Не был притворным праведный гнев Вин-ваша - какое уж тут притворство! - но и полноценным, не рассуждающим гневом его чувство тоже не назовёшь. И, конечно же - изумление. Оно оказалось настолько огромным и неожиданным, что помешало дерзкую девчонку отколошматить как следует. Сестрёнка-то - а? Не побоялась обмануть Великого Грозного бога! И ничего с ней не случилось! Юноше, безусловно, обидно, но вопреки обиде и ревности немыслимо-дерзкое преступление Лилиэды его восхищало. Не убоялась ни божьего, ни людского гнева! Ни молнии, ни костра!
А хитрющая Лилиэда, в искусственном гневе брата уловив неподдельное восхищение, разоткровенничалась почти до бесстыдства. На исходе Великой Ночи, уже понимая, что юноша не только её не выдаст, но и рассердиться по-настоящему не рассердится, она, не стесняясь, дразнила его. И понимала же: зря - но всё равно не могла остановиться. Легко уклоняясь от неверных ударов и ойкая в основном из вежливости - чтобы брат не усомнился в своём мужском превосходстве - о немыслимом преступлении девочка рассказала всё. Не выгораживая ни себя, ни воина, ни Му-ната. Умолчала только о своём спасителе - о лукавом Ле-ине было не просто бессмысленно говорить Вин-вашу, но и, пожалуй, опасно. Не имеющий зримого образа, ни на что не похожий бог - это не для Вин-ваша. Великому Герою согласиться с ему недоступной мудростью - ничего подобного ещё не случалось в мире! Другое дело - о своём преступлении...
Нелепо - не правда ли? Растоптанные надежды народа бад-вар, страшное преступление сестры, кощунство жреца: юноша изумлён, растерян - так что же? В тайне-то - восхищён! Преступление равное подвигу герою очень понятно. И, кокетничая своим бесстыдством, многим ли рисковала девочка?
Великая Ночь, Великий Че-ду - попустительство Грозного бога совершенно обезоружило Вин-ваша. Его праведный гнев обречённой искрой пал на сырые щепки - зашипел, угасая, и рассеялся горьковатым дымком. Досада и ревность? Они поглотились изумлением. И только ли? С ревностью вовсе непонятно. Кто должен ревновать? Юноша, которому до Великой Ночи нескладная девочка была безразлична, или никогда не прощающий бог? Из множества дочерей народа бад-вар ухитриться выбрать такую - ничего себе, Высшая Мудрость!
Дальнейшие размышления об обманутом боге Вин-ваш оборвал, побаиваясь небесного огня - но в тайне-то, в тайне?.. Выходит, гневливый бог грехи отпускает не одним только богиням? Но, хотя бы изредка, и человеческим дочерям?
Не успев обрести словесные одежды, эта мысль поторопилась скользнуть в туман - юноша её не разглядел, но смутный тревожащий образ исчез тем не менее не бесследно. Что-то осталось в памяти. Никогда не прощающий бог и преступница-сестрёнка - по всем представлениям народа бад-вар её пребывание в мире угрожает Миру бедой... по всем представлениям... но молнию не метнул Че-ду, а люди удачно ослепли...
Правда, восхищение скоро уже соединилось со страхом. Бесстыжие слова Лилиэды слегка смущали, немножечко распаляли нечистой страстью и... очень тревожили! Зачем ему знать подробности? Нет, не о той ночи, когда Аникаба отобрала разум у воина. Всерьёз не ревнуя, сестричкины откровения об этой ночи сластолюбивый юноша проглатывал с удовольствием. Пресноватые для него откровения... пресноватые - да... если забыть о велении Грозного бога! О растоптанных надеждах народа бад-вар! И о грозящем костре! Ничего себе - пресноватые! От близкого пламени очистительного костра неопытность девочки в любовных утехах переплавлялась в удивительный металл. И этот волшебный сплав завораживал юношу - детская наивность его сестры обращала ни во что опыт и изощрённость всех жриц Кровожадной Данны. Ничего себе - пресноватые! Слушать бы их и слушать!
А вот о кощунственном очищении знать бы ему поменьше. И совсем бы не знать о последовавшем затем - приватном, видите ли! - испытании. Тут уже не о чести Грозного бога, не о женской слабости - о Тайных Силах тут уже речь идёт. Об Изначальных - Непредставимо Могучих. Предатель-жрец отважился на такое... рискнул не только жизнями нескольких отщепенцев... и не одной даже судьбой народа бад-вар...
Вин-ваш содрогался, слушая беспечную болтовню девчонки: не смущаясь, сметь о таком трепаться... верно - не понимает... велеть ей замолчать? Увы, здравое желание пришло поздновато. Лилиэда успела сказать уже слишком много. Покоя ему не будет. Узнал он сверх всякой разумной меры, и теперь надо знать всё. Слушать и слушать девочку - неважно, что с содроганием.
Лилиэде говорилось легко. Великую ночь она ожидала с вполне понятной тревогой. Да, Му-нат её почти убедил, что, несмотря на убийство Градарга, о её страшном преступлении брат никому не расскажет. (Повелителя Молний он всё равно боится и будет себя чувствовать значительно уверенней, если божественное происхождение младенца Ту-маг-а-дана не омрачится гнусным сомнением.) Почти убедил - однако "почти" оставалось. И угнетало девочку. И не только это. До сих пор особой жестокости за Вин-вашем не замечалось, но вспыльчивость он от отца унаследовал в полной мере. Она, Лилиэда, ему вроде бы безразлична, и, тем не менее... если не ревность, то обида, разочарование, гнев... чем они обернутся? А ну как - застилающей глаза, мутной яростью? И так, ослепившись, он бы запросто мог избить её до потери сознания. Возможно, и покалечить - подвернись ему под руку что-то тяжёлое... Да, Великая Ночь ожидалась с немалой тревогой... И... слава Ле-ину! Всё, кажется, обошлось! Сначала растерянность. Долгая и глубокая. Потом - изумление. Для обиды место, конечно, нашлось, а вот для гнева и ярости его уже не осталось. Когда же наступило время для слов, и о немыслимом преступлении девочка рассказала всё, тогда явилось беспредельное изумление - не только вытеснив все прочие чувства, но и расслабив тело. Суровые побои - как бы не так! Сил у юноши не осталось даже на несколько крепких затрещин! Из одной только вежливости пришлось немного поойкать.
