В глубине Бервурдских лесов есть город, один из многих разбросанных в Мире. Они все похожи в главном, различаясь в лице, как дети любвеобильного отца. Эти города живы; живы и их бывшие обитатели, но где они сейчас - не известно никому, кроме них самих. Эльфы покинули свои лесные города и ушли из Мира; людям же остается думать, что они счастливы там, где находятся теперь.
Люди приходят в лесные города из любопытства и как бы в гости, проходя мимо. Побывавшие там уносят что-то новое внутри себя; изредка это поражает их настолько, что они многие годы после тщатся переделать свои неуклюжие каменные жилища по примеру увиденного. Некоторые остаются довольны результатом, если даже эта бледная тень может оживить в их памяти однажды увиденное чудо. Но ни один человек не остался жить в городе эльфов, хорошо зная, что город не был бы рад, и что он не принадлежит людям, пусть даже хозяева уехали далеко и надолго.
Далеко и надолго - но не навсегда. В эльфийском языке это слово существует, и применяется только для одного понятия; понятие это - смерть. Остальное же, что происходит с живыми - это всего лишь надолго, пусть даже и завершения временного отрезка не видно в тумане будущих лет и тысячелетий, и никому о нем пока не известно.
Может быть, эльфы никогда не вернутся в свои города, оставленные на лице Мира. Но они живы - города знают это, а значит размышлять о "никогда" было бы ошибочно.
Ни тление, ни развитие не касаются этих жилищ. Даже лес вокруг них постоянно умирает, а затем обновляет свою суть, век за веком, меняясь незаметно для людей; он нетороплив. Что же города... развивать их могли только эльфы, строя новые дома для своих столь редких детей, что даже сами они считали их редкими. А для того, чтобы рассыпаться со временем в пыль, города слишком многому научились у своих хозяев. Люди приходят в город и оставляют в нем следы своего пребывания, даже и стараясь не задеть чужую красоту. Проходит время - и следы их превращаются в прах, который уносит редкий ветер, зашедший в гости к лесу и его детищу, как вежливый гость, помогающий хозяевам по хозяйству. А город остается таким, каким был в тот день, когда в Мире перестали звучать эльфийские голоса.
Люди не умеют договариваться со временем, и им не понятно, как город может оставаться живым. Им остается восхищаться чужеродной красотой и радоваться эльфийским умениям долгожизни, сохраняющим для кого-то великолепное зрелище, для кого-то временное пристанище от непогоды. Впрочем, насколько это известно мудрецам, эта тайна никого из людей еще не мучила более века с небольшим.
Забавно, что города могут себе позволить одинаково радушно принимать всех гостей, не боясь ущерба своему светлому лику ни от костра, разведенного по необходимости, ни от простодушного рисунка, нацарапанного по скудоумию. Все это исчезнет задолго до того, как лягут в землю люди, оставившие свидетельства своего пребывания.
Раньше, изредка, города умирали. Даже с ними происходило ненавистное долгоживущим "навсегда". Это происходило после того, как в "навсегда" уходили эльфы, взрастившие город. Такое тоже случалось в истории Мира. Только на памяти людей - очень давней памяти - четыре эльфийских города исчезли с лица Мира после смерти каждого из своих обитателей. Их поглотил лес, и найти их теперь можно лишь по старым картам. А на новых - только лес, незамутненный старыми воспоминаниями; обновившись в своем неторопливом умирании, сменив несколько поколений своих детей, старый друг забывает обиду и шрамы его разглаживаются.
Оттого и ясно людям - куда бы ни ушли эльфы, они живы.
2.
- Скажи, зачем ты закатил концерт у меня над ухом сегодня поутру?
Найли и не подумал смутиться. Выразить что-либо иное, впрочем, тоже. Экая рожа невозмутимая.
- Тому есть несколько причин, Натаниэль. Первая из них та, что мне хотелось послушать музыку. Как всякому благочинному эльфу моих лет и происхождения, заметь, коим я и являюсь. Я полагал, что подобные тихие звуки едва ли разбудят тебя...
