Зловонная смесь томилась в канализационном коллекторе напротив железнодорожных путей. И томилась она весьма сильно - через какие-то, похожие на кишечные звуки бульканья, на возгласы, всхлипывания и, одним словом, на тихий вонючий шепот.
Коллектор был старенький, стенки его изрядно проржавели, истончились. Построенный руками добросовестных советских строителей в 1976 году, он верой и правдой надежно служил советскому общественному строю. Но времена прошли, наступила иная общественно-экономическая формация, напоминающая собой феодально-бандитский паханат, наподобие Чикаго 20-х годов прошлого века с его большим Алем.
Коллектор молча работал, как старые советские станки, кирпичные котельные трубы, полуразрушенные заводские площадки с надписями на их обрушающихся зданиях типа "Слава КПСС!". И, видимо, так сказать, не выдержав нового общественного строя, ничего не обещающего населению, то ли от ветхости, а вообще-то оттого, что ни на что не хватало денег, особенно на столь нужные для фекальных масс и санитарных служб для народа, он не выдержал. И - рвануло!
И рвануло, как говнодышащий Везувий. Зловонные потоки двинулись в сторону железнодорожных путей. Медленно идущий поезд из города N в город Че, на данном отрезке пути не шибко-то увеличивающий скорость, попал под раздачу. Локомотив вздрогнул от потоков зловонной лавы и буквально был сброшен под откос.
Вагоны в полной нерешительности замерли на путях, вяло протащившись несколько метров. Изумленные "телезрители"-пассажиры смотрели большими глазами, выглядывая в окна на фекальный разлив, зажимая носы. Некоторые истерически смеялись с возгласами "Во, бля, живем!". Шок был потрясающий, но, увы, привычный для органов обоняния этих людей.
* * *
...Он как-то судорожно ворочался во сне, смутно предчувствуя нечто. Жаркий липкий пот обливал его. Обрывки сновидений буквально его душили. Они накатывались непонятными образами, чем-то давно знакомыми ему. Люди в дорогих костюмах с чиновничьими лицами, накачанными ботоксом. Он, заседающий где-то, читающий тексты от спичрайтеров. И всюду лица, лица, лица... огромные толпы, коридоры, телохранители с их квадратными формами. Поездки, поездки, вечно изматывающие его.
Поезд встал, вздрогнув, на одной из остановок. Сон, словно бабочки-капустницы, внезапно слетел с его подрагивающих вежд. Медленно открыв глаза, он торопливо осмотрел помещение купе, испуганно упершись взглядом в незнакомца, сидящего напротив. Купейный гость, помешивая ложечкой чай в стакане с неизменным подстаканником как особым символом железнодорожного уюта. Он посматривал на полупроснувшегося пассажира, как бы изучая его своими голубыми глазами, с покровительственно отеческой улыбкой, поглаживая окладистую бородку. Что-то таинственное, неведомое полупроснувшемуся заставило его открыть глаза и посмотреть в сторону неизвестно как оказавшегося здесь, в купе vip, попутчика.
- Доброе утро, здравствуйте, - произнес голубоглазый. И в этом его "здравствуйте" было что-то по-отечески заботливое и немного насмешливое.
Проснувшийся потянулся и...к своему великому, или ужасу или удивлению, не смог вспомнить, кто он, куда он едет, зачем и откуда, не мог вспомнить ни своего имени, ни фамилии. Странный трепет или тревога охватила все его существо. Он подскочил к окну и стал жадно глядеть в пространство. Руки и губы его дрожали. "Кто я, куда, зачем?", - носилось в его голове, как неуемные большие зеленые навозные мухи. Наконец, он оторвался от окна и, как бы сдаваясь на милость провидения и неизвестности, с выдохом уселся на постель.
- О Господи, - произнес он вслух.
- Что случилось-то у вас, - спросил Неизвестный напротив. - Вы, наверное, не в тот поезд сели, или, я извиняюсь, с билетом какие-то проблемы?
- Да какой тут черт! - воскликнул Непомнящий. - Все забыл, все напрочь - кто я, откуда, имя, все забыл, как будто мозги кастрировали. Амнезия какая-то, - и он стал ощупывать при этом голову, не ударялся ли он.
