Аннотация: Фантасмагорическая история перерождений и подселения душ.
ТИЛЬ ЧЕСТЕР
ЯНА РАЙМОНС
ПУТЬ ПСА ПО ИМЕНИ ВЕРТУХАЙ
Фантасмагорическая повесть
Часть первая.
"... - По этой линии нам в ад не попасть, -
ответил Луис, - разве что в Бэронс Корт. Их,
правда, легко спутать, так эта ошибка
простительна.
- Никакой ошибки, - возразил бес. -
Перейдемте-ка на ту сторону, я покажу вам,
в чем тут хитрость."
Дж.Кольер. "На полпути в ад".
"...- способность, которую я даю тебе, сделается
частию тебя самого...Пойми меня хорошенько:
ты будешь все знать, все видеть, все понимать.
Сегелиель сунул в руку поэту какую-то бумагу
и поворотил его к дверям".
В.Одоевский. "Импровизатор".
ПРОЛОГ
Тишина комнаты была окутана уютом и комфортом. Темно-бордовые шторы создавали таинственный полумрак. Лампа на столе в форме а ля Ильич принуждала к какому-то творческому действию, и весьма ответственному действию. Он уселся за стол с суконным зеленым верхом, оглядел приборы на столе. Папка его личных бумаг, фотография дочери, жены, каких-то ему знакомых и незнакомых людей. Запахнув темно-коричневый стеганый халат поглубже, он скрестил руки на груди, запрокинул голову и медленно, медленно огляделся по сторонам.
Номер люкс его вполне устраивал. Высокий лакированный платяной шкаф, трюмо, кресла, еще вторая кровать - все это было выполнено из массива ценных лиственных пород.
"Красиво шить не запретишь, - подумал про себя Сукин.- Как-то вот все вот так", - навязчиво твердило ему подспудно некое внутреннее чувство. Но чего-то не хватало.
Он встал из-за стола и стал расхаживать, сцепив пальцы рук. "Так ведь я один в этом странном, неизвестном мне городе, в этом добротном люксе". Одиночество висело размеренной, гнетущей и давящей тишиной. Становилось душно.
Сукин открыл дверь люкса и вышел в коридор. Длинный коридор был светлым - стены, потолок, люстры. Неизвестные люди сновали - женщины, мужчины, дети. Кто-то сидел на диване и читал газету.
"Странное место, - подумалось ему, - где я никогда, никогда не был".
Заметив в толпе красивую белокурую женщину с бейджем на груди, он понял, что это администратор. Жестом он подозвал ее к себе.
- Скажите, - спросил он, вглядываясь в бейджик, - Валентина Сергеевна, вот я по какому к вам вопросу. Как-то неудобно обращаться, но... не могли ли бы вы подселить ко мне кого-нибудь еще. Уж больно, знаете ли, скучно, поговорить хочется, пообщаться. Собеседника бы мне.
- Сейчас все устроим, - мило улыбнулась ему администраторша, - подыщем вам вполне приличного человека. И очень даже интересного, разговорчивого.
Все случилось буквально через несколько секунд. Сукин рта не успел раскрыть, как в его номере появились чужие вещи. Во-первых, с окон исчезли тяжелые, затеняющие свет занавески. Стало ярко и светло. Стали вносить чужие чемоданы, затаскивать холодильник, появились непонятно для чего две ванны с душем, два унитаза, два биде, телевизор - огромный, во всю стену.
"Господи! На что же это я решился. И черт меня за язык дернул. Как тихо и спокойно-то было. Чего бес-то меня попутал!..".
Вновь поселившийся оказался веселым человеком, долго жал Сукину руку, глядел ему в глаза, назвавшись Захаром Ивановичем.
- Странно, однако, другое: почему-то в детстве все меня хотели называть Женей, но я не сдался, - рассмеялся он, обнажив ряд ровных крепких зубов. - Вообще-то я прорабом вкалываю на вахте: Нефтеюганск, Ямал, Нарьян-Мар - господи, где только меня не было. А самое любимое мое блюдо - уха из хариусов, - хитро подмигнул новый приезжий.
Он плюхнулся на тахту:
- Хорошо-то как здесь!
