Рашидович Рашид : другие произведения.

Обреченный

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мансур, главный герой повествования, волнами судьбы-океана швыряется то в эпицентр шторма войны и преследования, то на берега безмятежности, где царят мир и любовь. Где же, в итоге, ему удастся закрепиться?

Обреченный

  

Глава 1

   -- Ну что там, -- спросил, вставляя в автоматный магазин патроны, Ибрагим.
   Он сидел на полу в углу комнаты, подобрав под себя ноги. При каждом движении, когда он протягивал правую руку за очередной горстью патронов, что лежали в небольшой серой сумочке рядом, и, помогая большим пальцем левой руки, поочередно загонял их в магазин, длинная густая борода его слегка колыхалась. Было видно, что он особо не задумывается над тем, что делает. Его пальцы работали ловко и бессознательно. За долгие годы военных действий и партизанской войны, процесс заряжания оружия, равно как и многое другое на войне, был доведен у него до автоматизма. Он был в боевой экипировке, и все кармашки на его разгрузке уже были полны заряженными магазинами.
   Ибрагим и его товарищи знали, как быстро и неожиданно патроны кончаются во время боя, и поэтому всегда держали в домах, где они останавливались на ночлег, дополнительные боеприпасы и оружие. И теперь они их достали и готовились отразить атаку.
   В комнате лишь слышались щелчки вставляемых в "рожки" патронов. С улицы глухо доносились звуки боевой техники и суетливые окрики военных. Где-то неподалеку лаяла чья - то собака.
   -- Ничего особенного, -- ответил здоровенный Саид, украдкой, левой рукой отодвинув край занавески, выглядывая во внутренний двор из окна холла, где они находились, через еще одно параллельное окно в маленькой прихожей. В опущенной правой руке он держал автомат.
   Фундамент дома, в котором они укрывались, был на метр выше уровня земли, и поэтому они могли свободно видеть технику, которая занимала позиции за невысокой кирпичной оградой, что шла по обе стороны от ворот.
   -- Бедняги, -- добавил он, продолжая пристально разглядывать картину за окном, -- все еще суетятся, как будто наша смерть обессмертит их самих.
   До рассвета оставалось менее двух часов. Полумесяц тускло освещал прохладное осеннее небо. На танках и бэтээрах были установлены прожектора, обращенные на заблокированный дом. Весь квартал в этот момент был оцеплен русскими солдатами и группой огневого взвода чеченской полиции (которая тогда еще называлась милицией) из местного районного отдела.
   В этот момент с улицы через громкоговоритель послышалось: "Вы окружены! Бросайте оружие и выходите с поднятыми руками. В случае оказания сопротивления все вы будете уничтожены! Повторяю, бросайте оружие и выходите с поднятыми руками! Дом окружен. Сдавайтесь!".
   Тем временем, пока голос через репродуктор повторял требование сдаться, Ибрагим отложил последний заправленный патронами магазин в сторонку и, прислонившись спиной к стене, сказал:
   -- Сейчас, ты только погоди немного.
   -- Что-то Мурад долго, -- вздохнул Саид, отходя от окна. -- Ведь они сейчас начнут штурм.
   -- Он все слышит... Но хорошо бы ему поторопиться, -- спокойно произнес Ибрагим. А потом, немного помолчав, сказал: -- Саид, значит, это наш последний день в этом мире?
   -- Думаю, что так, -- ответил тот, опускаясь рядом с Ибрагимом на пол.
   -- Все эти годы мы жили, почти каждый день считая своим последним. И вот сегодняшний, видимо, нас не обманет.
   -- Ну и как ты себя чувствуешь, имея такое убеждение? -- спросил Саид.
   -- Надеюсь, что наконец-то отдохну... что наконец возьму вечный отпуск от этой жизни, -- ответил Ибрагим, с усталой задумчивостью глядя перед собой.
   -- Да, конечно, было сложно, но все же, в этой сложности была и радость, разве нет? И всего этого больше не будет, и это немного печалит душу.
   -- Но зато там, -- сказал Ибрагим, -- душа не будет знать печали... По крайней мере, будем на это надеяться.
   -- Но там не будет радости борьбы, что мы ощущали в сложностях испытаний.
   -- Хватит сложностей, Саид, довольно. Там должно быть лучше. И там мы наконец встретимся с нашими братьями, - в отрешенной задумчивости произнеся эти слова, Ибрагим неспешно вынул из небольшого карманчика на разгрузке маленький экземпляр Корана в кожаном переплете, раскрыл его и, проведя левой рукой по своей густой и длинной бороде, как бы выравнивая и расчесывая ее, стал сосредоточенно, неспешно шевеля губами, беззвучно читать. Луч прожектора, рассеянный двумя тонкими занавесками на окнах, позволял различать буквы и слова Священного текста.
  

__________

  
  
   Тем временем за дверью в соседней комнате их командир Мурад прощался со своей женой Аминой и двухлетним сыном.
   Мурад, -- командир юго - западного фронта Чечни, -- вместе с товарищами пришел в этот дом на окраине предгорного селения Ассиновск, что находится в зоне его действий, лишь пару часов назад, чтобы повидаться с супругой и ребенком. Они встречались, по возможности, раз в месяц или два. Амину с сыном сюда, из соседнего села, где она жила с матерью, привез боец джамаата Мурада, который действовал на равнине. За ним спецслужбами с недавних пор было установлено наблюдение, в надежде, что он наконец выведет их на своего амира.
   В момент, когда он, доставив в нужный адрес семью Мурада, ехал обратно, его попытались задержать на выезде из села. Но он, в последний момент, чтобы не даться во вражеские руки живым, произвел самоподрыв, выдернув чеку небольшой самодельной гранаты "хаттабка", которая на подобный случай была прикреплена у него под левой мышкой, ближе к сердцу. Он погиб сразу, а двое спецназовцев получили ранения.
   Дождавшись глубокой ночи, когда бдительность обитателей дома ослабнет под воздействием усталости и сна, группа спецназа решила незаметно штурмовать дом. Но Ибрагим и Саид сидели на дозоре, заняв позиции один на чердаке, другой в прихожей, откуда виднелись входные ворота.
   Обычно, в такое время муджахиды всегда проявляли особую бдительность, зная, что федералы, как правило, выбирают именно поздние часы ночи для штурма домов с повстанцами.
   Когда группа захвата, прикрываясь бронированными щитами, постаралась незаметно подкрасться к дому, по ним был открыт шквальный огонь из двух стволов.
   К Саиду и Ибрагиму тут же присоединился и Мурад -- схватив свой автомат, он мигом выбежал из спальни, как только раздались выстрелы.
   Никто в этом доме и не думал спасть, и уж тем более расслабляться.
   Спецназ, оттаскивая своих раненных, тут же отступил назад.
   После этого случая и стали готовиться к открытой полномасштабной операции, с привлечением сил Минобороны и местной полиции, по уничтожению засевших в доме муджахидов..
   К тому же, столь яростный отпор создал у силовиков - которые не знали в точности, сколько человек в доме находится -- впечатление, что внутри укрывается большая группа.
   Отбив атаку, Ибрагим и Саид вошли в холл, а Мурад вернулся в спальную комнату, чтобы попрощаться с семьей.
   Они знали, что к следующему штурму их враги подойдут более основательно. Потому и сами, достав из тайника спрятанные боеприпасы и оружие, начали к нему готовиться.
   Войдя в спальню, Мурад опустился на колени и, поцеловав сына в лоб, начал говорить ему последние слова наставления - те сдержанные прощальные слова, которые отец--командир, перед своим последним боем, может сказать двухгодовалому сыну.
   Закончив, он также сдержанно, как-то по-товарищески, обнял его и поцеловал в лоб, после чего, обращаясь к жене, сказал:
   -- Когда меня не станет, ты им уже будешь не нужна. Они тебя допросят, а потом, надеюсь, отпустят. Можешь говорить все, что знаешь, это уже не будет иметь никакого значения. Если начнут угрожать тюрьмой за соучастие, скажи, что сообщить обо мне тебе мешал страх передо мной, что боялась за себя и родных. -- Мурад помолчал немного, а потом, глядя на сына, сказал: -- Я хочу, чтобы основное время он проводил с моей семьей. Не препятствуй этому. А что касается тебя... Ты еще молода (ей было двадцать два), жизнь у тебя - если смерть не опередит твои годы -- только начинается. И ты имеешь полное право на свое усмотрение собою распоряжаться. Но если ты пожелаешь связать свою судьбу с другим человеком, то я хочу, чтобы сын находился у моих родителей и рос под присмотром моего брата.
   Амина, покорно опустив голову, молча выслушала пожелание мужа. И когда он кончил свою напутственную речь, она со спокойной решимостью в голосе сказала:
   -- Я остаюсь, -- и глазами, полными смиренной твердости, посмотрела ему в глаза.
   Она потеряла отца в ходе первой российско - чеченской войны, а единственный брат ее погиб лишь полгода назад - он тоже был членом джамаата.
   Мурад искренне любил ее и жалел. Как бы ей ни было трудно, он никогда не слышал от нее слов недовольства, и не видел никогда ее слез. Она была и осталась для него приятной и любимой загадкой, которую ему и разгадывать не хотелось. Он знал в ней мягкость, без излишней нежности, покорность, без роптаний, и верность. Но он также знал, что в некоторых вещах она способна проявить неимоверное упрямство и твердость духа. В этом она была похожа на него самого.
   -- Как это, остаешься? - недоуменно спросил он.
   -- Я никуда не пойду.
   Мурад некоторое время молча смотрел ей в глаза, а потом слегка отрицательно покачал головой.
   -- Не запрещай, пожалуйста, -- взмолилась она. -- Я всегда была тебе верна и покорна, ни разу не перечила. И сейчас я тоже не хочу поступать вопреки твоей воли... Позволь нам вместе покинуть этот мир.
   Мурад опустил глаза вниз, на сына, который в это время стоял между ними, ухватившись за платье матери. Впервые, смотря в эти ничего не подозревающие, чистые детские глаза, в которых теперь отражалась усталость, непонимание и тревога (его разбудили и напугали выстрелы, хоть Амина практически сразу и прикрыла ему уши руками), он подумал о том, о чем никогда ранее не думал. Мурад представил состояние сына, когда тот проснется назавтра без родителей, представил, как он будет жить и расти круглой сиротой, и в груди у него что-то сильно пошевельнулось.
   -- У него свой Господь, который позаботится о нем не хуже меня, - как бы угадав его мысли, сказал она. А потом присела и обняла сына. Прижав голову малыша к своей груди, она поцеловала его и умоляющим взглядом снизу посмотрела на мужа своими прекрасными глазами, в которых в полумраке заблестели слезы.
   -- Ему нужна мать, -- спокойно произнес Мурад.
   Воцарилась тишина. С улицы раздался голос с требованием сдаться. Но Мурад его как будто и не слышал. Когда говоривший в мегафон начал второй раз повторять требование сложить оружие, Мурад тихо произнес:
   -- Я не знал, что у тебя настолько... -- он хотел было сказать "черствое сердце", но сказал лишь: -- сильное сердце.
   -- Не говори так, -- в ее голосе послышалась дрожь, и слезы ручьем полились у нее из глаз.
   Религиозные чувства, как и чувства любви, создают в испытывающем их особую призму, через которую мир, реальность, жизнь и смерть видятся ему в ином свете, нежели другим, которым неведомо столь сокровенное переживание. Амина была убеждена, что этот мир - всего лишь временное пристанище, и ее расставание с сыном - тоже временно, и что они вскоре воссоединятся в лучшем мире, где не будет тревог и печаль.
   И, тем не менее, именно это убеждение, вместе с нежными чувствами к мужу и материнской любовью к сыну, раздирали Амину изнутри, ставя перед нелегким выбором.
   И все же решение свое она приняла окончательно и бесповоротно.
   Крепко прижав сына к груди, она сказала:
   -- Клянусь Господом, он - самое любимое, что у меня есть на этом свете... Но в один прекрасный день мне и с ним придется расстаться. Я надеюсь, что он поймет и простит меня, когда вырастет. Я хочу уйти с тобой, оставив его на Том, Кто лучше меня за ним присмотрит.
   -- Нет, -- возразил Мурад. -- Я не могу тебе этого позволить. Если хочешь мне угодить, воспитай моего... нашего сына должным образом. К тому же, оттого что ты сейчас выйдешь отсюда, ты вечной не становишься.
   -- Вот именно, -- подхватила она, -- не становлюсь вечной. Ведь итог все равно у всех живых один... Пойми же, я это решила не сейчас. Я почти каждый день представляла себе эту картину, и каждый раз убеждалась в том, что жить, когда тебя не станет, я не смогу. Да и не хочу. Если даже сейчас выйду отсюда, я все равно отдам его маме и... Его воспитанием займутся твои родители, твой брат и моя мама. Он не будет одинок. С ним все будет хорошо.
   -- Ты ненормальная.
   -- Тебе следовало об этом знать еще тогда, когда я согласилась выйти за тебя. Нормальные выбирают другую жизнь.
   -- Ты сама-то хоть готова к этому?
   -- Я только к этому и готова, -- ответила она уверенно.
   Мурад при этом пристально посмотрел ей в глаза: в них, сквозь сумрак комнаты, он явственно увидел то, чего меньше всего желал увидеть: они горели отчаянной решимостью. И он уступил.
   -- Короче, сын, тут такое дело, -- сказал он, глубоко вздохнув, вновь присаживаясь так, что колени его упирались в пол. Он взял малыша за руку. Ребенок тут же ухватился за серебреное кольцо на безымянном пальце его правой руки и тревожно начал его теребить. -- Я с твоей матерью здесь немного задержимся, а потом мы с ней уйдем в другое место. А ты сейчас выйдешь. Выйдешь из этого дома и будешь жить, и жить, я надеюсь, хорошо. Потом пройдет некоторое время, я надеюсь, много времени, и ты придешь за нами. Хорошо?
   Мальчик, ничего толком не понимая, кивнул, зная, что именно этого от него и хотят. А потом спросил:
   -- Мама будет со мной?
   --Да, конечно. Мы все, ин шаа Аллах, будем вместе. Но ты сейчас выйдешь один. Договорились?
   Малыш повторно кивнул.
   -- Юсуф, -- сказал Мурад, обеими руками нежно взяв сына за плечи. -- Я не знаю, что ты запомнишь из того, что я тебе говорил, и запомнишь ли вообще что-либо. Но одно ты должен помнить твердо: знай, что твой отец и твоя мать любили тебя и желали, чтобы ты вырос достойным человеком.
   Мурад еще раз поцеловал сына в лоб, поднялся и взял свой автомат, прислоненный к стене дулом вверх.
   -- Пора, -- сказал он, обращаясь к жене.
   -- Дай мне минуту, чтобы с ним попрощаться, -- в ее тихом голосе чувствовалась гнетущая тоска расставания.
   Мурад вышел из комнаты и присоединился к двум товарищам. Вскоре, закрыв лицо ниже глаз черной вуалью, держа сына на руках, к ним вышла и сама Амина.
   В этот самый момент по дому открыли огонь из крупнокалиберного пулемета, установленного на одном из бэтээров. На улице кто-то стал кричать, и огонь тут же прекратился. В это самое время Ибрагим подошел к окну и, прячась за стеной, крикнул, чтобы не стреляли, пока женщина с ребенком не выйдут.
   -- Не женщина с ребенком, а один ребенок, -- сказала Амина, обращаясь к Ибрагиму. Тот на секунду посмотрел на нее удивленно, но потом сразу понял и сказал: "Не стреляйте, сейчас выйдет ребенок".
   Кричавшим на улице был начальник райотдела Сулим, лишь недавно прибывший на место. Ему уже доложили, что в доме, помимо прочих, находятся еще и женщина с ребенком, и поэтому, когда начали стрелять, он велел прекратить огонь, пока мать с ребенком не покинут дом.
   Укрывшись за стеной у ворот, Сулим, отвечая Ибрагиму, спросил:
   -- Почему только ребенок?
   -- Потому что его мать пожелала остаться, -- ответил Ибрагим.
   После недолго паузы, Сулим крикнул в ответ:
   -- Выпускайте тогда ребенка.
   Когда Мурад, взяв из рук жены маленького Юсуфа, направился к выходу, ребенок обеими руками начал тянуться к матери. Амина, не удержавшись, подбежала к сыну, взяла его из рук мужа, крепко обняла и тихо заплакала. Потом, скрывая от сына слезы, поговорила с ним, успокоила, и передала обратно супругу. Мурад, держа его на руках, прошел в небольшой коридор с окном и опустил сына на пол возле дверей. Указав, куда ему надо идти, он сказал: "Иди". Юсуф стоял, и отцу пришлось несколько раз повторить просьбу, прежде чем тот двинулся с места.
   Оглядываясь назад, мальчик шел через двор к выходу робкими шажками. Проделав полпути к воротам, он обернулся и застыл на месте, приговаривая: "Мама, мама...". Амина, побоявшись, что не выдержит и бросится к сыну, рванула обратно в спальню, из которой только что вышла, и, прижимая лицо к подушке, тихо зарыдала.
   -- Да заберите вы его оттуда, -- раздраженно крикнул Саид. -- Неужели не понятно, что пока вы его не уберете, мы не будем стрелять.
   Сулим, услышав эти слова, передал автомат находящемуся рядом полицейскому, и, никому ничего не говоря, вошел во двор и подошел к ребенку, сопровождаемый криками подчиненных, просящих его вернуться назад. Мурад с товарищами наблюдали эту картину из окна.
   Подойдя к Юсуфу, Сулим присел на корточки и протянул мальчику карамельку, которые носил с собой с тех пор, как бросил курить. Юсуф взял конфетку, а потом, указывая на дом, сказал: "Там моя мама и папа".
   -- Да, -- ответил Сулим, -- я знаю. -- Он взял малыша на руки. -- Они попозже придут, хорошо?
   Мальчик нехотя кивнул.
   Держа на руках ребенка, Сулим стоял и пристально смотрел на слабо видимый силуэт Мурада, которой стоял у занавешенного полупрозрачной тканью окна.
   Они давно знали друг друга, как знают друг друга два злейших врага. Сулим, отчаянно охотясь на Мурада, всегда питал к нему потаенное чувство уважение, как к наиболее достойному и благородному из своих противников.
   Начальник полиции хотел было что-то сказать амиру джамаата, сына которого он сейчас держал на руках, но вдруг передумал и, развернувшись, спокойно направился к выходу. Оказавшись за воротами, он передал мальчика одному полицейскому, приказав немедленно вывезти его за пределы селения.
   Когда ребенка увезли, Сулима спросили, можно ли начинать штурм, на что он ответил:
   -- Подождем еще минут десять, пока ребенок не окажется достаточно далеко... Не хочу, чтобы у него в памяти остались стрельба и взрывы, от которых погибнут его отец и мать.
   Когда же время иссякло, он первым взял в руки оружие и открыл огонь по дому.
   Начался штурм.
   Амина забрасывала атакующих гранатами и обстреливала из Калашникова. В оружии она разбиралась хорошо - брат научил. Мурад, Ибрагим и Саид, в отчаянном сопротивлении, действовали расчетливо и быстро, часто меняя позиции. Бэтээр, протаранив ворота, въехал во двор и передком наехал на дом, разрушив стену прихожей. В этот самый момент Мурад, через брешь в стене, что образовалась от снаряда "Мухи", высунул ручной гранатомет РПГ-7, и выстрелил в бок въехавшему бронетранспортеру. Технику после этого к дому больше не пускали. Но огонь стал более интенсивным.
   И вот Мурад получил первое ранение - осколками снаряда были задеты его плечо и нога. Саид и Ибрагим, которые в разных частях дома вели ожесточенный бой, подбежали и помогли Амине оттащить его назад. Амир сказал, что с ним все в порядке, и те двое вернулись на свои позиции.
   Пока Амина с помощью бинтов перевязывала ему раны, он достал радиоприемник.
  

__________

  
  
   От отряда из шестидесяти человек, который он возглавил два года назад, в живых осталось только двадцать семь бойцов. Шестеро из них (двое из которых были внедренными в структуры МВД полицейскими) действовали на равнине: собирали нужную информацию, доставляли продукты питания, медикаменты, вывозили раненых и так далее. Остальные же постоянно находились в горах, время от времени совершая вылазки в города и села, где ими атаковывались российские военные укрепления и колонны бронемашин.
   Мурад связался с оставленным им вместо себя на базе в горах бойцом, который в это время спал в маленькой палатке, разбитой на дне небольшой лощины, и сообщил о положении, в котором они оказались.
   Разговаривая со своим командиром, Абудуллах вышел из палатки и стал взбираться наверх по пологому склону холма. Сон его быстро пропал: прохладный воздух и печальная весть мгновенно его отрезвили. К тому же, каждый раз, когда Мурад, нажимая на боковую кнопку "рации", выходил на связь, в эфире слышались ожесточенная стрельба и взрывы, сквозь гущу которых звучал спокойный, но сбивающийся от полученных ранений голос его амира.
   Первым, что сделал сонный Абдуллах, услышав Мурада и стрельбу, был вопрос: "Где вы находитесь? Мы сейчас подойдем", -- сказав это, он вскочил на ноги, чтобы разбудить остальных - все спали в боевой экипировке и с оружием под рукой. Но Мурад, хорошо его зная, тут же велел ему успокоиться и никому ничего пока не говорить.
   -- Не надо напрасно ребятами рисковать, -- сказал он. -- К тому же, все скоро закончится... Мы тут не долго еще продержимся.
   -- Почему раньше не сказал, Мурад? -- чувственно спросил Абдуллах. -- Почему не сказал раньше?
   -- Все нормально, Абдуллах, все хорошо. Ничего нового с нами не случилось. Таков лучший итог пути, что мы для себя избрали. Мы к этому готовы.
   -- Тогда почему ты не позволяешь нам разделить с вами эту участь? Для чего мы тогда вообще живем и сражаемся, если будем избегать риска и в таких делах?
   -- Споры сейчас излишни. Молитесь за нас, за то, чтобы мы здесь стали мучениками и мученичество наше было принято, -- он помолчал, а потом, все еще тяжело вздыхая, сказал: -- Абдуллах, я вышел на связь, чтобы сказать тебе, что отныне ты амир... Более мне нет нужды тебе что-либо говорить. Ты сам все прекрасно знаешь. Ин шаа Аллах, увидимся в лучших мирах.
   Тут Абдуллах и вышел из палатки и стал медленно подниматься по холму.
   -- Мы тут не задержимся, Мурад, -- взволнованно проговорил он.
   -- Не забывай, не в смерти наша цель.
   -- Я знаю, Мурад, я знаю.
   -- Ассаляму алейкум.
   -- Ваалейкум ассалям.
   Мурад выключил радиоприемник.
   Достигнув самого верха, Абдуллах сел на землю, спиной прислонившись к стволу большого дерева. Далеко впереди он видел своего бойца, который стоял на дозоре, -- тоже сидя за деревом, с автоматом в руках. Еще дальше виднелся кряж горных вершин и лес, сбрасывающий с себя желтую листву. За этими лесами и горами, лунным светом так живописно теперь освещенными, шел смертельный бой. Абдуллах смотрел в эту даль, хранившую мертвую тишину, представляя то, что там сейчас происходит, и как никогда в жизни жалел, что он теперь не там, вместе с ними.
   Он только что, в последний раз, сквозь густой шум жестокого боя, слышал голос не просто уважаемого командира, но и любимого друга и верного товарища, с которым он делил тяжелые годы борьбы, и которого он уже больше никогда не увидит и не услышит.
   Когда связь была прервана и вдруг образовалась мертвенная тишина ночи, давящее безмолвие до боли сжало его сердце. Он - опытный воин -- тихо заплакал, впервые ощутив себя беззащитным, брошенным на произвол судьбы ребенком.
   Тем временем дом, методично расстреливаемый из гранатометов и крупнокалиберных пулеметов, мерно уменьшался в размерах. И все четверо, находящихся внутри, уже были тяжело ранены.
   Бой, начавшийся за несколько часов до восхода солнца, завершился, спустя шестнадцать часов, гибелью всех оборонявшихся.
   С заходом солнца на землю опустился черный занавес тьмы - трагическая драма, что разыгралась в лучах прожекторов и солнечном свете небесного софита, была окончена.

Прошло девять лет.

Глава 2

   Время от времени поглядывая на посадочный талон и поверх спинок кресел, Мансур неторопливо продвигался вперед по проходу воздушного судна, готовящегося отправиться рейсом Грозный-Москва, пока не нашел свое место, чуть дальше середины, рядом с проходом. Наконец все расселись по местам. Пилот каким-то механическим голосом быстро произнес стандартную речь, в которой, помимо всего прочего, сообщил о погоде и времени полета, после чего, выразив добрые пожелания и поблагодарив за внимание, умолк.
   Самолет тронулся с места.
   Пока лайнер катил к взлетно-посадочной полосе, Мансур бездумно, через два справа сидящих пожилых пассажирок, вглядывался в окошко, и мысль его, как и сама "железная птица", настраивалась на свой полет.
   Прекрасный день, подумал он наконец, через иллюминатор наблюдая за светлым солнечным днем. "Плюс двадцать восемь" -- повторил он мысленно сообщение штурмана.
   Рефлексирующий полуинтроверт, -- именно так, однажды, он себя описал. И действительно, молчаливых раздумий в нем было больше звонких слов. Но преуспевшим гением в какой-либо области он не был -- так как данная особенность приличествует в основном именно такого типа людям, -- ибо мало к чему конкретному в нем длительно сохранялся интерес. Его свободно несло течением жизни, и он просто пытался получше понять и разглядеть ту среду и те обстоятельства, внутри которых оказывался по ходу движения реки бытия.
   Мансур давно отдался в руки той Случайности, неведомым законам которой был подчинен неровный ход его жизни.
   Самолет вдруг вынырнул из-за облаков и, паря над белоснежно-бархатистой поверхностью паров, несся, словно корабль по безмятежно белому морю. Судьба, думал он, вспомнив о последних событиях, от которых мысль его перешла к размышлениям о всей его двадцатишестилетней жизни, -- разве ее может отрицать человек, переживший две войны? Ведь никогда еще госпожа Случайность так явственно и лихо не распоряжалась тем, кому и как жить, а кому и как умирать, как во время и после военных действий.
   На правой руке у него красовалось серебряное кольцо с черным сверкающим агатом. Он покручивал его на безымянном пальце: толкал кончиком большого пальца той же руки в полуоборот вниз, а затем, основной фалангой мизинца тут же подхватывая движение, довершал круг. Далее снова большим пальцем вниз, а мизинцем - вверх. Так, с помощью двух пальцев кольцо проделывало круг в триста шестьдесят градусов. Каждый такой круг создавал у него ощущение завершенности. Той завершенности, которой не хватало его мыслям и чувствам, чего он усиленно пытался добиться, неосознанно покручивая кольцо.
   Он размышлял о непостижимой тайне предопределения, -- с некоторого времени это был любимый предмет его рассуждений, -- пытаясь найти ему описательный пример. Да, именно! Внезапно воскликнул он мысленно: судьба -- это как расчетный удар мастера кием о биток, который направляет прицельный шар, посредством касаний и рикошетов, в нужное ему, мастеру, отверстие -- лузу. Таким же образом Судьба направляет и определяет жизнь и ее итог каждого человека, -- человека, который, по сути, является лишь бильярдным шаром на поверхности Земли, по которому Провидение бьет дуплетом.
   Удовлетворившись таким сравнением, он прекратил размышления о таинственной сложности предначертанного.
   Он огляделся по сторонам. Две женщины рядом вполголоса что-то увлеченно обсуждали; степенный седовласый господин сидел слева чуть поодаль, устремив куда-то задумчивый взгляд; по ту же сторону, параллельно с ним через проход, мальчишка лет десяти играл в игру на планшете. Позади мальчика молодая девушка, с закрытыми глазами, откинулась на спинку кресла и, судя по наушникам в ушах и безмятежному выражению лица, слушала какую-то лирическую музыку.
   Бессознательно-механическая работа пальцев с кольцом прекратилась. Крепко сжав руку в кулак, он как-то машинально поднес ее к губам и поцеловал кольцо, после чего расправил ладонь и положил руку на подлокотник. Затем он еще раз взглянул в окошко вдаль горизонта, и вдруг его охватило чувство легкой, уютной и слегка трепетной радости от сознания неизвестности будущего и неопределенного хаоса прошлого, в сочетании с относительным благополучием настоящего.
   Его небольшой рассказ, отправленный на один литературный конкурс, был признан лучшим, и ему, в качестве приза, было прислано приглашение на бесплатное участие в десятидневных курсах литературного мастерства в Москве, куда он сейчас и летел.
   За несколько дней перед этим Мансур, без особых раздумий, ушел с работы -- он был корреспондентом грозненской газеты "Наши новости", где успел проработать лишь пару месяцев.
   Когда, в один из последних дней апреля, он сказал главному редактору - молодой амбициозной женщине -- о приглашении на курсы и о своем намерении их посетить, та выразила неудовольствие.
   -- Сейчас начнутся майские праздники, -- сказала она, -- пройдут различные мероприятия, которые нужно будет освещать. А у нас, как ты знаешь, при скромном штате из четырех корреспондентов, одним из которых являешься ты, и так катастрофически не хватает материалов. Тем более, Мансур, при всем твоем умении хорошо писать, ты сдаешь куда меньше статей, чем все остальные. Ты уж извини, но, как тебе известно, за все время работы ты так ни разу и не выполнил план.
   Далее она говорила, что ей очень жаль, что она не может его отпустить, что она очень рада его успеху и с удовольствием позволила бы ему съездить, если бы не...
   Он уже перестал ее слушать, но молча просидел, позволив ей докончить свой монолог.
   В итоге, минут через пятнадцать, написав заявление об увольнении по собственному желанию, он спускался на лифте Дома печати - на восьмом этаже которого находилась их редакция -- безработным.
   Работа ему эта и так претила, и ему просто выдался хороший повод от нее избавиться.
   Самолет приземлился в московском аэропорту Шереметьева ровно по расписанию. На такси, а потом и на метро, он добрался до капсульного хостела на Тверской -- в самом центре Москвы. Несколько дней назад он через интернет забронировал здесь место.
   Молодая смуглая девушка за стойкой регистратора быстро оформила его, передала ключи от шкафчика с номерком для личных вещей, а потом, сказав: "Пойдемте, я вам покажу", по коридору направилась к дверям. Они вошли в огромный зал с высоким потолком в два этажа, и столь же высокими, чуть ли не с пола до потолка, окнами в деревянной раме. Зал был декорирован с претензией на постмодернизм. Стены, как того и требует выбранный стиль дизайна, украшены картинами в духе абстракционизма. Почти все пространство было занято в хаотичном порядке расставленными диванчиками и креслами, обитыми нежными тканями пестрых цветов разного оттенка; посреди диванчиков стояли деревянные круглые столики. К стене справа был прибит большой плазменный телевизор, под которым находился широкий настенный стеллаж, на полках которого покоились художественные книги, DVD - приставка, диски с фильмами и всякие декоративные элементы: музыкальная ретро - аппаратура, бронзовые, деревянные и гипсовые статуэтки и фигурки разных форм и размеров.
   Все эти, казалось бы, в беспорядочном хаосе подобранные, развешенные и расставленные предметы мебели, искусства и декора, тем не менее, в общей своей совокупности, смотрелись гармонично, что Мансур тут же про себя и отметил. Он сравнил этот интерьер с нутром человека, в котором сосредоточено много разного, противоречивого и даже непонятно - уродливого, но который именно благодаря этому и выглядит интересным и завершенным.
   -- Это у нас гостиная, тут можно посидеть, пообщаться, телевизор посмотреть, покушать; также тут имеется и вайфай, -- сказала девушка.
   Затем они вошли в боковую дверь, и оказались в помещении не меньших размеров, чем зал, в два яруса уставленном капсульными кабинками для сна, с виду напоминающими большие белые квадратные гробы. Внутри одного капсула, из-за ограниченных размеров, можно было либо сидеть, либо лежать, вытянувшись строго в одном направлении. Заглянув в свою капсулу, Мансур обнаружил внутри чистые полотенца, бируши, разовые бумажные тапочки, небольшой тюбик зубной пасты и столь же миниатюрную зубную щетку.
   Разместив личные вещи в своей секции шкафа, он принял душ, после чего вышел, перекусил в Макдоналдсе, погулял по Красной площади, вернулся и лег спать.

Глава 3

  
  
