Аннотация: Размышления о повести В. Е. Лебединского "Болевая причастность"
Пленница в мнимом мире.
Ривка Рабинович
Размышления о повести В. Е. Лебединского
"Болевая причастность"
Писать о повести "Болевая причастность" нелегко. Это произведение многоплановое, можно даже сказать - многослойное. Автор не ведет читателя испытанной дорожкой фабулы от начала до конца; он все время "перебрасывает" его из одной эпохи в другую, от одного персонажа к другому, даже из одного мира в другой. И в каждом из этих разных миров своя система координат, своя точка отсчета, свое мерило добра и зла. Трудно даже сказать, который из этих миров главный, определяющий. Нет здесь резонера, который помог бы читателю разобраться в сложных, нередко трагических коллизиях, расставить все по полочкам: здесь белое, а там черное.
В этом зажигательная сила повести: невозможно просто прочитать ее и закрыть книгу. Думаешь, сомневаешься, пытаешься найти себя в прочитанном. В этом - большое достижение автора. Возможно, он придавал другой смысл заглавию своей повести, но на деле, желая этого или нет, он создает в читателе причастность к ней - болевую причастность.
Почему это так остро? Почему это так больно? Потому что главный персонаж повести - это внучка Сталина, дочь его нелюбимого сына, Галина Яковлевна Джугашвили. Потому что все связанное со Сталиным, с его эпохой, вызывает боль у миллионов людей.
Автор был лично знаком со своей героиней, бывал у нее в доме, изучал материалы об ее отце, матери. Это началось с профессионального писательского интереса. Все написанное о личности "отца народов", о его близких, всегда любопытно. А в ходе общения с внучкой можно узнать новые детали. Но вскоре, после нескольких встреч, профессиональный интерес превратился в личную симпатию. Цитирую: "Постигнув Галину Яковлевну как чуткого и доброго человека, ценя ее искренность и теплоту, я видел, что не смогу нанести ей боль". Боль, согласимся, наносить необязательно, но и восхищаться никто не обязывает. Между тем в дальнейшем тексте каждое упоминание о ней сопровождается эпитетами "милая, добрая, хорошая".
Это, если можно так выразиться, декларативная характеристика. Но в дальнейшем, при описании встреч автора с героиней, эта характеристика, что поделаешь, не находит подтверждения. Перед читателем возникает образ, не вызывающий особого сочувствия. Можно согласиться с тем, что быть внучкой Сталина - это нелегкая судьба. Автор явно хочет вызвать у читателя такую же симпатию к его героине, какую чувствовал он. Но и ему самому встречи с ней, особенно первые, даются нелегко. Преграда не исчезала. Она не могла исчезнуть: это была встреча людей из двух разных миров.
В. Е. Лебединский пришел к прототипу своей будущей повести Галине Джугашвили как человек из реального мира. Того мира, в котором личности Сталина уже вынесен приговор как одному из двух величайших злодеев двадцатого века, а олицетворяемой им эпохе - как одной из великих трагедий народов, населявших Советский Союз. Это не юридический, а моральный приговор, подкрепленный миллионами свидетельств. Сцены из этого мира, в том числе сцены из жизни его родителей, описаны в повести с убедительностью, острой до боли. Как и встречи с друзьями, по которым со всей тяжестью прошлось колесо сталинского террора. На мой взгляд, это лучшие страницы повести.
Очень хочется цитировать. Есть там, в эпизодах, относящихся к апогею культа личности Сталина, такие жгучие отрывки, которые хочется разобрать на цитаты, как произведения классиков. Приведу один из таких эпизодов в несколько сокращенном виде.
"Мне было лет семь или восемь, год сорок восьмой. По случаю дня рождения родители пригласили гостей. Но из-за грянувших арестов вечер был отменён. Узнал я об этом много лет спустя. Но тогда... в шёпоте тех, кто успел прийти и стоял растерянно в дверях, я услышал вдруг таинственную фразу - ту, что меня насторожит.
Мама подошла вплотную к сказавшему что-то мужчине, в страхе смотрела на него застывшим взглядом и тихо, казалось, одними губами произнесла:
- Возвращается тридцать седьмой.
Была жуткая тишина. Я поглядел на гостей, на маму. В страхе прижавшись к ней, спросил:
- Мама, кто это... тридцать седьмой?
Она растерялась, но нашлась:
- Это в папиной воинской части часовой.
Я сильнее прижался к маме:
- Он... плохой?
- Почему ты так думаешь? Боже, ты болен, тебя бьет озноб!
Я дрожал, хотя был здоров. Странно: интуитивно, ничего не понимая, я чувствовал не собственный страх, а то, что им охвачены взрослые".
Здесь все понятно, близко, реально. И бабушка, слепо влюбленная в образ "гениального зодчего", и родители, оберегающие ребенка от того страшного, что они уже знают. Это наш мир, мир поколения, вся жизнь которого, по словам автора, "шла и идет под знаком Сталина". Непонятное, нелогичное, искаженное и уклончивое начинается со встреч автора, человека реального мира, с внучкой Сталина - человеком из другого, мнимого, несуществующего мира.
Есть в математике такое понятие - мнимые числа. Например, корни квадратные из отрицательных чисел. Всем известно, что этого нет, не существует - и все же с этими числами проводятся арифметические действия, как с "нормальными". Внучка Сталина живет в таком мнимом мире, в котором всем известных трагических событий двадцатого века просто не было. Не существовало. Но писатель, посетивший ее, этого еще не знает. Он пытается говорить с ней на языке реального мира, но она не находится там. Все попытки перетянуть ее в реальный мир, всё ещё проходящий (отчасти) под зловещим знаком преступлений ее деда, наталкиваются на стену отчужденности, отрицания.
