Райдо Витич
Матрица времени

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
  • Аннотация:
    "я не особо сопротивлялась, активно знакомилась с действительностью, в которой мне предстояло то ли жить, то ли влачить существование. Я стала подозревать, что от меня требуется стать одной из многих, ни лицом, ни мыслями, ни чем иным не выделяясь на общем фоне, но это меня выводило из себя."

   Райдо Витич
  
   Матрица времени
  
  
  
  
   Цифры и буквы ползли вниз. Вечный поток из ниоткуда в никуда.
   Мои глаза привычно выхватывали интересующие, задерживая движение на долю секунды, поправляя течение.
   Эта цифра замерла сама. Значит, еще думают...
   Девять. Должна родиться девочка.
   Интересно, как это - родиться вновь?
   Что вообще чувствуют рожденные по ту сторону? И ведь чувствуют, это я знаю точно. Но что и как? Зачем они нужны - чувства? Их многообразие меня тоже интересует. Что такое - страх, боль, любовь и ненависть. Что сейчас они вкладывают в эти слова? Что они дают телу? Как на них отзывается душа?
   И как это - жить? С чистого листа, слепым и обнаженным?
   Мой взгляд опять выхватил девятку. Стоит. Видимо тот, кто на нее претендует, решил подождать. Еще пару мгновений и он ее потеряет. Нельзя задерживать течение, нельзя идти против него. Все взаимосвязано и должно находиться в вечном движении. Рождаться - умирать...
   Как это - родиться, а потом умереть? Как они умирают? Что чувствуют перед переходом? Страх? Сожаление? Грусть? Радость? Что успевают в своей мимолетности?
   Мой палец потянулся к цифре и замер - безумное решение.
   Не первый раз мои пальцы тянуться к сути, но не прикасаются, в последний миг отказываясь служить глупому желанию.
   Но цифра стоит, ни одного смельчака желающего занять это место.
   А может...мне? Всего лишь миг и я вернусь.
   Но стоит ли уходить на миг? Что можно постигнуть за такую малость?
   Но можно, поэтому и стоит? Может быть, действительно, миг нужно увеличить, он слишком короток для них? Что - не так? Что им мешает успеть?
   А мне?
   Палец дрогнул. Взгляд устремился в нагромождение цифр и знаков уже задевающих друг друга, наезжающих и останавливающихся. Если я прикоснусь - движение возобновится, восстановится. Но подобное может возникнуть в другой цепи, в другом секторе.
   За миг? Нет. Это, как шанс - дозированная закономерность. Следующая - через век. Их век. Мой - миг. Я - успеваю.
   Палец дотронулся до цифры....
  
   Урок первый
  
   Мне нравится. Маленькие пальчики двигаются в пространстве. Маленькие ручки, маленькие ножки. Мои. И сердце, что дает им возможность двигаться. Но я-то еще знаю - это не правда. И улыбаюсь. И чувствую - как улыбаюсь. Мне тепло и уютно, но это расслабляет, умиротворяет. А розово-красные сполохи развлекают, как и глухие звуки, плавающие по ту сторону купола.
   Впрочем - это не купол. По нему движется ладонь, как облако по небосводу. Я смотрю на ее силуэт и считываю мысли и поступки матери.
   Ей двадцать три. Совсем юная. Красивая, но несчастливая.
   А что я знаю о счастье? Том счастье, что меня ждет в новом мире? Какое оно для них? Тоже, что и для меня или другое? Другое. Повторений в чистом виде быть не может.
   Все очень просто - выверено, отлажено. И никаких сюрпризов. Все новое уже запланировано, оно родится не раньше, чем умрет старое.
   Мне стало скучно. Единственно знакомое чувство. Когда же я узнаю другие?
   И это состояние тела, совершенно идентично нормальному состоянию души.
   Может быть - открытия впереди?
  
   А-а! Вот это мне уже не нравится. Больно! Боль? Значит она такая?
   Токи материнской ненависти, ярости и страха, сгустки злобных флюидов, пронизывающие мое тело, отравляющие кровь. Что она делает? Неужели она не понимает, что мне больно?! А если дать ей знать? Вот так - толчок в купол, еще один, и пальцами по тонкой связующей. Нет, не по той толстой, свитой из множества смертной плоти, по другой, светящейся пуповине энергетической связи. Она уже есть, потому что есть я. И пусть мать поймет, что может потерять меня. Пусть почувствует, что чувствую я. Мне не нужен страх, мне не нравиться боль.
   Бунт?
   Да, бунт! Наравне. Как ровня. Ведь я уже есть!
  
   Она все время волнуется. Масса совершенно необоснованных страхов витают вокруг и беспокоят меня, будят. А мне хочется спать. Я дергаю ее за пуповину, чтоб она перестала меня тревожить, но она неимоверно глупа и в ответ беспокоится еще больше. Мое пространство заполняет вещество с горьким неприятным вкусом и запахом. Но перед этим лоно чувствует боль, ее лоно мою боль, что дарит мне она. Мы едины уже и в этом, еще едины - неужели неясно?
   А может быть, ей нравятся неприятности? Если - нет, то тогда зачем она доставляет себе боль? И мне.
   И стоило приходить, чтобы это узнать?...
  
   Меня опять разбудили, но на этот раз - не зря. Я вижу веселые шарики света - это радость. Она пронизывает меня, рисует по куполу яркими красками. Да, ради этого можно было прийти. Это мне нравится. И рука матери. Я тянусь к ней, чтоб сказать "спасибо". Вот и я. Да вот же! Повеселимся? У тебя голос, как ручей, как журчащий смеющийся ручей. Ты мне нравишься. Пожалуй, я не прочь назвать тебя - мама.
   Ма-ама-а...
  
   Я - девочка. Ты знаешь, что я девочка?
   Миша? А это девочкино имя?
   Аглая?
   Какая жуть! Не хочу быть Аглая. Это не мое имя, оно меня раздражает!
   Таня? Нет. Это тоже не мое.
   Севостьян? Алексей? ... Кристина?!!....
   А что, больше имен нет? Алексей...Алексей...Я подумаю. Кстати, что ты сегодня ела? Мало, я хочу еще. Именно с этим вкусом.
  
   Ах, он не хочет девочку? Ему нужен мальчик? Пусть сам и рожает! А я девочка. Девочка! Тебе тоже не нравится? Почему? Чем девочка хуже мальчика? Неужели тебе не все равно, ведь я твой ребенок! Не все равно...
   Это обидно. И больно. Появляются хлопья горечи, мне неуютно, мне неприятно. Я - обиделась!
   Не хочешь девочку, да? А в чем разница? Чем мальчик лучше? Ты не справедлива. Я не хочу с тобой разговаривать! И слышать тебя не хочу! И что за гадость ты опять съела? Неужели тебе не ясно - я это не люблю! Не хочу!
   Бунт!
   Молчаливая забастовка!
   Ты мне не мама. Лучше не рождаться. Или родиться у другой, у той, что не поменяет меня на мифического мальчишку. Зачем он нужен? Ведь я уже есть. Я! Здесь! Эй! Ты не слышишь?
   Ну и ладно, я тоже тебя не слышу. Сплю. Попробуй разбуди.
  
   Ага, значит, ты все-таки боишься меня потерять!
   Только зачем будить таким образом?! Мне не нравится вкус этих веществ. Это лекарство? А просто поговорить нельзя? Извиниться? Погладить? Да вот она я, вот! Живая! Оставьте меня в покое! Кхе-ухе, фу...Что это? Ненавижу лекарства! Ненавижу!...Мне начинает это надоедать. Покой-то будет?
   Нет, еще раз и я устрою уже не бунт, а революцию!
   И перестань называть меня Севостьян! Я - девочка! Де-воч-ка!!
   Кажется, я начинаю ненавидеть мальчиков. И папу. Фу! Папа....
   Убери свои руки! Они мне не нравятся. Ты нам не нужен, так же как и мы тебе. Иди. Уходи. Ты - лжец. Тебе не нужен ребенок. И неважно мальчик это или девочка. Он тебе не нужен в принципе. Вообще. У тебя таких, как я, впереди...
   Ладно, я потом с тобой разберусь. Подожди еще немного. Думаешь, забуду? Не надейся...
  
   Ах, как хорошо. Но тесно. Очень тесно.
  
