Треснуло. Это лед. Излом породил сетку, белой паутиной заполнившей зеленовато-синее. Голубой мрамор усеивается неровностями, сквозь него плохо видно, и кажется, будто смотришь через треснувшие очки. Под ледяной толщей искрами бенгальского огня мелькает рыба - невиданная, неуловимая, манящая. Куда плывет она, спасаясь от грохота у себя над головой, страшно ли ей, печется ли она о своем хрустальном небе? Я понимаю, прекрасно понимаю опасность, и все же я стою, не могу двинуться, и я вижу, что ноги уже уходят под воду, первые капли просачиваются на поверхность, чтобы дать возможность стихии выйти наружу. Но я ничего не предпринимаю. Вязкая лень обматывает кисеей, я ухожу под лед, не нарушая его целостности, я чувствую себя эфиром: бесплотным и вездесущим. Глаза зажмурены, но сквозь едва открытые щелочки век удивляюсь изменившемуся пейзажу. Что это, сон? Да, это, конечно, сон...
...Москва. Красные крыши как мазки красной гуаши, бордовый солнечный шар, только-только показавшийся из-за труб, но с каждой секундой поднимающийся все выше и выше. Скорее, скорее, надо лететь, времени мало! Пряные потоки городского воздуха, смешавшие в себе всевозможные ингредиенты несут над прогревающимся асфальтом, золотые лучи пулями стреляют в душу, в тело, и внутри все становится позолоченным, как в церкви. Серый дом неслучайно стоит у дороги: можно встать на цыпочки и заглянуть в кухоньку...
--
Ешь кашу!
--
Не буду!
--
Не вырастешь, если не будешь!
--
Не буду, если не вырасту!
Красный шелковый абажур, много ты повидал, провисев на этой кухне не одно десятилетие.
--
Марья Михайловна, прямо не знаю, что с ним делать! Какой упрямый!
--
Ничего, Шурочка, я сейчас сказку расскажу про мальчика, который не любил кушать...
О, я люблю сказки! Но куда ты несешь меня, ветер? Погоди, я не дослушала! Но я уже лечу сквозь серые шершавые стены, быстро, беззвучно, мимоходом задевая потоками воздуха люстры и никто не видит, никто не замечает меня, кроме домашних котов, но им, шипящим и распушившим хвосты, люди почти не верят. Вот молодожены ссорятся шепотом, чтобы не разбудить младенца в люльке. Не надо этого делать - счастье скоротечно. Я цепляюсь за стены, хочу докричаться до их задрапированных ушей, но меня подхватывает волной энергии и я опять лечу сквозь стены домов, сквозь тела людей, сквозь машины. Я ухожу под землю и, глядя снизу, вижу подошвы, бесчисленное количество ног. Я взмываю вверх, к крышам - хоть там я найду покой? - и вижу людской океан, бурный, неспокойный поток, заполняющий собой любую щель, поглощающий скалы и сносящий берега. Он живет и движется не приемля индивидуумов: не хочешь быть с нами? Погибни! И выплевывает несчастного из своей бездны, и относит его к берегу, попутно хлеща волнами чужих голов и туловищ...
