Аннотация: Время не выбирает судьбы, скорее судьба выбирает время.
Часть 2
Противостояние
Гимнастерка на спине расцвела вдруг буро.
На войне как на войне - не все пули дуры.
А. Розенбаум.
Что-то маячило в тумане, проступая смутным очертанием, и шептало:
-- Потерпи миленький, ну потерпи.
Он не видел медсестру, он видел Лену.
"Жива"... -- подумалось Николаю. Он вымучил улыбку, успокаивая глупую и, вновь потерял сознание. Его погрузили с другими раненными в машину и та, виляя меж воронок, двинулась в тыл. Для тех, кто уехал на ней, война прекратилась минимум на месяц, если доедут, а если нет...
На переправе растаскивали покалеченную технику. Солдаты и гражданские оттаскивали убитых в сторону, морщась и кривясь от горечи. Плачь, обезумившие крики над убитыми, в воздухе жарком и душном вязли и вязли, ввинчивались в разум живых, как копоть ложились на душу и сердце.
А Голушко все стоял и смотрел на удаляющуюся полуторку и молил Бога, чтобы она дошла, чтоб выжил лейтенант.
Молодые должны жить, иначе незачем жить старикам.
Дед Матвей, как выяснилось, зовут лесника, был совсем не злым и не грубым, а скорее ворчливым и строгим. А еще он оказался настоящим знахарем и поднял Лену совершенно непонятным Дроздову методом.
-- Вишь, горячка у ее нервная. Ранка-то пустяковая, а крутит девку как холерную. Это потому что кровь в виске от ранения скопилась. По научному - ге-ма-то-ма. Она жар и дает.
-- А причем тут нервы? -- не понял Саша, беспокойством поглядывая на девушку, что металась в бреду и все Николая звала, просила о чем-то.
-- Так! У баб все от нервов. Вишь же - не мамку зовет, хотя дитя с виду. Знать в сердце кто подселился уже, оттого и горячит ее, -- безапелляционно заявил старик к удивлению мужчины. И пошел в сенки, притащил травы какой-то, запарил, и давай отпаивать и шептать что-то. Однако напевы его не больно помогали. Тогда он к возмущению лейтенанта срезал Лене косу. Это кощунство было невыносимо и лейтенант ушел от греха, прихватив автомат. До утра разведывал обстановку вокруг, примечая где и какую каверзу фрицам устроить можно. Те словно издеваясь, шастали по дороге на мотоциклах, играя на губных гармошках, то и дело ползли набитые пехотой грузовики и слышался хохот из кузова. Шли танки, спокойно, не спеша переваливаясь через холмы.
Одному понятно, с автоматом на такую дуру, что с дробиной против слона, но как же хотелось шмальнуть в грудь наглецов на мотоциклах, чтобы больше не пелось, не игралось и не жилось.
Злой от бессилия он вернулся на заимку и заметил, что девушка уже не мечется, не горит, никого не зовет.
В ту ночь он почти не спал. Успокоенный за подругу погибшего друга, все думал, какую бы каверзу фрицам устроить и додумался. Утром топор и бечеву у старика выклянчил и в лес. Нарубил молодняка, колья острые сработал. Отнес их подальше от леса к дороге, выбрал оптимальное для задумки место на повороте у раскидистой, кривой сосны, рядом с которой молодой дуб рос. Примотал колья к жерди, жердь к дубу, дубок к земле согнул и к колышку примотал, так что дерни за веревку и дуб свободен. Расправится и кольями срикошетит в проезжающих, как раз на голову. И затаился, ожидая удобного часа.
Все рассчитал, но в уме оно лучше, чем на деле вышло.
Дождался мотоцикла уже под утро, дернул, а колья ударили да не в голову фрицам. Одному ноги прошило, другого по лицу задело. Мотоцикл занесло, перевернулся. Немцы закричали, начали по лесу палить, укрывшись за перевернутой техникой.