   Но я же не просила, не прошу. Зачем туда? Эй, остановитесь! Я не хочу!
   Куда? Что вы делаете? Что за хамство? Мама помоги! Мама!!
  
   Это и есть таинство рождения? Какая ерунда! Боль от края и до края. Слепящая, давящая, возмущающая само естество. Холод, какофония звуков, страх и непонимание. Шок. Именно он и стирает все знания. Заставляет душу трепетать и прятаться как можно тщательнее. И сознание быстро занимает очищенное пространство, теснит подсознание. А душа молчит. Ей нечего сказать, еще некому. Она ждет. И меняется местами с телом. Теперь она в анабиозе.
   Интересно.
   Да, интерес также превалирует над известным. Появляются ощущения, потом чувства и это занимает, поглощает своей необычностью. Ведь я совсем не помню, чтобы что-то касалось меня. Я не знаю, не помню подобного возмутительного отношения ко мне. Бесцеремонности в действиях. За меня решают, за меня делают и не спрашивают. Им нет дела до моих мыслей, знаний, желаний. Они чувствуют себя Богами. Себя! Я для них всего лишь пищащий комок, решивший высказать свое мнение, но еще не умеющий это делать, не знающий, как достучаться до разума оппонента.
   Я для них как игрушка - порой забавная, порой обременительная. Обременяющая.
   И бездушная. Об этой части моей анатомии никто не беспокоится. Ее словно нет.
   Странно...
   И нет слез умиления, восторженных аплодисментов, естественной радости оттого, что в этот мир явился еще один человек.
   Ну, пришел и пришел...Следующий!
   Н-да, поучительно. Начало многообещающее.
   Меня куда-то понесли. Пуповина, по-прежнему связывающая меня с матерью, но невидимая чужому глазу, натянулась, задребезжала, тревожа меня. Я возмущенно закричала, требуя вернуть ее в исходное положение, а меня, соответственно - матери.
   Но меня не слушали, хоть и слышали. И проигнорировали с завидным равнодушием.
   Я закричала еще сильней и чуть посинела от натуги, и заснула от усталости, пережитых волнений и того чудного вещества, что предложили мне вместе с молоком. Чужим молоком, в котором не было и капли маминого.
   Жестоко и естественно.
   Вот он, первый шаг в чужой мир. Еще не понимающий кого он приютил. Еще не замечающий меня, как, по сути, и не замеченный мной. Я еще только знакомилась с ним. Он же еще только думает - а стоит ли знакомиться со мной?
   Игра, длинною в человеческую жизнь, началась. Первый вздох, разорвавший болью мои легкие и вырвавшийся диким криком, заменил гонг. Вперед. Теперь, только вперед.
   Правила мне были известны приблизительно. Законы непонятны. Ставки банальны и низменны. Цель - неоправданна.
   Но любопытство превалировало над логикой и предостережениями души, и толкало на подвиги.
  
   Вскоре больничные запахи, от которых я задыхалась, исчезли, растаяли без остатка, словно их и не было. Молоко больше не имело противный привкус смеси разных эмоции и синтетики лекарственных средств. Руки больше не были грубы, они были ласковы и осторожны.
   Мама. Она положила меня на согнутую руку у груди, как в уютное гнездышко и улыбнулась:
   -- Вот и твой дом.
   Я попыталась ответить той же ласковой улыбкой, но губы еще не умели изгибаться, они лишь кривились. Как правило, в требовательном крике. Странно, что этому они научились в первую очередь. Ладно, будем учиться и другому. Я вздохнула и напряглась. По лицу пробежала судорога. Все. Улыбка так и осталась недоступной. Но я твердо решила тренироваться и преуспела буквально через неделю. Мам всплеснула руками, восхитившись:
   -- Она улыбается.
   Я напыжилась. И познакомилась с новым чувством - гордостью. Мне понравилось. Я пустила слюнку и, дрыгнув ножкой, радостно объявила:
   -- Агу.
   -- Сережа! Она агукает! Иди посмотри, слышишь, Сережа?! Твоя дочь агукает и улыбается!
   Мужчина натянуто улыбнулся в ответ и навис надо мной. Наши взгляды встретились, и я четко поняла, что он не нужен мне в принципе, как и я ему, в частности. Уже. Все что он мог - сделал. За тем он и явился в мир, чтоб зачать меня, дать свою кровь - чистую, здоровую, и дальше ползти по жизни, влачить существование остаточного элемента. Его синяя с всполохами ярко красного цвета аура - раздражала, а хоботок-цупальце тянулся ко мне в поисках подпитки. Нет, я не собираюсь его питать своей энергией и терпеть, и чем быстрей он исчезнет из моей жизни, тем лучше.
   Я улыбнулась ему и потянула ручки - ах, какие они у меня непослушные, неуклюжие, словно не мои. `Нужно разрабатывать их', -- решила и вцепилась пальцами в его палец, сомкнула крепко - ты понял? Прощай!
   Он не понял, он взял меня на руки, и я почувствовала неприятный запах грязных мыслей, чужой, почти перебродившей энергии, недовольства и нарастающего раздражения.
   Нет, нам точно не ужиться вместе.
   Я поднатужилась и высказала свое мнение ему на руки. Ему не понравилось. Он брезгливо скривился и поспешил избавиться от меня - молодец, понял.
   Мама огорчилась и накормила меня своими претензиями к мужу, но я смолчала, лишь сжала своими пальчиками ее грудь, напоминая, что у нее есть дочь, а все остальное неважно. Подожди немножко, я научусь контролировать это непослушное тело и найду способ избавиться от ненужного в твоей, а значит и моей жизни. А пока, будем бороться, как сможем - я, а значит и ты. Начнем с тренировок легких и голосовых связок. И не вздумай укладывать меня в кроватку и ложится с этим, с позволения сказать, мужчиной, в постель! Нет, нет, это очень плохая идея! Я хочу быть с тобой - ты теплая, уютная, ты приятно пахнешь. Ты моя мама!
   Нет!! -- покраснела я от натуги, бунтуя всеми конечностями, колотя ими по жесткому матрасику: здесь плохо! Ты разве не видишь - здесь скопились ваши ссоры и болезни того малыша, что спал в этой кроватке до меня! Не хочу!! А-а-а!! Вон полуночница! Она ползет ко мне! Неужели ты не видишь?! Мама!!
  
   До чего вы глупы - я же вам сказала: мне здесь плохо! А вы не поняли. Что ж, эта серая паразитка-полуночница накрыла меня тенью, подползла и легла под бок. Теперь никто не будет спать ни вы, ни я.
   И я, между прочим, о том предупреждала!
  