...Куда меня опять занесло? Что я вижу! МГУ? Вот это здание цвета бэйлис, пропитанное временем, как нашатырем, именно оно мне нужно! Восторг, восхищение подкидывают выше, и вот я уже поравнялась со шпилем, медицинской иглой протыкающим вату марганцовых облаков. Посмотри вниз, говорит мне мой попутчик. У меня есть попутчик?! Впрочем, все равно, я зачарована полетом, я свободна и солнце проходит через меня без препятствий - не достаточно ли для счастья? Я опускаю глаза. Зачем я перевела взгляд? На что? На каменную лестницу, истертую, попранную миллионами ног? Нет, что-то подсказывает, что надо присмотреться тщательнее, прислушаться, перестать дышать - тогда я пойму и оправдаю внутренний голос, оторвавший меня от созерцания. С такой высоты даже не разглядишь... Это муравей. Маленький, как маковое зернышко, он почти не различим на ступенях исполинской лестницы. А каков он по сравнению с самим зданием! Ничтожная частичка, неизвестно каким образом оказавшаяся в этом вулкане. Где твои братья, муравей? Неужели ты один? И как ты сюда попал? Занес ли тебя случайный студент, продиравшийся сквозь клумбы к остановке, сошел ли ты с цветка, подаренного пожилой профессорше благодарными учениками? Какую цель может преследовать существо вроде тебя, беспомощно царапая каменные плиты невесомыми лапками? Или ты надеешься стереть лестницу в пыль? Желаю удачи, это тебе по силам. Погоди, что ты делаешь? Муравей достигает циклопических размеров (или это я, спустясь с небес, стала меньше?) и меня пробирает дрожь от гигантских экскаваторных челюстей. Он косится на меня безжизненным глазом, хрустяще поворачивается его корпус и он переходит в наступление. Как в замедленной съемке, поднимаются и опускаются древоподобные ноги, оставляя вмятины в камне ступени. Я пячусь, стараюсь спрятаться, но насколько хватает глаз - стена, гладкая и равнодушная. Я бегу, спотыкаюсь и падаю. Не заметила вишневую косточку, затесавшуюся между двумя плитами. Восходящее солнце играет на лохмотьях рубиновой мякоти, и живые вишневые блики отражают в себе сжатый розовый шар. Она кидается под ноги мячом, и я с легкостью бросаю ее в алчную пасть. Прости, друг, сейчас я вырасту и раздавлю тебя. Нарастающий гул возвещает о надвигающейся толпе абитуриентов. Подождите, мне с вами по пути, кричу я, и, махнув на прощание муравью, сливаюсь с толпой. Как хорошо чувствовать себя частью организма, деталью конструкции, кусочком орнамента! Не нужно думать, только попадай в ногу с толпой - вот все, что от тебя требуется. Меня подпирают спереди и сзади, мне не дают упасть и выбиться из ровного строя, мы - мироздание, мы - одно! Я? Что за чушь, забудь, забудь, тебе не пригодится, только мы; как мы, так и вы; мы и вы; мы против вас; кто не за нас, тот против нас!
И вот - аудитория. Целое рассасывается: предстоит писать сочинение, а разве можно творить вместе со всеми? Гению нужно одиночество. Дайте ему каморку, дождь, барабанящий по крыше, музыку - и вот, он творит, захваченный навязчивым желанием созидать, ломать, размышлять, высказывать. Ему все равно, будь, что будет, он - великий художник, домысливающий за остальных то, что они не в состояние осмыслить сами. И наша дружная толпа мигом разлетается на осколки, каждый из которых есть отщепенец, ренегат, возжелавший сотворить шедевр в этой небольшой, оббитой деревом комнате. Флаг вам в руки, господа, посмотрим, кто на что способен. У меня есть ветер, солнце, облака и свобода! Несите меня, лучи, на своих кончиках ввысь, туда, откуда видна моя широкая страна, где беспечно парят посеребренные инеем чайки, неся запах водорослей на своих крыльях! Но что это? Почему я не чувствую ничего? Куда подевался мой вечный двигатель? Время как будто ступило ногой в патоку и завязло - как нелегко дается спокойствие после полета! Я оглядываюсь. Комната, небольшая в сравнении с только что покоренными просторами, со светлыми деревянными стенами, гладкими лавками, длинной прохладной доской: закрытой, таинственной, таящей в себе - кто знает? - спокойствие или опасности. Минуты останавливаются, воздух замирает, наступает молитвенная тишина. Перед собой я вижу затылок, на котором могу пересчитать все волоски. Они подрагивают, но не от ветра, нет - затылок волнуется, и напряжение, не переставая, циркулирует от ног к голове. По подоконнику лениво ползет муха. Что за дело ей до моего ожидания? Я наклоняюсь к ней и встречаюсь с внимательным жутким взглядом. Так смотрит Кощей в детских кошмарах...