"Диверсант, мать твою", -- расстроенный донельзя ругался про себя Саня, затихнув и прижавшись к земле. Смысл стрелять, если немцы укрыты своим железом. Пули только зря тратить. А жалко, так жалко! Два автомата - это уже что-то, а может и запасные обоймы есть. Может пистолеты, ножи. Это же целый арсенал! И не выдержал, сорвался, дал короткую очередь, глуша их выстрелы, и перебежками в сторону, в обход, чтобы с тыла фрицев зацепить.
Одного снял, но чтоб второго утихомирить пришлось на дорогу и поле выйти. Очередь прошила, чудом не задев его. Стреляли они с врагом почти в упор друг в друга, но в какой раз Саньку отнесло - то ли действительно Бог есть, то ли, как он подумал - правда, на его стороне, вот и повезло. Фриц затих и лейтенант, матерясь про себя, быстро начал сгребать трофеи. И тут шум послышался, видно стрельба далеко разнеслась и немцы решили узнать, что творится, а может своей дорогой следовали. Явились, как черти из табакерки выпрыгнули, фарами осветили и, палить с ходу.
К лесу обратно не успеть, Дроздов сразу понял - срежут. И рванул по полю в другую сторону, как заяц петляя. На мотоциклах по изрытому воронками особо не погуляешь, а ему прикрытие. То вниз - пропал в темноте, то вверх - вынырнул неожиданно и деру.
Обстреляли его не слабо, только успевал вовремя подпрыгивать, ноги от пуль спасая. И в лесок вломился, темп не сбавляя. Думал все, преследовать не будут, но фашисты иначе посчитали, охоту устроили, на мотоциклах по лесу не побоялись. Фары то и дело беглеца высвечивали, беря на прицел. Пули свистели над головой, срезая ветки, осыпая мужчину трухой от коры, листьями.
И как назло светало, и как назло, лейтенант понятия не имел, куда бежит, что впереди. Напоролся бы на часть фашистскую - конец, но он попал в болото. Увяз сходу по грудь, думал, потонет. Но и тут повезло - выкарабкался, а немцы мимо пролетели, не заметив его за кустом.
Долго фашисты по лесу шныряли, палили, а Дроздов подальше отполз в глубь топи и затих. Грязный весь, зато маскировка что надо. И захочешь, среди грязи, кочек, не заметишь.
До ночи лежал. Продрог, мошкару и пиявок проклял, а вылизать средь бела дня побоялся.
Вляпался, а печали не было. Двух врагов он за ребят положил, арсенал какой-никакой добыл, опыт с кольями приобрел, шороху фрицам навел и жив остался. Одни плюсы. До заимки доберется - считай победа.
Но в темноте не больно поймешь, откуда и куда бежал, в какую сторону теперь идти. Ночь и полдня проплутал, грязный, голодный, измотанный, уже к полудню к заимке вернулся. Оружие в сено, что для лошадей старик заготовил, спрятал и к крыльцу вывернул. А на ступенях Лена сидит. Глаза огромными на похудевшем лице кажутся. Обтянула она его белым платком, так что лоб закрыт и шея - худущая тоже. Руки, что прутики из мешковатого, нелепого покроя платья выглядывают.
-- Щедро, -- оценил обновку, что ясно Матвей подарил. Тяжело опустился на ступени рядом. Руки сложил на коленях, отдых телу давая. -- Хорошо. Поправилась, значит.
Лена платок на щеке поправила и чуть кивнула. Молчит дальше. Минута, пять - Сашу ее молчание беспокоить стало - неужели онемела?
-- Здравствуй-то скажешь?
-- Не прощались, -- выдала глухо.
И опять молчок, взгляд перед собой.
Лейтенант нахмурился - что тихая, как пришибленная какая-то, ему не нравилось, но с другой стороны появился страх, что спросит сейчас она его: где Коля? Где ты своего друга схоронил? А он и ответить не сможет...
Но девушка ничего про Санина спрашивать не собиралась. Поняла уже - нет его на заимке, а где - лучше не знать, лучше верить в то, что в бреду грезилось: что жив, только ушел...
Только бы и Дрозд ничего не говорил!
