Аннотация: Литературный онанизм как он есть. Немножко стыдно. И да, в тексте два Набокова.
В Свит-Петербурге стояла лубочная осень, столь характерная для среднерусской полосы; крестьяне торжествовали. Саня Плюшкин, молодой и талантливый автор, посмотрел в окно, вздохнул мечтательно - и сел за давно задуманный проект: поэму о запретной связи между пожилым мистиком и юной девой; сию любовную коллизию усложнял еще и любовник девы - таким образом, отрезок обретал новое измерение и превращался в треугольник. Поэма обещала стать скандальной; возраст девы указывался прямо - тринадцать лет. Деву сию автор несомненно срисовал с себя - это впоследствии отметил критик Облонский в статье "Нимформация".
- Поэму еще не кончил, - говорил двенадцатого числа октября Плюшкин своему другу, Коле Селезню.
- Как кончишь, воспользуйся салфеткой, - отвечал Селезень.
Сам Селезень сочинял исключительно анекдоты, поэтому в Союзе писателей до сих пор не состоял.
- А мне туда не надо, - говорил он. - То и радости, что величать себя писателем; назвать себя писакой каждый может! Глупые, убогие создания! А я для людей пишу. Да, меня не зовут по имени-отчеству, как иных бумагомакак, однако меня знают - люди знают меня; простой люд, в котором и есть нутряная сила и сермяжная правда, соль земли! Читают меня - меня, не вас, Антон-Палычи и Львы-Николаичи!.. Да и потом, "Николай-Василич Селезень" - как-то не звучит.
Плюшкин же в Союзе состоял, однако и его редко звали Александром-Сергеичем: слишком мал был список заслуг.
- Но это ничего, - говорил Плюшкин. - Ничего-ничего. Вот допишу "Черномора", и будет мне и Александр-Сергеич, и заслуги, и Блюхеровская премия в придачу!
Плюшкин говорил это и воинственно размахивал пером; при этом он раскачивался на стуле.
- Смотри, со стула не упади, - сказал ему Селезень. В тот же момент Плюшкин упал. Это было неизбежно; за все время, пока они снимали одну комнату на двоих, Селезень успел уже изучить повадки своего друга.
В последних числах октября Плюшкин кончил поэму. Он отметил сие знаменательное событие в твиттере, выпил горячего кофию, перекрестился - и через интернет отослал поэму издателю.
Вечером пришел ответ:
"Напечатаем. Это бомба".
- Восхитительное чувство, - сказал Плюшкин Селезню. - Сердце мое вот-вот не выдержит; возможно ли счастье, подобное этому? Надо написать Наташке; пусть порадуется за меня.
Селезень лишь посмеивался.
Они с Плюшкиным посидели немного, глотнули чаю с коньяком, обсудили перспективы российской литературы, да и легли спать. Плюшкину снилась Наташка, Селезень же мучался кошмарами.
Ближе к трем часам ночи раздался ужасный грохот; дверь слетела с петель, и в комнату ворвались полицейские в голубых мундирах. Плюшкина стащили с постели и наградили парой тумаков; затем его повели в следственный изолятор. Селезень же получил дубинкой по зубам и прилег около двери; он думал о высоком.
- В чем дело? - спрашивал тем временем побитый Плюшкин у следователя.
- Это вы написали? - спросил в ответ следователь, и процитировал:
"*** *** ***** *** ** ***,
** **** *** * **** ******,
**** ******* ** ** * ****!"
То был наиболее откровенный фрагмент "Черномора"; Плюшкин им особо гордился.
- Да, это я написал! - радостно прознес он.
- Во урод, - скривился следователь. - Даже не отпирается.
Плюшкина отвели в камеру. Там он уже сидел бледный молодой человек с жидкими усиками. Завидев Плюшкина с полицейскими, он воскликнул:
- Эй, мундиры голубые, выпустите меня!
- Ааа, Ферапонтов! - восликнул один из полицейских, отпирая камеру и вталкивая внутрь Плюшкина. - Так ты ж за дело сидишь. Будешь знать, как писать эпиграммы на князя.
- Князь Владимир лично одобрил мои стихи! - возмутился Ферапонтов. - Сказал, что метафоры бесподобны!
