, опухнув и почернев, он всё ещё вяло кивал, не в силах достать текущую далеко внизу желанную влагу. Под руки она вытащила его одрябшее тело на стол; сунула ноги в туфли; сняв пару волосяных петель, впряглась в них и, резко свернув, сдёрнула стол с дыры на снег.
    ...Снег - такой разноцветный и праздничный раньше - теперь поблек и подтаял; и солнце тоже пропало, скрылось куда-то за хмурый свод, низко придвинувшийся к тёмному кругу пустыни. Ноги её проваливались в набухшую ледяную кашу, промокшее платье, заледенев, топорщилось колоколом, гремя и зло обжигая при каждом прикосновении; пытаясь согреться, она пошла широким, размашистым шагом, волоча за собой стол и ёжась от хищных порывов уже начинающейся позёмки. Ноги сводило холодом, пальцы не гнулись, только волосяная лямка, прильнув к груди, грела не хуже грелки.
    Снег стал совсем чёрным, небо насупилось по ночному, в темноте на всём пространстве пустыни замерцали под чёрной коркой зеленовато пылающие колодцы - точно зажглись безжалостные глаза голодного зверя. А сверху уже срывались липкие, чёрные, как лохмотья гари, хлопья. Снег, падая на круги света, зеленовато пыхал, как бы спекаясь, и превращался в радужные кристаллики, тут же проваливающиеся под наст - в поток, заливающий лабиринт Делирии.
    ...Так же внезапно, как началась, пустыня закончилась. Стол был ещё там, под снегом, валящим на расстоянии вытянутой руки, а она, ошалело вертя головой, стояла вне этого снегопада, в тёплой пыли прогретого солнцем склона, стояла, чувствуя, как оттаивает и обмякает её промёрзшее платье, как кровь горячо разливается по ступням, как руки, скованные морозом и напряженьем, ослабнув, медленно разжимаются. Она рванула в последний раз - стол выскользнул из-под снега, - и она, вымотанная до предела, упала рядом с его почерневшим телом...

    ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

    Услышав его удивлённый возглас, она открыла глаза.
    ...Стол плавно плыл по степи. Привалившись к ножке стола, он безуспешно пытался распутать зубами узел возле кистей. Вид у него был вполне нормальный, он разве что похудел и несколько постарел с тех пор, как они взлетели на радужный снег Делирии.
    - Да кто меня завязал?! - нетерпеливо кусал он узел. - Откуда он взялся?..
    - Отсюда. - Она оправила изуродованный подол платья. - Я тебя завязала, кто же ещё...
    Он, точно спросонья, уставился на неё:
    - Я спал?
    - Как дитя.
    Она улыбнулась. Очень он глупо выглядел: сонный, взъерошенный, недоумевающий, со связанными её кружевной оборкой руками. Сев ближе, она нагнулась к узлу - развязать оборку, - он охнул:
    - А волосы?!
    - Что "волосы"? - продолжала она развязывать.
    - Где они?..
    - Вот. - Она небрежно кивнула на скрученные жгуты в ногах. - Пришлось обкорнать.
    - "Пришлось"?.. Почему "пришлось"?
    - Да так... - Признаться, ей не хотелось напоминать ему обо всём, что случилось, - слишком уж жалкую роль играл он в этой истории.- Так вышло.
    Мучительно вспоминая, он стиснул освободившимися руками лоб, но в памяти с момента его паденья в колодец зеленовато мерцал провал, колышущийся какими-то пёстрыми пятнами. Он чувствовал, что в случившемся намёками проступало нечто довольно скверное, нечто постыдное для него, но ясно представить себе, что именно, он был не в состоянии.
    - И много я натворил? - спросил он.
    - Порядком. - Ещё и рассказывать о его подвигах, нет уж, с неё достаточно. - Потом, после... Не спрашивай, если можешь...
    Она устала, и ей опять стало жалко своих волос - таких живых, таких весёлых и безалаберных и таких преданных в минуты опасности...
    "Минуты? - Она подняла его руку с часами. - Неужели минуты?"
    Но стрелки невозмутимо свидетельствовали, что больше семи они не задерживались нигде, что бы ни приключалось с ними и какие бы катаклизмы ни претерпевали открытые ими миры.
    - Семь? - Он робко погладил её непривычно остриженную, мальчишескую макушку.
    Она не ответила - слёзы опять душили её.
    Он виновато взял её руки в свои (от боли она поморщилась) и увидел её ладони - грязные, исцарапанные, с кровавыми содранными мозолями. Он начинал догадываться...
    ...А пыль, клубящаяся за ними, расходилась за их столом, как след на воде, всё увеличивающимся треугольником, взвихривалась, сгущалась и, разрастаясь, томительно обнимала степь. Свежий морской ветерок дул им в лица, а сзади, словно оттягиваясь перед решающим штурмом, рычал набирающий силу шквал.
    Жаркий короткий смерч, со свистом промчавшись возле, бросил их стол вперёд. Предупрежденье подействовало: барахтаясь в едва не перевернувшемся столе, они наконец-то оторвались друг от друга. Клокастая, буро-землистая туча, растопырившись в полстепи, взбухала поодаль.
    - Привязывайся! - Он стаскивал куртку. - Сметёт!..
    Она поняла. Влезть под волосяные лямки - это не заняло и пяти секунд. Отшвырнув ей куртку, он поспешно захлёстывал вперекрест петли каната, как бы сплетая над ней страховочную, сравнительно прочную сеть.
    Бурунчики пыли стремительно проносились мимо стола, гоня впереди невесомые проволочные шары перекати-поля. Туча уже обступила их с трёх сторон.
    - Ну, вроде, хватит...
    Гудящим локомотивом туча неслась на них.
    Нырнув под сеть, он накинул куртку им на головы; обняв её, подоткнул рукава и крепко прижал её плечи к свистяще чиркающему о камни днищу стола.
    - Всё, - прошептал он. - Теперь держись...
    И шквал накрыл их. Хрипло ревущая туча пыльной, протяжной волной прокатилась по ним; крутанув, вырвала стол из воя, скрежета сталкивающихся камней и песка, из жуткого, смертного крика настигнутых шквальной волной животных; стол взмыл и, подгоняемый перемалывающим степь напором, понёсся по воздуху в буром вихре осатаневшей бури...

    ОЗЕРО

    ...Стол, спланировав, мягко шлёпнулся на воду. Их подбросило, но сеть, спружинив, снова прижала их к полу.
    Только что, засыпаемые удушливой, проникающей всюду пылью, они, подлетая и трескаясь о борта, неслись на своём столе в самой гуще страшного урагана - ревущего, воющего, свистящего, взметающего суглинок и камни, сдирающего с земли её размельчённую солнцем и ветром почву, её плодоносную кожуру, её иссохшую плоть; только что, задыхаясь, отплёвываясь, они, рухнув в воздушную яму, хватались, за что попало в паническом ожидании неминуемого удара - хряского и последнего; только что в их сознании перетряхивались звенящей мелочью обрывки мгновенных реакций, мыслей и чувств, обрывки яркие и бессвязные; и вот тишина, медлительный плеск под ними да ласковое покачивание ещё не совсем успокоившегося стола...
    - Встаём... - Он закашлялся. - Кажется, прилетели...
    Он привстал, - пыль бурыми струйками побежала с его спины, - раздвинул канатную сеть и, откинув тяжёлую от песка, осколков известняка и ракушечника куртку, сел.
    Стол покачивался среди небольшого, но очень широкого озера. Сзади, клубясь, уползала за горизонт доставившая их туча, а впереди, на том берегу, за самшитовой - в полтора человеческих роста - изгородью высились синие конусы кипарисов, пышно расплёскивались зонты волосатых пальм, мясисто цвели магнолии, оранжево рдела хурма и спелые голозадые абрикосы, сладостно багровели вишни, желтели связки бананов, алели крупные яблоки, и всё это, перевитое розами и буйной зеленью винограда с нежно-прозрачными фиолетово-сизыми гроздьями, восторженно и заливисто щебетало на разные голоса, свистало, пело, чирикало, ворковало, павлиньи цвело и благоухало. Впереди был рай.
    Воздушная, сплетённая из девственно белых роз арка на двух уходящих в воду античных ребристых колоннах, также увитых розами, увенчивалась пурпурно-багряными, составленными из свежих бутонов буквами.
    - "СЕКСВИЛЬ", - прочла она, с наслажденьем вдохнув чуть приторный, чувственный аромат.
    "Сексвиль" - так он именовался, этот приморский сад, отрезанный от степи розоватым глубоким озером с выходящими к изгороди мраморными ступенями и статуями розовеньких Амуров, стыдливо прячущих что-то в свои колчаны, на берегу.
    Однако их стол нелишне было как следует разгрузить - пыль и песок покрывали его толстым слоем. Они стряхнули с себя клубящиеся остатки бури и принялись выгребать пыль: он - руками, она - покорёженной в гонке лампой. Затем, намочив в воде полосы пледа, она хорошенько протёрла и стол и куртку, и всё вокруг заблистало свежестью и чистотой.
    - Слушай, - сказала она, закончив уборку. - Слушай, я выкупаюсь...
    Стянув через голову платье, она с иронией покосилась в его сторону:
    - Я не на сцене, кстати, - не обязательно так разглядывать...
    Улыбаясь, он отвернулся. Он слышал, как, раздеваясь, она переступила с ноги на ногу, стол накренился, выровнялся, и тут же фонтан брызг обдал его с головой. Ныряя и звонко хлопая по воде, она, повизгивая, плескалась в озере. Плавала она превосходно, так что сейчас за неё он не беспокоился.
    Стол опять накренился - она вылезала. Он ждал.
    - Эй! - услышал он за спиной неожиданно огрубевший голос. - Эй, а ты?..
    Он обернулся. Подбоченясь и опершись локтем о ножку стола, она, совершенно голая, стояла так перед ним. Розовые душистые капли сбегали с её обвисших мокрых волос, падали на поблескивающую бронзово-загорелую грудь с белой полоской - следом купальника, на бронзовые крутые бёдра, на плоский живот с золотистым пушком в вершине молочно-нежного треугольника, легко соскальзывали на стройные загорелые ноги, стекали по узким лодыжкам и мягко распластывались по дну. Никогда ещё оно не было столь прекрасно, это тело, - зовущее, обнажённое, обожаемое им тело; никогда оно не влекло его, как сейчас...
    Судорожно глотнув, он рванул воротник рубахи:
    - Афродита...
    Он пробовал усмехнуться, но пальцы его тряслись, и он не мог выговорить ни слова. Страсть ослепила его, как удар в лицо.
    - Ты пошевеливайся... - опять сказала она не своим - грубым и хриплым - голосом. - Не томи.
    И он вдруг сразу увидел, как не похожа она на себя, на себя прежнюю - лёгкую и изящную; не похожа ни взглядом, ни интонациями, ни этой позой - обескураживающе вульгарной и откровенной.
    - Оденься... - Он протянул ей платье.
    - Ещё чего! - Она оттолкнула свою одежду. - Мне так удобней.
    Теперь и изящество, и её артистичность - всё в ней угасло: выставив грудь, она бесстыдно смотрела ему в лицо хищными, сладострастно сузившимися зрачками.
    "Купанье! - сообразил он. - Это после купания! Озеро что-то смыло..."
    Купаться ему совсем расхотелось. Присев и поглядывая, чтобы она невзначай не скинула и его в это озеро, он взялся за ножку стола. Насторожившись, она следила за ним; он выломал ножку и, не теряя её из виду, погрёб к берегу.
    У самых ступеней она откинулась и, держась за ножки, дёрнула стол, но он подбил её руки, и она спиной грохнулась в озеро. Вынырнув, она уцепилась за край, но перевернуть стол она не успела - с узлом из куртки, её одежды и босоножек и с ножкой в руках он уже выпрыгнул на ступени. Со злостью она толкнула стол - и стол поплыл потихоньку вдоль берега, огибая мраморные причалы с лестницами, розовыми амурчиками и колоннадами однотипных палиц, ведущими от ступеней к плоско подстриженному самшиту. Волоча распускающиеся волосяные петли, она вылезала из озера: мокрая кожа её лоснилась, и против солнца она казалась тончайшей бронзовой статуэткой; но стоило только ей повернуться - и он опять натыкался на этот хищный, упорный, следящий за ним взгляд.
    Не подпуская её, он двинулся к изгороди. Косы в её руках, изогнувшись, подёргивались, как рыжечешуйчатые удавы; он коснулся плечом самшита, и кусты расступились - изгородь пропускала их. Засунув ножку стола в тюк с вещами, он подождал, пока она подойдёт поближе, ловко перехватил её руку с выгнувшимся волосяным арканом свободной рукой и боком шагнул в кусты - в сплошной остролиственный пояс, отгораживающий этот курортный сад со странным, полуфранцузским названием...

    ПОЛЯНА

    ...Пропустив их, зелёная изгородь плотно сомкнулась сзади; какие-то шелковистые листики, спорхнув с кустов, залепили ему глаза, но - что удивительно - они ничуть не мешали: в призрачном серебристом свете он ясно видел перед собой поляну, покрытую мягко стелющимся ковром травы, в самом конце её - белые мраморные ступени, спускающиеся в облицованный розовым мрамором, длинный бассейн с чистой, чуть розоватой водой, а на поляне перед бассейном - множество белых и розовых статуй в венках из живых рубиново-ярких роз. Гирлянды роз - но уже белоснежных - празднично обвивали их мраморные фигуры, задрапированные в короткие тоги и полупрозрачные туники; на торсах юношей атлетически прорисовывалась отточенная, анатомически совершенная мускулатура, левые голени, выдвинутые вперёд, перекрещивались узкими сыромятными ремешками римских сандалий, а правые руки, согнутые в локтях, как бы указывали на небо; женщины, сходные с юношами, как сёстры, и убранными под розы венков кудряшками, и очень прямыми носами, и выпуклыми, слепыми яблоками глазниц, обнажив тренированные тела с неразвитой грудью, плечами под стать мужчинам и крепкими покатыми бёдрами, придерживали спустившиеся почти до колен складки. Казалось, что на поляне, перемешавшись, стояли в венках и гирляндах многократно растиражированные копии Венеры Милосской и Аполлона.
    Но, впрочем, нет, они не стояли! Под нежные, мелодичные звуки музыки, льющейся на поляну из зарослей и с ветвей хороводиками растущих пальм и магнолий, статуи плавно перемещались, не разгибая согнутых ног и образуя всё новые и новые композиции. Гирлянды юношей цеплялись за пальцы дам - и юноши, как на привязи, начинали ходить по кругу; гирлянд женщин, взмывая в воздух, накидывались на гордые жесты юношей - и женщины, всё более приближаясь, начинали вращаться вместе с партнёрами; и чем сладостней и слышней становилась музыка, тем ближе теснились разрозненные фигуры, тем плотнее сходились они в единую бело-розовую скульптурную группу.
    Самшитовая стена расцветала розовыми бутонами, пальмы роняли сочные кофейно-спелые финики, в бархатно-синем, беззвёздном небе на месте солнца венчиком серебристого флёрдоранжа свадебно реял рогатый серп, а за бассейном, на середине другой поляны - круглой и сплошь усыпанной белыми лепестками, - мраморно розовел ещё один водоём - третий по счёту: круглый, как будто срезанный сверху фонтан, похожий издалека на плаху.
    Душистая обволакивающая гирлянда, влажно хлестнув его по щеке, ласково обвилась вокруг горла. Отпрянув, он сбросил цветы на плечи и повернулся. Неподвижно перемещаясь влево, мраморными руками она приспускала тонкую тунику, холодный мраморный взгляд под алым венцом завораживающе застыл, гирлянда, прильнув, поворачивала его - и он кружил уже вместе с ней, кружил в обоюдном, томном, как менуэт, танце. Опять он не узнавал её - она превратилась в статую.
    Танцуя, они постепенно передвигались: она увлекала его к толпе, кружащейся у бассейна, а приторная гирлянда опутывала его всё туже.
    "Косы... Это же её косы!" - Он дёрнулся.
    Мраморное лицо с невидящими глазами почти касалось его лица, твёрдые холмики упирались в грудную клетку, - вдавливая его хрустящие рёбра, она настойчиво прижималась к нему. Гирлянда никак не давала ему откинуться, узел в руках мешал; он выронил узел и начал отталкиваться двумя руками, но тело её, сминая его беззастенчивое сопротивление, продолжало давить. Кричать, убеждать её было бы бесполезно: острые ушки под твёрдо-розовыми кудряшками наглухо заполнял мрамор.
    Всадив между их животами ножку стола, он нажал изо всех сил, но и этот рычаг не спас. Ножку заклинило, дерево жестко и больно углом вошло в мышцы. Она расплющивала его, а до компании слившихся воедино статуй оставалось один-два круга.
    "Сомнут! - заметался он. - Они же из камня!.."
    Прямой мраморный нос холодно ткнулся ему в подбородок. Мотнув головой, он задел за кровавящийся на уровне глаз венок - и острый, колючий шип резанул по правому веку. Он зажмурился, а когда он открыл его, этот глаз, проверить - цел ли, то в рваном розовом ореоле опять увидел её медно-рыжие, слипшиеся в хвостатые пряди волосы, солнце над тёмно-зелёной грядой самшита, и тут же бешеный, бьющийся ритм обрушился на поляну.
    Её покрасневшее, трясущееся лицо с зелёными фиговыми листками, залепливающими глаза, покрылось испариной, полураскрытый рот сипло выплёвывал исступлённые, нечленораздельные взвизги, мокрая грудь содрогалась в отчаянных, страстных вздохах.
    Он взглянул левым глазом - и ритм сник, разлился чопорным менуэтом, месяц таинственно замерцал, а мрамор тупо вонзился в рёбра.
    Листки - фиговые листки на глазах - от них-то всё и зависело. Раскрыв правый глаз пошире и чувствуя, как, прикрученное к нему тугими канатами, мучительно бьётся в ритме её распалённое, взмокшее тело, как мокрые пряди хлещут его по губам, а ногти впиваются ему в спину, он стал сковыривать намертво сросшиеся с лицом фиговые заслонки. Листки не сковыривались, кожу саднило, как от ожогов, но он содрал их, промокнул кровь рукавом рубашки и положил ей ладони на плечи.
    Она продолжала биться - ещё ослепшая, ещё не видящая того, что увидел он.
    ...Возле канавы с какой-то навозного цвета жижей, в вязкой глине топтались, плюясь и визжа, корявые, лохмоногие уродцы, кустисто обросшие бурой шерстью, а с ними в обнимку - костлявые, дрябло трясущиеся уродицы с болтающимися космами сальных, мокрых от пота волос. Багровые толстые змеи, переплетясь и подрагивая от напряжения, стягивали истошно бьющуюся толпу в клубок: тупая, сплюснутая головка, вынырнув из вакхического сплетенья тел, мгновенно вонзала прямой раздвоенный язычок в тусклую зелень фигово ослеплённых глаз - листки краснели, и красные червячки, выскользнув из всклокоченных колтуном волос, юрко просачивались сквозь эти листки в глазницы, сразу - ещё заметней - уродуя лица и обезумевшие тела обнявшихся.
    Ритм грохотал, толпа тряслась, сверху с цветущих веток срывались раскалывающиеся румяные яблоки, стволы извивающихся деревьев со стуком сталкивались в любовной, визжаще-животной пляске.
    Одно из яблок катнулось к ней. Алая змейка, высверлившись из черенка, скользнула к её ноге, но он каблуком размозжил тупую, плоскую пасть. Канаты кос за его спиной вкрадчиво пошевеливались, капли пота, падавшие с её бушующей плоти на косы, всасываясь, всё ощутимее оживляли их.
    Он обхватил её мокрый, горячий лоб (ничем уже не увенчанный), поддел листок ногтем и резко сорвал. Она отшатнулась, но где там - он оборвал и следующий. Кровь залила ей глаза, ритм оглушил; она вся сжалась в его руках, сразу же перестав и визжать и трястись. Косы её, ослабнув, кольцами поползли вниз; он вытер с её лица кровь; чуть касаясь, поцеловал дрожащие веки - она облегчённо вздохнула и, гибко выпрямившись, открыла глаза.
    - Ну, как? - шепнул он ей на ухо. - Отошла?
    По выраженью её испуганных глаз он понял - сейчас она тоже видела всё как есть. Прижавшись к нему, забыв и про страсть и про наготу, она, побелев от страха и отвращения, смотрела на похотливо топчущихся в грязи безумцев, смотрела на точные расщеплённые молнии промелькивающих головок, на яблоки, хрустко подскакивающие и червоточащие змейками, на небо и на канаву, на ополоумевшие стволы, кружащиеся вплотную к сцепившемуся клубку, смотрела на всё это, вдруг открывшееся её глазам, и зрачки её, расширяясь, быстро утрачивали свой прежний бессмысленно-буйный блеск.
    Статуи, Аполлоны, античность, - какое-то наваждение... Она - величественно плывущая в менуэте по саду, она - божественно совершенная, недосягаемая, единственная среди подобий, копий и подражаний, она - в венке и гирляндах: Венера, фея, высшее воплощенье женственности, магически обольстительная, неотразимая, владычествующая и увлекающая, она - торжествующая и возносящаяся, - и что же?.. Что же на самом деле?..
    Покраснев, она отодвинулась:
    - Не смотри...
    - Не смотрю, ладно...
    Он ненароком шагнул к самшитовой изгороди, легонько наддал плечом и остановился. Самшит теперь приобрёл гранитную твёрдость, напоминая, скорей, шершавую, свежевыкрашенную тюремную стену. Они попались: пути назад им были заказаны.
    Присев к узлу, она торопливо натягивала мокрое платье.
    А ритм нарастал. Деревья, подёргиваясь и сухо сталкиваясь ветвями, кольцом обступили толпу, беснующуюся на самом краю канавы. Морщинистый частокол стволов закрыл на мгновенье пляшущих, глина, сползая, чавкнула - и хриплый, звериный, победно-звенящий вопль взвился из-за частокола...