   Урок второй
  
   Я добилась своего, только не поняла как. А и какая разница? Ведь теперь я сплю с мамой, вернее мама спит со мной, а папа?... Не все ли равно, где он и что - главное в комнате им даже не пахнет. Наверное, помогла та смешная старушка, что взялась отвадить полуночницу, оторвав ее от меня. Но выпроводила папу из жизни моей и мамы. Лишь последним она и занималась, искренне ненавидя моего отца. Ненависть была черной и фонила, питая своими миазмами атмосферу в комнате, и в тот момент, когда старушка сказала огненное слово, та как облако укрыла моих родителей. Я смотрела на них и улыбалась, понимая, что финал неизбежен.
   За это я подыграла старушке, сделав вид, что ее пассы над моей головой возмутили эфир и вернули мне покой. Да и зачем, кому объяснять, что все проще - мы договорились с полуночницей. Она по-прежнему спит в моей кроватке и ждет нового жильца, того, кому мама отдаст ее и колыбель. Полуночнице конечно скучно - она зевает, смешно щуря глаза на кошку, что с удивлением рассматривает ее с утра до вечера.
   Вот она мне нравится - умница! Видит, что живет на детском матрасике и недоумевает, почему люди этого не видят. И не пускает меня к полуночнице, а ее ко мне.
   Маас любит меня, а я ее. И я точно знаю, что такое любовь - солнечная и безграничная, Пушистая. Она окутывает с ног до головы, греет, питает.
   Маас ложится рядом со мной и поет песни, что я прошу - они у нее забавные. Мои руки и ноги двигаются в такт незатейливому мотиву и повторяют танец пылинок в солнечном лучике.
   Мне хорошо, мне спокойно и приятно. Маас мурчит под боком: `ты смешная, ты глупая'.
   `Ну и что? Знала б ты как приятно быть смешной и глупой, лежать и дрыгать ножками, глядя, как по потолку ползет солнечный зайчик. И играть с ним, и беззаботно улыбаться'.
   `Глупышка, хыр-р-р, хыр-р-р'.
   `А за ус'?!
   `Дотянись, хыр-р-р, хыр-р-р'.
   `А за хвост'?!
   `А схвати'! -- извернулась Маас, легла на спину, хитро щурясь. И зевнула, выказав белые острые выступы.
   `Что это'?
   `Зубы, глупышка'.
   `Зачем? Дай посмотреть'? - попыталась открыть ей рот, разглядеть их лучше, ближе.
   `Фыр-р! Укушу'!
   `Ну, дай'! -- сморщилась я, зажав в кулачке клок пуха Маас.
   `Отцепис-с-сь'! -- прикусила мне пальчик. И словно пронзила насквозь.
   -- А-а-а-а!! -- за что?
   `Я тебя предупреждала'! -- лениво спрыгнула с кровати и, фыркнув на полуночницу, что тут же приподнялась, готовая обнять любого приблизившегося, пошла из комнаты, понимая, что получит нагоняй от моей мамы.
   Я же кричала от очень неприятного чувства, что жгло мне палец, и токами разливалось внутри тела. И вдруг я поняла - это боль! И поняла, что чувствую ее не я, а мой палец, всего лишь - палец! Тело!
   Моему удивлению не было предела. Пока я соображала, почему мне не больно, а моему телу больно и как я это чувствую, прибежала мама, и я сделала еще одно открытие - боль, средство вызвать крик, а крик, способ получить утешение, оказаться на маминых руках и слышать ее ласковый голос!
   `Так вот как можно позвать тебя'! -- дошло до меня, и я вцепилась в щеку мамы: а твое тело тоже чувствует боль? Ты тоже заплачешь, закричишь? А каков механизм воздействия боли на организм? Что ее аккумулирует? И кто прибежит утешать тебя? Тебя тоже возьмут на руки? Со мной?
   Странно, но мама не заплакала. Она прижала мои руки своими, уложив меня у своей груди и принялась трясти. Фу, терпеть не могу, когда она так делает! Я словно падаю и взлетаю, падаю и взлетаю. От этих движений возникает отвратительное ощущение в голове и животе. Но сопротивляться бесполезно, я точно знаю - пробовала. На мой протестующий крик мама начнет меня трясти сильней, а я боюсь потерять какую-нибудь часть своего тела, оно мне все больше нравится. Нет, лучше закрыть глаза и дышать ровно, ровно, чтобы справится с маминым молоком, что идет обратно, медленно, но неотвратимо пробираясь наружу. Не выпущу! Ты уже мое! Ступай обратно!
   Я закрыла глаза и подумала, засыпая: что же все-таки такое - зубы? То, чем вызывают боль или заставляют услышать голос? Они есть у меня?
  
   Я проверила - есть!
   Или нет?...
   Укусила белую, гремящую штуку - она промолчала.
   Я потрогала свой рот и решила сравнить с ртом Маас. Но лежа на спине ее не найдешь, а любопытство требует удовлетворения - пришлось поднатужиться и перевернуться на живот. Вот! Так лучше видно! Что это там? Ух, как интересно! Это что? Это вкусно? А если укусить?
   `Эй, Маас? Это кусается? Ты где'?!
   `Да тут я глупая! Упадешь'! -- подбежала кошка.
   `И что'?
   `Больно будет'!!
   -- Мяу-у! Мяу-у-у!! -- закричала.
   `Это ты маму зовешь'? -- удивилась я: `а она по нормальному не понимает'?
   `По нормальному и ты скоро понимать разучишься! У них здесь все ненормально'!
   -- Мя-у!! -- оглохли они, что ли?!
   -- Ма! -- попыталась воспроизвести и я, повторив для закрепления - пригодится, если верить Маас. -- Ма! -- а ничего, даже приятно. -- Ма!
   -- Ах, ты умница, ах, ты солнышко! -- восхитилась появившаяся мама.
   -- Ма! -- повторила я уже ей в лицо, надувшись от гордости.
   -- Мама, она `мама' говорит!! -- закричала женщина в сторону. Я попыталась понять, кого она зовет, и увидела уже знакомую старую женщину. А-а, эта та экспериментаторша, что знает огненное слово и, пользуясь им во благо, творит зло.
   `Ну, иди сюда, дай я с тобой познакомлюсь', -- протянула к ней руки. Перебралась и вцепилась в отросток на лице - нос, да? Им дышат, я уже знаю. `Слушай, а ты ничего, очень даже мне нравишься. А на вкус как? А если тебя укусить'? -- припала к носу, пытаясь сомкнуть на нем десна. И передумала, уткнулась в шею женщины, успокоено закрыла глаза: `надеюсь, ты не станешь меня качать? Нет, конечно, ты же понимаешь, что мне это не нравится. Ты своя, я тебя признаю. Вот, вот, лучше погладь. Да, да, по спинке'.
  