  
   На занятие утром следующего дня Мансур явился одним из первых - за полчаса до начала, -- и потому имел возможность хорошенько изучить сначала зал (который, как и зал в его хостеле, был украшен какими-то сюрреалистическими экспонатами и картинами), а затем и самих участников, которые стали потихоньку прибывать.
   К началу занятия практически вся группа сформировалась, и уже потом, когда лектор начал выступление, опоздавшие участники, крадучись, словно боясь нарушить покой лектора и слушателей и тем самым заслужить двойное осуждение - за непунктуальность и помехи, виновато пробирались к свободным местам.
   Вопреки ожиданиям Мансура, тут собралась разношерстная публика. Контраст наблюдался не только во внешности, но и, как это вскоре -- когда участники стали представляться -- выяснилось, в видах занятий и интересов каждого. Среди них были: журналисты, бизнесмены, менеджеры, домохозяйки, музыканты, студенты, пенсионеры и даже один ученый -- физик. И весь этот конгломерат различных возрастов и родов деятельности объединяло нечто одно - желание научиться хорошо излагать свои мысли на письме.
   Когда приглашенный лектор - некий известный в своих кругах сценарист, по работам которого было снято несколько успешных в прокате фильмов -- начал вступительную речь, входная дверь отворилась и в зал вошла одна из опоздавших особ. Первое, на что Мансур обратил внимание, поглядев на нее, было какое-то безучастно - флегматичное выражение ее лица: ни виноватой улыбки, ни намека на робость в движениях, а, напротив, какая-то истома, не без усилий маскируемая личиной сдержанного спокойствия. Это выражение отрешенности - в эту самую минуту -- придавало особый шарм ее привлекательной внешности. Одета она была так, словно шла на вечеринку (или, вернее, с вечеринки) и по ошибке забрела сюда. Красная помада на изящных чувственных губах, длинные темно-русые волосы, зачесанные в одну сторону и свисающие по правому плечу, туфли на высоком каблуке, плотно облегающие темно-синие джинсы и черная атласная кофта с прорезами по бокам; через руку, в которой она держала сумочку, у нее было перекинуто темно- синее пальто, -- вот в этом соблазнительном, и даже чуть вызывающем виде, чуждом, казалось бы, самой литературе, о которой тут говорили, она вошла в зал. На секунду постояв и оглянувшись в поисках свободного места, девушка двинулась к Мансуру, на него, однако, не глядя.
   Стулья в зале были расставлены как в большом Боинге: в три ряда разной ширины. Между рядами шли проходы. Так, первый ряд, протянувшийся вдоль противоположной ко входу стены, был наиболее узким, в ширину он состоял из двух сдвинутых друг к другу стульев. В этом ряду, где-то посередине, и сидел Мансур. Стул возле стены рядом с ним был свободен. К нему вошедшая и направилась.
   В зале все еще оставались не занятые места, но девушка, видимо, выбрала соседство с Мансуром потому, что, во-первых, место рядом с ним было самым близким от нее, укромным и удобным, а во-вторых, ей было совершенно безразлично, кто окажется рядом с ней.
   Даже не спрашивая, не занято ли место и не поздоровавшись, она спокойно прошла мимо него и опустилась на стульчик рядом.
   А лектор тем временем заканчивал вступительную речь:
   -- ... И поэтому, -- сказал он, -- как писать хорошие тексты -- я не знаю, следовательно, научить вас этому я тоже не смогу. Но я могу вам рассказать, как это делаю я сам...
   И он полтора часа увлекательно повествовал о тех тонких приемах, незначительных, на первый взгляд, но для его писательской деятельности весьма важных привычках и так далее, что в писательском деле может пригодиться только человеку с врожденным талантом.
   Выступление, наконец, завершилось, раздались аплодисменты. Следующие десять минут заняли вопросы, по окончании которых снова зазвучали, на сей раз уже последние, прощально - благодарные аплодисменты.
   Объявили пятнадцатиминутный перерыв.
   Многие потянулись к фуршетному столику в конце зала, на котором были расставлены кофеварка, электрочайник, чайные пакетики, разовая посуда, пирог со шпинатной начинкой и всякие сладости. Но Мансур и ее привлекательная соседка с флегматичным выражением лица продолжали сидеть, так как одна энергичная и весьма словоохотливая дама средних лет - как вскоре выяснилось, московская журналистка одного печатного издания, -- расположившаяся спереди от них, сразу же, после заключительных аплодисментов, повернулась к ним (ее собственный сосед, к ее сожалению, уже успел вскочить) и быстро заговорила:
   -- Очень интересная лекция, не правда ли? -- спросила она. И прежде чем ей успели что-либо ответить, тут же продолжила: -- Но, знаете, я думаю, что каждый талантливый человек имеет свою, отличную от другого, методику работы. То есть был бы талант и желание работать, -- улыбнулась она, -- способ как бы сам найдется. Кстати, меня зовут Лера, а вас? - задавая этот вопрос, она несколько раз быстро перевела взгляд с одного на другого, тем самым давая понять, что вопрос обращен к ним обоим.
   -- Мансур, - ответил он, приветливо улыбнувшись.
   -- А я Виктория... Ну, можно просто Вика, -- девушка тоже изобразила нечто вроде милой улыбки, и тут Мансур понял, что отрешенно-томным ее лицо было вовсе не от надменности и самомнения.
   -- Очень приятно. Вы здесь впервые? Просто, я посещаю эти курсы уже три года кряду, а вас вижу в первый раз. Тут очень много знакомых лиц. Придя сюда раз, трудно воздержаться от соблазна не оказаться здесь вновь. А вы откуда?
   И каждый из них вкратце, насколько это возможно в течение пятнадцати минут перерыва, рассказал о себе, в результате чего все трое перезнакомились друг с другом.
   Участие на этих курсах было платным, и новоявленные знакомые Мансура были приятно удивлены, узнав, каким образом он сюда попал.
   В ходе непродолжительной беседы они тут же, с помощью своих смартфонов, нашли друг друга в Фейсбуке и, как бы закрепляя реальное знакомство, стали виртуальными друзьями.
   Туман неизвестности, которым была окутана его соседка, благодаря этой короткой беседе, слегка рассеялся.
   Виктория приехала из Краснодара. Она оканчивает магистратуру по зарубежной литературе. Увлекается сценарным искусством, и даже успела окончить заокеанские курсы сценарного мастерства в Лос-Анджелесе. У нее, несмотря на проступающую в глазах усталость (позже она признается ему, что причиной этой усталости была минувшая ночь, проведенная в клубе, где она танцевала с подругами чуть ли не до самого рассвета), была столь необычно приятная и естественная - без жеманства и кокетства -- манера говорить, с легким заглатыванием окончаний слов, а голос - сладко - мягким, что, слушая ее, у Мансура невольно создавалось впечатление, будто во рту у нее таял неиссякаемый кусочек шоколада.
   Перерыв закончился, и ведущая объявила о новом лекторе. Им оказался молодой писатель робкого вида и неуклюжих повадок, который, еще не начав говорить, обнаружил отсутствие в себе опыта выступать перед публикой.
   Сидя за столом, он несколько минут возился с микрофоном, решая сложную для себя задачу -- как с ним быть: держать в руке или установить на столе. Некоторое время он пытался его прислонить к чашке с кофе, используя несколько лежащих на столе книг, но безуспешно; потом ему для этой цели принесли пустой пластмассовый стаканчик и целую стопку книг - но все не то. Под конец он все же решил держать микрофон у себя в руке, по ходу выступления то слишком его приближая ко рту, то отодвигая сверх меры. Было видно, что экспромтная речь - не его конек, как, впрочем, и импровизация. Вместо заготовленного текста он положил перед собой на стол маленький клочок бумажки, на которой, суде по всему, были тезисы, названия или ключевые слова его лекции. Но этого явно было недостаточно: говорил он нудно и с большими паузами, выдерживаемыми не столько для того, чтобы сказать как можно лучше, сколько для того, чтобы вообще найти, что сказать.
   Возможно, уединенно сидя у себя в комнате где-то перед зеркалом, когда он репетировал это выступление, речь его была пылкой, красноречивой и свободной, что он, может быть, даже сам собою восхищался; и книга его, надо полагать (Мансур ее не читал), тоже была хороша, а язык - оригинален и богат. Но другое дело тут, когда с десяток пар глаз людей, немало, кстати, заплативших, безмолвно устремлены на тебя в ожидании изысканной речи, которая должна стать кладезем бесценных советов мастера. Эти люди, своим вниманием и ожиданием беспрестанно, сами того не понимая, сбивали и расстраивали ход всей его, должно быть, оригинальной мысли, звучавшей сейчас так убого и неинтересно.
   Мансур оглянулся вокруг и уловил почти у каждого скучающий взгляд, с трудом сосредоточенный на лекторе. Они за это заплатили, подумал он, и теперь насилуют свою волю. К Виктории он не оборачивался, полагая, что такой жест был бы слишком бестактным с его стороны. Будь за ней еще люди или предметы, он, словно случайно, мог бы задеть ее взглядом таким образом, который как бы говорил: я смотрю не на вас, а вон туда, а вы лишь оказались на пути моего взгляда, не на вас, однако, обращенного. Но, к его несчастью, сразу за ней тянулась глухая стена.
   И только тогда, когда она аккуратно вынула из своей сумочки телефон и стала листать ленту в Фейсбуке, -- он это заметил краешком глаза, как поскольку айфон ее был низко опущен, -- он понял, что она свою волю мучить не желает.
   И тогда он вынул из кармана свой андроид, также низко опустил его на колени, спрятав за спиной у спереди сидящего - чтобы не показаться неуважительным к выступающему, -- и написал ей в Фейсбуке:
   -- Решили телефоном отвлечься от тяжести навалившегося сна?
   -- Да, -- последовал ответ в мессенджере. -- Сижу и думаю, кто же из нас раньше заснет: я или он.
   -- Вам обоим нужен крепкий кофе.
   -- Перед выходом выпила три чашки. Что-то не помогает.
   -- Надо абстрагироваться. Судя по вашей ленте, вам нравятся экспозиции, которые здесь выставлены, я прав? Лично меня все это вводит в легкое недоумение, - написал он, и, как заинтересованный слушатель, посмотрел на незадачливого лектора, держа телефон с включенным экраном вверх, чтобы не пропустить сообщение от нее. Смартфоны у обоих стояли на беззвучном режиме.
   Она начала печатать:
   -- Не все, но парочка есть неплохих. Вон, к примеру, те маски слева от вас - очень интересны. Латиноамериканское наследие доколумбовой Америки. Вас это не забавляет?
   Мансур посмотрел налево, где на стене висело несколько картин с изображениями причудливых масок.
   -- Ацтекская, -- сказал он, -- кажется, культура. Или это майя? До чего же они нелепы.
   В ответ Вика улыбнулась и написала:
   -- Это Мезоамерика. Да, культура майя. Маски у них являлись неотъемлемой частью религиозных ритуалов. Также они использовались на войнах, для устрашения врагов.
   -- При виде таких гротескных морд, -- заметил Мансур, -- враг скорее обхохочется, нежели испугается.
   Вот так, осторожно и к месту, не желая особо мешать друг другу, ловя моменты нудные и затянутые в лекциях, они обменивались своими соображениями по самым разным предметам.
   Вика ушла за полчаса до окончания последнего выступления, сказав, что у нее дела.
   Когда занятия закончились, Мансур вернулся в хостел.
   Время уже близилось к вечеру, и он был не прочь перекусить. Сразу после входа в зал, справа, стоял автомат со сладостями, газировками и едой быстрого приготовления. Взяв быстрорастворимый вермишель и залив его кипятком из куллера, что стоял тут же у двери, он прошел в зал и сел за один из столиков.
   В зале находились и другие постояльцы. Один иностранец, поляк, увлеченно всматривался в монитор своего ноутбука, изредка покручивая указательным пальцем ролик на мышке. На небольшом диванчике перед столом сидела молодая пара - русская девушка и датчанин. Непринужденно-веселый их разговор имел кокетливо - педагогический характер: девушка, с сияющей улыбкой и увлеченным взором, обучала молодого человека русскому языку, то и дело поправляя неправильно произносимые им слова. Судя по всему, датчанин желал выучить русский язык, так как был крайне заинтересован в этих поправках. Уединенно, листая глянцевый журнал со стола, сидела еще одна девушка азиатской внешности со славянским именем Юля, без акцента говорившая по-русски. Юля была кореянкой из Владивостока, с корейской культурой которую связывало разве что гены и внешность. Она приехала в Москву на парикмахерские курсы. Также здесь находился и агент какой-то газовой компании из одной из стран бывшего Союза. Он в одиночку смотрел телевизор.
   Всю эту беглую информацию о присутствующих здесь людях Мансур узнал от девушки, которая внезапно появилась откуда-то сзади и, как-то небрежно проронив "Можно?", буквально свалилась на противоположный стул. Мансур удивленно посмотрел на ее. Перед ним сидела весьма занятная особа в серых спортивных брюках и белой футболке, темно - русые волосы ее были собраны сзади в хвостик. Но первым предметом ее "наряда", на который он обратил особое внимание, были белые бинты, в которые был укутан ее нос. Глаза у нее были живые, подвижные, а все лицо, благодаря этим шныряющим глазкам и большому мотку бинта на носу, имело какое-то комически-нелепое выражение.
   Если бы не то удивлением Мансура, вызванное столь внезапным ее появлением, и не его прирожденный такт, то он, глядя на нее, точно бы рассмеялся. "М-да,-- подумал он, разглядывая ее, -- еще один живой постмодернистский экспонат". Но вслух, после секундного замешательства, слегка улыбнувшись, лишь сказал:
   -- Вы уже сели.
   Но девушка его как будто и не слышала.
   --Бли-и-н, -- протянула она как-то горестно, -- еще несколько дней носить вот это, - она указала на тот самый бинт у себя на носу. -- Вот я дура! Лучше бы оставила, как есть. Ведь он у меня был не так уж и плох. А теперь что, -- она метнула возмущенный взгляд куда-то в сторону, и сказала: -- Не нос, а хрен поймешь что. -- Потом, резко повернувшись к Мансуру, она живо заговорила: -- Прикинь, я приехала сюда уже во второй раз. Думала, что в Москве сделают лучше... Ага, щас! Идиоты, а не врачи...
   Мансур доедал свои макароны и слушал ее со слегка проступившей на губах улыбкой. Его забавляло в людях все непринужденное и легкое, что выходило за рамки обыденного, но не входило в пределы открытой наглости и хамства. В современном мире, где царствуют две крайности -- ханжество и снобизм, такое поведение ему казалось почти идеальным. И только присутствие наивной глупости, -- думал он позже, вспоминая этот момент, -- при отсутствии всякого такта, сбивает цену подобным этой девушке натурам.
   Сейчас же он смотрел на чудную особу перед собой не без сочувственного интереса.
   -- А знаете, -- продолжала та в свою очередь, внезапно перейдя на "вы", -- ведь раньше я была вполне красивой... Вот, смотрите... щас... -- она стала тыкать и водить кончиком указательного пальца по дисплею телефона, который все это время держала в руке. -- Вот, смотрите, это я, -- она протянула ему смартфон. -- Листайте вон туда, направо... Да... Ну как, нравится?
   На снимках она позировала в разных нарядах и местах, с различными прическами и минами на лице. На всех фотографиях, для лучшего эффекта, были использованы фильтры.
   -- Да, и в самом деле, вы выглядите очень даже ничего, -- сказал Мансур, в контрасте с ее теперешним видом и вправду полагавший, что на снимках - на которых она, разумеется, была без бинта на носу -- она вышла гораздо лучше.
   -- И ведь не было никакой необходимости трогать нос, верно? -- спросила она жалостно, беря обратно свой телефон, протянутый ей Мансуром.
   --Нет, совершенно не было.
   -- Вот и я так думаю, -- она с грустью посмотрела на свой снимок в телефоне. В этот момент Мансуру стало ее как-то особенно жалко.
   -- Как тебя зовут-то? - спросил он, желая отвлечь свою собеседницу от тяжести сожаления за опрометчиво принятое когда-то решение.
   -- Катя...Ой, видишь вон того? - Она указала на одного высокого блондина в белой майке, который только что прошел мимо них. При этом она внезапно просияла и загорелась, что мины сожаления и след простыл. -- Он на меня постоянно так смотрит прям.., -- глаза ее самодовольно заискрились. -- Я ему нравлюсь, что ли? Нет, -- сказала она резко, предугадывая возможную мысль у своего собеседника,-- это, -- она указала на свой забинтованный нос, -- у меня только со вчерашнего дня. А я тут уже почти неделя как... Блин, семь дней здесь торчу. Но, слава Богу, завтра еду домой.
   -- Должно быть, ты здесь уже всех знаешь? - спросил он, чтобы как-то поддержать разговор. К тому же, он был рад такому отвлечению.
   -- Ну, может и не всех. Ты же не думаешь, что я прям вот так вот подсаживаюсь ко всем, как к тебе, и начинаю болтать бог весть что. Вообще-то я девушка скромная и стеснительная. Просто, иногда на меня находят минуты бесстыдства и какого-то пофигизма. А так, да, я здесь многих знаю. Вон тот парень, к примеру, -- она указала на иностранца, который сидел с девушкой и шлифовал свой русский. - Это датчанин, Макс, пишет какую-то научную работу про Россию у себя на родине. Он тут уже месяц как живет. А девушка рядом с ним -- ее тоже, как и меня, Катя зовут, -- иногда по вечерам помогает ему в изучении русского. Правда, я не знаю, чем она сама занимается... Хм, странно, что я этого не знаю... А там который сидит, это поляк...
   И она таким образом рассказала обо всех сидящих в зале людях. А потом, порасспросив Мансура о нем самом, узнав, как и зачем он оказался в Москве и кто он вообще, внезапно встала и, сказав, что ей пора идти, исчезла. Мансур, загруженный ненужной ему информацией, сообщенной, однако, в непринужденно - забавной форме, посидел еще некоторое время, а потом ушел в свою капсулу и лег спать.

__________

  
  
  
   На другой день все повторилось заново. Мансур и Вика, как и в прежний раз, заняли свои места рядом друг с другом и точно так же, но уже не так активно, как днем раньше, обменивались в ходе лекций и семинаров отвлеченными мыслями и соображениями по самым разным темам. В перерывах они тоже успевали сказать друг другу пару слов, но тут уже собеседники менялись довольно часто. Лера, та самая московская журналистка, усиленно и непринужденно продолжала исполнять в группе роль соединяющего звена. Каждый раз, когда кто-либо из участников, в ходе лекции или семинара, делал ценное замечание или выказывал умную мысль, она считала своим долгом, на перерыве, подойти к автору оригинальный мысли и выразить ему комплимент по поводу сказанного, после чего задавала несколько интересующих ее вопросов на данную тему и, получив ответ, подходила к следующему, а потом знакомила одного с другим. Она стремилась выжать максимум пользы из всего этого интеллектуального - или, по крайней мере, притязающего на интеллектуальность -- сборища, явившегося сюда с разных уголков страны и даже зарубежья.
   Мансур впервые попал в подобную атмосферу, где собрались люди, имеющие примерно такое же, как у него самого, мировосприятие и литературный склад ума. Нутро у находящихся здесь было скомпоновано иначе, чем у прохожих за окном. Но он все же понимал, что он и в этой среде "другой". Общего же у него с этими людьми было лишь одно - более тонкое, как у всех пишущих и мыслящих индивидов, восприятие людей и ситуаций.
   Мансур не имел тщеславных надежд и мечтаний, связанных с успехом творческой деятельности. Он вообще считал свое здесь нахождение нелепой, хоть и удачной, случайностью.
   Так дни и проходили один за другим. К утру он отправлялся на занятия, к вечеру возвращался. В хостеле картина тоже особо не менялась. Поляк, как всегда, сидел за ноутбуком, Макс и Катя совершенствовали русскую речь первого, у Юли, будущего парикмахера, завязалось знакомство с агентом газовой компании и они вдвоем сиживали по вечерам на мягком диванчике в зале.
   Ту забавную Катю с бинтами на носу он, после той первой встречи, больше так и не увидел.
   Мансур готовился к семинарам, читал книги с полки, изредка смотрел телевизор. Также, по вечерам и в свободные часы он отправлялся гулять по Москве.
   На курсах присутствовали и выступали талантливые люди, звучали умные мысли и давались дельные советы; но главная польза, которую Мансур вынес для себя из этой поездки, заключалась в выводах его созерцательного взгляда. Он в очередной раз узнал новых людей.
  
  
  

Глава 4

  
   Когда Мансур, по окончании московских курсов, вернулся в Чечню, он был обычным безработным жителем Грозного.
   Жизнь людей так устроена, что даже для самого ленивого, бездеятельного и скромного ее проживания, требуются средства. Несмотря на отсутствие амбициозного настроя, являющегося двигателем человека к успеху в мирских делах, Мансур все же был вынужден подыскать себе новую работенку, хоть немного отвечающую его условиям.
   И вот, как-то раз он сидел на лавочке в сквере в центре Грозного и просматривал объявления о вакансиях на своем телефоне. Был вечер, и в парке тускло горели белые шары фонарей. Легкое вечернее дуновение ветров прогуливало по всему скверу ароматы красных, белых и желтых роз. Шелестела листва берез и кленов. Предложений было полно, но пригодных для него - совсем немного. Он отметил несколько объявлений и запечатлел их скриншотами, чтобы связаться с работодателями на другой день, так как для звонков уже было поздно.
   Наутро следующего дня он стал звонить по номерам сохраненных объявлений. Первая вакансия была на должность преподавателя истории религий. Место уже оказалось занятым. Вторая - на замещение должности Главного специалиста в муниципальном управлении образования грозненского района. Внизу объявления была приписка: "Можно без опыта работы". "А почему бы и нет", -- подумал он еще вчера, сохраняя это объявление. Набрал номер и позвонил. Трубку сняла девушка, представившаяся специалистом отдела кадров. Из разговора он узнал, что отбор кандидатов на должность проходит на конкурсной основе, и что за три дня до начала конкурса необходимо предоставить следующие документы: копии паспорта, диплома, свидетельства пенсионного страхования, свидетельства о постановке физического лица на учет в налоговом органе, а также медицинскую справку об отсутствии заболеваний, препятствующих службе в органе муниципалитета; также требовалось предоставить трудовую книжку, две фотографии 3х4, заполненную анкету, заявление с просьбой о допуске на конкурс на имя председателя комиссии, справка о доходах и информацию о страницах в интернете.
   --Извините, -- сказал Мансур, когда девушка зачитала ему этот список, -- я не совсем понял, все эти документы необходимо предоставить уже после того, как одобрят кандидатуру участника?
   -- Нет, -- ответила девушка, и, как бы угадав его мысли, добавила: -- Да, понимаю, но таковы правила.
   Мансуру понадобилось несколько дней, чтобы собрать все нужные документы, после чего он отнес их в Отдел кадров Администрации грозненского района.
   Документы у него приняла та самая девушка, с которой он говорил по телефону - главный специалист по кадровым вопросам. Проверив, все ли в порядке, она беспечно молвила:
   -- Хорошо. Конкурс состоится семнадцатого числа этого месяца, в десять утра. Смотрите не опаздывайте.
   -- А можно хотя бы приблизительно узнать, какие вопросы будут интересовать членов комиссии? - поинтересовался Мансур, чтобы иметь возможность хоть немного подготовиться и прикинуть свои шансы на успех.
   -- Федеральные законы сто тридцать один и двадцать пять, -- ответила она, не отрываясь от своих бумаг. - Также можете просмотреть республиканский закон номер тридцать шесть "О муниципальной службе в Чеченской Республике".
   Бог ты мой, подумал он, стоя в дверях и назидательно глядя на нее, как же они так живут. И так изо дня в день, на протяжении всей жизни. И потом, выходя, он так же мысленно добавил: "И я теперь претендую на подобную роль".
   Уже на этом этапе невзлюбив эту работу, он немного пожалел потраченного времени и усилий на сбор документов. Дальше им двигал только интерес и уже предпринятые шаги. Вернувшись домой, Мансур поочередно вписал в строку поисковика указанные законы. "Гугл" выдал множество ссылок, начинающиеся с наименования закона:
   "Федеральный закон от 06.10.2003 N 131-- ФЗ "Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации". Он кликнул по одной из них. Раскрылись главы и статьи закона, поясняющие значение термина "Самоуправление".
   "При помощи местного самоуправления, -- говорилось в пояснение к закону, -- люди, проживающие на определенной территории, могут реализовать свое право на участие в управлении государством". Гм, надо же! - иронически фыркнул он.
   Далее в соответствующих главах говорилось об организации местного самоуправления, о его границах, функциональных обязательствах и видах компетенций различных его органов. Бегло пробежавшись по всему закону и поразившись, насколько в теории, столь разительно отличающейся от практики, все безупречно, Мансур закрыл окошко и вписал в поисковую строку другой, двадцать пятый закон.
   "Федеральный закон "О муниципальной службе в Российской Федерации" от 02.03.2007 N 25--ФЗ". В этом законе говорилось о правах, обязанностях и запретах муниципального служащего. Он стал выборочно раскрывать статьи, по которым у членов комиссии, по его мнению, возникнут больше всего вопросов.
   Так, в статье N 14 данного закона "Запреты, связанные с муниципальной службой", говорилось, что муниципальному служащему запрещается "заниматься предпринимательской деятельностью лично или через доверенных лиц", -- этот запрет, -- подумал он, -- наверно, касается низших звеньев данной службы, которые не имеют на это ни средств, ни возможностей.
   Далее в статье, в перечне запретов, говорилось, что запрещается "получать в связи с должностным положением или в связи с исполнением должностных обязанностей вознаграждения от физических или юридических лиц". Также запрещается "принимать без письменного разрешения главы муниципального образования награды, почетные и специальные звания иностранных государств, международных организаций, а также политических партий, других общественных объединений и религиозных объединений". Просто идеально! В статье N 12 "Основные обязанности муниципального служащего" он прочитал: "Муниципальный служащий не вправе исполнять данное ему неправомерное поручение. При получении от соответствующего руководителя поручения, являющегося, по мнению муниципального служащегося, неправомерным, муниципальный служащий должен представить руководителю, давшему поручение, в письменной форме обоснование неправомерности данного поручения..." Для дальнейшего знакомство с утопическим текстом у него пропало всякое желание.
   Когда он встал и вышел во двор, в калитку ворот вошел Юсуф, его племянник, который всю минувшую неделю провел у бабушки по матери. Они не виделись с тех пор, как Мансур уехал в Москву.

Глава 5.

   Завидев дядю, одиннадцатилетний Юсуф радостно подбежал к нему и крепко обнял.
   -- Ну, как тебе Москва? - спросил мальчик, когда они вместе направились в дом.
   -- Она большая и шумная, -- ответил Мансур.
   -- Я бы тоже хотел туда поехать.
   -- Успеешь еще.
   Между Мансуром и Юсуфом сложились особые отношения. Они были то как отец и сын, то как старший и младший братья, а иногда просто как два друга. С того самого дня, как Юсуф лишился родителей, почти всецело его воспитанием занялся Мансур. В то время, как две бабушки и дедушка из чувств жалости и любви стремились исполнять все капризы ребенка, он, помня о наказе брата, всячески старался сделать из племянника личность, которой бы гордился его, Юсуфа, отец. Но у него не всегда все получалось, так как мальчик, носитель ген своего покойного отца, под стать ему порою был упрям и принципиален, хоть и не смел открыто перечить дяде.
   Однажды, когда Мансур вошел в комнату Юсуфа, тот быстро сунул телефон под подушку. Но было уже поздно, так как дядя успел его заметить.
   -- А ну-ка дай сюда, -- сказал он строго.
   -- Что дать? - притворился Юсуф непонимающим.
   Тогда Мансур подошел к кровати, на которой тот сидел, поднял подушку и взял телефон.
   -- Пожалуйста, не читай, -- взмолился Юсуф. -- Я все удалю и больше никогда телефон в руки не возьму, пока ты сам мне не позволишь.
   Но Мансур уже начал читать -- причем вслух -- сообщения в чате вацапа, из которого мальчик не успел выйти.
   -- Надо же, "ты сегодня была очень кросивой, ты мне нравишся".
   Юсуф, весь от стыда покрасневший, настойчиво просил дядю не читать дальше, и Мансур, пожалев его, вышел из чата.
   -- И вот этим вот ты занимаешься? - спросил он его укоризненно.
   Племянник сконфуженно молчал.
   -- Это тебе Зулихан дала? - спросил Мансур, имея в виду бабушку по матери мальчика. - Отвечай, она дала тебе этот телефон?
   -- Да, она. Но это больше не повторится.
   -- Я ведь просил ее не давать тебе никаких телефонов. Если она еще раз даст тебе трубку, особенно, смартфон, то вы с твоей бабушкой больше друг друга не увидите, понял?
   Юсуф в ответ кивнул.
   -- Так ей и передай.
   Мансур вернул смартфон племяннику и сказал:
   -- Напиши прощальное сообщение своей неотразимой Джульетте, удали здесь все и верни мне телефон. Больше ты его не получишь. -- Он повернулся, чтобы выйти, но потом вдруг обернулся и сказал:
   -- "Красивой" пишется через "а", а в слове "нравишься", после "ш" ставится мягкий знак. Безграмотный ты Ромео. Лучше книжки почитай, полезнее будет.
   На другой день после этого случая, когда Мансур, его мать Мадина и Юсуф сидели за ужином, мальчик стал рассказывать, как смотрел в ютюбе у бабушки по матери видео про боевые действия в Чечне минувших лет, и сказал:
   -- Я тоже стану воином, как и мой отец.
   -- Тебе бы хоть мужества твоей матери, -- улыбнулся Мансур.
   --Мансур! - возмутилась мать. А потом, повернувшись к внуку, строго спросила:
   -- Почему ты смотришь эти видео? Зулихан об этом знает?
   -- Нет, я смотрел втайне от нее.
   -- Ну и правильно Мансур тебе не разрешает телефоном пользоваться. Отныне я тоже не позволю.
   -- Ну вот, видишь, -- сказал Мансур. -- А ты была недовольна, что я запрещаю ему это.
   -- Он не разрешает не потом, что я подобные видео смотрю, -- сказал Юсуф.
   -- Нет, ты ни в коем случае не должен это смотреть, -- возмутилась Мадина. -- Не хватало мне, чтоб еще и ты этим увлекся.
   -- Ой, да брось мам, -- весело сказал Мансур. -- его хоть расплавь и сплавь заново, воином этот бабник никогда не станет. Так что, не переживай.
   -- Я видел, как ты тоже общаешься с девушками, -- сказал Юсуф, спокойно поедая суп. -- Значит, получается, ты тоже бабник.
   -- А ну-ка иди сюда! - крикнул Мансур, вставая из-за стола и подбегая к племяннику. Но тот, громко смеясь, уже успел вскочить с места и выбежать из комнаты.
   С улыбкой на лице возвращаясь обратно, Мансур сказал: -- Вот паршивец.
   -- Сам напросился, -- улыбалась Мадина.
   Юсуф знал, когда и как с дядей можно шутить, потому что тот ему иногда такую вольность позволял. Все остальное время он испытывал перед Мансуром благоговейный трепет, потому что Мансур был к нему строг, но справедлив и заботлив.

Глава 6

  
  
  
   В указанное время, 17 мая, Мансур явился в Администрацию на конкурс. Та самая девушка из отдела кадров, которая пару дней назад принимала у него документы, сообщила ему, что с минуты на минуту должны подъехать члены комиссии из правительственных работников. "А пока, -- сказала она, -- можете посидеть в коридоре". Он вышел в длинный коридор, стены которого были обшиты коричневыми фанерами. На дверях вдоль всего узкого прохода, по обеим сторонам, виднелись таблички с наименованиями отделов. "Отдел архитектуры и градостроительства", "Отдел бухгалтерского учета и отчетности", "Отдел организационной работы и контроля" и т.д.
   Тут было еще несколько кандидатов на должность главного специалиста: один молодой человек, смиренно сидящий на скамеечке; девушка, ведущая с кем-то увлеченную переписку, и еще один - наиболее занятный экземпляр. С зализанными волосами, одетый как неуверенный дипломат -- ботаник, он бесил Мансура, забавлял и вызывал жалость одновременно. Этот парень все ходил взад и вперед по всей длине коридора, держа в руке телефон, в котором беспрестанно заучивал законы 131 и 25.
   Сначала читал он про себя, потом чтение переходило в громкий шепот, а уже после - шепот прорывался в голос; далее снова про себя, шепотом и в голос, и так по кругу.
   Мансуру стало совсем тошно. Но что-то пока еще удерживало его на месте.
   Напротив стула, на котором он сидел, находилась дверь бухгалтерского отдела. Сотрудница, выходя из отдела с кипой бумаг, локтем прикрыла за собой дверь и ушла. Но локтевой толчок оказался не достаточно сильным, чтобы язычок замка защелкнулся, и дверь медленно покатилась назад. Внутри находились остальные сотрудники. Мансур видел столы, заваленные канцелярскими принадлежностями, папками и бумагами, и даже мониторы компьютеров, что на них стояли, были оклеены стикерами для заметок; видел суету сотрудников, видел шкаф, заполненный множеством портфолио с различными наименованиями. Тем временем кандидат с зализанными волосами вновь приблизился к нему, с прорвавшимся в голос шепотом повторяя статьи закона. И тут Мансур не выдержал, вскочил с места и пошел прочь от этого бумажно-канцелярского безумия.
  
  

__________

  
  
  
   В третьем сохраненном объявлении была вакансия на социального педагога в школе - интернат для детей - сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Мансур, особо не надеясь на успех, позвонил по указанному номеру. Место оказалось свободным. Его попросили подойти в течение дня на собеседование.
   Час спустя он уже сидел в кабинете директора данного учреждения.
   Муса Сулейманов возглавлял интернат уже семь лет из своих пятидесяти трех. По образованию он был педагогом, но физически далеко не педагогического сложения: высокий, широкоплечий, голос грубоватый, взгляд - пронзительно острый; в манерах же он был сдержанно учтив. Однако в самом начале разговора Мансур понял, что этот человек находится на своем месте.
   Первым делом директор попросил соискателя коротко рассказать о себе: кто по образованию, где работал и так далее в этом роде. Мансур, в краткой форме и хорошо поставленной речью, дал исчерпывающие ответы на все интересующие Мусу вопросы. Когда он кончил, наступила тишина. Было видно, что Мансур произвел на руководителя интерната благоприятное впечатление, и тот на миг о чем-то призадумался. Потом сказал:
   -- Знаете... Да, у меня есть вакансия социального педагога. Но в данный момент я больше всего нуждаюсь в воспитателе для старшей мальчишеской группы. -- Он сел поудобнее и продолжил: -- Понимаете, социальный педагог должен работать каждый день, за вычетом двух выходных дней в неделю. Воспитатель же работает день через два. Зарплата та же. Для человека, который хоть немного знаком с психологией ребенка, особенно, подростка, и имеет опыт работы с детьми, какой он есть у вас (Мансур рассказал ему о том, что после возвращения из Египта полгода преподавал арабский в частной школе), в этом нет ничего сложного. И то, что у вас имеется духовное образование, является большим плюсом, потому что я надеюсь, что хотя бы Богом этих чертей можно напугать и вразумить. Итак, может, вы лучше попробуете себя в качестве воспитателя? Что вы на это скажете? -- и прежде, чем Мансур успел что-либо ответить, Муса, чуть ли себя самого не перебивая, сказал: -- Принцип работы прост -- следить за детьми и контролировать их: когда они играют, когда делают уроки и так далее. У них есть свой дневной график, и весь день расписан по часам: время подъема, утренней зарядки, туалетных процедур, завтрака, уроков, игр и так далее до самого отбоя. Есть только одна проблема: ребята очень сложные, но при правильном подходе можно найти общий язык с кем угодно. -- Он замолчал и вопросительно посмотрел на посетителя.
   Мансура весьма впечатлил посменный график. Значит, думал он, пока тот говорил, день отработал, два дня отдыхаешь.
   Мансур принадлежал к тому редкому типу людей, у которых цели жизни не сопряжены с большими мечтами. Да и цели у него были весьма краткосрочные. Жизненные коллизии, постоянные непредвиденные обстоятельства и рок, вплетенные в саму ткань его судьбы -- и потому, время от времени, резко и непредсказуемо менявшие ход его жизни, приучили его не слишком увлекаться планированием своего более или менее отдаленного будущего.
   Иногда, уединенно предаваясь размышлениям, его посещала мысль написать книгу, и у него в голове, когда он начинал развивать эту мысль, рождались идеальные сюжеты из жизни. Он пару раз даже начинал кое - что писать из большой задумки. Но потом, от нехватки должного энтузиазма и серьезного отношения к писательству, бросал. Он слишком многое в этом мире не уважал, чтобы что-то из того, чем другие занимаются с завидным увлечением, могло пробить стену его внутреннего безразличия. Однажды один знакомый сказал ему:
   -- Ты невероятно умный и талантливый парень, который разбирается в людях намного лучше, чем они - в самих себе. Ты мог бы стать кем угодно, но кажется, что ты выбрал стать никем. Почему?
   -- Талант, -- отвечал Мансур, -- это всего лишь фундамент, на котором, посредством неимоверного труда и усилий, воздвигается здание успеха...
   -- Но что тогда тебе мешает воздвигнуть это здание? Неужели лень? -- нетерпеливо спросил тот.
   Мансур улыбнулся и ответил:
   -- Лень преодолевается с помощью определенных усилий. Но чтобы приложить эти усилия, нужно иметь соответствующее желание, стимул, чего у меня нет.
   -- Но почему нет?
   -- Наверное, потому, что я слишком рано разочаровался в людях и жизни, чтобы желать себе людских почестей или жизненных удобств.
   Но это, конечно, вовсе не значило, что он жил жизнью совсем бесцельной и бессмысленной, к тому же, он осознавал свою ответственность перед настрадавшимися родителями и осиротевшим племянником.
   Мансур делал то, что хотел, считал правильным и нужным делать сейчас, с той, однако, долей учета опыта прошлого и перспектив вероятного будущего, который не позволил бы назвать его человеком безрассудным и глупым. Вместе с этим он всегда испытывал органическую неприязнь к системно-плановой работе с утра до вечера. Причиной тому было две: во - первых, внутри у него был хаос, не желающий примириться с внешними порядками, навязанными со стороны. Во-вторых же, ему всегда было жалко своей жизни, так бесполезно и пусто, по его мнению, утрачиваемой на обязательной работе. "Планомерное самоуничтожение в течение целого дня" -- именно так он это называл.
   Он не мог без свободного времени, чтобы познавать нечто новое, читать хорошие книги, гулять в парках, иногда тренироваться в спортзалах, размышлять в уединении. Ему хотелось по-своему наслаждаться жизнью, в безмятежной свободе созерцая окружающие предметы бытия.
   И именно работа, считал он, в особенности, работа нелюбимая (а любимой профессии у него как таковой и не было) с плотным графиком, лишает его, равно как и всякого другого, этой возможности.
   Именно из этих соображений предложение директора ему и показалось заманчивым.
   -- С детьми я, конечно, работал, -- сказал он, после небольшой паузы. -- Но дети тоже бывают разные, тем более вы подчеркиваете, что они особенно сложные. И поэтому, давайте посмотрим, что из этого выйдет. Может меня что-то не устроит, а может и вас во мне.
   -- Безусловно! - живо подхватил Муса. -- У нас испытательный срок длится два месяца, и если в течение этого времени нам работник не подходит, или если его что-то не устраивает в нас или в работе, мы расходимся. Но я хочу вам вот что сказать, -- он выдержал значительную паузу с задумчивым выражением лица, что призвано было донести до слушателя важность того, что будет за этим сказано, -- это действительно сложные дети. Столь сложные, как и сама их жизнь. У них не было нормального воспитания в здоровой семье. Они неоднократно переживали стрессовые ситуации: сначала внутри проблемной семьи, потом когда семья эта распадалась то ли разводом, то ли смертью одного или обоих родителей, а потом еще и когда сюда попали - в совершенно новую для себя среду. Родились они в военное и послевоенное время, соответственно, на молодые годы их родителей пришлись две продолжительные войны, то есть, я хочу сказать, что это пострадавшие дети пострадавших родителей. И еще, вот что, я не хочу, чтобы они тут привыкли к человеку, а этот человек потом вдруг внезапно исчез. Это их тоже травмирует. Воспитатели для них - как отец, мать, старший брат или сестра. Знаете, тут есть такие никчемные работники, которых бы я давно отсюда вышвырнул, но которых терплю только потому, что дети к ним привязались. Не подумайте, -- опередил он быстро Мансура, видя, что тот хочет что-то сказать, -- не подумайте, что я требую от вас навсегда тут застрять. Ни в коем случае! Право человека искать себе лучшее место всегда остается за ним. Но просто хотелось бы, чтобы вы это тоже имели в виду. И да, для меня в испытательном сроке важнее всего является то, чтобы дети приняли своего нового воспитателя. Если уж они никак не захотят принять вас, то они обязательно изыщут способ вас выжить. И уж я тут, поверьте, совершенно беспомощен. И поэтому, повторюсь, очень важно, чтобы вы нашли с ними общий язык.
   -- Это же не значит, -- сказал Мансур, -- что я должен потакать их прихотям?
   Директор многозначительно улыбнулся.
   -- Я вам не сказал главного. Их предыдущего воспитателя я уволил буквально вчера. Именно на его место я вас и рассматриваю, -- он замолчал, ожидая, что Мансур задаст ему вопрос о причине увольнения того работника, но так его и не дождавшись, задал его сам: -- А знаете, почему я его уволил?
   -- И почему же вы его уволили?
   -- Он был слишком слабохарактерен и безволен, -- тут же сказал Муса. -- Человек тихий, спокойный, и дети его ни во что не ставили, понимаете? А это оказывает на них деструктивное влияние. И меня это, разумеется, не устраивает. Если воспитатель не может добиться должного уважения и требуемого послушания к себе от своих воспитанников, то мне такой работник и даром не нужен. Какое он может дать им воспитание? Такого самого надо воспитывать. Я искренне люблю этих детей, жалею их, пытаюсь уделить им внимание не меньше, чем своим собственным детям. Но твари они, скажу я вам, каких еще поискать. Они весьма тонкие психологи. Очень чутко чувствуют и весьма хитро прощупывают новичка. И если вы с первого дня себя не поставите на должный уровень, то более вам никогда над ними не совладать. Будьте строги до границ жестокости, но справедливы и заботливы, как милосердный святой. Сразу вам говорю, друг на друга они не стукачат, ни за что своих не сдают. Так что, в выявлении нарушений и нарушителя вам придется уповать только на себя.
   Директор замолчал и пристально посмотрел на Мансура, который слегка понимающе кивнул. Муса продолжил:
   -- Хоть все эти ребята и не подарок, но особенно среди них выделяются Хасан и Тимур. В первый же день, если хоть одним словом начнут вам перечить, можете немножко потрясти их. Только не перед камерами. Они у нас установлены во всех основных помещениях. Побои, разумеется, не разрешены, особенно такие, которые причиняют вред здоровью. На подобное, как бы дети ни были виноваты, я не смогу закрыть глаза. Но наказание должно быть неумолимым. Если не будет дисциплины, нам тут и делать нечего.
   В итоге Мансур сказал, что готов попробовать, и директор, позвав своего заместителя, женщину лет сорока, поручил ей ознакомить нового работника с его должностными обязанностями.
   -- Муса Ахмедович вам, наверное, уже говорил, что дети трудные. Но это действительно так, -- сказала замдиректора Сацита Идрисовна, когда они направлялись в детский корпус. -- Будьте с ними крайне строги, не давайте спуску, иначе сядут вам на шею и не слезут.
   Они вошли в двухэтажное здание и зашагали вдоль длинного коридора, устланного белой керамической плиткой.
   Она сказала:
   -- Вон там, в конце коридора, у нас столовая. В учебное время подъем ровно в семь. На заправку постели и туалетные процедуры отводится пятнадцать минут.
   Затем они прошли в столовую, где пол и стены по пояс были так же, как и пол в коридоре, покрыты белым кафелем; в три ряда стояли белые столы и стулья, на стене висели детские рисунки различных мотивов: от идиллической семейной жизни, до сцен военных битв. Везде была сверкающая чистота.
   Они вышли из столовой и, через коридор, направились в другое помещение.
   -- Это у нас класс, -- сказала Сацита, когда они вошли.-- Ребята сейчас в школе, поэтому пока тут никого нет. Здесь они проводят свой досуг и самоподготовку по школьным предметам. Как видите, везде порядок и чистота. Этому мы уделяем особое внимание.
   Мансур огляделся. Действительно, везде был полный порядок, не совместимый с той нелестной характеристикой, которую здесь давали воспитанникам. По левую сторону сразу после входа, во всю стену чуть ли не до самого потолка, стоял большой стеллаж с открытыми квадратными полками-ячейками, внизу каждой из которых были приклеены полоски белых бумажек с обозначением фамилии и инициала каждого из воспитанников. На полке каждой ячейки покоились аккуратно разложенные учебные принадлежности: книги, тетради, пеналы и так далее. На самом верху тянулась одна сплошная длинная полка, заставленная художественными и научно-познавательными книгами. Пол был устлан бежевым ковролином. Благодаря свету, который свободно проникал из двух, противоположных к стеллажу, окон, в классе было светло. Вдоль стен были расставлены несколько парт. Справа на подставке стояла плазма. А напротив в углу находилось рабочее место воспитателя: стул и темный лакированный стол, на котором лежали разные журналы. Прямо над столом, сбоку, висел натюрморт. Также в классе имелись диван и два кресла.
   -- Ваша должность подразумевает и немного бумажной работы, -- сказала Сацита, подходя к рабочему столу. -- Вот эти журналы, -- она поочередно положила перед ним три журнала, зачитывая вслух название каждого из них: -- "Журнал наблюдений за детьми", "Журнал учета воспитанников", "Журнал приема и передачи смен". Затем она пояснила, чем и как их надо заполнять. В них воспитатель-сменщик должен был отражать следующую информацию за прошедший день: кто как себя вел, сколько присутствовало, данные и роспись опекуна, забравшего ребенка домой на выходные; как в целом прошла смена, замечания, примечания, пожелания и т.д. Вся эта информация уходила к заведующему отделом, психологам, социальным педагогам, на основе которой они вели наблюдение за воспитанниками и могли корректировать рабочий план - индивидуальный или групповой -- в зависимости от поведения того или иного ребенка и всей группы в целом. "А вот тут, -- она указала на стенд, висевший тут же на стене, позади воспитательского стула, -- тут, как вы видите, графики: график дежурства - кто, где и когда дежурит; график кружковых занятий, занятия у психолога, логопеда, спортивные занятия. Также время подъема, завтрака, обеда, полдника, ужина и отбоя. А вот это, -- она указала на листик, приклеенный к стене справа у входа, рядом с которым висел термометр, -- это у нас температурный листок, точно такой же имеется и в спальне, куда мы сейчас поднимемся. На этом листке надо отображать температуру в помещении утром и вечером.
   Затем они поднялись на второй этаж. В просторном помещении в два ряда стояли аккуратно заправленные кровати. На двух противоположных концах находились две смежные со спальней комнаты - ванная с двумя туалетными кабинками, ширмой отгороженной душевой и тремя умывальными раковинами; также здесь стояли стиральная машина и корзина для белья. Комнатой на другой стороне была раздевалка со шкафчиками для личных вещей ребят. Пройдя все эти помещения, Сацита сказала:
   -- Ваши сменщицы, во время пересменки, введут вас в курс дела по всем остальным вопросам. Если что-то будет непонятно, спрашивайте, не стесняйтесь. А теперь вам надо пойти к секретарше Залине, она даст вам перечень необходимых документов, которые вам нужно будет принести.
   -- Когда я приступаю?
   -- Завтра же. Ждать времени нет. Смена начинается без пятнадцати семь. Документы будете потихоньку доносить.
  