    КАНАВА

    ...Что-то тупое ткнуло её. Застёгивая второй босоножек, она едва не свалилась в грязь, - он вовремя поддержал её. За корчами вакханалии они совсем не заметили, как шесть деревьев - липы с весенними бело-розовыми фонтанчиками душистого цвета и с крупными, перезрелыми яблоками на ветках, - зайдя с трёх сторон, оцепили их плотным полукольцом.
    Увернувшись, она подхватила с земли рыжие петли своих волос, он - брошенную в сердцах ножку стола и куртку; деревья, чуть пританцовывая и чмокая вязкой глиной, играючи надвигались на них. Они метнулись вперёд, к канаве, - стволы, по-утиному переваливаясь на узловатых корнях, заспешили следом, не выпуская их из каре. Кидаясь вбок, они налетали на кротко склоняющиеся до самой земли, шуршащие кроны, стволы же, раскачиваясь, сближались так часто и резко, что проскочить между ними не было никакой возможности. Как зайцев, как улепётывающих сайгаков, их гнали в яму ловушки.
    Трясущийся частокол раздвинулся и сомкнулся с липами - внезапно они очутились в конце укорачивающегося коридора, на склизком, взрытом босыми пятками пятачке, в непосредственной близости от канавы.
    ...Рыкающая, визжащая масса, барахтаясь, копошилась в тягучей, как слюни, жиже. Багровые змеи впивались в раззявленные, захлёбывающиеся воплями рты, проталкивались вовнутрь, а рты, багровея и пузырясь, изрыгали победные, торжествующе-сиплые всхлипы; забрызганные слюной листки, сливаясь с жёлто-багровыми лицами, изглаживались в кровоточащие рубцы; вслепую тычущиеся носы, елозя по вскидывающимся из жижи комьям жёлтого жира, по-поросячьи сплющивались; ногти на скрюченных, ненасытных пальцах, вытягиваясь и загибаясь когтями, впивались в возящиеся тела, в навоз и в глотаемых тут же змей, - гогочущий, непотребный, скотски вопящий конгломерат изнемогал в конвульсиях у их ног.
    Липкие брызги уже долетали до них, они находились от края в каком-нибудь метре, а липы по-прежнему неуклонно подталкивали их сзади.
    - Не надо... - Она упёрлась в стволы спиной, и ноги её заскользили по грязи. - Я не хочу!..
    И он, разумеется, не хотел, и он упирался, да только от их хотенья зависело в этом раю слишком мало. Осталось всего полметра.
    - Ну, пожалуйста... - умоляла она его. - Пожалуйста... Ну, придумай...
    Он колотил по стволам ножкой стола - сухая кора насмешливо ёжилась, и частокол, издевательски осыпая их смачно шмякающимися плодами, переваливался всё ближе. В ярости он боднул промежуток между стволами - густая крона мотнулась вниз, с маху огрев его по затылку огромным яблоком.
    Земля под ним покачнулась. Падая, он схватился за медные тросы в её руках, поднял голову - и две вещи в его сознании совместились, соединились в одно, казалось бы, неуместное здесь и сейчас, слово.
    "Качели! - вдруг сопоставил он. - Верёвка и ветка - полный комплект..."
    В следующую секунду волосяная петля уже захлестнула толстый, засохший сук, далеко выступающий над канавой и, вероятно по ветхости, недвижимый.
    - Хватайся!
    Она мёртвой хваткой вцепилась в узел каната - полоса скользкой глины сузилась до размеров её ступни.
    - Перелетаешь и отпускай, - наскоро наставлял он её, втискиваясь с намотанным на кулак канатом между ритмично дрыгающимися стволами и её напряжённой спиной. - Но только сразу, договорились? Лети...
    Прижав, он толкнул её. Удачно перелетев канаву, она отпустила верёвку и, упав, проехалась по костистой гальке на том берегу, свезя себе все колени. Но главное - она была там, за этой канавой, в безлесном и безопасном участке сада.
    Носки его башмаков повисли над копошащимися, больше не оставалось ни сантиметра, и если бы не канаты, он бы не удержался. Почва под каблуками зашевелилась - корни, выдёргиваясь из глины, упрямо сталкивали его.
    Откачнувшись, он лихо перемахнул на косах через канаву, перемахнул весьма своевременно: когда он, встав на ноги, потянул канат с надломившегося сука, деревья, выдернув корни, шумно ухнулись с того берега в жижу. Хлеща корнями и ветками сладострастное месиво, липы сплочённо пошли по дну.
    ...Повизгивая, похрюкивая в изнеможении, из жижи на гальку полезли на четвереньках уже окончательно уравненные купаньем твари. На одинаково жадных, слепых и безликих лицах ритмично сопливились пятачки, одинаково ожиревшие, гладко желтеющие тела казались бесполыми, волосы бурым лаком облепливали болванки змеино сплюснувшихся голов. Деревья своими стволами выдавливали их из канавы; вразброд скрежеща когтями, твари нетерпеливо карабкались по откосу.
    Он быстро сматывал не раз выручавшую их верёвку, она же, спиной отходя к фонтану, как загипнотизированная взирала на то, чем стали бывшие Аполлоны и Афродиты. Между тем, выхода не предвиделось и по эту сторону, и в этом устланном колкой галькой округлом дворике с мраморной плахой фонтана в центре. В бетонно-застывшей стене самшита не было ни просвета, а хрюкающие бескрылые гарпии всё лезли и лезли из жижи...

    ФОНТАН

    ...Они отступали. Гудящий от ритма дворик гулко заполнился скрежетом и сопением; теперь им пришлось забраться на мраморный парапет фонтана, глубокой воронкой сходящего к розовомраморному столбу с узкой бездонной щелью у основания. Столб заострялся кверху, и всё тело его причудливо опоясывали рисунки и надписи на не знакомых им языках. Но, правда, о содержании надписей они кое-где догадывались без перевода: рисунки разнообразно и очень изобретательно варьировали всё ту же тему любовных игр на лужайке, причём, с непременным включением в хоровод то чёрного взбесившегося быка, то плотоядно оскалившихся мартышек.
    - Ты осторожней... - На всякий случай он обнял её. - Тут скользко...
    Она взялась за рыжий моток каната у него на плече, и они, балансируя на совсем невысоком мраморном ободке, внимательно наблюдали за тварями, порознь - одна за другой - обползающими фонтан. Ритм, исходивший из самой глуби воронки - из мрака у основанья столба, сотрясал парапет; осколки гальки, летящие из-под взрывающих гравий когтей, били им по ногам; пятачки, принюхиваясь, мелькали то вверх, то вниз; молящееся четвероногое стадо слепо кружило вокруг фонтана, обдавая их кислым запахом пота.
    Ритм убыстрялся - и соответственно убыстрялось и это кружение раскрасневшихся потных спин, учащалось мелькание пятачков, а резкий скрежет когтей сливался в один непрерывный свербящий звук, как будто тысячу мотоциклов стремительно заносило на повороте. Их тоже уже кружило в этой неистовой карусели, розовый парапет ускользал, и они только чудом удерживались на узкой, плывущей под ними площадке. Самшитовая стена неслась навстречу, растягиваясь сплошным зелёным потоком и отсекая канаву с цветущими липами; круг замыкался; пятачки, с рычанием разрезавшие едкое тошнотворное облако испарений, больше не опускались, рубцы глазниц разбрызгивали кровавую пену, кружащие туши, дрожа, налились, как огромнейшие пиявки, и визг, зародившийся в глубине ритма, пронзительно нарастал, вызывая другой - ответный - раздирающий эти потные, галопом скачущие по кругу обрубки.
    Уже на пределе, на ультразвуке, два визга, слившись, острым раздвоенным жалом вонзились в небо - и небо слепящей жаркой волной выплеснулось во дворик. В мгновенной судорожной глухоте визжащее только что стадо стало на всём скаку, яростно скрежеща тормозящими о гальку когтями, а сзади, в воронке, послышался липкий шорох проснувшегося фонтана.
    Алая густая струя, пульсируя, выросла над столбом, щель внизу забурлила, и чей-то захлёбывающийся предсмертный вопль заставил их оглянуться.
    Две твари, вцепившись в третью, когтями сдирали с неё кожу.
    Жёлто-багровая тряпка с пучком волос, с пятачком, с продырявленными перчатками наполовину сползла, обнажив окровавленные култышки, и одна из этих култышек, нескончаемо пузырясь криком, болталась из стороны в сторону, пытаясь достать своих палачей и тоже вцепиться в них. Твари рванули - пустой, резиново дряблый комбинезон полетел в фонтан, в щель, а обнажённая туша, визжа, обрушилась на пульсирующий, не опадающий стержень струи.
    Отклонившись, они закрылись от брызг, но зря: струя пропорола тушу насквозь - проткнула её - и туша, нанизываясь на столб, хрипя, заскользила вниз, к основанию, в бурлящую кровью прорву.
    А дворик уже зашёлся в звериных воплях, вое и рыке безжалостных, обнажающих до кишок, схваток. Съёжившиеся, разваливающиеся мешки содранных кож летели в воронку, липко-багровые туши, пропоротые струёй, хрипя, нанизывались на столб, и кровь, прибывая, медленно поднималась под тяжестью поглощаемого фонтаном мяса.
    Всё меньше и меньше пар бесчинствовало вокруг; дымящаяся, жирная галька почти не впитывала обильные кровяные каскады, жертвенно орошающие её.
    ...Ей было дурно: ноги её подламывались, она то и дело соскальзывала с заляпанного липкими каплями парапета. Продев её руки в петли волосяного троса, он смастерил относительно сносное подобье вожжей - на случай срыва - и, высвободив, таким образом, правую руку с ножкой стола, крепко держал её, следя за неутомимыми тварями.
    Последняя пара, покончив с жертвой, подняв кровавые пятачки, заметалась на четвереньках подле фонтана.
    - Внимательней! - крикнул он.
    Окровавленная когтистая лапа, лязгнув о мрамор, взметнулась рядом с её оголённой голенью. Она инстинктивно отпрянула, оступилась и сорвалась в фонтан, а лапа с треском вонзилась ему в ботинок.
    Она с головою ушла в воронку, в густую алую кровь, поднявшуюся почти до краёв плахи, - он натянул канат, - и только когда бесчувственное лицо её появилось у парапета, только тогда он ударил ножкой стола по этой, рвущей его ботинок, лапе. Ногти хрустнули, лапа отдёрнулась, зато две другие, сбоку, чуть-чуть промазав, зверски располосовали ему штанину. Сразу рассвирепев, он коротко хлобыстнул по лапам, отбросив тварь метра на два; взвизгивая и припадая на перебитые руки, она опять подалась к нему, но тут та, первая, вероятно почуяв её бессилие, прыгнула на неё и, по-кошачьи вцепившись в бельма рубцов, яростно заработала когтями.
    Он получил передышку: пока эта тварь освежёвывала визжащее тело своей подруги, нападений с тыла он мог не бояться. Он ухватился двумя руками за волосы, не дававшие ей уйти вглубь, - вскрикнув, она пришла в себя.
    ...Только что, погрузившись, она опять окунулась в рай. Блаженное исступленье судорогой пронзило её: она - богиня, ангел, весна - бесплотно плыла над миром на облаке лепестков, и лунные крылья прильнувших к ней херувимов нежно и страстно ласкали её изнывающую от счастья, лишённую и тревог и покровов душу, душу, избавленную от состраданья, стыда и страха...
    - Мне больно...
    Она обвила его шею, и - странно - ни на лице её с напрочь изгладившимися ранами возле глаз, ни на платье, ни на руках - нигде не алело ни капли крови; даже волосы, побывав в фонтане, остались чистыми, кровь словно и не мочила их.
    Он поднял её, поставил на парапет и вновь повернулся к сдирающей кожу твари.
    - Спрыгивай и беги к изгороди... - готовился он к прыжку. - Добром она не отстанет...
    Она соскочила на липкую гальку и снова вскрикнула. Канат, всё так же намотанный на его кулак, сорвал его с парапета.
    - Да брось ты их, брось верёвки! - Пожалуй, аркан ему пригодится: зверюга передвигалась довольно ловко.
    "Не могу..." - услышал он за спиной.
    С извиняющейся улыбкой она держала в руках расплетённые, укоротившиеся канаты, чуть выше волнисто перетекающие в её медно-рыжую гриву. То есть канатов как таковых не существовало: волосы просто-напросто приросли. Приросли на прежнее место, все, волосок к волоску, и каждый - к собственному огрызку, слились со своей же, некогда отсечённой плотью...
    - Ты видишь?..
    Конечно, он видел, только не мог поверить; но отвлекаться ему не следовало.
    Ободранная хрипящая туша съехала по столбу - кровь вяло выплеснулась на гравий. Отпрыгнув, он еле успел отбить зверино быстрый бросок и, выпадом упредив следующий, с силой хватил тварь по её безмозглой, змеино-плоской башке, как раз по фыркающему вовсю пятачку. Тварь, взвыв, волчком завертелась на месте; видеть она ничего не видела, а нюх у неё был отбит окончательно.
    Спиной он шёл к изгороди - шёл на её голос; он ждал нападения, но тварь продолжала вертеться, визжа всё невыносимей. Как вдруг она опрокинулась, цапнула лапой своё лицо и когтями начала раздирать его, рвать кожу с самой себя, надсадно корчась от боли и сладострастия. Лоскутьями отслоённая кожа исчезла в воронке, кровавая туша на четвереньках запрыгнула на мраморный край фонтана и, взвившись в воздух, с хрипением нанизалась на столб.
    Струя фонтана, всё выше вздымавшаяся с каждой жертвой, распалась алой метёлкой, образовав над воронкой падающую на круг парапета алую полусферу; переполнившая воронку кровь полилась во двор.
    ...Самшит был непробиваем, однако не бултыхаться же им в этой тёплой, ползучей жиже, - он точно забросил ножку стола наверх, на кусты. Кусты и не шелохнулись.
    - Полезли! - скомандовал он, подставляя ей под ногу сложенные ладони. - Иначе не выбраться...
    Она послушно вскарабкалась, грудью легла на изгородь и ахнула.
    - Быстрее!..
    Кровь, коснувшись его подошв и дойдя до стены, стала взбухать. Она, наконец, забралась на изгородь, он подпрыгнул, схватился за твёрдый, колючий угол самшита и с грехом пополам подтянулся.
    ...Перед ним лежал океан. Они стояли на самом краю обрыва, отвесно срывающегося в необозримую белопенную синеву, перекатывающуюся под ними. И там, внизу, забытым спичечным коробком покачивался их многострадальный, двуногий стол с крошечной лилией лампы на дне. Видимо, озеро, обтекая сад, сбегало по склону где-то совсем близко.
    Кровь прибывала - фонтан и тот уже чуть пробулькивал сквозь неё. Стоя на изгороди, они ещё раз взглянули на залитый кровью фонтан, на райский цветущий сад за кольцом дворика, на озеро с беломраморными колоннами и повёрнутой к ним кровавой изнанкой надписью; взглянули и отвернулись.
    - Не убьёшься? - кивнул он вниз.
    Она невесело усмехнулась и, не ответив, бесстрашно шагнула с обрыва.
    Поднявшись до верха застывшей изгороди, кровь неожиданно дрогнула, посветлела, порозовела и, пойдя на убыль, осыпалась нежно-лебяжьим пухом розовых лепестков, мягко устлавших зелёное травяное ложе пригорка с округлым чистым прудом в центре.
    Краем глаза он видел, как вольно раздвинулся круг кустов; пустая поляна с римским бассейном и кипарисами расправила травку и тоже покрылась падающими с веток лёгкими, ароматно-телесными лепестками, тут же свивающимися в гирлянды; видел, как разомкнулся самшитовый пояс перед входящими на поляну со стороны озера празднично обнажёнными толпами; как ядовитыми мотыльками порхнули слетающие с кустов фиговые листки; изгородь под его ногами, восторженно испустив соловьино-многоголосую трель, обмякла - он прыгнул...

    ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
    ПЛАНЕТА

    "Бездна влечёт к себе бездну"
    Библия

    ...Опять они плыли по океану. Обрывистый берег материка с самшитовым кругом Сексвиля между двумя низвергающимися в прибой розоватыми водопадами, раскидывая свои степные, бурые крылья, плавно сдвигался влево, за горизонт; стол ровно и неторопливо скользил по белым курчавым барашкам, волнующимся вокруг. Съёжившись под его курткой, она смотрела на этот пустынный, скрывающийся в волнах берег, смотрела, пока он совсем не скрылся, пока не растаял в пыльном слоистом мареве, дрожащем над раскалённой полдневной степью, пока и марево, наконец, не исчезло, рассеявшись в посеревшем, предгрозовом небе.
    Молчал и он. Оба они прошли через это, оба спаслись, и оба были почти раздавлены нахлынувшими на них, исковеркавшими, едва лишь не уничтожившими их силами, силами страшными, беспощадными и неизмеримо-огромными.
    Она вздохнула - прерывисто и отчаянно; он взял её за руку. Невидяще она продолжала смотреть туда, в горизонт, в прошлое, беззвучно и зло рыдая, рыдая без слёз и без облегчения, не отвечая ни на его жалость, ни на слова, которые он невнятно шептал ей. Лицо её передёргивалось; бледнея, она закусывала губу, стараясь унять эту стылую боль в груди, эти судороги, этот крик, кликушески рвущийся из неё. Всё рухнуло: всё было смято дикарским, ошеломляющим ритмом, втоптано в грязь, в визг, в скотство, в какой-то кровавый смрад, в хрип и остервенение; непредставимые, унизительные, однако реальные до деталей сцены с отчётливо наглой ясностью вставали в ее глазах. И она - она! - была вместе с ними: чуть-чуть - и она оказалась бы среди них, сцепившихся там, в канаве, среди беснующихся слепцов; чуть-чуть - и она стала б одной из них, такою же, как они, визжащей и похотливо безликой; разве мог он её любить после этого?! Разве мог - после того, что видел, видел, какой она может быть, в какую тварь превращает её случайное ослепление?!.. Всё рухнуло, да, - этот рай перечёркивал даже саму возможность любви - его любви к ней - такой иной, такой человечной, самозабвенной и чуткой, такой не похожей ни на слюнявое копошенье, ни на грызню...
    "Ложь! ложь! ложь! - молчаливо кричала она, кусая губы. - Ложь, слышишь?!.."
    И он услышал.
    Наклонившись к её глазам, он вновь - как тогда, в саду - прикоснулся губами к векам, и сцены сразу исчезли; она по-детски припала к нему, легла головой на его плечо, вздохнула - уже легко и свободно - и тотчас уснула.
    ...А стол всё скользил, постукивая фанерным днищем о мелкую, часто и бестолково всплескивающую волну; крепнущий бриз, дуя в корму, заботливо подгонял их; уткнувшись ему в плечо, она умиротворённо дремала, обволакивая его секущим дождём высыхающих на ветру волос. Боясь разбудить её, сидел он - лицом к лицу; свезённую кожу на месте соскобленных им листков пощипывало солёной пылью, а часы на его затёкшей, поддерживающей её, руке равнодушно оттикивали восьмую минуту с их приводнения на канал перед чарующим садом Сексвиля...

