В наушниках привычно плачет Тило Вольф, я стараюсь поймать, прочувствовать, слиться, но не могу. Когда-то мог, а теперь не могу, и слушаю Лакримозу только для того чтобы поймать, прочувствовать, вернуться в себя того, каким я был и уже никогда не буду. Увы, жаль, чёрт возьми, ссука!
Хотя быть может и к лучшему. Я вспоминаю себя прошлого и мне становится страшно. Страх этот приглушён мною настоящим, научившимся не обращать внимания на эмоции, почти ничего не чувствовать. Так распорядилась жизнь, так она поступила со мной и я предполагаю, что так она поступает с каждым.
Разве не каждый мог когда-то давно чувствовать мир? Чувствовать до боли, до плача и смеха, чувствовать половодьем. Потом приходит пустыня, снится только пустыня, и вся жизнь превращается в сон о пустыне, и нет никакой возможности проснуться хотя бы в маленький оазис.
Но почему мне сейчас страшно за себя прошлого? Я думаю, плету из мыслей смысл, и иногда мне кажется нахожу то, что ищу.
Слишком открытым я был тогда, теперь я бываю таким только в снах, и нигде больше. Теперь я знаю, что быть открытым опасно, и потому мне страшно за себя того, из другого сна.
Он не боялся чувствовать до упора. Может по тому что у него было свежее сердце? Может всё дело в одной физиологии? А почему бы нет. Сердечная мышца изнашивается, она уже не способна на сильные волнения, и она приказывает, да она приказывает всему организму не давать ей больше того, что она может вынести.
А может под тяжестью накопленных представлений о правильности, мы разучаемся отдаваться чувствам. Ведь это несерьёзно, это клоунада, жизнь не сон, в котором можно быть собой, жизнь не подразумевает быть собой.
А иногда мне кажется, что я один переживаю из-за этого. Но когда я вижу, что люди вокруг счастливы быть не собой, я понимаю, что ошибаюсь. Я понимаю, что все, до одного, до одной, до единого боятся быть собой, бояться себя прошлого, и иногда я вдруг понимаю, что они боятся даже снов о прошлом. Они просыпаются и судорожно стараются забыть их, окунаясь в суету, быстрее, быстрее, господи, дай мне забыть себя.
Мы все по сути боимся только одного - себя, ведь даже смерть, это только мы умершие, мы боимся себя умирающих, умерших, гниющих в гробах, не понимая, что мы сегодняшние и есть гробы в которых гниём мы прошлые.
Какой сон может быть самым страшным? Может когда ты-ребёнок подойдёшь вплотную к себе спящему и будешь смотреть в своё лицо, пытаясь отыскать себя, а ты-спящий, будешь чувствовать его холодное дыхание и бояться открыть глаза, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Однажды я видел такой сон, и открыл глаза. Но я ошибся, ожидая увидеть себя. Я увидел изгнившее до костей лицо, в котором уже нельзя было узнать того, кому оно когда-то принадлежало. Я ли приходил к себе или это прошлое кого-то другого по ошибке забрело в мой сон?
Какой сон может быть самым счастливым? Может тот незамысловатый, в котором мы поднимаемся над землёй и летим, забывая, что нам не дано летать. И дело совсем не в том, что организм растёт, дело в том, что мы ещё живы и способны чувствовать мечту. Дело в том, что когда-то мы находились в жизни-сне, а теперь проснулись в смерть.
И этому нет исхода, реки не текут вспять...
В наушниках привычно плачет Тило Вольф, я стараюсь поймать, прочувствовать, слиться, но не могу. Когда-то мог, а теперь не могу, и слушаю Лакримозу только для того чтобы поймать, прочувствовать, вернуться в себя того, каким я был и уже никогда не буду. Увы, жаль, чёрт возьми, ссука!
Но каждый вечер, засыпая, я жду, что однажды всё же проснусь в себя прошлого, чтобы от всего сердца посмеяться над собою сегодняшним, верящим в то, что он живой.