- Ага, сказал. А потом посадил тебя, - сказал полицейский. - И правильно сделал, что посадил.
Полицейские ушли. Плюшкин же протянул руку Ферапонтову.
- Вы тоже писатель? - спросил он.
- Да, член Союза. Членское имя - Михал-Юрьич, - пригладил усики Ферапонтов. - А как величать вас, сударь?
- Саня... то есть Александр-Сергеич, - спохватился Плюшкин. - Тоже из Союза.
- Тоже? И мы незнакомы с вами? - сощурился Ферапонтов.
- Получается, так, - согласился Плюшкин.
- Что же, будем знакомиться, - и Ферапонтов вытащил из кармана плоскую фляжку. - Мундиры, может, и сволочи, но все же люди русские, понимающие: фляжку отбирать не стали. Ваше здоровье, Александр-Сергеич!..
Между тем в Союзе кипели страсти: утром в центральный офис явился Колька Селезень - и поднял бучу; Селезень требовал свободы для Плюшкина, Александра-Сергеича.
- Пусть Санька отпустят, он ничего такого не сделал! - кричал Селезень.
Председатели Союза - Худой, Лев-Николаич, и его вечный соперник Одоевский, Федор-Михалыч - сегодня объединились; вместе они попытались урезонить беспокойного Селезня.
- Молодой человек, это абсолютно невозможно, - степенно заявил Худой. - Импоссибль!
- Вот именно, - подхватил нервный Одоевский, - я помню Плюшкина, это милый и очень талантливый во всех отношениях человек; однако ж я готов поверить, что этот замечательный человек решил наконец на скуку совершить нечто, приятное его темной и неведомой нам душе - да, в это готов поверить.
Поняв, что все бесполезно, Селезень отвернулся от Худого с Одоевским; он обратил взгляд к другим:
- Вы тоже согласны с этими двумя?
Людская масса взволновалась.
- Это дело полиции и княжеской администрации, - сказал Одоевский и гадко хихикнул. - Они и приказали высочайшим велением арестовать Плюшкина. Мы здесь ни при чем, нас это не касается ни в коей мере.
Селезень впал в отчаяние.
- Вы тоже так считаете, Лев-Николаич?
Худой медленно кивнул.
- А вы, Беляшевский? Вы, Костылев-Дрищин? Ну а вы, Пехов, Антон-Палыч?! Вы тоже согласны с Одоевским? С Федор-Михалычем?! Неужели согласны, а?! Я вас спрашиваю!
Один за другим писатели кивали, тем самым отрекаясь от Сани Плюшкина; и с каждым кивком росло отчаяние Селезня.
- Я знал, что на Союз нельзя положиться, - сказал он горько и несколько озлобленно.
- Союз-зюоС, молодой человек; это неважно, - сказали ему из толпы.
Селезень поднял глаза.
Перед ним, облитый солнцем и расцелованный Богом, стоял Кунин, Иван-Алексеич; он же в иных источниках Бакунин, он же Акунин, он же Кунь-кунин; великий человек сомнительных душевых качеств. Рядом разглядывал свои холеные ногти молодой Бобоков, Владим-Владимыч, автор сентиментального романа "Тамара" и парочки поэм. Обоих - и Кунина, и Бобокова - отличала склонность к вычурной метафоре. Селезень слышал о них, но доселе не встречал.
- Я считаю, что Александр-Сергеич достоин не только свободы, но и всяческих наград; ибо он тот, кто единственный раскрыл нам глаза на истинное предназначение искусства - оно должно радовать душу, но никак не поучать, - произнес Кунин, и Бобоков поддержал его:
- Моралистике не место в литературе.
Писатели зашумели. Особенно возмущался Одоевский.
- Неслыханная мерзость! - кричал он. - Вы еще хуже этого дурня Плюшкина! Да вы хоть понимаете, к чему приведет подобное отношение к литературе? Примат формы над содержанием... Отсюда недалеко и до Воронцова!