    ГЛАВА ПЯТАЯ

    ПЯТНО

    ...Улыбчивый, любопытный дельфин, увязавшись за ними, то вспарывая барашки своим стремительным плавником, то мощно взлетая над океаном, резвясь, нырял за бортом. Любуясь его полётом, спокойной нежностью её черт, разбегом разгульной пены, он поначалу и не заметил не очень большое, неправильной формы пятно, лазурно расплывшееся посреди океана; заметив же, не придал ему никакого значения, тем более, что лежало оно в стороне от курса стола. Не придал он значения и этим лазурным протуберанцам, по-осминожьи распластанным на поверхности океана вокруг пятна. А тем временем одно из щупалец, теряясь в бликах и толчее островерхих, сумбурных волн, дугою пересекло их путь.
    До светлой лучащейся полосы оставалось совсем немного, когда дельфин, в летящем, великолепном прыжке обогнав стол, на входе врезался плавником в лазурь. А через секунду и нос стола мягко и глубоко встрял рядом.
    Страх затравленно и зверино метнулся в её открытых глазах. Он вскочил.
    Дельфин, увязая всё безнадёжней, бился у борта. Вставая на хвост, он выбрасывал из воды своё упругое скользкое тело; крутясь, хлопал ластами; разинув носатую узкую пасть, стучал по борту лобастой мордой, пронзительно и гортанно свистя и смотря на них широко расставленными, глубокими, такими же перепуганными, блистающими от ужаса глазами.
    Щупальце, отвердев и сжавшись, втягивалось в пятно, таща туда и дельфина и их, будто вмёрзший в эту лазурную тину, стол. Именно тину напоминала ему эта тонкая шелестящая плёнка - мутную, маслянистую ряску зацветшего океана.
    - Спаси его! - Она потянула руку к застрявшему плавнику.
    - Не трогай!
    Одним рывком он вывернул из угла стола ножку, просунул её под спину дельфина и, рычагом уперев в край стола, навалился, выламывая напрягшийся серый бок из твёрдой, хрусткой, как целлофан, плёнки. Тина, снимая с дёргающейся спины белёсые кровоточащие клочья, медленно отставала; дельфин, помогая ему, отталкивался хвостом, невольно, но загоняя стол ещё дальше в щупальце. Поддев поглубже, он приналёг - с липким треском плёнка отпала; жадно глотнув приоткрывшимся на затылке отверстием, дельфин изогнулся, грузно вошёл в воду, и острый плавник его, удаляясь, панически занырял среди волн.
    Щупальце увлекало их стол к пятну, точно натянутому над жерлом потухшего подводного кратера; сквозь плёнку уже виднелся его изломанный тёмный круг, смутно очерчивающий границы пятна.
    Натужась, он силился сдвинуть стол, но плёнка, треща, сминалась, липла, и ножка проваливалась в лазурь.
    - Нет, бесполезно! - Он дёрнул, но ножка застряла прочно. - Не на что опереться!..
    Да тут уж она всё видела и сама: как рыбы в сеть, они угодили в этот лазурный бредень, выбираемый вместе с ними из океана.
    Щупальце, втягиваясь, достигло подводного гребня; ещё надеясь, Бог знает на что, он наклонил увязшую ножку и зацепил ей темнеющую внизу, под плёнкой, скалу (базальт, как он думал). На миг движение прекратилось, гребень вдруг леденцово хрупнул, стол рванулся, и, вылетев из воды за бортом, в стол брякнулся смахивающий на оленьи рога, ветвистый, пупырчато-белый кусок.
    - Кораллы! - ругнулся он, едва устояв на ногах. - Коралловый риф!
    Стол миновал барьер из кораллов, отгораживающий пространство кратера от океана, и плавно поплыл в толще пятна к центру.
    - И что же теперь? - Зачем-то прижав к себе лампу, она забилась в угол стола. - Что дальше?..
    Как будто он знал!
    Стол, по радиусу пройдя наружную светло-лазурную часть пятна, коснулся круга чистой воды в центре - ножка, вынырнув из лазури, опять очутилась в его руках. Стол проутюжил днищем полкруга и ткнулся в торчащую из воды антенну с полупрозрачным шариком на конце. Ткнулся - и вновь прилипнув, меланхолически закружил вокруг.
    Шарик, переливаясь, мутно мерцал; кружа на своём столе, они всё пристальней вглядывались в размытые силуэты, возникшие в глубине оживающей при кружении мути. Они кружили, а силуэты таинственными, фантасмагорическими видениями заполняли, казалось растущий, шар. Какие-то люди в средневековых хламидах и капюшонах ангельскими нетопырями парили на скоропалительных фейерверках своих пылающих крыльев; другие, с лицами, словно списанными с икон, усевшись на перекладины драгоценных, оправленных в серебро, крестов, выдёргивали из вялых ладоней посеребрённые гвозди; третьи, уютно устроившись в тёплых, обитых пуховиками, бочках, лениво чиркали спичками, которые тут же гасли; а большинство, сократоголовые юноши и неряшливые девицы с улыбками Монны Лизы, фривольно встав на головы, отбрыкивались от падающих на них булыжников, причём все они очень ловко откидывали летящие камни в затылки своих товарищей по несчастью. Кружась, растекаясь, мутнея и вновь возникая, они проносились мимо - эти рождающиеся из ничего призраки, эти тени, сменяемые тенями, эти наброски, небрежно стираемые бесстрастным кружением.
    Следя за причудливыми метаморфозами мути, они нечаянно подошли к антенне, к её растущему набалдашнику, теперь уже полностью завладевшему их вниманием. Неясные очертания силуэтов всплывали совсем рельефно; вот-вот - и они окончательно прояснятся, вот-вот - оживут и, раскрыв компактную сферу, примут их в свой заносчивый, шокирующе-гротескный мир, мир абсолютной, личной, не ограничиваемой свободы...
    И тут кружащий шарик померк и стал останавливаться. Наверное, останавливались они, но всё равно! - главное было не допустить остановки, не дать угаснуть открывшемуся простору, не умертвить неподвижностью сгусток всепорождающей протоплазмы.
    - Ну же!
    Подстёгнутый восклицаньем, он смело взялся за шарик. Шарик лазурно вспыхнул.
    Страшный удар, отшвырнув его, парализовал на мгновение их обоих. Тина вокруг с сухим шелестом поднялась и, наползая куполом, потекла к тревожно фосфоресцирующему, попискивающему морзянкой шарику.
    - Лежи, не вставай... - просипел он и, вскинув разбитое, не подчиняющееся ему тело, стараясь не прислониться к разящей исподтишка антенне, размахнулся и ахнул ножкой стола по мутно сходящейся плёнке.
    Понять, что случилось, он попросту не успел. Ножка, влипнув, рванула его из стола, край тины, пришлёпнув сверху, накрыл его шелестящим сачком, окунул и уверенно поволок вглубь.
    ...Сжав губы, чтобы не захлебнуться, он дрыгал ногами, отпихивался, но плёнка, окутав его, держа его вертикально, с руками строго по швам, толкала его на дно. Дыхания не хватало: лёгкие заливало горячей, пьянящей волной, поднимающейся всё выше - к почти угасшему мозгу.
    "Вдох - и конец... Вдох - и... Вдох..."
    Ноги его вошли во что-то холодное и студенистое, сачок, выворачиваясь, втолкнул его в мутно-сизый, мягко сомкнувшийся над его головой свод, квадрат свода так же, как тина, объял его тело остекленевшим куполом и, опускаясь, повлёк ещё дальше - вниз, вниз и вниз...
    Мутно рубцующийся просвет уходил; сверху на купол, присасываясь, легла студенистая гофрированная кишка. Не в силах больше терпеть и сопротивляться, он обречённо закрыл глаза и вдохнул.
    Однако вместо солёной горечи ноздри и рот заполнил самый обычный воздух - болотный, спёртый, затхло попахивающий гнильцой, но воздух! Он дышал, дышал полной грудью, судорожно глотал вытекавшее из отверстий над ним пространство, - он жил!..
    ...Маленький рычажок, выскочив из стены прозрачного сверху купола, остро ткнулся ему под сердце. Он оттолкнул рычажок, но тот ткнулся снова. Он опять оттолкнул - рычажок опять ткнулся. Тогда он припёр его злополучной ножкой стола, вдохнул, и тут же пространство вокруг ощутимо сузилось. Он задыхался: воздух не поступал, и под куполом его больше не оставалось. Он сбросил ножку - рычажок ткнулся, и воздух вновь зашипел в отверстиях.
    Итак, чтобы выжить, он должен был без конца толкать и толкать этот ржаво-лазурный рычаг, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно что приводящий в движение. Умирать ему не хотелось, но и торчать здесь Бог знает сколько - тоже: оттолкнув рычажок, он дотронулся до стены - и, резко отдёрнув руку, выругался. Стена, основательно долбанув его током, обожгла полруки.
    "Медуза..." - обмякнув, подумал он и толкнул рычажок.
    Деваться тут было некуда, выбирать не из чего; он толкнул. И опять толкнул. И опять...

    СВЕТ

    ...По-прежнему прижимая лампу, она отклонялась от наползающей на неё плёнки. Но плёнка, шурша и твердея, ползла и ползла, облепив уже большую часть стола; серый круг неба над ней сужался, антенна сзади нацеливающе пипикала, и тина неотвратимо тянулась к её лицу. Она замерла. В сущности, после того, как эта липучка шутя утащила его под воду, после того, как он утонул, смерть сама по себе была бы ей, в общем-то, безразлична: жить без него - без смысла и без любви - одной в бесконечном, всепоглощающем Океане - зачем?
    - Зачем?.. - повторила она, увернулась от мутного края и, потеряв равновесие, ухнулась за борт.
    Плёнка, снижаясь, лазурным сачком накрывала её; по горло в воде она барахталась, обнимая лампу, в его тяжёлой кожаной куртке, которую так и не догадалась снять; теряя силы, смотрела, как падает на неё тина, уже сомкнувшаяся вокруг умолкшего шарика, почти тонула и всё никак не решалась уйти, уйти вслед за ним, туда, в холодную, непроглядную глубину. Вода заливала рот, плёнка бездушно шуршала, - защищаясь, она последним усилием подняла лампу.
    Плёнка отпрянула. Луч света вздыбил её, выхватив чёткий круг болотно-ржавой изнанки; лампа опять горела! Сама включившись, чуть только померк свет шарика, она горела тем ярче, чем ниже сгущался лазурный сумрак, - спасенье было у них в руках, но он им уже не мог воспользоваться; она опустила лампу.
    "Поздно... - гибельно бултыхнулась мысль. - Поздно..."
    Ржавая шелестящая ряска, облепливая её, толкнула вниз. Ещё борясь, она вдохнула ("хоть напоследок!") и так, стоя, с открытыми широко глазами, с ярко горящей лампой в руке и в раздувшемся платье, прямо пошла ко дну.
    ...Свет снова отодвигал плёнку: в белом прожекторном круге она увидела далеко внизу мутно-молочную полусферу, решётчатый свод (ангара или теплицы, она не разобрала), а на едва прочерченных, как на панцире черепахи, округлых квадратиках свода - явно английские серебристо-лазурные буквы, соединявшиеся в свистящее, трясинно взбулькивающее слово.
    "ДИССИДЕНТАРИЙ"!
    Нет, нет, ни ангаром, ни оранжереей это сооружение быть могло. Аквариум - кольцеобразно припаянный к основанью кораллового барьера аквариум, на треть занесённый илом, аквариум - и ничто иное! - вспучивался сейчас ей навстречу из кратера заболоченного вулкана...
    Ноги её пронзили один из квадратиков. Мягко поддавшись и разошедшись, квадратик студнем соединился над ней, оторвался от свода и, заключив её в мутный колокол, потащил вниз. Свет пронизал и молочные стены: спускаясь в своём светящемся пузыре, она разглядела сверху скопленья расставленных радиально и в строгом порядке сводиков, также молочно-мутных, но с различимыми там, внутри, силуэтами, а в центре аквариума - огромный пятнистый гриб с торчащим из середины стержнем антенны и студенистыми длинными щупальцами, тянущимися из пятен к вершинам сводиков. Проскальзывая мимо гриба, она заметила, как из въевшегося пятна серебристой плесени, расположенного на шляпке с её стороны, гофрированной кишкой вывинчивается очередное щупальце.
    Она опустилась на илистое, болотно-вязкое дно, удушье томительно закружило её. Запрокинувшись, сквозь полупрозрачный верх купола она наблюдала за гибко присасывающимся щупальцем, затем она задохнулась, зажмурилась - и воздух болотно хлынул в две дырки свода.
    ...Она не успела ещё как следует отдышаться, как вдруг проржавелый коротенький рычажок, выскочив из стены, пребольно тюкнул её под сердце. Ойкнув от неожиданности, она оттолкнула его, но он тюкнул снова; она побыстрей закрылась лампой - рычажок скрежетнул и замер. Почувствовав новый приступ удушья, она потянулась к своду - рычажок, соскочив с лампы, тюкнул - и воздух гнилостно заструился из шланга.
    Вокруг же, за стенами пузырька, плотно стояла вода; колышущиеся в луче длинные волокнистые водоросли и облачко ила, ещё не осевшее после её паденья на дно, сомнений не оставляли. Отталкивая назойливый рычажок, вдыхая стекающий сверху тяжёлый заплесневелый запах, она направляла лампу на все пузырьки подряд: просвечивая их мутные стены, она искала его.
    В нескольких пузырьках она наталкивалась на вроде бы человеческие фигуры, так же, как и она, толкавшие свои рычажки, но на макушках у них - под дырками шлангов - остро топорщились небольшие кривые рожки; по их же злорадным лицам легко можно было понять, что толкание рычажков уже доставляет им тайное, плохо скрытое удовольствие. В других суетились те, у кого толкание превратилось в своеобразную манию: одежда на них оползала плесенью, серо-землистые физиономии застыли в глумливых гримасах, и рычажки их частили, как ключ у хороших радистов. Третьи - иссохшие и прогнившие, с изъеденным копошащимися червями выражением ненависти на месте лиц - толкали с такой энергией, что рычажки, отскакивая, всем лезвием рукоятки вонзались им между рёбер, однако же, вместо крови из их ужасающих, нарочито отверстых ран землисто сочились черви. У следующих червивость уже доходила до апогея: тела окончательно превращались в гниль, сплошь покрытую пятнами серебристой плесени, черви теперь вгрызались в скелет, и расплывшиеся останки бессильно болтались на рычажках, как куклы, тряпично отталкиваясь трухлявыми, лишёнными всякой опоры ножками. Но и на этом распад их не прекращался: отдельные пузырьки содержали в себе бесформенные куски трухи с червивыми рожками, насаженные на рукоятки толкаемых ещё не остановившимися сердцами рычажков; а в некоторых уже только сердце - серое и гнилое - билось на ржавых раскачивающихся рукоятках. Одно из этих сердец на её глазах сморщилось, зафосфоресцировало, обвисло и, соскользнув с рукоятки, шлёпнулось мёртвой мокрицей в ил. Рычажок, налетев на стену, прорвал её и, взвихрив сизое облачко, ткнулся в дно. Пузырёк, заполняясь водой, подобрался, медузьи поджал под себя края стен, подцепил мокрицу и, вывернувшись вовнутрь, влепил её в дырки купола. Щупальце шланга, хлюпнув, отпало, а пузырёк, выворачиваясь и уплощаясь, взвился вверх, встрял в угол пересечения линий большого свода и, раздвигая квадратики, втиснулся между ними их сизым, теперь и не отличимым, подобием. Щупальце шланга втянулось в гриб, и всё было кончено.
    Так вот что, оказывается, ждало их всех - тех, кто дышал этой гнилью, этим болотным духом, сочащимся из поганки к ним под колокола; вот чем заканчивалось их вынужденное толканье...
    А тюкающая рукоятка всё больше действовала на нервы; входя в азарт, она с всё усиливающимся раздражением отталкивала её. Ах, как он злил её, этот зловредный, снова и снова сующийся рычажок! Как злило её всё это: и лампа, и весь аквариум, и главное - он, он, по чьей милости ей тут придётся сгнивать на дне со всей этой трижды дурацкой жизнью, он, виноватый в её несчастье, в её погибели, он, он, он...
    Всё чаще и всё запальчивей отталкивала она рычаг, всё глубже вдыхала стекающую из дырок одурь.
    "А ну их... ну их... ну их...- гулко постукивало в мозгу, - всех! всех! всех!.."
    И тут за пронзённой светом стеной соседнего купола она увидела его разъярённое, сведённое лютой ненавистью лицо. Запыхавшись, часто и глубоко дыша, он толкал рычажок...

    ИЛ

    ...В необъяснимом для самого него озлоблении он снова и снова отпихивал колющую его, дразнящую рукоятку. Да что же это за издевательство? - колет и колет! И ни отклониться, ни удержать эту ржавую бандерилью, это шип, доводящий его до бешенства; колет и колет!..
    Всё остальное - там, наверху, в той жизни - сейчас ушло, поблекло перед принудительной перспективой пожизненной - бессрочной и неусыпной - пытки; он ненавидел и остальное. Да, ненавидел! - за то, что оно не спасло его, не спасало и знать не знало о нём: о спасенье и о его беде; ненавидел за то, что не мог вернуться туда, ко всему остальному, за то, что оно там существовало себе по-прежнему, а он - в обжигающей скорлупе своей одиночки - должен был вечно качать и качать здесь маятник рычажка...
    От нарастающих с каждым вдохом приступов ярости мозг его словно вздыбливался, взбухал, распирая звенящий от боли череп; только на самой макушке подтрунивающе холодели две онемевшие точки. Две зябкие струйки из вентиляционных отверстий, поглаживая макушку, ерошили торчком встающие волосы, морозили кожу, ввинчивались в уже истончённую кость, а мозг, напирая, выдавливал им навстречу два холмика с лунками чуть наметившихся отверстий на остриях. Он чувствовал, как мертвящие холодки, долбя, углубляют лунки, неся избавление от рвущего мозг, бурлящего в нём отчаяния и негодованья, как успокоительно остужают мысль, примиряя его и с качанием, и с куполом пузырька, и с собой...
    Он отомстит. Если уж он попался, он отомстит - и всем и за всё: за боль, за свою беду, за чёртово невезенье - за всё, что он потерял из-за них, не предупредивших, не протянувших вовремя руку помощи, не вызволивших его отсюда. Он отомстит им, им всем, отомстит всеми способами, всеми - любыми - лишь бы доступными ему - средствами...
    Не ощущая вонзившегося под сердце шипа, он, уже торжествуя, навалился на рукоятку, резко, с оттяжкой, толкнул её раз, другой, третий... И вновь: и раз - и так!.. и два - и всем!.. и три - за всё!.. И...
    Луч света в упор резанул ему по глазам.
    Он заслонился локтем, но свет, жгутом хлестанув по сердцу, прошёл сквозь стену, ставшую вдруг прозрачной, высветил сотни стандартно увязших в иле медуз, гриб со щупальцами, стоячие ленты водорослей, перепрыгнул на вафельно-черепаший свод - и буквы лазурно засеребрились над ним.
    - "Диссидентарий", - зеркально перевернул он надпись. - Запруда, наверное; заводь... Питомник для разведения...
    А свет, заскользив по дну, словно бы снял слой ржавого жирного ила, - устройство никелированных внутренностей Диссидентария открылось во всём своём мутном блеске. Непрекращающаяся работа желчно толкаемых рычажков через систему сцеплений и передач приводила в движение несколько прикреплённых к коралловым рифам маховиков, а те, в свою очередь, сходясь к центру, попеременно раскачивали станину гигантского рычага, косо ныряющего в какой-то мрачный тоннель под кратером.
    "Хитро, - хмыкнул он, толкнув рычажок. - Механика экстра-класс..."
    Она продолжала светить, и все этапы распада - от только слегка намеченных рожек, омывающих мозг хладнокровной ненавистью, и мстительно искажённых лиц до шлёпающейся на дно мокрицы гнилого сердца - чередой прошли перед ним.
    Соседний с ним пузырёк, опустев, поджался и, уплощаясь, поплыл к квадратикам свода; держа его в круге света, она подняла горящую лампу вровень с лицом - так, чтобы видел он прежде всего её.
    Их камеры находились рядом, недалеко от скалистых стен кратера, уступами взбирающихся к линии прикрепления свода, заваленного снаружи мазутной массой ила, песка и водорослей. В своей светящейся оболочке, в солнечном ореоле рыжих волос она походила сейчас на огненную жемчужину в перламутровой, тонкой раковине, хрупкую, задыхающуюся в гнилье жемчужину, - надо было спасать её. Спасать, пока плесень не просочилась ей в сердце, не оплела своей сетью мозг, не изъела червивой злобой это лицо, пока и в нём озлобленье не до конца заглушило все остальные чувства, пока он оценивал непредвзято, пока, ненавидя, он ещё мог любить... Он опомнился.
    - Куртка! - руками он показал, чтобы она накинула его куртку на голову, и ржавое остриё рычажка ткнулось ему под рёбра. - Ах, ты ж!..
    Междометья, ясное дело, адресовались уже не ей.
    "Не злиться, только не злиться, - осаживал он себя, стараясь сосредоточиться. - Скорлупку я подниму... ( Тут он взглянул на стиснутую в похолодевших пальцах ножку стола.) Затем к ней - это секунд двадцать... Затем по стене к своду - ещё двадцать-тридцать... И ещё неизвестно, сколько на пробивание... Плюс подъём..."
    Времени выходило в обрез: под водой он высиживал максимум полторы минуты, а она и того меньше. "В обрез" - это если они прорвутся, а если нет?..
    "Но и не подыхать же!" - рассвирепел он, толкнул рычажок и вновь почувствовал на макушке долбящие холодки болота.
    "Спокойней... - сжав зубы, приказывал он себе. - Спокойней, не распускаться..."
    А ненависть клокотала, вот-вот готовая захлестнуть его, клокотала, как магма, расплавленно выпирающая из-под коры в гранитное жерло вулкана.
    Она наконец-таки натянула куртку ("Копуша!" - подумал он), теперь обжигающие прикосновения медузьих стен были не так опасны. Толкнув рычажок, он махнул ей - она утвердительно кивнула.
    "Ладно, начнём..." - Он тщательно вытер ладонь о высохшую на самых плечах рубашку, толкнул и взял ножку на изготовку.
    "Пошёл!" - Вдохнув, он набрал полные лёгкие, задержал рычажок ногой и ножкой стола поддел край свода.
    Свод, чмокнув, как отстающая банка, нехотя отлепился от дна; вода, вытесняя остатки воздуха, ворвалась; пузырёк, выталкиваемый водой и собственной лёгкостью, взлетел, не коснувшись его, перевернулся и, выбросив серебристый пузырь, обвис выворачивающейся медузой на поводке шланга. Пузырь воздуха, взмывая к поверхности океана, пробил по пути один из квадратиков свода и скрылся, а шланг, студенисто дрогнув, выплюнул всполохнувшуюся медузу и её мутным телом намертво запечатал брешь.
    Впрочем, за воспарением пузыря следила только она - он же, путаясь в водорослях, помогая себе руками и уворачиваясь от щупальца, вслепую шарящего вокруг гриба, по щиколотку в засасывающей, топкой грязи спешил к ней.
    Она вдохнула, ил чавкнул, мутный колпак, не задев её, соскользнул, и вода тепло обняла её. Он сдёрнул куртку.
    - Туда! - Жест был достаточно выразителен.
    Увильнув от гофрированной кишки, она оттолкнулась и поплыла за ним - вверх и наискосок - к углу медузьего свода, отпугивая ленивые щупальца светом лампы и мимоходом цепляясь за осклизлые выступы навеки окаменевшей лавы.
    ...Загребая мешающей ему курткой и ножкой стола, он тупо считал секунды. Кажется, он переоценил и свои возможности и пригодность этого гиблого воздуха для дыхания; но дело-то было сейчас не в нём и не в свойствах какого-то газа: она плыла следом, она поверила, и ради неё... Да, она... ей... ради неё... Он обязан... обязан... обязан...
    Он встрял затылком во что-то твёрдое. Тёмный от ила, покрытый ажурной ржавчиной потолок рифлённо мутнел над ним, и угол кораллового уступа шершаво терся о спину. Наводя свет лампы на свод, она парила чуть ниже, возле него.
    Опять накрыв её курткой, как капюшоном, он невесомо присел на уступ и без взмаха - будто штыком - саданул ножкой стола в ближайший квадратик. Видимо, он попал в самый центр - квадратик вылетел так внезапно, что, выронив ножку, он провалился и грудью задел оголённый край бреши. Его тряхнуло, ожгло, и тело его сорвалось с уступа.
    Но чьи-то руки, поймав, уже пропихивали его в отверстие - в мягкую гущу хлынувшего навстречу ила. Смутно осознавая, что с ним и где он, он медленно поднимался сквозь грязь, а она, в его куртке и с лампой, словно ошпаривающей парализующие края, протискивалась в расширившуюся от света брешь.
    Над сводом она повернула лампу: стекая в не зарубцовывающуюся дыру, встревоженное болото затапливало пространство Диссидентария. Падали под напором взлетающие скорлупки, воздушные пузыри, продырявливая рисунок свода, выбрасывали взвивающихся медуз, а там, внизу, запутавшись в водорослях и шлангах, захлёбывалось в лазурной топи то, что ещё осталось от угодивших на дно аквариума людей...
    Грязь сгустилась, воздуха не хватало; подняв горящую лампу, она торопливо рванулась на очертанья его беспомощно торкающегося в мутной воде тела...