Но голова была целой - ни выступов, ни шишек, ни каких-то на ней порезов. Привычная ему родная плешь украшала и лоб, и темя.
- Как же так, - усмехнувшись воскликнул собеседник, - хотя бы поройтесь в своих вещах! Ну, паспорт, ну, билет... Вы что же - зайцем едете?
- Нет, на вокзале был билет, - роясь в портфеле, в других вещах, причитал он. - Все документы куда-то делись...
Наконец, найдя свой паспорт, он открыл его. Новый шок поверг его в новое изумление. Все листы в паспорте были чистыми, кроме штампа в графе гражданина РФ под фотографией. Все остальное отсутствовало. Липкий пот снова выступил на его лбу.
Ничего не сказав своему визави, он положил непонятный паспорт обратно в кожаный дорогой портфель. Найдя билет, он долго не мог определиться: как будто чернила были размыты дождем. Откуда, с какой станции, куда - все было настолько как бы размазано, что у него заболела голова.
Положив билет в нагрудный карман пиджака, он уселся на постель, ухватился за голову и вперил взгляд в никуда.
- Хлебните чайку, мой дорогой, - произнес Голубоглазый, обнажив ряд белых ровных зубов.
- Кого-то вы мне напоминаете, - сказал Непомнящий. - Да, вспомнил, вспомнил, - обрадовался он, - вы очень похожи на одного певца из группы "Аквариум", Бориса Борисыча Гребенщикова, вот, точь - в- точь он! Та же у вас улыбка, как у него, тот же взгляд, тот же голос. В общем, вы - копия Гребенщикова. И у него такие есть прикольные расхожие прозвища - Б.Г., бугор, ну,и, наконец, БоГ!
Голубоглазый засмеялся, вновь обнажив белозубую улыбку. Смех его был как серебряный колоколец и в то же время как мощный поток рек многих. Веяло чем-то могущественным и сильным от всей его фигуры.
- Ну, так я и есть Он.
- В смысле, кто? - спросил Потерявший память.
- Как кто? Тот, кого вы назвали последним. Ну,.. Борис Борисыч - есть в нем что-то от меня. Ну, вот, стало быть, и познакомились. А вы чаек-то пейте, а то остынет, - сказал Бог, пододвинув поближе стакан к Потерявшему память. - Нам долго еще ехать, дорога у нас с вами долгая, подкрепитесь чем - нибудь. Вот просвирки, вот католические облатки, вот вино, кстати, хорошее, крымское, благодаря вам обретшее новую жизнь. Примите и ядите тело мое, - произнес с улыбкой Голубоглазый.
- Вы, вот, видите ли, память потеряли, а меня помните. Так и я вас знаю. Вас, кажется, с детства Володенькой зовут? Помню вас, как вы в пионерском галстуке разгуливали. Что и говорить, сколько воды утекло с момента сотворения мира и с того момента, когда вы пришли в него.
Голубоглазый скрестил пальцы, на всех блестели серебряные кольца. А за окном быстро набирающего скорость поезда мелькала ширь российских просторов - полуживые деревеньки и села, незнакомые городишки, похожие на маленьких серых воробьев. И эти городишки коптили в небо трубами, и была какая-то размеренная возня в них.
Потом они проехали мимо сгоревших алтайских сел, где торчали одни печные трубы. Бабы и мужики разбирали завалы, работала строительная техника, наспех собирая временное жилье.
- Денег не хватает, - изрек Господь, глядя на бедствующих. - Как сказал ваш друг по управлению этой большой подводной лодкой Дима, - усмехнувшись, произнес похожий на Гребенщикова Бог.
"Какой еще там Дима", - задумался про себя Находящийся в амнезии. Память медленными шажками стала возвращаться к нему.
Похожий на Гребенщикова Бог порезал сырокопченую колбасу, пупырчатые огурчики, достал еще какие-то нехитрые яства на стол:
- Угощайтесь, угощайтесь, это все местное, не из Европы, разве что вот сыр маасдам - не успел Роскомбредпозор гусеницами по нему проехаться. Путь долгий. Здесь, видите ли, буфет не работает, а разносят только чай.
- Интересно, а как другие пассажиры? - вопросил Непомнящий.