- Воронцов неплохо пишет, - ответил Кунин, чем шокировал не только Одоевского, но и Худого; даже Селезень чуть присел. Воронцов, человек-текст, был несомненно чудовищем; он знаменовал собой абсолютную победу буквы над смыслом; Воронцов, составленный из бумаги, чернил и дурно пахнущих слов, обитал где-то на границе Свит-Петербурга - и одним своим присутствием осквернял это место. Князь Владимир боролся с Воронцовым, но так и не смог изгнать его. Говорят, однажды Воронцов выйдет и пожрет весь мир, ибо мир для него составлен из букв; и даже называют точную дату этого события - двенадцатый год нынешнего тысячелетия.
- Вы поможете мне? - спросил Селезень у Кунина; тот покровительственно улыбнулся и повел Колю через толпу.
- У меня есть связи в правительстве, - сказал тихо Кунин. - Князю Владимиру по нраву мой рассказ "Санькина любовь". Думаю, князь прислушается ко моим словам.
- Кстати, - подошел справа Бобоков, - а где можно найти текст господина Плюшкина? Я бы хотел ознакомиться.
- Саня его на ноутбуке сохранил, - доверчиво произнес Селезень. - Ну еще он текст отправлял в издательство.
Селезень и Кунин ушли, а любопытный Бобоков метнулся в издательство; там ему сообщили со всем подобающим негодованием, что мерзостный текст бумагомакаки Плюшкина был уничтожен, едва прочли его люди из комиссии. Бобоков обратился и к людям из комиссии; те сообщили со всем подобающим, что текст этот уже стерли из памяти - ибо не стоит держать в уме подобное.
- А как вы на суде выступать будете? - удивился Бобоков.
- Суд - приличное место. Там мерзость цитировать не станут, - ответили комиссионеры. - Мы осудим Плюшкина и так.
Бобоков еле удержался от улыбки: он знал, что если улыбнется, то выставит наружу свои весьма гнилые зубы, и красные десны, и целую выгребную яму запахов; потому Бобоков и не стал улыбаться, хотя и хотелось.
Закончив с комиссионерами, он направился к дому, где снимали комнату Плюшкин и Селезень.
А на другом конце города князь Владимир принимал у себя писателей Кунина, Иван-Алексеича, и Селезня, Николай-Василича; на том, чтобы именовать Колю как писателя, настоял именно Кунин. "Тебя должны принять всерьез", - сказал он, и Коля согласился с ним.
- Ваше величество, - обратился Кунин к князю, и тот благожелательно кивнул. - Ваше величество, я бы хотел поговорить с вами о литературе; да-да, именно о литературе - потому что о чем еще может вести беседу писатель, кроме как не о ней?
- Да-да, продолжайте, - сказал князь и сверился с часами: не пришло ли время обеда.
Кунин говорил и говорил; он рассказал князю о принципах создания литературных произведений, о трех способах восприятия - о самом примитивном, эмоциональном, о среднем (везде есть среднее - таков закон) и о высшем, когда литературное произведением постигается даже не мозгом, а позвоночником; в таких областях мораль и иные церковные заблуждения уже не имеют власти своей. Поэтому, - закончил Кунин, - нам не следует осуждать бедолагу Плюшкина. Ведь он лишь создал произведение, которое работает не на нижнем, а на верхнем уровне восприятия; такое даже похвально, не находите?
Князь вновь благожелательно кивнул.
- Да-да, нахожу, - сказал он. - О, время обедать! Идите, Иван-Алексеич. Отпустим вашего Плюшкина, не беспокойтесь. Пусть развлекается, как хочет - только бы на меня эпиграммы не писал, ха-ха!
Селезень и Кунин вышли на улицу и направились к городской тюрьме.
- У нас получилось! - не веря происходящему, произнес Селезень.
- Да, получилось, - кисло ответил Кунин. - Как же меня раздражают функционеры, ничего не смыслящие в литературе; Коля, ты просто не представляешь, как же они меня раздражают!
В тюрьме Кунин протянул княжеский указ начальнику голубых мундиров; начальник свистом подозвал к себе мальчонку - и велел ему привести Плюшкина.
Привели чуть пьяного поэта; он заметил Селезня и радостно осклабился.
- О, привет, Коля! - обнял он друга. - А меня вот отпустили. Наверное, понял суть моего таланта.
- Действительно, таланта, - произнес Кунин.
Плюшкин прищурился.
- А это кто? - спросил он у Селезня.