Лилиэде говорилось и говорилось. Девочка знала: обмануть многоопытного Вин-ваша ей не удастся, и в самом начале Великой Ночи, обмирая и трепеща, повинилась в своём преступлении. Решение, как оказалось, наимудрейшее. Леденящим ветерком легко остудился зарождающийся гнев. Долгая и глубокая растерянность не оставила места другим чувствам. Полностью лишила юношу воли. И он, будто бы околдованный, велениям долга и плоти не воспротивился. Не обманул надежды Людей Огня. Он-то не обманул... но вот воплощение...
...о воплощении, естественно, не могло быть и речи!
А так-таки - не могло? Лилиэде, приятно удивлённой смирением и покорностью брата, почудилось: а не вмешался ли Лукавый бог? Пока - лишь почудилось... но этой нелепой мысли суждено было упасть на взрыхлённую землю, и какой же колючий и злой сорняк возрос из неё впоследствии! Впоследствии - да; но девочка об этом не знала, и, приятно удивлённая смирением брата, разоткровенничалась до бесстыдства. После всех опасений и страхов, поощрённой его смешанным с ужасом восхищением, и говорилось ей, и дышалось легко. Будто бы ничего особенного. Будто бы из дочерей человеческих всякой - и не единожды! - доводилось обманывать бога. И грозный Великий бог будто бы им прощает. И преступницам не грозит костёр. И не было будто бы смертельного страха. Предательства, перерождения, кошмарного ядопития, гибели Некуара и хоть не долгой, но изнурительной и опасной болезни - не было ничего.
Лилиэда опомнилась. Несомые быстрым словесным потоком её разрозненные мысли наконец-то соединились. Непозволительно было позволить трескучим словам, как ненужный сор, понести её память. Непозволительно было, обольщённой вниманием, в расспросах Вин-ваша уловить одно только восхищение. Восхищение восхищением, даже если оно не почудилось, однако куда яснее - тревога. Тревога - и сильная. Вин-ваш слушает жадно, ему интересно всё, необходимы любые подробности... по впечатлению распевшейся птички! Заворожённой собственным голосом!
В тихой заводи мысли соединились вовремя - рассеялись нечистые чары. Наконец-то услышалась до этого безответно стучавшая из глубины тревога. Судорожный спазм сдавил горло, Лилиэда, на мгновенье лишившись воздуха, запнулась, но сразу же вновь овладела голосом. А главное - речью. И не только своей. Услышала не просто вопросы брата, но и то - как они задавались. Да, знать ему будто бы хотелось всё, но... по легчайшей дрожи, по еле заметным заминкам и срывам голоса прозревшая Лилиэда сообразила - очень не всё! О многом он предпочёл бы не слышать, но сказанное - сказано, и из всех возможных дорог только одна осталась свободной. Для девочки - не слишком приятная. Лилиэда заметила: без опасений и с удовольствием Вин-ваш выслушивает подробности о той, о преступной ночи. И ничего не поделаешь: из много - невыносимо-ужасного и ужасного невыносимо - ей придётся вспоминать о самом постыдном. Вспоминать и рассказывать. О той, о, казалось бы, в вечность ушедшей ночи. Вспоминать и рассказывать...
Перемену, случившуюся с сестрой, Вин-ваш заметил не сразу. Мысли о Тайных Могучих Силах очень тревожили его ум. О кощунственном очищении, а тем более о смертельно опасном испытании знать ему, ох, до чего бы не следовало! Не следовало бы - ох... и... нет, не почудилось! Убывает ненужное знание! Да - убывает! Стоило Лилиэде заговорить о преступной ночи, и он, увлечённый её рассказом, об остальном - об опасном! - сразу забыл. Прямо-таки околдовала его девчонка! Размягчила и, будто из глины, лепит из него всё, что хочет! Дойти до такого? В первую брачную ночь едва ли не с удовольствием выслушивать от жены "откровения" о её распутстве? Да чего там - "едва ли"! Самоуспокоительная оговорка - и только! Действительно - с удовольствием! Лилиэда ему безразлична - так что же? А гордость?! А слава Великого Героя?! Околдовала - бесспорно! Или - унизительный, воли лишивший страх?
Конечно, преступление Лилиэды более чем безмерно, но за это преступление судить он её не может. И выдать не может преступницу. Ни осудить, ни выдать... Не может - и ладно. Боги пускай решают! А он человек - и только. Однако - по-человечески? По обычаям народа бад-вар? Забыв о высоком их назначении? В этом-то, вполне заурядном случае, как он должен был бы поступить? Сначала, конечно, избить юную распутницу, а после - что сердце скажет: или с позором отослать к отцу, или простить и забыть её детское легкомыслие. А он - вместо этого? С удовольствием слушает, и отдал бы многое, чтобы она говорила об одном только своём позоре! До такого унизиться? Нет, бесспорно - околдовала!
Околдовала, конечно же - иначе чем объяснишь неестественное безразличие? Безразличие и к оскорблённой гордости, и, главное, к потускневшей славе. Из всего народа отыскалась одна девчонка, которой его слава не вскружила голову - и нет уже этой славы! Где-то там, в Городе, о небывалом Подвиге уже слагают песни... там... за стенами комнаты... там... бесконечно далеко...
...здесь, слабым утренним светом едва отделённой от тьмы его Первой жене видится он... кем, любопытно, видится? Хвастливым мальчишкой? Растерянным юношей? Одно несомненно - никак не Великим Героем. И неприятное понимание: ей почему-то позволительно видеть по-своему - наотличку от других. Что-то она знает такое... такое... перед чем и убийство Градарга, и свидание с Ужасной значат очень немного! Или совсем ничего не значат. И его слава не слепит, не сияет - в лучшем случае, теплится для неё. А слава, женой не принятая - какая же это слава? Пускай восторгаются и люди, и боги, но если девочке, его Первой жене, их восторги безразличны, то... к Де-раду такую славу!