Перевожу глаза на скамью. Легкое тепло, ненавязчивый древесный аромат, приятная скользкость - все это наполняет какой-то бессмысленной радостью. Однако, где же темы? Пора приступать к творчеству. Словно уловив мои мысли, доска, тихо поскрипывая, разворачивается, и нашим взорам предстают три темы. Две первых я даже не могу прочитать. А как хочется! Я чувствую: там что-то банальное, но легкое. Но сколько я ни всматриваюсь, глаза застилает пелена, и буквы размываются, забираются одна на другую, переплетаются. Кажется, вот, еще немного, и я прочту, я пойму, что от меня хотят, но в последний момент слова ускользают из сознания, стирая за собой следы. Что ж, внизу есть еще одна надпись. Как раз ее я прекрасно вижу. Читаю единственное слово: "Родина" и удивляюсь отсутствию какой-либо реакции со стороны своей души. Я ничего не понимаю. Сочетание букв не образует в сознании картинку. Мозг отказывается разгадывать происходящее. Такое затишье бывает перед грозой, забредает мне в голову неизвестно откуда взявшаяся мысль. Она не находит себе подобных и удаляется. Голова пуста, как глаза младенца. Откуда-то из пяток начинает подниматься ужас. Ногтями я впиваюсь в дерево скамьи, оставляя на нем рубцы, я понимаю: мне нечего сказать. У меня нет чувств к этому неродному слову. Ладони становятся мокрыми, потому что знаю: я ничего не напишу. Не могу разобрать первые две темы, боюсь и не хочу писать на третью. Я не поступлю в университет, о котором мечтала с детства. У меня не будет образования, диплома, карьеры. От бессилия я кусаю губы и поджимаю пальцы на ногах, холодный страх не уходит из груди, хочется заплакать, закричать, убежать. Нельзя. Я приросла к скамье, я прикручена невидимыми наручниками, я прибита гвоздями - на ладонях выступает кровь от тщетных усилий освободиться. Тишина. Часы стоят. Просьба оставить надежду. Муха смотрит мне в глаза: ты никто, внушает она, ты не знаешь, что такое Родина. Другие знают, я знаю, а ты - нет. Ты сама погубила свою судьбу, ты можешь умереть хоть сейчас - ты потеряла всякую ценность для государства. Золотые пылинки пляшут фокстрот на полу, матовая доска поглощает солнце. Люди, что я вам сделала? Ничего, отвечают люди. Родина, а тебе? Я не виновата в том, что не знаю тебя! Нет, дитя мое, усмехается Родина, ты знаешь. Но ты забыла, шепчет она, и поэтому должна... Я ничего не должна, кричу я, и, не дослушав, обрываюсь в беспамятстве...
...Тело вдруг распрямляется, как пружина, и подскакивает на кровати. От неожиданности открываю глаза и осознаю, что спала. Мне снился сон, виденный много раз, но так и не ставший привычным. Он всегда приходит неожиданно, обваливается на меня, как снег с разогретой весной крыши. И я просыпаюсь на съежившихся простынях, вцепившись в одеяло гипсовыми пальцами. Страх покидает меня медленно - так уходит зима из леса, мышцы постепенно расслабляются, руки вновь становятся послушны. Ничего не произошло, успокаиваю я себя, все хорошо, это был сон. Потом я засыпаю, но еще много дней душа не может растворить осадок неприятных воспоминаний.
Говорят, что снятся события, связанные с неразрешенными проблемами. Они не исчезают сами по себе, и даже если мы игнорируем их днем, они настигают нас ночью, когда мы беззащитны, как после изгнания из Рая. Я не хочу повторения сна. Я попытаюсь решить для себя, что такое Родина. Может, сделав это, я избавлюсь от ее преследования?
... Впервые сознание озарило короткой вспышкой, когда мне был год и семь месяцев. Тогда родился мой брат и его принесли в дом инородным телом, вместе с чужими запахами и суетой. Я посмотрела на него и заплакала. Он сделал то же самое. Уже тогда было понятно, что мы полюбим друг друга. Потом его нянчила на руках прабабушка, а я кусала эти руки с той поверхностной злостью и безысходностью, на которую способны дети, когда их несправедливо обидят. Я восприняла рождение брата как неуважение к себе и обиделась, однако все же смирилась с появлением человека, ставшего для меня впоследствии лучшим другом и самым достойным соперником.
...В два года папа научил меня читать. Причем не помню, как. Сам процесс обучения не оставил в памяти следов, и в следующий раз я осознала себя, сидя на диване с книжкой. Я смотрела на нее, как на что-то странное и чужое, и не понимала, как ЭТО оказалось у меня в руках. Слова, еще не привычные, располагались в книге колоннами, и постепенно складывались в нечто понятное, но постоянно выскальзывающее из сознания, как мыло из рук. Это были стихи Агнии Барто, тогда, на старте моей жизни, зародившие ставшую ныне безудержной потребность в поэзии. После Барто были Маршак, Михалков, Заходер, Житков, Чуковский, и все те, кому выросшие в последние полвека поколения обязаны бессчетными минутами радости...Я помню: сижу на полу, солнце провело секущие на паркете, выше - диван, с дивана спускаются ноги в тапочках, и кажется, что это они со мной разговаривают.