- Кунин, Иван-Алексеич. Твой спаситель, - сказал Коля. - Он и вытащил тебя из тюрьмы. Представляешь себе такое? Наверное, нет; да и нет нужды в твоем воображении сейчас. Нужна лишь благодарность.
Плюшкин поклонился, и Кунин, слегка удовлетворенный, отправился в Союз писателей; он видел уже, как вытянутся лица у этих ханжей - Худого и Одоевского; кроме того, Кунин предвкушал сытный обед в союзной столовой.
А Плюшкин наклонился к Селезню и прошептал:
- От него Воронцовым несет, не находишь? Ну, чуток ведь попахивает? Да, Коля?
- Дурак ты, - поморщился Селезень.
- Я еще и не такой дурак, - подмигнул ему Плюшкин.
Он вернулся к стенам тюрьмы, выбрал наиболее сурового из всех голубых мундиров - кряжистого детину с бледным колобком затылка - и вежливо, аккуратно взял его за лацканы; детина поднял брови.
А Плюшкин ухмыльнулся и вдруг заорал во всю глотку:
- Прощай, немытый князь Владимир, отрада чресел моих! Люблю тебя я, но странной любовью, - тут Плюшкин, осмелев от собственной наглости, икнул; пахнуло градусами. - Быть может, за стеной Кавказа напишут наши имена. Быть может, может быть.
Детина - что был верным и чутким слушателем на протяжении тех пятнадцати секунд, в течении которых Плюшкин импровизировал - моргнул; разваренные уши его чуть покраснели от злости и недоумения.
- Прошу, передайте князю мою ноту презрения; я знаю, вы вхожи к нему на ковер, - докончил Плюшкин.
В тот же момент смертельно бледный Селезень набросился на друга и силком оттащил его от детины; попутно Селезень сыпал извинениями:
- Простите! Простите великодушно идиота! Прости, и Бог простит вас в час Страшного суда! Простите, и дано будет!
- Коля, не распыляйся, - сказал полупридушенный Плюшкин.
- Ты со мной до самой смерти не расплатишься, Саня, - сквозь зубы произнес Селезень; он верил еще, что от голубых мундиров получится удрать.
Детина протянул руку, немыслимо длинную, и ухватил Плюшкина за лицо; Плюшкин вякнул что-то и смолк.
Плюшкин замотал головой. Потом укусил детину за палец; голубой мундир немедленно ответил сильнейшим ударом по корпусу; от удара этого Плюшкин изогнулся и исторг из уст своих стон.
Селезень тут же вступился за друга и получил в ухо. Его описали как пособника и заперли в одной камере с Плюшкиным и усатым Ферапонтовым.
- Я слышал, лучшие свои произведения Булдаков написал за железным занавесом гигантской тюрьмы, - выразился Ферапонтов, желая утешить сокамерников.
- Точно! - сказал Плюшкин. - Давно хотел написать что-нибудь народное! Тюрьма, достать чернил и плакать. Коля, высчитай слоги.
Селезень закатил глаза. Ему до сих пор не верилось, что все обернулось именно так. Иван-Алексеич подарил им спасение; подарок Иван-Алексеича они благополучно похерили.
Глядя в потолок, Селезень произнес:
- Саня, ты должен написать шедевр. Поэтический или какой иной, неважно - но обязательно шедевр. Только шедевр способен окупить твою неимоверную глупость, Саня, и мои бесчисленные страдания.
Плюшкин радостно засмеялся.
- Да я серьезно, Саня! - вскричал оскорбленный Селезень.
- Ну так и я серьезно, - сказал, давясь смехом, Плюшкин.
Тут Селезень вскочил на ноги и, схватив Плюшкина за грудки, припер его к стене.
- Шедевр, Саня, - чуть дыша от злобы, произнес Селезень. - Шедевр, только он... И только так!
Плюшкин полупридушенно пискнул.
- Коля... отпусти!
- Обещай мне! - потребовал Селезень.
- Да без проблем, будет тебе шедевр! Обещаю! Отпусти только!
Селезень отпустил его; и Плюшкин медленно сполз вдоль стенки.
- Будет тебе шедевр, - едва прийдя в себя, произнес он с прежним самодовольством. - Или ты сомневаешься в силе моего поэтического дара?
