Вот как-то раз Гоголь проснулся ранним утром. Лето, роса на траве за окошком, птицы просыпаются и что-то там своё щебечут. Красота! Схватил Николай Василич перо, очинил этак ножичком и принялся писать. И получается всё ладно и замечательно! И про птичек, и про росу, и вообще. Сидит и пишет, сидит и пишет. Целый бы день так писал, да принесло вдруг Пушкина.
Гоголь, значит, пером скребет и слышит: в дверь стучат. Ну что ты будешь делать! Бросил перо, поплелся к двери, а по пути сочиняет и сочиняет. Вот, - думает, - сейчас отошлю пришедшего и запечатлею, вернувшись, на бумаге.
Дело хорошее, понятно, но за порогом - друг Пушкин, восторженный, знаете ли, такой, возбужденный. И прямо с порога, не сказав здрасьте:
- Как чуждо сердцу наслажденье... Всё, что ликует и блестит, Наводит скуку и томленье...
- Здравствуй, друг Пушкин! - прерывает Гоголь, - Рад тебя видеть, но, понимаешь, сейчас я немного занят. Может, зайдешь попозже?
- Да ведь и я не херес пью, тоже, как говорится, сочиняю. И тоже неплохо выходит! Сделай милость, зайди позже!
- Нет, нет, дорогой Гоголь! Ты пиши, а я вот здесь в уголке, в кресле посижу, подожду. Ты допишешь - а я тут как тут!
- Ну, присаживайся, конечно, только не мешай, - сказал на это Николай Василич и, погрустнев, уселся за письменный стол и перо взял.
Пушкин тоже, естественно, в кресло уселся. И всё вертится. А кресло скрипит. Пушкин вертится, а кресло скрипит. Скрипит, и всё тут!
А Гоголь старается сосредоточиться и кресло не слушает. И пишет что-то.
А Пушкин не любил тишины. И посидеть спокойно никогда не мог. И вот, скрипит креслом, да еще шёпотом выводит:
- Отдайте мне метель и вьюгу И зимний долгий мрак ночей...
Ну что ты будешь делать! Пишет Гоголь про траву и деревья, про Петербург и разное подобное, а сам думает: Да чтоб тебя! Прямо убил бы! Вот вызвал бы на дуэль и убил бы, право!
И рука сама между травой и деревом дуэль вставляет. И птички, значит, тоже не просто так резвятся, а вроде бы друг дружку застрелить желают из пистоля. И казаки уже не тыквенные семечки лузгают, а на войну собираются.
Бросил Гоголь перо, так что огромная клякса на бумаге вышла, плюнул прямо, знаете ли, на пол!
- Ну что ты, - говорит, - Всё бормочешь? Обещал ведь не мешать!
- А я и не мешаю. За руку тебя не хватаю, пера не требую. Пиши себе! А на меня внимания не обращай.
Снова уселся Гоголь писать, новый лист к себе подвинул, но уж тут не до природных красот и украинского колорита, тут уж и пушки пошли в ход, и даже самолёты. Летит, значит, такой самолёт и тыквами поляков бомбит, а турков - картофелем и капустой. А на стороне турок Гитлер воюет, потому турки в железных треуголках на штурм идут. А поляки уже свою бомбу готовят - нейронную, катят её к стенам казацкого хутора и того и гляди фитиль подожгут. Баталия, одним словом!
А Пушкин всё своё: Весна, весна, пора любви, как тяжко мне твоё явленье...
- Это мне твоё явленье тяжко, брат Пушкин! Шёл бы ты, в самом деле... в кафетерию! Дай творчеством насладиться! - кричит, вскочив, Николай Василич. И руками в досаде машет.
Александр Сергеич однако слов на свой счет не принял, а вот руки эти... Ну что вот человек руками машет? Право, мельница да и только!
А Гоголь и правда стоит как мельница - тощая, высокая, крылья вращаются, даже ветер поднялся! Пушкин так и упал с кресла, так и хохочет! И ногой от хохота дрыгает!
Николай Василич ухватил друга за самую эту ногу и к двери потащил. А тот не унимается, смеётся так, что захлёбывается. А Гоголь его вытащил из апартамента и с лестницы уже хочет спустить. А тот за перила цепляется и скатываться вниз не намерен. И всё смеётся. Хотел было Гоголь бросить друга у двери да вернуться к литературе, а Пушкин за штанину его ухватил и не пускает. И декламирует:
- Какое томное волненье в моей душе, в моей крови...
Гоголь тогда брюки расстегнул и с себя стряхнул. Брюки, значит, у Пушкина в руке остались, а сам Гоголь, простите, в неглиже за дверью скрылся. Пушкин тут же вскочил и тоже - к двери. Гоголь на себя тянет, а Александр Сергеич - на себя. Оба, знаете ли, крепкие господа, так что дверь скрипит и стонет, но не ломается. Тут и соседи сбежались на голого Гоголя поглядеть и гений Пушкина оценить. Так до вечера спектакль и продолжался. А потом, конечно, друзья поехали по привычке в клуб и обо всём забыли. И наутро повычёркивал Гоголь все самолёты и бомбы, и даже Гитлера, оставил только казаков. И назвал "Тарас Бульба". Хотел сначала дать повести другое название - "Пошлый Пушкин", но постеснялся.
А самолёты позже изобрели. И тоже с ними намучились - ужас! Не летают и всё тут! Потом, конечно, стали летать, но спустя годы. А Гоголь с Пушкиным так до самого конца пролётками да дрожками пользовались.