--
Ну, давай еще раз. "Это было у моря..." Повтори, - приказывают тапочки.
--
Это было у моля... - соглашаюсь я. Язык с трудом повинуется взрослым словам, но прежние победы над речью вдохновляют.
--
"Где ажурная пена, где встречается редко городской экипаж..."
Я замираю от страха. Слова вдруг становятся чужими, теряют привычный облик, от них веет холодом, я их не узнаю. Фраза не несет в себе смысла, звучит как нечто далекое от выученного недавно языка и для меня не больше, чем красивое сплетение звуков.
--
Ну что же ты? Не запомнила?
Стыдно признаться - нет. Память отказывается работать. Первое слово не помню, последнее - тоже, середина смазывается, смешивая краски. Игра согласных в произнесенной фразе сбивает с толку. Тапочки терпеливо повторяют строчку.
--
Где азулная пена, - такое ощущение, как будто слепой идешь по горной тропинке и молишься об одном: не сделать неверный шаг и не свалиться в пропасть.
--
Ты понимаешь, что значит "ажурная"?
Но я уже переключилась на синицу за окном. Со своего места я вижу лишь часть ее, но этого достаточно для восторга. Я ползу к ней на четвереньках, но расстояние огромно и его не преодолеть. Голос с дивана не отпускает к синице, держит невидимой цепью, снова и снова повторяет певучие слова, божественную изысканность которых я сумею оценить лишь много лет спустя.
Я все же выучила то четверостишие через несколько часов. Выучила путем упорного многократного повторения, копирования выговора, не вникая в смысл, доводя собственное произношение до совершенства. Потом с гордостью продекламировала домашним:
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж...
Королева играла - в башне замка - Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
Эти строчки прошли со мною через всю последующую жизнь. Невероятно, но я до двенадцати лет не знала их автора, хотя, завидев любой поэтический сборник, тут же начинала искать стихотворение, но поиски ни к чему не приводили. Люди называли его фамилию, но я, как по волшебству, тут же ее забывала. Судьба как будто не хотела помочь мне. И только когда я, потеряв надежду, наводила в книжном шкафу порядок, мой всегдашний блуждающе-рассеяный взгляд нечаянно остановился на тоненькой незнакомой книжечке. Обложка ее была оторвана, несколько страниц отсутствовало вовсе, поэтому я испытала шок, когда поняла, что на меня смотрит то произведение, с началом которого я открыла для себя мир Серебряного века. Не стоит описывать, как, не веря глазам, я снова и снова вчитывалась в мелкий шрифт, как с благоговением, шепотом произносила фамилию поэта, как с первого раза выучила остальные строчки. Но, возвращаясь в детство, в ту комнату, испещренную солнцем и вспоминая попытки овладеть еще чужим, тяжелым языком, я понимаю, что именно это четверостишие - сладкозвучное, как древнее заклинание, впервые породило уразумение того, что Родина для меня - это, прежде всего, культура. Я поняла, что для постижения ее, нужно тонко чувствовать и знать язык. Знать так, чтобы от удачной метафоры становиться счастливым на весь день, чтобы сравнения восхищали до слез, чтобы от эпитетов захватывало дыхание. Тогда я влюбилась в русский язык, в русскую великую прозу и поэзию. Это было первое сильное потрясение в моей только начавшейся жизни, и я до сих пор не могу от него отойти. Дай Бог, чтобы никогда не смогла...
... Как сейчас помню, стояла прекрасная погода. Я гуляла с мамой и с братом и была счастлива. Ранняя весна, асфальт серебрился лужами, с крыш свисали дымчатые сосульки, воробьи с чириканьем принимали ванны. На капотах машин томно нежились дворовые коты. В ту пору я им завидовала,... Мы гуляли, и я непрерывно болтала, выдумывала сказки и тут же их забывала. Но внезапно на нашем пути встал магазин. Это было лишним. Маме понадобилось туда зайти. Я с братом осталась на улице. Меня сразу охватила тревога, смешанная с одиночеством. Некоторое время я пыталась играть, пуская в луже листья, однако вскоре эта забава надоела, и грусть окутала сознание. Мама не возвращалась. Недавно яркое солнце поспешно пряталось, на лужах появилась рябь. Около магазина не было ни одной живой души. И тут к нам подошел человек. Тогда я еще не видела бродяг и не удивилась заброшенной внешности незнакомца. Меня заинтересовали его глаза. На заросшем и немытом лице они выделялись двумя фиалками: такие же фиолетовые и бархатные. Его фигура появилась ниоткуда, мы даже не заметили его приближения - он просто выступил из ничего. Опустившись на корточки, он заглянул мне в лицо.