Глава 7

   Вечером, сидя в кресле, откинувшись на спинку, Мансур вдруг вспомнил о Виктории. По правде говоря, он о ней и не забывал. Со дня его возращения из Москвы прошло больше недели, и за это время ни он ей, ни она ему ничего так и не написали. Впрочем, сам характер их тамошнего общения и не подразумевал, что кто-то кому-то должен что-либо писать после курсов, или что один из них будет этого желать и ждать от другого. Да и писали они друг другу лишь тогда, когда сидели рядом, слушая нудную речь лекторов. И так повелось, что это отвлеченное общение, как каждый думал в отношении другого, имеет цель лишь спастись от сонливости и томления, иногда находивших на них в ходе очередного неинтересного выступления мастера, и что в иной ситуации и месте в нем нет никакой нужды. Он взял телефон и, без слов приветствия, просто написал:
   -- На московских занятиях ваше общество спасало меня от гнетущей тоски. Так вот, я подумал, может оно и сейчас избавит меня от занудства в тишине звучащих моих мыслей?
   -- Лектора надо сменить, -- вскоре написал она в ответ, сопроводив сообщение смайликом. -- Ведь это, в отличие от московских занятий, в ваших силах. Ну или просто выпить чашечку крепкого кофе, как вы мне тогда и посоветовали.
   -- Да, но вам ведь кофе не помог.
   -- Тогда первое.
   -- Боюсь, это все же выше моих сил. Там-то я еще мог встать и уйти, но вот когда назойливый лектор сидит у тебя в голове, от него не избавишься.
   -- В таком случае, интересно, чем же я могу быть полезной?
   -- Ваша полезность уже в действии. Как только вы заговорили, он умолк.
   -- Ваши проблемы так легко решаемы? Завидую.
   Последнее сообщение она сопроводила двумя вертикальными полусогнутыми линиями, изображающими улыбку, на что Мансур ответил ей тем же.
   Далее у них общение потекло в русле обмена новостями творческого плана за последнюю неделю. На вопрос Мансура о влиянии на ее литературную креативность столичных семинаров и лекций, Вика ответила, что влияние, безусловно, имеется, но реализовать его пока мешает учеба.
   -- Сегодня, к примеру, в универе конференция была, -- писала она, -- на которой мне довелось выступить. Так что, пока бегаю тут. У нас пять практик в этом году, это просто ужас. Причем это, как правило, всего лишь бюрократическая необходимость с множеством отчетных бумажек. Так что, пока с художественным текстом приходится повременить.
   Мансур поинтересовался, что это была за конференция, и какова была тема ее доклада.
   --Ой, -- ответила Вика, -- я не знаю, насколько вам это будет интересно.
   Затем она отправила ему снимок с печатным текстом, сопроводив его следующими словами:
   -- Это анализ текста - кусок доклада, который я читала о романе Нейпола "Ненастоящий", про постколониальное сознание и попытки самоидентификации. Работа посвящена теме мимесиса в романе и особенности его художественной разработки. А конференция была на кафедре зарубежной литературы. С докладами в основном выступали магистры и аспиранты, много интересного было.
   Далее она поведала про наиболее интересные, по ее мнению, работы, представленные на конференции.
   Так, первая была про особенности перевода армянской поэзии с армянского на русский; вторая - про мифологему "сомнительного дара"; третья - про японского писателя Юкио Мисиму, "которого называют последним японским самураем, потому что он покончил с собой публичным харакири, ну и потому, что в творчестве его были самурайские мотивы с налетом романтизма, как, собственно, и сам финал его жизни".
   -- Весьма плодотворная неделя.
   -- Наверно, -- ответила она. А потом спросила о переменах в его жизни, которые случились за ту же минувшую неделю.
   -- Моя неделя прошла в процессе поиска работы, -- ответил Мансур, -- и вроде как поиски уже увенчались успехом, если приобретение нелюбимой работы можно вообще назвать "успехом".
   -- Ну, -- отвечала Вика, -- если учесть, что поиск работы обычно обусловлен нуждой, и если в результате такого поиска эта нужда удовлетворяется, думаю, это можно назвать успехом без кавычек.
   Отправив ему это сообщение, она тут же написала второе:
   -- Даже не знаю, кому это я так высокопарно сейчас сказала: вам или себе самой. Просто, я тоже работу искала, и пришлось взять занятия с детьми по - английскому. Не самый лучший результат поиска, но и большего я, пока не закончу учебу, не могу себе позволить.
   -- У вас есть перспективы, дающие надежду на нечто лучшее.
   -- Не знаю, -- ответила она, -- перспективы это или же простая надежда.
  

Глава 8

   В половине седьмого утра Мансур отправился на работу. Беспокойств никаких он не испытывал, несмотря на то, что почти все работники интерната, с которыми ему довелось встретиться и поздороваться в это утро, -- от сторожа у ворот, до поваров в столовой, -- непрестанно внушали ему, что дети крайне тяжелые и неуправляемые. "Будьте с ними строги, серьезны, не распускайте их шутливо--вольным обращением, установите в отношении них строгие рамки, иначе распустятся - не остановите" -- советовали они ему.
   Мансур прошел прямо в спальню, на второй этаж, чтобы разбудить ребят.
   Работники администрации приходили лишь к девяти, и потому Мансуру самому нужно было представиться. Вчера же, после их возвращения со школы, им только сказали, что у них теперь новый воспитатель.
   Войдя в спальню, он вежливо разбудил всех и представился. Никто в сущности ничего не ответил, но все встали относительно легко, заправили кровати, умылись и спустились на завтрак. Хоть они и выполняли веления нового воспитателя, но делали это так, будто его и не существует вовсе, и что приказы его выполняются лишь потому, что они соответствуют их собственным желаниям. Мансур это заметил и решил, что с ними надо будет провести беседу. После завтрака все собрались в классе, включили телевизор и, небрежно развалившись на креслах, диване и коврике на полу, стали смотреть какой-то художественный фильм. Мансур сел за свой рабочий стол и попросил выключить телевизор, сказав, что хочет с ними поговорить. Но его будто никто и не слышал. Он повторил просьбу, чуть повысив голос, но и на сей раз никто не шелохнулся. "Понятно", -- подумал он, и, спокойно встав из-за стола и подойдя к розетке, куда была воткнута вилка от шнура телевизора, выдернул ее, бросил на пол и встал перед телевизором. Теперь все уставились на него. Развалившимся на диване и креслах он велел спуститься на пол -- так, сидя за своим столом, он сможет видеть их лица; но ему еще хотелось, чтобы эти маленькие твари, так вальяжно расположившиеся кто как, при этом нагло игнорируя его веления, сидели на полу, когда он, заняв свое место, будет говорить. Двое нехотя поднялись и сели на коврик. Тогда Мансур еще строже повторил свой приказ. Встали и остальные, с презрительной миной на лице, и неохотно присоединились к сидящим на полу. Остался один, Хасан, самый старший в группе. На очередное веление Мансура он, пристально глядя ему в глаза, спокойно ответил: "Че ты тут орешь? Если тебе надо, иди сам усаживайся на пол. Я отсюда не встану". Мансур, взбешенный столь откровенной наглостью, рванулся к нему и, обеими руками схватив его за футболку на груди, оторвал от дивана и швырнул прямо на пол. Тот кубарем покатился по коврику.
   Затем Мансур молча, ничего не говоря, вернулся к своему столу и опустился на стул.
   -- Ты что себе позволяешь?! Да кто ты вообще такой?! -- быстро вскочив на ноги, от неожиданности вдруг растерявшись и озлобившись, проговорил Хасан, но тут же, еще что-то недовольно пробубнив себе под нос, опустился на пол, возмущенно дыша и фыркая. Воцарилась тишина, взоры всех теперь были пристально устремлены на Мансура. "Вот это уже другое дело, теперь можно и говорить",-- подумал он, и, сам немного успокоившись, нарочито вежливо сказал:
   -- А теперь послушайте сюда, это, уверяю вас, в ваших же интересах. Меня зовут Мансур. Как вы уже знаете, я назначен на место вашего предыдущего воспитателя. Вам, конечно, вовсе не так уж и безразлично знать, кто я и как буду вести себя с вами, хоть вы и пытаетесь меня игнорировать. Кто я, если это вам действительно интересно, вы немного узнаете по ходу нашей работы. А вот что касается того, каким я с вами буду, тут уж все зависит только от вас. Если я встречу в вас понимание и послушание, то я буду вежливым, сострадательным, идущим вам навстречу настолько, насколько это мне будут позволять мои должностные обязанности. Сразу скажу, грубить вам, оскорблять чувства вашего достоинства, унижать, иметь к кому-либо из вас предвзятое отношение и требовать от вас непосильного, я не стану. Итак, вы будете слушаться меня в том, что касается моих обязательств, и я не буду мешать вам делать то, что вы хотите и любите, пока это не будет касаться запретного. -- Он умолк и внимательно оглядел всех, чтобы убедиться, что его действительно слышат и понимают. Вроде все нормально, и он продолжил. -- Но если я встречу в вас непослушание, упрямство, если увижу, что моя доброта воспринимается как признак слабости и вседозволенности, я вам тут жизнь отравлю. Каждый день моего прихода для вас будет сущим наказанием. Я не дам вам смотреть телевизор, не пущу во двор поиграть, запрещу ходить в школу...
   Мансуру еще вчера сказали, что запрет на посещение школы для них является одной из самых суровых наказаний, так как школа была их единственной возможностью на время, без сопровождения социальных педагогов, покинуть интернат, вырваться из постоянного надзора и увидеться с другими детьми. Это также давало им возможность, прогуливая уроки, шастать по городу и сидеть в игротеках.
   -- Итак, -- продолжал Мансур, -- повторяю, от наших хороших взаимоотношений выигрываю и я, и, в особенности, вы. Ну, что скажете? Есть вопросы?
   Несколько человек покачали головой, то есть -- вопросов нет.
   -- В таком случае, -- сказал воспитатель, -- надеюсь, что мы с вами хорошо друг друга поняли. А теперь можете обратно включить ваш телик.
   Один из ребят встал и направился к розетке, а Мансур про себя решил, что не так уж с ними и сложно.
   Он почти был уверен, что подчинил себе всех этих, как тут считали, необузданных негодяев. Но это были слишком поспешные выводы, в чем ему еще предстояло убедиться.
   И все же первый день работы прошел относительно спокойно, и вечером, сделав соответствующие записи на всех журналах, он сдал смену и пошел домой.
  

__________

  
  
   Утром следующего дня, проснувшись, он лежал в постели, уставившись в потолок. Определенных планов на день у него не было. Он лежал, и ему не было пусто на душе, --напротив, ему было хорошо. Если бы вся жизнь его, до этого самого момента, протекала таким образом, он, наверное, посчитал бы ее самой скучной и постылой из всех возможных образов жизни, и она, эта жизнь, наскучила бы ему, как наскучивает она тем многим, кто вот так, изо дня в день, просыпается в своей кровати и бесцельно начинает очередной день, своим серым однообразием походящий на все те дни, что ему предшествовали. Но для Мансура это беззаботное безделье слишком долгое время было роскошью, которую он не мог себе позволить.
   Он лежал и отдыхал, наслаждаясь блаженным покоем, которого он был лишен многие годы; отдыхал, как на больничной койке мирного городка отдыхает слегка раненый на передовой солдат.
   Однако, спустя некоторое время, лежать ему все же надоело. Вспомнив о Вике, он некоторое время размышлял о ней, а потом потянулся к тумбе рядом с кроватью, взял телефон и написал сообщение:
   "Доброе утро. Проснулся давно, но все еще лежу. Устал в потолок смотреть. Вставать не охота. Подумал подумать о чем-то, но и думать было не о чем; или просто не хотелось о чем-либо думать. Вот решил вам написать. Повод? Его нет. А, хотя, разве отсутствие повода не является поводом? Наверно, это лучший из поводов, чтобы написать или позвонить человеку, с которым хочется о чем-то поговорить. Мы же не главы государств, чтобы писать или звонить только по случаю, правда? Или все же, считаете, случай необходим? Иногда просто хочется вывалить весь бред, что копится в голове, не утруждая себя поиском смыслов того, что и о чем говоришь. Но не кому попало, конечно. Хотя, это тоже не точно. А может и точно, ведь не каждый способен наш бред понять. А с другой стороны, так ли это нам важно, чтобы наш бред, в котором мы и сами не можем толком разобраться, понял кто-то другой? Тоже вопрос. Ну ладно, чтобы это все-таки не выглядело каким-то абсурдистским бредом, задам самый "оригинальный" вопрос, который только может задать человек человеку: как дела?"
   Отправив сообщение, он положил телефон на кровать рядом с подушкой и продолжил бездумно разглядывать потолок. Через пару минут мобильник загудел от сообщения.
   "Доброе утро, -- отвечала Виктория. - Согласна, отсутствие повода поговорить, при наличии желания, является одним из самых важных поводов к подобного рода действию. А я тоже сегодня, проснувшись рано утром, долго лежала. Но потом все-таки незаметно уснула снова. А дела у меня хорошо. Готовлюсь к госэкзамену, который назначен на 25 мая. Там будут вопросы по всем знаковым авторам. Вот вчера как раз в дороге второй раз перечитала "Тошноту" Сартра. Кстати, вы с утра формулируете вопросы точно как экзистенциалист. Все-таки не зря вас на семинаре сравнили с Камю. У нас как раз в последнем семестре курс по экзистенсу был, вот я и фокусирую на этом особое внимание.
   -- Экзистенциализм? Весьма интересно. И что же вас впечатлило больше всего из пройденного по этой теме? - спросил Мансур.
   Вика в ответ прислала аудио-сообщение.
   -- Писать слишком долго, -- послышался ее манящий голос, разбавленный легкой улыбкой. -- Ну, впечатлило, можно сказать, все. Толстой "Смерть Ивана Ильича". Я прям была под очень сильным впечатлением. И вообще, наверное, лучшее у Толстого на мой вкус. И это тоже экзистенциализм. Я сначала думала, что просто умру, пока готовилась, так как они все атеисты же почти, особенно, французы, и вот эта бессмысленность существования, тщета, абсурд, тлен и прочее. А я просто крайне эмоциональный читатель, -- она звонко рассмеялась. -- Еще был предмет по Фолкнеру и роман под названием "Когда я умирала". В то же время был еще и сдвоенный семинар: "Смерть Ивана Ильича" Толстого плюс Симона де Бовуар -- "Очень легкая смерть", где эти произведения сравнивались на предмет описания смерти. Это и многое другое на данную тему я прочла за пару недель. Для меня это было крайне необычным открытием в мире литературы. Ведь до этого я читала в основном известные произведения классиков девятнадцатого века, ну и некоторые из современных - бестселлеров или рекомендованных к прочтению каким-нибудь журналом. А тут разом окунулась в такой беспросветный, сумрачный мир бытия интеллектуалов, как правило, двадцатого столетия, отягощенных фактом самой жизни, неким бременем ее проживания. А я, как человек крайне любящий жизнь, не очень люблю думать о тяжести бытия и бремени смерти, -- снова раздался ее прелестный смех. -- Но эти произведения заставляют тебя заглянуть во внутрь собственной жизни. Не совсем приятное зрелище, но все же, как по мне, весьма полезное. Мы когда только начинали, нам сразу сказали: "Только не берите мрак в тему диплома, а то кончите как Ницше -- сойдя с ума".
   Мансур слушал ее с особым восторгом. Смерть, думал он, как странно, что это пышущее молодостью и красотой создание, выросшее в условиях мира и не видевшее ужасов войны, читает о смерти, думает о ней, увлекается темой смерти и эмоционально ее переживает. Вся привлекательная ее наружность, жизнерадостная энергичность, душевно-интеллектуальная ненасытность к познанию и переживанию всего нового, отвергали и самого намека на мысль о физическом тлене. Ни один человек, душевно склонный к депрессивным переживаниям, не мог бы думать о чем-то невеселом, глядя на нее. Она словно заряжала своей позитивной энергией, страстью к жизни и веселью того, кто находился рядом с ней, кто слышал ее или хотя бы имел возможность с ней говорить.
   И именно поэтому, в этот самый момент, он почувствовал в ней какую-то особенную привлекательность и потаенное родство переживаний. Ведь смерть была лейтмотивом всей его жизни и основой многих его дум.
   -- В этой связи, -- сказал он, -- не могу не задать один личный и, могущий показаться неожиданным, вопрос. Если не хотите, можете и не отвечать.
   -- Спрашивайте.
   -- Верите ли вы в Бога?
   -- У меня с этим как у того же Толстого. То есть в детстве я верила в то, во что мне говорили верить. Потом, став подростком - бунтаркой, я верить перестала. Теперь я снова верю, но не совсем в то и не так, как раньше.
   -- Что-то вроде агностицизма?
   -- Не совсем. Я все же больше склоняюсь к тому, что все это имеет какой-то смысл, выходящий за рамки жизни, и потому находящийся вне пределах человеческого понимания. Так что я скорее верую, чем сомневаюсь. Хотя, не скрою, иногда и сомнения подкрадываются.
   -- А как вы думаете, человек верующий может быть подвержен экзистенциальному кризису?
   -- Думаю, что может. Как раз Сартр разделил экзистенциализм на атеистический и религиозный.
   А потом она спросила:
   -- А что, вы переживаете экзистенциальный кризис?
   -- Не знаю. Меня не терзает глобальный вопрос смысла жизни - что является предметом немалых душевно-умственных мучений людей, обделенных верой и пытающихся исключительно разумом постичь тайны бытия, или и вовсе отрицающих наличие всякой тайны и смысла, и этим, на мой взгляд, еще более несчастных. Дисгармония моей жизни мне объясняется внутренним конфликтом с самим собой и с тем, что меня окружает.
   -- Кажется, -- ответила Вика, -- я вас понимаю.
   Они общались недолго, -- Вике нужно было куда-то идти. Но эта короткая беседа в очередной раз навела Мансура на размышления о смерти, и он подумал об ушедших в мир иной. И как поскольку он весь день был свободен, то решил после обеда с племянником посетить родовое кладбище, где, посреди усопших родичей, также похоронены его брат с женой.
   В последний раз Мансур побывал там с племянником лишь два года назад.
  

__________

  
  
   С тех пор кладбище заметно разрослось. Свежие могилы лишь недавно похороненных людей мелькали там и здесь. Возле одной из таких одиноко сидела пожилая женщина. "Должно быть, -- подумал Мансур, вместе с Юсуфом проходя мимо нее, -- мать, схоронившая сына или дочь".
   Вскоре они достигли двух ухоженных могил - две матери часто сюда приходили, -- вместе и порознь, -- чтобы наведать одна сына и сноху, вторая - дочь и зятя.
   Подойдя поближе, они оба почтенно поприветствовали покойных.
   Мансур ранее рассказывал Юсуфу, что они их, весьма вероятно, слышат.
   -- О чем мне следует им рассказать? - тихо спросил племянник.
   -- Ну, не знаю, -- ответил Мансур. -- Что хочешь, то и рассказывай.
   -- Но это ведь, -- спросил мальчик, -- должно быть что-то хорошее, что может их порадовать?
   Мансур улыбнулся и, так же понизив голос, спросил:
   -- А у нас с этим проблемы, да?
   -- Да нет, почему это? - Юсуф вдруг перестал говорить тихо, и уже нормальным голосом сказал: -- Я бабушке помогаю -- как одной, так и другой. Недавно по литературе получил пятерку, не говоря о физкультуре. Я исправно молюсь, и на каждой молитве обязательно прошу за вас, -- и он как-то вопросительно посмотрел на дядю, как бы желая услышать от него одобряющих слов. Но Мансур лишь шепотом спросил: "И это все?". Юсуф, не задумываясь, быстро закивал, мол, да, это все. Мансур, увидев его растерянно - серьезные кивки, улыбнулся.
   -- Ладно, -- сказал он, -- это тоже неплохо.
   Они стояли, и Мансур в очередной раз рассказывал племяннику о том, какими прекрасными людьми были его родители.
   -- Ты ведь не знал мою маму, верно? - спросил Юсуф.
   -- Нет, не знал.
   -- Но тогда откуда тебе знать, что она была хорошей?
   -- Мне достаточно того, что твой отец был ею доволен. А уж его-то я хорошо знал.
   -- Почему она в тот день не вышла вместе со мной? -- спросил мальчик просто и впервые. И прежде чем Мансур успел что-либо ответить, добавил: -- Выходит, она его любила больше, чем меня.
   -- Она знала, что с тобой все будет хорошо. Если бы твоей жизни что-то угрожало, уверен, она покинула бы тот дом вместе с тобой.
   Юсуф сделал два шага вперед, присел, положил руку на могилу матери и сказал: "Я не в обиде, мама, не в обиде. Ведь я знаю, что для тебя это было нелегко". Затем он повернулся к могиле отца и сказал: "Отец мой, я постараюсь вырасти таким, каким ты хотел меня видеть". Потом он встал, отступил назад, постоял так немного, а потом, обращаясь к Мансуру, сказал:
   -- Ты помнишь, как он ушел на войну?
   -- Конечно.
   -- Расскажи.
   -- Зачем тебе это?
   -- Я хочу знать.
   Мансур помолчал с минуту, а потом, когда прошлое, со всею ясностью предстало перед ним, задумчиво глядя на могилу брата, сказал:
   -- Это было осенью девяносто девятого, в начале Второй войны. Мне тогда было одиннадцать -- столько же, сколько и тебе сейчас. Русские уже стояли на подступах к городу, и Грозный постоянно бомбила авиация. Люди в спешке собирали вещи и уезжали. Мы взяли все самое необходимое и нагрузили тряпьем и скарбом наше старенькое "жигули"; кое-что упрятали в небольшом подвальчике, что - то собрали в дальней комнате и заколотили дверь досками. Ничего из всего этого, конечно же, не уцелело. Прямым попаданием снаряда все было уничтожено... Мы решили покинуть город на другой день. Под несмолкаемой канонадой дальних взрывов, к которым все уже привыкли, мы улеглись спать. Перед рассветом меня разбудил твой отец. Родители спали в своей комнате. Он зажег свечу, так как электричества в это время в городе уже не было, велел мне сесть и послушать его внимательно. Я спросонья не сразу понял, что происходит, и, протирая глаза, присел на кровати. "Что, опять в подвал?" -- спросил я наконец, так как часто, посреди ночи, когда бомбы начинали разрываться совсем близко, нас будили и мы все устремлялись в подвал. Я с братом терпеть не могли такие моменты еще с Первой войны, и всегда просили, чтобы нас оставили в покое. "Нет, -- ответил Мурад. - Теперь уже не бомбят". И я только тогда обратил внимание на абсолютную тишину. "Я ухожу на войну" -- сказал он спокойно. "Что?" -- спросил я удивленно. На что он ответил: "Мы с несколькими ребятами из нашего класса решили уйти на войну. Они скоро должны прийти". "Я тоже с вами хочу" -- сказал я как-то машинально. "Нет, -- отрезал он, -- ты должен остаться с родителями и помогать им. Если мы оба уйдем, это будет слишком тяжелым ударом для них". "А ты им ничего не скажешь?" -- спросил я. "Нет, -- ответил он, -- не скажу. Я тебя для того и разбудил, чтобы ты им сообщил об этом... Ну и чтобы попрощаться с тобой". Он подошел ко мне, я встал и мы обнялись, -- Мансур почувствовал ком в горле. Выдержав небольшую паузу, он продолжил: -- Я рос с ним, всю мою жизнь мы с ним были вместе... Ему лишь недавно исполнилось семнадцать... Когда он тихо, боясь разбудить родителей, вышел, я так же бесшумно пошел вслед за ним. За воротами его уже ждали друзья. И они ушли, а я стоял и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду в предрассветных сумерках.
   Закончив рассказ, Мансур взглянул на племянника, задумчиво, с глубоко печальным выражением лица взирающего на могилу отца. Он как-то ободряюще похлопал его по плечу и приобнял.
   -- Вы ведь и после встречались, верно? -- прервал мальчик недолгое молчание.
   -- Да, верно. Но именно в тот день я впервые и явственно почувствовал, что навсегда его потерял.
   Они молча постояли так некоторое время, а после племянник, утомленный и обессиленный печалью, сказал:
   -- Ну что, пойдем?
   -- Ты иди, я тебя догоню.
   Юсуф развернулся и, уходя, вместо того, чтобы направиться прямо к выходу, повернул в сторону и стал бродить по дорожкам между могилами родственников, всматриваясь в имена и даты на надгробных плитах.
   Мансур, наблюдая за ним, сказал: "Можете радоваться и гордиться им. Он растет не по годам рассудительным и хорошим человеком. Конечно, иногда он неуправляем и упрям, но это же, -- сказал он, слегка улыбнувшись, -- ваш сын.
   Говоря это, Мансур стоял между двумя могилами. Он присел и, слегка разведя руки в обе стороны, коснулся подножия двух земляных холмиков, под которыми покоились Мурад и Амина, и сказал: "Надеюсь, что вы хотя бы там обрели покой и счастье".
  
  
  
  

Глава 9

  
  
  
   На следующей смене, после завтрака, ребята сели смотреть фильм. Когда он кончился, они пожелали выйти во двор, чтобы поиграть в футбол. "Хорошо", сказал Мансур, и они вышли, разбились на две команды и начали гонять мяч.
   Когда приблизилось время обеда, Мансур крикнул всем зайти. Спустя пять минут, споря между собой (проигравшие утверждали, что те нарушали правила), они двинулись к входу. Кроме Тимура -- он пошел к турникам. Воспитатель окликнул его и повторил требование, на что получил следующий ответ:
   -- Я зайду тогда, когда сам того захочу.
   Мансур знал, что если даст спуску одному, то это станет дурным примером для остальных и последует цепная реакция непослушания, после чего он потеряет над ними всякий контроль. И он, посчитав, что парень заартачился из-за его, Мансура, высокого тона, необычайно мягко и вежливо повторил свою просьбу. Но и это не помогло - тот его просто проигнорировал. Тогда Мансур оставил его в покое и зашел вместе с остальными. Через полчаса, когда все уже кончили обедать, Тимур шел, беззаботно насвистывая какую-то мелодию. Мансур стоял в коридоре возле лестницы, где не было камер слежения. Когда Тимур, со своим мелодичным свистом проходил мимо него, он резко схватил его и потащил под лестничную площадку, локтем придавив шею, прижал к стене и сказал:
   -- Видимо, мои слова до тебя плохо дошли. Так что же именно из того, что я сказал, тебе было непонятно? -- но тот не мог ответить из-за сдавленного горла. -- Вижу, -- продолжил Мансур, -- по хорошему с вами не катит, твари вы поганые. Вас что, надо бить и душить, что ли, паразиты чертовы, -- Тимур совсем покраснел, глаза его неестественно вылупились, он, задыхаясь, хотел что-то сказать.
   Мансур ослабил хватку, чтобы выслушать наглеца. Но тот, несколько раз откашлявшись, сказал:
   -- Ничего у тебя не получится. Убить ты не убьешь, потому что духу не хватит. Побить - да, можешь, но это все, на что ты только способен. Будешь усердствовать, мы министру пожалуемся, когда он сюда явится, пожалуемся в полицию, которая так же к нам частенько заглядывает. Инспектору по делам несовершеннолетних пожалуемся, -- говоря это, он тяжело дышал - дыхание его еще не восстановилось.
   -- Ну и что же ты собрался им сказать? Что вы плохо себя ведете? -- злобно сказал Мансур.
   -- Да нет, -- ответил паренек, ртом хватая воздух, -- я скажу, что ты меня насиловал...
   Едва успел он договорить последнее слово, как воспитательская ладонь, со всего размаху, врезалась ему в правое ухо. В ухе Тимура прогремел грохот, перешедший в продолговатый звон, из глаз полетели искры. Он упал. Мансур поднял его и влепил еще одну пощечину. Он в яростном гневе тряс его, крича: "Что ты сказал? А ну-ка, повтори, что ты сказал?!", пока тот не зарыдал, бешеным криком прося оставить его в покое. Остальные в классе все слышали, дверь была отворена. Мансур наконец отпустил его, и тот упал на пол и громко, лежа под лестничной площадкой, заплакал. Воспитатель зашел в класс и, как будто ни в чем не бывало, прошел к своему столу и сел. В помещении стояла мертвая тишина, только из коридора эхом доносился заунывный плачь Тимура, который вскоре перешел во всхлипывание. Все безмолвно уставились на экран телевизора. Шел какой-то художественный фильм, звук был почти на минимуме, но о фильме в эти минуты никто не думал. Мансур чувствовал, как у него гудит ладонь правой руки. Ему вдруг стало как-то не по себе. Но, думал он, как бы успокаивая себя, что ему еще оставалось делать? Разве был у него другой способ урезонить этого паршивца? Ведь если человек, даже если он подросток, не способен понять вежливого тона обращения, то с ним, хотя бы на начальном этапе, надо говорить на понятном ему языке. Да, конечно, это ненормально. Ребенок, понимающий только язык насилия, на этом выросший и таким образом воспитанный, и в отношениях с другими будет прибегать к подобным приемам. Но он, Мансур, постарается дать им правильное понимание вещей. А теперь же ему было просто необходимо поступить именно та, как он поступил, чтобы быть услышанным.
   Всхлипывания в коридоре прекратились, обед Тимура в столовой остывал и его вот-вот со стола уберут дежурные. Мансур было подумал пойти и поговорить с ним, попросить его пойти пообедать. Но он сдержал себя, решив, что пока еще не время. Конечно, он поговорит с ним, но сделает это чуть позже, когда это будет воспринято не как проявление слабости с его стороны, а, напротив, как проявление сострадания к слабому. Однажды он где-то - в статье или книге по психологии - прочел, что добрые слова наставления действуют на ребенка куда сильнее, когда они произносятся после небольшого физического наказания. То, что мягкость обращения, следующая за суровым наказанием, всегда имеет глубокое воздействие на психику не только ребенка, но и взрослого человека, он знал и по собственному опыту. Когда тебя несколько дней держат в подвале без еды, периодически -- предварительно, для пущей эффективности, облив водой -- подвергая пыткам электрическим током, а после, обессиленного, держа под руки, заводят в кабинет, где сидит один или несколько человек, обращающихся к тебе подчеркнуто учтиво и даже нежно, говоря, мол, ну зачем тебе все эти мучения, когда ты можешь просто сказать нам, где... когда... с кем.... и пойти к себе домой, к своей семье и близким, -- после таких испытаний, противиться этому нежному обращению бывает куда сложнее, нежели самим пыткам.
   Подходящий случай поговорить с Тимуром ему представился где-то через час. Когда Мансур поднялся наверх, Тимур сидел на подоконнике и через окно смотрел куда-то вдаль. Как только вошел воспитатель, мальчик встал, подошел к нему и попросил прощения, сказав, что он был неправ и что это больше не повторится. В его глазах не было и тени злобы или обиды.
   Мансур немало удивился столь внезапной в парне перемене, которого он лишь час назад хорошенько отлупил и который наговорил ему, Мансуру, всякие гадости. Он про себя решил: либо душа у этого парня, при всей сложности характера, неизмеримо чиста и светла, либо коварство и наглость его не имеют предела.
   Истина же находилась где-то посередине. К людям незнакомым, неуважаемым и нелюбимым, Тимур был и нагл, и коварен. Но к тем, к которым он испытывал симпатию, любовь или уважение, в нем хоть и проявлялась сложность натуры, но все же с таковыми он был более или менее искренен и учтив.
   Мансур сел на край кровати и усадил его рядом с собой. А потом сказал:
   -- Тимур, но зачем вы так? Я же вам еще в первый день говорил, что буду хорошо к вам относиться, если вы будете относиться ко мне соответственно. Я разве прошу вас для себя что-либо сделать? Разве я не иду вам навстречу, когда вы чего-то хотите? Но я не могу позволить тебе или кому - то еще нарушать дисциплину. Вы вовсе не маленькие дети, чтобы этого не понимать. Ну допустим, я закрою глаза на твои вольности, потом другому, который не считает себя хуже тебя, захочется так же поступить, а после и третьему... А я тогда здесь для чего? Ну не будет меня, так будет другой, которого вам все равно придется слушаться. Жизнь так устроена - везде и всегда есть свои запреты. Я ведь тоже не могу делать все то, чего мне в голову взбредет, понимаешь? Мне люди этого не позволят, закон не позволит. Если у человека не будет рамок, запретов, им самим для себя установленных или установленных для него другими, он потеряется, он пропадет как личность, уподобившись животному.
   -- Да, я понимаю, -- ответил Тимур, с виновато опущенной головой. -- Это больше не повторится.
   Но это, конечно же, повторялось, пусть и не таким образом. Но Мансур, после этого случая, дал себе зарок, что больше никогда не поднимет руку ни на одного из них и что если подобная ситуация повторится, то он просто уйдет с работы. Если же, решил он, непременно кого-нибудь из них надо будет наказать, он изыщет другие способы это сделать.
   И все же приступы агрессивного неповиновения ребят повторялись, и ни сами они, ни Мансур с этим ничего не могли поделать.
   Ему просто нужно было время, чтобы хорошенько их понять.
   -- Мне казалось, что я хорошо разбираюсь в детях и в людях вообще, но эти... -- пожаловался он как-то матери за ужином. -- С ними никакой метод не работает.
   -- Мансур, это же дети с покалеченной жизнью, -- ответила Мадина.
   -- Но ведь и у меня детство не сахар было. Как, впрочем, и вся жизнь. Но вырос же нормальным человеком.
   -- Может и они вырастут, у них же переходный возраст. А подростком ты тоже был не подарок.
   -- Ну, я-то хоть старших уважал.
   -- Но ты, в отличие от них, не рос беспризорным сиротой. Их воспитала сама их неприглядная жизнь. Не они же выбрали себе такую судьбу, и ты должен это понимать. Будь с ними помягче, и они обязательно это оценят, может и не сразу, но обязательно когда-нибудь они это вспомнят, и это станет для них примером.
   -- Примером чего, мама? Да они ничего не ценят.
   -- Примером того, какое влияние на человека способно оказать добро. Они чувствуют это влияние, просто не могут его пока понять и выразить. Я, как ты знаешь, потеряла свою мать в возрасте семи лет. Мне по сей день ее очень не хватает. Ее слова и наставления всегда с нежностью, теплотой и особым смыслом звенели и до сих пор звенят в моих ушах. А слова мачехи после нее, -- хоть тоже были полны доброты и смысла, -- я толком и не помню. Это потому, что она не могла любить меня и быть ко мне столь доброй, как мать. Но все же, у меня и отец был, и был он отцом хорошим и заботливым, и мачеха меня не обижала. Но что со мной стало бы, не будь и их -- я и представить не могу. А у них всего этого нет. Так что, помни об этом, когда будешь с ними работать. Помни, что и они не могут тебя понять в той же степени, как и ты их, -- она замолчала, вздохнула, а потом сказала: -- А теперь поешь, а то совсем остынет. И да, приведи их как-нибудь к нам на обед или ужин, я приготовлю чего-нибудь вкусненького.
   Мансур, ответив "хорошо", нежно взял сидящую рядом мать за голову, притянул к себе и поцеловал в висок, а после принялся за еду.
  

__________

  
  
   С тех пор, как не стало старшего брата, он с матерью был особенно мягок. Эта потеря сильно надломила ее, сделала более чувствительной, а иногда и откровенно раздражительной - она могла легко обозлиться или обиженно заплакать. За те девять лет, что прошли с момента гибели старшего сына, Мадина совсем осунулась, внезапно состарилась, появились проблемы со здоровьем. Мансур уже давно понял, что хоть и считается, что родители всех своих детей любят одинаково сильно, но что к некоторым они все же бывают особенно привязаны: то ли из-за жалости к слабым и нездоровым, то ли из-за некоего душевного единения, которое у одного из родителей бывает с тем или иным его ребенком. Такая привязанность была между старшим братом и матерью Мансура.
   Он никогда не забудет то мгновение, когда мать, словно умалишенная, сидя у изголовья лежащего на ковре все еще холодного тела своего первенца, которого недавно привезли из морга, -- покачиваясь взад и вперед, со стеклянными глазами, издавая странные звуки, наподобие тоскливого воя, проводила рукой по его холодному лбу и волосам. В эту минуту она никого не слышала, не видела, и вообще мало что соображала. В ней не было ни сил, ни здравого рассудка, чтобы просто осознать случившееся, биться в истерике и рыдать, как это, в подобных случаях, обычно делают другие матери. Она как бы сразу, от постигшего ее удара несчастия, лишилась всех чувств и способности что-либо понимать.
   Мансур, заметив ее в таком состоянии, не на шутку тогда испугался. Он подошел к ней, сел напротив рядом - так, что голова покойного находилась между ними, -- нежно взял ее опущенное лицо обеими руками, поднял и, смотря ей в глаза, спросил: "Мама, ты меня слышишь?". Она странно взглянула на него, будто видела впервые, а потом, ничего не ответив, снова опустила голову и стала, как прежде, поглаживать своей нежной теплой рукой лоб и волосы мертвого сына, словно в трансе раскачиваясь взад и вперед.
  