Когда расцениваешь ее слова, оценки, поступки на основе законов этого мнимого мира, они становятся понятными. Так, она называет свою тетку, дочь Сталина Светлану, "ненормальной", но затрудняется объяснить, что в ней ненормального. Светлана не последовала за ней в ее мнимый мир, вот в чем причина нелюбви Галины к Светлане. Понимания между ними не может быть.
Странно выглядит первое посещение автором квартиры Галины Яковлевны. Начинается странность с ее предложения гостю сесть на низкую неудобную скамейку - не потому, что нет другой мебели, гостиная нормально обставлена. Затем она "угощает" его пустым чаем, даже без сахара. А ведь знала, что должен прийти гость. Думаю, что это обдуманная инсценировка с целью принизить гостя, не дать ему стать ведущим в беседе. Пусть, дескать, почувствует, что он не будет здесь обвинителем, перед которым я оправдываюсь. Здесь я диктую правила игры.
Небольшое отступление - эпизод из израильской политической жизни. Однажды, во время обострения отношений между Израилем и Турцией, заместитель министра иностранных дел пригласил к себе посла Турции и предложил ему сесть на низенькую табуретку - специально с целью унизить его. Это вызвало тяжелый дипломатический инцидент, в результате которого заместитель министра лишился своего поста. Министр счел поступок своего заместителя недопустимым.
Дальнейшие встречи автора с Галиной Джугашвили проходят более нормально, благодаря тому, что гость-писатель в большой мере принял ее правила игры, правила ее мнимого мира. Не из малодушия: иначе просто невозможно вести с ней разговор. Она замкнется, не будет говорить, а то и на дверь покажет. Есть в ней жесткий внутренний стержень, он чувствуется в ее репликах, как бы автор ни старался изображать ее мягкой и доброй. В какой-то мере она даже втянула его в свой мнимый мир: он чувствует, что не может говорить с ней на языке реального мира даже о факте, который обойти нельзя. Ах, ей неприятно...
Она знает про ГУЛАГ, но к ее любимому дедушке это не имеет никакого отношения. Она даже причисляет себя к числу "детей жертв ГУЛАГа". Цитата:
"- О господи, как я мог забыть: он же посадил вашу маму!
Сказал и обжёгся. Улыбка сошла с ее лица. Здесь "он посадил" звучало неэтично. Но главное - неприемлемо.
- Простите, - тихо извиняюсь я."
Да полноте, Валерий Ефимович! В чем вы извиняетесь? Здесь (в ее мнимом мире) слова чистейшей правды звучат неэтично, но вы-то, вы ведь не живете в этом мире! Меня как читателя как ножом режут ваши слова сожаления, что вы травмировали "эту святую душу".
Эта "святая душа" предала свою мать, которая ее безумно любила, ради преклонения перед славой великого деда, которого видела раз в жизни, когда он удостоил посещения семью его сына. Смешно звучат ее слова: "Они за ней пришли, а он не заступился". Слишком глупо даже для ее мнимого мира. Она не могла не понимать, что "они" не пришли бы арестовывать невестку Сталина, если бы он не послал "их"!
За что посадили - такой вопрос вообще не возникает. И только намеками, чтобы, упаси боже, не травмировать, говорится о том, что мать - балерина Юлия Мельцер - за два года в тюрьме была доведена до состояния душевнобольной, что она долгие годы лечилась, не могла вернуться домой и воспитывать свою дочь. Ведь все это сделали загадочные "они"!
Из моего реального, грубого, вовсе не святого мира в сознание вкрадываются мысли о том, что выбор Галины - выбор слепого преклонения перед дедом-вождем, при полном отрицании всего связанного с его именем - был выбором не совсем бескорыстным. Вопреки всему фамилия "Джугашвили" открывала перед ней кое-какие двери. Будь у нее другая фамилия, едва ли увидела бы свет ее книга "Дед, отец, ма и другие". В этой книге каждое слово звучит как издевательство над реальной действительностью. Добрый дед, с юмором... Нет, я даже цитировать это не могу. И еще - ее рассказ о том, каким заботливым был дедушка: "У нас была прекрасная двухкомнатная квартира с мебелью. Мы ни в чём не нуждались. А когда стала ожидаться я, Сталин дал четырехкомнатную, где и жили вплоть до войны".
Можно было бы ещё многое сказать о повести "Болевая причастность", указать на острейшие коллизии, приводить цитаты - но не хочу так утяжелять эту статью. Я не коснулась темы Якова Джугашвили, об обстоятельствах гибели которого до сих пор существуют разные версии. И Светлана - тоже отдельная тема. Невозможно объять необъятное.
Кто более, чем писатель, чуток к душевным движениям другого человека? Признаюсь, я не смогла преодолеть в себе неприятие идеализации В. Е. Лебединским образа Галины Джугашвили, но поняла причину этой идеализации. В том мнимом мире, в котором она жила, можно быть приятным, милым, добрым человеком (в одном месте говорится даже об "идеале душевного тепла"), но только по законам и меркам этого мира. Почему писатель так легко принял эти законы и мерки и даже извинялся, когда вынужден был отступать от них? Потому что мы все оттуда. Все, кому достался кусок жизни при сталинском режиме, жили в этом мнимом мире. Ну, может быть, не все, но подавляющее большинство. Разве мы не пели песни о Сталине, не прославляли его в школьных сочинениях, не читали стихи о нем? Разве все мы при этом были неискренними? Мы пережили душевную ломку с разоблачением сталинского режима и вышли из мнимого мира в суровую реальность, а Галина осталась в нем навсегда. Помня свое "счастливое детство", за которое "спасибо товарищу Сталину", мы не можем сурово судить ее. Особенно теперь, когда ее уже нет на этом свете.