Светлая память.

Бабушки... Наши милые, добрые, всё понимающие и всё прощающие бабушки. У большинства из нас самые тёплые воспоминания детства связаны с бабушками. И запах только что вынутых из печи булочек, и пучки целебных трав под застрехой, и крик петуха во дворе, и горстка удивительно сладких "лампасеек" - всё это связано с бабушкой. Как и лёгкие тумаки, и шлепки хворостинкой по попке, а то и крапивой - это всё тоже с ней.

Из полагающихся каждому человеку двух дедушек и двух бабушек у меня была только одна. Другие покинули этот мир за много лет до моего рождения и жили только в рассказах старших. Родители мои работали на производстве, вели домашнее хозяйство и на меня времени много выкроить не могли. Воспитанием моим занималась бабушка Мария Фёдоровна, да сестра моя двоюродная Венера, которая где лаской, где подзатыльником уже к четырём годам научила меня читать и писать.

Бабушка, в очередной раз отправляясь в гости к подругам и родственницам своим, к Лифантьевне или к тётке Апросинье - так она называла сватью Фёклу Емельянову и Ефросинью Иванову, тоже сватью, брала и меня с собой. Возвращаясь из гостей, я выпытывал у бабушки - у кого мы были, кого встретили, и кто и как нам доводится роднёй. Долгими зимними вечерами она рассказывала мне о том, как жили раньше, кем были её родители и откуда они и кто где жил и откуда приехал. Впрочем, понятия о географии у бабушки Марии были весьма своеобразны. Дальше райцентра Кыра она никогда и нигде не бывала. Всё, что западнее Кыры для неё была Рассея, а все, кто оттуда приехал, были хохлы или кацапы! Вот так всё просто и понятно!

Телевизоров в моём детстве не было, делать уроки я шибко не стремился, а бабушка и не настаивала, и разговаривали мы с ней целыми вечерами, если гостей не было. Всё больше про старину рассказывала, потому, как в современной-то жизни мало что понимала. И вот так между делом, просто и не заглядывая вперёд, моя абсолютно неграмотная бабушка сумела меня заинтересовать историей, да настолько, что я часами приставал к ней с расспросами. Когда уж шибко надоедал, бабушка шлёпала меня вдвое сложенным передником и отправляла играть к Сенькиным или к Рычковым. У Сенькиных, правда, была совсем другая фамилия, и все это знали, но вот деревенская привычка заставляла всю семью называть по имени хозяина. И жену его тоже все звали - Маруська Сенькина. Так, наверное, и зарождались когда-то фамилии.

У бабушки, мне кажется, никогда не закрывались двери. Кто-то здоровался, кто-то прощался. Летом в ограде всегда исходил дымом, искрами и шипением огромный, как мне казалось, самовар, с короткой трубой наверху. Рядом, на земле, чугунок с холодными углями и сапог резиновый. Когда приходил очередной гость, бабушка выносила подостывший самовар, зажигала пучок сухих лучинок и осторожно опускала в трубу. Когда лучинки разгорятся, насыпала сверху углей, надевала на трубу сапог и, как мехами горн, раздувала самовар. Тот быстро подчинялся потоку свежего воздуха, начинал гудеть, а следом и вода "зашумала", и вскоре уже готов кипяток. Бабушка быстро освобождала самовар от недогоревших углей, легко подхватывала его и уносила в дом. Там уже вместо трубы надевалась "камфорка", на которую водружался заварник со свеженасыпанным чаем. Когда гостил кто-то из своих, то в чайник кидался отломленный кусочек грузинского, плиточного по рубль шестьдесят три. За его вкус, цвет и запах бабушка придумывала чаю разные обидные названия, морщилась и вздыхала, да куда денешься? Нужда. Пенсия 45 рублей. Но если по дому и ограде распространялся аромат индийского чая, а то и цейлонского, значит гость в доме почётный, кто-нибудь из старух-ровесниц. Только их бабушка выделяла, ко всем остальным, будь то родня, соседи или просто знакомые люди, относилась одинаково хорошо. Со спокойной мудростью смотрела и слушала с высоты своих лет, природного ума и житейского опыта, всё понимала и всё прощала.