-- Ты бы умылся. Грязный будто поросенок, -- сказала медленно. Язык отчего-то еще плохо слушался, и слабость волнами накатывала, в голове отдавалась, делая ее и все тело тяжелым. Но болеть больше нельзя, не время.
-- Вымоюсь, -- ответил тихо, настороженно на девушку поглядывая. -- Плохо тебе еще?
-- Нормально, -- отрезала.
-- Ух, строго, -- усмехнулся.
-- Нормально, -- заявила опять, на него уставилась. -- Куда ходил?
Саша выдал ей одну из своих обезоруживающих улыбок, беззаботных и задорных:
-- Гулял.
-- Что нагулял?
Лейтенант фыркнул, сострить хотел, но язык прикусил:
-- Пару шишек да грязи пуд, -- бросил только.
-- Немцы ушли?
Дрозд притих и отвечать не пришлось - по изменившемуся лицу, в миг ставшему жестким, потерявшим выражение беззаботности, она прочла ответ и голову опустила, глаза на пару секунд закрыла.
-- А наши? Где наша армия? -- прошептала, вглядываясь в глаза мужчины. Тот взгляд отвел - сам бы знать хотел. Но знал, что знал - за те дни, что девушка болела, округу обошел и одно понял - фрицы везде.
-- В тылу мы, -- не стал скрывать. -- В любую сторону иди - к немцам придешь.
Лена долго молчала, свыкаясь с горькой новостью и, спросила:
-- День сегодня какой?
-- Жаркий, -- улыбнулся ей, чтобы хоть немного развеять. Убивал его ее серьезный вид, взгляд странный, страшный в своем отчаянье. Нехорошо с ней было - четко понял, думала она себе что-то и это "что-то" было страшным, безумным.
Изменилась наивная девочка - комсомолка. Погасло что-то в глазах, лицо отрешенным и взрослым стало.
Лена даже не улыбнулась в ответ, тон не изменила:
-- Пятое? Десятое? Первое? Июнь, июль, август?
-- Июль, -- прищурился, глаз с нее не спуская. -- Может десятое. Я дни как-то не считал.
-- Прав. Это неважно, -- кивнула чуть подумав.
-- Заторможенная ты какая-то, как замерзшая. Ты бы еще полежала, Лена.
-- Пчела я, а не Лена. Сам окрестил.
-- Я же в шутку...
-- А я в серьез. Что делать думаешь?
Не спросила, а скорее приказала ответить. Дрозд отвернулся, теряясь от такого тона. Стянул грязную, пропахшую порохом, грязью, тиной гимнастерку. Помолчал и бросил ей в тон:
-- Дрова колоть, шаньги есть и на печи лежать.
-- Я с тобой, -- тут же заверила девушка. Лейтенанта даже развернуло - оглядел с ног до головы - а ведь контуженная она, что он от нее хочет?
-- Не против, -- решил в шутку перевести.
-- Слово офицера?
-- Ага, -- улыбнулся и хотел за плечи обнять, но сам не понял, как с крыльца полетел, считая спиной ступени. Уставился снизу вверх на ненормальную, а девушку, оттого что с силой и не понятной яростью, пихнула его, саму скрутило. Сползла по ступеням, взгляд с туманом в небо, лицо белое, как платок его обрамляющий.
Ну, как на такую злиться?!
Его чуть не покалечила - ладно, сама же чуть не покалечилась!
Поднял ее осторожно, в хату отнес, на постель положил:
-- Ну, что ж ты такая, а? Ведь девушка, -- укорил жалея. Тошно ему смотреть было, что плохо ей. Лучше б сам мучился.
-- Я... не девушка, -- прошептала, немного в себя приходя.
Дрозд хмыкнул, умиляясь:
-- А кто ж ты?
-- Комсомолка.
-- Ааа! Комсомол от пола освобождает? -- улыбнулся: глупааяя.
-- Война, -- прошептала и, Саша посерьезнел. Ясно стало, что она задумала - да не бывать тому. Он Николаю обещал живой ее сохранить. Мертвому обещал! Значит, пока жив - клятву будет выполнять. А встретятся с другом там, где все убитые и умершие, как дед говорит, встречаются, он ему прямо в глаза посмотрит - все что мог делал, как мог берег.