И, самое удивительное: ни неосторожным словом, ни даже каким-то оттенком голоса своего безразличия Лилиэда не выдала, но Вин-ваш безошибочно почувствовал: к восхитившему всех подвигу эта девочка осталась вполне равнодушной. И дерзко похваляясь своим позором, негодница знает: забыв о мужской гордости, её постыдные откровения слушает он с удовольствием. Лишь бы не знать о прочем. Поскорей избавиться от запретного знания... И, кажется, от этого нечаянно полученного опасного знания он избавляется... избавляется...
Умница Лилиэда рассеяла его тревоги, а всерьёз гневаться из-за детского легкомыслия или женской слабости - не ему. К этим - в общем-то милым - слабостям многочисленные наложницы слишком его приучили. И если бы каждую ему вздумалось ревновать по-настоящему... поколотить для порядка - это по настроению... и уж, конечно - не каждую... тех, разве, с которыми его свела не одна мимолётная прихоть... к которым влекло хоть малое чувство. Лилиэду, разумеется - необходимо: всё-таки - жена... Но с этим - успеется... Другое сейчас задевало и обижало Вин-ваша куда больнее: её непритворное равнодушие к Великому Подвигу.
И так задевало, что возгордившейся преступлением девчонке Вин-ваш решился поведать о бережно до того хранимом - о незабываемом свидании с Ужасной. Не о торжественно обустроенном, превосходно разыгранном свидании на площади перед дворцом, нет, о настоящем свидании в безлюдной высокогорной долине. Рассказ о неземных объятиях, о ни с чем не сравнимых ласках Ужасной спеси у дерзкой девчонки, авось, поубавит. А упоминание страшного имени? Да трижды соверши Лилиэда гнуснейшее преступление, умри и воскресни трижды - она и умрёт, и воскреснет женщиной. Ни смерти, ни новому рождению не дано изменить изначальной сути. А для женщины услышать страшное имя - попасть под холодный ливень. Отрезветь и смириться.
Наступившее утро подарило Лилиэде Вин-ваша. В прежней забытой жизни красивый и сильный брат был для неё спасительной милостью Грозного бога - и только. Та глупая девочка мужем его не могла представить. Или могла: как щепочку - лодкой, лужицу - морем, куклу - сыночком. Её плоть крепко спала, а когда пробудилась... об этом теперь страшно и подумать! Лучше забыть. Как и о воине Некуаре. Великом, Могучем - от мира людей отделившим её возлюбленном. Теперь-то она знает: по воле богини - но легче ли ей от этого? Бывшее - было, и лучше о нём не помнить. Забыть навсегда.
Свет прибывал, и кошмарные воспоминания мало-помалу им размывались. И мало-помалу, комочек к комочку, светом лепилось земное, обычное - совершенно необходимое для человеческих сыновей и дочерей. Например, муж - светом их тьмы сотворённый очень даже неплохо. Немного мальчишка, но как раз это особенно нравилось в нём Лилиэде. Его наивное хвастовство вперемежку с трогательной детской обидой разительно не походило на суровое величие Некуара. А беспорядочные тумаки, чередующиеся с пьянящими поцелуями, выгодно отличались от сжигающей душу и стирающей память страсти.
Ничего не терялось: ни лёгкая боль, ни приятное головокружение - всё оставалось, и всё нравилось Лилиэде. Конечно, когда минует растерянность, ей попадёт значительно больнее, но основательную трёпку она очень даже заслужила, и опасалась вовсе не её, а слепой, способной изувечить ярости. А когда поняла, что такой гнев ей не угрожает, то полностью доверилась мужу. И притворно ойкая, и непритворно пьянея, с удовольствием открывала земные - обыкновенные! - радости и утехи. И досада развенчанного Героя её и смешила немного, и умиляла до слёз. Ишь ведь, чем вздумал похвастаться - настоящим свиданием с Ужасной! Верно, вообразил, что она и приревнует, и испугается! Будто бы до этого свидания - любопытство не в счёт - есть ей какое-то дело! После всего пережитого, имея заступником Ле-ина, бояться Ужасную - нелепость, которой нелепее была бы разве что ревность. К кому бы то ни было начать ревновать Вин-ваша - надо родиться или дурой, или... богиней! Нет уж! Ревности он не дождётся! Другое дело - участия.
Да, рассказ о нападении Зверя, о случайной победе, о распаляющих и не дающих утоления объятиях, о постепенном сгущении (воздуха? тьмы?) во что-то прекрасное, о не имеющем подобия, невыразимом слиянии с этим нечто, о неземном наслаждении слушался Лилиэдой с огромным интересом. Немножечко - с грустью, и с капелькой лёгкой зависти. Нет, не к успеху брата. К обыкновенности, как ни странно, его успеха.
При всём отличии и от человеческих дочерей, и от бессмертных богинь в самом существенном Ужасная им равнялась. И бессмертным, и смертным. Другое дело - спасший её Ле-ин. С его непонятной, отделённой от плоти любовью.
Как-то, разумеется, не умом, Лилиэда понимала такую любовь, но, понимая и принимая, со странной любовью Лукавого бога смириться всё-таки не могла. Вопреки пониманию, дочери Повелителя Молний страстно желалось чего-нибудь подоступнее. Попроще и поестественней. Нет, ни на что не похожей любовь своего Спасителя она, разумеется, очень дорожила. Столь несомненная избранность ей не могла не льстить. Так всё... и всё же... если слияние с Ужасной потрясло отнюдь не обделённого женским вниманием брата - то каким восторгом могла бы её опалить близость с Ле-ином? Опалить или сжечь - безразлично! Сгореть в объятиях бога - Лилиэда уверена - невыразимое блаженство! Ей - увы! - не грозящее...
И, конечно же, для слабенькой, разбавленной слезами зависти у девочки повод был. Но и для гордости - пусть чуточку горьковатой - повод не меньший. Противная всем - подводным, земным и небесным - правилам, возмутительно отделённая от плоти любовь Ле-ина чего-то да стоила!