- Ну, так с вещами, с вещами-с, сударь, взяли с собой все необходимое. Я ведь, - (сделав ударение на первом слове),- всех вас собрал.
Тут же откуда-то из-за стены послышалась песня "Аквариума" "Хорошо анахорету", она смолкла, и ее, как в нон-стопе, сменила другая: "О лебеде исчезнувшем, о лебеде, ушедшем во тьму, я молюсь. Святые, заступитесь за нас...".
А память к нашему путешественнику, тем не менее, все возвращалась и возвращалась. Двери купе открылись, за спиной проводницы мелькнуло лицо Геннадия Дюганова. Дюганов улыбнулся всей своей широкой улыбкой и так же внезапно исчез. Проводница Загарова, с цифрой шесть на погонах, принесла четыре стакана чая, рафинад, поставила блюдечко с нарезанным лимоном. Она хитро и как-то загадочно улыбнулась несвойственной ей улыбкой и, сделав небольшой книксен, удалилась.
- Люблю, знаете ли, - произнес Господь, похожий на Гребенщикова, - чай с лимоном. Душу, знаете ли, согревает. Вспоминаешь мелких советских чиновников, которые ездили в поездах и тоже просили чай с лимоном.
Голубоглазый Господь отхлебнул чай , вытянул в стороны свои могучие с кольцами и перстнями руки и сладко зевнул.
"Чух-чух-чух-чух-чух-чух... бах-бах-бах-бах-бах-бах... Куда? Зачем? Куда? Когда, когда, когда...", - ритмично стучали колеса поезда о бесконечно уходящие вдаль рельсы, как бы намекая на геометрию Эвклида и Лобачевского насчет сходящихся и несходящихся параллельных прямых.
Непомнящий снова открыл глаза, но теперь уже он был не Непомнящий, а целиком вспомнивший, кто он есть. Влад Владыч Букин. Не какой-нибудь тебе Березкин, Дубов или, хотя бы, просто Иванов. И даже не слева стоящий рядом с ним на всех форумах и конгрессах бывший любитель оленей Тойгу. И не псевдооппонент Гена Дюганов, недавно заглянувший в дверь купе (мол, я тут, имей в виду). И даже не разыгрывающий из себя кремлевского шута и балагура Пузановский.
Нет, это был Он! Как будто молния прояснила сумрак забывчивости в его голове, и он уже хотел было воскликнуть "Господи!", - вскочив с постели, но загадочного незнакомца в купе не было. Недопитый чай на столе, несколько кружков сервелата, какие-то салаты в пластиковых баночках и...необычайно благостная атмосфера благополучия, спокойствия, защищенности. Во всем купе распространялся некий радужный свет, он был настолько слит с каждой его мыслью, гладил его, как легкий ветерок, по голове, казалось, щекотал ему ноздри, от чего Влад Владыч неожиданно чихнул и...
...и голубоглазый гость снова оказался на месте со своей непринужденной и умиротворяющей улыбкой. Влад Владыч плакал, точнее сказать, рыдал. Ну, наконец-то драгоценная для него партийная память вместе с воспоминаниями всей его жизни вернулась на место, как заново включенная грампластинка, издающая раритетный шипящий призвук. Как заработавший вдруг CD- диск или флешка в компьютере после отключения электроэнергии. В общем, память вернулась!
- Не могу подобрать слов, - робко заблеял Букин, - как вас...э-э-э м-м-м а-а-а... спасибо! - истошно вылилось из его нутра. - Спасибо вам, Господи!
- Да за что? - изумился Незнакомец, признанный Влад Владычем за Бога.
- Ну, как же, я все вспомнил! Я Влад Владыч Букин, являюсь главным...
Голубоглазый Господь посмотрел на него с усмешкой, как на запыхавшегося после бега ребенка:
- Да можете не продолжать, - махнув рукой, остановил его похожий на Б.Г.Бог. - Успокойтесь, допейте чай... Остыл, правда... Все хорошо, когда вспомнишь, кто ты, - продолжал он. - И зачем, и откуда. Я бы сказал так: накажите дурака, отобрав у него память. А я вот думаю, Влад Владыч, а зачем она вам - память? Что вы делать-то будете с ней? - улыбнувшись, спросил незнакомый Бог.
- Ну, как... Жить, работать, ну, я же...