   Мы играли в прятки. Я знала, где Маас, она знала, что я знаю, где она, но все равно лежала, лениво позевывая на солнышке, возле высокой штуки.
   Я задрала голову: `ой, какая она большая! А что она означает'?
   `Стол', -- хихикнул домовой, почесывая свое пушистое, как у Маас брюшко. И сел свесив ножки с того самого стола.
   `А далеко еще ползти'?
   `Не-а, прямо, потом налево', -- ответил охотно, поглядывая сверху вниз на кошку.
   `Не подсказывай', -- фыркнула та. Домовой раздул щеки: `ворчишь'?
   Маас чихнула. Встала, дошла до меня, понюхала: `горячая ты сегодня'. И махнув хвостом, что мне никак не удавалось схватить, прошла мимо.
   `Э-э, ты куда?! Я ж почти доползла! Так нечестно'! -- возмутилась я. Маас даже не обернулась, ее манил запах вареной рыбы, и играть она больше не хотела. Я села и горько разревелась
   `Вот зверье! Никакого уважения к мужеству ребенка'! -- качнул головой домовой, спрыгивая со стола, плюхнулся рядом со мной, растопырив свои тонкие ножки: `не реви. Не реви, говорю'! И надулся, превратившись в пушистый шарик с глазами. Я смолкла и озадаченно принялась сосать палец. Домовой сдулся и толкнул погремушку. Я опять заплакала, но уже тихо, потому что не понимала причину слез.
   `Ты заболела, зубы режутся', -- со знанием дела заявил домовой.
   `Заболела'? -- я плюхнулась набок от такой новости и принялась разглядывать остроносую мордочку домового, в надежде на ней найти ответ: `что есть заболеть'?
   Тот смешно повел носом: `каша готова, сейчас кормить тебя будут, а ты'...
   `Буду плеваться'.
   `Ага. Ты вредная'.
   `Каша невкусная'.
   `Ну, да, ну, да: ползунки тесные, игрушки неинтересные, Маас наглая, я ехидный. Поняла, что такое болеть'?
   `Не-а', -- ответила честно, потирая десна кулачком. Домовой подполз ко мне на четвереньках, заглянул в лицо, повел опять своим носиком-кнопочкой: `когда все не нравится'!
   `А-а'! -- попыталась схватить его за нос.
   `Э, мы так не договаривались'!
   `У тебя нос вкусный? Твердый'?
   `У тебя зубы режутся, поэтому десна чешутся. Почеши их об зайца, а мой нос для того не пригоден', -- подтолкнул резиновую игрушку.
   `Зубы режутся и есть заболеть'?
   `Не-а, но в твоем случае, да'.
   Раздраженная его загадочными ответами и жутким дискомфортом во рту, я попыталась сунуть в рот весь кулак и хоть так успокоить зудящие десна. Кулак не проходил - интересно, почему? Я посмотрела на свою руку - она моя? Моя. И рот мой, я точно знаю. Тогда почему одно отталкивает другое? Они враги? Но ведь они мои и должны подчиняться мне, быть заодно.
   `Ха, это же тело, у него есть предел, а у тебя нет', -- сунул мне в руку зайца домовой. Я внимательно уставилась на игрушку - заяц? `Какой странный, и почему именно - заяц'?
   `У каждого предмета и явления есть свое название'.
   `Зачем'?
   `Чтоб не путаться'.
   По мне и так все было запутанно хуже некуда, но думать на одну тему долго я не могла - утомлялась, и потому, потеряв нить разговора, принялась грызть зайца, сама не понимая - зачем? Хотелось и все! Десна скрипели о яркую, упругую поверхность игрушки, и та попискивала. Нет, невкусно, но приятно - зуд убегает.
   Домовой вздохнул и, привалившись спиной к столу, сложил свои тонкие пальчики на животе, с умилением поглядывая на меня: а вон наша-а ма-ама идет, ка-ашку несет.
   Но мне было не до ремарок домового - из моих рук выскальзывал обслюнявленный заяц. Я пыталась его удержать, но не смогла и закричала возмущенная его поведением.
   -- Иду, иду, Кристина, девочка моя голодная, -- пропела мама и, взяв меня с пола на руки, сунула в рот соску с бутылочкой. В который раз услышав `Кристина', я озадачилась и, не сопротивляясь, начала сосать кашку. Соска по вкусу напоминала зайца и успокаивала зуд в деснах, а жидкость, попадающая в рот, воспринималась всего лишь как дополнение. Я ела, не понимая что, не задумываясь о вкусе, и все думала: кто такая Кристина?
   `Ты, глупая', -- зевнула появившаяся Маас.
   `Я'?!! -- до меня дошло: это меня называют Кристина. От удивления и возмущения я выпустила соску изо рта и тут же раскричалась.
   -- Кыш, Машка! -- прикрикнула на Маас мама, сгоняя с дивана. -- Напугала ребенка.
   `Ее зовут Маас!! А меня как угодно, только не Кристина'!! -- зашлась я в крике. Но вместо успокоения получила соску, и вновь выплюнула ее: `Ты что не понимаешь?! Я не Кристина!! Что за ужасное имя?! Почему именно оно?!! Отстань от меня со своей соской!! И каша отвратительная! И ты гадкая'!
   -- Ну, ну, девочка моя... Да ты горяченькая! Мама, у Кристинки кажется температура. Где у нас градусник?!
   А-а-а!! Какой градусник?! Какая температура?! Что ты суешь мне подмышку?! Он холодный!! А-а-ааа!
   -- Тихо, Кристиночка, тихо, успокойся маленькая моя...
   Успокойся?! Ты хочешь, чтоб я успокоилась в твоих крепких объятьях с холодным бревном в теле?! И не называй меня этим жутким именем!!
   -- Мама, вызывай скорую!! Кристя синеет!! Мама!! У нее температура сорок!!
   А-а, испугалась?!
   Я устало смолкла и посмотрела на домового. Тот весь концерт просидел не шевелясь, на прежнем месте, и хитро поглядывал на меня.
   `Надеюсь, я отвоевала право называться как-то иначе', -- вздохнула тяжело, вопрошая его.
   `Не-а', -- заверил он. Я сунула кулак в рот и судорожно всхлипнула. Домовой поднялся: `Пойду, а то сейчас набегут, натопчут, запахов всяких нанесут. Не люблю суету'.
   `А я? А я как же'?!
   `А что ты? Сейчас горечью напоят, тело спасая. У них же одно средство на все болезни лекарство', -- проворчал, удаляясь. Прошел сквозь стену.
   `Предатель'!! -- завопила я и сообразила, что боюсь. Так вот какой он - страх?...
   Ужас! Кто придет, что-то принесет, в меня вольет!
   `Не хочу!! Мама, ты же мама! Спаси меня'!! -- вцепилась в цветастую тряпку на маме
   -- Тихо, тихо, Кристиночка...
   `О, ты опять за свое?! Да не качай ты меня, итак плохо!... Не понимаешь?! И не надо'.
   Тьфу...
   -- Дай-ка ее мне, -- протянула руки бабушка.
   `Вот и славно, хоть один мудрый человек появился. Спаси меня бабушка'.
   -- Мам, губы вытри ей, она срыгнула.
   -- Температура, что ты хотела? -- принялась поглаживать меня по спине. `Хорошо, хорошо, продолжай'...-- Зубки режутся, всего-то, а ты "скорую"...
   -- Мам, у нее температура сорок!
   -- Ну и что? Парацетамола четвертинку дай да морс из смородины сделай и пои чаще.
   `Я тебя обожаю, ба'! -- вздохнула я с благодарностью, приникла успокоено к ее плечу: `морс - это здорово, морс - это замечательно. С меня причитается, ба'.
   -- Ба!
   -- Ба, точно! -- засмеялась старушка. -- Ба, с тобой, малышка, ба тебе поможет.
   Ой, как хорошо, что тебя хоть кто-то понимает. Да за это, да заради тебя, я совершу подвиг:
   -- Ба-ап-п...
  
   Урок третий
  
   `Проверим еще раз', -- заявил домовой, сгоняя пылинки в один угол. Те послушно выстроились: `Это заяц, это погремушка-колокольчик, эта погремушка-мячик, так-с, а ты'?
   `Пинетка'! -- пискнула та.
   `Бамбука пинетки'! -- напомнила я ей.
   `Бамбушка', -- поправила Маас.
   `Вот, слушай хозяйку'! -- попенял домовой пылинке и отправил в строй остальных: `Те-к-с, ты гномик резиновый, ты пупс, ты соска, ты медвежонок плюшевый. Все? Негусто у тебя в хозяйстве вещей'.
   `А зачем больше'? -- искренне удивилась я. Мне в принципе и эти относительно нужны были. Хотя нет, медвежонок очень - он мягкий и добрый. Я обняла его, заявляя свои права на любимую игрушку, потом под ногу его положила - мой!
   `Как это? Привычка у вас такая: сгребать все и побольше, побольше'.
   `Зачем'?
   `Ну, чего заладила - зачем? Я откуда знаю? Для уюта, поди ж ты, комфорта душевного', -- почесал за ухом в раздумьях да сомненьях, и выдал: `В хозяйстве все пригодится'!
   `А зачем'?
   `О-о'! -- развалилась на ковре Маас: `кому ты объясняешь? Вот подожди, подрастет, сама поймет'.
   `Ну, да, ну, да', -- закручинился домовой отчего-то.
   `А ну рассказывайте без утайки'! -- потребовала я, брякнув погремушкой об пол. Маас фыркнула и зевнула: стра-ашно.
   `Чего над дитем смеешься'? -- оскалился домовой: `Правильно деточка интересуется. Скоро ведь забудет нас'...
   `А что у вас? А как у вас? А у нас плохо, плохо! Лето кончилось'! -- некстати зачирикала птица под окном.
   `Так еще и лето бывает?! А почему оно кончается? И какое оно? Почему я не видела, а оно уже кончилось'? -- открыла я рот, глядя на синицу.
   `Так холода, холода. Снег будет, снег. Голодно. Крошки есть? Дай, дай'!
   `А ну кыш'! -- сдул ее домовой.
   `Злой, злой', -- чирикнула та, улетая.
   `Зачем ты ее прогнал'?
   `Синицы к добру в окна не заглядывают, видела черно у нее под крыльями - знать с бедой летает, кому отдать ищет', -- пояснил домовой.
   `А что такое - беда'?
   `Зубы резались, помнишь'?
   `Ну'?
   `Слюни, температура, лекарства, мать твоя без ума бегала, трясла тебя'?
   `Ага'.
   `А тебе и не спалось, и не елось, и не сиделось'?
   `Угу'.
   `Так вот то еще не беда, а репетиция'.
   `У-у-у', -- закатила я глаза, соображая, и погремушку в рот сунула от мозгового напряжения.
   `Фыр-р', -- потянулась Маас: `беда-а, когда ты рыбу стащ-щ-ми-иить не можешь. Лежит она себе, ма-анит, а ты слюной исходишь и взять не получа-аается-а, мать твоя крутится рядом. А потом ест, ест, а ты опять смо-отриш-шшь'.
   -- У?
   `Да не слушай ее, ей вечно мало. Наестся и спит, потом в коридоре нагадит, и опять есть идет. Ох, погонит тебя когда-нибудь хозяйка'.
   Маас фыркнула, обидевшись, пошла вон из комнаты.
   `Никакого толка от нее нет'! -- заворчал домовой, глядя вслед пушистой нахалке: `ночницу пустила, полуночницу не выгнала, животик тебе не полечила, ссоры из дому не выставила - лентяйка! Самая что ни на есть, прохиндейка'!
   `Поворчи', -- пренебрежительно махнула хвостом кошка: `это все твоя забота, а мне старой хозяйки радикулита хватает, то и дело его гоню. А зависть соседки'? -- обернулась, уставилась, зло щурясь на домового: `сам-то куда смотришь, в комнату уже ползет, к девчонке щупальца тянет'!
   ` Все едино Зина ее выметет'! -- махнул тот рукой и вздохнул, погладив меня по голове не касаясь: `умница моя. Спи спокойно, вещи учтены, синица отважена, можно отдохнуть, подремать'.
   `Да, да', -- закивала я, и легла, а домовой мне под бочек:
   `Расскажи что-нибудь'.
   `А чего рассказывать? Зима будет долгая, холодная, да нам то не страшно. Мать у тебя женщина хозяйственная, хоть и глупая. Но бабушка для ума есть. Ты спи, сон час, а то мамка твоя прибежит, трясти опять начнет'.
   `Лучше б качала... А ты говори, говори'...
   `Потом, наговоримся еще. Время у нас с тобой еще есть'.
   `Время?' -- зевнула, сонно хлопая ресничками.
   `Время, ага. В этом мире все измеряют, под категории подводят'.
   `Как же время измерить? Оно ж не конца ни края не имеет'.
   `Ну, о том ты скоро забудешь, начнешь учить: минута, час, сутки, месяцы, года. Протекут они, только успевай отсчитывать'.
   Я закрыла глаза и представила себе время как ступеньки, по которым меня мама в коляске стаскивает, трясет. И заснула, слушая урчание Маас, чувствуя ласковую ладошку домового на своей голове.
   `Спи, деточка', -- вздохнул он: `скоро ты и нас забудешь, и себя. Уже забываешь'...
  