    РИФ

    Вынырнули они у гребня кораллового барьера, вынырнули одновременно, хотя последние метры ей и пришлось буквально волочь его за рубашку, и нахлебался он, надо сказать, порядком.
    Вдохнув, она села в изнеможении на белую ветвь почти выступающего здесь из воды рифа; он, окуная лицо, откашливался, отплёвывался, мотал головой и всё никак не мог отдышаться.
    Лазурная плёнка, натянутая до их погружения над кругом аквариума, теперь исчезла. Изрешеченная десятками шумно выбулькивающих пузырей, она расползлась ржавым кружевом, бесформенными ошметками, обычной болотной тиной, гнилостный запах которой затхло висел над пятном. И их искалеченный стол, гордо выставив единственную, пока уцелевшую ножку, скользил, раздвигая тину, точно по радиусу болота - от центра и прямо к ним.
    - Лови, я сейчас...
    Он перегнулся через барьер рифа и сунул голову в океан, в иную, вольную воду, ополаскивая с волос налипшие клочья тины, ил и песок.
    Стол, дойдя до барьера, наткнулся на что-то невидимое, развернулся и неторопливо пошёл по кругу. Она зацепила стол за намотанные на ножку жгуты пледа и закинула в стол угасшую на свету лампу и куртку. Он вынырнул; она перекинула ноги через барьер, за риф, в тревожную пляску пенистых гребешков:
    - Может, поплаваем?..
    Быстрая тупорылая тень, тигрино вышмыгнув из кораллов, ринулась к её погружающемуся телу. Окунаясь, он вдруг увидел вблизи белёсое брюхо переворачивающейся перед захватом акулы. В тот же миг ноги её взметнулись, и он вместе с ней опрокинулся в стоячую муть круга.
    - Акула, - немногословно разобъяснил он, подтягивая уплывший стол. - Поплавала бы сейчас - без ножек...
    Акула, лишившаяся своей законной добычи, свирепо ходила туда-сюда за хрупкой, вровень с поверхностью океана, оградой; она, затаив дыхание, следила за мечущимся снаружи у рифа чёрным тупым плавником.
    - На стол!
    Уравновешивая борта, покуда она взбиралась на стол, он завис в воде. Охота лишь начиналась; тело акулы в длину достигало, по меньшей мере, метров пяти, и оба они перед этим чудищем были не более чем козявки, - так, на один укус...
    Вдруг разогнавшись, акула чёрной торпедой врубилась в тонкий ветвистый гребень, - кораллы хрустнули, - и тут же мощный удар хвоста начисто снёс их единственную защиту.
    Долгий, ноющий писк донёсся из центра круга. Вскарабкиваясь на стол, мельком он оглянулся. Антенна по шарик ушла под воду, а сам шарик, надсадно пища и фосфоресцируя, торопливо вращался на острие. Круг тины, замешиваясь вращеньем, стремительно стягивался к антенне, и чем плотнее и лучезарней сияла лазурная гладь, тем уверенней волокло их стол вдоль кораллов, по узенькому кольцу ещё чистой воды.
    "Акула!" - услышал он за своей спиной сдавленный вскрик.
    Клокочущая волна окатила их. Акула, чуть промахнувшись, промчавшись почти впритирку к столу, влипла в светло-лазурную ряску. Безгубая пасть, клацнув, впилась в край плёнки, наждачное брюхо вскинулось, хвост судорожно замолотил по болоту, но вновь окрепшая тина не выпускала: надвинувшись на акулу, она облепила её изгибающееся тело и, спеленав, стоймя - бьющимся, клацающим столбом - толкнула под плёнку, в аквариумные глубины кратера.
    А плёнка, с сухим, целлофанным шелестом обтекая вмятину и заполняя собой весь круг, поползла к ним.
    Он снова спрыгнул на гребень. Стол, тычась в невидимую преграду, качался сзади; балансируя на барьере, он вёл его против круженья, к пролому, сделанному недоохотившейся акулой. Лазурный круг подступал, выход им был открыт, но без стола они всё равно бы погибли: океан, помрачнев, уже закипал небольшими, накатывающими на зыбь валами.
    - Вылезай...
    Становясь над проломом, он ощутил под подошвой лёгкое шевеление. Он наклонился: коралловый риф рос! Остренькие пупырышки быстро наслаивались всё новыми белыми рожками, веточками, ветвями, заполняя своей известковой плотью выкрошившиеся части гребня. Он пнул каблуком - веточки размозжённо хрястнули, но на их месте тотчас возникли новые.
    Выскочив с лампою на барьер, она заводила стол так, чтобы он стал торцом, и тут он сообразил, что стол не пройдёт. Ножка, - ножка теперь мешала...
    - Держи!
    На лету она ловко поймала полосы пледа; и ножка, с треском разворотив угол стола, оказалась в его руках. Плёнка почти касалась кормы, - он надавил на край, - стол, зачерпнув бортом, выровнялся и, сразу отяжелев, ушёл под воду.
    - Заводи! - Он упёрся ножкой в корму.
    Она завела затопленный стол в пролом, он наддал сзади - и стол, миновав кое-как кольцо рифа, плашмя вывалился наружу. Вывалился и, плавно покачиваясь, пошёл ко дну.
    - Подожди! - Он бросил ей ножку и прыгнул следом, подныривая под днище стола.
    Плёнка, вытягиваясь к пролому, холодно шелестела у рифа. Вытолкнув стол на поверхность, он приподнял раскуроченный угол и наклонил, выливая воду.
    Задрав нос стола, он плотно законопачивал этот угол скомканной курткой, когда она - спиной, как аквалангист, - прижав к себе лампу и ножку стола, ахнулась с рифа.
    Плёнка тины закрыла гребень; прилипнув, намертво приварилась к кораллам и с шелестом выпустила из восстановленного пятна маслянисто-лазурный, плоско разгладивший океан, протуберанец.
    Но она, схватившись за борт, плыла уже вместе с ним возле настойчиво набиравшего скорость стола...

    ...Высовываясь по пояс, он методично вычёрпывал воду.
    Океан, сердито рыча, катил им навстречу свои валы, тяжёлое неприветливое пространство от края до края заволокло серой моросью. В накатывающем на них сумраке она вдруг заметила, как постарело его измученное, заросшее многодневной щетиной, лицо.
    - Довольно! - Он придержал борт. - Ты так замёрзнешь...
    Она и вправду замёрзла - вода становилась всё холодней; однако и ветер, пронизывающий её теперь на палубе, в её промокшем ситцевом платьице, казался ничуть не ласковей. Она дрожала.
    - Двигайся, двигайся... - Заслоняя её от ветра, он развязывал посиневшими пальцами узлы набухшего пледа. - Веселее!..
    Выплёскивая летящую в стол воду, она размахивала руками, то растирала, то била себя, но дрожь всё не утихала. Он накрывал её мокрой шерстью раскручиваемых полос, но и скопившееся на миг тепло выдувало вольготно гуляющими средь волн ледяными вихрями.
    Да он и сам, трясясь и стуча зубами, скакал по палубе несущегося стола, ежесекундно рискуя свалиться за борт, в свинцово подкатывающие под их судёнышко, горами встающие из внезапных глубин, валы.
    - Шт-т-ормит-т-т... - выбивал он зубами дробь. - П-погодка...
    Она хотела ответить - хотела чуть поддержать его, но тут вдали, впереди них, показался остроконечный пик.
    - Гора! - Впрочем, вряд ли он слышал её сейчас в этом свисте и грохоте. - Берег!
    Вал поднял их стол, она опять закричала, и он обернулся.
    Чётко впечатываясь в промозглую хмарь, - словно из облака, снежным бруствером придавившего шторм вокруг, - из волн надвигающимся утёсом росла и росла фиолетовая вершина.
    Нет, это был не берег и не гора. Гигантский, чернильного цвета айсберг, толкая перед собой бурун сокрушительной, подминающей океан, пены, грозно и холодно шёл на них...

    ГЛАВА ШЕСТАЯ

    В хаотической пляске вздымающихся над ними взмыленных волн они потеряли бурун из виду, а когда тёмно-сизая водяная гора, вырастая, вынесла их на свой заворачивающийся гребень, вал пены хрипел уже слишком близко, уже накрывая их...
    Его вдруг сшибло на палубу, в ноги к ней; стол, мчавшийся против ветра, притянутый фиолетовым айсбергом, ракетой вонзился в пену. Слепя, оглушая, сметая их со стола, бурун окатил их грохочущим водопадным ревом, но скорость стола, наложившаяся теперь на скорость и притяженье айсберга, оказалась чрезмерной: в долю секунды преодолев бурун, стол вырвался из стены, мелькнул над гладью и, врезавшись в фиолетовый панцирь, разлетелся на сотни кусков...

    ФИОРД

    ...Удара они не слышали. Снесённые встречной пеной, тела их в самый момент пролёта стола над чистой полоской воды схлестнулись в воздухе, и, вынырнув, они обнаружили только кружащиеся обломки да лампу, повисшую на чернильной створке приотворённой, наполовину ушедшей в воду двери. Его помятая куртка, медленно расправляясь, всплывала рядом.
    - Оденешь?
    Она, отрицательно покачав головой, поморщилась - вода в этой заводи за грохочущим позади них буруном была удивительно тёплой. И сам айсберг вблизи вовсе не отдавал ничем ледяным, скорее, наоборот: узкий проём двери машинно дышал разогретой смазкой и керосином.
    Он влез в рукава куртки и осторожно подплыл к двери. Размеренный, ровный гул, безостановочно прерываемый частым полязгиванием, наполнял айсберг; за стенами, где-то в толще, как будто работал движущий эту громаду мотор.
    Он потянулся за лампой, но не достал - не хватило роста. Он сунулся вправо, влево, - тусклым графитным цоколем перед ним неприступно высилось облепленное ракушками и улитками, обросшее космами нефтяных водорослей основанье айсберга с вделанными через равные промежутки чернильными панцирями дверей. Он снова нырнул: основание уходило вглубь на многие километры, все входы в айсберг были, по-видимому, либо недостижимы, либо же запечатаны. Все, кроме этой створки, выбитой их злосчастным столом.
    Он потянулся опять - и что-то легонько стукнуло его по плечу. По пути она выловила ножку стола - последнее, что ещё уцелело от их расколовшегося в щепу кораблика; именно это он и искал.
    Ножкой он сбросил лампу, поймал её и, особенно не раздумывая, навалился на дверь. Дверь, неохотно одолевая створкой сопротивленье воды, открылась; впереди темнел извилистый коридор - очень узкий, очень высокий (он посветил зажёгшейся в темноте лампой) и очень глубокий (дна он, по крайней мере, не видел). Скорее всего, дна вообще не существовало: вода коридора, тёплая сверху, вглубь несколько холодела, видимо, напрямую соединяясь через расщелину с океаном.
    - Фиорд, - почему-то вполголоса, произнёс он. - Поплыли?
    Она пожала плечами. А как же иначе могли бы они проникнуть внутрь айсберга? - гладкое семисотметровое основание отвесным графитным ободом окружало гору. (Оно-то, как ей казалось, и создавало пенный бурун, растущий со всех сторон вторым неприступным валом, так что из заводи даже не удавалось определить, в каком же, собственно, направлении движется этот айсберг). Фиорд - других путей у них не было; она проскользнула в дверь и поплыла за ним.
    Поверхностный тёплый слой потеплел ещё больше, уже обжигая их; пар клубами, как в бане, потёк к двери, и дверь под его напором плавно захлопнулась, щёлкнув замком, которого второпях ни он, ни она не заметили. Вода моментально остыла, пар улёгся, и мерный гул далеко внизу возобновился.
    Оставалось идти вперёд. Светя себе лампой, они потащились по запертому фиорду. Гул и полязгивания нарастали - точно они приближались к грохочущей пустоте заводского цеха.
    Свет провалился, погас, - они очутились в огромной круглой пещере, дрожаще залитой часто мигающими лучами из множества щелок в своде. Десятки тысяч стальных лопастей, вращаясь на длинных спицах, припаянных к широченной трубе в центре зала, приоткрывали в секундные промежутки вращения полоски неба; слаженно лязгающие колёсики-шестерёнки, чётко цепляя друг друга, спускались откуда-то сверху (куда их взгляды не достигали) вниз, в глубину, под воду, лениво кипящую в лопастях; и чем ниже, тем больше колёсиков становилось: каждое верхнее цепляло сразу два нижних.
    Из стен пещеры к центральной трубе сходились под некоторым уклоном трубы потоньше; она взобралась на соседнюю и уселась, болтая ногами в пахнущей керосином воде внутренней заводи - то теплой, то ледяной.
    Пустые щели фиордов геометрически правильно прорезали графитную стену, и возле щелей, с боков, вместо вращающихся лопастей располагались ведущие вверх пожарные лестницы. Конечно, они бы могли попробовать влезть по спицам, густо перекрестившим пространство над заводью, но, право же, они и так достаточно рисковали, а спицы, как стрелы усеявшие чернильный ствол, напоминали, скорей, соломинки и особого им доверия не внушали.
    Он сунул ножку стола за пояс, лампу - за пазуху полурасстегнутой куртки и взялся за перекладину лестницы.
    - Наверх? - Она соскользнула с трубы. - Не бойся, я не отстану...
    ...Услышав её негромкий вскрик, уже с середины лестницы он посмотрел вниз. Кипящая по краям заводь расчленялась радиусами труб, и в каждом секторе растекалась радужными разводами видимая лишь сверху надпись.
    "ИЕРАРХИЙ"! - мазутно дохнула заводь.
    "Иерархий" - так называлась эта гора, этот айсберг с бушующим валом пены, с дверями в непробиваемом основании, с мельничными колёсами и утепляемым океаном внутри. Иерархий...