-- Тебе сколько лет? -- спросил. Взгляд жесткий стал, колючий.
-- Шестнадцать. Скоро. В августе.
-- Молодец, -- кивнул. -- Подожди до восемнадцати и повоюешь. А детский сад на войне не нужен. Нянечек нет, чтобы сопли утирать, -- сказал, как отрезал.
Встал и пошел во двор, себя в порядок приводить.
Лена его слова приняла как справедливый укор ее слабости и решила доказать обратное.
"Волю, маковка, воспитывать надо. Без нее человек что кистень", -- говорил Игорь. В детстве ей очень не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, идти в школу, и она тянула, капризничала. Брат не церемонился - "есть слово "надо" и одеяло в сторону: "подъем!" И приходилось вставать, бежать умываться, зябко передергивая плечами...
Где сейчас Игорь? Неизвестно. Но одно точно - где-то там, далеко впереди стоит за Родину и бьет фашистского гада. Может быть уже погиб...
Нет! -- Лена села, только чтобы не думать плохое. Потом встала и заставила себя идти.
Саша мылся у колодца, фыркая от холодной воды, как стоялый жеребец. Лена напротив встала. Лицо ополоснула, чтобы дурман из головы развеять и уставилась на мужчину. Того проняло - насторожился, исподнее к себе прижал, прикрываясь:
-- Чего?
-- Ничего.
Дрозд потоптался, хотел исподнее натянуть и передумал, кинул на лавку у колодца:
-- Постирай-ка, -- заявил из вредности.
-- По-твоему женщина только стирать может?
-- И готовить.
-- Только на это и годна?
Дрозд губы поджал: вот свяжись с малолеткой!...
Развернулся и к дому пошел:
-- Матвей где? -- спросил, глянув на девушку через плечо.
-- Не знаю! Его нет, лошади тоже нет...
-- Коня!
-- Ну, коня! Ты мне скажи, ты коммунист?
Дрозд остановился, вздохнул, чувствуя, что терпения с Леной ему не хватит:
-- Это-то тут причем? -- повернулся к ней.
-- Нет, ты скажи! -- подошла.
-- Ну, кандидат.
-- А я комсомолка!
-- Здорово, -- заверил, руки в карманы брюк сунув, поглядывая на нее сверху вниз. -- И что?
-- А то что у нас есть долг перед своим народом, Родиной и партией!
-- В смысле, не у комсомольца долга нет?
Дрозд опять вздохнул: пчела, она и есть Пчела!
-- Ты не смейся, я серьезно! У нас, между прочим, давно равноправие полов! И женщины ничем не хуже мужчин! Ты про Пашу Ангелину слышал?!
"Поплыли... Ну, просто наш политрук Крыжановский!"
-- Тебя Паша зовут?
-- Ты прекрасно понял, о чем я говорю!
-- Ты чего хочешь? -- начал закипать лейтенант.
-- Фашистов убивать!
-- Ааа!...
-- Мы с тобой две боевые единицы!
Еее!
-- Деточка, -- качнулся к ней. -- Не смеши меня. И закончили!
И пошел к избе.
-- Тогда я одна буду воевать!
Дрозд как споткнулся, остановился, прекрасно понимая: а ведь будет. Нет, ну рождаются же на свет такие "упрямые"!
Подумал и кивнул:
-- Воюй. Только не со мной. Поесть есть что-нибудь?
-- Не... Не знаю, -- пожала плечами, растерявшись от смены темы.
-- Вот! -- нарочито обвиняющим тоном заметил Александр, повернувшись к девушке. -- Ты даже не знаешь, есть ли что перекусить голодному! И дисциплины у тебя никакой. И о субординации ты ни черта не слышала. И об уважении к старшему. Ты не боевая единица, ты боевая Пчела!
И попер в дом, хлопнул дверью так, что девушка вздрогнула. Застыла, соображая: может он прав? С дисциплиной у нее, правда, плохо. Но про субординацию она знает!.. Но "и что"?