   Зима мне сначала понравилась, а потом нет. Она веселая, но злая.
   Мама все время впихивала меня в уйму кофточек и штанишек, и я чувствовала себя вновь неуклюжей. Тело, к которому я привыкла и считала своим главным достижением и сбережением, немело, зудело, и я все время бунтовала, пугаясь сразу и того, что его отбирают, и того, что меня возвращают обратно, в состояние зародыша и к старту. Но меня не слушали, и я, устав озвучивать свое мнение, смолкала, и уже в состоянии отупения, сродного с прострацией, позволяла напялить себе на голову какую-то жуткую штуку, от которой разом и глохнешь и потеешь.
   Только после экзекуции `одевание' меня, наконец, выносили на улицу, где жила зима: белая, злая, потому что колючая и все время в лицо норовит дунуть. Однако, иногда она становилась очень веселой: ее подруги снежинки красиво кружились в воздухе и играли со мной. Они все время пели и смеялись, и лезли в лицо. Играть с ними было бы приятно, но руки не слушались, ноги почти не двигались, а в рот мама совала мне соску. Мне хотелось выплюнуть ее и заявить, что я достаточно взрослая, чтобы обойтись без нее, но мне нравилось чувствовать себя под защитой мамы, а соска воспринималась мной как естественный и закономерный атрибут беззащитности, который и дает мне право капризничать, сидеть на руках родителей. Маленькая, я маленькая - напоминала себе и бодро жевала резину, сгрызя за месяц три соски. На четвертой привыкла и требовала ее вернуть, если отбирали. Меня настойчиво приучали к отсутствию моего мнения, на все мои аргументы, были найдены более веские контраргументы. Я стала забывать, что могу и стала учиться тому, что надо, периодически высказывая, что хочу. Но всплески напоминания о себе любимой заканчивались, не успев и начаться.
   Жизнь моя походила на тихий безмятежный сон, в который я впадала как в летаргию: мягкий голос мамы, вкусная печенька, кружение снега, бабушкина улыбка, большой пушистый заяц под пахучим деревом, что озонировало, освежало воздух, гнало соседкину зависть, раздражало полуночницу и пришлось по вкусу Маас. Домовой ворчал что-то про горы мусора и излишнюю суету, а я то и дело пыталась укусить дерево, стащить с него блестящий дождик и красивые шарики, и посмотреть, что внутри странного существа с мешком. Внутри оказалась приставучая субстанция, от которой я начала чихать и выть, сдуру попробовав ее на вкус. Как обычно от неприятности меня спасла мама, и моя уверенность в том, что чтобы не случилось, она будет рядом, окрепла. Я стала меньше хвататься за ее подол и требовать, чтоб она осталась рядом.
   А вскоре я поняла, что мои ноги окрепли и могут держать мое тело в вертикальном положении. Так появилась новая забава, которая серьезно увлекла меня. Зацепившись руками за все, что под них попадалось годного, я проверяла амортизацию конечностей и прыгала и прыгала, взлетая к потолку, чувствуя себя парящей, невесомой. Родное, знакомое до ностальгии ощущение, будило желание постоянно качаться на ногах, прыгать. Я уже не помнила, что это чувство называется - свободой, и еще не знала, что под этим словом подразумевают окружающие меня люди. Но я уже была частью сообщества, одновременно еще осознавая себя независимой. Все больше и больше грузиков тянуло меня вниз, а не ввысь, и приземляло. Я еще знала, помнила что такое летать, но летала уже только во сне, а наяву лишь в руках взрослых.
   Все больше становилось привязанностей, все крепче зависимость от совершенно глупых, незначительных вещей. Я теряла себя, обретая статус человека разумного. Мои желания и потребности росли, появилось желание заявить о своем `я' не криком и корявым словом, которое не понимали, а делом. И уверенная в безоговорочной защите матери, я стремилась навстречу приключению, совершала подвиг по удовлетворению любопытства.
   Да я поняла, что это такое: хочу знать! Это когда видишь блестящий и тем манящий предмет, знаешь, что он называется `ложка', и разгадываешь его суть, пытаешься понять, почему он так называется, из чего состоит, и почему та самая ложка, то вкусная, то нет? Почему говорят `кака' на симпатичного медвежонка, когда его хочется обслюнявить, познакомиться и оставить свой запах, и тем самым заявить на него права? И почему если не сосешь его ухо, то он `Миша', а никак не `кака'? В чем логика и последовательность? В чем суть утверждений взрослых? Почему, например, мама постоянно наливает Маас молоко, если она его терпеть не может и пьет лишь потому, что не налита вода? И почему ей можно лакать из блюдечка, а мне нужно пить из неудобной чашки, пусть и красивой, пусть и моей?
   В познании и разгадке ежедневных загадок, опыт моих прошлых жизней забывался, как и многое другое, уже не тревожил, становился зыбким лишенный уверенности под гнетом постоянных сомнений, и словно покрываясь туманом дремоты.
   Мама и бабушка говорили одно, я знала другое, Маас и домовой - третье, что не противоречило, в общем, ни моему мнению, ни родителей. Но я путалась и все больше запутывалась. И понимала четко лишь одно: чем больше взрослею, тем сильнее становлюсь ребенком, и усиленно цеплялась за остатки тех знаний, что пришли в этот мир со мной. Мне очень не хотелось их терять, без них я ощущала себя голой и беззащитной даже в маминых объятьях. Страх начал превалировать над разумом, выгоняя прочь подсознательное, что обладало смелостью основанной на четком знании и вере. Сознание, что базировалось на глупых директориях да - нет, хорошо - плохо, с точки зрения субъективности и довлеющим над любой личностью догмой социального мира, стало все активнее проявлять себя.
   Мне было интересно, к чему это приведет, и я не особо сопротивлялась, активно знакомилась с действительностью, в которой мне предстояло то ли жить, то ли влачить существование. Я стала подозревать, что от меня требуется стать одной из многих, ни лицом, ни мыслями, ни чем иным не выделяясь на общем фоне, но это меня выводило из себя. Я с криком бросалась на мальчика, что возил точно такую же машинку, что осталась у меня дома, требовала отдать ее и не понимала, что она не моя, хоть и близнец забытой под кроватью. А потом я увидела точно такие туфельки как на мне, на соседской девочке, и точно такую же шапочку, и точно такой же шарик, и услышала от чужой тети мамину фразу: оставь сейчас же, выплюнь, это кака! И огорчилась до слез и крика, сообразив, что в этом мире живут однотипности, стандарты и штампы.
   Мне предстояло многое узнать, получить уроки и выучить новые законы, но я, по наивности своей, смела надеется, что смогу сохранить себя в целости в жестких рамках системы той реальности, в которую попала.
   Однако, оказалось, что опыт в данном мире процесс индивидуальный, поэтому и уроки жестоки. Тело от чего-то живет инстинктом самосохранения, хоть и тленно, о душе же не помнят вовсе хоть и знают, что она бессмертна. Это вызвало недоумение, как и слепота окружающих. Мы часто беседовали о том с домовым и светящимися существами, что часто появлялись, когда мне было неуютно или особенно одиноко.
  