Влад Владыч Сукин запахнул халат еще поглубже, подошел к окну и выглянул на улицу. Открытый балкон был залит дождем. Дождь был мелкий моросящий и шел уже которые сутки. Мостовая была унылая и грустная. Камни блестели, словно покрытые темно-серым лаком. Было грустно. Была осень. И хотелось проснуться.
Проснуться от загромоздившей его люкс чужой мебели, от нового жильца, от этого серого бескрайнего осеннего неба, выплакивающего его собственную грусть.
Хотелось проснуться, да и все тут. А дождь все шел и шел со своим монотонным медленным шуршанием, отнимая у Сукина частичку его души. Частичку его сукиной души.
Глава 1.
Прохор Петрович был из тех честных служак старой закалки, которых встретить можно было редко, потому и не поднялся выше лейтенанта. Из-за того и собак любил больше, чем людей. И случилось так, что Мамку-Злую кормил только он, потому что она была настоящим волкодавом. Сука была беременная, и даже в этом состоянии Мамка была злой. Почему же к ней прилипла вторая - нервная, пугающая часть клички?
Да все просто. Когда из зоны сбежали пятеро матерых уголовников, след лучше и быстрее всех взяла она. Уголовники были вооружены двумя стволами: у одного был "калашников", у другого "макаров". Остальные были с заточками. И когда сбежавших обложили опера, те долго отстреливались. Один беглый застрелился сам из "калаша", и тогда вперед вырвалась Мамка и загрызла троих насмерть, хотя и была ранена. Потому-то и кликуха такая двойная прикипела - Мамка-Злая.
Ментовский персонал сначала уважал суку, потом стал бояться. Потому что одному сержанту во время кормежки она чуть не отгрызла руку, бедняга долго отдыхал на больничном.
Вот и пришлось Прохору Петровичу стать крестным отцом ее народившихся щенков. Породистая немецкая овчарка Мамка-Злая долго выла, когда после родов остался только один щенок, остальные родились мертвыми. Лежа на примерзшем к бетонному полу бушлате, она прижимала к себе теплое тельце оставшегося в живых щенка.
Прохор Петрович пил водку. Он долго не решался забрать у Мамки из клетки мертвых щенков, пока сама она не перестала выть и не отнесла их к дверце клетки.
Собака так и служила в охране лагеря - злая овчарка по кличке Мамка, родившая щенков на ледяном полу караульного помещения самой лютой за те годы зимой. Остался самый крепкий. Мужики говорили друг другу с удивлением, что кобелек родился не слепым, как рождаются все щенки, а с открытыми глазами, которые сразу окинули все детали окружения совершенно человеческим осмысленным взглядом. Особенно, с самых первых дней жизни, он всматривался в людей каким-то оценивающим взором. Создавалось впечатление, что он пытается запомнить их или кого-то ищет. За этот цепкий взгляд его и назвали по своей профессии - Вертухаем.
Щенка отделили от Мамки года через два. Особенно ласков и нежен был с ним тот же начальник караула Прохор Петрович Синюкин, который ухаживал за ним, как за родным сыном. С раннего младенчества Вертухай чувствовал ласку, особенно когда Прохор Петрович или кто-то из его сослуживцев приносил ему хлеб в молоке. Щенок ластился, лизал руки, вкрадчиво смотрел в глаза.
Но было время - время беспокойных собачьих снов, напряженных снов. Снилась собаке трибуна мавзолея, толпы народов, шествующих внизу. Тысячи, десятки тысяч ликующих, кричащих, несущих красные знамена, триколоры и выкрикивающих: "Слава, слава, слава, ура товарищу Сукину!". Это он, Вертухай, якобы стоял, окруженный своими подопечными, но чувствовал себя очень одиноким. Совсем даже не собачьим взглядом, но глазами человека, отдаленно напоминающими крысиные, смотрел, как великая, необъятная народная падь готова поглотить его же из любви к нему, растоптать, растворить его в себе.
Он чувствовал, что он один - самодержец большой и необъятной империи, уподобляясь какому-то фюреру, цезарю или другим властителям, давно ушедшим в бездонную тьму истории. Дух захватывало, слова и мысли путались в голове. Вдруг пол трибуны поехал под ногами, Сукин пошатнулся.