Подобрала одежду лейтенанта, стирать пошла. Пока занята, может мысль дельная в голову придет.
Ничего не пришло, только злость появилась. Гимнастерку с исподним на веревку повесила и услышала приближающийся скрип, словно телега подъезжала. Лена в дом кинулась:
-- Там кто-то едет, -- бросила мужчине, спокойно обедающему. Дрозд, картофелину холодную в миг в рот всю запихал. Пистолет в сенках из ведра с овсом выудил и на улицу, прошипев девушке:
-- Рядом держись!
Из-за угла избы выглянул, а там Матвей, телегу с сеном у сарая поставил, коня от сбруи освобождает.
Дрозд дух перевел, глянул на девушку неласково:
-- "Боевая единица"!
Та сжалась, вздохнув: стыдно стало.
Дрозд к старику подошел:
-- Помочь?
-- Сено вона убери, -- кивнул тот на телегу и коня к загону повел.
Лена Саше помогать принялась. Верх травы сухой убрали, а под ней военный. Худой, длинный - скелет в гимнастерке просто. Ноги босые в кровь сбиты так, что посинели и опухли. Волосы непонятного цвета, над лбом запекшаяся кровь. Лицо заостренное, нос как игла торчит, а глаза закрыты. Лена в первый момент его за мертвого приняла. Застыла над телегой со скорбным лицом, чудом сдерживая слезы.
Лейтенант же "гостинец" иначе оценил:
-- Военврач третьего ранга, майор, -- кивнул на кубари и на старика внимательно уставился: неожиданный жест с его стороны. Вроде не враг, но особой лояльности к Советам тоже нет. И вообще, непонятный, мутный. За эти дни Дроздов его так и этак крутил, а ничего не выкрутил. И смирился - раненную принял, лечил, из хаты не гонит, немцам не сдает, остальное, наверное, неважно. Конечно, про себя Саня с уверенностью сказать не мог - его может старик бы и сдал, но на счет Лены был почти уверен - ее Матвей не выдаст. А это уже очень много.
А тут выходило, что старик не такой, каким лейтенанту показался, глубже, что ли. На поверхности-то нелюдимость, ворчливость да всем недовольство, а на поверку, гляди ты, и их не выкинул и еще раненного привез.
-- Откуда? -- спросил, когда тот подошел.
-- А те разница? -- в своей обычной манере ответил. И неожиданно легко поднял доходягу на руки, понес в дом. Положил на постель, деловито кинув Лене:
-- Воды вскипяти, холсты дай да браги. Знашь, где.
Дрозд помог Матвею одежду с раненого снять и спросил тихо:
-- Не боишься, отец?
Тот глянул на него из-под насупленных бровей:
-- Мне "боялку" еще в первую мировую отрубило, -- и раненого осматривать принялся.
-- Воевал?
Риторический вопрос - старик мимо ушей его пропустил, а Дрозд задумался: не простой Матвей-то. Бирюком да деревенщиной прикидывается, а ишь ты: воевал, лечить умеет, говорит, как кержак, платья женские в сундуке хранит. Интересный "фрукт".
-- Белогвардеец? -- пришло отчего-то на ум.
Старик глянул на него то ли с презрением, то ли с насмешкой, губы поджал:
Лена холст, что в сундуке нашла, принесла и бутыль с мутной жидкостью. И застыла в ступоре, прижав ее к себе - первый раз она полностью голого мужчину видела. Глаза огромные от ужаса, лицо пятнами от стыда.
Старик глянул, все понял. Бутыль отобрал и за занавеску девчонку вытолкал:
-- Пожевать сообрази!
Та и сползла по стене на пол, не соображая. Минут пять сидела, передергиваясь от открытия новой для нее анатомии. Как относится к этому, она не знала, но отчего-то было страшно. И заставила себя встать, обедом заняться.
-- Воды холодной дай! -- послышалось недовольное из-за занавески. Девушка чуть чугунок с картошкой не выронила: как же?... Опять туда, а там ... неприкрытый...