Рассказ о настоящем свидании с Ужасной не произвёл на Лилиэду ожидаемого впечатления - Вин-ваш это заметил. А произвёл ли он вообще хоть какое-то впечатление? Хоть как-то затронул девочку? Хотя бы чуть-чуть коснулся? Затронул, коснулся, но... совершенно неожиданной гранью!
Ни порождённого страхом смирения, ни даже ревности - какое-то необычное (божественно небрежное, чуть свысока) любопытство, да едва ощутимые теплота и участие: имя Ужасной зря громыхнуло далёким громом, Лилиэду ни капельки не испугав, а вот участие к пережитому юношей - до чего же оно сместило привычные линии! Как изменило узор! Будто бы не жена ему Лилиэда, к тому же неверная (преступление - ладно, преступление не в счёт), а настоящая сестра - заботливая старшая сестра. А он её младший, любимый, хвастливый - как всякий мальчишка - братик. И, право же, отшлёпай она его сейчас за непомерное хвастовство - он бы не удивился. От любящей старшей сестры - наказание? поощрение? ласку? - принял бы как должное.
Явное наваждение! Бесспорно, околдовала! Великий Герой, Победитель Градарга (а в тайных замыслах - куда уже выше! - спаситель народа бад-вар), сестрёнку-преступницу не то что бы рядом с собой поставил, нет, безмерно вознёс над собой. Над собой, над кровлей дворца, над Городом, над земной твердью - вознёс и поместил в такие области, где она не могла не засиять необычайной, не меркнущей даже днём, новоявленной звездой. А всего-то и было с её стороны: немного участия, чуть-чуть понимания да несколько капель тепла. И не в бесстыжих признаниях, не в незначительных словах - нет, в дрожании голоса, в неумелых, зато не притворных, не жадных, не ищущих ответа ласках и поцелуях. Всего-то и было... всего ничего... но это вот ничего для юноши означало всё! Прежде бы! Раньше бы! В детстве бы!
Но и теперь... почудилось, не почудилось: сместились привычные линии - и не было ужасного преступления! А о детском легкомыслии и женской слабости - о них-то... о них-то и забывать не надо! По их безвредности, ничтожности, безобидности. Нет, поколотить Лилиэду, конечно, следует: иначе она не поймёт, будет думать, что он её не простил - сердится про себя... но поколотить вознесённую до такой степени?.. на богиню - как?.. посмеет подняться рука?..
А хитрющая Лилиэда, уловив колебания Вин-ваша, потихонечку спустилась вниз и, изумительно притворившись женщиной, сама подала ему плётку - угадала негодница своё время. Сомнения и неуверенность исчезли: чего бы, казалось, проще?.. она - жена, и только... покорная... согласная на суровое наказание... чего бы, казалось, проще... своевольная девочка, легкомысленная жена... ишь, до чего же ловко притворилась! А плёткой богиню - а?.. посмеется?.. как будто посмелось... рука поднялась как будто... но поднялась как-то по-особому...
Нежная Лилиэдина кожа поняла это сразу. Пусть девчонку обожгло основательно, и ойкнулось ей уже не только из вежливости, но и не из-за одной лишь боли - такую-то боль, будь это нужно, Лилиэда вполне бы смогла перемолчать, даже не слишком страдая. Такую-то отстранённую боль... Нет, Вин-ваш не лукавил - она это видела и благодарна была за это - стегал со старанием... но только - кого? Её, Лилиэду, очень того заслужившую - или?.. стегал-то он со старанием, но слишком почтительно, с явной робостью, будто бы извиняясь, будто бы не женщину?.. кого - интересно?.. кого-то, по сути, совершенно отличного от человеческих дочерей ... Кого-то из Низшего или Высшего, но никак не Земного мира.
И боль отстранилась, и Лилиэде казалась малой, недостаточной за её измену - но не винить же в этом Вин-ваша? Ведь он ничуть не лукавил, стегал со старанием... а явная недостаточность боли?.. её сейчас время! Её - Лилиэдино! И нечего барахтаться в липких сомнениях - достаточно ей попало! Светом из тьмы сотворённый муж за женскую слабость и детское легкомыслие достаточно наказал её! Наказал, и больше уже не сердится...
Какое там - "сердится"! Можно ли сметь сердиться на богиню? (Преображение для Вин-ваша совершилось незаметно. Совсем незаметно. Неуловимое дрожание голоса, лёгкая запредельность взгляда, и Лилиэда в глазах сына Повелителя Молний стала настоящей богиней!) Но как же ловко она притворилась! Дерзкой девочкой, напроказившей женой, а он, как дурак, поверил и... плёткой посмел отстегать богиню! Да так, что кое-где даже и кровь проступила...
Юношей овладела священная робость. Богиню - до крови... плёткой - как женщину... да отсохни сейчас рука - это бы ему показалось не самой значительной бедой!
Растерянность, робость - ещё немного и упал бы тяжёлый страх, подмяв и волю, и ум; но - слава Аникабе! - притворившись женщиной, этот успокоительный образ на свой настоящий (грозный! сияющий!) сменить Лилиэда не торопилась. Напротив: доверчиво прильнула к заслуженно и отнюдь не жестоко - скорей, чересчур снисходительно - наказавшему и простившему мужу. Доверчиво, с нежностью - прильнула и обняла... до чего же ловко сумела притвориться! Человеческой дочерью, настоящей земной женой - всё нездешнее, всё запредельное спрятав в недоступных глубинах. И что же - Вин-вашу? В этих трепетных объятиях остаться было бесчувственным камнем? Вот ещё! Ну, да... ну, дерзко осмелился, ну, поднял руку на богиню... но если богиня за эту дерзость не слишком разгневана?.. или даже довольна?.. поди, разбери её... в трепетных объятиях, прикажете, оставаться камнем?! Нет уж! Что будет - быть тому! На всякий случай распрощавшись с земным миром, отчаянно робея, Вин-ваш неловко ответил на Лилиэдину ласку.