  

Глава 10

  
  
  
   Мансур, помня о совете матери, попытался наладить с ребятами отношения, внезапно сменив начальную строгость на участливую мягкость. Так, вскоре он начал приносить им мороженое, шоколадки, однажды купил и футбольный мяч, когда имеющийся у них лопнул. Им это доставляло некоторую радость, они благодарили его и даже как будто старались слушаться. Но потом, при малейшей ситуации, их не устраивающей, они могли заупрямиться, обозлиться на него и воспротивиться всякому его велению, словно никакого добра от него и не видели. Такие моменты вызывали в нем неимоверное раздражение и, как следствие, увеличивали его к ним неприязнь.
   И тогда он в отношении них снова принял прежний холодный тон.
   Когда наступала его смена, он приходил рано утром на работу, будил их и так далее по графику до окончания смены. Ни фамилий их, ни имен, ни историй жизни он не знал, а теперь уже и не стремился знать. В основном он обращался к ним прямо, без имен: "Куда идешь?", "Иди сюда... Да, да, ты"; а иногда, обращаясь к кому-либо, спрашивал: "Так как там тебя звали?". Заполняя журнал и отмечая присутствующих и отсутствующих, он тоже, произнося фамилии, был вынужден поинтересоваться, кто есть кто.
   Он был в меру строг и сдержан, вступал в разговор с ними только по необходимости, как, впрочем, и они с ним.
  

__________

  
  
   Однажды, во время утреннего дежурства, у нескольких ребят возник спор. Те двое, которые должны были по графику дежурить в классе, отказывались это делать, говоря, что они несколько дней назад дежурили вместо других, и что теперь те должны вернуть им должок. Таким образом, дежурство не шло, а Мансура никто и слушать не желал. И тогда он, наконец доведенный до бешенства, собрал всех в классе и дал волю всему раздражению, что в нем накопилось в последнее время: "Я вас что, -- кричал он в бешенстве, -- прошу у меня дома порядок навести? Вы тут, черт бы вас побрал, живете! Это ваш дом! Вам трудно, да? Трудно дерьмо за собой убирать? Да что вам известно о трудностях! Дармоеды поганые! Вы живете на халяву! Чем вы заслужили то, что получаете? Вы хоть раз задумывались об этом? Какую и кому вы приносите пользу? Что вы из себя представляете? Какие вы видели сложности? Вы задавались хотя бы раз этими вопросами? Вы думаете, что у вас была сложная жизнь, да? Вы ночевали в темных и сырых подвалах, стены которых сотрясают бомбы? Вы терпели холод и голод? Вы засыпали с мечтой о куске вареного мяса? Ни черта вы не видели! И не надо мне тут жертвами судьбы прикидываться. Ни черта, слышите, ни черта вы не пережили и не знаете! Вас кормят, одевают, обувают. Единственная ваша забота, это жрать, срать и спать! -- он остановился, чтобы перевести дух, а потом, уже более спокойно, чем прежде, но все еще сердито, продолжил: -- Легкой жизни нет ни у кого. Мир за этими стенами суров, алчен, эгоистичен и жесток. Жалеть вас, и уж тем более кормить и одевать, там никто не будет. Думаете, все те, которые живут в собственных домах в кругу своих семей, счастливы? Черта с два! В мире миллионы гибнут с голоду, умирают на войнах, кончают жизнь самоубийством. На что вы рассчитываете? Кем вы завтра будете? Вы можете ответить на эти вопросы, которыми вам уже пора задаваться? Вот это и есть ваша задача, и никто, кроме вас, ее не решит. Ваше будущее, которое у вас наступит скоро, когда вы покинете эти стены, зависит только от вас. Но если вы думаете,-- сказал он, чувствуя, как в нем снова закипает гнев, -- что все и всегда будут терпеть ваши прихоти, что вас всегда будут одаривать разными подарками, приглашать на всевозможные благотворительные мероприятия, устраивать для вас пикники и накрывать обильные столы, то хрен вам!"
   В конце он так разгорячился, что ударил по вазе с цветами, стоящей на столе, и та, отлетев, стукнулась об железную раму стула и рассыпалась вдребезги. Мансур вышел, и в классе раздался вопль оглушительной тишины, которая еще не скоро нарушилась обычными звуками.
   Замдиректора, увидев эту сцену, переданную камерой в классе на монитор компьютера, стоящего у нее в кабинете, побежала к Мусе доложить о случившемся, на что тот сказал:
   -- Не будем мешать парню делать его работу. -- И когда Сацита, выходя, открыла дверь, он окликнул ее и сказал:
   -- Однако, на всякий случай, постарайся, как бы невзначай, разузнать у ребят, что у них там произошло.
   -- Хорошо, -- сказала она и вышла.
  
  

__________

  
  
  
   Еще вначале ребята в интернате представлялись Мансуру однообразной массой - неким воплощением упрямства, баловства и непослушания, с совершенно типичным у всех характером и укладом жизни - как внутренней, так и внешней.
   Но с каждой последующей его сменой, в этой единой массе он начал потихоньку различать личности и их индивидуальные особенности. Так, к концу третье недели, благодаря журналам, личным обращениям и по тому, что он невольно слушал, как они обращаются друг к другу, он уже, без особого на то желания, знал их фамилии, имена и отчества, начал видеть, кто и что из себя представляет.
   Он как бы исподтишка наблюдал за ними, и к тому времени уже успел узнать, что Хасан и Сайхан умеют прекрасно рисовать; Шамхан и Алихан, обучающиеся в 6 "Б", являются двумя отличниками в классе; Ризван и Амирхан увлекаются чтением художественных книг; любимым предметом Тимура в школе является биология, по которой у него сплошь одни пятерки. В футболе мало кто мог сравниться с Умаром; Адам лучше всех играет в шахматы. И только один Аслан мало чем интересовался, но и в его качестве на все забивать и ничем в сущности не увлекаться, было нечто особенное: он так забавно демонстрировал полнейшее безразличие ко всему и всем, так мало могло его что-либо увлечь, что это нелестное, в принципе, качество, порою, вызывало в Мансуре - с его пытливым умом -- некоторую потаенную зависть. Он всегда испытывал это легкое завистливое чувство к людям, в которых напрочь отсутствовал порыв познать и испытать, хоть и жалел таковых за свойственную им глупость, пустоту и беспечность жизни.
   Конечно, все эти увлечения и таланты ребят обнаружились ему не сразу.
   Однажды, когда они находились в классе, он увидел, как Хасан, стоя напротив своей полки, перебирает какие-то карточки. Мансур спросил его, что это, на что тот ответил: "Да так, ерунда". Услышав это, стоящий рядом Алихан сказал: "Это его карточки, на которых он нарисовал оружие из Варфейса".
   -- Можно взглянуть? -- спросил Мансур, протягивая руку.
   -- Да это я так... -- смутился Хасан, и Мансура позабавило это смущение, впервые наблюдаемое им на его лице. Он принял у него из рук карточки, аккуратно вырезанные из белой альбомной бумаги. На них были изображены искусно нарисованные и разукрашенные различные виды огнестрельного оружия.
   -- А ты знаешь, как они называются? - спросил Мансур, внимательно разглядывая рисунки.
   -- Конечно, -- гордо ответил Хасан, -- могу хоть прямо сейчас их написать.
   Он пошел обратно к своей полке, взял ручку и вернулся. Беря по одной карточке с пачки, он писал внизу название на ней изображенного вида оружия, возвращал карточку воспитателю, брал другую и начинал писать новое название. Мансур разглядывал рисунки, читая внизу: "Пистолет Five sever", "Автомат М16", "Пистолет Desert eagle", "Пистолет Sig savere", "Снайперская винтовка Орсис-Т5000", "Автомат Калашникова", "Пистолет Walther p99", "Пистолет Beretta М9", "Автомат Type 97", "Дробовик Dp-12", "Снайперская винтовка Chey tac", "Дробовик Six-12", "Снайперская винтовка AC-50", "Снайперская винтовка Mak Milan", "Снайперская винтовка Steyr scout", "Снайперская винтовка Baretta M82", "Снайперская винтовка AX-308".
   -- Здесь не все, -- сказал Хасан, кладя перед Мансуром последнюю карточку. - Половину я отдал однокласснику.
   -- Хорошо рисуешь, -- сдержанно и впервые похвалил его Мансур.
   С того первого дня, как Мансур швырнул его на пол, Хасан держался с ним довольно холодно. Но теперь, польщенный комплиментом от него, и видя, что воспитателю определенно понравилось его творчество, он, уже более раскованно, чем прежде, сказал: "Ну, так-то у меня там еще есть", и притащил целую кипу листов с самыми различными рисунками. Кто-то из присутствующих сказал, что и Сайхан рисует не хуже, и тот, по просьбе Мансура, тоже принес свое творение. Рисунки у обоих были самые разные: от замысловатых каллиграфических надписей, до спортивных машин, военных самолетов, горных пейзажей и людей. Мансур был приятно поражен их талантом, ведь они были самоучками, которые ни разу не посетили художественную школу, и к тому же он ранее считал их неотесанными бездарями.
   Вскоре после этого, когда они сидели в классе и смотрели телевизор, между ребятами возник спор насчет фильма. Одна половина хотела смотреть боевик, другая - фантастику. Спор перешел в ссору, и начались перекрестные обвинения. Мансур отобрал у них пульт от телевизора и, сказав: "Не будет ни вам, ни вам", переключил на канал про животных. Шла передача о каком-то странном подводном существе, напоминавшем некий кустик. "Таитийская рыба--клоун, -- сказал Шамхан. "Что?" -- спросил Мансур. "Удильщик", -- молвил Алихан. "Видишь эту штуку у нее над головой - произнес Амирхан, -- это типа ее удочка, в конце которой приманка, в виде червячка. Так вот, она дергает этой приманкой, заманивает рыбу, и когда жертва приближается, хватает ее и проглатывает ... Вот, смотри, сейчас...".
   В этот самый момент удильщик начал трясти выростом в конце "удочки", после чего к ней приблизилась небольшая рыбка, которую он тут же и проглотил. "Мы это уже видели", -- послышался голос Аслана. "Ну ладно", -- сказал Мансур, и переключил на другой канал, где говорилось о медоеде. Ребята стали наперед рассказывать то, что будет делать этот забавный зверек. Тогда Мансур начал переключать на другие каналы, на которых говорилось о разных планетах, странах, видах вооружений и военной техники и многое другое, -- и все это оказывалось ими уже неоднократно видено и знакомо. "Да тут все равно делать нечего, -- сказал Аслан, -- вот мы и пересматривали все эти передачи... И те фильмы, о которых тут спорили (сам он в споре не участвовал), мы тоже видели много раз".
   -- А почему вы тогда спорите, если уже видели эти фильмы? - спросил Мансур.
   -- Потому что одним больше хочется пересмотреть одно, а другим - другое, -- ответил Амирхан.
   В один прекрасный летний день Мансур, без ведома администрации -- чего делать было нельзя, -- вывел их за пределы интерната и повез в игротеку и целых два часа поиграл вместе с ними в их любимую игру -- Варфейс. В эту игру он играл впервые, и ребята, поочередно подбегая к нему, крича со своих мест и -- те, кто сидели рядом с ним -- наклоняясь к нему, подсказывали, что и как надо делать. На обратном пути они зашли в кафе, где он угостил их пиццей. В интернат они вернулись лишь поздно вечером.
   Это было в воскресенье, и работники администрации находились дома, за исключением одного дежурного.
  
  
  

__________

  
  
  
   Со временем между ними как-то незаметно образовалась связь, нашелся общий язык. Дети незаметно прониклись к нему чувством уважения и любви. В итоге ему даже не нужно было их как-то наказывать. Ему хватало просто игнорировать того, кто не слушался и плохо себя вел, -- это было для них самым большим наказанием. Провинившийся не мог и одного часа вытерпеть, когда Мансур не говорил с ним, не отвечал на его вопросы и не реагировал на его шутки. "Ну извини, я больше не буду... Хочешь, накажи меня, вот тебе палка", -- говорили они, пытаясь его развеселить и задобрить, протягивая ему ветку, сорванную с дерева во дворе. "Уйди с глаз моих", -- отвечал Мансур серьезно, но те не отставали, пока не бывали прощены.
   Сначала, когда он пришел сюда, ему было их жалко. Потом, видя их упрямство и скверный характер, к этой жалости прибавилось злость и немного ненависть; а потом он их просто полюбил. Он понял, что в каждом из них, глубоко в груди, таилась поврежденная самой жизнью доброта.
   Мансур изучил каждого и знал как их слабые, так и сильные стороны. Знал, кого что могло задеть, у кого из-за чего портилось настроение, и если он видел, что кто-то особенно не в духе, то велел другому делать то, что был обязан делать первый, говоря, что потом тот сделает это вместе него. Он знал, когда и о чем с каждым из них в отдельности и со всеми вместе надо было говорить и нужно ли вообще что-либо говорить.
   В один прекрасный день, испросив разрешения у директора, он, как и просила его мать, привел их к себе домой на обед. Они шли пешком, прогуливаясь по городу. По этому случаю Мадина приготовила манты и салат оливье, а Мансур за день до этого купил много сладостей и напитков.
   Входя в дом вслед за ребятами, которых он пропустил вперед, Мансур, обращаясь к хлопотавшей на кухне матери, которая теперь уже принялась здороваться с воспитанниками, с серьезным видом сказал:
   -- Вот, мама, как ты и просила, я привел к тебе этих маленьких не осужденных уголовников. Так что, запирай все двери на замок, а ценные вещи припрячь подальше. А то эти паршивцы нас обчистят.
   -- Ой, прекрати свои глупые шутки. А то они подумают, что ты это всерьез.
   --А я и не шучу, -- говорил Мансур, все еще сохраняя серьезный вид. -- Я просто хорошо знаю эти бандитов.
   -- Ты много болтаешь, будто у нас есть что унести. Лучше принеси еще один стул из зала.
   -- Ну, смотри, -- сказал Мансур, направляясь в зал. -- Мое дело лишь предупредить. Потом не жалуйся, говоря, зачем я привел этих мелких воришек.
   -- Я помогу, -- воскликнул Тимур, догоняя Мансура, и, уже поравнявшись с ним, сказал:
   -- Насчет других вещей не знаем, но конфеты ваши со стола мы точно стащим.
   Ребята, смущенно улыбаясь, робко усаживались за стол. К ним тут же присоединился и Юсуф, который вскоре со всеми с ними подружился.
   Обед, сдобренный веселыми шутками и увлекательными рассказами воспитателя, завершился лишь пару часов спустя, и к концу дня Мансур повел их обратно в интернат.

Глава 11

  
  
  
   -- Как там твои хулиганы поживают? - написала ему как-то Вика.
   К этому времени они уже перешли на "ты" и общались в чате вацап.
   -- Вроде пока нормально, -- отвечал Мансур. -- Мы пошли на мировую, но мир наш, как правило, весьма хрупок. А как поживают твои цветы жизни?
   -- О, насчет цветов! Мне одна девочка шести лет отроду сегодня принесла ромашку и торжественно вручила. Я взяла цветок, поблагодарила ее и сунула ромашку себе за ухо. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: "Прям как карандаш у строителя". Вот так вот, -- писала она, улыбаясь, одной короткой фразой вдребезги разбила весь мой романтический образ.
   Затем у них речь зашла о том, какими они сами были детьми и подростками.
   -- Я была безумным подростком, -- сказала Виктория.
   -- И в чем же проявлялось это безумство? - поинтересовался Мансур.
   -- До лет четырнадцати где-то я была девочкой-паинькой, меня ставили в пример остальным ученикам в классе, я была отличницей. Но потом уже понеслось. В пятнадцать сделала татуировку -- уроборос на правом плече, пирсинги еще, синие волосы. Уроки в школе начала прогуливать, были двойки в четверти, -- короче, как и многие подростки, была подвержена идеям саморазрушения. Но потом, к восемнадцати годам снова случился какой-то сдвиг, и я уже стала не такой безумной.
   -- Или просто безумство стало более изощренным, подспудным и контролируемым? - улыбнулся Мансур.
   -- Возможно, -- ответила она, возвращая ему улыбку.
   -- Главное, -- заметил Мансур, -- чтобы это потаенное безумство не было следствием трудностей с самоидентификацией в гуще людских масс.
   Вика была поражена столь тонко и точно сделанному замечанию. До чего же верный диагноз, подумала она. "Это случайность или он и в самом деле сумел так хорошо меня познать за столь короткое время?".
   Она по жизни была человеком настроения. Ее поведение, в зависимости он расположения духа, ситуации и окружающих ее людей, очень часто имело крайне противоречивое проявление. Никогда не теряя трезвости мысли и почти всегда выказывая окружающим веселость и радушие, внутри у нее происходили частые колебания, с кем и как ей надобно себя вести: словно она примеряла виды характеров и поведенческого стиля, как наряды, не зная в точности, какой именно надобно носить на нескончаемо-разнообразных балах этого мира. Это следовало не столько от нерешительности ее натуры и беспокойства души, сколько от не совсем осознанного желания найти то универсальное в поведении, примеряющее все противоположности того, что есть в людях. Но все было как-то не то, и в результате она порою теряла вкус ко всему, и многое, в том числе люди и даже она сам себе ей быстро надоедали, вследствие чего и отношение ее к людям и самой себе менялись довольно часто.
   Безусловно, она понимала, что в какой-то степени так бывает со всеми. Но все же, думала она, бывают такие натуры, у которых всегда, за редким исключением, наблюдается один ярко выраженный оттенок самовыражения, у которых есть гармония в характере и внутренних переживаниях. Она же таковою не была, но таковым непременно завидовала.
   Когда люди, недавно познакомившиеся, начинают общаться, и один вдруг подмечает в другом предмет его тайных переживаний, с которыми тот никогда и ни с кем не делился, -- в этот самый момент между ними протягивается какая-то особенная нить, связывающая этих двух существ. Именно у таких людей, у которых есть схожесть внутреннего устройства, что проявляется в глубочайшем взаимопонимании, и появляется вскоре то странное чувство, будто они знакомы друг с другом целую вечность.
   Это была не первая подспудная тонкость натуры, подмеченная Мансуром в личности Виктории за время их общения. И каждое подобное замечание являлось своего рода искоркой, которая внезапно и по-особому привлекательно освещала для нее этого таинственного для нее человека.
   -- Да, есть такое, -- сказала она после недолгой паузы. -- Я иногда могу видеться с очень большим количеством людей и именно активно общаться несколько дней подряд, могу быть на позитиве, смеяться и танцевать, но потом мне бывает нужен день или два абсолютной тишины и одиночества. В это время я ухожу в себя и не отвечаю даже на звонки и эсэмэски. Силы отнимает какая-то неведомая, беспричинная депрессия, которая внезапно наваливается на меня со всей своей гнутущей силой. И тогда появляются какие-то нездоровые, психологические и даже философские вопросы, на которые я не могу ответить, и которые меня нередко пугают. Я не могу себя определить, как не могу и определиться с тем, что вне меня. Мне хотелось бы в себе, в своих желаниях, планах и мечтах разобраться раз и навсегда, разобраться в людях, разобраться в том, как мне с ними себя вести. Но пока, увы, мне это не очень удается. Но мало кто по моим словам или поведению может заключить, что я томима подобными глубоко личными вопросами. И очень странно, что ты это подметил.
   -- Сложность и безумство свойственны практически всем людям, -- сказал Мансур. -- Просто, каждый пытается это скрыть, чтобы люди не посчитали его ненормальным.
   -- А ты безумен? -- спросила она вдруг.
   -- Думаю, что да... Да, в каком-то смысле я безумен - чуть больше, чем большинство людей.
   Так, рассуждая о душевно-умственных переживаниях, они пообщались до полуночи, как и в предыдущие дни. И каждое такое общение усиливало в них интерес и влечение друг к другу, выявляя типичность их внутренних переживаний и тем самым сближая их все сильнее и сильнее.
   Они уже знали, что со временем их отношения будут лишь крепнуть.
   Это потому, что они поняли, что интересны друг другу, что это всего лишь начало чего-то такого, что будет иметь продолжение. Но ни он, ни она пока не могли предвидеть, к чему все это приведет. Но сейчас это и не было важно. Сейчас им было просто хорошо.
   -- Тебе завтра в универ? - спросил он ближе к полуночи.
   --Да. А тебе на работу?
   --Да, -- ответил Мансур. -- Ну что ж, не буду тебя более мучить. А то, мало ли, проспишь, и потом будешь меня добрым словом поминать. Спокойной ночи!
   -- Да нет, все нормально. И тебе добрых снов.
   Он вышел из сети, вслед вышла и она. С минуту полежав в постели под приятными впечатлениями, он не удержался и снова зашел в сеть, чтобы посмотреть, в онлайне она или нет. Как только он зашел, она тоже появилась в чате - по той же причине, по которой здесь появился он.
   Мансур молча наблюдал за ее онлайном, думая, общается она с кем или делает то же самое, что и он, то есть просто следит за ним. Она, понаблюдав немного за его онлайном с теми же мыслями, вышла, но через пару секунд снова появилась. Он начал ей набирать. Увидев это, она вышла из чата, но осталась в сети. Она не хотела, чтобы его сообщение сразу же отметилось как прочитанное, потому что не хотела показать, что она им впечатлена и следит за ним. Специально немного выждав, она открыла его сообщение. Он написал: "Ты все еще здесь?".
   -- Да, -- ответила она. -- Но уже выхожу. Тебе не спится?
   -- Да нет, я тоже уже собираюсь спать. И еще раз добрых снов.
   -- А может, встретим рассвет, желая друг другу приятных снов? - шутливо спросила она.
   -- Думаю, -- отвечал он, -- что дело к тому и идет. Ну все, теперь точно иду спать. Хороших снов.
   -- И тебе снов приятных.
  
  

_________

  
  
  
   В начале их более серьезного и интенсивного общения преобладали темы литературные или окололитературные, в процессе обсуждения которых, как это обычно и бывает, произошло незаметное сближение, прошла скованность. И разговор потихоньку стал перетекать к жизненно -- личным вопросам, сходя с пути академических тем.
   Уже прошел тот сдержанный стиль общения, который бывает на начальном этапе знакомства и который призван нащупать почву на предмет наличие точек общего внутреннего соприкосновения.
   Однажды, когда Вика, своим манящим голосом и завораживающей манерой говорить, рассказывала, посредством аудио-сообщения, одну из историй, которая с ней приключилась в Америке, Мансур, продолжая слушать, послал ей смайлик--поцелуй, а потом, следующим сообщением написал: "Это не поцелуй".
   -- И что же это тогда? - спросила она, улыбаясь.
   -- Это не трубка, -- написал он в ответ.
   -- Эй, я ничего не понимаю, и оттого чувствую себя глупой. Не развивай во мне этот наихудший из комплексов неполноценности.
   -- Ну как же? - отвечал Мансур. -- Ты не можешь не знать художника--сюрреалиста (к которым ты, в отличие от меня, питаешь особую симпатию) Магритта, написавшего курительную трубку, под которой сделал надпись: "Это не трубка". Ну, типа, не трубка, а всего лишь ее изображение. Вот и я говорю, что это не поцелуй, а всего лишь смайлик, изображающий поцелуй.
   -- А--а, -- сказала она. -- Да, конечно! Рене Магритт! Просто я сейчас туго соображаю. Эта картина называется "Вероломство образов". Я обозревала ее в Музее искусств в Лос-Анджелесе, и, более того, посещала отдельно Музей Магритта в Брюсселе.
   -- А я было уже начал радоваться, что ты не знаешь хотя бы одного известного автора, который пишет всякий бред.
   -- В видимом бреде иногда может быть сокрыт большой смысл,-- ответила она, как будто задетая его словами.
   -- Тут, мне кажется, дело внушения и широты фантазии самого созерцателя. Это как с теми безвредными и бесполезными пилюлями, которые психологи, исследуя силу самовнушения, раздали больным, сообщив им, что это уникальнейшее лекарство от их болезней. По истечении некоторого времени, в ходе которого больные регулярно принимали эти пустышки, у них и в самом деле наблюдалось значительное улучшение.
   -- Но даже если так, -- говорила Вика, -- то какая разница, на самом деле они были полезны или нет, если людям от них стало лучше? Также и в искусстве: ведь не всё и не все способны вызвать в человеке восхищение.
   -- Я это лишь к тому, что человек сильно уязвим и зависим от других: будь то вера, вкусы или предпочтения.
   -- Значит, ты допускаешь, что и ты, как человек, под воздействием определенного влияния, можешь перестать видеть в "бреде" бред?
   -- Конечно, допускаю.
   -- И в этом, ты считаешь, заключается изъян человека?
   -- Нет, в этом его прелесть.
   -- В глупости, по-твоему, сокрыта прелесть человека?
   -- Не в глупости, а в несовершенстве.
  
  

Глава 12

  
   Как правило, на первых порах знакомства мужчины и женщины, их мало волнует опыт былых друг у друга отношений. Но по мере усиления взаимного чувственного влечения, этот интерес - интерес того, "кто у него/у нее был до меня, каким он/она был/была и что стало с этими отношениями, -- растет и усиливается пропорционально зарождающимся друг у друга чувствам. Особенно это начинает их волновать, когда партнер хорош собой, привлекателен, умен, -- то есть когда в нем присутствуют качества редкие и ценные. В этом случае каждый из них начинает задаваться вопросами, типа: "Почему же столь потрясающий человек до сих пор один и чем я так примечателен/примечательна, что смог/смогла его/её заинтересовать более, чем кто-либо другой? Что же этот человек нашел во мне такого, чего не смог найти в других? Может у него есть какая-то ужасная тайна, которая отпугивает от него тех, кто более близко с ним знаком?" Но при таких вопросах каждому из двоих все же хочется верить, что этот человек нашел в нем нечто особенное, что сам он все же чем-то уникален, и что тот просто смог эту уникальность разглядеть.
   И все же под конец один задает другому прямой вопрос о его прошлых отношениях. И первым, кто нарушил негласное молчание на тему обоюдного интереса, был Мансур.
   И Вика рассказала ему, во всех красках и подробностях, историю своих последних отношений, которые закончились лишь пару месяцев назад.
   Его звали Андрей, был он из обеспеченной московской семьи. После школы родители отправили его учиться в Великобританию. Он окончил Оксфорд и остался жить в этой стране. Теперь он работает менеджером в крупнейшем хеджевом фонде, офис которого располагается в одном из элитных небоскребов финансового центра Британии - в Сити.
   Знакомство их произошло в Лондоне, больше года назад, во время баскетбольного матча, на котором выступал краснодарский клуб "Локомотив--Кубань", в котором Вика работала спортивным корреспондентом.
   Она сопровождала баскетболистов на чемпионат Еврокубка, который проходил в столице Туманного Альбиона.
   Андрей был страстным болельщиком баскетбола и пришел поболеть за команду родной страны.
   Он только один раз успел пригласить ее на ужин, так как на другой день она вместе со сборной вернулась домой. Но как поскольку они успели обменяться контактами, общение их продолжилось.
   Месяц спустя он приехал к ней в Краснодар. Так они и начали встречаться. Он прилетал каждый месяц на несколько дней, которые они проводили вместе.
   -- И что же положило конец столь романтическим отношениям? -- спросил Мансур.
   -- А я не знаю, не могу до сих пор понять, -- ответила она. -- Мы уже договорились пожениться, он и к родителям своим повез меня знакомиться. Все шло хорошо. И вот однажды, ни с того ни с сего, он вдруг потребовал от меня бросить работу, учебу и переехать к нему в Лондон. Я, разумеется, отказалась, в основном, из-за учебы, сказала, что не могу этого сделать. И тогда он поставил меня перед выбором: либо он, либо университет. Я просто была в шоке. Он ведь прекрасно знал, что для меня эта учеба важна, что я ни за что не могу ее бросить. Мы ведь ранее обо всем этом не раз говорили и его все устраивало. Мы договаривались, что как только я получу диплом, мы поженимся, и будем жить вместе там, где он пожелает. А тут, как гром среди ясного неба, прозвучало такое... Мы заспорили и поругались. Он перестал мне писать и звонить. Я поняла, что более не нужна ему, и заблокировала его везде, где только могла. Не столько для того, чтобы он не мог со мной связаться, сколько для того, чтобы самой ненароком ему не написать, чтобы не следить за его онлайном. Если честно, я до сих пор не могу понять эту его выходку, не могу понять логику поступка. Год с лишним отношений, и он не смог подождать еще каких-то полгода. Неужели я ему надоела и он таким образом решил от меня избавиться? Или все эти слова любовных признаний, планы на совместную жизнь - были лишь шуткой? Но зачем с родителями знакомить тогда? Я не понимаю.
   -- Нет, это не было шуткой, -- сказал Мансур. -- Просто, людям иногда свойственно ставить дорогого им человека перед выбором, чтобы понять, насколько тому дорог он сам.
   -- Но зачем?
   -- Не знаю, -- ответил он. -- Наверное, чтобы потешить свое эго.
   -- Но это глупо, безмерно глупо! Каждый раз, когда вспоминаю про это, я впадаю в какое-то отчаянное бешенство. Я и сейчас на взводе.
   Она и в самом деле была взволнована. Все ожило в ее памяти, и у нее увлажнились глаза.
   Мансур по личному опыту знал, что когда девушка рассказывает новому знакомому парню об объекте своих прежних чувств, это говорит о том, что она вскоре привяжется к тому, кому об этом рассказывает, хоть пока еще и продолжает любить того, о ком говорит.
   Когда человек делится с кем-то своими чувственными переживаниями, он, сам того не понимая, душевно сближается с тем, кому поверяет о личном, чувственном. Люди не разумом выбирают того, с кем им делиться сокровенным. Право такого выбора, выбора кому довериться, а кому нет, безраздельно принадлежит сердцу.
   Хоть Мансур и осознавал все это, ему был не совсем приятен тот факт, что сердце ее пока еще принадлежит другому.
   -- Ты все еще любишь его, -- сказал он.
   -- Не знаю... Я просто обижена на него, я не понимаю, чего он добивался, какие у него были цели и мотивы.
   -- Это был не вопрос, -- сказал Мансур, улыбнувшись. -- Чувства никоим образом не связаны с пониманием мотивов действий того, к кому человек их испытываем. И твое раздражение и обида - лишь подтверждает правильность моих слов.
   Она ничего не ответила. И Мансур сказал:
   -- Можно спросить?
   -- Да.
   -- Хотя, думаю, не стоит.
   -- Не стоит что?
   -- Спрашивать.
   -- Почему?
   -- Потому что глупо спрашивать, когда сам знаешь ответ.
   -- Я не понимаю.
   -- Я хотел спросить: "А если он сейчас заявится к тебе, попросит прошения и предложит возобновить былые отношения, сказав, что он готов подождать, примешь ли ты его?". Единственный искренний ответ, который ты можешь дать на этот вопрос, это: "Не знаю".
   Вика в ответ лишь улыбнулась и сказала:
   -- Я иногда думаю, зачем ты вообще общаешься с людьми, если наперед знаешь, что они скажут.
   -- Не знаю, а лишь предполагаю.
   -- Ну а ты? Почему ты один? Хотя, мне с трудом верится, что ты один, и я ничуть не удивлюсь, если у тебя окажется штук десять жен, -- она негромко рассмеялась.
   -- Ты мне льстишь, -- улыбнулся он. А потом сказал: -- видимо, у меня слишком тяжелый характер. У меня нет завораживающих историй любви, потому что дальше непродолжительного общения дело не шло. Да и особо некогда было.
  
  
  