Саня выглянул:
-- Ну, ты чего? Долго ждать?
И смолк, поймав оторопевший взгляд. Нахмурился: что это с ней? Кухню оглядел, на деда и раненого посмотрел и, дошло: еее.
-- Понял. Сам, -- заверил девушку. Черпанул воды из ведра ковшом, отнес.
А Лене вовсе плохо стало: выходило, что прав лейтенант, ни на что она не годна. В бой не вступая, чего-то до полусмерти испугалась. А вдуматься, чего? Ну, устроены мужчины иначе, что с того?
Матвей обработал раны, ловко перевязал их. Дрозд карманы гимнастерки прошарил - ничего не нашел. И остался без нее - старик отобрал. Молча вырвал, остальное тряпье сгреб и в печь его, сверху еще дров. Грохнул заслонкой и на улицу ушел. Дрозд за ним, как нитка за иголкой. Старик на крыльцо сел, закурил, мужчина рядом пристроился, с завистью на самокрутку поглядывая.
Матвей зыркнул на него, понял, кисет дал: балуйся.
Саша махорки щедро на бумагу сыпнул, свернул, закурил, щурясь от довольства: добрый табачок, ядреный, до ушей продирает.
-- Ты где военврача взял? -- спросил Матвея.
-- В лесу, -- буркнул тот.
-- И много там еще таких?
-- Хватает.
-- Что ж только одного подобрал? Остальные лычками не вышли?
Старик помолчал и бросил:
-- Видом. Трупы.
Дрозд притих, соображая, где же это и что было?
-- Много?
-- Полон лес. Да не лес - так, рощица. С километр может будет. Грибов там прошлый год было, хоть телегой вывози. А ноне... -- и вздохнул.
У Дрозда лицо от представленной картины закаменело. Почему же? Что же там было?
-- Бой шел? -- спросил тихо. А они в это время выходит по лесу шатались. Болото мерили? Мать вашу!... Вашу мать...
-- Как же, -- хмыкнул презрительно старик. -- Ваши раненых вывезти не смогли. Вот вся рощица ими и была забита. А потом немец пришел. Сравнял. Кишки на ветвях висят. Воронки и месиво из тел. Заблытчинских хоронить заставили.
До Саши медленно доходило. Представить, что своя, доблестная красная армия может раненых оставить, он мог с трудом, и даже мог найти объяснение, хоть и не оправдывающее, не утишающее. Но артобстрел немцев по раненным, прицельно и намеренно?...
-- Звери на землю русскую пришли. Звери, -- тихо сказал Матвей. -- Умоется кровушкой землица наша. Попомни.
-- Может еще кто живой? -- глухо спросил лейтенант, с надеждой глянув на мужчину.
-- Какой? Этот-то к прогалине видно отполз, вот Бог и миловал. А там, -- и рукой махнул. Затянулся жадно, помолчал и добавил. -- Устлано.
Дрозд не понимал, не мог понять. Откинул курево, вскочил, но шаг сделал и замер: как же так? Как же?...
-- Что же наши-то? -- спросил у облаков, будто они ответить могли.
-- А чего ваши? За Минском говорят, уже. Немец-то под Москвой.
-- Врешь!! -- развернуло Сашку.
Матвей молча из-за пазухи пару смятых листов вытащил, ему отдал. А на них ненавистная свастика и орел с растопыренными крыльями. Внизу на одной русским языком: "Доблестные немецкие войска освобождают советские города и села от большевистского плена! Ваш долг помочь нам в деле освобождения вашей Родины! Бейте евреев и коммунистов, спасайте свою страну от большевистского ига!" На другой: "Весь белорусский народ включился в борьбу против красной чумы. Доблестные войскам Германии с цветами встречают на улицах Белоруссии, Украины, Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста! Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии - расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам, красным агитаторам и активистам - расстрел! За укрывательство и помощь жидам, раненым и партизанам - расстрел! За не подчинение приказам - расстрел! За нарушение порядка - расстрел!"
Бред!
Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и развеял по ветру.
-- Сам-то читал?