В этот момент дверь купе открылась, и, как по немому приказу, вошла проводница Загарова со своей как бы нарисованной на холсте улыбкой. Она принесла на подносе не только горячий чай с лимоном, но и поставила на столик роскошный завтрак. Меню было министерским, и Бог послал, что говорится, устрицы, томящиеся в лаймовом соке, всевозможную дичь, осетрину и другое, более впечатляющее, кремлевское, недоступное простым смердам.
В общем, Бог послал. У Букина аж челюсть отвисла. Тот, который Б.Г., могучей рукой намазывал черную икру на французский багет с маслом, при этом, глядя на осеннюю картину за окном в духе "летят утки и два гуся". "Как помажу бутерброд, сразу мысль, а как народ?", - промелькнуло в голове возвращенного не только к памяти, но и к его врожденному цинизму Букина.
- Вот, как раз об этом я вас и хотел,..- начал собеседник, поедая свой бутерброд.
Букин вздохнул. Как-то стыдно было перед незнакомым Богом, как будто стоишь голым на Красной площади во время парада Победы. На минуту замявшись, он ответил:
- Ну, страна выходит из кризиса, - он как бы обращался к аудитории.- мы прилагаем все усилия для поднятия экономики...Народ, ну, вы сами понимаете, не в столь легкое время живем, как можем, - лепетал он, как бы оправдываясь...и чувствовал, что этот самозваный Бог начинает его сильно раздражать. - И, вообще-то, я уже опаздываю на форум "Таврида" на несколько часов, уже выкрикивал раскрасневшийся от раздражения Букин.- Напрасно вы меня критикуете, я вот решил выделить 150 миллиардов рублей на реконструкцию БАМа и Транссиба.
- Да, уж вижу. Лучше бы вы эти деньги погорельцам из Ростова отдали, а то соизволили выделить всего по двадцать тысяч на душу, да еще потом по пятьдесят, дом на эти деньги не построишь, даже землянку. И это кризис, который, как вы говорите, почти преодолен? Те две войны, которые вы ведете ...
- Но ведь это вызвано необходимостью, НАТО близится к нашим границам, и вообще, страна переживает самый тяжелый период истории - столько казнокрадства, не успеваешь удивляться, как можно так чудовищно много украсть!
- Странно, - заметил Который с видом Б.Г., - странно, что при всей вашей якобы осведомленности, вдруг возникает гигантской концерн воров в законе по всей стране, напоминающий широкую сеть вертикального маркетинга...
"Он не иначе менеджер глобализации, шпион Америки. Достоевского начитался, чешет в архаичном стиле",- уверенно подумал Букин, уже по старой привычке наглея.
- Да, конечно, вы правы, ветхость моего синтаксиса бросается в глаза. Я ведь после девятнадцатого века эту страну не навещал.. И вы об этом кооперативе "Озеро" ни-ни? И вы мне хотите сказать, что вы не являетесь главой всей этой вертикали? - усмехнувшись, произнес он. - Это все равно, что хозяину дома не знать, что делают его сыновья. Вам же удается отслеживать каждый шаг оппозиционеров и всякие нежелательные для страны и для вас события, вплоть до терактов. Здесь все как-то вроде бы сходится, как у бухгалтера - знаете, сальдо, бульдо, маржа, - засмеялся Бог.
Длинное замечание поставило в тупик бывшего Непомнящего, который только что радовался и восклицал, что все вспомнил. Некая вялость, чувство неловкости и некоей колкости оставалось в душе Букина, но лишь на несколько секунд. Амбиции, гордость, задетое самолюбие, смешанные с тщеславием, дали о себе знать.
- Дорогой мой,- с лисьей улыбкой и уже несколько фамильярно отвечал собеседнику Букин, - не сразу Москва строилась, столетиями, а я ведь семнадцатый год на посту, как оловянный солдатик, стараюсь, бьюсь! На части рвут! Хочешь одно - боишься другого. А вы знаете, как с этим народом тяжело? Они ведь только из-под палки понимают! А какую я создал и укрепил армию для защиты рубежей...