Глава 13

   Общение с девушками у Мансура и в самом деле имело непродолжительный характер. Почти все отношения, которых у него и было-то всего лишь несколько, не доходя до степени сердечных чувств, вдруг внезапно, по какой-то нелепой случайности, прерывались. Последний раз он познакомился с симпатичной и интересной ему девушкой, когда работал корреспондентом в местной газете.
   Это было за несколько недель до его ухода с работы. Он сидел в отдельной комнате за одним единственным столиком на втором этаже в отделе абонемент Национальной библиотеки Грозного и читал книгу. Комната эта, с несколькими рядами книжных стеллажей, полки которых были заставлены книгами, походила на холл, пройдя через который только посетитель мог попасть в основной зал, где располагалось большое количество стеллажей и полок с книгами и стойка библиотекаря. Как поскольку это было промежуточно-сквозное помещение между посетителем и основными книгами отдела, то время от времени очередной посетитель входил в комнату, где сидел Мансур, проходил мимо него, затем отворял другу дверь и попадал в главный зал отдела. Далее вошедший отдавал библиотекарю контрольный лист, выдаваемый в вестибюле на первом этаже, после чего подходил к книжным полкам выбрать себе книгу; или же просто сдавал ранее взятую им на дом.
   На входящих и выходящих Мансур оглядывался редко, но они доставляли ему некоторое неудобство, отвлекая от вдумчивого чтения. Другое дело на третьем этаже, где расположен читальный зал. Там царит тишина, но там нет тех книг, что имеются здесь. Да и сидеть он тут может не долго. Это была пятница, и он пришел сюда с работы, -- здание Дома печати, в котором располагалась редакция его газеты, находилось рядом с Национальной библиотекой. Днем раньше у него на работе "полетел" системный блок, как только он сунул в USB-проем "флешку", чтобы сдать статью на редакторско - корректорскую правку, и "системник" был отправлен на ремонт.
   И в тот день, после обеда, от нечего делать, он, попросив коллегу позвонить ему, как только блок будет доставлен, решил зайти сюда немного почитать. Поэтому Мансур сидел за книгой, в ожидании телефонного звонка из редакции, который мог раздаться в любую минуту.
   Так бывает, что человек, занятый чтением книги, время от времени, то ли от усталости, то ли от нахлынувших чувств или мыслей, порожденных прочитанным фрагментом, имеет обыкновение отрываться от книги на некоторое время, чтобы потом вновь, с новыми силами, приступить к чтению. В один из таких моментов, когда Мансур отстранил свой взгляд от книги и откинулся на спинку стула, в помещение вошла девушка в черном пальто и сапогах на высоком каблуке, в руке она держала темно-зеленую кожаную сумочку. Не обращая внимания на него, она тут же прошла в зал к стойке, не прикрывая за собой дверь, и как-то живо заговорила с библиотекарем.
   Мансур невольно стал вслушиваться в их разговор.
   Работница за стойкой тоже была молодой девушкой, и, судя по их разговору, они были уже знакомы.
   -- Привет, -- сказала посетительница. - Я принесла те две книги, -- было слышно, что она шарит в своей сумочке, доставая их.
   Как поскольку Мансур сидел спиной слева от входной в зал двери, он не мог видеть, что происходит там внутри. Но, однако, он все прекрасно слышал, как поскольку стойка библиотекаря находилась справа, сразу после входа.
   -- Ну и как тебе они? Понравились? -- спросила библиотекарь.
   -- Ну, "Кладбище домашних животных", если честно, не очень. А вот "Хижина дяди Тома" очень понравилась. Я аж на себе прочувствовала все переживания ее героев.
   -- Да, это хорошая книга. Будешь еще что-нибудь брать?
   -- Да, пожалуй. Только вот я не знаю, что именно. Может, ты мне что-нибудь посоветуешь? Большинство тех книг, которые ты мне порекомендовала, мне понравились.
   Работница вышла из-за стойки, и они вдвоем, переговариваясь и стуча каблуками по паркетному полу, подошли к книжным стеллажам.
   -- "Джейн Эйр" читала? - спросила библиотекарь.
   -- Да, давно.
   -- "Гордость и предубеждение", наверное, тоже?
   -- Да.
   -- Гм... а "Грозовой перевал"?
   -- Да, тоже было.
   -- Тебе, насколько мне помнится, нужно что-то жизненное, с более или менее глубоким смыслом, да?
   -- Именно.
   --Понятно. Тогда, может, Этель Лилиан Войнич? Вот, на этой книге два ее известных произведения "Овод" и "Оливия Лэтам". Думаю, тебе понравится.
   -- Хорошо, давай... И я еще эту возьму, -- она взяла с полки еще одну книжку, и они, вновь стуча каблуками по полу, вернулись к стойке оформить беспроцентный прокат интеллектуального товара.
   Невольно вслушиваясь в этот разговор, Мансур несколько раз попытался отвлечься от него и продолжить чтение, но тишина, сквозь которую отчетливо и близко доносились их голоса, была слишком сильной, чтобы можно было игнорировать их беседу. Под конец он и вовсе бросил книгу, откинулся на спинку стула и уже осознанно слушал их диалог.
   Девушка его определенно заинтересовала.
   -- Значит, прошлый залог в шестьсот рублей мы оставляем... -- начала библиотекарь, вписывая в регистрационную карточку названия новых книг.
   --Да--да, -- быстро проговорила посетительница.
   -- Хорошо... Вот здесь распишись... Все, можешь идти.
   --До свиданья!
   --До свиданья и приятного тебе чтения!
   -- Спасибо!
   Когда она вышла из зала и стремительной походкой, минуя Мансура, направилась к выходу, он, не ожидая такой от нее спешки, решил приостановить ее первыми словами, что пришли ему на ум.
   --Извините, а можно поинтересоваться? - спросил он быстро, поднимаясь с места.
   Девушка как-то порывисто приостановилась и, обернувшись, живо проговорила:
   --Да, конечно. Что вам угодно?
   --На самом деле, -- сказал Мансур, слегка застигнутый врасплох ее учтивой резкостью, -- на самом деле, ничего особенного. Просто, я тут невольно подслушал ваш разговор с библиотекарем... Вы здесь частый гость?
   Незнакомка, с вежливой напряженностью в лице ждавшая, что он спросит ее о чем-то конкретном, на что она постарается дать не менее конкретный ответ, после чего продолжит свой путь к выходу, вдруг поняла, что это немного другая ситуация. Говоря иначе, она угадала личную к себе заинтересованность молодого человека. Она слегка улыбнулась, резко бросила чуть озадаченный взгляд к выходу, затем снова посмотрела на него, и, как будто приняв в себе какое-то решение, сделала один шаг в его сторону.
   Сделать это в данной ситуации ей помогли два обстоятельства: во-первых, молодой человек, обративший на себя ее внимание, сидел в библиотеке с книжкой в руках, что, на ее взгляд, уже необычно и достойно некоторого восхищения; во - вторых, она заключила, что он и собой недурен. И ей вдруг стало интересно, что же будет дальше.
   -- Можно и так сказать, -- ответила она спокойно. -- Работа у меня сидячая, особенно, новая. Вот и пытаюсь книгами скрасить это тяжелое однообразие, когда появляются свободные от работы пробелы.
   -- Но вы, будучи девушкой, судя по вашим словам, не любитель слезливых книг, почему? -- с улыбкой спросил Мансур, и присел на прежнее место, жестом предложив ей занять рядом стоящий стул. Девушка, отрицательно покачав головой на предложение сесть, ответила:
   --Не знаю... Может я черствая, -- она слегка улыбнулась, .-- А что вы читаете?
   Мансур, заложив пальцем книгу, прикрыл ее, показывая ей обложку. Та подошла чуть ближе к столу, за которым он сидел, слегка наклонилась и взглянула на обложку.
   -- А, "Жизнь взаймы".
   --Да, знакома эта книга?
   --Да, читала как-то... Можно я посмотрю, вспомню ли что-нибудь, -- Мансур, высвободив палец, протянул ей книгу. Незнакомка тут же взяла ее у него из рук, раскрыла наугад где-то посередине и стала читать.
   --Ну как? Вспоминается? - спросил он минуту спустя.
   --Не-а, -- ответила она. -- Как будто читаю в первый раз.
   Затем она протянула книгу обратно, отошла на шаг-два и спросила:
   -- Вам нравится Ремарк?
   --Да теперь уже не особо. Он как-то однообразен и, наверное, женственен, хоть и пишет много о войне, болезнях и, как следствие, смерти... Хотя в этом, скорее, заключается однообразие, чем женственность.
   -- Безнадежно больные женщины и пьющие кальвадос несчастные мужчины, которые на короткий миг приобретают вместе счастье, -- сказала она, и засмеялась.
   --Именно.
   -- Зачем тогда вы его читаете?
   --Когда-то мне он показался интересным, и я нашел некоторую общность судьбы с некоторыми его героями, а может и с ним самим.
   -- А мне кажется, что книги у него слишком печальны.
   -- А ты не любишь печаль? - Мансур впервые, для себя же незаметно, обратился к ней на "ты". Она это тут же про себя отметила, и сказала:
   -- Ненавижу!
   -- Почему же?
   -- Это угнетает.
   -- Значит, ты не любишь заглядывать в себя? Анализировать свою жизнь? Предаваться рефлексии? Ибо во всем этом есть элемент тоски.
   -- А зачем это?
   --Затем, чтобы понять себя и свое место в жизни.
   -- Чем больше об этом думаешь, тем тяжелее жить, -- сказала она. -- Я не любитель негатива, депрессии, тоски и уныния. Я пытаюсь всегда быть на позитиве и во всем видеть светлую сторону.
   -- Ну и как, получается?
   -- Не всегда. Но зато я всегда стараюсь.
   -- От себя все равно не убежишь. -- Мансур откинулся на спинку стула. -- Лучше приостановиться и попытаться понять, в чем проблема, чем постоянно находиться в бегах, пытаясь от нее уйти. А проблема всегда есть.
   Девушка прошла к стеллажам.
   -- Для меня это слишком тяжело, -- сказала она, просматривая книги.
   -- Это самолечение души. А лечение редко когда бывает приятным. Болезнь всегда тяжело выходит из организма. Таким же образом и недуг души не желает так просто покидать свою обитель.
   Девушка вдруг приостановилась, метнула резкий взгляд на пол и призадумалась.
   -- О чем ты думаешь?
   -- О том, что ты только что сказал, -- она с некоторым волнением для себя заметила, что тоже перешла на "ты". -- В твоих словах есть своя правда.
   А потом, видя специфичность завязавшейся беседы, она спросила:
   -- Скажи, а что, по - твоему, есть жизнь?
   -- Мимолетность, неизменным итогом которой является смерть.
   -- А еще?
   -- Ну а еще жизнь - это интервал времени, ненадолго прерывающий линию бесконечности до и после.
   -- Как у тебя все мрачно.
   -- Такова жизнь.
   -- Чья?
   -- Всех.
   -- У тебя всегда есть готовые ответы на все вопросы?
   -- Если бы они у меня были, я был бы не человеком, и уж точно не смертным.
   -- Хм, интересно.
   Наступила короткая пауза. Мансур впервые взглянул на те две книги, которые она держала в руках. Вторым произведением было "Бойцовский клуб".
   -- Эту книгу тебе кто-то порекомендовал? Или, может, фильм посмотрела, снятый по ней?
   -- Не поняла?
   -- Чак Паланик. Я вижу у тебя одно из самых известных его произведений.
   -- Известное произведение? Странно, я о нем раньше никогда не слышала. Да и фильм не смотрела. Просто понравилась обложка. А ты ее читал?
   -- Нет, саму книгу я не читал, но я читал лишь отзывы о ней.
   -- И что говорят?
   --По-разному, как всегда. Одни в этой книге видят странность и глупость, другие - шедевр.
   --Вот и проверим, -- не ее губах мелькнула улыбка.
   -- Зачем ты читаешь книги? - спросил он ее.
   -- От нечего делать, -- она все еще прохаживалась вдоль полок. -- А, -- сказала она, вдруг остановившись, -- кажется, я это или что-то подобное уже говорила. Ну что ж, отвечу иначе: они помогают мне развеяться, отвлечься.
   -- Неужели тебе не жалко своего времени на то, чтобы читать о жизни вымышленных каким-то автором героев?
   --Вымышленных? - спросила она удивленно.
   -- Ну да. Всякое художественное произведение - плод фантазии автора.
   -- И это без всяких исключений?
   -- Общий замысел произведения, возможно, имеет место в реальной жизни. Но все остальное - фальшь. Писатель лишь берет некий остов фактов, чтобы затем облечь его в вымышленную плоть героев и сюжетных линий. Итак, на выходе, подобная книга - это искусно смешанная с правдой ложь.
   На лице у девушки отразилась задумчивость.
   -- О чем задумалась на сей раз? - спросил он ее.
   -- О том, зачем я читаю книги, которые являются чьим-то вымыслом... Я об этом раньше не думала. Хотя, безусловно, и знала, что это так... Ты порождаешь во мне вопросы, подобие которых я отчаянно пыталась избежать.
   -- Если бы бегство спасало от чего-то, то люди -- не все, конечно, но большинство из них -- жили бы вечно, постоянно убегая от смерти.
   -- Это тоже верно.
   --Но в вопросе твоего увлечения книгами все намного прозаичнее.
   -- В смысле?
   -- Как думаешь, почему люди смотрят фильмы? Почему ходят в театры? Почему рассказывают анекдоты и смеются с них? Люди знают, что все это вымысел, но, тем не менее, слушая и созерцая эту правдоподобную ложь, они испытывают всю гамму чувств и ощущений: от восторженно - приятных, до глубоко печальных. Человек не только в детстве хочет верить в сказку. Мы упорно желаем приятно обманываться. А иногда - и неприятно тоже.
   -- Возможно.
   Девушка, чуть прищурив глаза, посмотрела на книги по истории, покоящиеся на полках справа от Мансура.
   --Ты интересуешься историей? - спросил он, проследив за ее взглядом.
   --Нет, зачем мне это? Я не люблю смотреть назад, потому что взгляд, обращенный в прошлое, лишен всякой пользы. По-моему, куда разумнее и практичнее заботиться о будущем.
   -- Да, но очень часто будущее определяется прошлым. Историки говорят, что история циклична, что она повторяется.
   --По-твоему, -- сказала она, вновь бросая взгляд на те две книги, -- знания о Сталине и Черчилле (именно о них были эти книги) могу мне в чем-то пригодиться в будущем?
   --Говоря об истории, я не сужал смысл этого слова до степени этих двух личностей. Но все же, отвечая на твой вопрос, я скажу: да, я допускаю, что знания и о них тоже могут тебе в чем-то и когда-то пригодиться.
   -- Я об этом подумаю.
   -- Где бы ты хотела побывать? - вдруг спросил Мансур.
   -- В Греции, чтобы попробовать особым способом приготовленного там омара, -- ответила она, ничуть не смутившись столь внезапной перемене темы.
   -- Смотрела видео, где его вкусно готовят? - улыбаясь, спросил Мансур.
   -- Да, -- заулыбалась она в ответ.
   В этот момент она как-то аккуратно, словно пытаясь не привлечь его внимания, достала телефон и посмотрела на дисплей. Мансур понял, что она смотрит на время.
   --Вижу, ты спешишь куда-то, -- сказал он.
   --Да.
   -- И куда же?
   -- В салон.
   -- На это есть и завтра.
   --Завтра мне на работу. А воскресенье я планирую провести дома, никуда не выходя.
   -- Тебе каждый день доводится вести подобное абсурдное общение с незнакомцем?
   --Нет. Потому я и продолжаю здесь стоять, -- сказала она, одаривая его очередной порцией милой улыбки.
   Снова наступила пауза. Мансур знал, что если дать этой паузе продлиться хотя бы на секунду дольше положенного, девушка, посчитав, что разговор окончен и ему больше нечего сказать, пожелает тут же уйти.
   -- А где ты работаешь, коль не секрет? - прервал он недолгое молчание.
   -- Буквально вчера устроилась секретарем главного судьи города. С понедельника должна приступить к своим новым должностным обязательствам. Завтра последний день работы на уже старом месте.
   -- И что это за уже старом место?
   -- Музей.
   -- А кем до музея работала?
   -- Фармацевтом в аптеке.
   --А до этого?
   -- Няней в детском саду, -- улыбнулась она.
   Мансур рассмеялся и сказал:
   -- Боюсь еще раз спросить "а до этого?". А то может выясниться, что шахтером или агентом спецслужб.
   -- Я еще не нашла свое, вот и мечусь с места на место.
   --Как и я, -- ответил Мансур.
   -- А кем ты работаешь?
   -- Корреспондентом. Месяц как работаю, и уже борюсь с побуждениями поскорее оттуда уйти.
   -- А до этого кем работал? - спросила она.
   -- Учителем в школе.
   -- А до этого?
   -- Разносчиком суши.
   -- А до этого?
   -- Подрабатывал на стройках.
   Обе в один голос рассмеялись.
   -- Не повезло нам с тобой, -- сказала она с остатком смеха на губах, проступавшим в виде увядающей улыбки.
   -- Зато мы разнообразим свою жизнь, -- сказал Мансур.
   -- А оно того стоит?
   -- Я не знаю.
   Две стены этого промежуточного помещения, в котором они находились, состояли из стеклопакета от пола до потолка, и сквозь них проглядывалась стеклянная крыша зимнего сада библиотеки. Через эту прозрачную крышу, неспешно поглощая свет, пробирались вечерние сумерки.
   -- Не могу не спросить о ситуации на личном фронте: как там? Война, победа или перемирие? -- спросил Мансур.
   -- Полагаю, что все вместе, если исключить слово "победа". И почему ты упустил "проигрыш"? Считаешь, что у меня в этом не может быть поражений?
   -- Люди не любят говорить о своих неудачах. Особенно те, которые настроены на позитив.
   -- Это единственная причина, почему ты не стал об этом упоминать?
   -- Нет. Напрашиваешься на комплимент? - спросил он с улыбкой.
   -- Было бы приятно услышать, -- улыбнулась она в ответ.
   -- Ну ладно, скажу. Смотря на тебя, было весьма сложно представить неудачу на личном фронте. Хотя, в жизни часто бывает так, что чем незауряднее и привлекательнее человек, тем сложнее ему определиться с выбором.
   -- Так и есть, -- сказала она, чуть подумав. -- Теперь, в свои двадцать семь, я начинаю понимать, что то, что мною ранее воспринималось как мое преимущество, на самом деле являлось лишь моим недостатком. В восемнадцать или двадцать ты еще можешь швыряться отношениями, и считать себя победоносной и свободной, будучи уверенной, что все еще впереди, и то, что впереди, непременно будет лучше, чем настоящее. Но с годами к тебе приходит понимание, что подобная наклонность, на самом деле, демонстрирует твою слабость и неспособность понимать, ценить и беречь то, что имеешь. И жаль, что это понимание приходит лишь тогда, когда ты уже не можешь себе более позволить такую глупую роскошь, как ранее. А если к этому прибавить еще и то, что с годами начинаешь лучше разбираться в людях и яснее замечать их недостатки, то на личном фронте у тебя сплошной бардак и поражение.
   -- Но зато после человек мысленно и постепенно составляет список чужих недостатков, с которыми он может примириться, понимая, что идеальных нет, и что ему, в конце концов, надо выбрать наименьшее из двух зол.
   -- Видимо, я сейчас как раз- таки и нахожусь на стадии составления этого списка, -- засмеялась она. -- Только вот боюсь, что теперь мне придется внести туда слишком много недостатков, чтобы повысить свой шанс на успех.
   -- Да, -- сказа Мансур, -- не всегда приятно прозревать.
   -- Это точно... Как думаешь, -- спросила она, -- почему людям не нравится, когда их совсем не ревнуют, но раздражает, когда ревнуют слишком сильно?
   -- Потому что, -- отвечал Мансур, -- люди всегда хотят быть желанными, но не всегда -- принадлежать.
   -- Гм... И в самом деле.
   Один из посетителей, пройдя мимо них, вошел в зал отдела.
   -- Если бы я тебя не окликнул, -- сказал Мансур, улыбаясь, как только тот скрылся за дверью, -- эта беседа не состоялась бы, и я бы тебя не узнал, как и ты меня. И кто знает, какие еще последствия будет иметь эта встреча.
   -- И какие выводы из этого ты сделал для себя?
   -- Вывод только один: непредсказуемая странность судьбы, которая, без нашего ведома, влечет нас к неизвестным последствиям.
   -- Будем надеяться, что эти последствия окажутся приятными.
   -- Одна эта надежда у нас и остается. Но если жизнь и отношения людей -- роман, то в данный момент, полагаю, пролог удался.
   -- Но главное, все же, эпилог, -- заметила она.
   -- Будем оптимистами, -- сказал он.
   На это она ответила одной лишь улыбкой.
   Наступила очередная пауза, и Мансур дал ей продлиться дольше обычного, потому что видел, что девушка уже слишком долго стоит на высоких каблуках, в то время как сам он продолжал сидеть за своим столом. В ходе общения он несколько раз предлагал ей сесть, но та каждый раз отказывалась, говоря, что ей некогда.
   В очередной раз посмотрев на часы, она сказала:
   -- Ну, теперь мне точно пора.
   -- Ты уйдешь, и я тебя потеряю, -- сказал он, как бы намекая на контактные данные.
   -- Если судьбой нам уготовано что-то, то следующая встреча состоится в любом случае, не так ли? - спросила она с улыбкой.
   -- Кажется, именно потому судьба и заставляет меня намекать на то, чтобы ты оставила свой номер телефона, чтобы эта встреча состоялась.
   -- А давай будем испытывать эту судьбу и разойдемся просто так? Если мы еще раз встретимся, значит, у судьбы точно есть планы на наш счет.
   -- Слишком фаталистично, -- сказал он.
   Она засмеялась, вынула из сумочки блокнот и ручку, написала свой номер телефона и имя -- Милана и оторвала листок. Положив листок перед ним на стол, она попрощалась и ушла. Мансур взял бумажку и сунул в карман своей курточки.
   Звонка с работы он так и не дождался. Видимо, подумал он, блок сегодня не привезли. Немного посидев, он встал, сдал книгу у стойки библиотекарю и, решив пойти домой, направился к выходу. На улице было уже темно. На тротуарах образовались толпы возвращающихся с работы и учебы людей, на дорогах - те же люди, только в автомобилях, маршрутках и такси. По пути он зашел в продуктовый магазин, взял бутылку лимонада, расплатился и вышел. Когда он пришел домой и сунул руку в карман, чтобы достать тот листик с номером ее телефона, в кармане его не оказалось. Он обшарил все карманы, выворачивая их наружу - пусто. Внимательно подумав, где и как этот листик мог выпасть, он решил, что это случилось в магазине, когда он доставал деньги, чтобы расплатиться за напиток. Тогда он улыбнулся и подумал, что, видимо, судьбе все же не было угодно, чтобы это знакомство имело продолжение.
  
  
  
   Глава 14
  
  
  
   Месяцы, один за другим, шли спокойно и тихо. Мансур, впервые за долгое время, мог назвать себя счастливым человеком. Тяжелое прошлое его растворялось в памяти, словно давно виденный кошмарный сон.
   Они с Викой невероятно сблизились за это время. Общение у них было постоянным -- они всегда обмениваясь самыми разными мыслями и соображениями, которые у них возникали в данную минуту. Она нередко советовалась с ним при выборе гардероба, интересовалась его вкусами и пыталась выполнять его пожелания. Она стремилась узнать его получше, понимая, что до конечной цели еще далеко. Но именно осознание его глубины Вику и увлекало.
   Мансура же поражали и радовали ее взбалмошность, азарт жизни и удивительная энергетика. Она могла в автобусе по дороге на работе украдкой сфотографировать неестественно надутые губы далеко не молодой женщины и, отправив ему снимок, спросить: "Твоя реакция, если бы такие губы потянулись тебя целовать?".
   Однажды она написала ему с невероятным количеством ошибок, и на его вопрос, не пьяна ли она, ответила: "Не я прост ща танцую у ся в комнате и когда меня в экстазе заносит в сторону я допускаю ошибки".
   Она словно была из другого мира, мира необычного, веселого, забавного, и этот контраст их миров хоть и вызывал иногда некоторый кризис в общении, но, тем не менее, им обоим это доставляло необычайное удовольствие.
   Он забывался с ней, доверив ей свое сознание, в котором она, словно зимний мороз на оконном стекле или сюрреалист на холсте, создавала забавные, отвлеченные образы и фигуры.
   Они могли вести разговоры о самых незначительных и необычных вещах, общаться, без опасения показаться странными или ненормальными.
   Как-то раз они заговорили о либидо и сублимации по Фрейду - насколько литература помогает отвлечься от дурных наклонностей души.
   Оба честно признались, что литература справляется с этим не очень.
   -- Видимо, этот недуг надо лечить каким-то другим способом, -- сказала она в шутку. А потом спросила: -- Как тебе метод Карла Юнга в отношении Сабины в фильме "Опасный метод"?
   Мансур признался, что фильм не смотрел, но про Сабину Шпильрейн читал.
   -- Ну и как же он ее в фильме лечил? - спросил он.
   -- Ремнем.
   -- И тебе нужен такой же метод?
   -- Да, именно! - засмеялась она. -- Иные методы, видимо, не способны удовлетворить дурной порыв моей души. Мною часто владеет потаенная жажда насилия над собой и самобичевания, скрытное, ненормальное желания самоуничижения, которое мало кто способен понять. Я не знаю, в чем корни этой больной страсти. Может, мне нужен хороший психоаналитик, который бы выявил основу моих изощренных пристрастий. Вот скажи, ты же человек, глубоко и тонко понимающий сущность людских душ, какой бы ты поставил мне диагноз?
   -- Мазохистский эскапизм, -- ответил он с улыбкой.
   -- Хм, -- сказала она, -- а ты возьмешься лечить свою Сабину?
   -- Боюсь, у нас будут занятные сеансы психотерапии.
   -- С розгой в качестве основного инструмента? - улыбнулась она.
   -- Если только иные методы не помогут.
   Они ссорились иногда, спорили усердно, прекращали общение до одной недели, и потом виртуально сходились снова в интенсивной переписке. Она как-то в шутку назвала его Бешеным Калигулой "за коварство манипуляции, за импульсивность, за чрезмерную ревность, за придирки к ее, как он считает, слишком вольному стилю одеваться и многое другое". Они были из разных, противоречивых миров, и они оба прекрасно это понимали.
   Как-то раз, после удачной сдачи экзамена, она рассказала ему о том, что до утра "тусила" с друзьями и пила до легкого опьянения шампанское, вино и лимончелло. Мансуру, который уже чувственно проникся к ней и потому уже не способный смотреть на подобное поведение с былым безразличием, это не понравилось, и он не преминул выразить ей свое недовольство. Она обозлилась и написала:
   -- Может у вас там это и считается странным. Но у нас, когда девушки и парни встречаются в одной дружеской компании и вместе весело проводят время - это нормально.
   -- Как же все-таки хорошо, что понятие "нормальность" имеет относительное значение у разных людей и культур, -- ответил он колко.
   --Что ты хочешь этим сказать?
   -- Ничего более сказанного.
   Она на это не ответила, и в их общении в очередной раз возникло недолгое затишье.
   Но общего у них все равно было больше, да и противоположность их, хоть и становилась нередко причиной раздора, но все же это различие культур и натур их по - особому притягивало друг к другу, -- в этом было нечто необычное, интересное и забавное.
   Как-то она написала ему:
   -- Я тебя иногда ненавижу, ты это знаешь?
   -- Допускаю, -- ответил Мансур.
   -- И тебя это не удивляет?
   -- Нет.
   -- Но почему же?
   -- Потому что знаю, что ты меня любишь.
   -- Считаешь, что любя можно и ненавидеть? -- улыбнулась она.
   -- О, наибольшая ненависть нередко порождается как раз- таки любовью.
   -- Ты все формулы жизни решаешь в свою пользу, -- сказала она и засмеялась.
   -- Лучше уж в свою, чем против себя.
   -- Жаль, не у всех это получается.
   -- Не получается лишь у тех, кому не хочется, чтобы получилось.
   -- То есть?
   -- Кому-то больше нравится страдать, чувствовать себя жертвой, веря, что все и вся настроены против него.
   -- А что, если это и в самом деле так?
   -- Ну, тогда он тем более должен радоваться, что всему и вся есть до него дело.
   -- Ты неисправимый оптимист.
   -- О если бы это было так, -- улыбнулся Мансур.
   -- А это разве не так?
   -- Нет. Я лишь удачно скрываю свой пессимизм за показным оптимизмом.
   -- Черта благородных, -- произнесла она с театральным пафосом.
   -- Или обреченных, смирившихся со своей участью, -- ответил он просто.
   -- Обреченных на что? -- Спросила она уже серьезно.
   -- Не знаю, -- ответил Мансур, задумчиво глядя в одну точку. - Этого я пока еще не знаю.
   Однажды вечером, когда у нее назавтра должен был быть экзамен, он, весь день не писавший ей, чтобы не отвлекать, спросил, чем она занята. "Фильм смотрю", -- ответила Вика, и тут же добавила: "Я мастер прокрастинации".
   -- А я думал, -- сказал Мансур, -- что это только мне свойственно заниматься посторонней ерундой в самый ответственный момент.
   -- Теперь ты знаешь, что есть еще одна такая странная девушка. Я села учить, но потом вдруг вспомнила, что то ли кто-то посоветовал мне этот фильм, то ли трейлер случайно увидела в ютюбе... Короче, пришлось отложить листочки с лекциями и сесть за просмотр этого чертового фильма.
   Как и на всех людей, на них иногда находили минуты меланхолии, тоски и грусти, и тогда они, как два неимоверно мудрых философа, начинали рассуждать о вопросах бытия, сложностях людских характеров, тайне свободы выбора и смехотворной тщетности и нелепости многих людских устремлений.
   Во время одной из таких бесед, Вика призналась, что хотела бы избавиться от некоторых своих характерных недостатков.
   -- Мир полон людьми, желающих стать лучше, чем они есть, -- сказал Мансур.
   -- И все они мучаются от сознания того, что не в силах притворить в жизнь это желание, -- ответила она.
   -- Да. Но наличие этого желания уже делает их лучше тех, которые - сами будучи далеки от совершенства -- не испытывают подобных внутренних мучений.
   -- Почему же все так сложно?
   -- Потому что люди стремятся к легкому, путь к которому лежит только через преодоление сложностей.
   -- А если сложности бесконечны?
   -- Значит, либо человек сам выбирает такую жизнь, либо он просто глуп.
   -- У тебя легкая жизнь?
   -- Я бы не сказал, что легкая, но все относительно.
   -- Ты сам выбрал такую жизнь? Или же это просто...
   -- Следствие моей глупости? -- он улыбнулся. -- Тоже может быть. Но характер всей нашей жизни может задать и один единственный поступок, совершенный нами однажды. Иногда мы бываем вынуждены пронести через всю нашу жизнь или ее часть то, что сами когда-то выбрали. Мы слишком часто жертвы собственных решений.
   -- Ты жалеешь о чем-то?
   -- Совершенно нет. Я ни о чем не жалею.
   -- Значит, ты сам выбрал такую жизнь?
   -- Отчасти - да.
   -- Почему же отчасти?
   -- Потому что иногда внешние обстоятельства складываются таким образом, что мы, сообразуясь со своими внутренними принципами, просто вынуждены принимать решения, которые нам видятся единственно верными, но которые имеют тяжелые последствия.
   -- Принципиальным всегда тяжело, -- сказала она.
   -- Согласен, -- коротко ответил Мансур.
   Иногда к обеду или ужину у них разговор заходил о блюдах. Вика прекрасно готовила, и хоть Мансур не имел возможности испробовать ее кулинарные творения, она скидывала ему снимки самолично приготовленных блюд: ростбифы с соблазнительной красной корочкой; мясо с овощами, заправленное всевозможными соусами и специями; цыпленок, запеченный в духовке с картошкой и грибами; филе индейки, тушенное в чесночно-сливочном соусе и многое другое.
   На его восторженные возгласы она отвечала, что, когда они встретятся, приготовит для него все, чего он только пожелает.
   К тому времени они уже договорились встретиться осенью - Мансур обещал приехать в Краснодар в конце ноября.
  

Глава 15

   Как-то раз, на другой день после работы, за завтраком, отец сообщил Мансуру, что Исраиловы из тайпа харкро допустили их людей, -- то есть людей из тайпа чархо, к которому принадлежала семья Мансура.
   Дело в том, что семь лет назад дальний родственник Мансура по отцу в одной из драк ударил ножом человека из тайпа харкро, в результате чего тот скончался. Сразу после этого клан погибшего объявил виновнику чир, и начали на него охоту, в надежде, что они до него доберутся раньше, чем полиция. Но тот, по совету родственников, сам сдался в полицию, и его на десять лет упекли за решетку, из которых он отсидел сем и недавно вышел по условно-досрочному освобождению.
   Род убитого все эти годы не допускал примирительную делегацию.
   И вот наконец они уступили и согласились встретиться, о чем отец Мансуру сейчас и сообщил.
   Согласие допустить кровников - значит почти простить виновника. И дело после остается за формальностями, -- процедурой "оставления", во время которой убийца официально "оставляется" в покое, то есть прощается.
   -- Не велика была бы потеря, если бы они его убили, -- сказал Мансур. Он не любил родственника - беспредельщика, который до своего заключения и травкой увлекался, и напивался нередко вдрызг, и постоянно оказывался в какой-нибудь передряге. По приказу старейшины рода, его, после множества предупреждений, несколько раз хватали и, в воспитательных целях, избивали свои же, чтобы он не навлек на весь род позор. Но это, как видно, не помогло.
   -- Потеря, может, и не велика, -- сказал отец. -- Но это наш человек, какой бы он ни был собакой. Если мы так легко отвернемся от него и дадим его убить, то с нами никто не будет считаться, не говоря уже об уважении. К тому же, я слышал, что Адлан изменился в тюрьме в лучшую сторону.
   -- С трудом в это верится, -- сказал Мансур, поедая молочную рисовую кашу. -- Но если это правда, то я только рад.
   -- У тебя завтра выходной? -- спросил отец.
   -- Да, я только вчера был на работе. А что?
   -- Встреча назначена завтра утром на поляне между Урус--Мартаном и Гойты. Нам с тобой нужно будет поехать.
   -- А мне можно с вами? -- спросил Юсуф, который тоже сидел за столом и внимательно следил за их разговором.
   -- Тебе там делать нечего, -- сказал глава семейства.
   -- Пусть едет, отец, -- попросил Мансур. -- Ему не помешает узнать, какого это, бесправно лишить кого-либо жизни, даже если за это прощают.
   -- Ну, хорошо. Только пораньше встаньте оба. Выезжаем в шесть утра.
   Услышав эти слова, Юсуф просиял от радости, поблагодарил деда и довольно взглянул на Мансура, который тут же ему игриво подмигнул.

____________

  
  
   На открытой поляне, в десяти метрах от главной дороги, глушили двигатели с полсотни машин, в одной из которых сидели Мансур, его отец и Юсуф. Все автомобили были нагружены различными дарами, предназначенными для семьи Исраиловых.
   На расстоянии ста метров стояла пара десяток машин людей из тейпа харкро.
   В деле примирения потерпевшему клану не обязательно собирать большую толпу, в отличие от виновников, - последние больше нуждаются в том, чтобы умилить пострадавших, выказать им свое почтение, показать, как для них важна и ценна их милость и прощение. Именно поэтому, чтобы укрепить это значение и поддержать сторону виновников в этом деле, нередко, в процессе "оставления", к ним примыкают и те, которые не имеют с ними родственных отношений.
   Пара сотен мужчин вылезли из своих автомобилей и толпой, предводительствуемой имамом Урус-Мартановской Соборной мечети, -- мужчиной около пятидесяти лет, двинулась к противоположной стороне.
   Кровникам в подобном деле не приличествует самим что-либо говорить, и они, как правило, прибегают к услугам посредника (человека уважаемого, красноречивого, хорошо знающего адатное право и, желательно, нормы шариата), который выступит от их имени, не находясь с ними в родственных отношениях.
   Люди из тейпа харкро их уже дожидались. Их старейшины сидели на стульях, а позади них выстроились остальные, среди которых было много молодежи с недовольно - напряженными выражениями лиц.
   -- Мир вам, -- сказал имам, как только они подошли к сидящим. Те встали и ответили
   --И вам мир.
   Недолгое, но абсолютное затишье образовалось в пространстве.
   -- Даете ли вы нам право говорить? - спросил имам.
   -- Да, говорите, -- ответил старец из противоположной стороны. На вид ему было лет семьдесят пять - восемьдесят; седую голову его венчала традиционная папаха, сшитая из овечьей шерсти. Икры жилистых старческих ног плотной хваткой обтягивали мехси - высокие носки из черной кожи, наподобие ботфортов. Поверх мехси были надеты черные лакированные галоши до щиколоток, сверкающие в лучах утреннего солнца. Концы темно-серых брюк свободного покроя исчезали чуть ниже колен - они были заправлены в мехси. На темном сюртуке до колен, превосходно сидевшем на плечах статного старца, в области груди красовалась свисающая дугой цепочка от нагрудных часов. Из-под распахнутого сюртука виднелась рубаха под цвет брюк. Благородно - исхудалое лицо старца с впалыми щеками обрамляла большая белоснежная борода. Левая рука его держала ручку костыля, концом упиравшегося в землю перед ним, а правая, на которой сверкал серебряный перстень, чинно покоилась на левой.
   Имам заговорил.
   -- Сегодня мы явились к вам с поникшими головами, исполненные чувством вины перед вами. И безмерно благодарны вам, что вы нас приняли и согласились выслушать. Мы понимаем то несчастье, что постигло ваши дома... Поверьте, мрак печали и сочувствия не покидал и наши сердца все эти годы по случаю постигшего вас горя. Но, помимо этого, мы еще испытывали, испытываем и будем всегда испытывать и чувства стыда и вины за то, что натворил наш человек... Как вам известно, за свое преступление он отсидел семь лет. Но, однако же, мы понимаем, что семь лет лишения свободы -- никак не соизмеримо вечному лишению жизни человека. И у вас было и есть полное право отнять у него жизнь, как он отнял ее у вашего соплеменника, и никто не сможет оспорить это ваше право. -- Имам замолчал, на поляне стояла мертвая тишина. -- Да, -- сказал он наконец, -- наш сородич совершил преступление, тяжкое преступление... В ходе драки, не совладав с собственным гневом, как он говорит, не понимая, не вполне осознавая, что делает, он выхватил нож и... и случилось то, что случилось, и вам все известно в мельчайших подробностях.... Этот человек искренне раскаивается в содеянном, и об этом свидетельствуют те люди, которые находились с ним в тюрьме все эти годы... -- Он выдержал небольшую паузу, а потом сказал: -- Но Господь в Коране говорит: "Воистину, верующие - братья, так примиряйте же братьев своих". Сегодня мы явились к вам, чтобы попросить вас о милости... Мы просим вас, несмотря на имеющееся у вас право справедливой мести, проявить то великодушие, которым всегда славился ваш род. Мы просим вас, во имя Бога, простить его, -- имам замолчал и взглянул на старца в папахе и кожаных носках.
   -- Мы вас услышали, -- крикнул старец. Потом выдержал долгую паузу, несколько раз, глядя на землю перед собой, переставил конец костыля, которую держал обеими руками, а после поднял голову и громко, но спокойно, сказал: -- Уже семь лет как мы носим в своих сердцах пламя печали, и все эти годы мы надеялись хотя бы немножко облегчить свои страдания кровью виновника. Он жил, дышал и кушал, в то время как наш человек гнил в земле, в то время как маленькие дети его спрашивали каждый день у своей матери: "Мама, а где отец?". -- Старец вновь замолчал, чтобы перевести дух. -- Вы упомянули Бога и Коран... Но этот Бог, Свят Он и Велик, в Коране также говорит, что в кровной мести для нас, для людей, сокрыта жизнь. Да, в кровной мести жизнь, -- сказал он, внезапно повысив голос, -- потому что сознание этой мести заставляет... должно заставить человека, вознамерившегося лишить кого бы то ни было жизни, хорошенько подумать, прежде чем он это сделает. Он знает, что если убьет человека, не имея на то права, то воздание ему за это - смерть. Убил безвинного, так будь убитым и сам - таково право, данное Богом, чтобы одни не посягали на жизнь других, и жили в мире друг с другом... Да, он сидел в тюрьме, но то было наказанием от государства. А наш народ за такое веками мстил сам. Наши отцы всегда вершили чир, и ни один закон мира не мог их остановить - они убивали кровников, даже находясь в ссылке, когда весь наш народ был сослан в Сибирь и Среднюю Азию. Когда посягали на жизнь и честь человека, то человеческие законы никогда на нас не действовали, и мы всегда поступали так, как веками поступали наши предки, -- он снова замолчал, чтобы перевести дух. -- Несправедливость, -- сказал он минуту спустя, -- есть зло, которое Бог запретил самому себе, как сказано об этом в Священном хадисе: "О сын Адама, воистину я запретил несправедливость самому себе, и сделал ее запретным между вами, так не поступайте же несправедливо по отношению друг к другу". -- Старик снова умолк, и в воздухе воцарилось тяжелое безмолвие, которое никто не осмелился бы нарушить. Все были напряжены, не зная в точности, что скажет старец далее. Ведь эта встреча все же не давала никаких гарантий, что кровник будет прощен. -- Но, однако же, Господь милосерден, и призывает к милосердию рабов своих, -- сказал он спокойным голосом, и люди из тайпа чархо вздохнули с облечением. -- Все эти годы они вели себя с нами достойно, -- продолжил почтенный главарь своего тайпа, теперь уже обращаясь к своим соплеменникам. -- Все эти годы, несмотря на то, что мы отказывались их принимать, они не теряли надежды. -- Он снова повернулся к кровниками: -- Вы присылали деньги и подарки семье убитого, пытались обласкать сердца вдовы и маленьких детишек. И хоть мы каждый раз возвращали вам эти дары, вы говорили, что не просите за это простить виновника... Вы не теряли надежды, всячески объясняли нам, что он не хотел его убивать, что не соображал на тот момент о том, что делает... Недавно нас собрал отец убитого парня. Он сказал, что его сына уже не вернуть, что он умер в предписанный ему час, что все мы рано или поздно покинем этот мир. Он сказал, что виновник, как ему сообщили, сильно раскаивается в содеянном... Он сказал, что не хочет его смертью заставить испытать членов его семьи, его отца и, в особенности, мать, того, что испытали они сами... И поэтому, во имя Бога, который свидетельствует этот миг, ради родителей виновника, при свидетельстве всех здесь присутствующих, мы объявляем, что прощаем его, и между нами более нет ни чира, ни вражды.
   В толпе, среди которых стоял Мансур, раздались слова благодарности, и имам, их возглавивший, сказал:
   -- Мы ваши должники до скончания времен, и горе нам, если мы когда-нибудь забудем ту милость, которую вы нам сегодня оказали. Если вы позволите, мы пригласим сюда виновника.
   Это позволение было дано, и имам приказал привести Адлана. Его веление, передаваемое одними другим, дошло до самого конца толпы. Сзади тут же образовалось движение - люди расступались перед идущими. Издали показался виновник этой встречи, которого вели его собственные двоюродные братья. На голове у него был низко опушенный капюшон, скрывавший большую часть лица. Одет он был в изношенное тряпье, на ногах виднелись дряблые ботинки.
   -- А почему на нем капюшон, -- спросил Юсуф у дяди.
   -- Чтобы лицо его было скрыто от родственников им убитого.
   -- Зачем?
   -- Так подчеркивается его смирение, чувство вины и раскаяние, что ему даже стыдно показывать им свое лицо. Они сами должны снять с него капюшон, в знак прощения.
   -- А почему он одет, как бомж?
   -- Думаешь, им понравилось бы, -- сказал Мансур, головой указывая на противоположную сторону, -- если бы убийца их человека явился весь наряженный, как на праздник? В таких случаях убийца должен быть одет именно так.
   -- Понятно, -- сказал Юсуф.
   Кровник встал посередине между двумя группами людей.
   Седобородый старец с костылем попросил его подойти поближе.
   -- Ступай, -- велел имам.
   Двоюродные братья расступились, и человек в капюшоне вышел вперед и подошел к старику, который стоял, широко раскрыв объятия. Кровник сделал еще один шаг вперед, и они обнялись. Потом его подвели к одному довольно пожилому человеку, и сказали: "Это его отец".
   Пожилой мужчина бережно снял с него капюшон, посмотрел в лицо убийце своего сына, внимательно вгляделся в его опушенные глаза, а потом обнял и крепко прижал к себе. Руки Адлана также крепко стиснули его, после чего он тут же весь затрясся.
   Адлан рыдал, обнимая отца некогда убитого им молодого человека, который теперь простил его за это.
   Зрелище не могло не тронуть присутствующих, и сердца родственников убитого, особенно, молодых, которые, как правило, нехотя принимают решение старших простить кровника, от этого не могли не смягчиться.
  