Селезень не ответил; он сел на край своей лежанки и задумался.
- И я шедевр напишу! - внезапно произнес Ферапонтов, который до сего момента с любопытством наблюдал за повадками сокамерников. - Буду писать его собственной кровью!
- На тюремных стенах, ага, - съязвил Плюшкин.
- Компьютеры в камеру не принесут, как ни проси, - ответил Ферапонтов.
Плюшкин с ним заспорил; они яростно отстаивали, в общем-то, одну и ту же точку зрения; спор был исключительно ради самого процесса и того удовольствия, что он приносит. А Селезень же сидел и думал о собственной судьбе. Мысли его были мрачными; Селезень предчувствовал уже ссылку и ледяные просторы острова Бибирь; еще он думал, как же воспримут подобное его родители, и его братья с сестрами - отрекутся ли они от эпатажного Кольки, или же не станут?
"О чем я думаю? - вдруг оборвал себя Селезень. - Будто весь мир вертится вокруг меня; это не так! Какое имеет значение, плохо или хорошо на душе у Кольки Селезня? Гораздо важнее иное - уж не пострадает ли моя семья от родства с преступником, ссыльным каторжником? Смогут ли сестры мои пробиться в Свит-Петербург и стать, как полагается, валютными девицами? Смогут ли братья мои преуспеть в делах и учебе, раз уж родич их - в ссылке? А мать - ей же нельзя волноваться; сердце не выдержит второго такого потрясения; эта глупая, глупая женщина умрет. О боже, о чем я только думал! Санька - идиот, ему можно совершать необдуманные поступки; моя же задача - эти поступки предотвращать. Оступился не Санька, нет - оступился я. И забрал в собой в бездну столько иных людей! Божий потрох! Не время раскисать; нужно выбираться отсюда, пока арест наш не получил официального подтверждения!"
Селезень встал.
- Коля? - удивился Плюшкин.
- Сань, ты готов выйти из тюрьмы? - спросил Селезень. - Пускай даже и придется совершить нечто ужасное и противное душе твоей?
- Насколько ужасное? - осведомился Плюшкин. - У меня уже ноги простыли; хорошо бы сейчас домой, в постель и под одеяло.
- Раз готов, то начнем, - вздохнул Селезень и подошел к забранному решеткой окну.
Под окнами тюрьмы всегда собирались попрошайки и своими криками мешали заключенным медитировать; вот и сейчас - на мостовой, подобрав под себя ноги, сидела грязная девчушка с конопатым лицом; она посмотрела на Селезня и жалостливо шмыгнула носом.
- Тогда передай послание в Союз писателей - знаешь, где находится? - в общем, найти там Худого (Лев-Николаича) или Одоевского (Федор-Михалыча), неважно; и передай им, что Саня Плюшкин и Коля Селезень стали жертвами режимами. Они - запоминай - своими вольнодумным произведеньями разгневали государя; государь сей тупой и ограниченный человек, вдобавок смертный; искусство же вечно и не должно подчиняться власти светской! Повтори.
- Худой, Одоевский, Плюшкин, Селезень, жертвы режима, разгневали, вольнодумный, тупой, - сказала по складам девчушка. - А денежка де?
Чуть ли не плача, Селезень зубами разорвал ворот своей рубашки; туда был вшит золотой рубль. Рубль Селезень держал ради особых случаев; теперь же придется с ним расстаться.
- Возьми, - сказал он.
Девчушка убежала, а Селезень повернулся к Плюшкину и Ферапонтову и произнес:
- Что же, будем ждать.
Уже через час явился Худой, Лев-Николаич, а с ним и половина Союза. Худой потрясал кулаками, заявляя при этом:
- Искусство вечно, да, искусство нельзя уничтожить и огнем!
После небольших проволочек всех троих - и Плюшкина с Селезнем, и Ферапонтова - выпустили под залог; Союз был довольно влиятельной силой и мог защитить своих членов.
- Мальчик мой, что же ты сразу мне не сказал, что Плюшкин-то ваш на самом деле вольнодумец! - сетовал Лев-Николаич; Селезень только пожимал плечами.