--
Здравствуй, девочка. Как дела?
Я молчала - на меня нашел ступор. Я во все глаза смотрела на удивительного человека.
--
Какая ты неразговорчивая, - он порылся в складках своего засаленного одеяния и достал сморщенное, со старушечьей кожицей, яблочко. Поколебавшись, протянул мне. - Дарю.
Я чуть была не взяла его своеобразный подарок, но воспоминание о том, что от незнакомых людей нельзя ничего принимать заставило меня отдернуть руку с обидной торопливостью. Он предложил яблоко брату. Брат, видимо, не так хорошо помнил наставления родителей и с радостью принял подарок в свои ладошки. Этого я вынести не могла. Театральным шепотом я известила ребенка о всевозможных болезнях, сидящих в яблоке, потом силой отобрала его и едва ли не впихнула обратно обладателю фиолетовых глаз. Схватив братишку за капюшон куртки, я бросилась в магазин. А что было дальше - не помню. Единственное, что осталось - тот взор. Люди так не смотрят.
С того момента прошло одиннадцать лет. До сих пор я не могу простить себе то, что убежала тогда. Я не знаю, кто был тот человек и где он сейчас. Скорее всего, его уже нет на свете. Но теперь на улице я заглядываю всем встречным в глаза, надеясь отыскать в них хотя бы намек на те фиалки, что так поразили меня в пять лет. Но прохожие смотрят в землю, а не в небо, и в глазах их нет ничего, кроме асфальта...
...Мне нет еще шести. Мы в Диснейленде во Франции. Атмосфера карнавала и блеска подавляет меня. Вечер. Через главную улицу протягивается шествие: все в ярких костюмах, с лампочками, шариками, цветами. Щелкают салюты, везде конфетти, издалека волнами накатывает музыка. Повсюду смех, хороводы и песни. Когда веселье достигает пика, я начинаю плакать. Взрослые пугаются и наклоняются ко мне:
--
Машенька, тебя кто-то обидел?
Я долго не отвечала. Потом, захлебываясь рыданиями, спросила:
--
Почему Россия такая бедная?!
Вопрос утонул в веселье. Франция взяла свое...
...Я очень любила кукол. Играть с ними я перестала лет в тринадцать. До этого куклы являлись для меня живыми существами и я не позволяла себе их ломать. Хотя, безусловно, хотелось. Но в таких случаях я дралась с братом. Он казался мне выносливей.
Сижу на зеленом ковре, похожем на поляну. Играю с куклой. На диване кто-то смотрит телевизор. Мелькают картинки - я в них даже не всматриваюсь. Неожиданно нападает злость. Нервничаю, верчу кукле голову. Не могу понять причину - только что все было хорошо. Картинки на экране дразнят, злость растет, как дрожжи, заполняет собой все трещинки неокрепшей души. Я верчу голову кукле. Хочется убить ее, но опасаюсь реакции взрослых. Телевизор не умолкает. Царапаю кукле лицо. Вдруг - танк. Стреляет в белое здание. На месте попадания образуется черный круг. Черные пятна на белом. Дом правительства - как животное, подстреленное охотником у водопоя: кажется еще один выстрел, и громадное тело рухнет в безучастные воды Москвы-реки...
Я не рассчитала свои силы - голова любимой куклы отлетает и закатывается под стол. Я потрясена. Беспощадно приходит осознание преступления. Чувствую себя убийцей. Телевизор показывает покалеченных людей. Я смотрю на покалеченную куклу.
"Ужас", - сдавленно говорят с дивана. Я молчу. Я придерживаюсь того же мнения.