- Раз я проснулся, значит, они шибко тихими не были, - проворчал я.
- Хм... верно. В этом была вторая причина - раз я тебе помешаю спать, то ты приобщишься к чудесному утру и прекрасной мелодии. Видишь, в любом варианте ты не теряешь! Кроме того, нам нужно было двигаться, раз уж мы решили с вечера, а ты вздумал поспать подольше. Или ты предпочитаешь, чтоб тебя будили сапогом под ребра, как это, верно, принято в человеческом обществе?
Я только фыркнул. Утреннее солнышко, только-только разогнавшее рассветный туман, немилосердно резало глаза, норовившие сами собой якобы просто моргнуть и забыть раскрыться вновь. Седло тряско раскачивалось подо мной, взбивая сонный туман в голове.
- Этот звук мне считать за "да" или "нет"? - вежливо полюбопытствовал эльф.
- Нет.
- Тогда какие у тебя возражения?
- Меня зовут Натан, и я тебе, помнится, об этом уже говорил.
- Я постараюсь, Натан. Но я надеюсь, все же, когда-нибудь убедить тебя, что твое полное имя гораздо красивее. Как и мое.
Я снова фыркнул. Эльф возвел глаза к небу, мелькающему в густых ветвях.
- Вот и пойми иногда, не с тремя ли лошадьми я путешествую, и зачем мне их столько...
Остряк, чтоб его.
3.
Я был благодарен судьбе за попутчика, даже если не мог с точностью определить свой путь.
Моего решения не было в том, что я оставил старую жизнь, скорей уж она оставила меня. В Бервурде не было сейчас ни одного человека, которому я был бы рад, так что родной город стал для меня пустым местом, его лица сливались для меня в некую фальшиво-сочувствующую маску, и выносить ее стало выше моих сил. Так что, я оставил его и со скудными остатками своего имущества направился, ни с кем не прощаясь, к городским воротам, намереваясь податься к дяде в Хокинс миль на сто пятьдесят к северу. Полагаю, на новом месте тамошние мои немногочисленные приятели не станут похлопывать меня по плечу и одновременно нашаривать щеколду двери, может, они отметят мою новообретенную угрюмость, но я и раньше был не слишком многословен. А у дяди хватит рассудительности держать при себе мой рассказ.
Впрочем, все повернулось по-иному. Стоило мне выбраться из предместий, как я, удивляясь сам себе, свернул с северной дороги, будто стремясь как можно скорее спрятаться из виду. Позже я понял, что здесь сыграли роль мои детские привычки - будучи еще вполовину своего теперешнего роста, я, бывало, уходил точно так же с чужих глаз, желая поведать лесному сумраку свои нехитрые горести. Но в то время я знал, что, случись мне пропасть надолго, и меня станут искать, так что никогда не убегал на продолжительное время, и обычно меня не успевали даже хватиться. А теперь искать меня больше было некому, и некому было ждать меня к ужину, поэтому я бездумно углублялся в зеленые сумерки, пахнущие свежей весенней листвой, до тех пор, пока Крыска не стала спотыкаться, и тогда я спешился и повел ее в поводу. И лишь когда разглядеть что-либо вокруг стало невозможно, я остановился и устроился на ночлег прямо под первым попавшимся кустом, завернувшись в свой плащ, как в одеяло, и подложив под голову собственную руку.
И, проснувшись поутру, понял, что это была первая ночь за последние несколько недель, которой удалось подарить мне спокойствие и отдых. Лес, как в детстве, будто принял меня в свои радушные объятья, и ему удалось смягчить боль в груди, что терзала меня все последнее время, и заполнить мою голову бездумным спокойствием, если не вытеснив, то ослабив безумие, не оставлявшее меня ни на минуту. Лес был щедр и гостеприимен. Я рассудил, что впереди у меня лето, которое я могу провести так, как мне будет угодно; к осени же я смогу отправиться в Хокинс, как предполагал ранее. Я порадовался, что не стал извещать о своем приезде, и продолжил свой путь, иногда останавливаясь на несколько дней на одном месте, иногда несколько дней двигаясь; я слушал только свое сердце, и никто мне был не указ. Иногда единственно возможным удовольствием является одиночество, и я в полной мере подарил себе его.