Более чем достаточно искушённый в плотской земной любви, на ласку богини с мальчишеской неумелостью ответил Герой, Победитель Зверя. И не было будто бы не только бессчётных любовниц, но и прошедшей ночи не было: недавнего обладания Лилиэдой, бесстыдных и страшных её признаний - не было ничего. Сместились привычные линии - и не прихотью Грозного бога дарованной, не для совершения навязанных чужой волей, пусть и Высоких замыслов, нет, сама по себе, по извечному ходу вещей явилась ему жена. И ничего - что богиня... а точно - богиня ли?
При её осторожном, незаметном сошествии к людям сияющий ореол погас - и маленьким мальчиком расслабляющие и утешающие ласки любящей старшей сестры, зажмурившись, принимал Вин-ваш.
Наваждение исчезало, волшебная прялка крутилась в обратную сторону: богиня - и её оскорбивший, трепещущий смертный; любящая старшая сестра - и младший, хвастливый, как всякий мальчишка, братик; наказанная и прощённая неверная жена - и её муж, снисходительный повелитель; и, наконец - мужчина и женщина. Просто - мужчина и женщина. И не было ничего: слабости, легкомыслия, почти что детской измены, но это бы - ладно: не было главного - их Высокого назначения, растоптанной надежды народа бад-вар и, стало быть, преступления. Не было ничего этого, а было... была суматошная брачная ночь с поцелуями и тумаками - на её исходе: наказание и прощение неверной жены (совсем не богини - эка же примерещилось!), и было - было ведь, не почудилось! - немного участия, чуть-чуть понимания и несколько капель тепла.
Девочка расшалилась. Вопреки всем её опасениям, Великая Ночь закончилась более чем благоприятно. Подарив Лилиэде не только мужа, но и волшебную власть над ним. Не обычную, знакомую каждому из Людей Огня грубую власть сильнейшего, нет, удивительную, прежде незнаемую власть женщины над мужчиной - особенную, ни на что не похожую.
Да, попросив помощи у Му-ната, дочь Повелителя Молний могла встретить Великую Ночь без малейшего опасения: перед древним искусством, перед могучими чарами её брат сломился бы тонкой сухой былинкой. Согнуть, сломать, растоптать - чего бы, казалось, проще, но дважды новорождённой девочке эта гнусная простота была несносней, чем страх перед обманутым братом. Не поддавшись искушению, обмирая и трепеща, к осквернённому брачному ложу шла она как к костру - и что же? Не позор и страдания - и даже не покорного раба - а мужа обрела себе на исходе Священной Ночи! И только ли? Нет! Обрела бесценный дар: никогда прежде не бывшую, не унижающую ни его, ни себя, удивительную светлую власть над ним!
Девочка расшалилась. Со своим мужем, с Великим Героем разыгралась совсем, как с мальчиком. Теребила его за волосы, целовала и шлёпала, легонечко кусала и - надо же! - её светлая власть многоопытного, не обделённого женским вниманием Вин-ваша преобразила в наивного, ничего не испытавшего младенца. Все бывшие прежде бесчисленные женские объятия отделились от него омертвевшей змеиной кожей - осыпались трухлявой корой. И этот, преображённый в мальчишку, Победитель Зверя Ужасной с удовольствием разделил Лилиэдину игру.
Вернувшись в детство, оба очистились от всякой скверны. Ручей, звенящий чем-то колыбельным, давно забытым, их стремительно завертел, освобождая нежные души от обветшавших, стеснительных одежд - от ненужного опыта, мешающей памяти, многих случайных и неслучайных грехов. Омытые, чистые спали они до вечера, и, благо по обычаям народа бад-вар в комнате новобрачных оставлялось предостаточно всякой еды, торопливо, едва ли не с жадностью, насытились, всё пересохшее и зачерствевшее смягчив отменным вином.
Напоследок переворошив и раздув густо рассыпанные по горизонту, погасшие было угольки-облака, солнце скатилось за край. Розово-золотистым отсветом вечер скользнул по верхнему краю стены и умер, коснувшись потолка. Ночь овладела комнатой. Пока ещё - слабосильная: из-за задержавшихся на выпуклых светлых предметах остатках дня - слабосильная и коварная. Время, когда умирает вечер, а ночь ещё только рождается - ничьё время. И Могучие Тайные Силы в это ничьё время особенно опасны. О чем знает всякий, даже начинающий колдун, и неудивительно, что в сгущающихся сумерках Вин-ваш с Лилиэдой почувствовали нечто особенное.
Почувствовали и при последних, на глазах исчезающих отсветах внимательно оглядели друг друга. Впервые - по-настоящему. И всё привнесённое - неважно, со стороны ли, из глубины ли, нужное или ненужное, благое или греховное, тёмное или светлое - всё постороннее, отслоившись, осыпалось. И увидеть они смогли: Вин-ваш Лилиэду - не девочкой-преступницей и, разумеется, не богиней, а просто женщиной... всего лишь... однако такая, от святости и греховности освобождённая женщина, ему показалась ни в чём не уступающей никакой, даже Старшей богине, а в чём-то, возможно, превосходящей Саму Ужасную. Лилиэда - Вин-ваша: не хвастливым мальчишкой и не Героем, победителем Зверя, а только мужчиной... всего лишь... однако в человеческой наготе примерещился ей Ле-ин, и образа не имеющий бог на мгновение стал её мужем, а когда миновал соблазн и Ле-ин канул в свою обычную непостижимую запредельность, то Вин-ваш для неё навсегда соединился с богом-Спасителем - фантазия, обошедшаяся Лилиэде очень не дёшево.
До полной, всё поедающей тьмы они стояли не шелохнувшись и восхищённо оглядывали друг друга. Когда же перестали видеть глаза, то Вин-ваш с Лилиэдой волей-неволей сблизились, соприкоснувшись руками: сначала - чтобы не потеряться, а после (но это уже вне воли и вне сознания) утренний, из детства вытекающий ручеёк, превратившись в могучий поток, их подхватил и сблизил. Женщину и мужчину, мужчину и женщину - вне всяких норм и запретов, правил и исключений из них и, очень возможно, вне мира земного вообще.