В особые, известные только бабушке своей значимостью дни, мы отправлялись в гости. Особо мне запомнились гостевания у сватьи Лифантьевны. Старший сын бабушки Марии был женат на её дочери Прасковье, которая к великому несчастью умерла с родов, оставив малолетних детей. Завидев гостей, маленькая, сухонькая, сгорбленная годами и житейскими тяготами Лифантьевна, бросалась навстречу. Крепко обнимались две подружки, две сватьюшки, ещё более сплочённые общим горем, что-то говорили друг дружке, успокаивали, как могли, попутно смахивая передником набежавшие слезинки.

Фёкла Лифантьевна Емельянова была из "семейских", отличалась необыкновенной приветливостью и гостеприимством. Вскоре в её небольшие "хоромы" собирались и другие гости, многочисленная родня, соседи. Видимо, всё же дата какая-то была. На стол Лифантьевна выставляла немудрящее угощение, которое увенчивалось графином настойки, на её изготовление наши старушки были большие мастерицы. После долгих уговоров и отнекиваний гости выпивали, а кто и только пригублял, настойку из красивых гранёных рюмочек на тонкой, витой ножке. И крепости-то в той настойке не шибко много, а порции и того меньше, так, "для блезиру", но это нисколько не влияло на настроение гостей и хозяев. Более половины тётки Лифантьевны гостей были её родственники, семейские, а это люди шумные, подчас и крикливые, как у нас говорили - "горластые", а значит за столом всегда было шумно. Делились новостями, семейными сложностями и радостями, хвастались ребятишками. Жизнь у всех была не совсем сладкая, однако в разноголосице застолья слышалось больше весёлых ноток, а вскоре кто-то начинал песню.

О семейской песне нужно рассказывать особо, да вот смогу ли... На мой взгляд, семейские песни близкородственны украинским. Несомненно, они имеют общие корни, но переполнены самобытностью. Это нечто такое, о чём говорят - "лучше один раз увидеть"... Семейскую песню надо слушать, хотя для неподготовленного человека это будет весьма непросто. Смысл песни уловить невозможно, как бы вы не напрягались. Где начинается куплет, где он заканчивается, или это уже следующий идёт, понять задача непосильная.

Песню обычно начинает человек с довольно низким голосом, и будто вовсе не песню спеть собрался, а рассказать что-то хочет. Но уже в конце первой строфы вплетается второй голос, а там и третий... Они как будто помочь хотят, поднять песню выше, крылья ей расправить. Остальные голоса вступают в дело по каким-то определённым, только им понятным, законам. Каждый из участников этого действа ведёт песню на своей струе - силе, громкости, высоте - от других независящей, и ни на чью волну не сбивается. Как всего этого можно достичь в едином хоре, мне не понятно. Но общее исполнение песни от этого ничуть не страдает, а только выигрывает.

Запевала, начиная второй куплет, вовсе не дожидается, когда голоса и подголоски закончат вытягивать высокие ноты первого куплета. Ещё где-то звенят под потолком и бьются в оконные рамы пронзительно звонкие подголоски, а от стола уже подымается чуть надтреснутым, басовитым голосом новая волна следующего куплета. И снова вплетаются в неё высокие женские голоса, и подхватывают, и поднимают, и ширят. И несут, несут... Должно быть, недаром так славился в своё время Урлукский народный хор семейских.

Закончив одну песню, непременно всплакнут, растроганные и размягченные, вспомнят былых певуний, кого уж нет. Смочат пересохшее горло рюмочкой настойки, и вот уж новая песня простора просит. Графинчик постепенно пустеет, усталость смаривает гостей и поднимает из-за стола.