-- А то? -- хмыкнул. -- Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же скажи. Мы это отродье и загребем.
-- Вот даже как? -- криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не понимал. -- А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.
-- А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.
-- Не боишься, что расстреляют?
-- Достань сперва.
Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки, заглядывая в глаза, спросил прямо:
-- За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?
Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая, стоит отвечать или нет, и все ж сказал:
-- А не поймешь.
-- А не дурак.
-- Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее, шмальнул бы я в тебя без зазрения.
Ничего себе откровенность!
-- Что так? Шутишь?
-- Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.
-- Не понял, -- признался. -- Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал, когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг "шмальнул" бы. Что так и что мешает?
-- А ты смерть торопишь?
-- Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.
-- Ааа!... -- старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. -- Знать, значится, хочешь, чем дышу да кто таков из себя? Ага.
-- Хочу.
-- Обойдешси.
-- Ох, ты! Секретный такой?
-- А вот такой я, паря. Я б комуняк до упору долбил, а и немчура мне, что нож к сердцу. Вишь каку задачку жизть загогнула? И выходит, пока нечесть эта фашистска лютует, мы вроде как и вместе. Ты знашь, чего по округе-то деится? А! То-то!. Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума - фриц волю дал. Воронок-то за разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки - волки. Микола-то, председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену его да сноху - молодку с ребятенком малым - то мне не принять. И Зубка с Леськой активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и вздернули. А Леська-то, дура, дите - че с ее возьмешь? Вона, как Алена - умишко еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его... Умирать, паря, старики должны, -- качнулся к Дрозду. -- А когда иначе - худо дело.
-- Значит ты за молодых? -- прищурился, ни грамма не веря.
-- Больно просто получается, да? А мне хватит.
-- Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?
-- А че мне власть-то любить? Власть оно и есть - власть. Ты в ей значится, раб, она те хозяин. А я не раб.
-- Так и власть наша не рабская.
-- Ой ли? -- качнул головой. -- А не буду я с тобой спорить - дурака ты есть дурака. Щеня слепой.
-- Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?
-- Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?
Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом - вроде язык один, а ни черта не понять.
-- Занесло ж тебя.
-- Угу. Помытарило, -- в тон ответил и молчок.
-- А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?
-- Дочкино. А где она - твою власть спросить надобно.
Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:
-- Угнали?
-- А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.
И взгляд в сторону, жесткий, хищный.
-- Угнали.
Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!
-- Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. "Неблагонадежная". Осьмнадцать годов девке!...
Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны, просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили, значит было за что... Наверное.
Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом. В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это можно было понять - невозможно было понять, в чем ее винят. А винили. Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну парту с ней села... И тоже получила - при всем классе выговаривали, словно она враг народа.
Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых. Может полный благодарности взгляд Вари или ее страх, почти осязаемый, жалкий. Лена стояла на своем, упорно общалась с Шараповой, помогала с уроками, делилась пирожками на перемене, не давала задираться на нее и дразнить мальчишкам. А как-то пригласила к себе в гости...
Она помнит, как посмотрела на нее Варя, как обняла, всхлипнула и жарко благодарила... но отказалась.
Помнит, как ее саму пропесочивали на собрании, винили в пособничестве дочери врага народа. А на вопрос Лены: в чем же винят Варвару, ответили вовсе непонятно - в том, что она не отказалась от своего отца, врага народа, значит и она враг.
А разве это что-то значит, кроме одного - Варя любит своего отца, верит ему, верна семье, постоянна. Разве это не те самые качества, которые отличают истинных детей своей молодой страны? Разве верность своей семье, своему отцу не говорит о том, что этот человек будет так же стойко верен своей Родине?
Получалось, что Варю винят в том, что она не предает?
Вечером Лена решилась поговорить с Игорем на эту тему. Тот хмуро слушал, но не перебивал. И долго молчал, прежде чем ответить. А ответил так, что она еще больше запуталась:
"Есть вещи, которые нужно просто делать, не вдаваясь в рассуждения. Глупо идти против коллектива, тем более против взрослых. С Варей ты больше не дружишь".