    ПО НАКЛОННОЙ

    Поднявшись по лестнице и благополучно пройдя вертушку, вертикально перегораживающую выход наружу, они нырнули в проём, миновали ещё вертушку и вдруг оказались на самой вершине графитного основания.
    Узкие перемычки (наверно, над трещинами фиордов) редко и планомерно делили глубокий, будто ущелье, ров, наружным склоном которого служила графитная вертикаль, основательная и гладкая, а внутренним - панцирно шевелящаяся, полязгивающая поверхность конуса айсберга, с протянутыми между паучьи колышущимися панцирями пожарными лесенками. Лесенки шли и вверх, и вниз, и вправо, и влево, образуя стальную сеть вантов, вполне пригодную дня подъёма и спуска.
    Он облегчённо вздохнул: по вантам они свободно могли подняться к вершине, а после - если понадобится - спуститься; он ожидал худшего. Ожидал он очередного "вдруг", неожиданности, чреватой новыми неожиданностями, риском, страхами и опасностями, но здесь им, по-видимому, угрожала только их собственная неосторожность. Оттуда, с вершины айсберга, они, наконец, увидят то, что давно искали: их землю, их континент - едва открытый, ещё почти не освоенный, объединяющий и великий, ради которого стоило бы переносить всё это - и боль и потери, ради которого стоило бы и жить, и сражаться, и умирать...
    "И умирать..." - внезапно с пронзительной ясностью понял он, и она - по-прежнему юная, по-прежнему верящая и безрассудная - крепко прижалась к его спине, словно бы прикрывая его своим телом, словно бы заслоняя от новых бед и ударов.
    Стоя на перемычке, на середине лязгающей, гудящей горы, они молчали, только теперь оттаивая, отходя от этого сумасшедшего марафона, от этих открытий, взлётов, карабканий и падений, только теперь действительно ощутив, как кровно, как нежно и неразрывно сроднились они друг с другом...
    - Орёл!
    Первой сообразив, что за точка возникла в сером, тревожно бегущем небе, она потянула его к проёму. Но отступать было некуда: вертушка застопорилась, и как ни толкала она её, лопасти не вращались. Беззащитные на узеньком мостике перемычки, они бы стали ещё беззащитней, перейди они на другую сторону, на гладкий наружный обод, или же на решётки лестниц. Он вытащил из-за пояса ножку стола.
    Орёл, снижаясь большими кругами, парил над ними, высматривая себе добычу на мертвенных склонах айсберга. И высмотрел.
    Орёл нерешительно замер - он плотно придвинул её спиной к проёму и поднял свою дубинку.
    Примериваясь к величине жертв, орёл завис надо рвом: четырёхпалые золотисто-кольчужные лапы с кривыми когтями, нацелясь раз и другой по линии крючковатого, отливающего металлом, клюва, хищно подобрались, язычок с клёкотом задрожал в глубине полураскрытой пасти. Желтоватая плёнка на миг подёрнула круглый янтарный глаз, перья, пушистым воротником топорщившиеся на шее, опали, черепичные сверху крылья атакующим треугольником ушли к хвосту. В свистящем, почти вертикальном пике орёл рухнул вниз.
    Орёл нападал, - принимая на обе руки удар когтей, он взбросил ножку над головой.
    - Глаза! - закричала она.
    Мощные крылья с шумом взметнулись, - спасаясь от клюва, бьющего ему прямо в темя, он вжал голову в плечи.
    "Земля! - независимо промелькнула мысль. - Орёл - значит, земля..."
    Отворачивая лицо, он даже присел под тяжестью навалившейся на него птицы; он ждал удара, однако удара не было. Орёл как будто застыл над ним - с уже занесённым клювом, с распахнутыми, серыми изнутри крыльями, с когтями, железно впившимися в дерево ножки.
    Он ждал и ждал - секунду, ещё секунду, - птица не шевелилась. Он резко встряхнул ножку - когти, удерживавшие орла на весу, надломились, его неподвижно остолбеневшее тело качнулось и вдруг - как было: не изменив позы, не трепыхнув ни единым пёрышком - этаким глиняным изваянием сверзилось с перемычки в ров.
    Стукнувшись о графитное дно, орёл разлетелся вдребезги, и куски его черепками стекли в углубления с жерлами труб на дне: в два - по концам рва, у перемычек, и в одно - в центре.
    - Ф-фарфор... - запинаясь, вымолвил он, выдёргивая из ножки обломки когтей, хрупко крошащиеся в пальцах. - Глина...
    Каким-то необъяснимым образом орёл над ним омертвел, превратился в ничто: в истукана, в сырую, необожжённую статуэтку; чьё-то вмешательство (судьбы? провиденья? случая?) опять отвело удар.
    - Взгляни-ка... - В "провиденье" она не верила никогда. - Дверь...
    Один из панцирей, колеблясь над лестничным перекрытием, медленно закрывался.
    Дверь - разумеется, дверь! - во всех ячейках лестничной паутины чернильными панцирями, шишковатыми спинками затаившихся пауков подёргивались сотни и сотни дверей, - мимо них им и предстояло идти.
    - Постой, я один...
    Он осторожно шагнул на решётку ближайшего перекрытия и выставил ножку стола. Он должен был убедиться, проверить свою догадку; кажется, путь наверх не сулил им ни радости, ни, тем более, безопасности.
    До двери оставалось всего полшага, и тут фиолетовый панцирь стремительно распахнулся, с силой ударив по выставленной вперёд ножке. Не будь он готов и не отскочи он назад, тяжёлая, вероятно бронированная, створка двери смела бы его с решётки. Представив, как он загремел бы с такой высоты туда, в гулкое сумрачное ущелье, в ров, он поёжился. Дверь разочарованно затворялась, освобождая проход, а ножка в его руках сразу стала значительно легче и приобрела неприятный глинистый цвет.
    Пробуя претерпевшей ножкой точно бы прокалённые, фиолетово-серые прутья, он снова начал подкрадываться к двери. Едва он дотронулся до последнего перед дверью прута, как дверь мгновенно открылась, он отскочил, а ножка сухо переломилась и покатилась по склону вниз, раскалываясь на мелкие глиняные осколки. И всякий раз, когда хоть малейший из них задевал о двери или о прутья перед дверьми, панцири со стальным лязгом распахивались навстречу. Следя сквозь решётку, он видел между графитной стеной и панцирями высвеченные приоткрывающимися проёмами кубы пространства, ничем, кроме лестниц, сверху не отгороженные, а внутри кубов - подпрыгивающие кресла самых невероятных форм и фасонов. Спинки кресел, спускаясь до пола, собственно, и выполняли тут роль дверей, уже закрывающихся и погружающих залихватски бойкие кресла в чернильный мрак (хотя ни намёка на крышу он над кубами не обнаружил).
    - А если вверх? - Огрызком глиняного четырёхгранника он стукнул по перекладине.
    На вертикали препятствий, вроде бы, не было, не считая, понятно, верхнего - лежащего перед самым панцирем - отрезка, являвшегося одновременно и частью горизонтальной решётки.
    - Так, это не трогаем, и сюда... - Он проехался ножкой по перекрытию между двумя дверьми. - Сюда, и снова по вертикали...
    - А что, получается! - бодро махнул он ей. - Только следи за прутьями...
    Она ступила на лестницу. Короткий подъём; теперь по косой; перехват - и она наверху, на следующем горизонтальном ярусе решетчатых перекрытий, у следующей - в рост человека - лестницы.
    - Глина, пощупай, - продемонстрировал он огрызок. - В одно касание...
    Она пощупала. Случайно задев за спинку, разбиться об айсберг вдребезги, в черепки - подобная перспектива её никак не прельщала, им следовало передвигаться по паутине с предельным вниманием и осторожностью, а главное - в строго шахматном порядке: нигде не пересекая горизонталь под прямым углом и вообще прямых углов избегая. Хорошо ещё, прутья в решётках лестниц лежали довольно тесно - они хоть не так проваливались.
    - Что там такое? - Она показала в тёмный квадрат под лестницей.
    - Не знаю. Я не успел разглядеть.
    - А лампа?
    О лампе-то он и вправду забыл. Он вынул её из куртки, направил на куб и, держась для уверенности за прут, опустил пониже. Лампа зажглась.
    В кубическом (или, скорей, слегка ромбовидном, скошенном двумя гранями) кабинете одинокое кресло с тяжёлой сплошной спинкой подпрыгивало на уходящем из-под него полу.
    "Лопасти, - деловито смекнул он. - Это же лопасти. Мельничные колёса..."
    Да, несомненно, именно лопасти гулко вращающихся в чреве айсберга шестерёнок - они и оказывались здесь, на поверхности, неустойчивым полом, они и служили шаткой опорой для кресел; теперь-то весь механизм Иерархия стал ясен им до конца. Кресла, подпрыгивая, вращали лопасти; лопасти - колеса; колёса передавали вращение дальше по нисходящей вглубь и двигали айсберг по океану.
    - А кресла? - Как и всегда, она спрашивала о главном. - Их-то что движет, по-твоему?
    И верно, кресла, - об этом он не подумал: без кресел бы вся система давно не функционировала. Он пристальней присмотрелся к морёно-дубовым контурам, бегущим вприпрыжку на месте; источник энергии был перед их глазами.
    - Что движет? - переспросил он и осветил кресло. - Вот что...
    В кресле, едва выделяясь из спинки и слившегося с лоснящимся торсом сиденья, полууйдя в них, синела тень, тень пиджака, безликого и безжизненного, с кистями, вросшими в подлокотники, и ступнями-ножками, монотонно приплясывающими на колесе...

    КРЕСЛА

    ...Всё выше и выше влезали они по лестницам, стиснутым фиолетовыми дверьми, всё тяжелей провисали над замкнутыми кубами, и лампа, теперь пристёгнутая к хлястику его куртки, выхватывала из грифельной темноты всё более пышные и вместительные - то полированные, то позолоченные - служебные кресла, с впечатанными в их спинки костюмами. Изредка кое-где над галстуками ещё белели овалы лиц, но присосавшаяся паучья спинка вытягивала из стёртых черт последние капли жизни, выхолощенное лицо, опав, плоско разглаживалось, чернильная желчь, разлившись, окрашивала его в сиреневый блеклый цвет, стремительно мимикрирующий к иссиня-тёмному, а затем и к стереотипному фиолетово-чёрному цвету двери. И вскоре на обновленной, лаково свежей спинке вырисовывалась одна только тающая и уплощающаяся тень пиджака, уже совсем - до рельефа - истаявшая в других креслах. Последним рассасывался набухший галстук, цепкие кисти, перетекающие в подлокотники, и мерно топочущие штиблеты, точно насаженные на мускулистые ножки кресел.
    Однако же большинство сидений - пока что холёных и бодрых - скакали почти пустые, неощутимо, но тормозя вращенье бесчисленных лопастей, - сквозь морось за уходящим вниз основанием айсберга они различали белый бурун, степенно и плавно снижающийся по мере опустошения кресел. Махина еле заметно, но замедляла ход.
    Передыхая над кабинетом какого-то из пресыщенно-истощённых двигателей, он бросил туда огрызок глиняной ножки. Он думал, и глина сольётся с креслом, растает, уйдёт в него, но ножка, отброшенная сиденьем, вылетела в приотворённую дверь и, описав заключительную дугу, порхнула с вершины на самое дно ущелья, исчезнув из виду намного раньше, чем черепки её, рассыпаясь, скатились по склонам рва. Кресло, взбрыкнув, опять заплясало на колесе.
    - Не хочет, - кивнул он вниз. - Не тот материал...
    Вот только шутил он зря: как раз в это время она - уже между прочим - перебиралась над ним на горизонтальный отрезок лестницы; отвлекшись, она схватилась чуть дальше, чем следовало, за перекладину у двери справа. Дверь грохнула в миллиметре от прутьев, закрыв весь участок до левого панциря: и вертикаль и свободные перекладины; но ещё прежде - едва потревоженный панцирь дрогнул - она отпустила прут, - тело её, косо повисшее между лестницами, согнулось и провалилось в куб...
    Мгновенья, в которые он одолел подъём, для неё не существовали. Неловко упав спиной, ногами на подлокотники, она почувствовала, как кресло, плотно прильнув к ней, словно отталкивает её, отталкивает, пытаясь взбросить на нервно вздрагивающих пружинах, и всё же не в силах расстаться с ней. Она же, канув, вцепилась в лаковые подпорки и, вдавливаясь в пружинный угол, с надеждой и страхом уставилась в беспредельно распахивающееся перед ней пространство.
    Сперва украдкой - нейтрально и неразборчиво - проступили на сером фоне склонившиеся фигуры, в бурнусах, в шкурах и нагишом ползущие по выщербленным ступеням священной, незыблемой пирамиды к ней - к постаменту её кровожадной бритоголовой свиты с кривыми жертвенными ножами в руках; затем в окружении клобуков - и белых, и черных, и шутовских с бубенчиками - она вознеслась над божественно живописной, райской долиной корёжащихся в кострах, раздираемых в пытках тел, органно поющих ей "Аве!"; затем посреди ледяной пустыни одним пинком лощёного сапога в суконные спины вздёрнула журавли полосатых шлагбаумов с вытягивающимися мешками повешенных... А после - колючая проволока, вышки, тягучий, тяжёлый дым и стадион, затопленный до отказа орущими глотками; потом - океаны, сплошь разлинованные оперативными, вонзающимися в пылающие границы стрелами; кровавые, грибовидные кнопки, монетками шлёпающиеся на города с испаряющимися в огне толпами; и наконец - подпрыгивающий на нитке в её руке марионеточный шарик, легко окунающийся во тьму...
    И чем грандиозней, чем ярче и красочней становились уже реальные, осязаемые, объёмно-глянцевые картинки, тем безотчётней и беспощадней она впивалась в липкие подлокотники. Повелевать, подчинять, лепить её, эту глину, как ей заблагорассудится, стать их судьбой, их богом - о, это было ни с чем не сравнимо! "Над", "над", "над"! - над ними, над этой массой, над толпами, над стихией! - высшее вожделенье, неутолимое вожделенье власти, господства над жизнью и над людьми (безраздельного, всеобъемлющего, ещё небывалого господства!), судорожным оцепененьем сковав её, исподволь, скрупулёзно сливало её с деловито отплясывающими ножками, с тёплым сиденьем, с твёрдыми подлокотниками и бронированно прикрывшей тыл спинкой. Вжимаясь, нерасторжимо врастая в свой шаткий трон, плясала она с ним вместе на ускользающей шестерёнке, насторожённо вслушиваясь в гуденье и лязг соседних, готовая отразить своим острым локтем любое поползновение, любую попытку проникнуть в её пространство, в заветную, вожделенную сферу её - и только её! - влияния...
    ...Направив лампу на кресло, он видел сверху её лицо, слепо вперившееся в графитную стену айсберга, немое, казённо-замкнутое лицо, напыщенно равнодушное ко всему и всем, безлико-праведное лицо чиновника, делающего карьеру. Руки её подбрасывало толчками кресла, но платье уже прилипло, а волосы, разметавшись по спинке, приобрели тускло-сизый сливовый оттенок и таяли, по одному погружаясь в чернильный глянец.
    "Галстук!.. Она без галстука... - лихорадочно думал он, укладываясь на перекрытие, цепляясь носками ботинок за перекладину и свешиваясь пониже в куб. - Она не в костюме..."
    Да, вероятно, только её абсолютная нестандартность её и спасала: кресло никак не могло принять её беспиджачные локти и слишком живые сквозь тонкий ситец, слишком некабинетные ноги. Лишь волосы увязали всё глубже. Будить её было некогда, звать - бесполезно; отклонив её голову, он резко сорвал приставшие пряди. Казалось, она не почувствовала ни боли, ни рук, согнувших ее; китайским болванчиком она откачнулась назад, но он подхватил её одеревеневшее тело и вырвал из кресла. Платье, слившееся с сиденьем, треснуло, куски подола выкроились из легкомысленных кружевных складок, фиолетово вспухли и растворились в обивке.
    Она не сопротивлялась, но и не помогала, - вертеть ей он мог сейчас как угодно. Всё так же держа свои руки на воображаемых подлокотниках, а ноги согнутыми по форме оставшегося на колесе кресла, она, летаргически окостенев, смотрела ему в глаза тусклым кирзовым взглядом, настолько отсутствующим и беспросветным, что он зажмурился. И только когда колени её опустились на прутья, а лоб упёрся в решётку лестницы, она, наконец, обмякла, да так внезапно, что, не поймай он её, она бы опять завалилась в куб.
    - Ты не ушиблась?
    Теперь-то она смотрела по-человечески.
    - Не очень. - Она расправила платье и с удивленьем ощупывала искромсанные оборки. - Где это я?..
    - Внизу, - неопределённо кивнул он. - И что ты там видела?
    - Там? - Она заглянула в куб. Хотя по цвету и по сколоченности - дубовой и прочной - кресло и походило на прочие, нижние по их положению в паутине, однако чернильная позолота, а также обширность и мягкость сидения выгодно отличали его. Судя по всем этим признакам, они находились у самой вершины.
    - Там, говоришь?.. - задумчиво повторила она, и тёплый шарик легко подпрыгнул в её руке. - Так, кое-что...
    Вновь, как тогда, но теперь уже здесь - на узком, смертоубийственно стиснутом перекрытии, на головокружительной высоте гудящего конуса Иерархия - она ощутила чудовищную, сосущую мощь власти. Весь мир лежал у её ног; стоило ей подняться туда, на пик, на вершину, и весь этот мир, раздавленный, проутюженный непомерной глыбой подвластного только ей айсберга, покорится ей, - она сумела бы покорить его, сумела бы смять, заставить и подчинить...
    Он вновь увидел в её глазах как проруби затягивающий её зрачки свинцово-чернильный лёд.
    - Вверх! - приказала она и энергично взялась за прутья, ведущие их к вершине...