   Урок четвертый
  
   Одиночество. Первый сознательный урок, к которому я оказалась не готова.
   Мне купили новую кроватку с блестящими, железными спинками. Я радовалась, не ведая, что этот подарок подобен Троянскому коню, и в пору плакать, а не веселится, прыгая на матрасике.
   Мама оставила меня один на один с кроватью и плотно прикрыла дверь в комнату. Я лежала, и ждала, когда она придет, и как обычно ляжет со мной. Она не пришла. Давно стемнело за окнами, стихло в квартире, а мамы все не было. Я лежала и плакала, думая, что мама ушла навсегда и больше не вернется. И боялась встать, чтоб убедится в этом или к облегчению своему, увидеть ее, и развеять свои страхи. `Мамочка, мама', -- звала я мысленно, но она не слышала, что еще больше убеждало меня, что с ней что-то случилось. И вот я не выдержала, разревелась громко, безутешно, встала, и, путаясь в подоле ночной рубашки, побрела в темноту дремлющей квартиры, туда, где еще вчера спала с мамой. Я шла по наитию, по запаху, по серебристой дорожке, что услужливо положил мне под ноги свет Луны.
   Домовой сидел в углу коридора и чесал Маас животик. Я словно увидела их впервые и, испугавшись, дико закричала, переполошив всю квартиру. Домовой превратился в шарик стоящей дыбом шерсти и два глаза. Секунда и его сдуло за стену, а Маас рванувшая с испугу за ним, ударилась головой о стену, отскочила и, зашипев отчего-то на меня, выгнула спину. Вылетевшая на крик мама очень удачно запнулась о кошку и та галопом, дробно топая когтями, промчалась по полу и стене в темноту соседних комнат, сбив выходящую бабушку.
   Я начала икать, и вцепилась в маму, что было сил. В этот раз ей пришлось мне уступить, и я благополучно заснула на старом месте - рядом с мамочкой, прижавшись к ней всем телом.
   Мама казалась мне чем-то незыблемым, монументальным и доступным. Но ее больше не существовало, когда она была нужна. Вечером меня упрямо укладывали в новую кровать, которую я начала тихо ненавидеть, еще не понимая истинную суть данного чувства. Меня оставляли одну в большой комнате, где тикали часики на стене, горел фонарик ночника, мирно дремали знакомые вещи, любимые игрушки, но мамы не было. Ее самой главной, самой нужной, любимой безоговорочно, слепо и до исступления - не было.
   И утром, когда я просыпалась и получала от бабушки порцию омлета или манной каши, мамы не было.
   И днем, когда я играла, чутко прислушиваясь к звукам в квартире, когда обедала, гуляла, полдничала - мамы не было. Я не могла привыкнуть к ее отсутствию, оно было нестерпимо для меня, не объяснимо и рождало желание то понять, почему мама меня бросает, то удержать ее силой или истерикой, то ходить за ней хвостиком, чтоб не потерять. Но ничего не помогало - мама постоянно исчезала, уходила к какой-то работе, что оказалась ей дороже, чем я.
   Я капризничала, постоянно ныла, упрямилась и смотрела в окно, ожидая увидеть маму.
   И чувствовала себя самой несчастной, самой ненужной из всех вещей. Кинутой как яблочный огрызок.
   И не поняла, но заподозрила, что это состояние называется - одиночество. Этот мир его дом, и оно живет в каждом существе, несмотря на то, что рядом всегда кто-то есть.
   Это было загадкой для меня. Но я еще не знала, что на разгадку уйдет почти вся жизнь, но я так и не пойму, отчего даже очень любящие друг друга, очень нужные и близкие люди остаются одинокими.
  