И если мелочную рассудочность и низкие истины задвинуть в подобающий им уголок, а Большое и Настоящее вывести на широкую площадь, то можно смело сказать: Великая Ночь для Вин-ваша и Лилиэды началась с погружения в этот - и отнимающий и дающий, и леденящий и согревающий - неподвластный времени поток.
* * *
Лопнул отвратительный гнойник - и только ли? Посестрившись с преступницей-девочкой, омытая и просветлённая Бегила привязалась к ней почти как к Нивеле. До капли вылилась ядовитая ревность, а кровь, которой они обменялись, растворила и обезвредила всякую мысль о соперничестве. А Лилиэда? Какое уж тут соперничество, когда ласковым приручённым зверьком Любимая дочь Повелителя Молний каждое Бегилино слово ловила и берегла с безоговорочным обожанием. С обожанием, конечно, льстящим, но и смущающим: для не совсем ослеплённой глупостью человеческой дочери ощущать себя заправской богиней пусть и приятно, однако и утомительно. Если даже отвлечься от несовершенной людской природы, на многое закрыв глаза, то всё-таки надо верить в сверхобычные не данные смертным, возможности. И Бегилу, почти не способную к самообманам, столь откровенное Лилиэдино обожание скорее тяготило, чем наполняло гордостью.
Нет, оно и льстило, и нравилось, но и стесняло, но и тревожило. Воплощение Ужасной было слишком памятным, чтобы с беспечностью принимать обожание от девочки - даже и от сестры. Оно могло отозваться чем-то непредвиденным и, скорее всего, опасным. Так что, однажды его заметив, Бегила очень сильно разбранила свою сестрёнку - да где уж! Попробовала поколотить - и того хуже! Всякий её удар девочкой принимался как высочайшая милость. Немножечко помогали одни уговоры, да и они... о грозящей ей опасности приходилось напоминать по нескольку раз не дню. Лилиэда пугалась, на короткое время пыталась быть на равных, но скоро сбивалась с шага и, сильно отстав, на идущую впереди Бегилу вновь начинала смотреть с обожанием...
Признательность? Благодарность? Ими одними не объяснишь столь откровенное и опасное - до вызывающего заигрывания с Могучими Тайными Силами! - обожествление человеческой дочери.
Бегила долго не понимала в чём дело, а когда догадалась, то, несмотря на сильную тревогу, перестала сердиться на Лилиэду: у этой девочки никогда не было ни братьев, ни сестёр. (Были - и сколько! Потомство Повелителя Молний пересчитаешь не вдруг! Но это ли - братья и сёстры? Волчата - готовые растерзать!)
Да, от недобровольного свидания с одним из Старших богов избранность оберегла Лилиэду, но та же избранность её обрекла не представимому Бегиле одиночеству. Одиночеству, невозможному ни для единого из народа бад-вар, ни для единого... кроме её сестрёнки!
Даже осиротевшая с детства невольница имеет хозяина, подруг среди сверстниц, а чуть подрастёт, то, если не вовсе уродина - многочисленных дружков. И что из того, что бывает порой голодна и бита едва ли не ежедневно? И голод и боль скоро забываются - особенно, если они разделённые, общие всем сотоваркам. Да, из невольниц жертву себе выбирают не только Старшие, но и Младшие боги - однако, размягчившее и заразившее скупостью сердца горожан широко распространившееся очистительное поветрие? А малышка даже шести равноденствий отроду стоит не менее четырёх превосходных баранов! Нет, будь у Бегилы выбор родиться ли Лилиэдой или сиротой-невольницей - она бы, скорее всего, предпочла последнее.
Конечно, если глубоко задуматься - всё и сложней, и куда значительней. Да, после давнишнего покушения дочь Повелителя Молний жила, почитай, в затворе. Кроме своего наставника, кроме прислужниц и предателя-воина Лилиэда почти никого не видела и не могла себе представить не то что бы нежной дружбы, как, например, у неё с Нивелой, но и лёгкого приятельства, обыкновенной, пустой, однако совершенно необходимой болтовни со сверстницами - необязательно сёстрами. Болтовни с взаимными колкостями, грубоватыми шутками, обидами и победами, с упрёками, ссорами, драками, примирениями - так всё, однако: Высокое Назначение, пристальное внимание всего народа - это ли не замена утраченным детским радостям и заботам? Словом, если глубоко задуматься - судьба Лилиэды очень неоднозначна. Одиночество - да; но вовсе - не одинокость. Отъединённой от своего народа, от его забот и чаяний Лилиэда быть не могла - отъединённой от сверстниц и сверстников, от необходимых детских радостей и забот была безысходно.
Бегиле это открылось далеко не сразу, но когда наконец открылось - тревоги и опасения, Могучие Тайные Силы, Ужасная - всё отодвинулось, всё заслонилось злым сестричкиным одиночеством. Да ни чем-нибудь смутным, пугающим по привычке, а осязаемой близкой бедой грози ей Лилиэдино обожание, теперь, после состоявшегося открытия, Бегила бы с ним согласилась. Согласилась бы - пламень, спаливший сестру, ожог слегка и её. Ибо за неполные две луны - от потрясающей исповеди до Великой Ночи - сказано между ними было столько... а словам недоступного - и посему не сказанного, но хорошо понятого обеими? Понятого кожей и кровью, руками и сердцем, ногами, желудком, печенью - понятого всем естеством, и, стало быть, не просто понятого, а вместе обретённого и, соответственно, сопережитого... сколько такого было? За неполные две луны!
И с опасным обожанием, чуть в глубину проникнув и коснувшись его корней, Бегила скоро смирилась - да, оно пугало, но... сестричкино одиночество... бесформенный страх перед ним - ничто! А неожиданно стать заступницей, хранительницей, сделаться вдруг оберегающей доброй силой - впору закружиться голове! И Бегилина голова закружилась. От разделённого преступления, от обременительной тайны, от суетливой Лилиэдиной нежности, от её утомительных - конечно, приятных! - восторгов, от опасного обожания и... от Вин-вашевой отчуждённости!