Время от времени мне удавалось подстрелить кролика или птицу, и мне было достаточно такого скудного рациона; видимо, хороший аппетит я оставил вместе со всем прочим позади. Гораздо больше времени я проводил, лежа в траве и слушая птиц - я лежал, не шевелясь, и через какое-то время птахи уверялись, что никого опасного или чуждого здесь нет, и заводили переливчатые разговоры в ветвях. Я слушал их, и меня будто не было на свете, а раз так, не было и боли, жившей в моей душе.
Позже Найли говорил, что если б не подобное мое времяпровождение, он бы обошел меня стороной. Мне кажется, случившееся доставляет ему некоторое смущение, хотя по нему, конечно, никогда точно не скажешь. Но, в общем, смущает его теперь это или нет, а от правды никуда не деться - однажды, когда солнце катилось к полудню, на меня наступил эльф.
Для меня в тот момент это происшествие было довольно неожиданным - я лежал в густой траве, закрыв глаза, и слушал лес, щебетание птиц над головой, сердитый клекот сороки на дереве поодаль, жужжание стрекоз над кустом, стук дятла в некотором отдалении справа. Я чувствовал себя в полной безопасности - даже вздумай белка проскочить по дереву или барсук высунуть нос из-под пня, я бы услышал, наверное, что уж говорить о крупном животном или человеке. И, поэтому, когда на мой бок навалилось нечто весьма увесистое, ни я, ни увесистое не сдержали слов, не слишком достойных воспитанного существа; а следом раздался легкий лязг металла.
Я открыл глаза, пытаясь увидеть хоть что-то сослепу, щурясь и моргая. Первое, что мне удалось разобрать, был узкий клинок, упершийся мне едва ли не в переносицу, и казавшийся отсюда весьма широким.
Надо думать, мне полагалось испугаться, но почему-то этого не произошло. Сейчас я думаю, что, чтобы бояться за свою жизнь, нужно иметь ее, я же был человек практически без жизни, ушедший из одной и еще не пришедший в другую; поэтому пугаться мне было не за что. Поэтому я сложил вместе услышанное ругательство и особый, светлый цвет клинка там, где по нему не бегали солнечные блики, и спросил на лоэне:
- Для твоего же блага надеюсь, это слово не было твоим именем, эльф?..
Конечно, это было хамство с моей стороны. Но я, право, разозлился - бок все еще ощутимо болел, меня назвали болотной нежитью и у меня же держат клинок перед носом. А я ему в любом случае не противник, даже стой мы друг против друга с равным оружием.
Клинок заколебался, а потом резко дернулся вправо-влево, срезая высокую траву, и исчез из виду.
- Для твоего блага я бы не советовал тебе выдвигать подобные предположения, человек. И, нет, это слово не было моим именем, - скрипуче сказал эльф (это и было моим основным доводом, когда я утверждал, что мне ненамеренно удалось вывести Найли из равновесия: обычно они следят за мелодичностью своего голоса).
Я приподнялся на локтях и с любопытством уставился на причину своего беспокойства. Эльф ответил мне таким же любопытным, несколько настороженным взглядом.
Он чем-то отличался от других своих сородичей, виденных мною ранее. Сначала я отметил, что на правой части его бело-голубого пояса поблескивают синие звезды, а не обычный для вестника знак белого пера. На левой стороне пояса эльф носил привычный для мужчины своего племени знак мастера клинка, под которым висели потрепанные ножны оленьей кожи, прячущиеся под плащом; из ножен торчала длинная, слегка изогнутая рукоять без эфеса. Держался он как-то... тоже непривычно. Я отложил это наблюдение в сторону, не до него мне было сейчас, и просто смотрел. Эльф же стоял, все еще не снимая руки с клинка, и молча смотрел на меня, не меняясь в лице.