- Воздуху, воздуху! - словно убиваемый царь Павел Первый, прокричал он. Услужливый Мурков подхватил его уже упавшим, голова стукнулась о мраморный пол. Шугу и другие министры в тревоге склонились над ним.
- Да отойдите же вы, - кричал Мурков, расстегивая воротник диктатора. Все, что осталось от человека с необъятной властью: небольшая темно-красная лужица крови из-под диктаторского затылка и крысиные зрачки мертвых глаз.
"Неужели я умер? - Вертухай бился в несобачьем сне, быстро подергивая лапами, - сволочи... не успели... как? Где я? Что со мной?".
В ответ было молчание. Перед спящими глазами пса протекала какая-то кинохроника: траур страны, спущенные флаги, грустные лица скобками вниз. Соболезнования президентов других стран. Серое молчание великой империи. Какой-то промозглой осенью потянуло от горизонта к горизонту, несмотря на июльскую жару. Собачье сердце ощущало холод империи, которую боялись и уважали все народы мира.
Страна, захватывающая куски прилежащих государств - алчно, бесцеремонно, нахраписто, как голодный зверь, действуя тихо и бесшумно, невзирая на дальнейшие осуждающие окрики и пассивные либеральные жесты соседей. И убитый исподтишка непокорный, беззаботный и по-детски незащищенный Денцов, противостоящий диктатору и всему тоталитарному режиму. Преследование людей за репосты в соцсетях только за одну критику властей.
И толпы, толпы, толпы, тысячи - муравейник, кишащий во славу великого диктатора Сукина, одолевшего сердце спящего пса... Муравейник воров и просто совков, сводящих натруженные житейские концы с концами. Великая империя дышала, но, увы - без него: диктатор умер.
Вертухай потому и получил такое погоняло, что однажды ему уже снился страшный сон, подобный этому, что он умирает, и он судорожно гавкнул во сне, а потом вскочил и стал сильно лаять, охрана заметила несколько теней, которые пытались перемахнуть через забор с помощью матрацев и отключив электрический ток. Не ушли, благодаря странному пробуждению собаки.
...Белый ясный свет, как десятки лагерных прожекторов, ударил ему в морду. "Где я? - промелькнула мысль. - Сплю? Мертв? Где же я? Что со мной? Ах,.. да, я ведь умер, стало быть, там?" - бились мысли в обычной с виду собачьей голове, когда он просыпался снова и снова для лагерной жизни.
...Место, не похожее на Вальгаллу с длинным-предлинным столом и богами в рогатых шлемах. Пространство, в котором находилась душа Сукина, не было комнатой или, во всяком случае, не казалось ею. Не было большого длинного стола, канцелярских служащих, не было ангелов с крыльями и чего-то и кого-то еще. И было легко и хорошо, как никогда.
Ощущение присутствия чего-то отеческого и материнского не покидало его ни на секунду. Картинки его прежней диктаторской жизни проносились на молниеносной скорости, как и жизни и событий страны и мира. Все виделось ему. Посреди всего этого ясного простора что-то приближалось появившейся маленькой точкой. Какой-то не вполне ясный образ в форме человеческого существа поравнялся с ним.
- Узнал, - сказал Сукин и заплакал, хотя слез как таковых не было. Странное дело: плач был, а слез не было.
Существо - не то ангел, не то бог, что-то близкое, что-то очень и очень близкое, спросило его:
- Видишь?
И открылось окно цвета морской волны, в котором видно было бытие - мир животных, мир растений, но также и мир ада проплывал мимо него; другие миры, счастливые, беззаботные и подобные нашему - земному.
- Два из них я тебе даю на выбор, - произнесло Существо, не открывая рта, ибо мысли прозвучали в голове бывшего диктатора голосом, напоминающим грозу. - Выбирай: мир ада, в котором ты будешь смывать с себя кровь невинных людей бесчисленное количество времени, пока худший тебя не займет твое место. Или мир животных. Думай. Ты все будешь чувствовать, понимать, будучи животным, как человек. Человеком ты будешь внутри и только снаружи животным. Вот тебе кара. Используй время со смыслом, - раздалось, как удар грома.