    ЧИСТКА

    ...Ни разу не ошибившись - не промахнувшись мимо ступеньки, не ухватившись за лишнюю перекладину, - с невиданной ловкостью и сноровкой она неуязвимо сновала сквозь сети лестничной паутины всё выше - к верхнему ярусу панцирей, к четырём окружавшим пик Иерархия перекрытиям над четырьмя угрожающе лязгающими дверями.
    Последние вертикали, сужаясь, стрелообразными указателями встревали в углы решётчатого квадрата; им оставалось только взобраться и всё - и они были бы на вершине, - их головы поднялись над лестницей, рука её потянулась к решётке...
    - Куда ты?! - успел он отбросить руку.
    ...Неповоротливый фиолетовый куб с панцирно-шишковатыми гранями тяжко подпрыгивал на квадратной площадке пика, и грани куба - несомненно, распахивающиеся при всяком прикосновении - со всех четырёх сторон закрывали им путь наверх. Вершинное кресло (если, конечно, внутри этого здоровенного ящика было кресло или что-либо подобное) держало здесь круговую оборону.
    - Всё, - буркнул он. - Приехали...
    Уже только хмурое клочковатое небо дождливой моросью расползалось над ними; не долетая до тёплых гудящих лестниц, дождь испарялся, окутывая весь айсберг мутной тоскливой дымкой; небо да этот блестящий сундук вверху, а вниз безотрадно и непролазно выстилался паучьи шаркающий откос с напрягшимися за фиолетовыми щитами, переминающимися на лопастях хищниками.
    - А ты придумай! - Она сердито притопнула каблучком по ступеньке. - Придумай немедленно!
    Ей так хотелось наверх, так хотелось! Всего лишь одна закрытая дверь отделяла её от главного, одна не преодолённая лесенка, - он должен был изыскать возможность, должен найти лазейку, должен - сейчас же!..
    - Ну, ладно, - прикинул он. - Опасно, но попытаюсь...
    Она раздосадованно скривилась. Да что они значили - все опасности - в сравнении с этой целью, с этим её желанием, с этими планами?! Что значила и его жизнь - такая, в сущности, мелкая, одна из ничтожного большинства, одна из тысяч, из миллионов, из океана таких же мелких и незначительных?..
    - Действуй! - жестко скомандовала она. - Я приказываю.
    Он с изумленьем взглянул в воинственные зрачки, невменяемо отливающие чернильным глянцем. Краткое пребыванье в кресле даром ей не прошло: пока она находилась на айсберге, в ней непрерывно что-то работало, работало зло и целенаправленно, - она как будто бы подключилась к системе сцепляющихся колёсиков, кресел, лесенок и дверей. Она стремилась на самый пик, и удержать её он был не в состоянии: либо туда - под солнце, над всем и всеми, либо же - в ров глиной, - иных дилемм Иерархий не признавал.
    - Присядь. - Он убрал её голову. - И уж потом не мешкай...
    По схеме всё выходило довольно просто: открывшись, двери захлопывались не сразу, - пожалуй, они бы и проскочили. Единственное, чего он не знал - активен ли панцирь с изнанки; но, впрочем, в схеме он предусматривал вариант и на этот случай.
    Он отстегнул лампу, прижал её подбородком и несколько раз проверил, как быстро он успевает перехватить руки. Вроде бы, получалось.
    - Сиди, не высовывайся, - опять пригнул он её (паденье в это паучье логово его совсем не устраивало). - Ну, или пан, или...
    Он усмехнулся и ткнул в угловой прут лампой, но ткнул дня начала снизу. Дверь не отреагировала - решётки вполне надёжно предохраняли её от вторжений такого рода. Высокомерно пошаркивая, паук продолжал плясать.
    - Не страшно? - уже распаляясь, тихо спросил он дверь. - Ишь, окопалось...
    И вновь присев, двинул лампой по перекрытию, - метнувшись к углу, трёхметровая створка чуть-чуть не сбила её. Тогда он, как и задумывал, быстро вставил подставку в решетку и подпёр стержнем лампы захлопывающуюся дверь.
    Железо скрипнуло о железо; прут перекрытия под подставкой просел, прогибаясь от яростного напора, конец стержня вмял изнутри фиолетовую обшивку, но устоял - не согнулся, не лопнул, - и дверь, напоровшись на закалённую сталь, сотрясаясь от лязга, остановилась.
    - Рискуем? - Запрыгнув на прутья, он подавал ей руку.
    Куб, освещаемый сквозь проём боковой, ощутимо недостающей грани, сверху был плотно прикрыт глянцевито-чернильной плоскостью, и если бы не их фокус с лампой, они никогда бы не добрались до начинки наивершинного чёрного ящика. Внутри куба, крутя золочёными, рахитично кривыми ножками сразу два колеса, занимающих, в принципе, всю площадку, слоновьи скакало над жарким жерлом центральной трубы кресло а-ля Людовик Каторз, без спинки. Или точнее, спинки - они же двери и панцири - располагались со всех четырёх сторон, так что усесться в кресло им удалось бы, только нырнув в проём, через который они смотрели. Стоять им здесь было негде: три панциря примыкали к решёткам вплотную, а их - отворённый - держался на честном слове.
    Она, однако, видимо, представляла себе этот пик иначе - она шла к цели. Шагнув к креслу, она схватилась за изощрённо расшитое параграфами и очень высокое - вровень с её лицом - сиденье. Чернильный шёлк передёрнулся, руки её взлетели. Кресло, похоже, не выносило даже малейших прикосновений всего живого и оголённого.
    Она с маниакальной настойчивостью ухватилась за ножки - и снова всплеснув руками, отпрянула. Вершина не принимала её.
    - Пихаешься? - ненавидяще прошипела она. - Не гожусь?..
    И крепко вцепилась в неприкасаемую обивку.
    Кресло, взбрыкнув, мотануло её по прутьям и с силой лягнуло в живот. Пальцы её разжались; зайдясь от боли, она закланялась, оступилась, откинулась на его руку, забалансировав и чуть было не навернувшись с решётки в нижестоящий куб.
    Таких обид она не прощала.
    - Поскачешь ты у меня... - лающим шепоточком пообещала она и вдруг, изловчившись, пнула дубовую позолоту.
    Ножка, сорвавшись с лопасти, ткнулась в жерло трубы; кресло, кренясь, подалось вбок и вниз; другая ножка криво скользнула следом, - кресло перевернулось, чернильные грани спинок распались карточным домиком, и кресло, кургузо взмахнув позолоченными конечностями, боком ушло в трубу в центре площадки. Крыша разъятого кабинета так и осталась висеть над бесхозными лопастями, а двери, рухнув, гулко накрыли четыре куба нижнего - предыдущего - яруса.
    Кресло, стремительно низвергаясь в трубу, немощно грохотало где-то в подножии айсберга, - единоборство пока закончилось полной её победой.
    - Виктория! - рассмеялся он. - Повергла во прах...
    ...Колёса, по мере падения кресла катастрофически замедлявшие своё вращенье, со скрипом замерли.
    Гул оборвался. Айсберг вздрогнул; опав, исчез белопенный бурун вокруг; движение прекратилось - и пресный палёный запах до синевы накалившегося металла поплыл над лестницами.
    А ниже, у основания, уже заклубился пар: вода в неширокой заводи, нагреваясь, распахивала тяжёлые двери фиордов, ненадолго, но открывая доступ в остановившийся механизм.
    Только теперь - сверху - они увидели мотающиеся на волнах, сметаемые иной раз пеной и штормовыми валами и всё же держащиеся в непосредственной близости к Иерархию корабли: и океанские лайнеры, и теплоходы и крейсера, и траулеры и шхуны; а рядом с ними - флотилии пёстрокрылых яхт, шлюпок и катерков, баркасов и лодок - от плоскодонок до надувных, столпотворение самодельных плотов, просмолённых бочек, досок под парусом, автомобильных шин и спасательных кругов. И отовсюду - с бортов и мачт, из трюмов, из рубок, из иллюминаторов - по канатам, по трапам, по головам сыпались в океан человеческие фигурки - все в пиджаках и чернильных галстуках, все респектабельно представительные, хотя и не все впопыхах успевали закончить экипировку: рубашки, брюки, шляпы и башмаки многие по-собачьи несли в зубах.
    Борясь с волнами и шквальным ветром (здесь, на вершине, не ощущаемым), тысячи пиджаков устремлялись к заводи. Вот, обогнав других, первая партия соискателей достигла границ парной, отсекающей штормовую волну, глади - вода вскипела от бешено бьющих, сующих и загребающих ног и рук, от лысин, очков и папок, рвущихся к чреву айсберга. У входов тут же скопились пробки, - пробившиеся, топя и отпихивая соседей, вламывались в фиорды и через мгновенье уже появлялись на перемычках рва, на верху основания, обезьяньи вскарабкиваясь по лестницам паутины и жабьи плюхаясь в зазывно высвеченные кубы.
    А давка у основания разгоралась: фигурки, дымящейся серебристой кашей, как килька, густо кишащая в трале, забили кипящую заводь. И те же фигурки, скользко мелькая в сети, сплошным потоком хлынули на лестницы Иерархия. Вцепившись в кресла, они подскакивали, опять и опять заводя замирающие колёсики; опоздавшие торопливо скатывались по склонам; а лестницы и графитное тело айсберга накалялись с каждой секундой.
    Четверо самых ловких (хотя и с брюшками, солидных и облысевших монашескими тонзурами) долезли и до вершины. Качнувшись на перекладинах, они задами с маху, будто картонки, пробили панцирные покрытья кубов - кубы ощетинились вздыбленными зубцами пробоин и, раздвигая вставшие на попа лестницы перекрытий, паучьи заковыляли по склону вверх.
    Силком подтащив её к остывшему ободку в центре, он спрыгнул с податливо унырнувшего пола на край трубы и бросил в трубу подобранную им лампу. Лампа неслышно ушла в провал.
    - Сойдёт. - Он прислушался. - Авось не убьёмся...
    Уже весь конус, стуча чернильными панцирями, вздымая и раздвигая брызжущую окалиной раскалённую паутину, полз вверх, на освобождающиеся места. Мест не хватало, - спинки ожесточённо сталкивались, - кресла, лягаясь, сбивали друг друга с оспариваемых колёсиков, пинали снизу "под вздох", подсекали подножками, норовя опрокинуть и скинуть вниз; внизу же, у дна ущелья, куда катились вдребезги разлетающиеся панцири, кресла и пиджаки, прилипнув к графитному склону, в окостеневших, полусидячих позах подпрыгивали на лопастях дубово отвердевающие костюмы с уже фиолетовыми, хитинными спинками.
    Заводь кипела. Ошпаренные вопили, захлёбывались клубами пара, однако самоотверженно напирали на бьющуюся у входов толпу.
    Два омоложенных верхних кресла, враждебно выпятив пузики, столкнулись рядом. Столкнулись, войдя подлокотниками друг в друга, со скрежетом смяли стены, образовав двухспинный гибрид, кентавра с вывернутыми в разные стороны башмаками. Кентавр запрыгнул на лопасть, - колёсико крутанулось, - и она негодующе подскочила на некрутящемся ободке.
    Другой кентавр крутанул другое колёсико - с двух сторон вершину наполовину замкнули тёмные плоскости.
    Труба, на которой они стояли, остывала тем больше, чем яростней нагревался айсберг; этим они могли воспользоваться. Впрочем, не столько могли бы, сколько должны, ибо стоило сдвинуться лопастям шестеренок, как пенная полоса буруна взбухла и начала расти, двери фиордов, раздавливая застрявших в створках, захлопнулись, лестницы улеглись, кубы опять залило беспросветным мраком, и гул, полязгивая, растёкся по заплясавшим панцирям.
    Успевшие только к разбору шапок совались к дверям, но двери, автоматически хлопая, сбрасывали глиняно застывающих конкурентов в ров, - всё возвращалось тут на круги свои. Всё, кроме них.
    Держа её, не давая ей вновь схватиться с этими приноравливающимися к кручению шестерёнок жеребчиками, стоял он над жерлом трубы, овевающей их теплеющим плотным потоком; уходить туда - уходить добровольно - он не хотел, а здесь их, он понимал, вот-вот затопчут: кресла, соединившись, выросли раза в два, и основное - пиковое - соединенье было не за горами.
    Кентавры, крутанув колёса, наискось перепрыгнули двумя ножками на соседние лопасти.
    "Крест-накрест, - подумал он. - Крест-накрест - и куб. Хуже не будет..."
    Кентавры, встав на дыбы, гарцевали на занятых лопастях; рогожные днища и позолота изогнутых для лягания ножек совсем затмили площадку.
    "Ну, ладно хоть вместе..."
    Он вновь заглянул в непробудно глянцевые зрачки, быстрым рывком притянул её задубевшее тело, так что она повисла над самым жерлом, прижал к себе и шагнул с потемневшей, сужающейся вершины айсберга...

    ГЛАВА СЕДЬМАЯ

    ...Вот уже битый час неслись они по трубе. А может быть, меньше: не час, а всего минуту; а может, год, - как только паденье, переломившись где-то в колене трубы, преобразилось в этот непостижимый, почти что горизонтальный полёт, время для них перестало существовать. Стрелки его часов, сойдясь, застыли на цифре "семь", тускло фосфоресцирующей в летящем вокруг них мраке. Обжигая их слившиеся тела встречным вихрем, мрак нёс их в центре довольно устойчивого потока: ногами они пронзали несущиеся с опереженьем скопления черепков, проходили сквозь них и, обогнав, мчались дальше, а сзади, сбоку и впереди мрак то и дело взрезали длинные огненные шнуры - чиркнув о стены, сгорали несчётные глиняные осколки.
    - Бобслей! - задыхаясь, орал он. - Ух, и скорость!
    Она молчала, молчала, боясь отодвинуться от него, боясь поднять голову, боясь поправить задравшееся, липнущее к лопаткам платье. Летящий аэродинамический мрак смывал с её глаз фальшивые перспективы развенчиваемых картинок, душа её очищалась от цепких паучьих судорог, она трезвела; но страх, раздуваемый этим мраком, страх, до того еле тлеющий на задворках, в мусоре настроений, недомоганий и вездесущих слов, страх, гнездившийся неприкаянно в самых дальних и потаённых углах, в глубине, в непредсказуемости ассоциаций и снов, теперь он вязкой, густой смолой, всхлипывающим, чадящим тестом всходил в ней, расползаясь и заливая душу чёрным, мертвящим жаром. Впереди была катастрофа, катастрофа всеобщая и неустранимая: крах, тьма, апокалипсис; и они оба - и он, и она - были не более, чем осколками, черепками, выбрасываемыми сейчас в неведомое, на свалку не народившихся поколений, пропащих эпох и судеб; их тоже на веки вечные поглотило это самоубийственное паденье, их тоже уже сжигало это скольжение, этот полёт в никуда: во тьму, в пропасть, в небытие... И разве не лучше было (разве не проще?) задеть вот так, невзначай, о стену и, чиркнув, коротко полыхнуть в потоке, - разве же не логичней?! Чем ждать и ждать неизбежного, чем выть от жгущего душу ужаса, от собственного бессилия и тоски? - задеть и всё!.. Чуть-чуть отклониться, совсем чуть-чуть, чуть-чуть от него, коснуться - и пустота... Коснуться - и...
    Руки её ослабли.
    - Держись! - заорал он.
    Она заваливалась назад; встречный напор расклинивал щель между ними, растаскивал, разделял их, рвал её лёгкое тело из его рук.
    - Держись, нас двое!
    Не отвечая, она обессиленно отдавалась сносящему её мраку, и он не мог удержать её.
    - Постой! - с напускной жизнерадостностью кричал он, глуша заливающий душу чад. - Постой, полетаем!..
    Но мрак, разобщая, хлестал в глаза, - она отдалялась и отдалялась.
    ...Точка света, остро мелькнувшая впереди, теперь увеличилась и превратилась в круг. Вынырнув из потока, их перевёрнутая, ярко горящая лампа с собачьей преданностью уткнулась им в ноги.
    Метрах в пяти от них нудно поблескивала унылая цинковая стена трубы. Она увидела эту стену, синюшные черепки вокруг - и вновь схватилась за молнию его куртки. Лампа, скользнув по его штанине, нырнула под руку; прижав лампу локтем, он плавно притягивал её тело, плавно и осторожно, чтобы не изменить траекторию их полёта.
    - Тоннель... - шептала она. - Мы в тоннеле. Тоннель - и всего лишь...
    Полёт их замедлился: продолжая нестись, они как будто зависли, горизонтально паря над мраком. Мерцающее пятно в ногах сразу выросло, прорвалось, - тела их, вылетев из трубы, проехались по какой-то сталистой сетке, натолкнулись на цинковую ограду и наконец-то остановились...

    ПРОСТРАНСТВО

    ...Они лежали на дне плоского, серпообразного сита. Труба напротив лениво поплёвывала глиняными останками пиджаков, галстуков, брюк и залысин, - сквозь сито им было видно, как эти отходы падают вниз, в клубящуюся туманом воронку, настолько необозримую, что им открывался разве что средний её участок, часть склона, центр же низко перекрывало внутреннее трёхслойное огражденье серпа, а верхний край - наружное, монолитное. Те же три выпуклых небоскрёбных слоя серой стеной возвышались над ситом, так что вместе с цинковым коробом слоёв получалось семь; наружная, вогнутая стена с трубой значительно уступала внутренней: по размерам она как раз соответствовала пятнадцати - двадцатиметровой высоте короба.
    Небо над ними сплошь затянули застывшие, тускло-серые тучи; очевидно, уже смеркалось.
    Из чёрного зева трубы, опоясанного фестончатым серым валиком, выскочило довольно целое, трёхногое и немного потрескавшееся кресло; вросший в него костюм с отколовшейся головой и без рук ещё выпирал разбитым брюшком, совсем недавно переполняемым безграничными замыслами и устремлениями, а ныне не содержащим в себе ничего, кроме глиняной требухи.
    Кресло крутнулось по ситу, - проволока разошлась, - беззвучно бухнув об облачный склон, кресло осыпалось дребезжащей грудой куда-то к центру воронки.
    - Не оступись...
    Поддерживая её, он встал и качнулся на перекресте сетки.
    Проволочная ячейка, жестко спружинив, сузилась. Он наклонился за лампой, поднял её - и частая сетка сита на месте падения лампы тотчас раздвинулась, процеживая куски вылетающей из трубы глины. Сито не пропускало их, как, вероятно, оно вообще не могло пропустить вот таких - уцелевших - не ставших ни глиняным слепком, ни черепками.
    Нащупывая на всякий случай узлы перекрестов, они пошли по сужающимся ячейкам к семиметровому трубному зеву, вернее - к ведущему вверх, на бордюр, валику. Цинковые фестоны врезанной в монолит манжеты вполне позволяли им беспрепятственно выкарабкаться из короба, что они, разумеется, и не замедлили сделать.
    Перевалившись через застывшие рёбра фестончатых лопастей, они оказались на треугольной матово-серой площадке, на ровном, широком поле, с наклоном переходящем в верхнем - далёком от них - углу в толстую гусеницу трубы, всё более удаляющуюся, сужающуюся и загибающуюся на горизонте к небу; собственно, там, в неверном, зыбком пространстве свода, она и терялась. Впрочем, как таковой линии горизонта не было, то же пространство серело всюду: понтон, на котором они стояли, парил посреди беспредельной - без верха и низа - сферы, небо со всех сторон обступало их, и океан по всем признакам находился теперь много выше этого неподвижного неба.
    Два плоских рога площадки вели к семи слоям полумесяца сита, к высоким - на сотни метров - цинковым балкам; по одному из рогов - правому - они и направились.
    - Мы едем, - остановившись, сказала она. - Едем за айсбергом.
    Он тоже сейчас почувствовал ровный и непрерывный ход рычага, сдвигающего и всю площадку, и сито, и многоэтажные балки напротив. Колёсики Иерархия работали не напрасно: перемещаясь по океану, айсберг незримо, но неуклонно тянул за собой трубу, являвшуюся, по сути, ничем иным как огромнейшим рычагом, упорно толкающим цинковую махину.
    Они вступили на острие рога (шириной в небольшой проспект), свернули за угол и неожиданно очутились на самом краю, у стыка стен короба.
    Слева от них громоздились скреплённые брёвноподобными скобами монументальные балки с выемками, а перед ними, над ними и под ними, медленно вылезая из этих выемок, заслоняя и верх и низ сферы, вращались километровые разноцветные диски-круги, плоские до такой степени, что их, пожалуй бы, можно было использовать в качестве граммофонных пластинок, очень и очень долгоиграющих, если бы вдруг нашлось, на чём их проигрывать. Дисков (или кругов) ходило тут точно семь штук - по числу балок: верхний - чёрный, затем фиолетовый, золотистый, затем - в середине - лазурный, и дальше вниз - зелёный, багровый и розовый. Причём, хотя их общий рычаг и подталкивал все диски вправо, вращались они по-разному да к тому же и с разной скоростью: золотистый и чёрный - очень быстро по ходу, лазурный и зелёный - также по ходу, но несколько медленней, багровый с розовым - против, только розовый вращался рывками и торопливо, а багровый чуть полз; и лишь фиолетовый диск не вращался никак - ни быстро, ни медленно, ни за рычагом, ни против.
    Рычаг же, смещаясь строго горизонтально, двигался вбок, приоткрывая пространство за краем этого граммофонного сэндвича. Но и оттуда, из серых сумерек небосвода, тянулась к дискам круглая гусеница трубы с ситечком и чудовищным полумесяцем балок на хвосте. Из ситечка в облачную воронку летели какие-то прутики, карандашики, кнопки и кругляши.
    - Гармонис! - Она ещё не забыла. - Топливо поставляют...
    И надо сказать, она как в воду глядела.
    Рычаг Иерархия, вероятно дойдя до упора, стал; срединная скрепа, державшая весь блок балок, натруженно скрипнув, вошла во внутренний паз рога, высвобождая повисшие неподвижно диски; точно также откинулся и рычаг Гармониса, - ничем не поддерживаемые круги, застыв, витали в пространстве.
    Беглый, зловещий всполох метнулся из-под кругов к небу; туман воронки, дохнув нестерпимым жаром, взбух огненными клубами.
    Поверхность среднего диска, только что отливавшая голубизной, побурела в центре метровым кругом, круг этот вспучился и, расширяясь кверху, этаким перевёрнутым конусом вошёл в диск над ними. Такой же конус - только вершиной вверх - пронизывал нижний диск; по форме это напоминало песочные часы, по всей вероятности, опиравшиеся торцами на самый верхний и самый нижний диски.
    Перетекающая поверхность конусовидных колб розовато просвечивала пышущим снизу пламенем; верхняя часть часов ещё продолжала расти - прорастать сквозь круги гигантским стеклянным символом бесконечности, протягивая пластинку нижнего круга в метровую точку центра, в чуть видимое игольное ушко. Но вот и это перетекание прервалось: часы, насадив на себя все диски, прозрачно и зыбко заколебались, готовясь то ли осесть, то ли взмыть ещё выше.
    Отчаянный, ломкий крик взметнулся над бесконечностью, слабея пропал в пространстве - и тут же рой искр песком заструился в колбах...
    Она побледнела. Кричали там, наверху, и кричал ребёнок.
    А искры, огненной струйкой сбегая вниз, игриво отмеривали секунды.
    - Семь, - досчитала она. - Ты слышал?..
    Песок просыпался, и с последней секундой колбы пришли в движение. Нижняя, уменьшаясь, втянулась в ушко и, прощально мотнув исчезающим розовым выменем, ушла в верхний диск.
    Диски как будто стукнуло сверху: не сблизившись ни на пядь, в том же порядке, они пришибленной этажеркой сместились книзу, так что теперь золотистый стал средним, а розовый самым верхним. Блок балок со сдавленным скрипом вылез из паза, выемки охватили края пластинок, медлительно заводя их влево. Круженье возобновлялось - в обратную сторону и по-прежнему с разнобоем, только багровый (нижний) откровенно вращался против, а розовый просто совсем ошалел от скорости - теперь уже по ходу движения.
    Круги вращались, рычаг под ними спокойно полз, крик больше не повторялся; в конце концов, им могло и почудиться. И вообще, что им до чьих-то криков? - их положение было пока что немногим лучше. Подняться по гладким балкам им вряд ли бы удалось (они не залезли бы даже на эту, располовиненную, возле которой стояли), но и кататься туда-сюда на своей смотровой площадке - занятие, очевидно, безрезультатное, а диск карусельно кружился у самых ног...
    - Ты как?
    Она согласно кивнула. А почему бы и не проехаться? - до края, до вон того острия полумесяца; не так уж он быстро и плыл, этот диск... И мало ли что, - ту, левую сторону они ещё не обследовали...
    - Значит, доедем - и сразу запрыгивай. Давай руку...
    Она строптиво отпрянула:
    - Я сама!
    Теперь - после паники в том тоннеле, после её бессилия и позора - конечно, он обращался с ней как с больной, как с юродивой; конечно же, он жалел её... Но ничего, ничего, она докажет ему...
    Он хмыкнул:
    - Смотри не свались...
    В ответ она хладнокровно ступила на ускользающий золотистый каток, - он еле успел за ней...