- Я вот чет не пойму, - остановил его Б.Г., - вы хотите вырастить развитую личность или бычков на забой? Вы хотите сказать, что ваш народ - скот, не понимающий и не помнящий? Время царей прошло. Мало того, они были нужны в свое время как помазанники мои - императоры, цари, шейхи, шахи, падишахи. Ну, не мните же себя падишахом и узурпатором всея Руси, роль не ваша, да и кровь не благородная. Не выйдет. Вы уж хоть как-то считались бы с вашими завальными и неврозовыми. И с народом вообще. Дайте им право говорить, выступать, требовать от власти, иначе будет, как у того папы...
- У какого? -спросил Букин.
- Да хоть у любого- какого. Вырос мальчик до шестнадцати лет, а потом на папино "нельзя" посоветовал папе идти в эротическое путешествие, ну, сами понимаете - коротким словом.
Аппетит Букина явно пропадал. Уже не хотелось есть дичь, потому что дичи в свое время Букин наговорил очень много. Да и устрицы в лаймовом соке как-то с трудом глотались. В общем, вкуса не было никакого. Не манила ни осетрина, ни тропические фрукты, ни другие кремлевские деликатесы. Захотелось выйти в коридор и покурить, сделать что-то из ряда вон выходящее, чего он никогда не делал.
Букин вышел, оставил Б.Г смотрящим в окно. В коридоре он достал из кармана пиджака вдруг откуда-то взявшуюся пачку дорогих американских сигарет, и, никогда до того не курящий, затянулся сладким дымом. Но сладкий дым сигареты не помогал успокоить нервы. В сладости дыма была скрытая назойливая горечь. Одним словом, сигарета пахла бедностью - его внутренней бедностью и опустошенностью всех его надежд и планов.
Мысли судорожно бурлили в нем, одна преодолевала другую, руки тряслись. Он заметил, что он был не один. Из других купе входили и выходили члены разных партий, в том числе Единой России. Они обменивались взглядами, рукопожатиями, разговаривали, шутили, но одно выражение глаз не покидало их всех, как будто они спрашивали себя: куда мы едем, на какой станции, кто нас посадил в этот странный поезд, и, главное - зачем?
Сигарета была докурена. За окном мелькали серые осенние поля, бесконечные и безрадостные тучи уходили и сливались с горизонтом. Букину хотелось куда-то деться, он ходил, здоровался, улыбался через силу бесконечному штату чиновников, встречающихся ему на коридорном пути. Он переходил из вагона в вагон.
Бесконечные ряды ботоксных рож слащаво улыбались ему с тревогой в глазах - рож, среди которых ему повстречалось бородатое лицо медово улыбающегося горца Рамзая Задирова, как будто бы тот напрашивался: ну, я с тобой хоть в преисподнюю! Весь этот театр лиц с секретутками, ангажированными журналюгами, телохранителями, криминальными олигархами и просто ворами в законе - он, весь этот вертеп лиц, был нескончаемо длинным и долгим, как вся карьера Букина, как сама нескончаемая жизнь.
Тут же, как бы из ничего, возникли две квадратные физиономии Захардона и Плотагона в сопровождении бандитов ОРДЛО, все их тела резво танцевали летку-енку под заводную песню неумолкающего Гребенщикова "Иван да Данило":
"На заборе сидит заяц в алюминиевых клешах,
Он сам себе начальник и сам падишах...
В исполкоме мне скажут: "Это чушь и это бред!",
Но я видел исполкомы, которых здесь нет,
Он сам себе сельпо и сам центральный комитет...
Иван и Данило; вот идут Иван и Данило.
За ними белая кобыла...
Эй, лихие люди, отворяйте ворота!.."
Захотелось спрыгнуть из этого поезда, убежать в промозглую серую осеннюю даль с ее порыжелыми травами, с ее нескончаемо моросящим мелким дождем. Все! Чтобы не видеть этого гостя, его голубых глаз, его всепроникающей правды, от которой некуда деться и на которую нету ответа. Захотелось спрятаться в какой-нибудь темный-темный уголок. Насколько все его существо было таким же темным, запутавшимся в своей и чужой лжи, называемой необходимостью - врать во имя истории.
И тут этот голубоглазый Бог с его наивным детским вопросом, на который он, Букин, впервые не находит ответа. Ведь ему же всегда приходилось и приходится отвечать ради этой самой необходимости. А теперь так хочется убраться отсюда, чтобы не видеть этих слащавых рож.