Сердце Сукина попросилось к жизни, в ад не хотелось. Последнее, что осталось в его памяти - это тесная утроба собаки, в которую он безропотно вошел.
- Согласен, - запоздало шевельнулось в его тонком как дым существе .
Промелькнула такая картина: он сбегает с автозака, опьяненный свободой, увидев в луже свое отражение, он разъярен, лает, прыгает, пытается кого-то укусить...через некоторое время, оказавшись в караулке, хочет позвонить кому-то, хватая зубами телефонную трубку.
Скоро о Вертухае сложились легенды, что это необычный пес - то сумку тяжелую рвется поднести женщине, то лезет подкатить коляску калеке. "Какая хорошая, добрая собака", - то и дело говорил кто-то.
Однажды в лагерном поселке, где жила, в основном обслуга, он встретил кота по прозвищу Чемодан. Как мельком увиделось Вертухаю, это был тоже бывший человек, - вор Генка Торопыло. Они познакомились. Странным образом они понимали друг друга без слов. Как будто кто-то по радио говорил вместо Генки: "Все рынки были мои, я со всеми забугорными авторитетами на короткой ноге, по мне Интерпол плачет!". Так же непостижимо Вертухаю стало известно, что однажды всесильного Генку пришили в пьяной драке.
Вертухай и Чемодан подружились на той почве, что они считали всех прочих котов и собак дураками, а они вдвоем были умными сверх меры. Жизнь среди животных постепенно стала привычной. Счастье и мука смешались: не в аду, но вспоминалось: установлено им было, что протяженность их жизней в шкуре животных будет сто лет. Если они не поймут, чтО они в предыдущей человеческой жизни творили, и не искупят свои черные дела какими-то удивительными для животных подвигами.
Они понимали друг друга с полувзгляда: как хотелось оказаться любым безработным, выходящим из магазина для бедных. Они уже не хотели сидеть в Кремле или в богатом бардаке с девками. Они стали обыкновенными людьми в собачьей и кошачьей шкуре и начинали понимать обычную человеческую жизнь.
Из всей этой неразберихи, сумятицы, разброда, царивших в лагере, выбраться им удалось совершенно случайно. Бегали они в поселок, увязались за какой-то теткой с полными сумками, от которых аппетитно пахло колбасой и пирожками. Ну, раздобрилась тетка и накормила их до отвала, заболталась с машинистом товарняка, тут беглецы и сиганули в открытую дверь пустого вагона, из которого только что выгрузили новую партию зэков.
Поезд тронулся, и через несколько дней эти отощавщие "бременские музыканты" оказались на Белорусском вокзале в Москве. Эти двое искателей приключений стали завсегдатаями местных помоек, попрошайничали на вокзалах, возле рынков и магазинов. Так и сложилась дружба двух беглых неразлучных бродяг, людей внутри, пса и кота снаружи.
Как-то в Чертаново, увидев, как ловко Вертухай перекувырнулся, выпрыгивая из мусорного контейнера, живущий поблизости циркач решил, что собака и кот почему-то сбежали из цирка.
Не раз им приходилось удачно спасаться от экипажей ППЖКХ, охотников за безнадзорными друзьями человека.
Что сказать о Вертухае? Пес как пес, ни дать, ни взять - комиссар Рекс с рыжими подпалинами на боках. Ушки торчком, осмысленный взгляд, отличающий его от других собак. Это был взгляд человека. Иногда Вертухай останавливался у витрины фотографии и смотрел на выставленные снимки. Особенно заинтересовала его одна фотография: семья на пляже с собакой, похожей на него. Лазурный берег? Где-то не здесь, на юге, в далекой стране.
Как больно, как остро хотелось быть человеком, говорить. Временами, когда было особенно нестерпимо, он выбирался за город, на городскую свалку и выл протяжно и долго, особенно при полной луне. В этих завываниях слышалось что-то нечленораздельное, похожее на "дай-ай-ай", похожее на "йа-а-а", и из собачьих глаз текли слезы. В такие минуты кот сидел рядом, молча смотрел на своего друга, но тоже ничего не мог произнести.