После пятидневного, поначалу обманного, но затем удачно совпавшего с действительной, посылаемой Легидой нечистотой, затворничества, разгорячённая тревогой и нетерпением, Бегила наконец-то взошла на ложе к своему возлюбленному - о её всегдашней страсти нечего и говорить. Увы - за несколько прошедших дней оно непоправимо остыло! И пусть по-прежнему пьянили поцелуи Вин-ваша, пусть по-прежнему на его ласку сладким трепетом отзывалось всё тело - ложе непоправимо остыло! Почему?.. непонятно... и ласки, и поцелуи Вин-ваша от прежних вроде бы не отличались... или немножечко - на одно дуновение, на задержанный выдох, на отсечённый от слова звук - всё-таки уже отличались? Отличались, не отличались - для Бегилы это имело второстепенное значение: непоправимое совершилось - вот что открылось ей; остальное же - посыпание солью раны: лишняя, бесполезная боль.
Утром, оставшись одна, женщина долго и горько плакала. Плакала, по ослеплённости в своей беде сразу же обвинив Лилиэду, немного опомнившись - Ужасную. Долго и горько плакала - особенно, вспомнив о недавнем озарении: если Ужасная скрылась не в горные пропасти, а нашла себе приют в глубине всякой женщины, то кто остудил Вин-ваша? Почти незаметно - на четверть дыхания, на две или три снежинки, растворившихся в его крови?
Лилиэда? После кошмарного преступления, после гибели Некуара, после тяжёлой, надолго, возможно, что навсегда, задержавшей её расцвет, болезни? Слава Великим богам! Такой откровенный вздор лишь не несколько непроизвольных всхлипов и неполную ложку слёз в растерзанных Бегилиных чувствах только-то и сумел похозяйничать. Лилиэда? Трепетный всплеск уязвлённого сердца, лёгонькое падение споткнувшейся мысли: если она - то после Великой Ночи! Обязательно после, и никак невозможно - до!
Одна из распутных богинь? Если бы так! До человеческих сыновей охочи многие богини: и Старшие, и Младшие - очень не прочь позабавиться со смертным, но... их прихоти священны, да и вообще... в других мирах другие законы! Спутайся, например, с Вин-вашем Легида или Данна - мальчишка и возгордился бы, и непременно похвастался, но к женщине, к смертной (к ней!) его влечение не ослабело бы - скорее, усилилось... Конечно, случается: иной, хвативший сладкой отравы, отравы, настоянной на нездешних травах, на какое-то время становится неопалимым для всяких земных огней, и человеческим дочерям зажечь его тогда не дано - редко случается. И с очень немногими. С большинством же - напротив. А уж с Вин-вашем... Бегила уверена: удостой его вниманием Легида или Данна, юноша, коснувшись неземного огня, им напитался бы, раскалился, но не сгорел. И мало этого: ей бы принёс, передал бы частицу того огня! Спутайся, словом, с Вин-вашем какая-нибудь из богинь - ей бы, Бегиле, и горя мало!
Но тогда - кот и зачем? Кто и зачем отдалил от неё Вин-ваша? Почти незаметно - на четверть дыхания, на отсечённый от слова звук - однако же, отдалил...
Бегилины мысли долго кружились впустую - на невидимом для неё поводке, поводке в опять же незримых, цепких руках Ужасной. Кружились до того, пока наконец Ам-литова дочь не сообразила: почему - Лилиэда? Или - Ужасная? Или одна из распутных богинь? А просто другая женщина? Этого что - недостаточно?!
Встреча Великого Героя в Священной Долине без женщины, конечно, не обошлась, однако - и именно здесь Бегиле до сих пор очень мешала её самонадеянность - без какой женщины? Она что же - единственная из человеческих дочерей безраздельно и навсегда овладевшая Вин-вашевым сердцем? Или внезапная ревность к Любимой дочери Повелителя Молний её ничему так и не научила? А ведь очень на то похоже... не научила... и еле заметная остуженность новоявленного Героя, преобразившись в кипящую ненависть к его неведомой избраннице, мучительно обожгла Бегилу.
(Конечно - напрасно: в этой охлаждённости была виновна вовсе не Темирина - нет, мудрое желание юноши присоединиться к роду Змеи.)
Впрочем, неважно: вся истина не открылась женщине, но её мысли, порвав путы Ужасной, напали на верный след. И ей, накануне Великой Ночи вернувшейся в дом отца и горько жалующейся Нивеле, не пришло и в голову в своём несчастье обвинить Лилиэду. Нет - ту неведомую (проведала - раздавила бы!) отвратительную змею, ту, которая коварно украла частицу принадлежащего ей тепла.
Слушая сестрёнку, Нивела печалилась вместе с ней - однако, не слишком...
...за прошедшие две луны (после случившейся слабости... там, где лесная зелень, сгущаясь особенно...) Нивелины мысли сильно переменились! И только ли - мысли? Вся она, согрешив, переменилась не в лучшую сторону. В том нескромном памятном разговоре Бегила оказалась права, - если муж в основном стережёт стада и надолго покидает молодую жену, - будто бы знала заранее! И красивый невольник, себе на беду, оказался и смелым и достаточно легкомысленным - возможная смерть его не пугала - и, конечно же, раз согрешив, ни он, ни она не захотели остановиться на этом. И, конечно же, Нивела забыла меднокудрого незнакомца. Забыла - презрев повеленье богини... Любовным усладам в тайне предаваться с невольником... опасаясь и за своё доброе имя, и, главное, за его жизнь... забот и волнений более чем достаточно! Слишком достаточно - чтобы мнимые сестричкины горести сейчас принимать всерьёз.
Чуть-чуть охладел Вин-ваш... слегка повернул своё сердце... к Бегиле неведомой злодейке... да есть ли у этого похотливого мальчика сердце вообще?
Сестрёнкина ослеплённость казалась теперь Нивеле и глуповатой, и чересчур затянувшейся. Пора бы, очень пора ей было прозреть! Лилиэда - понятно: Высокое назначение, воля Великого бога, радужные надежды народа бад-вар - было о чём горевать Бегиле, могла она тревожиться о своём месте на Вин-вашевом ложе. Но из-за какой-то неведомой чаровницы?.. из-за красотки из Священной Долины?.. детский пустой каприз! Ведь любовные прихоти распутного мальчишки подобны прибрежному ветерку: утром - на море с суши, вечером - с моря. А в течение дня направление переменит по нескольку раз: то вихрем закружит пыль на дороге, то рябым клином в сонном заливчике смутит водную гладь. Но к ночи он затихает и возвращается - куда, любопытно? Вин-ваш, обычно - к Бегиле. Так стоит ли ей обращать чрезмерное внимание на его дневные капризы? Ревновать к неизвестной дикарке?