__________

  
  
   Мансур, вместе с отцом и племянником, остался на ночь в селе у родственников.
   Вечером, переписываясь в Викой и отвечая на ее вопрос о том, как прошел его день, он вкратце рассказал ей о процедуре "оставления", вместе с предысторией.
   Вика в очередной раз подумала о том, насколько отличаются друг от друга общества, к которым они с Мансуром принадлежат и в которых выросли. Иногда, представляя их совместную жизнь, она задумывалась об этом культурном контрасте. Порою это различие ее немного смущало, потому что она видела в этом некое препятствие. Но, с другой стороны, ей многое из его культуры нравилось, хоть иногда это и выглядело странным. Но сможет ли она сама так жить -- на это она не могла ответить точно.
   И все же ей с ним было хорошо. В момент общения он был таким понятным, близким и родным, что на его фоне меркло все, что ее окружало. Ей казалось, будто они вместе выросли на необитаемом острове, где кроме них, никого больше и не было. Будто она знала и ждала его всю свою жизнь.
   Они весьма тонко чувствовали друг друга на расстоянии, и один, в зависимости от предмета интереса и настроения другого, тут же переключался на его волну и с должной искренностью и тактом поддерживал разговор в соответствующем русле, или же, если чувствовалось, что другому нужен покой, на некоторое время его не тревожил.
   Однажды вечером Мансур, как обычно, написал ей в ватсап:
   -- Как день прошел?
   -- Ужасно, -- ответила Вика.
   -- В таком случае, должно быть, у тебя сейчас и настроение под стать прошедшему дню?
   -- Совершенно верно.
   -- Написать тебе попозже?
   -- Нет, не надо. Лучше помоги мне. Вели взяться за ум. Приведи в чувства жесткими словами. Можешь даже обматерить... А, ты же у нас не материшься. Ну, тогда можешь пригрозить. Это, уверена, у тебя получится.
   -- И ты испугаешься?
   -- Может и испугаюсь. Ты же чеченский экстремист, мусульманский террорист, радикал, сепаратист, как вас там еще кличут? Ну же, давай, давай мой милый бандит, приведи в чувства свою дуру.
   Мансур улыбнулся и спросил, не пьяна ли она.
   -- Есть чуть-чуть, -- призналась Вика.
   -- Я наберу тебя.
   -- Не надо.
   -- Почему?
   -- Потому что я сейчас не могу говорить.
   -- Почему не можешь?
   -- Я плачу, вот почему.
   Он позвонил ей. Вика взяла трубку, и первым, что он услышал, был всхлип.
   -- Что стряслось? - спросил он.
   -- Да ничего особенного.
   -- Говори!
   -- Меня с работы уволили.
   -- Не самая большая беда.
   -- Представляешь, из-за пятиминутного моего опоздания родители детей подняли панику. Они пожаловались моей начальнице, и та начала читать мне мораль. Из-за пяти гребаных минут... Ну да, это было не в первый раз. Но я же ее предупреждала, что прийти раньше у меня не получается. В итоге мы поругались. Она, в порыве гнева, доставила себе удовольствие, сказав, что увольняет меня; а я, для своего удовольствия, послала ее к черту и вышла, хлопнув дверью. -- Она грустно, сквозь слезы, усмехнулась. -- Потом, вернувшись домой, на маму наорала, от чего мне стало совсем тошно на душе. Я взяла бутылку вина, уединилась, включила Шопена и начала пить. Потом и про покойного папу вспомнила, и совсем разревелась. Вот сижу и, попивая винца, хныкаю под невеселые ноктюрны Шопена. -- Она замолчала, всхлипнула, а потом сказала: -- Мне так одиноко, Манс... Обними меня, пожалуйста. Обними крепко...
   -- Как же велико должно быть горе девушки, которая желает найти успокоение в объятиях террориста, -- сказал он, улыбнувшись. Вика засмеялась.
   -- Извини. Навеселе я либо раскисаю, либо становлюсь колкой стервой.
   -- По мне так лучше второе, чем первое.
   -- По мне тоже, -- она улыбнулась, а потом снова заплакала.
   -- Ну вот, опять скисла.
   -- А ты хочешь, -- сказала она, утирая слезы, -- чтобы я снова включила колкую стерву?
   -- Хочу, чтобы ты успокоилась, или я и в самом деле начну тебе угрожать.
   -- Угрожай.
   -- Я тебя убью.
   -- Продолжай! Кажется, это действует.
   Мансур засмеялся.
   -- Не смейся. Я серьезно. Продолжай. Мне нужна хорошая взбучка.
   -- Ремень?
   -- Пойдет!
   -- Мазохистка ты чертова.
   -- Нет, скорее несчастная... Просто несчастная.
   -- Все будет хорошо.
   -- Думаешь, -- спросила она с надеждой в голосе.
   -- Уверен.
   -- Спасибо тебе.
   -- За что?
   -- За то, что появился в моей жизни.
  

__________

  
  
   Около десяти утра следующего после процедуры "оставления" дня, когда Мансур еще находился в селе, ему позвонила Ася, его тетя по линии отца, жившая в Грозном, и попросила зайти к ней на пару слов, когда он вернется в город.
   Ближе к вечеру, сразу после приезда в Грозный, Мансур направился к ней.
   Не успел он войти, как тетя, следуя своему обыкновению, тут же повела его на кухню и стала накрывать на стол. В это время вошла Камила, Асина дочь, сухо поздоровалась с Мансуром и скрылась из виду.
   -- Что-то она сегодня не в духе, -- сказал Мансур, -- провожая двоюродную сестру внимательным взглядом.
   --О--о, у нас траур, -- иронично выдала Ася -- худосочная женщина с отменным чувством юмора.
   -- Кто умер?
   -- Отношения с любимым.
   -- Надо будет выразить ей свои глубочайшие соболезнования. А что случилось-то? Небось, возлюбленный не выдержал ее ангельского характера.
   -- Да нет, тут все намного сложнее. Собственно, об этом я и хотела с тобой поговорить. Парень, с которым она общалась два года, оказался из тайпа наших кровником.
   -- Надо же!
   -- Да. Они уже обговаривали дату свадьбы. Она ему даже на руки кольцо дала.
   -- Ну и где же они успели познакомиться?
   -- Общая знакомя свела в университете. Он учится в ее параллельной группе. Но они ничего про чир не знали. Это стало известно буквально вчера, когда тот, в ходе общения, сообщил ей, что был на мероприятии по оставлению кровника. Она с подозрением спросила фамилию кровников, и худшие ее опасения подтвердились.
   -- Мир тесен.
   -- Еще как. Я тебя позвала, чтобы спросить, как быть с врученным кольцом. Я боялась, что они могут на основании этого кольца наставить на том, чтобы ее все же выдали. Но, к счастью, они буквально час назад сами его вернули. Так что, все уже обошлось.
   -- Они не согласились бы на брак, даже если бы мы не были против. Так что, об этом ты могла бы и не беспокоиться.
   -- Хорошо, что хотя бы до свадьбы это прояснилась.
   -- И то верно, -- сказал Мансур, сделал последний глоток чая, опустил кружку на блюдце и встал. -- Ну ладно, пойду, помучаю ее немножко. -- Он направился в гостиную.
   -- Удачи, -- бросила Ася ему вслед, убирая со стола посуду.
   Мансур постучался и вошел.
   -- С тобой все в порядке? -- спросил он, прикрывая за собой дверь. -- Что тебя тревожит, сестренка?
   Заметив ее удрученный вид, он едва сдержал улыбку.
   Как поскольку Камила была девушкой, в которой странным образом сочетались крутой нрав, добродушие и саркастическое чувство материнского юмора, то Мансур любил иной раз над ней подтрунивать. И она с удовольствием отвечала ему взаимностью, ни капельки не оставаясь в долгу.
   Чуть ли не каждая их встреча проходила в дружеском споре. Мансуру всегда казалось, что ей чужды нежные чувства, и потому ему было непривычно и забавно видеть ее теперь в таком подавленном состоянии.
   Камила укоризненно взглянула на него, а потом строго сказала:
   -- Со мной все в порядке, -- она отвернулась и продолжила с пультом в руке смотреть телевизор, часто переключая с канала на канал.
   Он улыбнулся и неспешно направился к окну возле телевизора. Камила проводила его взглядом. Она догадывалась, что мать уже успела проболтаться обо всем, и что ее кузен теперь явился над ней поиздеваться.
   Она приготовилась дать отпор.
   Немного постояв у окна, Мансур повернулся, подошел к креслу рядом с диваном, скромно занятым Камилой, и сел. Та молча продолжала переключать каналы. Он взглянул на нее. Она периферическим зрением уловила его взгляд, обращенный на нее, но не подала виду, зная прекрасно, что этот взгляд сопровождается ехидной ухмылкой.
   -- Ты нервничаешь, -- сказал Мансур. -- Все же я думаю, что тебя что-то очень сильно беспокоит.
   -- Да нет, -- пыталась казаться безразличной Камила. -- Я в норме.
   -- Ну так перестань переключать каналы. Дай что-нибудь посмотреть.
   -- Ты к нам пришел, чтобы телевизор посмотреть?
   -- Да. Наш сломался, -- соврал он.
   -- Ты же не смотришь телевизор, -- сказала она, и тут же, с издевкой в голосе, явно цитируя им самим когда-то сказанные слова, добавила: -- "книги ведь лучше".
   -- Иногда смотрю. Но книги и в самом деле лучше.
   -- Ну так пойди, почитай.
   -- Я тебе мешаю, что ли?
   -- А я тебе?
   -- Ну ладно, можно и почитать. Будь добра, принеси мне Шекспира.
   -- Хм, надо же, какой важный! Принеси мне Шекспира, -- передразнила она его. А потом спросила: -- Ну и что именно вам, сударь, принести?
   -- Пожалуй, "Ромео и Джульетта".
   "Ну вот, -- подумала она, -- уже начал, зараза!.. Ну и пусть. Мне все равно".
   Она спросила:
   -- Ты что, еще не читал эту книжицу?
   -- А ты читала?
   -- Пф, конечно.
   -- Ну, так-то я тоже читал. Только вот это было давно. Хотел кое-какие детали освежить в памяти.
   -- Что за детали? - спросила она настороженно.
   -- Да я вот никак не могу вспомнить названия этих враждовавших меж собой родов, к которым принадлежали Ромео и Джульетта... Кажется, Мотекки и... Качилеттии... нет, Капипеттии...
   -- Монтекки и Капулетти, -- подсказала Камила, и тут же про себя подумала: "Да чтоб тебя!".
   -- Да, именно! Спасибо! Видимо, ты недавно это читала?
   -- Нет, читала давно. Просто препод пару недель назад в своей лекции, посвященной теме конфликта, упомянула и об этом произведении.
   Камила была студенткой Чеченского Государственного Университета, и училась на журналиста.
   -- Надо же! -- Мансур улыбнулся. А потом спросил: -- Монтекки - это род Ромео, верно?
   -- Да, верно.
   -- А Джульетта, соответственно, принадлежала к роду Капулетти.
   -- Ну и? - спросила она нетерпеливо.
   -- Как думаешь, в чем заключается ошибка Джульетты?
   -- Не знаю. И вообще, что ты хочешь сказать?
   --О, ничего, ничего. -- Мансур замолчал, зная, что интерес заставит Камилу вскоре задать вопрос, который она тут же и задала:
   -- Ну и в чем заключалась ее ошибка?
   -- Ну, это скорее ошибка их обоих, а не только ее одной. Думаю, им следовало бы выяснить, все ли хорошо между их родами, прежде чем у них вспыхнули эти взаимные чувства, -- сказав это, Мансур взглянул на кузину, и на его лице было трудно не заметить, что он делает над собой усилия, чтобы не засмеяться. А затем он добавил: -- эта вражда в итоге стала причиной того, что они наложили на себя руки... Надеюсь, ты не запаслась кинжалом?
   -- Ох уж эта твоя тетя! - не выдержала Камила. -- Доверить ей свой секрет - все равно, что сообщить об этом в вечернем выпуске новостей.
   -- Вот зря ты так о своей матери! А она, между прочим, волнуется за тебя, переживает. Еле слезы сдерживала, рассказывая мне эту печальную, душераздирающую историю. А когда я сказал, что иду тебя помучить, так она и вовсе стала меня умолять, чтобы я тебя не огорчал.
   -- Ну да, конечно. Не удивлюсь, если она тебе при этом удачи пожелала.
   -- Неблагодарная у тети моей дочь.
   Оба ненадолго замолчали. Потом Мансур вдруг расхохотался и сказал:
   -- Это надо же, среди стольких парней...
   -- Да ну тебя, -- смущенно отвернулась Камила.
   У чеченцев девушке не подобает хоть как-то упоминать любимого или свои чувства к нему при мужчине из числа родственников.
   И все же эта была Камила, и поэтому она сказала:
   -- Говорят, что его простили.
   --Да, простили.
   --Ты там был?
   -- Был.
   -- Я бы самолично его задушила.
   Мансур снова громко засмеялся и спросил:
   -- Куда твоя девичья скромность подевалась?
   -- Не, ну серьезно, -- говорила она, возмущенно улыбаясь, -- Этот гад одного лишил жизни, а другим ее испортил... Что ты смеешься?
   -- Забавно, когда мертвые мешают делам живых.
   -- Не мертвые, а, скорее, эти наши глупые обычаи.
   -- Убивать людей, -- сказал Мансур, все еще продолжая улыбаться, -- обычай, присущий всем народам, и он и в самом деле глупый.
   -- Я не про это.
   -- А я про это.
   -- Ну убил один другого, при чем тут остальные? Все эти обычаи, традиции - сплошная глупость.
   -- Среди обычаев и традиций бывает немало бессмысленного, не спорю. Но все же обычаи не придумываются людьми и не создаются разом. Они потихоньку формируются веками, в соответствие с образом жизни того или иного народа. Наши предки тысячелетиями жили вольной жизнью в горах, никогда не знали феодальной зависимости, и находились в условиях перманентной войны с могущественными врагами. В столь тяжких условиях им, дабы сохранить свою свободу и быт, на что постоянно посягал неприятель, приходилось вырабатывать и следовать строгим морально - этическим нормам и правилам...
   -- Уж больно строгие они выработали правила, -- прервала она его.
   --Но благодаря этим строгим обычаям, -- продолжал Мансур, -- ты можешь не опасаться того, что кто-то посягнет на твою честь или жизнь. Ибо честь женщины - свята, а за убийство женщины по законам адата полагается лишить жизни двоих мужчин из рода убийцы.
   -- Как-то не совсем справедливо за убийство одной женщины лишать жизни двоих мужчин, -- сказала она и улыбнулась.
   -- Я тоже так считаю, -- согласился Мансур, улыбнувшись в ответ. А потом сказал: -- Суровая жизнь порождает суровые законы, иначе обществу, особенно, маленькому, как наше, не выжить - ни физически, ни ментально. Наши отцы жили жизнью, требующей от них особого порядка, а всякий порядок, который не соблюдается строго - уже не порядок. Говорят, что мы и Ислам приняли только потому, что он отвечает многим нашим жизненным принципам.
   -- Благодарю за урок истории и просвещение в области народных обычаев и традиций. Но сейчас другое время.
   -- Ты так думаешь? - спросил Мансур. Камила не ответила, и он продолжил: - Времена и условия жизни могут и меняться, но человеческая сущность - неизменна... Сестренка, семейная жизнь неоднозначна. В ходе нередко возникающих в браке разногласий и ссор, супруги, в порыве гнева, пытаются посильнее задеть один другого. И когда родственник одного повинен в смерти родственника другого, то это весьма неплохой повод, во время очередной ссоры, назвать всех этих людей племенем бессердечных убийц. Согласись, не самое приятное обвинение от человека, с которым ты делишь жизнь и с которым у тебя есть общие дети.
   -- Не все способны в подобном упрекнуть.
   -- Ты плохо знаешь людей.
   -- Даже братья и сестры порою отличаются друг от друга, как земля и небо. Так как можно человека обвинить в том, что натворил его родственник, тем более -- дальний.
   -- Нередко, когда представитель одного народа убивает представителя другого народа, то близкие убитого начинают ненавидеть весь народ, к которому принадлежит убийца, словно все они повинны в этом преступлении. А там даже кровного родства нет. Но в таких случаях достаточно родства культуры, языка, религии, истории и так далее - будто все это делает людей типичными.
   -- Психологи давно доказали, что...
   -- ...Что индивидуальных различий между людьми гораздо больше, нежели этнокультурных, -- подхватил Мансур.
   -- Именно!
   -- И все же, мы краснеем, когда наши близкие делают что-то плохое, и преисполняемся гордости, когда они становятся авторами великих дел. Разве эти чувства стыда и гордости - не лучшее доказательства того, что мы имеем хотя бы моральное отношение к тому, что делают наши родные.
   -- Не знаю, -- тяжело вздохнула Камила. -- Все это уже в прошлом.
   -- Рад слышать. А то я уже боялся разделить участь Тибальта.
   -- Смейся, смейся! - сказала Камила. -- Желаю, чтобы ты когда - нибудь полюбил, и у вас потом ничего не получилось. Вот тогда и я посмеюсь, вспоминая трагедию Шекспира.
   -- Ну что ж, это, наверное, будет не очень приятно. Но, думаю, глаза у меня от этого не опухнут.
   -- Тебе же хуже. Слезы хоть облегчают боль. Но боль не в слезах, боль - в сердце. А оно у тебя, я думаю, есть... Или нет? - спросила она, криво усмехнувшись.
   Мансур демонстративно положил руку себе на левую грудь, замер, а потом сказал:
   -- Кажется, есть. Там определенно что-то бьется.
   -- Уходи отсюда, -- сказал она, шутливо бросив в него круглую подушечку с дивана. -- Бессердечный ты человек.
   Мансур, смеясь, поймал на лету подушку и бросил обратно на диван.
   -- Ладно, -- сказал он, -- моя миссия окончена. Пойду я.
   -- Что за миссия? Поиздеваться надо мной?
   -- Нет, утешить твое раненное сердечко. -- Он встал и направился к выходу.
   -- Издевками? - спросила она, когда его рука коснулась дверной ручки.
   Мансур обернулся.
   -- Порою безобидная, добрая издевка - самое лучшее утешение для удрученного, -- сказав это, он вышел, оставив на лице Камилы задумчиво-благодарную улыбку.
  
  

Глава 16

  
  
  
   Настал сентябрь.
   В один из первых дней учебного месяца, принимая смену, Мансуру сказали, что Тимур наказан и в школу не идет. Причиной наказания было то, что Тимур ударил мальчика из параллельного класса прямо в нос, который у того был недавно прооперирован. Мать потерпевшего явилась в интернат и пожаловалась директору. Помимо запрета на посещения школы, Тимуру также запрещалось смотреть телевизор, и он должен был дежурить вместо всех остальных ребят в группе. В итоге все пошли в школу, а воспитатель и Тимур остались одни и сидели в классе.
   -- Ну и за что ты его? - спросил Мансур.
   -- За то, что за языком своим не следил, -- пробормотал тот небрежно.
   -- Но почему именно по носу-то ударил? Ты же знал, что ему операцию сделали.
   -- Нет, не знал... Да если бы и знал... не моя вина, -- сказав это, Тимур вскочил с места, подошел к полке, взял книгу по биологии, вернулся и начал читать.
   -- Чем тебя биология так интересует? - поинтересовался Мансур.
   -- Врачом хочу стать, -- буркнул Тимур, не отрываясь от книги.
   -- Каким?
   -- Не знаю, -- сказал он. А потом, немного подумав, повернулся к Мансуру и спросил: -- А как называется тот, кто лечит людей, которые внезапно падают в обморок?
   -- Сама болезнь эта называется "эпилепсия", -- ответил воспитатель. -- А вот кто именно ее лечит, этого я не знаю. Но мы это сейчас у "Гугла" спросим, -- он достал телефон и понажимал на сенсорные клавиши. -- Тут нам сообщают, -- сказал он, минуту спустя, -- что лечение этого заболевания находится в компетенции психиатра.
   -- Значит, -- сказал Тимур, -- буду психиатром.
   -- Но почему именно эту болезнь ты хочешь лечить?
   Тимур отложил книгу, помедлил немного с ответом, а потом спокойно выдал:
   -- Моя мама ею болеет. Никто не может ее вылечить. Вот я и хочу стать хорошим врачом, чтобы сначала вылечить ее, а потом и всех остальных, которые страдают этой болезнью.
   В его голосе и взгляде была редкая искренность, надежда и тоска.
   -- В таком случая, -- сказал Мансур, тронутый столь неожиданным признанием, -- ты достигнешь своей цели.
   -- Думаешь? - спросил Тимур, внезапно взглянув на него взглядом надежды, как на спасителя, который уже принес лекарство для ее матери.
   -- Уверен.
   Мансур заметил, как просияло лицо его воспитанника.
   -- Но, знаешь, -- сказал Тимур, -- вот сколько бы я ни изучал этот чертовый предмет... У меня по биологии все пятерки, даже четверки ни одной нет. Но я нигде не нахожу ничего медицинского, ничего такого, что пригодилось бы врачу.
   -- Это все потихоньку изучается, -- сказал Мансур. -- Человек устроен слишком богато и сложно, в нем собрано много всякого, и поэтому, чтобы хорошо разобраться в строении его организма, надо изучать разные вещи. Так что, ты не спеши. Главное, научись себя вести, работай над своим поведением. Если будешь действительно хорошо учиться и станешь первоклассным врачом, то ты не только сможешь помочь своей матери и другим людям, но еще и заработаешь неплохо.
   Последнее Мансур добавил, чтобы дать дополнительный стимул мальчику, зная, насколько это для них важно.
   -- Правда? А врачи хорошо зарабатывают? -- У Тимура загорелись глаза.
   -- Да, конечно. Если станешь настоящим профессионалом в своем деле, то ты станешь известен, и все будут желать лечиться только у тебя. Достигнув такого уровня, ты сможешь открыть даже собственную клинику.
   -- Здорово! Знаешь, а я с бедных не стал бы брать денег. Ну а богатые пусть платят, да же? -- улыбнулся он.
   -- Да, -- сказал Мансур, улыбнувшись в ответ, -- богатые пусть платят.
   Мансур время от времени собирал всех ребят в классе и рассказывал им разные истории из жизни, которые случались с ним как дома в Чечне, так и в Египте и Европе; он также говорил им о выдающихся людях, которые, несмотря на трудности, добивались больших успехов и вошли в историю. Он не хотел, чтобы эти ребята пропали в миру, и пытался дать им правильный путь развития. Тем более, ребята сами жаждали, что называется, выбиться в люди, как только подрастут.
   Однажды, когда они сидели в классе, на полу, -- ребята уселись полукругом напротив своего воспитателя, -- и задавали ему разные вопросы, один из воспитанников спросил его о том, что необходимо, чтобы добиться в жизни успеха. И Мансур, после недолгой паузы, сказал:
   -- Немного деятельного честолюбия, настойчивости и ума, -- он слегка постучал кончиком указательного пальца себе по виску, -- в сочетании со смекалкой, и вот ты уже начал свое восхождение к вершинам успеха. И чем сильнее нужда, с которого ты стартуешь, имея эти качества, тем быстрее и дальше ты будешь продвигаться вперед. Так что, у вас куда больше шансов чего-то в этом мире добиться, чем у многих холеных сосунков, которые, имея все, лишены стимула и закалки идти по тернистому пути, который только и ведет к успеху. Лишь вы сами можете себе препятствовать достигнуть то, чего вы желаете. Истинные границы, что сковывают наши порывы -- как хорошие, так и плохие -- всегда находятся внутри нас. И поэтому, неважно, что считают и говорят другие. Ведь им неводом ваш внутренний мир, ваши потаенные мысли, ощущения, переживания и мечты. Это все известно только вам...
   Ребята слушали его с замиранием сердца. Каждый из них в эту минуту думал о чем-то своем. И эти слова, безусловно -- и Мансур это понимал и был этому рад -- вселяли в них радужную надежду. Конечно, лишь некоторые из них добьются чего-то стоящего. Но если эти слова помогут им обрести веру в себя и наметить цели, то он, Мансур, не зря им этого говорит.
   Поняв, что у каждого из них есть своя склонность к чему-то одному, он пытался раскрыть и развить имеющийся в них потенциал. Наказанием за провинность кого-либо он сделал чтение книг - провинившийся должен был прочитать определенное количество страниц.
   Иногда, когда они все сидели в классе с книгами в руках и безмолвно погружались в чтение, заглянувшие в помещение работники администрации впадали в ступор, завидев такую необычную для себя картину. Под конец те из воспитанников, которые до этого книгами вообще не интересовались, сами увлеклись чтением. Даже Аслан, которому мало до чего бывало дело, обязался прочитать до конца "Преступление и наказание" и уже приступил к чтению. Читал он, с непривычки, крайне медленно, и Мансур, приходя на работу, обнаруживал, что он, за два дня, продвинулся лишь на несколько страниц. "Парень, -- сказал он ему шутливо, -- если так пойдет и дальше, ты закончишь эту книгу, когда выйдешь на пенсию".
   Амирхан и Ризван часто ходили в библиотеку за новыми художественными произведениями.
   В один из дней Амирхан, прочитав очередную книгу, положил ее на полку и, возвращаясь обратно к креслу, спросил:
   -- Скажи мне, Мансур, а зачем это? Что это дает?
   В классе в этот момент они были одни.
   -- О чем это ты?
   -- Что дает чтение книг? Что дают знания? Я вот читаю много... Да, бывает интересно иногда, да, дает понимание некоторых вещей, но в чем смысл? Ну, знаю я, трачу время своей жизни, чтобы знать, и что дальше? Вся суть и цель жизни в том и состоит, чтобы знать больше, чем другие, а потом хвастаться этим? Или применить их в чем-то и преуспеть? Вот многие старшие говорят: Учись хорошо, иначе, типа, нищим будешь. Но разве в реальной жизни мало примеров, когда какой-то неуч преуспевает больше, а умный и знающий бедно живет, или просто прислуживает тому неучу, делая за него его работу? Так стоит ли зря напрягаться?
   Мансур сразу даже и не нашелся, что ответить, ведь слова парня не были лишены правды. Но потом он быстро собрался с мыслями и сказал:
   -- Те взрослые, которые увязывают удел человека с его знаниями - не правы. Более того, знания -- особенно, если их сопровождает мораль и принципы -- нередко способствуют материальной бедности их обладателя. И если человек набирается знаний исключительно ради того, чтобы стать богатым, то его скоро может постичь разочарование. И я также не могу сказать, что знания делают человека счастливым. Для некоторого счастья, и даже некоторого жизненного успеха, иногда лучше быть малость глуповатым. То есть не слишком глубоко разбираться в этой жизни и людях. Чем больше знаешь, тем меньше находишь вещей, достойных смысла, а значит, и твоего внимания. Если, конечно, мы не говорит о какой-то узкой специальности.
  
   Но знающий человек сам ценен как личность, и в этом заключается его богатство, которое возносит его над остальными, понимаешь?
   -- Не очень, -- сказал Амирхан.
   -- А ну-ка пошел отсюда, -- сказал Мансур, шутливо метнул в него карандаш со стола. -- Достал со своими вопросами.
   Амирхан уклонился от карандаша и, улыбаясь, сказал:
   -- Я просто хочу понять.
   -- Для понимания некоторых вещей бывает необходимо немножко повзрослеть. А ты со своими вопросами всегда опережаешь время.
   Произнеся эти слова, Мансур вспомнил себя в его годы. Он был таким же любознательным.
   Война, как и всякие иные трудности, быстро растит детей, и поэтому Мансур рано начал задаваться вопросами о том, как все устроено в жизни и что вообще есть человек -- в его настоящем и прошлом, и что им движет. Тогда и зародился в нем интерес к истории, религии и психологии.
   -- А что, если я умру, так и не поняв то, что мне хочется понять? - спросил Амирхан.
   -- После смерти, уверен, тебя это уже будет мало волновать.
   -- Ну серьезно, Мансур. Ведь если у меня возникают подобные вопросы, значит, мне не рано знать на них ответы.
   -- Ну ладно. -- Мансур сел поудобнее. -- Тебе доводилось общаться с глупыми людьми?
   -- Да почти каждый день.
   -- Но ты ведь не мог к ним испытывать должное почтение, потому что знал, что они глупы, верно?
   -- Верно. Но речь не о моем к ним отношении, а об их самочувствии. Они находятся в неведении, а жить не зная, как ты сам сказал, намного легче.
   -- Нет, -- возразил Мансур. -- Жить не зная -- это тоже скучно, но к тому же дешево и глупо. Ты сейчас пожелал бы не знать всего того, что ты знаешь? Променял бы на незнание свои знания, которые ты черпал из прочитанных тобою книг?
   -- Ну--у... -- задумчиво протянул Амирхан, а потом сказал: -- нет, точно нет.
   -- Вот и ответ на твой вопрос. Будешь знать, тобою не будут манипулировать те, кто знают. И в этом заключается одна из высших ценностей знаний. Помни, знания - это независимость суждения и свобода мнения, что избавляет тебя от интеллектуального рабства.
   Амирхан задумался ненадолго, а потом сказал:
   -- А что, если человеком управляют с помощью страха или денег, заставляя поступать несправедливо? Какова здесь роль знаний?
   -- Ну, это уже вопрос чести.
   -- И отваги.
   -- Отважного можно и купить. А вот честь заставляет поступать по справедливости, даже если ты нищий и у тебя от страха дрожат руки и ноги.
   -- Значит, с честью жить очень сложно.
   -- И потому она среди людей весьма редкое явление.
   -- Как драгоценности? - спросил мальчик.
   -- Да, ответил Мансур, -- как драгоценности.
   Наступила тишина. А потом Амирхан спросил:
   -- И все же, что хуже: когда тобой управляют и заставляют делать плохие вещи, в то время как ты об этом даже и не подозреваешь, или, напротив, когда знаешь и понимаешь все, но подчиняешься, потому что ничего не можешь или не хочешь с этим поделать?
   -- Если нет ни чести, ни мужества, тогда, наверное, лучше находиться в неведении.
   -- Почему?
   -- Потому что глупость и ограниченность лучше осознанной трусости и подлости.
   -- В смысле?
   -- Если познав истину, ты не готов за ней последовать, или же, если следуешь за ложью, осознавая свою неправоту, то лучше быть плохим и не понимать, что ты плохой. Для такого хотя бы невежество может стать оправданием.
   -- Не лучшее оправдание, -- заметил Амирхан..
   -- Согласен, -- подтвердил Мансур. А потом спросил: -- Но с чего вдруг такие вопросы?
   -- Я рад, что мой отец поступил по чести, -- сказал мальчик после недолгой паузы. И когда Мансур вопросительно на него посмотрел, он пояснил:
   -- Мой отец на войне получил тяжелое ранение и попал в плен. Ему предложили сдать своих друзей, взамен пообещав свободу и... беззаботную жизнь в кругу родной семьи. Он отказался, и ему дали двадцать три года. Но провел он в тюрьме только два года.
   -- А что с ним стало потом?
   -- Он умер.
   -- Да простит его Всевышний.
   -- Спасибо... Через год после его смерти умерла и мама. Бабушка взяла надо мной опеку. Она старая и больная женщина, и пенсия у нее маленькая, да и ту ей приходится делить на две части - одну часть она откладывает на свои похороны, другую - на еду и иные нужды. И поэтому она решила, что здесь за мной будут присматривать лучше. Каждую неделю на выходных бабушка забирает меня домой на два дня. На летние каникулы тоже увозит на три месяца. У нее больше нет детей или близких родственников.
   -- Ты здесь пробудешь до окончания школы?
   -- Да. А потом я скорее всего поеду куда-нибудь поступать. Как круглому сироте мне полагается пенсия, которая копится на моем счете в банке. Там уже накопилась приличная сумма, а через два года денег будет еще больше. Бабушка ни копейки с них не потратила. Я отучусь, вернусь и буду зарабатывать деньги и обеспечивать ее всем необходимым... Конечно, если она к тому времени не умрет. -- Амирхан ненадолго замолчал, а потом сказал: -- И я всегда буду поступать по чести.
  
  

__________

  
  
   В один из дней, когда ребята гоняли мяч во дворе, Мансур заметил Аслана, одиноко сидящего на скамейке. Он подошел к нему и сел рядом. По лицу Аслана было видно, что он чем-то сильно расстроен. Мансур внимательно посмотрел на него и сказал:
   -- У тебя такое лицо, будто тебя жена бросила.
   Аслан угрюмо продолжал молчать.
   -- Ну, давай, рассказывай уже, кто там тебя обидел?
   -- Меня никто не может обидеть. Обижаются только девочки, -- бросил он, не глядя на воспитателя.
   -- Ну хорошо, тогда скажи, кто тебя разозлил?
   -- Я просто не понимаю, -- сказал Аслан, смотря перед собой в пол, -- зачем люди врут? Если обещал - сделай, не может сделать, не обещай. Что в этом сложного?
   -- Так, -- сказал Мансур,-- и кто же обещал и не выполнил своего обещания? Мы сейчас притащим его сюда и будем палкой бить.
   -- Мама, -- ответил Аслан.
   -- Ну, тогда битье отменяется.
   -- Уже два года обещает приехать через месяц. Я ей говорю: "Мам, хватит уже врать. Если не хочешь приезжать, так и скажи. Только не надо этих пустых обещаний". Почему некоторые родители ведут себя так, как будто ребенок -- это и не человек?
   -- А почему ты ведешь себя как эгоист и неблагодарная тварь, как будто твоя мать и не человек? -- спросил Мансур, который был в курсе его истории.
   Мать Аслана жила и работала в Москве. Она часто звонила Мансуру по поводу детей, -- второй ее сын находился в младшей группе.
   -- Когда умер ваш отец, -- сказал Мансур, -- оставив вас без какого - либо жилья средств, ей пришлось работать в нескольких местах, чтобы у вас хотя бы крыша над головой была. Она мне сказала, что уже близка к цели и скоро заберет вас отсюда. Ты думаешь, ей легко? А те подарки, которые она прислала тебе, твоему брату и всем вашим друзьям месяц назад, и те, которые присылала до этого, чтобы вас обрадовать? Ты хоть думал, сколько ей пришлось работать, чтобы их купить? Не веди себя как тупой слюнтяй, который только о себе и думает. Тебе пора уже быть мужчиной. Тебе скоро предстоит заботиться о ней и о своем младшем брате, так что, готовься к ответственной жизни. Ты меня понял?
   Аслан молчал.
   -- Понял или нет?
   -- Да понял я, понял.
   -- Молодец! А теперь пойдем, покажем тем, как надо в футбол играть.
   -- Ты же не умеешь играть, -- пробурчал Аслан, нехотя поднимаясь с места.
   -- И все же я сыграю лучше вас.
  
  

Глава 17

   Сентябрь плавно перешел в октябрь, который, в свою очередь, сменился ноябрем, в начале которого случилось одно событие, в очередной раз изменившее ход жизни Мансура.
   4 ноября у него был день рождения. Это был рабочий день, и он, как обычно, отправился в интернат.
   С утра на телефоне стояло сообщения от Вики с поздравлением. На работе дети узнали об этом случайно, когда заглянувший в класс замдиректора поздравила его, выразив наилучшие пожелания.
   -- О, так у тебя сегодня день рождения, -- чуть ли не хором воскликнули ребята, обступив его кругом, как только Сацита ушла. И тут же все, самыми искренними словами пожелав ему "много денег", "долгих и счастливых лет жизни", "красивую жену", разбрелись по классу, в поисках подходящего для случая подарка.
   Один высыпал из кармана прямо на воспитательский стол, за которым сидел Мансур, семечки, другой принес четки, третий снял со стены термометр и, протянув имениннику, сказал, что у них все равно точно такой же имеется наверху; другой подарил блок от подзарядки для телефона, сказав, что он ему все равно не нужен; некоторые достали из своих шкафов и полок кто яблоко, кто печенье или шоколадку, купленные в магазине или доставшиеся из полдника, и тоже положили на стол перед Мансуром. Хасан нарисовал для него массивное ружье c изогнутым плечевым упором, сказав, что это легендарный дробовик МАГ-7. Тимур же прохаживал вдоль полок с учебными и иными личными принадлежностями, приговаривая: "Та-а-к, что же тебе подарить?". Наконец, взял стопку своих школьных книг и, кладя их перед воспитателем, улыбаясь, сказал: "Вот, забери их. Если они тебе не нужны как книги, то можешь продать на рынке и выручить немного денег". "Да, он сам часто так делает, -- сказал кто-то из ребят". "А потом возвращается и говорит, что потерял" -- подхватил другой. "Что ты врешь? -- огрызнулся Тимур. -- Я это сделал всего лишь пару раз, и все".
   Мансур, конечно, был тронут столь сердечным вниманием этих неимущих, в своих проявлениях искренних ребятишек. Хоть он и не принял, от души всех поблагодарив, ни у одного из них подарка, кроме рисунка Хасана, это были наиболее приятные эмоции вызывающие дары, когда-либо ему преподнесенных.
   Ризван взял клочок бумажки и ручку, что-то на нем нацарапал, подошел к Мансуру и положил бумажку с номером телефона и именем "Залина" перед ним на стол. А потом сказал:
   -- Это наша классный руководитель, она нам еще физику преподает. Ей двадцать четыре года, она очень красивая и умная. Вот, позвони ей, -- он лукаво подмигнул одним глазом.
   -- Да, -- сказал Амирхан, -- она и нам физику дает. Классная училка. Если бы я был постарше, я бы сам на ней женился.
   -- Я тоже, -- подхватил Тимур.
   -- Вижу, -- сказал Мансур, -- у меня тут большая конкуренция. Предпочитаю не рисковать.
   -- Мансур, ну скажи честно, ты напишешь ей сегодня? - спросил Ризван.
   -- Нет. Я стесняюсь, -- отшучивался Мансур.
   -- А я знаю, как их можно было бы познакомить, -- воскликнул Амирхан. -- Короче, -- он торжественно встал напротив воспитательского стола, за которым сидел Мансур, и, окруженный остальными ребятами, самодовольно улыбаясь, начал: -- допустим, я и Ризван являемся владельцами элитного ресторана в центре города. А ты, Мансур, по-прежнему работаешь здесь в качестве воспитателя. Так вот, в один из дней мы с Ризваном приглашаем тебя в наш ресторан, в котором уже будет сидеть Залина (ну, мы ее раньше тебя пригласим). Один из моих работников - наиболее толковый официант, перекинув через руку белое полотенце, подойдет к ней и, со всею учтивостью, скажет: "Извините, мадам, вон тот мистер, -- он укажет на тебя, -- попросил вам передать этот прелестный букет цветов, -- и вручит ей самые прекрасные цветы, которые я только смог найти в лучшем цветочном магазине города. Она возьмет в руки букет, вдохнет их сладкий аромат, и посмотрит на тебя. Итак, она уже обратила на тебя внимание. Потом в зале резко потускнеет свет. Сайхан войдет и сядет за рояль (он немножко умеет на нем играть, но к тому временем он будет просто маэстро!). Он начнет играть какую-нибудь романтичную мелодию, предварительно дав понять даме, что, по просьбе одного джентльмена в зале (ну, как ты понял, речь о тебе) мелодия посвящается именно ей.
   И вот она все более и более тобою покоряется, хоть ты ей еще и слова не сказал. Как я придумал, а? - самодовольно улыбнулся Амирхан.
   Мансур откинулся на спинку стула и с застывшей на губах улыбкой внимательно слушал.
   Остальные тоже внимали оглашаемой фантазии Амирхана с неподдельным интересом, будто все это уже происходит на их глазах.
   Амирхан, тем временем, продолжал с завидным увлечением:
   - Но это еще не все. Потом посетители потихоньку начинают выходить из зала -- они подставные. Как только вышел последний из них, на двери вывешивается табличка, что ресторан закрыт. По поему сигналу из кухонных дверей -- ну, с такими круглыми окошками, что сразу выходят в зал ресторана, -- из этих самых дверей вереницей потянутся официанты, неся подносы с самыми изысканными блюдами. Яства будут аккуратно разложены на столе перед дамой. Принесут свечи и поставят их на середину стола. Она явно будет польщена таким вниманием, а о том, что это тоже от тебя, ей уже и говорить не нужно будет,-- она все поймет сама. Я подойду к тебе и скажу: "Воспитатель, твой выход". Ты элегантно так встанешь, важно, но все же скромно подходишь к ней и говоришь... Так, что же ты ей говоришь?
   -- Он скажет: добрый вечер, тут не занято? - подсказал один из ребят.
   -- Не-е, это как-то банально, -- ответил Амирхан.
   --Ты сказал "банан"? - подозрительно спросил Умар.
   Дело в том, что ребята дали друг другу оскорбительные прозвища, которыми и дразнили одни других, и таким прозвищем Умара был "Банан".
   --Не банан, а банально! - пояснил Амирахн, и продолжил: -- Итак, ты скажешь: "Мадам, разрешите украсить... нет, скрасить ваш... Нет, не так... -- он подумал с минуту, а потом сказал: -- Разрешите скрасить для вас этот прекрасный вечер своим присутствием.
   -- Мой пафос ее, -- улыбался Мансур, -- не спугнет?
   -- А что такой паф...
   --Пафос.
   --Да, что это такое? - спросил Амирхан, и, прежде чем Мансур успел что-либо сказать, продолжил: -- Хотя, это не важно. Нет, ничего ее не спугнет. Ты должен сказать именно так. Она мило улыбнется в ответ... Ну, понятное дело, что отказать тебе ей уже совесть не позволит. Ты сядешь, и у вас начнется задушевная беседа. У тебя в ухо будет встроен маленький микрофончик, в который я и Ризван, устроившись поудобнее в моем кабинете с книгой по физике в руках, поможем тебе поддержать разговор на интересную ей тему.
   -- М-да уж, -- сказал Мансур, -- вы явно заботитесь, чтоб у нас было романтическое общение.
   -- Да нормально все будет, не переживай, -- успокоил его рассказчик.
   -- Да я не переживаю вовсе, -- сказал Мансур нарочито серьезно. -- На первом свидании за романтическим ужином при свечах обсуждать физику - что может быть прекраснее этого!
   -- Но ты послушай дальше, это еще не все.
   -- Очень интересно знать, что там дальше будет, -- Мансур, без тени улыбки, подался вперед, подперев голову руками.
   -- Итак, -- продолжил любитель книг и странных вопросов, -- потом, когда вы закончите, будет уже поздно и девушку нужно будет подвезти до дома. На этот случай мы с Ризваном закажем "мерседес" Си-Эл-Эс, который называется "Банан".
   -- Блин, -- сказал Умар, негодуя посмотрев на Мансура, -- как же меня бесит, когда он произносит это слово.
   --Да успокойся ты, -- обратился к нему Амирхан, -- это машина так называется, из-за ее формы, напоминающей банан. Так вот, мы пригоним ко входу эту машину, на которой ты и отвезешь Залину домой.
   -- Эй, ты че? Она же не сядет к нему одна в машину, -- сказал Умар.
   -- Не мешай мечтать, -- небрежно бросил Амирхан и продолжил: -- Перед тем как расстаться, ты берешь у нее номерок телефона, и вы договариваетесь встретиться на следующих выходных. Но к следующему свиданию мы готовимся тщательно. Лучшие парикмахеры тебя стригут, мы приглашаем самых известных стилистов, кутюрье, модников - как их там, из Европы, чтобы они сделали из тебя самого модного парня. Я отвожу тебя в свой огромный загородный дом. Войдя в мой особняк, мы встаем на круглую площадку, ровную с полом, я нажимаю на кнопку пульта, и эта окружность, вместе с нами, механически опускается на нижний уровень. Загораются настенные лампы кругом, и перед нами открывается вид с огромнейшим выбором самых дорогих и изысканных костюмов от известнейших брендов мира. И вот, когда наступает день свидания, ты прикинулся, принарядился, и в самом безукоризненном виде идешь к ней на встречу, предвкушая радость, что тебя посетит от впечатления, которое произведешь на Залину. Но вдруг, в этот самый момент, все растворяется, и до твоего слуха доносятся звуки: ти-ти-ти-тить, ти-ти-ти-тить - это будильник. В одно мгновение выясняется, что все вышеописанное было лишь сном. Тебе пора идти на работу в свой интернат, будить своих воспитанников, в числе которых будем я и Ризван.
   Все, в том числе и сам Мансур, дружно засмеялись.
   Вечером, как обычно, сдав смену, он пришел домой, поужинал, посидел с Юсуфом немного, а потом пошел к себе и прилег. Он проснулся после полуночи. На телефоне стояло сообщение от Вики. Он написал ответное сообщение и отправил. Но сообщение не отметилось двумя галочками, что означало бы, что оно дошло до адресата. Тогда он проверил баланс на телефоне и понял, что у него на счету закончились деньги. Мансур натянул тоненькую курточку и вышел, чтобы в ближайшем терминале, что находится на перекрестке за углом, пополнить счет. На обратном пути, где-то посередине, и случилось то, что повлияло на всю его дальнейшую жизнь.
   Он увидел, как три серые тонированные "нивы" затормозили возле его дома, как из машин выскочило человек с десять в камуфлированной форме и с автоматами в руках. Четверо остались стеречь снаружи, остальные ворвались в дом через ворота.
   Первое, что пришло ему в голову, наблюдая эту сцену, было: "Началось".