Глава 2.
Михаил Иванович Калинин-Скорбец был заведующим судебным моргом. Лет ему было слегка за пятьдесят, сухощавый, среднего роста, но крепкого телосложения. Волосы ежиком на голове и борода клинышком, как у самого всесоюзного старосты и почти полного тезки Михаила Ивановича Калинина.
Работы было много, особенно бумажной, от одних экспертных заключений с ума сойти можно. Особенно тяжко стало после того, как уволился Филиппок. На самом деле фамилия его была Филиппенко - он был сравнительно еще молодым, лет тридцати пяти, прозектором и секретарем.
Нудная, рутинная работа в морге, однообразная, тяжелая, грязная, неблагодарная. А тут еще остался без помощника. Михаил Иванович погладил бородку, глядя в зеркало, посмотрел вниз - на свои начищенные туфли, глубоко вздохнул после тяжелого трудового дня и отправился домой.
Свою профессию он выбрал поневоле. Предыстория его карьеры складывалась трагично. В детстве, в пятилетнем возрасте на глазах маленького Миши были жестоко убиты его родители, работавшие в прокуратуре. Убийц так и не нашли. По всему, "глухарь" был заказан людьми с весьма большими связями. И после пережитого им шока картина убийства часто возникала в его памяти со всеми ужасающими подробностями.
...Они, счастливые, всей семьей возвращаются домой после загородной прогулки на своих "Жигулях", и вот их подрезает синяя "Волга", а из ее открытого окна раздается автоматная очередь, как некий жестокий, несправедливый приговор судьбы. И вот, вечные вопросы: за что, почему это мне? Почему зло ненаказуемо? Эти вопросы возникали в душе мальчика, подростка, мужчины, избравшего работу, связанную с наказанием социального зла.
Жить маленький Миша после пережитой трагедии стал у дяди Юры - родного брата отца, подполковника в отставке. Дядя был строг, но, несмотря на строгость, все же нежное отеческое чувство к племяннику давало о себе знать. Ночью он подолгу сидел у кровати мальчика, думал о чем-то, глубоко вздыхал, потихоньку поправлял сползшее одеяло и, тихонько погладив по голове мальчонку, на цыпочках выходил из детской.
Тетя Вера не меньше любила мальчика. Первое время очень сильно плакала и с покрасневшими от слез глазами, прижав к себе маленького Мишу, целовала его, что сильно раздражало ее супруга, который выговаривал ей:
- Превратишь пацана в тряпку, в бабу. Будет юбки носить. Вот вырастет, повзрослеет, обязательно отдам его в Суворовское, сам там начинал.
Бабушка Тамара Аркадьевна приезжала из Томска нечасто. Дяде и тете не очень нравились ее визиты. Да и что тут скажешь - обычная человеческая ревность. Вроде бы разговоры, глаза в глаза, чай, угощения за щедрым столом. А вот как уйдет Тамара Аркадьевна с внуком гулять, и начинаются разговоры - нудные, как скрипучая дверь:
- И зачем эта старушенция приперлась, - ворчал дядя.
- Странно, сует стряпню свою. Что мы мальчика не кормим? Того и гляди внука от нас уведет. Сидела бы у себя в глухомани. У самой проблем невпроворот: сын пьяница...
- Да и дочка-то, прости господи, - глубоко вздохнув, вторил ей подполковник.
Бабушка, когда уходила гулять с маленьким Мишуткой, потчевала его сладкими пирожками, хворостом домашней выпечки, доставая их из объемистой сумки. Иногда они ходили встречать поезда.
- Бабушка, а зачем мы сюда приходим? - спрашивал Миша. - Здесь ведь так шумно, и поезда плохо пахнут.
На что баба Тамара снисходительно улыбнувшись, отвечала:
- Дедушка твой Иван работал на паровозе. Давно, правда, это было. Ох и любил он меня! Я ему всегда покушать на работу приносила. Он у меня помощником машиниста служил - бравый такой, веселый, подтянутый. Но вот на войне погиб. С тех пор и одна. Все его вспоминаю. А вот приезжаю к тебе - ты мне его очень сильно напоминаешь.