Букин подошел к стоп-крану и резко рванул его обеими руками. Он внезапно почувствовал, как поток крови прихлынул к его голове и ее тошнотворный запах резко ударил ему в нос. Поезд вздрогнул, как на разорвавшейся мине. Стук, лязг, скрежет вагонов, и все полетело вверх тормашками...
- Напрасно пан такой долгий путь проделал, чтобы удрать отсюда. Да еще стоп-кран дергать. Не детская ли это затея? - произнес голубоглазый Б.Г., потому что Букин мгновенно очутился в своем купе, как будто бы и никуда не выходил. - Напрасно, напрасно, пан. Это дорога одна. Едем, едем, - усмехнувшись, обронил собеседник Букина.
При этом на какой-то миг похожий на Гребенщикова Некто стал вдруг смахивать на Николая Васильевича Гоголя. И, скрестив на груди пальцы с перстнями и кольцами, сказал: - Я пришел сообщить вам пренеприятнейшее известие. - Затем он снова вернулся в свой прежний облик голубоглазого Б.Г.
- Кесарю кесарево, а Богу Богово. Мы вот тут посовещались в своей небесной рейхсканцелярии и...в общем, решили собрать всех вас здесь, чтобы русскому народу вздохнулось без вас, пожилось спокойно. Я бы мог вас, паразитов, сволочей извечных, молниями пожечь, потоп организовать, через медные трубы вас прогнать, но, думаю, нехорошо это. Да и старо. Но вот собрать на поезд вас, б**дей этаких, и отправить вас прямехонько на утилизацию...
Напрягшись, как во время политического диспута, Букин вдруг подумал про себя: " А не аферист ли это? Боги-то не матерятся. Хотя...Хотя в окружении Сталина любили похабное словцо...".
- Ну, это не то, что вы подумали, товарисчь, или теперь уже господин Букин. Насчет этого крепкого выражения - это уже не от Достоевского, а от вашего писателя Захара Прилепина. Пришлось воспользоваться тем, что есть в современной российской культуре.
- Интересно, какой еще фене вы обучены, может, лагерной? - с ехидством спросил его Букин.
На что Голубоглазый ответил строчками из песни Славы Бутусова:
- Если ты ходишь по грязи, ты не сможешь не выпачкать ног, если ты выдернешь волосы, ты их не вставишь назад, и твоя голова в ответе за то, куда сядет твой зад. А утилизация - ну, сами знаете. Бумагу старую - что с ней делают? Из старой бумаги делают новую бумагу, но уже для разных санитарных нужд.
Букин напряженно думал: как же он мог попасть в такой передел? И может ли это все оказаться все-таки сном или реальностью, в которой у его собеседника с ним есть некая точка общая? Нескончаемое чувство досады, смешанной с отчаянием, выжигало его изнутри.
- Вот, давеча вы память потеряли, - продолжал голубоглазый Бог, глядя прямо в лицо Букину с его стеклянными вытаращенными глазами и нервно дрожащей нижней губой. - Не понравилась мне картина - взял я и стер ее с холста, а на холсте новое творение будет. Надеюсь, как и вы, люди, более совершенная картина получится, нежели есть. Только дело не совсем во мне, потому что и я, и вы, и добро, и зло, и весь этот поезд, и наш диалог с вами - все это есть между нашими ушами.
Поезд набирал скорость. Предзакатное солнце отражалось в его мелькающих окнах, и, казалось, он уже не ехал по рельсам, а плыл над землей, летел над рельсами, едва прикасаясь к ним. Собеседник Букина исчез, когда на пути поезда нарастающей точкой появились, как раскрывающийся огненный зев или жерло вулкана, извечные врата тьмы.
Мятущиеся души и с ними тела пассажиров проклятого поезда, на каждом вагоне которого было начертано число 13, с выпученными глазами, с плачем и скрежетом зубов, подобным визгу тормоза, всосались в гигантский смерч неизвестности. А огромная империя, с ее проржавевшими канализационными коллекторами, с ее БАМами и Транссибами, Керченскими мостами, с ее несбыточными утопическими надеждами, с привычным для обоняния ее пассажиров запахом, казалось, все куда-то неуклонно движется, движется. Под откос.