При свете звёзд шагаем с бабушкой домой, и разговариваем, разговариваем. Мне интересно всё. И почему так поют, и почему так говорят, а у семейских говор другой, отличный от нашего, и нашему уху непривычный и даже чуточку смешной. Бабушка Лифантьевна, например, однажды так сказала: "Ён, Дена с Тешей идуть, чем же я их потчевать-то буду?" Это значит, что хозяйка увидела в окно, как к калитке направляются её зять Кеша и муж внучки Гена, и вот старушка беспокоится, есть ли чем угостить их.

Придя домой, мы ещё долго, взбудораженные событием, не можем уснуть и уже в темноте, лёжа в кроватях, продолжаем говорить. Наконец утомлённая бабушка засыпает, а я кручусь под жарким одеялом, снова и снова переживаю события прошедшего дня, безудержно фантазирую и мечтаю. Из-за закрытых ставней, из тишины ночи, доносится далёкий вой собаки, и я заполошно вскакиваю: "Баба, это волки!?". Бабушка прохватывается: "Это Сенькина собака опять, холера, воет. Спи, Господь с тобой и анделы во изголовьи!".

Иногда мы с бабушкой отправлялись в магазин. Чаще всего ходили в "Сватовский", не знаю, почему он так назывался. Было у него и ещё одно наименование - Громовский. Ну, это от фамилии золотопромышленника Громова, сто лет назад владевшего прииском. В этом магазине продавалась махорка, бабушкина тайная страсть. Шесть копеек пачка. Да, бабушка курила, смолоду ещё. И только махорку. Сворачивала очень тонкие, аккуратные самокрутки, и курила в печку. На улице, при гостях или в людях никогда - стеснялась.

На выходе из магазина бабушку нередко перехватывала ещё одна из её закадычных подружек, тётка Бадигула Абрашитова, и уводила чаевать. За бабушкой хвостом таскался и я. Бадигула Латыповна, если мне не изменяет память, и я правильно называю её отчество, как и её муж Гизей Зайнулович, были из татар. Во время оно переехали они из Кургатая, татарской деревни, что вблизи Акши. Бабушка Бадигула, сказывают, категорически не могла садиться за стол одна и порой специально дежурила у калитки, чтобы завлечь кого-то из хорошо знакомых женщин на чай. Моя мама часто добром вспоминала эту замечательную старушку, а особо мужа её, дядю Гизея. В войну он был бригадиром старателей на добыче рассыпного золота. Мама в 1941 году, шестнадцатилетней девчонкой пришла работать в его бригаду, и всю войну работала в ней. И день Победы на бутаре встретила. - "Я на хвостах стояла, промытую породу откидывала, когда увидели всадника, галопом несущегося вдоль разреза. Машет парень красной тряпкой с коня и кричит - Победа! Победа! Что тут началось! Все кинулись обниматься, плачут, кричат. Мы девчонки, с лопатами на отвале танцевали!" До последних дней жизни мама была благодарна дяде Гизею за его справедливость, за жалость к ним, девчонкам-соплюхам.

"Марея Фёдоровна", так обращались к бабушке все, кроме тёти Нюры и тёти Шуры Андреевых. Две этих маленьких старушки были когда-то жёнами и давно стали вдовами её младших братьев, Павла и Василия, которые звали свою старшую сестру "нянькой", а от них и жёны подхватили. Взрослые давно к этому привыкли и внимания не обращали. Мне же в детстве все пожилые женщины казались старушками, и было странно слышать, как одна бабушка называет другую детским именем - нянька. Тётя Нюра, в девичестве Ванёва, как-то стёрлась из моей памяти. Помнится сухонькой, спокойной и тихой. В отличие от тёти Шуры, в жилах которой, как говорили, текла изрядная доля цыганской крови. Эта была вся живая, подвижная и я почему-то сильно её недолюбливал за высокий, пронзительный голос.

Давным-давно нет на свете бабушки Марии. И сам я уже стал дедом, и волосы изрядно проредила седина. Длинной чередой прошли сквозь мою жизнь разные люди, большие и малые события оставили свой отпечаток в душе. Но вот живёт где-то в уголке памяти светлое имя бабушки, омываемое чувством неизбывной любви и глубокой благодарности.

(C) Игорь Пушкарёв