Парень как парень, на первый взгляд, если не приглядываться к форме глаз и ушей. Сейчас с земли он казался высоким, но я знал, что он вряд ли выше меня. Темноволосый и белокожий, глаза вроде бы светло-зеленые, разве красив с виду, как далеко не каждый человек. Волосы собраны в хвост, не слишком аккуратно, болотного цвета плащ и бриджи, белая рубаха с небольшим воротником, сапоги. Эльф, ну и что же? Хорошо, что не убил с перепугу, я бы и чихнуть не успел.
Мы разглядывали друг друга с минуту и молчали. Потом мне надоело, я пожал плечами, как смог, улегся обратно и уставился в переплетения ветвей. Еще через небольшое время раздался уже приведенный в порядок голос эльфа:
- Меня зовут Найландайр, лежащий на земле человек. Как твое имя?
- Натан, - сказал я, и неохотно добавил, - Натаниэль.
И снова потянулось тягучее молчание.
- И что ты тут делаешь, Натаниэль? Кроме того, что пытаешься сойти за бревно?
- Слушаю птиц, - сказал я честно. - А что тут делаешь ты, я знаю: ты мне мешаешь.
- Мешаю, чем это?.. - явно озадачился эльф. Я скосил глаза и увидел, что он так и стоит, не сменив позы, а на лице его заметна некоторая тень удивления.
- Ты со мной разговариваешь, - пояснил я. - А они не поют, если разговаривать. И вообще не поют, если шуметь. Я их долго убеждал, что я - бревно.
Эльф одобрительно кивнул и заговорил с неожиданным интересом:
- И верно, даже меня убедил. Но чем же я тебе мешаю? И зачем так убеждать? Вот, смотри, - а дальше, к моему удивлению, он поднял вертикально вверх правую руку, растопырил пятерню, подставив ее редким солнечным лучикам, и уставился на нее. И тут птицы запели! Громче и больше чем раньше, как бы с удовольствием, бросив все свои немудреные птичьи дела. Я слушал, замерев от удивления: свидетелем подобного фокуса я становился впервые.
Когда концерт поутих и уже почти свелся к обычному разнобойному щебету, я прочистил горло и удивился еще больше - они больше не обращали на меня внимания, будто я по-прежнему прятался, не дыша. Я спросил:
- Что ты сделал?.. И почему они больше меня не боятся?..
- Я попросил их спеть для меня, а тебя спрятал, так что все окрестные пичуги и белки тебя больше не слышат, - вежливо пояснил эльф. А после сделал то, что меня добило совершенно: отошел на пару шагов от того места, где стоял, неожиданно улыбнулся, раскинул руки, упал в густую траву и исчез из вида, как и не было его вовсе, как и не стало в Мире ничего больше, кроме сладкоголосого птичьего щебета.
4.
Вот каким образом мы свели знакомство. Сперва я боялся, что мое добровольное отшельничество окажется нарушено, но этого не произошло. Найли оказался неприхотливым собеседником, в равной степени умеющим говорить, слушать и молчать; он не лез в душу, задавая вопросы касательно моей жизни, и интересовали его почти исключительно вопросы устройства человеческого общества в целом. Я же, как выяснилось, соскучился за истекший месяц по звукам живой речи. С другой стороны, когда на меня накатывала печаль, эльф чуял и тактично помалкивал, иногда до нескольких дней.
Мы негласно поделили между собой несложные обязанности походной жизни - я взял на себя почти не требующий времени уход за лошадьми (гнедая кобыла эльфа, Кайри, обнаружилась чуть позже неподалеку, и я очарованно наблюдал, как легко и без внешних признаков она слушается моего нового знакомого), Найли добывал пропитание. Иногда он бродил по "окрестностям" - исчезал дня на два, и снова появлялся, и по лицу его было невозможно понять, где он был и что делал. Однажды он принес крохотного бельчонка, вручил мне, обязал кормить едой, которую тот сможет проглотить, и снова исчез. Мне ничего не осталось, как тихо выругаться, назвать малыша Белом, видимо, от недостатка фантазии, и принять его под свое покровительство.