Баба Тамара поцеловала внука, и какой-то грустью, верно, о прошлом, наполнился ее взгляд.
Такова была его жизнь - суровая, зачастую жестокая, как и для многих беззащитных людей. И такова была его рутинная, грязная, неблагодарная работа в морге. Но и это еще не все. В психике человека, в его тонкой неосязаемой материи души происходили некие необратимые изменения, усиливающиеся с каждым новым делом. Он сам становился другим, как будто жизнь писала в нем замысловатое иероглифическое послание, которое прочесть мог лишь только он сам и никто другой. Он с растущим удивлением обнаруживал в себе качества визионера, мистика, мага.
...По дороге он зашел в супермаркет, купил приличный кусок ветчины, пакет молока, батон "Южный", брикет якобы сливочного масла, похожего по виду больше на советский маргарин. После недолгих размышлений добавил в корзину бутылку коньяку сомнительного качества, хотя и с пятью звездами. Надо было непременно расслабиться.
Вышел на улицу, и не без удовольствия, прошел пару-тройку кварталов. Надо сказать, что Михаил Иванович Калинин-Скорбец жил одинокою жизнью, но насыщенной не только трудовыми околотрупными буднями. Были у него и женщины, фотографии которых он хранил у себя в ящике стола. Там же были и письма, рисунки уже давно повзрослевшей дочери Юлии, с матерью которой он был давно в разводе. Что поделать, житейское море. Был он и завсегдатаем бильярдного клуба, где проводил время с весьма сомнительными собеседниками.
Михаил Иванович отличался от обыкновенных людей, как мы уже рассказали, он действительно не был обыкновенным человеком. Когда он начинал работать над материалами - бывшими людьми, он видел события, которые привели их к смерти. Эти видения накатывали на него непосредственно перед вскрытием.
...Дразнящий запах ветчины - что может быть приятнее, даже если это суррогат. Некое шестое чувство подсказало ему, что кто-то пристально наблюдает за его пакетом. Оглянувшись, он увидел довольно тощего кобеля немецкой породы и приблудившегося вместе с ним кота со свалявшейся на истощенной шкуре грязной шерстью. Невольно он вспомнил своего любимого литературного героя - профессора Преображенского и, будучи мистиком поневоле, немного даже разволновался.
На Михаила Ивановича смотрели снизу как будто бы два человека в мохнатых шкурах, словно хотели что-то сказать. Завморгом сразу увидел прежнюю жизнь этих странных существ, хотя и в самом общем виде. Он молча открыл дверь своего подъезда и впустил в квартиру обоих. В прихожей стояло зеркало, и зеркало необычное, в котором собака и кот увидели себя людьми. Три разных судьбы. А по другую сторону зеркала стояли человек, собака и кот.
Предвкушая большие изменения в жизни, Михаил Иванович, лукаво улыбнувшись гримасой самого Мефистофеля, прошел с гостями в кухню, налил в блюдце молока и щедро отрезал два куска ветчины.
- Ничего,- сказал он. - И не такое бывало. Главное - не у меня на вскрытии. Жизнь хороша в любых ее проявлениях, - тихо засмеялся, и в этом смехе было что-то демоническое.
... Скорбец был немногословен, тих и как-то по-особому загадочен и задумчив в полнолунные ночи. Сегодня как раз надвигалась такая.
- Ну, что, поживете у меня, стало быть...
Не только лунных ночей ждал он. Надевши черный бархатный халат и предчувствуя появление бури, что стало уже почти ритуалом, Михаил Иванович любил выходить на балкон. Он брал на руки черного, уже отъевшегося и холеного кота и поглаживал его по матовой шерсти рукой, украшенной перстнем с кроваво-красным рубином. Он поглядывал на приближающуюся армаду грозных темно-свинцовых туч не то с подобострастием, не то со скрытой радостью, но именно ожидание читалось в его суровых серых глазах.