Глава 18

  
   На улице было темно, но он все же прижался к домам и как можно спокойнее зашагал обратно, чтобы резкими движениями не привлечь к себе внимания. Но спокойствие это было лишь внешним. Мансур был внутренне до предела напряжен, нервы его были натянуты, словно струны, а слух -- невероятно обострен; с каждым шагом отдаляясь от дома, он ожидал окрика, и тогда бы жизнь его могла тут же оборваться.
   В таком состоянии дойдя до перекрестка, он той же внешней безмятежностью завернул за угол. Но даже теперь он не дал волю желанию броситься бежать. Он лишь ускорил шаг настолько, насколько это возможно, чтобы не перейти в бег. Чем больше он отдалялся от дома, тем спокойнее у него становилось на душе. Так, состояние внешнее и внутреннее поменялись местами: сдерживаемая внутри суета вырвалась наружу, а напускное спокойствие проникло во внутрь.
   Достигнув Первомайской улицы, он пересек ее, и далее продолжил ход по глухой, темной и безлюдной Кабардинской.
   Шаги его стали умеренными, мысли - более упорядоченными и ясными. И первое, что он сделал, это выключил телефон, вынул батарейку и сим -карту. Карту он разломал на две части и выбросил, а батарейку с телефоном раздельно сунул обратно в карман. Все еще продолжая идти непонятно куда, он на миг остановился и спросил себя: "А что дальше?". И душу, еще минуту назад было обретшую некоторое спокойствие, вдруг захлестнуло новой волной отчаяния. В растерянности постояв с минуту, он медленно побрел дальше, размышляя над выходом из сложившейся ситуации.
   Мансур, конечно, допускал подобного сценария в течение последних двух недель - с тех пор, как начальником полиции стал Заур. Но все же надежда его, что старое ушло в прошлое (вместе с сознание своей безвинности) была столь велика, что его теперь застигли врасплох.
   Он один. Его преследует полиция. Ему некуда податься, ибо к кому бы он ни пошел, он его может поставить под удар. Ему срочно надо покинуть Чечню. Но как? У него нет денег. Паспорт его, который лежал дома, наверняка уже у них в руках. Думай! Думай! - требовал он от своей головы, но голова никак не могла настроиться на нужную работу.
   Он знал о сотнях подобных случаях, произошедших с другими. Но он даже и представить не мог, как это трудно, когда сам оказываешься в такой ситуации. Эта раздражительно -- обидная беспомощность, словно ты оказался в гуще разбушевавшегося океана, а вокруг ни единой души, и огромные океанские волны, застилая горизонт, беспрестанно обрушиваются тебе на голову, снова и снова окуная тебя вглубь своих вод. Ты, задыхаясь, осознаешь все свое бессилие перед этой стихией - стихией свирепого океана. Стихией свирепой власти.
   На перекрестке свернув налево, он дошел до Слободской улицы, потом взял вправо и побрел дальше.
   Он шел, то обдумывая ход дальнейших действий, то не думая ни о чем. Часто, когда сзади доносился шум двигателя проезжающего автомобиля, ему чудилось, что это они, и что они его сейчас нагонят и расстреляют, и что тело его потом беспорядочно распластается на тротуаре.
   Но машины проезжали мимо одна за другой. А что, думал он, если сейчас все это закончится дюжиной пуль в его теле. "И каков тогда смысл вкуса ужина, что я отведал сегодня вечером? Каков смысл прочитанных книг? Каков смысл и какова цена всем радостям жизни вместе взятым?".
   В этих раздумьях он дошел до Бароновского моста через реку Сунжа. Остановившись посреди моста, он положил руки на перила и слегка подался вперед, грудью упираясь в ограждение. Он смотрел на текучую гладь воды, вслушивался в ее шум. Это как бы успокаивало, -- в воде отражалась беспрестанно колеблющаяся луна, чья форма искажалась шершавой речной рябью. Все это производило гипнотизирующее воздействие. Но беспокойство все же вырывалось наружу.
   В эту минуту он вдруг вспомнив про своего старого знакомого, жившего недалеко отсюда -- в поселке Калинина. И Мансур двинулся дальше, пока не достиг улицы Жуковского. Потом повернул направо и направился к дому Хамида.
   Хамид был парнем добродушным и простым. И хоть он и не был близким другом Мансура, но, тем не менее, он был первым, кто сейчас ему пришел на ум.
   Хамид вышел из тюрьмы пару лет назад, отсидев три с лишним года за "пособничество террористам" -- его поймали в тот момент, когда он вез продукты в горы повстанческому отряду. Вышел по условно-досрочному и тут же стал работать простым чернорабочим на всевозможных строительных площадках, чтобы помочь отцу расплатиться с долгами, в которые тот влез из-за судебных тяжб в деле сына.
   В последнее время Мансур лишь редко пересекался с ним во время пятничных молитв. При встрече они сдержанно здоровались, поверхностно справлялись о делах друг у друга, после чего тут же расходились.
   Знакомство же их произошло много лет назад, во время итикафа в центральной мечети Грозного в Рамадане.
  
  

__________

  
  
  
   Тогда еще оставались небольшие группы джамаатов, ведшие партизанскую войну против российской власти в Чечне. Время от времени к ним примыкали новые добровольцы. Одни из них действовали в городах и селах, другие - в горах и лесах. Но с каждым годом, в результате больших потерь, число их неумолимо снижалось.
   Во время итикафа, особенно, по вечерам, в мечети собиралось много молодых людей - в основном (так как время все еще было военное и напряженное) более решительного и даже радикального настроя. И поэтому, ко времени каждой последующей встречи - будь то через неделю, месяц или год, многие из них бывали либо мертвы, либо в тюрьме, либо в бегах.
   И все же Мансуру нравились эти вечера, и позже он вспоминал о них с некоторой упоительной ностальгией, потому что более никогда он не был так одухотворен и внутренне спокоен, как в те дни, хоть время это и было смутное и тяжелое. Достигалось это возвышенное состояние благодаря той особой атмосфере религиозно - патриотическое духа, царившего в те годы среди широких масс молодых людей.
   Чеченцы, сражавшиеся в первой российско-чеченской войне (1994-1996 гг.) и каким-то невероятным, фантастическим образом эту войну выигравшие, были людьми вполне светскими, и какой-то особой религиозностью не выделялись, хоть и признавали себя мусульманами. Они были родом из Советского Союза, где в головы ее граждан идея социализма и коммунизма закладывалась с юных лет -- в группах октябрят, пионеров, комсомолов и так далее; также они учились в школах и университетах этой страны, служили в ее армии, -- и все это, конечно, не могло не наложить на них свою идеолого- мировоззренческую печать секуляризма. Но, тем не менее, народная память хранила те зверства, что этот режим творил над их отцами, и поэтому ими двигал дух антисоветского и антироссийского -- как правоприемницы СССР -- патриотизма. К тому же, быстро освежилась память о прошлых веках, когда их предки, как и некоторые иные горцы Северного Кавказа, сражались против колониальной экспансии Российской империи на Кавказе. И они, в атавистическом порыве к свободе, заполучив первую малейшую возможность вернуть давно утерянную независимость, решили этою возможностью воспользоваться. Что в очередной раз привело к народно-освободительной войне.
   Но маленькому народу, чтобы длительно противостоять столь могущественному врагу, и терпеливо сносить все тяготы, лишения и повальные потери, непременно постигающие его в этой борьбе, -- одного порыва к свободе порою бывает недостаточно. Требуется идеология более сильная и жизнеспособная. И тут на помощь всегда приходил Ислам, который не только обогащал смыслом саму борьбу за свободу, но также наделял этим смыслом и смерть, как бы говоря, что конец земной жизни -- это лишь начало жизни вечной, и что если человека постигнет смерть на правом деле, то и вечность у него будет прекрасной. И национално- освободительное движение с легкостью интегрировалось в газават. Конечно, ценой этой идеологической "услуги" религии было утверждение принципов Ислама во всех областях жизни, и установление на освобожденной территории его закона -- Шариата. Так, война чеченцев за свою свободу (что испокон веков презирали рабство настолько, что выражение "Добро пожаловать", которым у них и поныне встречают гостей, дословно переводится как "Приходи свободным", то есть, приходи ко мне в гости человеком свободным и независимым, а не рабом презренным) всегда тесно бывала переплетена с религией. И поэтому, когда чеченский народ заполучил свою независимость, религиозные учения в нем, после семидесятилетнего Советского режима, с его воинствующим атеизмом, преследовавшего всякое религиозное проявление, вновь освежились. И уже более молодое поколение, которое приняло самое активное участие на этой войне, и при этом не успело еще впитать вчерашнюю Советскую идеологию, с легкостью открылось Исламу.
   Не было больше оков, преград, железного занавеса, и знания, в том числе и богословские, стали, как и люди, свободно пересекать границы. В Чечню приезжали проповедники с арабских стран, привозилась огромная религиозная литература; также и из Чечни в исламские страны отправлялись студенты для изучения богословия. Вот так религия, в своем новом для современных чеченцев обличии -- так называемом салафизме, проникла и укрепилась в Чечне после Первой войны.
   Также укреплению позиций Ислама поспособствовало и то, что чеченцы посчитали, что эту религию, некогда ущемленную Советской властью в своих правах, как и все они, и, соответственно, вместе с ними пострадавшую, теперь надо в срочном порядке реабилитировать и возродить, -- и это возрождение воспринималось как некий акт торжества исторической справедливости. Таким образом, все благоприятствовало тому, чтобы Ислам занял лидирующее место -- как в идеологической, так и законодательной сферах чеченского общества. Конечно, среди национальных патриотов -- сторонников свободы и независимости, были те, которые предпочитали светские законы религиозным (в числе прочих они объясняли свои позиции тем, что люди, после столь долгой зависимости от Советской власти, пока еще не готовы принять верховенство Шариата, и поэтому еще рано вводить его законы). Но решительное большинство, уже после начала войны, все же настояло на Шариате. И народ, в своей основе, к немало удивлению всех политических сил, это решение принял с легкостью и даже как нечто само собой разумеющееся.
   И вот, после окончания войны, на радостной волне победы, в Чеченской Республике Ичкерия формируются религиозно-боевые группы -- джамааты, как в Иерусалиме, после его взятия крестоносцами, были сформированы рыцарские ордена католической церкви, в том числе и известный орден Тамплиеров. С этим средневековым орденом, -- в ранний период его военной славы, -- у джамаата имелись некоторые параллели. В частности, интернациональность (и даже транснациональность), взаимовыручка, посвящение себя делу Бога и религии, строгое соблюдение некоторых (в случае джамаата -- неписанных) правил и так далее. Но, конечно, в качестве образца ими брались не христианские ордена, а прямо и нередко довольно архаично толкуемое учение, вытекающее из Корана, Сунны, образа жизни сподвижников Пророка и салафов -- праведных предшественников, то есть богословов из числа первых поколений мусульман.
   Хоть этнический состав джамаатов в основном и состоял из чеченцев, но все национальное -- идея, лозунги и тому подобное, мерно уходило в них на второй и третий план, растворяясь в идеях панисламизма. Это и привело в последующем, в 2007 году, к отказу от национально-освободительной борьбы и созданию на территории Северного Кавказа -- "Имарата Кавказ", в рамках которого война уже велась за независимость всего Имарата. Конечно, такое решение не понравилось сторонником национальной свободы Чеченской Республики Ичкерия, и между ними произошел раскол. Ведь новая государственная трансформация выводила Ичкерию из действий норм международного права, лишая всякой юридической силы договоренности, ранее -- после окончания Первой войны -- достигнутые между Российской Федерацией и Чеченской Республикой Ичкерия. И как поскольку Имарат тут же был объявлен террористической организацией, то не было никаких шансов на то, что в Москве пожелают сесть с его руководителями за столь переговоров.
   С началом войны в Сирии, в 2011 году, немногочисленные остатки джамаатов, действовавших к тому времени на территории Чечни и Северного Кавказа, перебрались в Шам, и все сопротивление в самой Чечне превратилось в отчаянные и совершенно бессмысленные вылазки отдельных молодых людей.

__________

  
  
   Тот неизбежный во всяком обществе конфликт поколений и юношеский максимализм в Чечне, на стыке двух веков -- 20 и 21 -- проявился своеобразно. Если во всем мире, в особенности, в Западном, этот молодежный культурный протест и бунт выразился в нигилизме и отрицании всяких норм религии и морали, то в чеченской молодежи этот протест имел совсем обратную сторону.
   Ко второй половине 19 века чеченское общество было настолько вымотано длительными войнами с царской Россией, а численность его сократилась до той критической отметки, что еще чуть-чуть и этому народу грозило полное этническое вымирание, -- что свой отклик здесь нашло учение некоторых суфийских шейхов, призывавших, кроме всего прочего, к непротивлению злу силой. Таким образом, концепция непротивления, в какой-то степени, на определенном историческом этапе, помогла этому народу сохраниться. Хотя, конечно, и тогда были противники этого учения.
   И вот теперь, новообразованные салафитские джамааты, на фоне победы в минувшей войне, ступили в жесткий конфликт со старой религиозно - суфийской доктриной (так называемым "Тридиционным Исламом") с ее принципом безропотного пацифизма, и это старое учение было названо нововведенческой ересью из-за его идейно-обрядовых составляющих.
   Так вот, выступление против этого традиционно-суфийского Ислама, с его системой мировоззрения и теперь уже высмеиваемого пацифизма, и было проявлением бунтарства религиозно-патриотически настроенного радикального большинства нового поколения, проповедующего более милитаристскую идеологию. Кстати сказать, в ту пору под джамааты оформились и некоторые криминальные группы, преследующие исключительно материальную выгоду.
   Так называемый ваххабизм, или салафизм, что проник в постсоветское пространство в начале девяностых из арабских стран, в середине девяностых сыграл в чеченском обществе ту роль, что играла в нем идеология мюридизма в XIX веке.
   Многие из муждахидов, сочетая в себе лучшее из национально-религиозных качеств, отличались как крайней набожностью и почтительной мягкостью в обращении, так и бесстрашием и готовностью в любую минуту, не моргнув глазом, лишить врага головы, и с тем же хладнокровием расстаться с собственной головой. Они были столь же кроткие и учтивые в одних случаях, сколь решительно беспощадные -- в других. Но при этом, психически устойчивые, с крепкими нервами, почти всегда безмятежно спокойные, но отнюдь не замкнутые в каком-то беспросветном сером мире, -- напротив, их отличало жизнерадостность и безобидно- хорошее чувство юмора. И при этом они -- разумеется, по религиозным соображениям -- не употребляли спиртные напитки, не курили, не слушали музыку и никогда не выражались матерными словами. И именно они сделали религию модной среди чеченской молодежи, потому что они были крутыми в своей набожности, смиренной дерзости и непоколебимой убежденности. И поэтому молодежь стремилась на них ровняться, пытаясь во всем им подражать. И это была такая крутость, -- крутость подлинная, без показного высокомерия и пафоса, которая не улетучивалась перед лицом надвигающейся смерти, когда обнажается истинная сущность человека, и растворяется все искусственно напускное. И поэтому того, кто хотя бы ненадолго оказывался среди них, тут же окутывала эта особая духовная дымка, меняющая твое умственно--психологическое состояние, следовательно, и мировоззрение. Это сила их внутреннего убеждения, с весьма мягким и благонравным внешним проявлением, как раз и покоряло тех, кто оказывался рядом с ними. Покоряло молодых.
   Когда ты видишь человека, осознанно и бескорыстно выбравшего крайне опасную стезю, и наблюдаешь в нем непритворное спокойствие и готовность ко всяким лишениям, -- спокойствие, обусловленное призрением к самой жизни и уверенностью в правильности выбранного пути; и когда видишь в нем сознание радости возможной на этом пути смерти, и все это сочетается в нем с незлобивостью и доброжелательностью к единомышленникам, -- то это не может не воодушевлять. Именно такое отношение членов джамаатов к тому нелегкому положению, в котором они находились во время войны, и было самым мощным их вербовочным оружием, которому могли бы позавидовать великие мастера человеческой психологии и манипуляции, ибо этому нельзя научиться, потому что это дело сердца, а не ума.
   Эти люди были носителями идей, конечная цель которых, посредством решения мирских задач, уходила далеко за пределы Земли и жизни.
   И вот, вспоминая те годы, когда он часто ходил в мечеть, в сознании Мансура всплыли лица некоторых из них.
  

__________

  
  
   Особенно оживленно в мечети становилось во время ифтара - вечернего разговения после дневного поста. Добрые люди к вечеру приносили в мечеть разные блюда. За трапезой и непринужденной беседой по залу мечети разливался легкий смех, мелькали улыбки, катились безобидные шутки.
   И перед Мансуром живо предстала картина одного из таких вечеров.
   Ковровый пол мечети устлан скатертью из прозрачной полиэтиленовой клеенки, на которой расставлены разнообразные кушанья. Блюдца время от времени переставляются местами, чтобы всем досталось поровну. В воздухе витает легкий гомон и смех.
   Вон там, напротив него, в брюках цвета хаки и черной футболке сидит рыжебородый Иса - диверсионный подрывник; он неспешно жует чепалг и о чем-то беседует со своим соседом справа. Через два месяца, во время минирования нефтяной вышки, взрывчатка случайно сработает, и он погибнет на месте. А там, чуть наискосок, сидит Ислам -- худощавый, с небольшой черной щетиной и черными блестящими волосами до мочек ушей. Он, внимая словам своего соседа, разжевывает во рту кусок мяса и, улыбаясь, неспешно кивает. Через год и три месяца в полночь его дом окружат федералы. Бой тогда длился около пяти часов, и закончился его смертью на рассвете. Тут же, через три головы слева от Мансура, находится Бекхан, -- полгода спустя его посадят в тюрьму на 22 года по статье НВФ - ("Незаконные вооруженные формирования"). А вон там, в углу, одиноко, попивая чаю, расположился застенчивый Висхан. Смотря на него, у человека, его не знающего, могло бы сложиться мнение, что он и мухи не способен обидеть: щупленький, невысокого роста, он походил на беззащитного беднягу. Но Мансур его знал слишком хорошо, чтобы не быть обманутым его внешним видом. Он помнил, как в прошлом году Висхан, когда они вместе проходили мимо одного кафе в центре города, что находилось на первом этаже пятиэтажного дома, три верхних этажа которого были снесены бомбами, заметил, как в это самое кафе заходят солдаты. Висхан оглянулся по сторонам и сказал ему, что проголодался и сейчас посмотрит, что у них там в меню и вернется. Он зашел, и мгновение спустя внутри раздались выстрелы. Висхан вышел, пряча оружие под одеждой. Спокойно подойдя с удивлением на него взирающему Мансуру, он сказал, что меню ему не понравилось, и предложил побыстрее удалиться подальше от этого места. Внутри кафе валялись тела четверых убитых им солдат.
   Год спустя он раненым попал в плен к федералам, и был запытан до смерти в подвале одной из военных комендатур в пригороде Грозного.
   А вон в противоположном углу два жизнерадостных парня, Ильяс и Ахмад. Оба полицейские, внедренные в органы джамаатом. Днем они ходят на работу с табельным оружием, которое к вечеру заменяется на джамаатовское. Эти два весельчака, наверное, и сами сбились со счету, сколько военной техники ими обстреляно и подорвано на фугасах. Менее чем через год в одной перестрелке Ильяс погиб, а Ахмад, получив тяжелое ранение, еле спасся. Его на лечение переправили в Турцию, и с тех пор Мансур о нем больше ничего не слышал. А тот чисто выбритый элегантный мужчина с зачесанным назад длинными волосами, имеет прозвище "Дипломат". Он всегда ходил в туфлях, начищенных до блеска, классических брюках в полоску и аккуратной белой рубашке с воротничком. Его брючной ремень редко бывал не утяжелен двумя пистолетов, которые он прятал под курткой или пиджаком. Дипломат был сам по себе.
   Он с отличием окончил московский университет и работал в одной успешно развивающейся столичной коммерческой фирме и имел все шансы на хорошую карьеру. Но накануне войны он вернулся на родину со своей русской женой, которая, вместе с их двумя детьми, погибла во время бомбежки Грозного российской авиацией. К тому же, чуть позже, один из амиров, действовавших в городе, убил его брата, обвинив того в том, что он сотрудничал с русскими. Дело в том, что у его брата, который также долго жил и работал в России, был давний знакомый, русский, который сейчас занимал должность заместителя коменданта. Он ходил к нему, чтобы попросить за невинно задержанных во время "зачисток" мирных жителей. Эти посещения и стали поводом для того, чтобы обвинить его в доносительстве, а затем и убить. Когда Дипломат потребовал обосновать убийство его брата ясными доказательствами его вины, то доказательства эти ему предоставлены не были. И тогда он объявил этому амиру чир, сказав, что эта же кровная месть объявляется и всему его джамаату, если его члены будут чинить ему препятствия в деле осуществления вендетты. Таким образом, Дипломат сражался как против этого джамаата, так и против русских.
   Он расстреливал солдат везде, где только встречал их и имел для этого хоть малейшую возможность: на улице, на рынке, в так называемых "переговорных пунктах", куда солдаты приезжали для междугородних звонков домой.
   Однажды он получил ранение в стычке, случайно встретившись у входа в переговорный с членами враждебного джамаата.
   В тот день он, как и джамаатовцы, устроил солдатам засаду у входа в переговорный. Когда же федералы вышли, они мигом были перебиты Дипломатом и двумя членами джамаата. А после тут же, узнав друг друга, они устроили перестрелку между собой. В тот день, с обоюдными ранениями, они разошлись по разным сторонам.
   На длительной войне люди, которым часто везет, нередко становятся беспечными, и у них ослабевает инстинкт самосохранения. То же самое, видимо, случилось и с Дипломатом, -- или ему просто надоело жить, когда он, непредусмотрительно и без всяких раздумий застрелил двух военнослужащих на Зеленом рынке в центре Грозного. Неподалеку за углом оказалась целая группа солдат.
   Дипломата расстреляли на месте.
   То были издержки той войны, что, подобно вихрю, втягивала в свой губительный круговорот все новых и новых молодых людей, которым затем перемалывала кости и судьбы. Вот так люди и гибли на этих войнах, которые, как и все войны, порождали в противоборствующих сторонах соперничающую в своей изощренности жестокость.
   С тех пор прошли годы, и многое поменялось, - поменялось, прежде всего, внутри Мансура. Он с болью и восхищением вспоминал потом тех ребят, многие из которых были уже мертвы. Цвет нации, думал он, который так бездарно пропадал. А ведь многие из них так и не успели жениться, и ушли, на себе прерывая линию генного наследие своих бесчисленных предков.

__________

  
  
   И вот сейчас, направляясь к давнему товарищу, встревоженный и растерянный, он чувствовал, как ему все же не хватает былого душевного умиротворения
   Подходя к дому Хамида, у него в очередной раз мелькнула неприятная мысль, что этим визитом он может создать проблемы для него. Но другого выбора у него не было, а дело к Хамиду у него было самое простое. К тому же он почти был уверен, что об этом никто не узнает.
   Окно комнаты Хамида выходило на улицу, и поэтому Мансур мог его вызвать, не привлекая внимания даже у членов его семья. Он легонько постучался в окошко. За полосками жалюзи показался силуэт мужчины, рука которого раздвинула шторки. Это был Хамид. Выглянув на улицу, он сразу узнал его, отворил окно и, высунув голову, взволнованно заговорил, как поскольку почувствовал, что что-то неладное привело Мансура к нему в столь поздний час.
   -- Какими судьбами, Мансур? - спросил он удивленно.
   -- Ко мне ворвались, -- коротко ответил нежданный гость, зная прекрасно, что более никаких пояснений тому не требуется.
   Как только эти слова долетели до слуха Хамида, Мансур чутко уловил на его лица и во взгляде весь ужас охвативших его чувств и отчаяния, вспыхнувший лишь на мгновение, но, тем не менее, успевший многое сказать. Это был миг борьбы благородной отзывчивости с извечным чувством самосохранения. Хоть обстоятельства и положение Мансура не располагали его к какой-либо форме веселья, но сейчас, заметив это секундное замешательство приятеля, он еле удержался, чтобы не улыбнуться.
   -- Не стой тогда там, -- сказал Хамид секунды спустя. -- Заходи быстро. Я сейчас отворю калитку, -- и как только, желая выйти, он было отвернулся, Мансур остановил его. В душе он радовался, что не имеет к этому и так настрадавшемуся человеку с доброй душой просьбу, могущую оправдать его опасения.
   -- Послушай, я не убежище у тебя искать пришел. Не хочу, чтоб у тебя из-за меня были проблемы. Мне нужно немного денег, чтобы уехать отсюда.
   -- Сколько? -- быстро спросил Хамид.
   -- Не знаю, -- ответил Мансур.
   -- Погоди, я сейчас.
   Он ушел. Потом, минут через пять, вернулся и, протягивая четыре тысячи пятьсот пятьдесят рублей, сказал, что это все, что у него есть. Мансур взял деньги, поблагодарил его, пообещал, что если все закончится благополучно, вернет должок, на что Хамид, с вежливым возмущением, ответил: "Не говори глупости".
   --Если узнают, что я бывал здесь и навестят тебя, скажи, что я приходил, чтобы попросить денег на лекарства для матери, которой внезапно стало плохо.
   -- Если дойдет до этого, что-нибудь придумаю, -- Хамид сделался более сочувственным, словно ему стало стыдно перед самим собой за начальное замешательство. -- Послушай, Мансур, может, я еще чем-нибудь смогу тебе помочь? Если посчитаешь это для себя безопасным, то ты можешь зайти и переночевать у меня, ну или остаться сколько тебе угодно. Я спрячу тебя в подвале...
   --Хамид, -- мягко оборвал его Мансур, -- благодарю, но ты мне уже помог. Пусть Бог воздаст тебе за это благом! Если будет возможность, скажи моим родителям, что со мной все хорошо. И спасибо за все!
   -- Обязательно! Обязательно скажу!
   Мансур, еще раз поблагодарив его, ушел. Ему надо было где-то переждать ночь. Он вернулся к Бароновскому мосту, спустился вниз к воде, возле которой разрослись обычные для речного берега заросли: кустарники, деревья и камыши.
   Стояла осень, ночи, уже прохладные, на берегу и вовсе казались морозными. Он нарвал немного травы, прилег на спину посреди кустов и укрылся сорванным растением, надеясь им согреться и заодно замаскироваться. Лицо его было обращено к безгранично обширному небу, усыпанному холодными, словно льдинки, мерцающими звездами. В иной ситуации этот вид мог бы показаться ему прекрасным и даже романтичным, мог вызвать религиозное благоговение своим величием, или же поэтическое вдохновение своим великолепием. Но сейчас это была одна из наиболее худших и хмурых ночей в его жизни.
   Эти холодно мерцающие звезды, бесконечно далекие, недосягаемые, как и само таинственно темное небо, на котором они рассыпаны, и шум неспешно протекающей реки, и шелест листвы на ветру, и шуршанье стебельков камыша, - все это навевало вселенскую тоску и мрачные мысли.
   Всего пару часов назад он спокойно и радостно лежал в своей мягкой и теплой постели, и мысли его были мирными, а ощущения - радостными и безмятежными.
   Как же радикально и быстро все переменилось!
   В последнее время у него начали появляться планы на жизнь, вырисовывались цели, формировались мечты. Но сейчас все это казалось таким далеким, нереальным и ничтожным, будто это было на другой планете и в другой жизни. За эти пару часов жизнь предстала перед ним в ином свете, и недавние мечты и мысли казались теперь всего лишь приятным сном. Теперь он разбужен, и реальность, со всею ее неприглядностью, предстала перед ним во всей своей ужасающей красе.
   И вся жизнь, с далеким и недавним прошлым, промчалась у него перед глазами.
  
  

__________

  
  