   Урок пятый
  
   Я была не согласна, я была против одиночества, к которому не привыкла и не желала привыкать. Оно категорически мне не нравилось и я его отвергла, как -то незаметно научившись отодвигать.
   У меня появились новые друзья - муравьи. Они пришли в дом и как-то сразу стали частью его. Я и не искали с ними общий язык - он был. Каждый день просыпаясь, засыпая, я слушала их разговоры. Благодаря им я узнавала, как живут соседи, какое варенье сварила бабушка на зиму, где оно стоит и в какой банке вкуснее. Запрещенное для меня место - кладовка, была доступна им и я точно знала, что в ней хранится. Незнакомые мне вещи притягивали, а запрет - манил.
   Домовой смотрел на наши игры, слушал разговоры и вздыхал: скоро расстанемся.
   Он, правда, стал прозрачным, почти невидимым. Однажды пропала Маас. И я поняла - нас ждут перемены. Я не знала, что это. Слово было услышано, вернее подслушано у муравьев. Они суетились и нервничали - прощались со мной.
   `Зачем прощаться'?
   `Затем, что мы больше не увидимся'.
   `Но услышимся'?
   `Нет. Ты скоро перестанешь понимать наш язык'.
   `Почему'?
   `Потому что у человека свой язык и не один'.
   `А почему не один? Зачем больше? Одного мало? И зачем делить мысли на звуки и издавать каждую по-разному'.
   `Потому что люди разные', -- влез домовой.
   `А ты люд'?
   `Нет, я домовой, нечисть по-ихнему'.
   `Ихнему? Еще один язык, нечисть'?
   `Фыр-р. Разновидность. Что видишь - вещи и люди, что не видишь, но смеет существовать рядом - артефакт - нечисть'.
   `Но я тебя вижу'.
   `Ты, потому что еще маленькая'.
   `Не люд'?
   `Не человек. Для человека'.
   Я мотнула головой соображая - не получалось. Домовой, сцепив пальчики на животе, привалился спиной к стене и, вперив взор в потолок, глубокомысленно изрек:
   `Нечисть с точки зрения людей все то, непонятно им и необъяснимо. Вот ты - есть, это понятно, объяснимо. А меня нет, потому что я не мог взяться из неоткуда, а значит, меня нет'.
   `Но ты есть'!
   `Если поверить в меня, значит нужно верить и во все остальное'.
   `Во что'?
   `Во все. Например, в то, что ветка дерева не ветка, а рука, и чувствует, а дерево не только живет, но еще и дышит, мыслит, разговаривает'.
   `Так оно и есть', -- согласилась, не понимая, к чему мне говорят, то, что я знаю, что неприложно и естественно.
   `Нет, не так. У дерева нет глаз, ног, рук и мозга, значит, оно не может мыслить, говорить. Следовательно, оно неживое. Оно - дерево.
   `Нечисть'?
   `Вещь. Предмет'.
   `Но вещь чувствует, понимает, сохраняет и передает информацию'.
   `Докажи'.
   Я открыла рот - зачем доказывать то, что понятно любому? И как? Все равно, что доказывать свое существование. Что за глупость?
   `Вот', -- качнул головой домовой и вздохнул: `Нет доказательств - нет факта существования, и все что ты скажешь - бред, лепет неразумного ребенка'.
   Я возмутилась, обидевшись за дерево и всех остальных разом, и громко позвала бабушку, ткнула пальцем в сторону домового, который даже не пошевелился, лишь прищурился в ожидании. Его глазки-бусинки смеялись надо мной и сочувствовали:
   -- Он, -- сказала я, а больше подходящих слов не нашлось. Бабушка внимательно посмотрела на стену, плинтус, край паласа и переспросила:
   -- Что `он', деточка?
   Я подошла к домовому и ткнула ему в живот пальчиком для убедительности.
   `Полегче', -- проворчал он, вставая на свои короткие тонкие ножки: `да не мучайся ты, она меня все равно не видит'.
   Я не верила и громко возвестила, опять ткнув пальцем в наглеца:
   -- Он!!
   Домовой с укором глянул на меня и ушел в стену, я попыталась пойти за ним и продолжить дискуссию, найти факты и доказать бабушке что она слепа, раз не видит то что есть. А может взять его за руку, как это делает она, когда идет со мной в скопище красивых вещей, вкусных `как' и `ням', и толпы гудящей мыслями, голосами?
   Не получилось, я прижалась к стене и поняла, что проход закрыт. И обиделась на глупую стену, слепую бабушку, исчезающую вечно маму, злого домового морочащего мне голову, себя неуклюжую, косноязычную. Почему нельзя изъясняться мыслями - ведь так проще и понятнее и все встает на свои места.
   `Ба, почему ты меня не слышишь'? -- уставилась на бабушку, готовая зареветь от бессилия.
   `Потому же, почему не видит меня', -- высунул из стены мордочку домовой.
   `А почему'? -- я попыталась схватить нахала за носик и вытащить наружу, показать бабушке, но ладонь шлепнула по стене.
   -- Ах, солнечный зайчик! Ах, он играет с тобой! -- умиляясь, всплеснула ладонями бабушка. Ну, до чего тупа! - начала злиться я. Плюхнулась на пол и заревела.
   А вечером, когда мама была уже дома, услышала их с бабушкой разговор:
   -- Домового сегодня видела.
   -- К чему? -- задребезжало беспокойство в голосе мамы, и я притихла озадаченная им, и вместо того, чтоб высказаться, напомнив бабушке о дневной встрече, заверить - и я, и я видела, лишь сунула палец в рот.
   -- Не знаю к чему.
   -- Что думаешь?
   Да, что здесь думать? -- чуть не бросила я.
   -- Думаю, скоро съедем.
   -- Фу-у, -- успокоено выдохнула мама. -- Это и без него ясно.
   Вот люди! Ясно им - а что ясно-то?!
   Я пошла искать по квартире домового: пусть мне все расскажет, пояснит! Схвачу за нос, и буду держать, пока не выпытаю нужную мне информацию:
   `Артефакт?! Артефа-акт'?!
   `Чего обзываешься'? -- уставились на меня два глаза, проявившись с краю тяжелой портьеры. Я хихикнула - шторы с глазками казались смешными. Домовой обиделся и исчез.
   `Нечисть, ты куда'? -- расстроилась я.
   Домовой появился со спины и рявкнул в ухо:
   `Я тебя Крысой обзывал'?!
   Я села от неожиданности и всхлипнула, готовая разревется.
   `Почему Крыса'?
   `Потому что Кристина'!
   `Опять это имя! А-а-а'! -- сморщилась от обиды.
   `Плакса-вакса'! -- бросил домовой.
   Я нахмурилась, передумав реветь:
   `А что это'?
   `Чего - это'?
   `Плакса-вакса'.
   Домовой вздохнул: `вот и ругайся с тобой. Ладно, не реви. Чего хотела-то'?
   `А ты? Бабушка тебя видела, а ты говорил, они тебя не видят'.
   `Не всегда. Иногда показываюсь', -- почесал носик в раздумьях: `предупредить хозяйку хотел, чтоб не съезжала'.
   `Так она видит тебя, когда ты хочешь, чтоб видела'?
   `Ну'.
   `А зачем? В прятки играешь'?
   `Чего Зина матери твоей сказала обо мне'?
   `Она подумала, что ты благословляешь на отъезд'.
   Домовой вздохнул: `да-а... теперь понимаешь, что не в прятки играю, а просто не беспокою. Смысл, все равно ничего не понимают. Я им про одно, они про другое'...
   `А почему они не понимают? У тебя не такой язык? Или с ними, что не так? Может, ты невнятно выразился'?
   `Ага. Куда уж яснее - Маас сбежала, муравьи пришли, я показался'.
   `Давай я им скажу, что уезжать не надо'.
   `И чего'? -- грустно улыбнулся домовой.
   `Меня они поймут'.
   `Не поймут, не послушают'.
   `Почему? Я же не исчезаю и я человек'.
   `Так человек человека еще реже слышит. Слушает - да, но не понимает'.
   `А почему? Мысли в голову не проходят или звуки в уши'?
   `Потому что думают о пустяках, а главного не видят'!
   `А почему? Надо показать'.
   `Ну, иди, попробуй. Иди, иди. Сама убедишься, что они слышат лишь, что хотят слышать и видят тоже самое'.
   `Это как ты? Когда хочешь, появляешься, когда нет - нет'.
   `Примерно. Мое дело предупредить, а их внять или не обратить внимания. Я влиять на людей не могу, нельзя это. И вообще, не обязан я им'!
   `Почему'?
   `Почему, почему'?! -- забухтел домовой раздражаясь: `потому! Отстань'!
   Развернулся и ушел в диван.
   Я посидела, складывая и укладывая в голове услышанное и опять полезла к домовому, хоть и чувствовала - зря. Нервный он что-то - мерцает его шерстка голубым холодным светом. Тронь - искры посыпятся. `А почему он такой? Особенность нечисти'?
   `Душевного состояния'! -- рявкнуло из дивана. Я подошла и заглянула под него, надеясь увидеть злюку. Нет его, значит, внутрь залез, забился в угол. `А почему'?
   `Потому'!! -- выскочил из спинки, перепугав меня. Глаза большие, вытаращенные, сверкают, молнии метая, шерсть дыбом, искрится, тело - шар надутый, ручки ножки как щупальца вьются в воздухе.
   -- А-а-ааааа!! -- закричала я.
   Домовой метнулся в сторону: смел стул, уронил вазу, исчез в стене и принялся бушевать уже на кухне - грохая, бухая, брякая крышками кастрюль.
   Прибежала мама и принялась меня успокаивать. Она была уверенна что я хочу спать, поэтому капризничаю, проказничаю, и доказать ей обратное было невозможно. Меня умыли и сунули под одеяло:
   -- Спи солнышко.
   -- Ма, зя зать.
   -- Я здесь, я здесь, маленькая.
   Она что глухая?
   -- Ма! Зя за-ать!
   -- Сказку про зайчика? Почитаю. Где у нас книжка?
   Я плюхнула ногой о матрац: тупость какая! Какое из произнесенных мною слов обозначает зайца, а какое сказка? Я сказала: мама, нельзя уезжать! Что невнятно, непонятно?
   Пришлось потренироваться, мысленно произнеся незамысловатую фразу раз пять, а потом выдать по слогам:
   -- Ма-ма, не-зя-а уз-за-ать.
   -- Нужно, Кристина. Спать пора. А спать нужно в постельке, под одеялом.
   Она чего подумала? Что услышала? -- удивилась я.
   -- За-ать!
   -- Да, да, лежать, нужно лежать, -- сказала, открывая книжку и готовясь прочесть мне красивую историю.
   Она, на каком языке слышит и говорит? А я? А думаем тоже на разных?
   Я вздохнула, понимая домового: тяжело с людьми, ой, тяжело...
   И чего я на свет появилась?
  