(По разумению Нивелы, всякая из прелестниц Священно долины мало чем отличалась от только что полонённой девочки из лесных племён: разве что - понятной речью, а в остальном... за ту и за другую, по её мнению, больше десятка баранов не дали бы на торговой площади... правда, лично она никогда не была знакома ни с одной из дочерей Священной Долины.)
Равнодушие, небрежно скрытое старшей сестрой, больно задело Бегилу. После признания, сделанного сразу же, едва им удалось уединиться, она поняла - да: у старшей сестры более чем довольно своих забот; однако долгая нежная дружба имеет свои права, а так небрежно скрытое равнодушие было бы терпимо от многих - ото всех! - только не от Нивелы.
Особенно после пусть и опасного, но до головокружения ей льстящего её обожания Лилиэдой. Не сменилось и двух лун, а к этому обожанию она уже так привыкла... только теперь, возвратясь домой, Бегила поняла, насколько она привыкла к этому обожанию... только теперь. В Городе, во дворце Повелителя Молний, она в нём просто купалась, как в тёплом облаке, купалась, не понимая - насколько ей это приятно... И сейчас Нивелино небрежение жгло подобно мучительному дыханию спалённой солнцем земли - Бегила мучительно съёжилась, враз околючившись.
Нивела этого не заметила: будучи достаточно чуткой, сейчас вот, за своими радостью и стыдом, за непривычными заботами (очень нелегко скрывать любовную связь среди постоянного многолюдства), ничего не заметила - впервые за многие равноденствия настоящего свидания у сестёр не получилось. Так... переливание из пустого в порожнее.
И день прошёл, и настала Великая Ночь, и приятно уставшая от многих дневных хлопот крепко спала Нивела, а Бегила, сдвинувшись к краешку ложа, тихо и горько плакала. Из-за непонимания, впервые случившегося между ней и Нивелой, из-за внезапной Вин-вашевой охлаждённости, из-за Великой Ночи и неведомой воли Грозного бога, из-за снова проснувшейся ревности к Лилиэде - из-за всей своей нескладной жизни. Нескладной - протекшей песком сквозь неплотно сведённые пальцы - уходящей и дорогой. Да, бестолковая прежняя жизнь уходила от женщины - бестолковая, суматошная, но и привычная, но и понятная. И, готовясь сделать шаг в неизвестность, Бегила, сдвинувшись к краешку ложа, оплакала всё уходящее, всё дорогое сердцу.
Страшно потрясённая чем-то кошмарным и потому сразу забытым, к Нивеле возвратилась душа нал-вед. Возвратилась стремительно - сильным толчком разбудив хозяйку. Отвратительное пробуждение: сердце колотится до звона в ушах, кто-то, шурша, гоношится в сдавленной голове, к горлу изнутри подступает противная муть - пробуждение, словом, для самого заклятого врага. Женщина успокоилась далеко не сразу, а только-только пришла в себя, услышала тихий и безнадёжный плач. Отодвинувшись от неё, невыносимо горько плакала любимая сестрёнка.
Нивела, всё ещё плохо соображающая, попыталась её утешить. Придвинулась к ней, погладила по голове - Бегила заплакала ещё громче. Заплакала врёв, с частыми всхлипами - как плачут по дорогому покойнику. (Что, в общем, соответствовало действительности: давясь слезами, свою прежнюю - нескладную и желанную - жизнь провожала Ам-литова дочь.) И, не зная этого, Нивела мучительно растерялась, когда, оттолкнув утешающую руку, сестра забросала её градом обидных несправедливостей. Ну да, ну конечно, она, Нивела, не проявила должной чуткости, не придала нужного значения жалобам на холодность Вин-ваша, но так гневаться из-за этого... швыряться такими гадкими словами... было отчего ей отчаянно растеряться.
Мутью сквозь слёзы, грязью сквозь щёлочки между всхлипами окатив сестру, Бегила затихла. Клокочущим горным потоком вырвавшись из теснины, разлилась по равнине и враз затихла. Затихла, стесняясь былого неистовства. Оправданного крутизной, камнями, острыми рёбрами скал - оправданного перенесённым страданием - однако теперь, привольно разлившейся, кажущегося глупым и неприличным. А по отношению к Нивеле - жутко несправедливым. Сестра-то её причём? Не проявила всегдашней чуткости, не разделила её преувеличенной (если со стороны) тревоги? Обидеться из-за этого можно, но так облить ядовитой грязью?.. Бегиле сделалось стыдно и очень не по себе.
Её сестра, оглушённая яростным мутным потоком, лежала рядом, похоже, в бесчувствии - Бегила щекой осторожно коснулась её плеча: Нивелино тело, вздрогнув, расслабилось и незаслуженно наказанной девочкой она разревелась. Теперь уже ровным, дающим успокоение плачем. И всё сразу же изменилось: левое стало правым, правое - левым: как в медном зеркальце всё перевернулось, смягчившись и облагородившись. Вместо отчаяния - тихая грусть; вместо неразборчивой ярости - солоноватое (из-за слёз) смирение. И размягчённая раскаянием Бегила, нежно обняв сестру, разоткровенничалась сверх всякой меры. Можно сказать, до предательства - да, невольного, при смягчающих обстоятельствах, но всё же предательства - по-другому никак не назовёшь такую вот откровенность.
Зря, услышав признание дочери Повелителя Молний, Му-нат не связал её самой что ни на есть ужасной клятвой. Конечно, Бегилин образ тогда перевернулся в его глазах, восхищение её небывалым поступком сильно навредило осторожности, но, несмотря на всё это, жрец должен был помнить: как бы ни возвысилась женщина - она всё равно осталась человеческой дочерью...