...Позднее, место, где я живу, начинает потихоньку уходить из моего мира. До этого все события я воспринимала через призму собственного понимания. Теперь старый мир рушится, как обветшавшая стена, за которой так удобно было скрываться в детстве. Я прощаюсь с Забодой - героем моих кошмаров, с Морковкой и Килькой - моими вымышленными подругами; я перестаю бояться закрывать ночью глаза и учусь спать без ночника. Россия обретает новые контуры: теперь это не только квартира, родственники, бабушкина деревня, городские друзья и колесо обозрения, которое мы посещали по воскресеньям - я замечаю других обитателей моего жизненного пространства. Я читаю атлас и пытаюсь измерить длину своей страны, я с удивлением открываю, какими разными бывают характеры. Я люблю торговца мороженым и в огромном количестве читаю книги. В течение многих лет я создаю собственную Родину. Кому-то это покажется бессмысленным, но, поверьте, я не просто придумываю декорации к спектаклю. Моя Родина - это невероятно сложный коктейль из воспоминаний, фантазий, прочитанных страниц, услышанных рассказов, любви, в которой я утопала с рождения, музыки, природы, без которой я не мыслю России. Время приходит и уходит, меняются спектакли - меняются декорации к ним. Особый дух памятников моего детства тихо исчезает, уступив место новым впечатлениям новых детей. Взгляд меняет ракурс, и то, что давным-давно было логовом волшебного дракона, сегодня лишь три поваленных дерева, в чьих безлистых ветвях застряли мои безоблачные годы.
Моя Родина - в моей душе. Общая Родина, Отечество народа - постоянно меняются. Время беспощадно к оболочке. И если вы в свою пору не сохранили внутри себя экстракт детского мира, в котором когда-то жили, то не надейтесь получить его сегодня, посетив давно забытые маршруты. Насущное тленно, надо отразить его в сердце, чтобы не потерять навеки.
Моя Родина - неизменна. Там живут давно умершие писатели и художники, случайные прохожие и восхитительные запахи, эмоции и пейзажи. Там всегда вечность. Там царит атмосфера давно ушедших лет. Я была тогда не тем, кем являюсь сейчас. Но, создав собственную Родину, я научилась общаться с не живущими ныне людьми, путем постижения того, что они оставили своим потомкам. Через стихи они рассказывают мне о жизни. В картинах я различаю тонкие нюансы эмоций. А музыка помогает мне вслушаться в себя и заставить воображение вернуться на много десятилетий назад, в другой облик, к другим поколениям.
Все меняется. Время, место, люди. Бесконечно возвращаться можно только в себя. На свою Родину.
Для кого-то Россия - это водка, матрешки, лапти и медведи. Для меня Россия: дворянские усадьбы, старая Москва со своими церквями, русская особая интеллигенция, булочная Филиппова, ужас войн и миллионы безвинно убитых, старинные здания, помнящие своих великих жильцов, стелящийся над Невой туман, пронзительные песни цыган, приглашенных в ресторанный кабинет загулявшим аристократом - все то, личное, из чего строится отношение к стране, к народу, из чего вырастает любовь. И свою Россию я не променяю ни на чью другую, потому что человек, выбирая Родину, не обязан считаться с чужими вкусами. Родина должна быть возлюбленной - иначе ее легко предать. Предав свою Родину, вы предадите себя.
Некоторые подразумевают под Родиной свою страну в том состоянии, в котором она находится в период их жизни. Они объявляют себя патриотами и день за днем внушают измученному мозгу, что любят страну, не смотря ни на что. Несчастные. Родина - не то же самое, что страна. Родина - это душа, тогда как страна - всего лишь скелет. Душа не имеет скелета, Родина не имеет границ.
Я сижу на ступенях лестницы. Передо мной - МГУ. Здание цвета бэйлис, пропитанное временем, как нашатырем. Людей нет, на улице пусто. Я запрокидываю голову, и взгляд выпущенным из клетки голубем взмывает вверх. Но что-то побуждает меня опустить глаза. У ног я едва различаю крохотного муравья. Он толкает вишневую косточку. Солнце падает за горизонт, и многочисленные окна университета вспыхивают маленькими кострами. Муравей замирает. Я наклоняюсь к нему - он хочет что-то сказать.
"Ты не нашла ответ на вопрос".
"Почему?" - не понимаю я.
"Тогда меня бы здесь уже не было".
Ответить ему нечего. Я закрываю глаза и тут же вновь открываю: холодящее предчувствие сквозняком проносится в душе. Медленно, надеясь обмануть время, опускаю глаза: под ногами тончайшей пластиной искрится лед, в любой момент готовый снова дать трещину...