   Урок шестой
  
   Мы переехали. Светлые обои, с привычными, веселящими глаз звездочками сменились на серые тона грязных стен. В них жила нищета, болезни и обиды. С первой принялась бороться мама, но так в ней и состарилась, не понимая, что проиграла заранее, въехав в эту квартиру. С обидами принялась бороться бабушка, но получалось с переменным успехом. Я же приняла на себя бой с болезнями. Я пробовала их на вкус, и они с радостью принялись общаться со мной, переселившись в хрупкий детский организм. Но тогда я не знала, что понравившееся мне тело возмутительно уязвимо и смело перехватила сразу половину обжившихся в квартире болезней. Я была не знакома с ними, как еще не понимала возможности своего организма, и они казались мне родственниками полуночницы, которых при моем-то резерве и безграничных возможностях я спокойно переварю и выплюну как соску-пустышку.
   Не тут-то было. Противные бяки и буки оказались сильней и с радостью забравшись в меня свалили одномоментно и нещадно. Я ловила их по телу, они ускользали и крючили его болями, ломали и расшатывали как хулиганы забор. В жару и бреду я отмахивалась от них руками, рвала их зубами и выплевывала вместе с пищей и лекарствами. Мама терпеливо выхаживала меня, не помогая ни на йоту, бабушка вздыхала и шепотом, втихаря от мамы, молилась. Молитвы были забавными, и легким облачком взмывая под потолок, там и оставались. Грешна была бабуля, но о том и не помышляла. Верила в признанный всеми образ и не верила, потому что сама его не видела и не придумывала. Бабушкины бдения меня занимали, а мамины вечерние чтения убивали. Тогда я поняла, что книги как люди и предметы: одни забирают силы, другие дают. Как назло, мама выбирала именно отбирающие силы. Я мучилась от инсинуативных историй чужого мозга и заходилась в кашле, плевала части залезших в меня болезней.
   Мое состояние по определению мужчины в белом халате, стало критическим и требовало срочной госпитализации. Я испугалась и напрягла силы, чтоб найти самостоятельный выход из ситуации, сообразив, что взрослые, существа из иного измерения посланные их юным и неокрепшим прототипам сугубо с одной целью - в наказание за повышенное самомнение. То, что меня залечат, и вернут в исходную точку, доблестно спасая от придуманных диагнозов, наградят кучей не имеющих место, но уже подкрадывающихся, я не сомневалась. Количество лекарств, которые мама вливала в меня уже зашкаливало, а микстуры, казалось, булькали в ушах.
   Я сосредоточилась и, понимая, что не справляюсь со всеми болезнями, решила убить их по одиночке, скинув лишние в ненавистные мне книги с не менее ненавистными картинками, бездарными и жуткими как разозлившийся домовой. Им хуже не будет, они итак больные, а мне облегчение и передышка. Светлый силуэт человечка, что появился в моем бредовом сознании и заняв место домового сторожил меня сидя на лучиках пробирающегося в комнату солнца, качал ножками и утвердительно кивал: правильно ты решила, верно. Это придало мне оптимизма и бодрости. Я расчеркала нехорошие книжки жуткими калямаляками - портретами поселившихся во мне болезней - паразитов, переселив их на страницы, изорвала их вдрызг и успокоенная уснула. А утром проснулась еще слабая, но уже здоровая.
   Останки книжек с болезнями бабушка выкинула потом в мусорное ведро и отправила к потолку еще одно облачко-молитву - благодарственную.
   Не за что, бабуля, -- великодушно объявила я мысленно, и успокоено вздохнув, обняла своего друга, единственного избежавшего всей этой нездоровой кутерьмы - медвежонка в вельветовых штанишках, с именем банальным, но как нельзя лучше других подходящим ему - Мишутка. Мне стало покойно, мне стало хорошо, как когда-то давно, там, откуда я пришла. И показалось - так будет всегда, казалось уже туманное "там" равно мятежному "здесь".
   -- Спи, солнышко мое, -- поцеловала меня в лобик бабушка. -- Завтра тебе исполнится годик.
   Что-то засмеялось внутри меня - "годик"! Ну, вот и начался отсчет жизни в годах. А впрочем, чего я ожидала? Чтобы жизнь исчислялась делами? Это и произойдет в итоге с каждым, но не каждый поймет. Однако до финиша так далеко, что я успею рассказать об этом, и много, очень много что еще успею.
  
   Все изменилось в один миг: мне приснился сон и словно встряхнул меня. Я увидела себя большой, как мама, потом старой как бабушка. Кадры жизни мелькнули и ушли вместе со сном. Я проснулась, зажав в кулачки край одеяла, и с ужасом смотрела в потолок: мне уже умирать? Неужели все кончилось? Так быстро?!!...
   Подождите, я же так ничего и не успела!!...
   Но взгляд упал на мои маленькие пальчики, Мишутку, лежащего рядом со мной и тут же пришло облегчение от осознания - я еще совсем маленькая, очень, очень, и все еще только началось...
  
  
  
   Семьдесят лет спустя
  
   Я умирала. Точно знала - ухожу. Мой старый, старый друг домовой, с которым мы не виделись семь десятилетий, развлекал мою внучку и грустно поглядывал на меня:
   `Это не страшно'.
   `Не страшно'.
   `Мне будет не хватать тебя. Твоим детям будет не хватать тебя'.
   `Ты присмотришь за ними'.
   `Как всегда'.
   `Как было до меня и будет после'.
   `Да, так было и так будет. Будь спокойна. Приходи, если что'.
   `Нет. Это будет слишком больно'.
   Домовой вздохнул: `Ты вся в Зину. Она тоже не хотела вас тревожить и все же'...
   `Незримо присутствовала'.
   `Ты чувствовала'?
   `Иногда. Последнее время все чаще'.
   `Пришло время вам встретиться и уже не одной оберегать род', -- грустно улыбнулся домовой. Он хотел бы удариться в воспоминания, о тех днях, когда он, я и Маас были счастливы, а с нами моя бабушка и мама, еще живые, еще живущие. Но промолчал, угадав мою боль, слезами прощания сдавившую грудь, горло: `как жаль, как безумно жаль, что все так быстро кончилось. Ведь вот же только мы с тобой играли, пытались предупредить, что не надо переезжать. Мама... Бабушка'...
   `Они живут. Живы'! -- только и вздохнул.
   `Как быстро, как же удивительно быстро прошла жизнь', -- думала я глядя на него и на свое продолжение - маленькую Настеньку, дочь моей дочери. Она пришла в мир, а мне уходить. Пора - у меня есть замена.
   Одна единственная, скупая старческая слеза скатилась по лицу. Больше слез не было, они все были растрачены за казавшуюся тогда длинную дорогу жизни. И такую короткую на деле.
   -- Настенька... -- прошептали непослушные губы, напоминая давно забытое чувство вот точно такого же онемения, непослушного тела. Тогда я училась улыбаться и губы совсем не слушались меня. Неужели это было семьдесят лет назад? Всего лишь...
   Тогда я только знакомилась со своим телом, готовя его к битвам имени жизнь, как это делает сейчас моя внучка. Она не одна, как я не была одна - мне помогали тогда, помогают сейчас - вон уже тот светящийся человечек, что охранял меня давным-давно, придя на смену домовому. Теперь они вместе провожают меня, и останутся, чтобы помогать Настеньке. Она знакомиться с этим миром... а я прощаюсь. Он только делает первый шаг, я уже сделала последний.
   Тело уже не мое, душа рвется из него домой последними хриплыми выдохами, такими же больными, как первые вдохи.
   `Ба-ап, тебе страшно'? -- в глазах моей внучки живет наивное любопытство и прячет мудрость стариков, опыт прошлых жизней. Все повторяется, все повторится, но уже не во мне - в ней. Домовой нянчит ее, моя дочь лелеет, зять бережет, жизнь учит. И все же те шишки, что набила я, набьет и она, и пройдет ту же дорогу, что прошла моя бабушка, моя мать, я. Увы, опыт не передать по наследству.
   `Мне грустно'.
   Да, именно грустно. Что я успела? Училась или боролась? Жила или воевала? Зачем? Стоило ли?
   Война длинною в жизнь - как странно осознавать это на финише, в последний час, последний миг. Праведной ли она была, правильной?...
   Ни той, ни другой. И все же, я сделала очень много, хоть и, кажется - ничего - я выиграла, отыграла у судьбы тех, кто придет после меня.
   Я пришла, чтоб исправить одну ошибку и очистить путь будущих поколений, одной семьи - и исправила, очистила. Об этом они не узнают, не догадаются, потому что не смогут сложить цепь событий давно минувшего прошлого. Их бабушка всего лишь память, слово пустое и ничего для них не значащее, потому что лично мы уже не познакомимся. Но если кто-то из моих потомков вспомнит меня как жившую, настоящую, живущую в них - мне того будет довольно.
   Одна жизнь, один невзрачный неприметный в толпе человечек не менее важен в этом мире, чем самый видный государственный деятель или ученый муж. Пусть он невидим, пусть не заметен, пусть не движет прогресс и не изобретает колесо, но если его теплом согрет род - того довольно. Быть может кто-то, через несколько поколений после меня поймет, как мало нужно сделать, чтоб многие были счастливы, и как трудно то порой дается, и по достоинству оценит труд маленького человечка. Разве это не станет достойной эпитафией на могилку усопшего предка?
   Я совершила последний рывок, последний подвиг, выдохнув в последний раз:
   -- Помни об этом, дитя мое...
  
   19 -20 августа 2007
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   4
  
  
  
  
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"