Дни шли такой же серой чередой, похожие один на другой. Если бы не один из ряда вон выходящий случай в его специфической практике. На вскрытие поступил труп Полины Евграфьевны Савской, судя по найденной визитке. Труп был обнаружен при необычных обстоятельствах: абсолютно обнаженное тело с видимыми признаками насилия было небрежно забросано снегом в пригородном лесу, и, странное дело - цвет кожных покровов был естественным для тела живого человека. Рядом валялась смятая сумка, в которой обнаружилась уже упомянутая визитка.
Перед вскрытием прозектор впервые почему-то не увидел ничего из прошлых событий жертвы. Обработав руки, надев перчатки и взяв скальпель, он, разворачиваясь к столу, застыл на месте. И не просто застыл - остолбенел наподобие соляной фигуры возле бывшего города Содома. Тело Полины Евграфьевны парило в воздухе на высоте двух футов над мрамором стола. Дева, повернувши лицо к прозектору, ехидно улыбалась.
- Что, старый хрен, голой бабы не видал? - спросила она не без издевки.
- Да вроде бы видал, - вырвалось из уст Михаила Ивановича. - Вот...как вы это... чего вы...что вы это делаете? - лепетал он, язык почти прилип к нёбу.
Глава 3.
И так же дерзко и бесцеремонно Полина продолжила:
- Ну ты че, козел, так и будешь стоять? Дай во что-нибудь одеться! Что-нибудь из одежды дай!
- Есть, - невпопад ответил побледневший прозектор дрожащими губами. Судорожным шагом он направился к шкафу с одеждой, нашел брюки Филипка и его же зеленый халат.
Полина уже стояла у него за спиной:
- И это все? Что, за дурочку меня принимаешь? - зло улыбаясь, она откинула прядь своих темных волнистых волос.
"Чертовка. Красавица, ведьма, ей богу, ведьма!" - пронеслось в голове Михаила Ивановича.
Слова, промелькнувшие в его голове, напомнили старый советский фильм "Вий".
- Что-то потеплее есть?
"Во, зараза! - уже немного осмелел в мыслях прозектор,- ей еще и шубу подавай!".
Оцепенело Михаил Иванович повернулся к девице. Полина сама подошла к шкафу и стала рыться в вещах. Все еще бледный, он наблюдал эту сцену, не переводя дыхания. Все казалось сном. Хотелось ущипнуть себя.
- И ущипни, ущипни, если так хочется.
От этой фразы ему стало совсем не по себе. Особенно от того, что сам постоянно видел и слышал, наблюдал мысли и события жизни умерших, а тут ему заглянули в голову столь бесцеремонно и дерзко, нахраписто и неожиданно.
- Узбогойся, - выговорила ведьма, одеваясь в тряпье Филипка, - бабы тоже кое-что умеют. Может, проводишь девушку до дома? - произнесла она приказным тоном.
Судорожно одевшись и переобувшись из служебной обуви в теплые ботинки, с детской робостью Михаил Иванович пошел вслед за нею, не забыв, однако, запереть морг на ключ.
Они шли по вечернему бульвару, освещенному огнями фонарей, витринами магазинов, фарами проезжающих автомобилей. Прохожие - грустные, веселые, радостные, печальные, обнимающиеся молодые парочки, - все это двигалось мимо них. Они были в этом мире, и в то же время их как будто бы не было.
"Куда же мы идем? - беспрестанно повторял про себя Михаил Иванович. - Куда она меня ведет?". Чувство зачарованности, смешанное со страхом, сказка, смешанная с былью. Какое-то дьявольское сумасбродство резким щелчком по носу выбило из привычной колеи человека, уже не совсем молодого, из узкой колеи одинаковых и серых дней.
Остановившись у метро Профсоюзная, они направились в темные закоулки между домами, где огней уже не было, никого не было, ни души. Они шли скорым шагом, Михаил Иванович тяжело дышал. Была какая-то слабость в коленях, вялость во всем теле, голова не думала, в ней было совершенно пусто, как на чердаке трущобы, подготовленной к сносу.
- Стой, - резко произнесла Полина.
Михаил Иванович вздрогнул, остановился, как вкопанный, и увидел на ржавом номерном знаке "улица Морская ? 13". Полина обернулась, глаза ее горели хищным голубоватым огнем. Зрачки светились тонкой вертикальной линией. Губы вытянулись в язвительную усмешку:
- Пришли.