    КРУГИ

    ...Перед ними - в семи шагах от чистого края диска - стояли сосны.
    Клейкая, бордово-бронзовая кора источала густой аромат смолы; тёмно-зелёные лапы томно покачивались над зарослями ежевики, уже созревшей и сплошь усыпавшей непроходимый клубок колючек своими сочными, чёрными ягодами; шляпки грибов упрямо приподнимали скользкий покров порыжелых, сопревших игл. Бор - настоящий сосновый бор, с прямыми мачтовыми стволами, с сырыми лощинами и певучими ручейками, с бодрящим запахом хвои, лиственной прели и сыроежек, с замшелыми валунами и даже дятлом, сухо постукивающим невдалеке, - темнел рядом.
    Поражённые, они не заметили, как проплыл мимо них рычаг Иерархия.
    - Мираж... - нерешительно начал он.
    Она шагнула к кустам и, сорвав иссиня-чёрную пузатую ягоду, протянула ему.
    Губами он оторвал ежевичные дольки, прижал языком и ощутил во рту долгожданную кисловато-медовую свежесть. Ягода была настоящая, как, впрочем, и всё здесь: и сосны и ручейки; в бор можно было войти, войти и остаться: примять упругую хвою, сесть на заросший лишайниками пенёк, сорвать ещё одну ягодку, или гриб, или хоть этот янтарный натёк смолы; жевать его в полудрёме, дышать всей грудью и слушать, слушать... Нигде, никогда он не слышал более ласковой тишины - более тонкой и бережной...
    А зябкий, грибной, чернозёмный запах так явственно щекотал ноздри, а терпкий забытый вкус ежевики так неотвязно, так снисходительно возвращал в детство, - он улыбнулся (уже приблажно и беззаботно), игрушечным ружьецом (или ивовой удочкой) склонил на плечо стальной стержень лампы и, промурлыкав под нос "бай-бай", направился меленькими шажками к опушке леса.
    Только тогда она спохватилась. Кто знал, что ждало их в этом лесу, а между тем почти у них под ногами плыло пространство. Она вцепилась в его рукав, и он, не совсем погрузившийся в идилличное прошлое, расстроено повернулся к ней.
    - Рычаг! - потянула она за куртку. - Мы сходим...
    Серый ухват рычага, оканчивающийся массивной кувалдой балок, действительно показался из-за опушки. Сбоку, за балками, они увидели вылетающие из жерла трубы ужасные окровавленные ошмётки; третий рычаг напрямую соединялся с фонтаном Сексвиля.
    - Не здесь! Не сюда!..
    Но он, похоже, не собирался сходить ни здесь, ни там, ни где бы то ни было. Закрывшись курткой, он пятился к соснам.
    - Ну, потерпи, - уговаривала она его. - Потерпи, уже скоро...
    Судя по положению рычагов, они успевали вернуться: одного хода балок как раз хватало на полный круг. Вот и рычаг Гармониса, - если бы не размахивающие своими прутьями леймы и не вертящиеся метаболы, они бы, пожалуй, спрыгнули. Но вновь наблюдать эти корчи, эти просеивающиеся сквозь сита засушенные подобья жизни, - нет уж, спасибо, трагедий и в жизни вполне достаточно...
    Чуть замечтавшись, она едва не встряла ногой в выемку рычага; цинковая стена, пройдя впритирку, оттёрла её на метр к опушке.
    - Сейчас, сейчас... - тормошила она.
    Главное, это было не дать ему улизнуть с золотистого края, не позволять войти, затеряться в таежно-необитаемой чаще, среди вероломно манящих стволов и журчанья, в тиши, в детстве, в нетронутых зарослях ежевики...
    Ну, наконец! Балка, толкающая их диск, ушла влево, и прыгать опять приходилось на этот рог рычага, так как другой торчал уже далеко над воронкой.
    - Сходи... Сходи, я тебя прошу...
    Волоча его упирающееся тело, она вскочила на подъезжающую площадку. Одной ногой он был здесь, вместе с ней, на сравнительно твёрдой почве, другая ползла за кругом, и ягода, опрометчиво сорванная её рукой, сделала своё дело.
    - Сходи же!
    Но разве под силу ей было бороться с ним, бороться вот так, всерьёз? - вывихивая ей кисть, он вывернулся, шаловливо засеменил по диску и вдруг исчез.
    Теперь лишь она заметила, что чаща тоже исчезла: зеркальная золотистая гладь заливала круг.
    "Исчез... исчез... - повторяла она. - Исчез, как только сошла... Да, да, в этом-то весь секрет: лес видит стоящий на круге, а наблюдатель его не видит, не может видеть... А значит, не видит он и того, кто в лесу. А, следовательно..."
    Слоёнка блока, дойдя до точки, скрипнула задвигающейся в пазы скрепой, и круг, ещё секунду назад плывущий у самых ног, повис метрах в семи; и сосны, и он, блуждающий среди них, - всё это стало ей недоступно. Сама, по своей оплошности, она упустила весь этот мир со всей его жизнью: с озонными ароматами, с ручейками, с разлапистой хвоей, лощинами и прогалинами, с тишиной и отрывистым, гулким стуком.
    Воронка опять пылала. Опять в центре диска вспух ровный круг, и конус - теперь багровый - бесплотно прошёл основанием в верхний диск.
    "Крик... - Она вздрогнула. - Детский крик... Неужели опять?"
    Багрово просвечивающие часы скользнули сквозь перетяжку ушка, стали совсем прозрачными, заколебались - и вновь отчаянный, раздирающий сердце, мучительный крик ребёнка пронзил колбы. Один, и сразу другой; два крика, слившись, оборвались, и песок живых искр весело заструился за стёклами.
    "Вот как... - считала она секунды. - Вот как, оказывается..."
    Её трясло.
    Песчинки слетели, багровый конус мелькнул, появляясь вверху наступающим краем диска, и когда он сравнялся с краями шести других, нижних, те будто вбило, пришибло чем-то увесистым: скачком они подались вниз, на место среднего стал фиолетовый, а её золотистый завис далеко-далеко внизу.
    Спускаться ей было не на чем, и - что хуже всего - она по-прежнему ничего не видела.
    Рычаг тяжело приник к парящим кругам, пошёл, - она, не раздумывая, спрыгнула со своей площадки. По крайней мере, один оборот у неё в запасе имелся.
    ...В пластиночном фиолетовом обрамлении семиметровой дорожки подле неё шумела берёзовая, омытая летним солнцем роща. Шелестящая суматоха бликов легко прокатывалась по стройному белоствольному хороводу, душистые сенокосные запахи разомлевших трав витали над солнечными полянами, зелёные оперенья папоротников приоткрывали прячущиеся под ними склонённые стебельки с алыми ягодками земляники. Ажурные тени детски кудрявых крон, поддразнивая, приятельски щекотали лесное тёмное озерцо с покатыми, обросшими белыми колокольцами ландышей берегами и водяными лилиями, полураспущенно дремлющими на плоских глянцевых листьях, и так же дразняще где-то вблизи отсчитывала её года кукушка.
    Войти бы туда, хотя бы минутку побыть в этой роще: прилечь на траву, на небесные луговые лютики, сорвать эту крохотную, как божья коровка, клубничку, такую забавную, с зелёненьким звёздным венчиком и чёрненькими пупырышками (а гномы, наверное, очень любят её, - интересно?), положить её на язык, прижать к нёбу, почувствовать, как сминается сочная сахаристая мякоть...
    Она поднесла землянику к губам, она лизнула её, и лишь появленье из-за берёз цинковых балок Сексвиля вернуло её к действительности. Как же она могла засмотреться? - "минутки"-то у неё и не было - ни одной! И ягода (она поспешно бросила землянику) - какие тут ягоды? И солнце - откуда? Чёрный блестящий круг бестрепетно плыл над шумящей рощей.
    - Цветочки, ягодки... - со злостью пробормотала она. - Расчувствовалась...
    Серый бок рычага глухими задворками зданья прополз рядом.
    Едва фиолетовая дорожка вышла из выемки, она плашмя легла на неё и, свесившись, посмотрела вниз, на тот - золотистый - диск, где только что стояли они вдвоём у ежевичной опушки соснового бора.
    ...Внизу расстилалась пустыня. Бесплодная каменистая почва, растрескавшаяся от многолетней засухи, искорёженные палящими суховеями, покрытые бурой пылью кактусы да редкий чахлый кустарник, утыканный уродливыми шипами, - местности более бесприютной нельзя себе было бы и представить.
    В накалённой тени кустарника у края дорожки лежала рычащая, песочного цвета пума, вся вывалянная в засохшей грязи и с вымазанной в крови мордой. Рычала она на трёх облезлых тощих волков с бурой короткой шерстью, кругами трусивших возле её убежища и, очевидно, всерьёз покушавшихся на часть добычи, растерзанно и кроваво агонизирующей в лапах пумы. Взъерошенный голошеий гриф-стервятник, ссутулясь, как будто кутаясь в плешивую муфту пуха, сидел, чуть топорща пыльные крылья, на камне и наблюдал. Со скукой и равнодушием дожидаясь своей неизбежной доли, он лишь брезгливо совал иногда исцарапанный смрадный клюв под мышку, выщипывая из перьев блох.
    "Жертва... - Она оторопело уставилась на рычащую пуму. - Кто жертва?.."
    Рычаг Гармониса деловито ткнул её в бок. По счастью, её диск вращался намного медленней золотистого, иначе она, конечно бы, загремела сейчас на все эти кактусы и колючки. Вскочив, она пропустила балку и снова припала к краю.
    Нет, нет, он был жив! Он был ещё жив и цел - она его видела!
    Расслабленно привалившись к корявому, расщеплённому пополам кактусу, сидел он в центре выжженной чужеземным солнцем прерии. Одежда его, в комьях грязи и окровавленная, висела лохмотьями, нечёсаные волосья засаленно налипали на зверскую, в бурых струпьях, ряху, всклокоченная злодейская борода кишела соломой, крошками табака и насекомыми. Он изменился, он изменился донельзя, до полной неузнаваемости, однако не мог же он измениться так быстро! Тут явно было что-то иное - подвох, обман зрения, расстояние, может быть...
    "Круги! - осенило её. - Круги лгут!"
    Ну, разумеется; разумеется, всё зависело от кругов: от того, на каком из них она находилась. И если извне все они представали хотя и окрашенными по-разному, но равно гладкими, то стоило ей ступить на тот или этот, как и она попадала в их измеренье: в их дивную ложь о самом себе и в их нетерпимость ко всем другим, худшим, люто преображаемым при взгляде сверху; как и она совершенно непроизвольно включалась в их упорядоченное движенье по кругу; как и она подчинялась их ненависти, их идилличности, их слепоте ко всему чужому...
    "Тогда, выходит, и он... - Рычаг Иерархия приближался; не теряя его из виду, она отползала по краю диска. - И он меня видит так же? Такой же страшной?.."
    - Эй-эй! - закричала она ему. - Я здесь!
    Увы, он был глух, глух ко всему, что происходило не с ним, не в его плоскости, не на этом - лучшем из всех - кругу.
    - Эй, посмотри-и-и!..
    Сумеречное пространство опять поглотило её слабеющий голос.
    А он, самодовольный и сытый, подставив солнцу отпетую, омерзительную физиономию, демонстративно блаженствовал там, внизу, возле кактуса.
    - Э-э-эй!..
    И только она открыла рот, как круг, на котором она вращалась, мягко качнулся и стал. Добежать до спасительной смотровой площадки на том конце балки она всё равно не успела бы; тяжёлый блок рычага легко откинулся, оставляя её одну на парящем в пространстве диске...

    ЧАСЫ

    Огненная воронка вспучила в середине рощи (как раз из озера) круглую трёхметровую тумбу; зеленоватая колба, как бы накладываясь на эфемерно сквозящие силуэты стволов и крон, не задевая и не колебля ни листика, ни травинки, прошла сквозь берёзовый хоровод.
    "Искры! - подумала вдруг она. - Он же под перемычкой, он в центре, песок стечёт на него..."
    Она упала на край. Колбы песочных часов призрачно засветились; задрав лицо, он так и сидел в потоке огня у высвеченного, прозрачного, как витрина, кактуса.
    Теперь уже три нескончаемых детских крика слились над колбами и искрами побежали через круги. Искры летели прямо ему на голову, на лицо, на плечи, но не отскакивали, а, обтекая его, всё так же бойко струились книзу, и он их, как видно, не ощущал.
    Песчинки в часах просыпались - время очередной оси истекло. Колбы втянулись, чугунно-тяжким ударом диски вогнало вглубь, и серп рычага взмыл высоко над ней.
    Рычаг приник к разноцветным краям, диски пошли по кругу, только зелёный, верхний, круто сменив направление, двигался, как и его, золотистый, по ходу, за рычагом. Впереди ещё был лазурный, всего один, а значит, если она хотела попасть к нему, оставался ей ровно круг. Но как? - как попасть?! Прыгнуть - это наверняка разбиться, но и не прыгать... Хотя почему "разбиться"? В момент удара её упруго подбросило, пространство как будто сплюснулось между дисками; то есть, рискни она, соразмерь прыжок с этим мигом, с этой волной, и возможно... Ну, пусть разбиться, пусть так, зато он увидит, зато узнает, - короче, за неимением лучшего...
    Стеною прополз блок первого рычага.
    А вдруг она промахнётся, сорвётся с края?.. Она заглянула в туман воронки.
    В пространстве под балками розовато зияла похожая на огромный рот губастая щель, то расширяющаяся, то сужающаяся, как жабры выброшенной на берег рыбы. И с каждым выдохом всё сильней разгорались на склонах воронки отблески тлеющих в центре углей.
    "Мех, - мимоходом определила она. - Мех, как в кузнице. Но откуда?.."
    Пузатый бочонок, жадно глотающий океан, вздулся синюшным боком, подпрыгнул и вновь пропал.
    "Гастероид! Это же Гастероид!.."
    Кажется, здесь, в пространстве, всё и сходилось, и завершалось, и обретало смысл.
    "Вот и второй!"
    Цинковая стена протащилась мимо.
    "Ага, а это Делирия..."
    Внизу на склоне воронки попыхивал всполохами ещё один рот, вытянутый, словно для поцелуя, в трубочку; пламя длинными языками выплёскивалось из серенького колечка губ.
    "Ишь, зажигалка! Тот дует, а этот масла в огонь..."
    Отступая перед последним блоком, она настраивалась на этот миг, подстёгивала себя, но страх, к сожаленью, нисколько не утихал.
    Диски остановились; рычаг откинулся; лазурная колба, войдя своим острием в чёрный - срединный - круг, пронзила его.
    Она опустила ноги, быстро сползла с края диска и так - на руках - повисла: спиной к пространству, лицом к просветлённому кактусу в центре прерии.
    Колбы заколебались; четыре крика слились в один; огненной струйкой песок побежал в воронку.
    "Сейчас... - Пальцы её свело. - Прыгаю!.."
    Нижняя колба, скользнув, исчезла, - она отпустила руки.
    ...Встречной взрывной волной её отшвырнуло вверх, отшвырнуло над самой землёй, несколько погасив скорость паденья; приземлялась она на обе ступни, по-парашютистски, как он когда-то учил её; и всё же, при всём везении, грохнулась она основательно - до звона в ушах, хрустнув шейными позвонками и отбив себе обе ноги. Но и грохнувшись, она тут же вскочила; прыгать-то ей пришлось как раз на кустарник с грифом и алчно рыкающими зверушками...
    Однако ни кактусов, ни колючек, ни пумы, рвущей тёплое мясо, ни бурых волков, ни гнусного грифа на камне - ничего этого больше не было. Только пивикающая желтогрудая птаха вспорхнула с мшистого валуна, три длинноногих серых комочка с ушами, прижатыми к спинам, затравленно стреканули в заросли ежевики, да серебристая белочка с рыжей подпалиной на конце распушённого хвостика юркнула по стволу в хвою. Прежний сосновый бор смолисто и сыро дышал ей в лицо.
    Круг дрогнул и плавно тронулся - в другую, в обратную сторону. Хотя гигантские рычаги ходили туда и сюда, направленье вращения дисков не изменялось, влияло на них лишь расположение в этажерке: верхний всегда кружил "за", нижний "против" общего хода. А круг с соснами сместился сейчас к самому дну воронки, опасность таилась там, и ей, по возможности, следовало бы знать размеры этой опасности. Она опять перегнулась за край.
    Из склона напротив, из серой складки поджатых губ, торчала клюшкой цинково-долговечная вселенская кочерга, помешивающая всё прибывающий слой углей - и ослепительных, и тускло-сизых, и жарко тлеющих перед вспышкой. Обломки, куски, осколки, ссыпающиеся сквозь сита, выравнивались, смешивались с горящими углями и пышущей лавой медленно заполняли топку воронки.
    "Диссидентарий, это оттуда... Подзуживает..."
    Но вовсе не эта убогая клюшка так занимала её. Тёмные ближе к склонам, в центре воронки угли складывались в раскалённую добела, лижущую дно диска надпись.
    - "ПЛУТОС"! - Дольше она не могла смотреть, пламя едва не коснулось её волос. - "Плутос"... Что-то подземное...
    А балка Гармониса уже оттирала её от края - отведённая ей минута на треть уменьшилась. Диск, золотисто струясь в серых выемках, бесповоротно вращался к взрыву.
    "Жернова... - почему-то подумалось ей. - Всё в муку..."
    Она решительным шагом пересекла дорожку и вошла в лес.
    Пространство исчезло. Исчезли и диски, и рычаги, и пламя на дне воронки, исчезло даже вращение: высокие сосны меланхолично покачивали пышными лапами, опавшая хвоя мягко пружинила под ногами, и воздух хмельным настоем, детским предновогодним предчувствием живительно холодил сердце.
    К счастью, на ежевику она не польстилась; ориентируясь по серо-зеленоватому мху на стволах, она пошла напрямик к центру бора, к его сердцевине. Она шла и шла, спотыкаясь о валуны, оступаясь на скользких иглах, прелым ковром устилавших влажные склоны лощин, перепрыгивая через ручьи, а то и шагая вброд по мокрым, качающимся камням, преодолевая завалы пустых берлог, свалки сухих коряг и лосиных рогов; продиралась сквозь цепкие заросли тёрна с уже созревшими синими ягодами, переходила по рухнувшим соснам болотистые овраги, густо заросшие лопухами, крапивой и лебедой, - без устали и без отдыха она шла, шла почти напролом, шла к нему...
    ...Он сидел, привалившись к кряжистому стволу столетнего кедра, в патриархальном уединении возвышавшегося над поляной, сидел на кишащем хворосте муравейника и задумчиво вышелушивал кедровую шишку. Чёрные, хлопотливо снующие муравьи, казалось, не замечали его, так же, как он, казалось, не замечал её.
    Она заглянула ему в глаза - с мечтательной отрешённостью он щёлкал свои орешки. Удар, выбивший у него из рук и орешки, и шишку, немного привёл его в чувство.
    - А, - умилённо изрёк он. - И ты здесь...
    - Вместе, вместе... - Она слизнула кровь с длинной кровавой царапины на руке - следа терновника. - Вместе взлетим...
    Он утвердительно гукнул и со счастливой улыбкой опять замурлыкал себе под нос колыбельную.
    - Эй ты! - неожиданно возмутилась она. - О чём ты думаешь?!
    - Я? - Он смотрел в небо. - Я думаю...
    И умолк.
    Она схватила его за куртку, и он, как тюфяк, послушно сполз с муравейника. Всё в той же блаженной задумчивости он перевёл на неё свой отсутствующий, телячий взгляд.
    - Какая ты взрослая... - пролепетал он и, подложив руки под голову, свернулся калачиком на траве.
    - Я не взрослая... - Она отвернулась. - Не взрослая, к сожаленью. Я старая...
    ...Душный предгрозовой вихрь взметнул лапы сосен. И сразу таёжная чаща со всех сторон угрожающе озарилась: на яростно полыхнувшем фоне и заросли, и стволы стали чёрными, - пожар по-медвежьи, тесно облапил поляну.
    Огонь, выбиваясь из-под земли, широкими кольцами оплетал кору, смола, пузырясь, вспыхивала, и пламя фонтаном взвивалось ввысь, к сучьям с уже трещащими, скручивающимися иглами, бежало по лапам, жадно корёжа их, превращая их в огненные хвосты и метёлки; горело всё: и скукоживающаяся трава, и заросли, буйно взбухающие мотками пламени, и лопающиеся от жара, стреляющие искрами шишки; всё - даже трескающиеся гранитные валуны, расплавленно оседающие в выкипевшие русла, - всё полыхало, трещало, рушилось, всё перемешивалось и превращалось в ревущий хаос, в огненную волну, захлестнувшую лес от края до края и жарко накатывающую на их поляну...
    Ствол кедра сизым гудящим столбом просвечивающей коры умирал рядом, муравейник брызгающимся костром метался под их ногами, трава поляны пылала, но стоя почти по колено в этой траве, под падающими на них горящими ветками и смолой, под вспышками обугливающихся на лету птиц и попискивающими комками гибнущих белок, сами они почему-то не ощущали пока ни малейшего жара.
    - Декорации... - Его лицо принимало своё обычное выражение, заостряясь и жестко отвердевая по мере того, как и он начинал сознавать, что он видит. - И лес и пожар...
    Усмехаясь, он сунул руку за край поляны, в огонь - и резко отдёрнул её. Кожа на пальцах вздулась алыми волдырями и почернела от гари. Пожар был, пожар бушевал в полуметре от них, сжигая и лес, и почву, и всё живое, и только здесь, в эпицентре, на этой приподнимающейся полянке, они не чувствовали его: здесь, в этом круге, в этой (воистину мёртвой) зоне, даже огонь терял свою силу.
    А небольшая пятиметровая площадка, покрытая суетливыми язычками, продолжала приподниматься, вытягивая из чащи конусовидный холм с валящимися с него, ухающими в пламя соснами, с катящимися по склонам пылающими камнями, брёвнами, головнями и смертно корёжащимися, верещащими зайцами. Вот и их кедр, мотнув костром кроны, надломился выгоревшим внутри стволом и, взбрызнув салют искр, понёсся следом, подпрыгивая и разваливаясь на куски.
    ...Часы шли вверх, вознося их над осыпающимся в воронку детством; обняв её, он угрюмо раскачивал на руке помятую, обожжённую лампу.
    - Горит... - шептала она чуть слышно. - Всё горит... Вся жизнь...
    Прошлое, на глазах становясь золотистым дымом, золой и углями, катилось в пропасть. Уже только пепел - чёрный, чешуйчатый, твёрдый пепел - запекшейся коркой чадил на склонах холма.
    Площадка, пройдя сквозь круг невидимой перетяжки, потянула холм на себя; быстро скользя за ней, пепельная поверхность склонов, как бы вывёртываясь, расширяющимся кольцом распластывалась вокруг поляны: основание верхней колбы часов росло и росло.
    - Подходим, - тихо сказал он.
    Она прижалась к его плечу, он осторожно смахнул ладонью налёт пепельной пыли, запорошившей ей волосы, но пряди пепла мёртвыми тускло-серыми нитями так и мерцали в рыжем волнующемся потоке.
    - Ну, что ты... - Он нежно коснулся её ресниц, мокрых от слёз, её щеки, тоже мокрой, еле коснулся её лица и губ, задрожавших при этом прикосновении. - Девочка ты моя...
    ...Площадка, словно прорвав цинковое бельмо, тоскливым навесом сопровождавшее весь подъём, вышла на самый верх, и пространство Плутоса опять заклубилось вокруг. Рост колб закончился - начиналось их утверждение...

