Вот как-то раз Гоголю приспичило отправиться на природу, почувствовать единение с первозданным, так сказать. Нет, дело-то хорошее и полезное. Однако, успех предприятия тут целиком зависит от подготовки. А к чему может подготовиться литератор? С его-то воздушными идеями и непрактичными умозаключениями?
Николай Василич, ничего не подозревая о важности упущенного им аспекта, бросил в карман спичек (шведских, неплохих), булку вчерашнюю завернул в "Ведомости" и отправил туда же и ко всему добавил еще томик Державина. Ну, просто так, для вдохновенных мыслей о просторах Родины.
Собрался он, значит, таким легкомысленным образом, намеривается дверь открыть и выйти из апартамента, только вдруг в дверь-то стучат. Открыл литератор дверь, а там другой литератор - Александр Пушкин, большой мастер словесности и сукин сын, как сам он о себе и выразился однажды.
- Здоров ли? - прямо с порога приветствует, - Куда, брат, направляешься? А мне, представь и делать нечего, и стих что-то нейдет. А прогуляюсь-ка я, брат, с тобой, проветрюсь этак на воздухе, продышусь грудью и всем, что ни на есть. Возьмешь меня, брат?
- Да что ты всё "брат" да "брат", в самом деле?! - досадует Гоголь, рассчитывавший на тишину и отдаленность от разных шумных господ, - Возьму тебя, конечно, что ж поделаешь...
- А далеко ли собирался? - опять Пушкин спрашивает.
- На природу, знаешь ли, в леса или там в поля что ли...
- Ммммм... Вон оно что. А может, брат, к цыганам? А? Вот к цыганам поехали! Ну, веселье, танцы, песни их душераздирающие... Ай, хорошо! - и Пушкин прошелся по комнате, тряся телом на манер цыганских девушек с той только разницей, что трясти особо было нечем.
- Нет, дружище, оставь. Цыгане, давай, в другой раз. А сегодня поразмыслить хотелось, от сует оторваться...
- Да где ж лучше оторваться, как не у цыган?! Самый там прямо отрыв! Я третьеводни, у них будучи, воротник у сорочки оторвал! Нет, посмотри нарочно, вот видишь, болтается почем зря? И сменить надо бы сорочку, а, веришь ли, до дому все не дойду: то одно, то другое, то цыгане эти, то в театре премьера... устал я, брат! Вот устал до ёжиков! Не могу больше общества видеть! Только тебя, брат, могу! - и поэт с рыданьями упал на узкую грудь Гоголя и даже всхлипнул, - А впрочем, ну их всех! Поехали, брат, на твою природу! Где, говоришь, она находится? В Петергофе?
- Да нет, Александр, не в Петергофе вовсе, а просто в лесах, в полях...
- А да все равно! Поехали в твои поля!
И друзья, выйдя на улицу, взяли извозчика и заказали ему "в поля", отчего тот сначала вытаращил глаза, а потом прохрипел:
- Это самое... Барины, вы слезайте... Это самое... Пьяные вы, видать... Это самое... - и сам сойдя с пролетки уцепился за штанину поэта и поволок его вниз на мостовую.
Ну, Пушкин, ясное дело, вниз не слезает, а наоборот - упирается что есть сил и даже лица корчит напряженные. И Гоголь тоже не отстает: обхватил приятеля за шею и тащит обратно. От этого лица у Пушкина получаются еще более напряженные и даже страшные, хотя иногда и жалкие.
Извозчик, однако, господ одолел и на мостовую обоих выволок. И был таков. А господа, изрядно помятые, сидят на мостовой, грустные такие.
- Говорил я тебе: лучше к цыганам, - заводит Пушкин, - А ты всё "природа", "природа"! Вот тебе твоя природа: сиди теперь на голом камне!
Гоголь от расстройства ничего не ответил, а только пошарил в кармане. И нашел булку и спички. Впрочем, булку у него сразу Пушкин отобрал и демонстративно скушал, а спички тоже отобрал, но жечь не стал: пригодятся еще. А после встал, отряхнулся и поймал другого извозчика. И тут уж безошибочно и опять демонстративно заказал "к цыганам". Пролетка понеслась по мостовой, а Гоголь, глядя вслед, вспомнил родную Украину, ее степи и чистое летнее небо над степью, и ветер не скользкий и колючий как в Петербурге, а теплый и веселый, и стало Николаю Василичу на сердце так хорошо, что встал он с камня и не отряхиваясь пошел обратно в квартиру писать об украинской природе.