Еще Найли - я был благодарен ему за это отдельно - снабдил меня бумагой и чернилами, а перо я нашел и очинил сам. Раньше я не относился к письму как к приятному времяпровождению, только как к необходимости при составлении учетных книг; сейчас же я стал записывать неспешные события и мысли, которые приходили в голову, и находил в этом процессе некоторую приятность. Эльф иногда вострил чуткие уши, когда я шелестел бумагой, но, в целом, помалкивал, только раз беззлобно высмеял мою блажь.
Так и шли наши совместные будни: Бел понемногу подрастал, и на ушах его появились крохотные кисточки, Крыска и Кайри нажевывали жирок и потихоньку начинали лосниться, я наслаждался бездельем и изводил чернила, а Найландайр рассматривал нас всех с едва уловимым видом гордого отца семейства.
5.
Пока создается нирх, надо держать открытым небольшой канал. Интересно, что подразумевается под этими словами?
Однажды, лежа у костра и провожая взглядом редкие искры, я спросил:
- Найл, а что ты тут делаешь, строго говоря?..
Эльф в это время чем-то шуршал сзади, а тут такая тишина наступила, что я аж убоялся, только костер потрескивал. Потом раздался голос:
- У меня бывает время, которое я могу использовать по своему усмотрению. На Лугнасайд мне придется вернуться в Тайвьен, но до него я свободен, а с возникающими делами могут справиться мои ученики.
- Но ты же не так часто используешь свое усмотрение подобным образом? И вообще, - я вытащил спящего Бела из кармана, перевернулся на другой бок и увидел довольно забавную картину: мой вопрос застал эльфа на середине выплетания какой-то ерунды из чего-то, чего я не мог рассмотреть в густой тени. Он сидел, сложив ноги по-восточному, а пальцы обеих рук составляли конструкцию, едва ли возможную для меня - они напоминали пару пауков, внезапно остановившихся в боевой схватке, и были обвиты белыми и зеленоватыми шнурками и травинками. Я едва не захихикал, но пересилил себя, и сказал: - э-э... Извини, пожалуйста. Продолжай, я потом спрошу.
Эльф вздохнул и встряхнул кистями рук, одним движением превратив свой труд в неаккуратный клубок.
- Никоим образом, Натан, я уже свободен. Сам виноват, надо было дождаться, пока все уснут.
- А что ты делал? - полюбопытствовал я.
- Нирх... это такая штука... понимаешь... - Найли наморщил лоб. - Это как бы канал, э-э... в общем, чтобы я мог где-то его оставить, и наблюдать за этим местом, не будучи там самому.
- Гм, - я решил не вдаваться пока в подробности. - Ну, тогда... Я что хотел спросить - насколько мне известно, вы никогда не ищете человеческого общества ради него самого, а тут...
- А я и не искал, - вяло сказал эльф. - Я искал место. Отправляешь ему зов, и оно тебя находит само, в ноги, знаешь ли, кинется. Что нашлось, то нашлось.
- А что тебя побудило? Ты же не охотник, и не вестник, а остальные обычно и носа из Тайвьена не кажут...
- Вот это и побудило. Я что хочу сказать... Ты знаешь, верно, мы очень традиционный народ. Так повелось, исторически сложилось, сюда не ходи, так не делай, а напротив... - В его голосе появилась едва заметная горечь. - Нет, я не против догмы, когда она разумна. Но когда кое-какие из них заложил когда-то я сам, а теперь мне нужно выслушивать их в форме наставлений от... Ладно, - эльф покуда складывал свою хитрую деятельность в сумку. Закончив, он подсел к костру и протянул к нему руки, а после тихо сказал: - Знаешь, я ни с кем не желаю спорить о свободе своих действий. Свою обязанность я знаю сердцем, а все остальное касается только меня самого. Поэтому я просто ушел отдохнуть... от них ото всех.
- Говоришь, к тебе мало применимо то, что мне известно про ваш народ? - ухмыльнулся я.
- Ну почему же, - Найли ткнул хворостиной в жаркое нутро костра, и к черному небу взвился рой искр. Мы оба зачарованно проводили его взглядом. - Вот, например, уши...