    ПЛАНЕТА

    Над ними, растянутый на цепях, прикованных к верхним углам блоков трёх рычагов, парил окутанный голубой дымкой шар.
    Но шар был так высоко, а времени на разглядывание так мало, что только дымку они и заметили. Хрустя по ещё горячим углям, они бежали от зыбко зардевшейся площадки к далёкому блоку балок, цинковый срез которого застыл сейчас точно вровень с их пышущим постаментом.
    Но весь торец - всё верхнее основанье песочных часов - едва доходило до половины нижнего диска, подёрнутого, подобно этому основанию, слоистым пеплом, причём, холодным и серым; пепелище здесь обрывалось, а до балки ещё оставалось столько же. Бежать было некуда, - они растерянно заметались у края, - и тут метровые звенья одной из цепей, звякнув о корку пепла, грузно упали рядом. Чуть-чуть не задев их, цепь низко повисла над основанием; не сговариваясь, они запрыгнули на неё.
    ...Шар опустился (теперь он почти окунался в воронку, образовавшуюся на месте площадки, - оттого и провисли цепи), и в дымке шара, в тюльпанных нежно-зелёных бутонах, ворочались бело-розовые, оливковые, кирпично-красные, жёлтые и шоколадно-коричневые тела.
    Но наблюдали они не больше секунды: воронка, высветившись, стремительно изрыгнула рваный распятерённый язык, палящая пятерня мазнула по шару, и пять горящих детских телец, захлёбываясь предсмертным криком, сорвались с шара в огонь.
    Жаркий песок скользнул по стенам воронки, чёрные струпья вдруг золотисто вспыхнули, диск распахнулся во всю свою ширь, сравнялся с шестью другими - и тяжкий удар, тупо вогнав всё нижнее на ранг ниже, поставил их диск на место лазурного.
    Обугленный шар взмыл ввысь, цепь, напрягшись, взлетела, рычаги мягко приняли рёбра дисков в объятия выемок, и разноцветная карусель закрутилась снова.
    Оцепенев, они смотрели на шар, начинающий покрываться лёгкой защитной плёнкой. Вот, значит, что за бутоны произрастали из этой дымки, вот что за искры отмеривали здесь время! Распятая серыми рычагами, сжигаемая песочными возвышениями непримиримо и слепо кружащих плоскостей, в мучениях отдающая ради них - ради их беспощадной самовлюблённости - лучшие из своих плодов, перед ними в глухом закутке пространства безоблачно голубела ПЛАНЕТА ДЕТЕЙ...
    До блока им было рукой подать, они смертельно устали, но, разумеется, ни о каком возвращении теперь не могло быть и речи. Вверх, только вверх, иные пути отпали; хватаясь за проседающие под ними тяжёлые звенья, они поползли по цепи.
    Они уже видели крюк, к которому прикреплялось кольцо, смыкающее три цинковые растяжки, видели, как ростки на шаре, проклюнувшись, набухают вздрагивающими бутонами, как зелёные лепестки, лопнув, разваливаются розовыми внутри дольками, но тут серые звенья кончились, цепь на границе шара обугленно почернела: они вступали в зону огня.
    - Постой, мы не успеваем... - Он шёл чуть сзади, как и всегда подстраховывая её. - Дальше нельзя - сгорим...
    Она смотрела на шар планеты.
    В бутоне над ней - всего в нескольких метрах - возился, пытаясь встать, смуглый, курчавый малыш с розовыми ладошками, с курносым, слегка приплюснутым носом, с немного вывернутыми губами и удивлённо синеющими глазищами. Малыш становился на четвереньки, приподнимался и снова шлёпался, недоуменно вертя золотистой, русой головкой; и снова приподнимался, и снова шлёпался.
    - Девица...
    Она никак не могла оторваться от этого зрелища - от этого неумелого карапуза, упрямо встающего на свои слабые, но тугие ножки с пухлыми перетяжками возле щиколоток.
    - Потом, - убеждал он её, - после... Ещё есть время...
    Держась за дольку бутона, малышка всё-таки встала, разжала ручки и закачалась на шаре.
    И так же шатко качнулся сам шар; засмотревшись, они пропустили момент остановки дисков. Пепельно-фиолетовое бельмо ядовитой шляпкой гриба распластывалось над этажеркой; шар, трепыхнувшись, резко подался вниз - в кроваво ввинчивающуюся воронку; цепь рвануло.
    Отброшенный на спину, он даже не сразу сообразил, что она хочет делать. Согнувшись у грани чёрных и серых звеньев, всё так же смотря на девочку, она поднялась.
    - Назад!..
    ...Помешать ей он опоздал, да, впрочем, и вряд ли она хотела, хотела сознательно; просто так получилось: она оказалась рядом и не могла не сделать того, что сделала в следующее мгновенье.
    А в следующее мгновенье она шагнула вперёд - в огонь, поймала уже объятого этим огнём детёныша и, полыхнув, упала с ним вместе в воронку.
    ...Будто в замедленной съёмке, всколыхнулись её горящие волосы, пламя рывком слизнуло её воздушное платье, и плоть её, встрепенувшись, вдруг превратилась в ревущий факел. И лишь когда двухголосый огненный ком, ударившись о прозрачный склон, разлетелся облаком искр и исчез навсегда в глубине воронки, только тогда он понял, что с ней произошло.
    "Зачем?! - рассердился он по инерции. - Минуту же подождать, минуту!.."
    Но он и сам уже знал "зачем", знал, что и он, будь он ближе, не ждал бы, не смог бы ждать - пусть даже всего минуту, пусть ради великой - наивеличайшей - цели...
    А факел её горящего тела с воздетыми, матерински ловящими падающее тельце руками опять и опять взвивался перед его глазами. Неловко сгорбившись, он смотрел и смотрел сквозь чёрные звенья на гладь захлопнувшейся воронки.
    Диск бодро сдвинулся - шар взлетел.
    ...Вот здесь, вот сейчас он видел её разбитые босоножки, её исцарапанные чумазые голени с двумя прилипшими сосновыми иглами на левой лодыжке, её истрепавшееся платье и гибкую спину, солнечно залитую рыжей волной, видел её, её всю, всего секунду назад...
    Он тронул смазанный миниатюрный след, чуть более чёрный, чем остальная цепь, растёр горячую жирную гарь, отпечатавшуюся на пальцах, встал и, сунув лампу за пазуху, как топор, быстро пошёл по качающейся, поскрипывающей цепи к цинковому крюку шара. Ни страха и ни усталости он больше не чувствовал, только боль, боль, злость и решимость. Сломать, изменить всё, разрушить чудовищную взаимосвязь - на это он не рассчитывал, но начатое он должен был довести до конца. Должен - ибо лишь в этом и заключался теперь единственный смысл его оборвавшейся, разлетевшейся в искры, жизни...
    "Хоть что-то..." - твердил он, усаживаясь на закопчённый - в обхват толщиной - крюк.
    "Хоть что-то!.." - Чугунной подставкой лампы он, как кувалдой, бил по оплавленному кольцу, расшатывая его, сбивая его с крюка, ломая спёкшиеся края металла.
    Кольцо, скрежеща, слезало, приоткрывая серую цинковую полоску, но натяженье цепей возвращало его обратно. Он упирался в кольцо руками, толкал его, даже приподнимал, но дальше загиба оно не шло. А если бы не его вес, оно бы не стронулось и на столько: шар, вероятно, висел сейчас ниже обычного, и цепи хоть на немного, но поослабли. Ему надо было дождаться, пока распустившиеся бутоны с детьми не отяжелят шар до некой критической точки: сбросить бы эти цепи - успеть - и свою миссию он бы тогда считал выполненной, остальное уже зависело от огня и, естественно, от самой планеты.
    Устраиваясь поосновательней, он выронил лампу, и лампа, повиснув в воздухе, закувыркалась над грибовидно вытягивающимся из дисков чёрным бельмом.
    "Хоть что-то..." - нащупывая ногами опору, в последний раз повторил он.
    Шар с детьми - на мгновение раньше положенного - пошёл к намечающейся в бельме воронке, почти коснулся её крюком; он, выпрямляясь, упёрся в расшатанное кольцо, упёрся руками, спиной, плечами, толкнул, и кольцо с неожиданной лёгкостью соскочило. Ноги его сорвались, он выгнулся, перевернулся лицом к воронке и обхватил крюк.
    Шар поднимался. Цепи, сбив лампу, тяжёлой связкой ахнулись о бельмо и, размозжив чёрный гриб, проламывая раскалывающиеся диски, врезались в этажерку.
    "Кажется, удалось..."
    Голубея и увеличиваясь, планета плыла в пространство.
    "Удалось!.."
    Верхние балки трёх рычагов рвануло цепями, - огромные рычаги подались вперёд, накренились, - тысячетонными цинковыми громадами сминая хрупко корёжащиеся конструкции, блоки рухнули вниз, но рухнули как-то вяло, медлительно, удерживаемые всесильными трубными рукоятями...
    Планета детей, поднимаясь всё выше, росла над ним.
    Цепи, пробив круги, хлестанули по раскалённым углям на дне; пламя, взметнувшись искрами, цапнуло основание этажерки и выплеснулось на склоны воронки, охватывая из глубины клубящееся пространство Плутоса...
    "Удалось! Удалось! Удалось!.."
    Уже и заваливающиеся балки, и цепи, и трубы - всё, занявшись, пылало тем же слепящим, искристым пламенем, пылало мертвенно и беззвучно, как мертвенно и беззвучно длилось и разрасталось это безудержное, катастрофическое крушение...
    Шар, закрывая собой клубящийся, опаляемый белым заревом небосвод, плыл вверх. Вдруг натолкнувшись на что-то, он дрогнул, напрягся, вдавливая пространство, - и пространство, надорванно затрещав по швам, раздалось, сбрасывая с себя скребущие пятерни всполохов; шар вздыбил облачную кору, разодрал её и плавно вошёл в пролом.
    Он вновь услышал свист ветра, гул океана и над собой - на гордо летящем шаре - разноязыкие детские голоса, звонко поющие беззаботную, когда-то знакомую и ему, весёлую песенку о небе, о солнце и дружбе.
    А там, внизу, взорванный изнутри, гигантской дырой, пылающей, огнедышащей бездной корчился погибающий материк. Треща и чадя, подпрыгивал на скособоченной, осыпающейся скале лопнувший бублик облака; вдребезги разлетались вывороченные зеленоватые внутренности колодцев; шипящей самшитово-мраморной кашей сползали в провал кровавые слюни; а с трёх сторон, притянутые бурунно распарывающими бушующий океан трубами, уже напирали и сморщенный, растекающийся едко дымящей жижей бочонок, и волочащийся пук ила, водорослей и тины, и прущая на боку, вперёд загребущим дном, графитная глыба с барахтающейся вокруг фиолетово-панцирной мошкарой, запутавшейся в стальной искорёженной паутине...
    И всё это, рассыпаясь, рушась, захлёбываясь, валилось в отверстую, изрыгающую слепящий огонь пасть...
    ...Земля удалялась, и грозный простор бессмертного Океана опять, свободно и бесконечно, дышал под ним. Но только печаль - горькая, окончательная печаль о прежней, уже прошедшей, уже истраченной жизни, загубленной им вот здесь, вот в этих ловушках, пропавшей почти напрасно: безвестно и безответно, - только отчётливая, опустошительная печаль голо и одиноко стыла в его душе. Он отдал, что мог отдать, и потерял всё; смотря на захлёстывающие огонь, низвергающиеся в дыру валы, он хрипло, фальшиво и безутешно вполголоса подпевал счастливому хору...
    Затапливая провал Плутоса, кипящий круг океана сомкнулся клокочущим белым блюдцем.
    "Конец... - отрешённо подумал он. - Всё-таки удалось..."
    Свистящий огненный столб, восстав из пара, вырос над погребённым в волнах пространством, догнал уходящий шар и жарко ударил в дно. Удушливая волна, окатив его, смахнула его горящее тело с крюка.
    Сквозь алую пелену он всё же ещё успел различить на поющем, победно несущемся к звёздам шаре, свёрнутом набок этим, испепелившим его, ударом, нечётко оттиснутый в голубой дымке округлый контур взорванного материка.
    ...И так же - лицом в звенящую бездну звёзд, куда уходила спасённая им планета, - он бестелесным огненным метеором скользнул в пустоту - в разрастающийся над океаном зловещий чёрно-багровый гриб...

    ВОЗВРАТ

    ...Елизавета Андреевна заворочалась на тахте и с трудом разлепила отяжелевшие веки.
    - О господи... - простонала она, ощупывая своё разбитое, как китайская ваза, на тысячи мелких кусочков и заново склеенное тело. - Вздремнула на солнцепёке...
    В распахнутое окно вместе с тягучим бензинным зноем вливался обычный послеобеденный шум двора: детские голоса распевали вовсю дурацкие песенки и считалки, кто-то визгливо кричал на них, "мешающих отдохнуть в положенный выходной", ржаво и разухабисто взбренькивала гитара, стучали костяшками доминошники, оттявкивались прогуливаемые собаки, рычал мотоцикл, экстатически взвизгивал чей-то магнитофон, солнце пекло, и за дверью с трагической убеждённостью ругались из-за корыта.
    Елизавета Андреевна потянулась, зевнула и скинула ноги с тахты.
    Стола в комнате не было, только на почему-то мокром полу возле шкафа горой громоздились ящики с беспорядочно разметавшимися листами - наверное, рукописями. Похоже, он тут затеял в её присутствии свою воскресную генеральную уборку.
    "И сколько же я валялась?"
    Поправив невинно завитую рыжую чёлку, лет на десять молодящую её, Елизавета Андреевна посмотрела на удлинённые золотые часики, подаренные ей нынешним мужем. Минутная стрелка так и стояла на том же месте, секундная же едва-едва миновала седьмое по счёту деление, - Елизавета Андреевна даже пощёлкала лакированным ноготком по стеклу. Но нет, часы шли, и шли как обычно.
    "Когда же?.. - потёрла она виски. - Когда он успел?"
    Смутное, подозрительное воспоминание огненно шевельнулось в её раскисшем от солнца мозгу. Кажется, между её приходом и пробуждением на тахте что-то такое произошло, что-то невероятно её утомившее: она непривычно устала, и настроенье её упало на "ниже среднего". Напрасно она пришла сюда, совершенно напрасно; опять он своими бреднями нагнал на неё тоску. И вообще, ну мыслимо ли найти контакт с человеком, который только свои фантазии и считает единственно важным, который всю жизнь - всю реальную, повседневную жизнь - превращает в какие-то дикие аллегории, в символы, в жуть и абсурд, короче, вот в эти перемешавшиеся, коряво и нервно исписанные страницы?!
    Разгневанный взгляд её бегло прошёл по рукописям; Елизавета Андреевна встала.
    И, вздрогнув, вновь повернулась к ящикам.
    Страница, лежащая сверху и, несомненно, заполненная его рукой, была покрыта багровой вязью расплывшихся строчек ("опять он оригинальничал!"), но поразило её не это. Внизу дописанной до конца страницы, дымясь прожегшими лист словами, попыхивало летящее окончание его очередной фантазии:
    "...он бестелесным огненным метеором скользнул в пустоту - в разрастающийся над океаном зловещий чёрно-багровый гриб..."
    И верно, последняя точка прожжённого многоточия разлезлась точь-в-точь наподобие тлеющего грибочка.
    "Да где он?.." - Она попятилась.
    Настольная лампа - теперь обгоревшая и помятая - с грохотом покатилась к двери, и Елизавета Андреевна оказалась перед своим отражением в зеркале шифоньера.
    Она постарела (о, как она постарела!) за эти секунды сна: мешки под глазами, страдальчески резкие складки над переносицей, морщины у губ, обветрившихся и непреклонно сжатых; её ухоженное лицо вконец потеряло своё уютное выраженье довольства и безмятежности, обычно столь освежающее его, столь обольстительно сочетающееся с её сарафанчиком, с коротенькой молодёжной стрижкой и хорошо сохранившейся талией.
    "Испакостил! - Елизавета Андреевна вмиг забыла и о листе и о лампе. - Опять всё испакостил! Ну и личико..."
    Лёгким прикосновеньем она разгладила свой нахмуренный лоб, разгладила грубые носогубные складки и, прильнув к зеркалу, уже собралась начать внеурочный, ежедневно проделываемый массаж, когда на верхней площадке лестницы бывшего Дома актёров, у входа в оживший - переполняемый громом кастрюль, молотков, стирки и ругани, пелёнками, задушевным нестройным пеньем и гудом конфорок - коридор, раздался пронзительный женский крик.
    И сразу же вразнобой бестолково захлопали, заскрипели, завопрошали десятки стремительно открывающихся дверей; десятки спешащих подошв, каблуков и пяток дробно затопали, зашаркали и зашлёпали мимо двери в его комнату...
    Елизавета Андреевна оставила лоб в покое и, сгорая от любопытства, приотворила дверь. Обитатели коридора, столпившись на лестнице, крича и размахивая руками, с пафосом обсуждали какое-то происшествие.
    Одёрнув платье, Елизавета Андреевна быстро шагнула за дверь, поскользнулась и чуть не ляпнулась в липкую лужицу, растекшуюся возле двери.
    "А чтоб их! - Впопыхах она вечно не удосуживалась взглянуть себе под ноги. - Поналивали!.."
    И осеклась.
    Нехотя выступая на серебристом лезвии, по шпаге, воткнутой перед самой дверью, скатывались уже густеющие алые капли. Скатывались всё реже, всё тяжелей; тёмная лужа вокруг острия, по форме несколько смахивающая на поздравительное сердечко, больше не увеличивалась.
    Сердце Елизаветы Андреевны остро кольнуло. Зябкая пустота предчувствия муторно колыхнулась в её груди.
    "Он... это он... Он был там - потому-то его и не было в комнате..."
    Не замечая ни боли в сердце, ни липкого следа, оставляемого её изящными золотыми туфельками, Елизавета Андреевна побежала по опустевшему коридору.
    ...Сгрудившись у перил, жильцы бывшего Дома актёров продолжали ожесточённо спорить. Обложенный без умолку трещащими женщинами в засаленных мокрых фартуках, в бигуди и с половниками в руках, мордатый, брюхатый дядя в салатной майке и в фиолетово-синих костюмных брюках для уик-энда, показывая сарделечным пальцем вверх, руководяще втолковывал что-то пьяненькой, скоморошьи накрашенной дамочке в распахивающемся бордовом халате с драконами и её джинсовому плешивому компаньону с глумливой ухмылкой на блеклых губах.
    - Дыра! Дыра! - тыкал палец. - Он сверху!
    ...Она, как и все, посмотрела вверх. Квадрат застеклённого перекрытия над пятиэтажным проёмом лестницы зиял небом: и стёкла, и крыша были пробиты насквозь.
    "Печальный демон..." - гнусаво продекламировала прокуренная девица в белом - не по погоде - свитере и золотисто отсвечивающих зеркальных очках.
    И тут она вспомнила.
    - Пустите!.. - Ещё не веря, она расталкивала гудящую, возмущающуюся толпу, уже запрудившую все площадки и все пролёты лестницы. - Пустите меня!..
    - Пустите! Пустите!.. - всё повторяла она, пробиваясь к перилам, хотя никто теперь не держал её - так страшно, так горестно исказилось её лицо, так жалко и умоляюще звучал её голос.
    Она вспомнила.
    ...Свободно и широко разбросав руки, лежал он внизу, лежал лицом в небо: вялый кровавый нимб расползался по треснувшему цементному полу вокруг его головы, отвороты кожаной куртки чадяще тлели, а на обуглившемся, испепелённом лице сияли двумя голубыми звёздами бездонные, неугасающие зрачки...
    Теперь она вспомнила всё.


    июнь - октябрь 1984 г.

    ***

---

© Copyright Пучеглазов Василий Яковлевич (poutcheglazov@mail.ru) Размещен: 22/12/2011, изменен: 22/12/2011. 281k. Статистика. Роман: Проза

---

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"