- Куда? - дрожащим голосом спросил прозектор.
- Иди домой. Я тебя сама найду, ты мне понадобишься.
Ледяной поцелуй, обжигающий смертным холодом, коснулся его щеки. Она исчезла за покосившейся дверью.
Смешанное чувство не то брошенности, не то разочарования и одиночества, ненужности и страха заставило его простоять около трущобы еще полчаса. Ватными ногами он побрел обратно, вытирая рукавом липкий пот со лба. "Неужели. Неужели. Неужели это правда? Чертовщина какая-то. Сон... Вот так. Кто она - эта прекрасная дьяволица? И почему же я? Неужели это все? Зачем она появилась в моей жизни? Звал ли я ее? Ждал ли?", - метались в голове беспорядочные мысли.
И уже дома у себя, глядя в зеркало, он думал о том же и повторял те же вопросы.
Лидочка Воробьева не любила гулять поздно вечером, хотя и была не робкого десятка. Закончив свой кондукторский рабочий день, она направлялась домой из трамвайного депо в свой глухой и неосвещенный район. Коротенькое бордовое драповое пальтишко, светло-серый пуховый беретик и розовое, торчащее из-под него ушко. Колготки и недорогие ботиночки "Kanomax". Лидочка шла легкой уверенной походкой, не заметив следовавшего за ней, как тень, незнакомца.
Серое пальто, черная шапка, надвинутая чуть ли не на глаза. Руки в черных вязаных перчатках. Он ускорил шаг. Тяжело дыша, с азартом охотника, преследующего дичь, он шел за ней по пятам, пока Лидочка не почувствовала его сдержанное дыхание. Резко обернувшись к незнакомцу, она испуганно вскрикнула, сердце ее бешено заколотилось. Не думая ни о чем, она рванулась с места, незнакомец побежал за ней. На пустыре между домами не было ни души. Догнав ее, он сзади зажал ей рот, а другой рукой принялся душить.
Откуда ни возьмись, в лицо насильнику метнулось что-то непонятное - темно-серый комок. Вцепившись когтями в лицо отморозка, это существо стало рвать, драть его физию, урчать, взвизгивая.
- Сука! - заорал незнакомец и оттолкнул жертву. Упавшая Лидочка вскочила с земли и рванулась, не глядя, не разбирая дороги. Выбежав на освещенную, оживленную улицу, она заплакала на ходу. Было унизительно, страшно и в то же время радостно за свое спасение.
Спас ее кот Чемодан. Незадолго до этого котяра, отбившись от Вертухая, рылся на местной помойке, впрочем, далеко от дома хозяина, в поисках нехитрой снеди. Нельзя сказать, что он был отощавшим и неухоженным. Обычная тяга Кота, гуляющего сам по себе, к свободе, к любому творчеству и исследованию представителей кошачьего вида не позволяла ему сидеть дома в спокойной обстановке.
...А Чемодан брел и думал о своей кошачьей карме, о том, что он хоть что-то сделал полезное за день.
Скоро Лидочка уже сидела у себя на кухне. Сидела и думала о своем спасителе и уже не плакала, а просто говорила спасибо судьбе и тихонько улыбалась.
Жизнь Михаила Ивановича вновь стала прежней, но не совсем. Обычное и необычное смешалось в ней. Это раскололо его надвое как человека, два мира стали жить в нем параллельно и одновременно. И не потому, что он и до этого был неординарным патологоанатомом, а потому что все, что случилось с ним недавно, не привиделось, не приснилось ему. Ибо корни души его человеческого существа не смогли воспротивиться сверхъестественному и необъяснимому.
Непреодолимое чувство теперь заставляло его, глядя на мертвые тела, сопровождавшие его на работе, вглядываться в их прошлые судьбы более заинтересованно, чем раньше, и задумываться о их будущем, как о своем.
Вертухай, ставший Рексом с легкой руки Михаила Ивановича, и кот Чемодан по-прежнему жили у обретенного хозяина и все так же вглядывались в зеркало, где ни собаки, ни кота не было, а были два человека с двумя разными судьбами.