Плюшкина все поздравляли; каждый посчитал своим долгом подойти к освобожденному поэту и хлопнуть его по усталому уже плечу; вскоре Плюшкин утомился и потребовал разойтись.
- Пора уже и домой, не находите? - спросил он.
- И то правда, - согласился Худой.
И в тот знаменательный и торжественный момент к Плюшкину подошел Кунин, Иван-Алексеич.
- Вы любопытный молодой человек, - сказал он. - Но наши вкусы разнятся. Я нахожу низким примешивать к литературе политические струи.
- Полноте вам, Иван-Алексеич, - ответил Плюшкин. - Будто не вы написали "Господина из Свит-Франциско".
Кунин покраснел и отошел, так ничего и не сказав.
- Ждите! - говорил между тем Ферапонтов. - Я еще напишу шедевр; Александр-Сергеич, вот увидите!
- Напишете, несомненно, - пообещал ему Плюшкин. - Коля, пойдем домой. Пора бы уже и чаю попить.
- Пойдем, - склонил голову Селезень. Ему было немного не по себе; он чувствовал, что не стоило вмешивать сюда Союз - теперь от членства не отвертишься.
Но Плюшкин тянул уже его за руку, и Селезень помахал всем - и Худому, и Ферапонтову, и Кунину - после чего направился в сторону дома; Плюшкин шагал рядом.
Наконец показался и дом. Перед тем, как войти, Плюшкин проверил почтовый ящик; там лежало бумажное письмо. Плюшкин его немедленно развернул - и горестно застонал, прочитав; писала ему Наташка Гончарова.
"Вы гадкий, недостойный человек. Я читала в утренней газете, что вы натворили. Я никогда, никогда не выйду замуж за такого, как вы, мерзавца! Прощайте, Саня. Вы сделали мне очень больно своим поступком. P.S. Вы гадкий, недостойный".
- Черт бы побрал эти утренние газеты, - проскрежетал Плюшкин.
- Наташка не особо обидчивая, - утешил его Селезень. - Завтра уже простит.
- Твои бы слова да Богу в уши, - сказал Плюшкин.
Тут он заметил, что дверь в дом не заперта.
- Вор! - вскричал, побледнев, Плюшкин, и ворвался внутрь. И замер, столкнувшись лицом к лицу с молодым Бобоковым, Владим-Владимычем. Тот держал подмышкой ноутбук, принадлежавший несомненно Плюшкину.
- Отдай, это мое! - закричал поэт.
Без лишних слов Бобоков ударил его в лицо; Плюшкин тут же упал.
- Что вы делаете?! - возмутился Селезень, вставая на пороге.
- Забираю свою поэму, - ответил Бобоков. - Потратил весь день на поиски ключа (ключ я нашел у местной домовладелицы), но оно, думаю, того стоит. Я назову поэму "Эсмеральда и ее парандр"; да, мне нравится это название.
С этими словами Бобоков направился к выходу. Селезень преградил ему путь.
- Не пущу!
- А я говорил, что я еще и боксер? - спросил Бобоков и, не дожидаясь ответа, ударил Селезня в расслабленный живот; Селезень немедленно согнулся и изверг на пол свой блестящий завтрак. Бобоков перешагнул через него, напевая: "Кр-ремовобедрые близняшки, тарам-пам-пам, тарам-пам-пам..."
Уже через день он анонсировал выход новой своей поэмы.
А Плюшкин и Селезень, мрачные и злые, сидели в своей холодной квартире и пили чай. Наташка до сих пор не простила Плюшкина; его это печалило неимоверно.
- Знаешь, я разочаровался в поэмах, - сказал он. - Напишу-ка я роман, несомненно шедевриальный. В стихах.
- Это ведь будет поэма, только длинная, - сказал Селезень.
- Ну и что?
- Действительно.
Помолчали немного. А потом Селезень как-то робко произнес:
- Сань, я вот подумываю о том, чтобы вступить в Союз. Хватит уже бегать мне самому по себе; пора бы и подчиниться.
- Не ты ли говорил, что "Николай-Василич Селезень" - не звучит?
- А я псевдоним возьму, - сказал Селезень. - Буду зваться Щёголь. Щёголь, Николай-Василич. Как тебе, звучит?