   Былой юношеский его максимализм, усиленный религиозной экзальтацией, по мере получения новых знаний - и религиозных, в том числе -- и опыта жизни, и по мере смены общественно - политической ситуации в Чечне, -- с годами начал потихоньку сменяться на рассудительность, появилось критическое мышление, склонность к более глубокому анализу происходящего. Война, думал он, столь губительная для его маленького народа в многолетнем противостоянии с Россией, уже давно проиграна. Новая власть закрепилась, и с этим пора бы смириться тем, кто не желал этого делать, и направить всю эту бурлящую, жертвенную энергию молодых людей на нечто созидательное. Отчаянные одиночки - пассионарии -- вдохновленные религио-патриотическими идеями, не желали, как некогда и сам Мансур, принять этот факт, и шли на новые жертвы. И каждая такая бесплодная и совершенно напрасная жертва отзывалась у него болью в груди.
   Позже Мансур пытался им доказать тщетность всех этих попыток: он говорил им, что надо жить, надо развиваться, надо воспитывать новое поколение, а не гибнуть напрасно один за другим. Ведь дальнейшая борьба против мировой державы может, как и в прошлые века, вновь обернуться катастрофическими последствиями для их же народа. -- Да что там может, она уже стала для них огромной катастрофой. И поэтому сопротивление, давно вышедшее за рамки партизанской войны и вступившее в фазу действий отчаянных одиночек или откровенных террористических акций, недопустимо, бессмысленно и вредно. Он говорил, что отчаянной несправедливостью правому делу не поможешь.
   Но у тех, которые придерживались иной точки зрения, имелись свои доводы, как из истории прошлого, так и из Священных текстов, дающих весьма широкие и гибкие возможности для своих толкований.
   Ему отвечали, что если борьба совсем прекратится, то Чечня опять впадет в рабскую зависимость от России, установит на этой земле свои порядки и законы, идущие вразрез с нормами Ислама и менталитетом чеченского народа; что русские будут распространять разврат, насаждать свой аморальный образ жизни, будут вмешиваться во внутренние дела чеченцев; что ничего светлого, ценного, достойного они им, чеченцам, дать не смогут, потому что и сами того не имеют. И поэтому недопустимо, чтобы Чечня лишилась своей свободы и независимости, что совсем недавно были добыты в войне столь огромной ценой. Так не лучше ли, спрашивали они, погибнуть в Священном бою за родной край и свободу Отчизны, как погибали их предки веками, чем лишиться того, что они имеют, и что, если не сопротивляться, могут с легкостью потерять? На это Мансур отвечал, что народ истощен этими войнами. "Если все мужчины будут перебиты, то кому вы оставите наших женщин и детей?" -- спрашивал он. На что ему отвечали, приводя в пример исторический факт Кавказской войны, когда в 1819 году русский генерал Ермолов напал на мирное чеченское селение Дади - Юрт. После того, как все мужчины, оборонявшие это селение, а также некоторые из женщин, сражавшиеся в их рядах, полегли в неравной схватке, сорок шесть горянок были захвачены в плен. И вот когда пленниц переправляли на плоту через реку Терек, девушки, сказав, что не позволят врагам опорочить их честь, бросились в реку, уволакивая за собой конвоиров. И все до единой погибли.
   Так вот, говорили они, жительницы этого селения оставили хороший пример современным женщинам, как надо себя вести, когда все мужчины погибают в бою, ибо свободу и честь наши предки всегда ценили выше жизни. Когда же Мансур говорил, что не желает, чтобы его народ исчез с лица Земли, ему отвечали, что исчезновение лучше рабства.
   Подобные споры продолжались очень долго, но по итогу каждый все равно оставался при своем.
   Позже, когда началась война в Сирии и многие молодые ребята направились туда, он отговаривал их от этого, считая и эти жертвы бессмысленной авантюрой. Но мало кто его слушал.
   "А может, -- спрашивал он себя теперь, лежа на траве на берегу реки, -- дело все же во мне, и метаморфоза моих взглядов обусловлена слабостью моего имана". Он иногда очень серьезно задумывался над тем контрастом образа своей жизни теперь и тогда. Иногда он терялся в себе самом.
   Мансур знал, что образ жизни и образ мысли - вещи взаимосвязанные, что одно неизменно влияет на другое. Может он выбрал не ту жизнь, которой надо было жить. Ведь "мирская жизнь - это всего лишь игра и забава". Так неужели он все эти последние годы жил, все свои помыслы и чаяния души направляя на пустую игру, чтобы в этой бессмысленной забаве пройти тот малый отрезок мирского пути, которого никто и никогда не пройдет дважды? И стоит ли эта игра свеч лишь единожды проживаемой жизни?
   Идеалов гедонизма он никогда не разделял, хоть и любил наслаждения, как, впрочем, и всякий другой человек. Но эта любовь к хорошей жизни и непрестанной радости не достигала в нем той духовной высоты, которая называется "смыслом жизни".
   И вот сейчас в нем бушевала буря беспокойных чувств и мыслей. Неприглядность положения вновь и вновь заставляла его разум бросать мысленный взгляд в прошлое. Ретроспекция оживила былые времена и память об умерших, выставляя жизнь и его, Мансура, недавние мечты, как нечто бесконечно ничтожное и смехотворное.
   Он вспомнил про одного своего старого друга и беседу, которая у них произошла полгода назад.
   В начале Второй войны, во время так называемых "зачисток", федералы забрали отца Салмана, и с тех пор о нем ничего не было известно. После Салман и сам попал за пособничество повстанцам. В заточении он провел два тяжелых месяца. Избежать тюрьмы и выйти на свободу ему помогли деньги, которые его мать попросила у своего брата - дантиста с хорошей репутацией, работавшего в Москве.
   Здоровье к тому времени у Салмана было изрядно подпорчено. Как только он вышел, дядя забрал его к себе в Москву, где он прошел курс реабилитации. Когда же он выздоровел, то по совету дяди пошел учиться на стоматолога. После учебы и непродолжительной практики, Салман, не желая более оставаться в Москве, вернулся в Грозный и со временем стал известным в городе зубным врачом, и неплохо зарабатывал.
   И вот в один из дней он пришел к Мансуру и рассказал ему о своем решении отправиться в Сирию. Мансур был немало удивлен. И когда он спросил его, зачем он туда едет, тот ответил:
   -- Помогать верующим братьям - наш долг.
   -- В данном случае это всего лишь фард кифайя.
   -- И все же кто-то должен это сделать.
   -- Предоставь это другим, -- сказал Мансур.
   -- Кому?
   -- Целому арабскому миру, который находится вокруг Сирии.
   -- Ты об этих марионеточных правителях, которых заботит лишь личное благополучие? Или же о тех изнеженных шейхах, что кичатся своими богатствами?
   -- Есть и другие, кроме тех, кого ты упомянул.
   -- Мансур, если бы людей, готовых во имя справедливости пожертвовать собой, было бы в этом мире хотя бы в сотую часть одного процента, то мир был бы намного лучше. Но, к сожалению, большинство, огромное большинство, как, впрочем, и всегда, живет своими шкурными интересами. Уж такова картина нашего мира, и она печальна.
   -- И ты решил эту картину переписать?
   -- Нет. Я лишь решил в нее не вписаться.
   -- У тебя есть семья, -- сказал Мансур.
   Салман выдержал небольшую паузу, собираясь с мыслями, а потом сказал:
   -- Я каждый день возвращался домой с работы, держа в руках полные пакеты с продуктами. Дети рады, жена довольна. Проходит ночь, наступает утро и все повторяется заново. Замкнутый круг бессмысленно проживаемой жизни... Жалкой жизни, без идеи, что позволяет иметь возвышенные цели.
   Он вновь впал в короткое раздумье.
   -- Знаешь, -- продолжил он, прерывая недолгое молчание, -- когда-то я хотел иметь "камри", и спустя некоторое время я, как ты знаешь, купил эту машину. А потом обнаружил, что, оказывается, мечта иметь этот автомобиль меня радовала куда больше, чем то, что я испытал, когда заимел его. И вот в тот самый момент, когда я поймал себя на мысли, что мне теперь уже хочется приобрести "мерседес", -- а деньги у меня были, -- я понял всю хитрость жизни и ничтожность человеческой сущности. Мы удивительно ненасытные твари, которые даже не понимают, что вся эта жизнь - всего лишь обольщающая игра и потеха... "Знайте, что мирская жизнь - всего лишь игра и потеха, украшение и похвальба между вами, а также стремление обрести побольше богатства и детей. Она подобна дождю, растения после которого восхищают земледельцев, но потом они высыхают, и ты видишь их пожелтевшими, после чего они превращаются в труху... Мирская жизнь - всего лишь предмет обольщения" Игра, забава и предмет обольщения, и ничто другое, -- заключил Салман. Затем глубоко вздохнул и добавил: -- Моей семье, Мансур, ничто не грозит. А там дети гибнут.
   -- Им грозит нужда -- как в средствах, так и в отце.
   -- Нужда в отце у детей вещь временная. А что касается средств, то младшая получает пенсию. Также им останется квартира, сдаваемая внаем, вместе с деньгами, что она приносит. Этого им будет вполне достаточно.
   -- А машина?
   -- Я ее уже продал. Вырученные деньги забираю с собой. Тамошние дети в них нуждаются больше, чем мои. Мои не подбирают с грязной земли хлебные крошки, борясь за них с птицами.
   -- Ты мог бы отослать эти деньги туда, как и некоторую часть тех, что будешь зарабатывать далее, если останешься здесь, с семьей. Так от тебя будет больше пользы для всех. Своей борьбой и смертью ты там все равно ничего не изменишь.
   -- А кто сказал, что я хочу что-то изменить? Нет, Мансур, я вовсе не с той надеждой туда еду, что смогу там что-либо изменить. Я не переоцениваю свои возможности. Я лишь сделаю то, что в моих силах, чтобы облегчить бремя этих людей... К тому же, у Бога не будет против меня аргумента. Когда Он меня спросит: "О Салман, что ты сделал, когда мои рабы нуждались в помощи и взывали к ней?", я отвечу: "Все, что смог, о Господь мой! Я сделал все, что было в моих силах". Я поеду туда и буду сражаться, пока положение простых людей не станет лучше. Меня не волнует ни этот их халиф, ни его халифат. Я еду на помощь к своим беззащитным братьям и сестрам, которые нещадно гибнут под бомбами и снарядами. Если я паду на этом пути... что ж, я к этому готов. Если же останусь жить, то пусть так.
   -- Но ты едешь, чтобы умереть.
   -- "Никоим образом не считайте мертвыми тех, кто были убиты на пути Аллаха. Нет, они живы и получают удел у Господа своего".
   -- Принятие смерти во имя высшей истины, справедливости и общественного блага - это, безусловно, хорошо. Но сейчас не тот случай. Вспомни хадисы "Пусть никто из вас не желает себе смерти и не призывает ее...", "Лучший из людей -- тот, кто прожил долгую жизнь и чьи деяния были благими"
   -- Я не желаю смерти, Мансур. Я люблю жизнь, только вот ее условия -- в целом, так как лично у меня нет никаких проблем -- меня не устраивают.
   -- И все же ты смирился со смертью.
   -- Да. А разве можно иначе добровольно пойти на войну? И, знаешь, смириться с мыслью о смерти не так уж и сложно, когда понимаешь, что все смертны, и когда веришь, что после смерти есть продолжение, и когда уверен, что смерть ты принимаешь за правое дело.
   -- Вряд ли сознание этого может лишить страха смерти.
   -- Нет, страха смерти это не лишает. Но зато это помогает справляться с этим страхом на пути к тому, что ценнее этой мимолетной жизни.
   -- И все же я бы хотел, чтобы ты туда не ехал.
   -- Это уже решено.
   -- В таком случае, пусть Бог одарит тебя тем, к чему ты стремишься.
   -- Я хотел предложить тебе поехать с нами. Но теперь вижу, что это бесполезно.
   -- Я хочу еще немножко пожить, -- сказал Мансур с невеселой усмешкой.
   -- Ты и в самом деле поживешь лишь немножко, даже если проживешь до глубокой старости, -- сказал Салман, усмехнувшись в ответ.
   -- Ты же знаешь, как я смотрю на это дело... К тому же, у меня есть некоторые обязательства перед родными, и на эти обязательства - к сожалению или счастью, я смотрю чуть иначе, чем ты.
   -- Обязательства... Да, конечно. И все же, несмотря на эти обязательства, мы умираем, и нас хоронят. И все то лучшее, что для нас могут сделать наши родные и близкие после нашей смерти, -- это просто похоронить нас, то есть вырыть яму, опустить нас туда и закопать. Только сделать это подобающим образом: аккуратно, нарочито бережно, в траурном безмолвии, со слезами в глазах и грустью в душе. А потом они благоговейно, с особой, трепетной важностью выполнят ничего ровным счетом для нас, уже мертвых, не значащее наше завещание, растащат оставшееся имущество, после чего вернутся к своим мирским делам, с каждым днем, месяцем и годом все реже о нас вспоминая. Никто из живых рядом с нами в могилу не ляжет. Да если бы даже и лег, нам-то с этого что? Эта жизнь, Мансур, и все что в ней есть - всего лишь иллюзии, так не утешай себя ими. Реально лишь то, что неизбежно для всех без исключения - смерть, и то, что следует за ней. А этот мир ничтожен и жесток, а человек, в своей основе, -- неблагодарен и забывчив. Вспомни, какими мы все были хорошими, когда в сырых подвалах, прячась от бомб, делились с незнакомыми людьми последним куском хлеба. А что теперь? Война позади, города восстановлены, мертвые в могилах, а живые, позабыв обо всем пережитом, алчно устремились к мирским благам.
   -- И все же мы ответственны не только за себя, -- сказал Мансур, -- но и за наших близких. А что касается беспечности современного общества... Легко избегать людей, говоря, что царящие в них пороки отягощают тебе жизнь. Трудно пытаться привнести что-то хорошее, ценное в этот жестокий и несправедливый мир. Пытаться сделать людей и их жизнь лучше, чем есть -- это не легко, но именно в этом главный смысл нашего существования. И это исправление к лучшему Всевышним вверено нам. Ведь "... Аллах не меняет положение людей, пока они не изменят самих себя".
   -- Люди уже пытались построить идеальное общество. И, как мы знаем, у них ничего не получилось.
   -- И не получится, потому что построение идеального общества не входило в замысел Творца. Но...
   -- Не входило, -- мягко перебил его Салман, -- потому что тогда люди потеряли бы свою уникальность.
   -- Да, -- согласился Мансур. -- Потому что тогда их нужно было бы лишить права выбора и свободы воли.
   -- То есть лишить того, что дает им возможность грешить и ошибаться.
   -- И каясь в грехах, идти вперед, делая выводы из своих ошибок.
   -- Но многие, к сожалению, не способны ни каяться в грехах, ни делать выводы из собственных ошибок.
   -- Уж такова сущность большинства, -- сказал Мансур. -- И тем ценнее то меньшинство, что способно мыслить и поступать по совести... Послушай, Салман, -- добавил он минуту спустя. -- Ты нужен своей семье, ножен этому обществу.
   Салман вяло усмехнулся и сказал:
   -- Чтобы лечить людям зубы?
   -- И для этого тоже.
   -- Поверь мне, Мансур, в этой отрасли нет дефицита кадров. Да и не та это область, где меняются людские души. Если бы проблема общества заключалась только в гнилых зубах, то все было бы намного проще.
   Мансур ничего не ответил. Конечно, ему было что сказать, просто, он видел, что сейчас в этом нет никакого смысла. Твердо решивший уйти -- не важно, из жизни кого-либо или из жизни вообще -- уходит. Он это знал.
   Салман уехал на другой день. Через пару недель, уже из Сирии, он написал Мансуру в вотсап. С тех пор, раз в неделю-две они переписывались. Салман делился со старым другом вестями о своих победах и поражениях, рассказывал о различных тамошних происшествиях, в которых мало было радостного. Несколько раз, после очередного ранения, бывший дантист писал ему из больницы.
   Видя, каким важным и необходимым видит Салман свое там присутствие, Мансур давно перестал говорить ему о том, чтобы тот вернулся или остался жить в той же Турции, куда его однажды вывезли на лечение, когда его осколком ранило в живот. Едва заживали раны, он возвращался на передовую.
   И вот теперь, лежа на травке, в нем потихоньку начала усиливаться мысль, которую он вначале отбросил прочь с некоторой легкостью.
   Он хотел жить, хотел простых радостей жизни, но ему не дали такой возможности. Он сам на себя обозлился за свою наивность, за те желания, которые его посещали, за мечты и надежды, что он питал в отношении этой жизни. Нет, думал он, Салман все же был прав, мир этот слишком ничтожен, слишком жесток, слишком подл и коварен. И он, Мансур, больше никогда им не обманется. Судьбою ему, видимо, не суждено прожить мирную, созидательную жизнь. И он, как и всегда, примет неизбежное с достоинством.
   В один миг он почувствовал такое безразличие к жизни, что пожелал встать и пойти навстречу собственной смерти, чем до самого утра терпеть эту неимоверно тягучую и невыносимо ползучую ночь, -- минута тянулась словно вечность. Но он тут же успокоил себя, сказав, что это всего лишь одна ночь, которой рано или поздно наступит конец. А что последует за ней -- покажет только время. И если уж ему суждено умереть, то пусть смерть его не явится к нему по причине его безрассудства и слабоволия. Он знает куда более лучший способ расстаться с жизнью - с той жизнью, за которую сейчас надо бороться, пока он не осуществит задуманное.
   Но начать воплощать свой план он мог только с завтрашнего дня. Ночь ему все равно надо обождать.
   Странно, думал он, это всего лишь ночь, всего лишь одна из трехсот шестидесяти пяти частей года, -- часть, которая так незаметно и быстро пролетает дома, в мире и уюте лежа на теплой и мягкой кровати. Но почему сейчас кажется, что этой холодной тьме не будет конца?
   Мысли и чувства, без его воли, изводили его. Временами, когда слабость человеческой сущности брала над ним верх, он проваливался в сон, но затем тут же вздрагивал и просыпался от кошмаров и холода; но реальность мало чем отличалась от самых тревожных сновидений. И он вновь, дрожа от холода, начинал думать обо всем и обо всех - особенно о тех, которых уже не было в живых. А потом и о самой смерти.
   Когда же придет его время? И как это будет? Он задавался этими вопросами без ответов, пока снова мерно не погружался в кратковременную дрему.
   Наконец он крепко заснул.

Глава 19

   Год спустя после начала Второй войны, все большие сражения уже остались позади, и сопротивление приняло форму партизанской войны.
   По вечерам в городе, перешедшем в руки российских военных, наступал комендантский час. Но именно в это время повстанческие отряды чувствовали себя хозяевами Грозного и многих других населенных пунктов.
   В те времена Мурад, под покровом ночной темноты, несколько раз навещал семью. Он, в полной боевой экипировке, с несколькими боевыми товарищами, заходил к ним ненадолго, а потом, после короткой беседы за чашечкой чая, уходил обратно. Каждое такое расставание матери давалось тяжело. Она в слезах умоляла его остаться. Мурад бережно обнимал ее, целовал в лоб, говорил, что все будет хорошо и уходил. После нескольких посещений он прекратил ходить, чтобы каждый раз не освежать материнскую боль. И чтобы не видеть ее слез.
   Со временем новая власть в городе потихоньку начала укрепляться, и муджахидам все сложнее было действовать в Грозном, к тому же они несли большие потери. И тогда многие из них ушли обратно в горы, после чего Мансур не видел брата несколько лет.
   И вот, в один из дней, они встретились на улице города. Случилось это, когда Мансур еще учился на первом курсе в Исламском институте. В тот день он по обыкновению вышел рано утром из дому и направился к остановке, которую проезжал микроавтобус девятого маршрута. Не успел он встать на остановке, как к нему близко подкатила белая "семерка" с тонированными стеклами. Заднее дверце отворилось и показалось до боли знакомое лицо.
   -- Тебя подвезти, студент? - спросил его, улыбаясь, Мурад.
   Быстро оглянувшись по сторонам, не следит ли за ними кто-нибудь, Мансур мигом запрыгнул в салон машины и обнял брата. Мурад к тому времени был уже амиром джамаата.
   -- Как? Как ты здесь оказался? - спросил он наконец, быстро разрывая объятия и продолжая оглядываться вокруг, когда они тронулись с места. Затем он быстро поздоровался и с теми двумя, которые сидели спереди. - Тем более в таком виде, -- добавил Мансур, внимательно и весело осматривая всех троих.
   А вид у них был следующий: у двух спереди сидящих были большие бороды, одеты все трое были в военную натовскую униформу. На разгрузках спереди все карманчики были туго набиты магазинами от автомата Калашникова; на специальных ремнях за поясами красовались снаряды от подствольных гранатометов и магазины от пистолетов, которых у Мурада было два: Автоматический пистолет Стечкина и, прикрепленный к правой ноге выше колена "ТТ" . Передний пассажир держал в руках ствол пулемета ПКМ "Красавчик", опустив приклад на пол. Между двумя передними сидениями покоился одноразовый гранатомет "Муха". На заднем сиденье лежала снайперская винтовка "Винторез", короткоствольный автомат "Тюльпан" и множество гранат Ф-1.
   -- Да вот едем мы, -- начал Мурад в шутливой форме, -- вижу, ты стоишь. Саид, говорю, давай-ка мы братка моего подбросим.
   -- Да, так и было, -- сказал, улыбаясь, сидящий за рулем Саид, -- только после того, как он это сказал, нам пришлось почти полчаса тебя дожидаться.
   Мансур был и счастлив, и встревожен - он боялся, что их могут обнаружить.
   -- Но вас же могут остановить? Заметить? - сказал он, удивленно глядя на них, но продолжая улыбаться.
   -- Брат мой, -- произнес сидящий спереди пассажир, Ибрагим, державший между ног пулемет, -- когда на протяжении почти уже пяти лет, в гуще лесных чащ, живешь и сражаешься, в каждую минуту думая о смерти и готовясь к ней, начинаешь как-то легко относиться к ее возможному приходу.
   -- А иногда и желать, чтобы она поскорее пришла, -- сказал Мурад.
   --Да, -- подтвердил Ибрагим.
   Затем, обращаясь к брату, Мурад, сделав голос чуть потише, как бы давая понять, что этот разговор относится только к ним двоим, сказал:
   -- Ну, как ты? Как мама с отцом поживают?
   Как только он таким тоном обратился к Мансуру, двое сидящих спереди, тоже стали между собой переговариваться - не столько от необходимости, сколько для того, чтобы избавить себя от нечаянных подслушиваний, и чтобы этим самым не сковать душевную беседу братьев. Секретов у них между собой никаких не было, просто, они решили, что когда кровно близкие люди общаются, их лучше оставить наедине, особенно, когда обстановка такая, какой она была сейчас.
   Пока Мурад говорил с братом, Саид и Ибрагим стали вспоминать о военных стычках, фугасных подрывах и обстрелах военных колонн, в которых они принимали участие и которые происходили в начале двухтысячных в местах, ими сейчас проезжаемых.
   -- Да все как обычно, -- отвечал Мансур. -- Я, как ты знаешь, учусь (Мансур полгода назад, через посыльного, отправил брату кассету с аудио-сообщением, в котором рассказывал о последних новостях; телефоны тогда еще были редкостью). -- Отец в порядке. Мать...
   --Да, как она? - мгновенно спросил Мурад. -- Не слишком переживает, надеюсь?
   -- У нас негласно так установилось, что никто о тебе и не говорит. Потому что стоит хоть кому-то заикнуться о тебе, как она тут же... Ну, ты понимаешь.
   Мурад слегка кивнул, отвернулся и стал задумчиво смотреть в окно. Потом повернулся и сказал:
   -- Послушай меня, Мансур... В горах сейчас тяжело. Мы чуть ли не каждый день теряем людей. Возможно, меня тоже скоро не станет...
   -- Позволь мне присоединиться к вам, -- прерывая его, быстро проговорил Мансур. -- Я хочу быть с вами, я хочу...
   -- Прекрати! Сейчас все охвачено смутой. Не знаешь, кому верить - а кому нет. Везде их агенты и стукачи.
   Но Мансур, словно не слушая его, гнул свое.
   -- Когда ты выходил, тебе было столько же, сколько и мне сейчас, так почему я не могу...
   -- Потому что тогда было другое время, -- мягко оборвал его Мурад. -- Набирайся знаний, позаботься о родителях. А войны будут всегда, до скончания времен... Я тебе вот что хотел сказать. Я женился пару лет назад, и у меня есть сын - Юсуф. Когда меня не станет, а это может случиться в любую минуту, я хочу, чтобы ты занялся его воспитанием.
   Мансур обрадовался при вести о племяннике, и одновременно огорчился, услышав слова брата о его скорой возможной кончине.
   -- С удовольствием, Мурад, -- сказал он. -- Пока я буду жив и свободен, я буду за ним присматривать.
   Тут Саид, слишком увлеченный одним из своих рассказов, случайно проехал на красный свет светофора.
   Годом ранее, в 2003 году, комиссией ООН Грозный был признан самым разрушенным городом мира со времен Второй мировой войны. В городе практически не было светофоров с Первой войны, которая закончилась в 1996 году, и теперь их, с восстановлением города, потихоньку начали устанавливать, и поэтому Саид к ним еще не успел привыкнуть.
   Позади раздался звук серены полицейской машины, и голос через громкоговоритель потребовал от белой "семерки" немедленно остановиться у обочины дороги.
   -- Что будем делать, -- спросил Саид у Мурада. - Завалим их, высадим на углу пацана и дернем дальше?
   -- Нет,-- сказал Мурад спокойно. -- Просто поговорим, они поймут.
   Остановив машину на обочине дороги, Саид опустил окно. Двое полицейских обошли "Жигули" с двух сторон, держа наготове автоматы. Загляну в окно водителя и увидев бородатых и до зубов вооруженных мужчин, полицейский заметно вздрогнул и слегка отшатнулся назад.
   -- Извини, друг, -- сказал Ибрагим, перегнувшись через Саида, -- мы в спешке не заметили красный. Едем на срочный выезд. Мы с Турпалом.
   "Мы с тем-то" -- было понятным выражение в чеченских военных структурах еще со времен Ичкерии, и означало оно, что они люди Турпала, который, само собой разумеется, является большим человеком в силовой иерархии. Некоторые из тех, кто недавно перешел на российскую сторону, все еще продолжали носить большие бороды.
   -- А, понятно, -- растерянно сказал полицейский. -- Ничего страшного. Удачи вам.
   -- Спасибо.
   Когда они продолжили путь, Мурад, кладя обратно в кобуру вынутый пистолет, рассмеялся, а Саид удивленно спросил у Ибрагима, кто такой этот Турпал. На что тот, спокойно взглянув на водителя, ответил: "Я откуда знаю".
   -- Учись мирно выходить из сложных ситуаций, Саид, -- сказал, все еще улыбаясь, Мурад.
   Когда они подъехали к зданию исламского учебного заведения, Мурад сделал последнее наставление младшему брату, а потом сердечно обнял его на прощание.
   Когда они отъезжали, Мансур провожал их печальным взглядом, -- как и пять лет назад, в начале войны, когда брат, вместе с друзьями, уходил на войну. Но теперь он смотрел им вслед, с горечью чувствуя в глубине души, что это была их последняя встреча.
   Предчувствие его не обмануло. Менее чем через год, когда Мансур повторно увидел брата, тот был уже мертв.
   Когда "семерка" скрылась из виду, он в задумчивости медленно двинулся ко входу в институт.
   На первом курсе основными предметами были таджвид - то есть правило чтения Корана, арабский язык и отдельно грамматика этого языка. Мансур вошел в аудиторию, и вскоре начались занятия. Преподаватель, мужчина лет тридцати с короткой бородкой, которого звали Хусейн, просил каждого в группе поочередно прочитать небольшие суры из последней части Корана. Затем он вдруг останавливал читающего и спрашивал о правилах, которые встречались в данной суре.
   Пока другие читали, Мансур, сидя за партой возле окна, вместо того, чтобы следить за читающим, с задумчивым видом выглядывал на улицу через окно. Преподаватель заметил это и сказал:
   -- Мансур, прочти-ка нам суру "Фалак".
   Раскрыв небольшую брошюру с последней, тридцатой частью Корана, которая называется "Джуз Амма", он начал читать. Как только он прочитал первый аят, учитель остановил его и спросил, что там в конце за правило. "Калькаля" -- был ответ. "Правильно" -- сказал учитель, и тут же спросил: "А сколько в этом правиле букв?". - "Шесть: к, т, б, дж, д," -- "Верно. И в чем заключается правило их произношения?" -- "Если одна из этих букв будет сукунирована в середине слова, необходимо дать ей небольшое колебание. Если же сукун будет стоять в конце аята - то большое колебание". - "Все верно. Читай дальше".
   Не успел Мансур прочитать начало следующего аята, как тут же последовал вопрос о правиле.
   -- Ихфа, -- ответил Мансур. -- Сокрытие нун -сакина, то есть назализация огласованного сукуном буквы "эн".
   -- Ихфа с гунной или без? -- спросил учитель.
   -- С гунной.
   Лицо Мансура становилось все более мрачным.
   -- Мансур, с тобой все в порядке? -- поинтересовался наконец Хусейн.
   -- Если честно, то нет... Устаз, можно я больше не буду отвечать?
   -- Конечно. Если плохо себя чувствуешь, можешь пойти домой, -- сказал устаз, не спрашивая более ничего.
   Хусейна все студенты уважали. Он был участником обеих войн, на последней из которых, в 2000 году во время выхода из Грозного, получил тяжелое ранение и попал в плен. Сидел в тюрьме, из которой вышел лишь год назад.
   Мансур поблагодарил его, сказал, что подождет до конца урока.
   Когда прозвенел звонок, он встал и отправился домой.
  

__________

  
  
   Год спустя Мансур, -- уже после смерти брата -- вместе с учителем Хусейном и еще четырьмя учащимися из их группы, были захвачены и доставлены в Особый отдел по борьбе с терроризмом и экстремизмом. Их обвинили в том, что они хотели приобрести оружие для участия в незаконных вооруженных формированиях. Человек, с которым они договаривались по поводу приобретения оружия, представился амиром одной из диверсионных групп, действующих на территории Ножай-Юртовского района Чечни. На самом же деле это был внедренный агент спецслужб. На встречу отправились только двое -- Хусейн и один студент.
   Глубоко ночью в дом Мансура ворвались вооруженные люди и, заковав руки в наручники, доставили в тот же отдел, куда и всех остальных. Прямых улик против него, как и против тех двоих, что тоже не пошли на встречу, не было. Они ни в каких переговорах не участвовали. Но, тем не менее, вся группа находилась под следствием. В итоге, через неделю, когда Мансур, полностью вымотанный пытками, более уже не в силах терпеть, был близок к тому, чтобы признать все, что им угодно, его неожиданно выпустили. Этому поспособствовало вмешательство одного дальнего родственника, занимавшего в силовых структурах видное место.
   Этот родственник в тот же день порекомендовал родителям Мансура отправить сына куда-нибудь подальше за пределы республики, а еще лучше - за пределы страны. На вопрос: "Куда?", он ответил:
   -- Да куда угодно. В ту же Европу, например. В случае чего, если какому-нибудь командиру тех или иных силовых подразделений или начальнику полиции вздумается заполучить повышение или хотя бы отчитаться о результатах проделанной работы, на Мансура будет удобно повесить любое дело. База есть. А повторно я ему уже ничем не смогу помочь.
   В то время такая практика была весьма распространена в Чечне. Человек, который однажды задерживался или подозревался в участии в "Незаконных вооруженных формированиях" -- становился легкой добычей для всякого неблаговидного военачальника, и при каждом диверсионном вылазке бойцов чеченского сопротивления, именно такого и доставляли в отдел того или иного подразделения и допрашивали. Часто допрос сопровождался пытками. Если человек выдерживал и за него платили хорошие деньги, то его отпускали. И когда подобное с ним повторялось из раза в раз, он, более не в силах терпеть, либо уходили в горы и примыкали к движению сопротивления, либо уезжал в заграницу.
   Мансур не хотел никуда уезжать. Родителя уговаривали его, но все было тщетно. Из Исламского института он был отчислен.
   И вот однажды он случайно повстречал своего старого знакомого, который уже два года обучался богословию в Египте и приехал навестить родных. Мансур поинтересовался у него о жизни и учебе в Египте. Жизнь, по словам приятеля, там совсем недорогая, много чеченцев учатся, преподают превосходно, огромное количество богословов, никто никому не мешает, не придирается из-за вероубеждения, бороды или засученных штанин. И Мансур в итоге решил поехать в эту далекую страну, чтобы продолжить свое обучение там. Родители с радостью приняли его решение, и в результате, через неделю, он со своим другом отправился в эту далекую североафриканскую страну.
  

__________

  
  
  
   Это было в первый раз, когда он покинул пределы Кавказа и России.
   В Египте он поселился на окраине Каира, в местечке под названием Мадинат ан-Наср, где было сосредоточено основное количество приезжих из различных стран студентов одного из древнейших университетов -- Аль-Азхар.
   На первое время он оставался у друга. И как поскольку тот жил в небольшой квартире с женой и двумя детьми, Мансуру было крайне неудобно доставлять ему неудобства, хоть тот ему ничего и не говорил. И поэтому он усиленно искал себе другое жилье.
   На третий день после приезда, когда Мансур зашел в интернет-клуб, чтобы по специальному приложению позвонить домой своим родителям, к нему обратился один рядом сидящий араб. Он поинтересовался, не нужна ли ему квартира для совместной съемки. Мансур ответил, что он как раз подыскивал себе такую, на что обратившийся к нему араб, обрадовавшись, сказал, что у него есть замечательное предложение.
   -- Я тут присмотрел одну квартиру, -- сказал он, сняв с головы наушники и положив их на стол перед собой. -- Она трехкомнатная, вся необходимая мебель там уже имеется. У тебя будет своя отдельная комната - я так понимаю, ты студент? Вот и отлично! Я тоже студент. Тебе никто мешать не будет. Я вместе со своим приятелем буду занимать вторую комнату, значит, остается еще одна, третья комната, в которую мы тоже найдем кого поселить. А найти его нам не составит особого труда, здесь много приезжих из других стран, городов и сел Египта - кто на заработки, кто, как мы с тобой, по учебе. Вчетвером нам еще меньше придется платить. Кстати, меня зовут Саййид, я из Александрии. А как тебя зовут и откуда ты? Мансур? Мой приятель из Мансура - это деревня у нас такая. Известный проповедник Мухаммед Хасан тоже оттуда. Знаешь такого? Да, он у нас очень популярен и его все любят. Так откуда ты приехал? Из Чечни? О, неужели! Война у вас там уже закончилась? Это хорошо. Где квартира находится? Да это тут рядом. Мы можем даже прямо сейчас пойти посмотреть. Если тебя все устроит, можно будет сегодня же заселяться. Просто, я попросил вчера хозяина повременить на несколько дней, пока не найду еще хотя бы одного, с кем можно будет разделить стоимость аренды.
   В итоге, утром следующего дня, Мансур переехал на новое место. Его здесь все устраивало. Комнаты просторные, стоимость небольшая, и даже в этом говорливом египтянине, который, в отличие от многих местных, прекрасно владел литературным арабским, была своя польза - так он ускорит свою языковую практику. Пока же, чтобы понять его быструю речь, ему, с непривычки, приходилось невольно напрягаться. А объясняться самому было еще сложнее. Уж этот болтун, думал он, его точно разговорит, чего ему и было нужно.
   Мансур изредка, чтобы его не отчислили, посещал Аль-Азхар, который находился на другом конце города, и к которому по утрам ехал лишь один битком набитый (настолько, что даже двери не закрывались) автобус. У себя рядом он посещал языковые курсы Аль-Фаджр. Ввиду неплохого владения арабским языком, его сразу подняли на седьмой уровень из имеющихся двенадцати. Также он отдельно брал уроки у репетитора по грамматике и красноречию.
   Месяц спустя он получил радостную для себя весть о гибели Сулим, начальник райотдела Сунженского района, участвовавший в штурме доме, где находились его брат и остальные. Начальника убили муджахиды из джамаата Мурада, подорвав его автомобиль на фугасе.
   Шел уже четвертый месяц, как Мансур приехал в Египет, и он ни разу так и не побывал на всемирно известных пирамидах.
   Когда что-то такое, что тебе хотелось бы посетить и увидеть, находится слишком рядом, и ты сознаешь возможность в любое время пойти и посмотреть, то желание это бывает не таким уж и сильным. Он знавал здесь чеченских студентов, которые жили и учились в Каире многие годы, но так и не побывали в Гизе, где и находятся пирамиды и Сфинкс. Одним это было малоинтересно, у других никак не хватало времени (что также можно отнести к первой категории), а третьи воздерживались по религиозным соображениям, считая посещение гробниц (чем, собственно, и являются пирамиды) безбожников делом если и не греховным, то как минимум предосудительным. Мансур в этом вопросе был не столь щепетилен.
   Но все же он, возможно, так и не увидел бы одно из Семи чудес света, если бы, в один из дней, Саййид не предложил ему пойти немножко прогуляться по некоторым примечательным местам Каира и его окрестностей. Исторические памятники Египта его, Сййида, коренного жителя этой страны, который все это видел не раз и потому воспринимал как нечто обычное, понятное дело, волновали мало. Главный же интерес его в прогулках по достопримечательностям заключался в туристах, а вернее, в туристках - в белокожих и разодетых европейских девушках.
   Саййид учился на программиста и довольно свободно владел английским, и поэтому в знакомстве с одной из чужеземок и заключалась его цель подобных прогулок.
   Мансур ответил, что можно бы, но вот у него каждый день занятия, и пропустить их ему не хотелось бы.
   -- Но завтра, -- сказал он, -- у меня только одно занятие по грамматике. Оно заканчивается в одиннадцать утра. После я свободен.
   -- Нет,-- сказал Саййид, -- надо выйти пораньше. Пусть пирамиды и находятся теперь на окраине Каира, но Каир большой, к тому же пробки, -- он вдруг замолчал и о чем-то задумался. А потом сказал: -- А покажи-ка, что у тебя там завтра за урок?
   Мансур раскрыл книгу по грамматике -- Аджурмийя - на 58 странице. Саййид внимательно просмотрел, а потом сказал: "Проще простого. Сегодня я тебе объясню этот материал, так что, завтра можешь и пропустить этот урок.
   -- Договорились, -- сказал Мансур.
   В итоге они позанимались целый час, а назавтра рано утром выехали в путь, который и в самом деле оказался не близким - около сорока километров вдоль всего мегаполиса, в котором количество автомобилей равно количеству отсутствующих на дорогах знаков дорожного движения и безалаберности водителей.
   Попав на территорию пирамид, Мансур, когда они подошли поближе к Сфинксу, спросил у своего спутника, почему у него отсутствует нос.
   -- Его Наполеон пушечным ядром разбил, -- ответил тот.
   Пожалуй, подумал Мансур, Наполеону хватило бы и одного этого, чтобы, подобно Герострату, навечно войти в историю.
   У Саййида завязалось общение с двумя туристками - немками из Германии, когда те фотографировались на фоне Сфинкса, и Мансур в одиночку стал бродить по обширной территории пирамид. Один полицейский даже позволил ему взобраться на единственное из сохранившихся до наших дней Семи чудес света - пирамиду Хеопса. "Только высоко не поднимайся" - предупредил он его.
   Мансур вскарабкался до середины пирамиды, -- несмотря на окрики полицейского, который неистово кричал ему, требуя спуститься вниз, -- и присел на один из больших квадратных камней. Рукой пощупывая точеную каменную глыбу, поразительно точно уложенную рабочими много тысяч лет назад, он вглядывался далеко вперед. Ему хотелось проникнуться духом тех эпох, чтобы с высоты двадцать первого века заглянуть туда, вниз прошлого, и прочувствовать атмосферу времен фараонов и пророков, о которых он так много читал в Священных текстах и богословских трудах.
  
  

Глава 20

   Чечня и весь Северный Кавказ, как регион особого риска, обложены всевозможными блок-постами и пунктами досмотра, и поэтому перед Мансуром стояла задача, в первую очередь, покинуть эту злополучную для него теперь территорию. О том, чтобы выехать автотранспортом и речи быть не могло -- его задержат на первом же посту при проверке документов. Единственным решением был поезд - его пассажиров, за редким исключением, в пути не проверяют. А как без документов сесть на состав - это он уже знал.
   Когда вы заходите на территорию железнодорожного вокзала в Грозном, ваш багаж досматривают на наличие запрещенных предметов. После досмотра вы проходите на кассу, предъявляете паспорт и покупаете билеты (если он у вас уже не имеется), после чего садитесь на поезд и отправляетесь в путь. Соответственно, вы, с момента отправления из пункта А до прибытия к пункту Б, находитесь под контролем, и для дальнейших проверок, если на то не имеются особые причины, нет никакой необходимости. Но тут есть один нюанс, о котором знают те, кто часто пользуется услугами местных железнодорожных перевозок.
   Дело в том, что проводницам негласно разрешено иметь дополнительный заработок, из-за чего с них, тоже негласно, начальство берет определенную ежемесячную плату. Таким образом, если после продаж билетов в вагонах остаются свободные места, они, то есть проводницы, могут, в обход кассы и, соответственно, не требуя предъявления каких бы то ни было документов, перевозить пассажиров за плату, как правило, на порядок ниже официальной. Главным недостатком такой услуги является отсутствие за вами фиксированного места, которое вы будете занимать до конца вашего пути. Дело в том, что свободные и занятые полки по пути следования состава постоянно меняются, и поэтому проводница может, и даже в середине ночи, попросить вас, коль уж скоро вы решили ехать без билета, поменять место на другое, вновь освободившееся, уступая поднявшемуся с билетом пассажиру. И поэтому, те, которые выбирали подобный способ передвижения, часто просили проводниц не гонять их по всему вагону.
   Нередко, накануне отправления поезда, проводницы сами подходят к входящим в вокзал людям и предлагают, опять же, в обход кассы, поездку за более низкую цену.
   Этим способом Мансур и решил воспользоваться, чтобы выехать из Чечни и Кавказа.

__________

  
  
  
   Мучительная ночь наконец прошла. Лежа на боку, он почувствовал тепло солнечных лучей, и, испугавшись, что его тело, после тяжелой ночи, восстанавливало свои силы в течение большей части дня, быстро присел и глянул в небо. Он успокоился, увидев, что солнце находится посередине между восточным горизонтом и зенитом неба. "Примерно около девяти -- десяти часов утра, времени еще полно" -- подумал он и снова прилег.
   Сейчас, лежа и обдумывая заново свое положение и план действий, он был трезв и бодр как никогда. Теперь, в свете веселого солнечного утра, свое положение ему казалось не таким уж и безнадежным. Он даже удивился тому, насколько сильное воздействие на душевный настрой человека может оказать время суток и погода.
   Но повода для радости у него все же не было, была лишь чуть большая надежда на успех запланированного дела. Приведя себя в порядок, он пешком направился в центр города, что лежал на пути к вокзалу.
   Везде сновали люди, машины, -- все было в движении. Жизнь кипела, жизнь продолжалась, она била ключом. С одной стороны, эта суета жизни, в которой угадывалась человеческая жажда благополучия, наживы, стремление к успеху и выгоде - подсознательно обнадеживала его, а с другой - он смотрел на это как на бессмысленную детскую игру взрослых людей, неожиданно впавших в инфантильность. И в то же время он завидовал им за то, что они не имеют его тревог и забот.
   Достигнув центра города, он почувствовал голод и зашел в кафе
   Мансур хотел было досыта наесться, говоря себе, что неизвестно, когда у него еще появится такая возможность. Но потом вдруг подумал о вероятности скорой смерти, и решил ограничиться легким перекусом. Как-то не скромно отправляться к Богу, оставив собственное тело с полным брюшком нечисти.
   Он еще вчера решил, где именно сойдет с поезда. До Москвы он точно не доедет. Главное, думал он, выехать за пределы Кавказа. Ему нужен большой город, где он сможет затеряться и на время переждать, а заодно, если получится, и подзаработать немного денег. Из ближайших городов за пределами Кавказа этим условиям отвечали два города: Ростов и Краснодар. Но Ростов ему казался значительно дальше, -- ведь чтобы добраться до этого города, ему нужно было находиться в поезде дольше, чем если бы он ехал в Краснодар. К тому же, иногда, не доезжая до Ростова, в поезд поднимались сотрудники линейного отдела и проверяли у пассажиров паспорта. Он знал об этом, как поскольку -- после возвращения из Египта -- ездил туда пару раз на лечение. Итак, он выбрал Краснодар. "И Вика, -- уверял он себя, -- здесь ни при чем".
   Выйдя из кафе, он направился выше по улице Мира до пересечения с улицей Висаитова, свернул налево и пошел в сторону железнодорожного вокзала.
   Пройдя несколько сотен метров, он приблизился к месту, совсем рядом с железнодорожным вокзалом, где раньше, еще до Первой войны, стояла "хрущевка", на втором этаже которой находилась их квартира. Сейчас это место было ровной поверхностью земли. Уцелели лишь два пятиэтажных дома из четырех, которые когда-то составляли квадрат домов. Он подошел поближе к месту, где некогда стоял их дом. В последний раз он здесь бывал еще ребенком.
   При виде этих мест, его охватили дальние воспоминания детства.
   Сначала двор ему вспомнился таким, каким он был до войны: аккуратные беседки, почтовые ящики (которых дворовая детвора нередко вскрывала ключом из алюминиевой проволоки) высокие тополя, огороженная металлической сеткой небольшая баскетбольная площадка, турники и брусья и много-много детей и взрослых разной национальности, беззаботно радостные голоса которых заполняли все это пространство.
   По вечерам здесь всегда бывало шумно и многолюдно. Взрослые женщины выходили погулять со своими малышами или же просто посидеть на лавочках, чтобы вести свои отвлеченные беседы ни о чем, пока дети весело резвились.
   Характер их игр зависел от времени года: летом они строили шалаши из веток деревьев, мастерили рогатки и луки; осенью собирали опавшую желтую листву, разводили костер и прыгали через густой дым; зимой же играли в снежинки и лепили снеговиков, катались на санях, цеплялись за задние бампера проезжающих на низкой скорости машин; а под конец весны поджигали тополиный пух, что белоснежно мягкой пеленой растягивался на обочинах дорог.
   При выходе из дома его всегда поручали старшему брату, и тому то и дело приходилось с ним возиться, вместо того, чтобы беззаботно играться со своими друзьями.
   Мысленно из окна несуществующего уже дома прозвучал голос матери, зовущий зайти покушать. Потом, вечером, тот же голос требовал поскорее зайти, потому что уже поздно.
   Мансур, при этих светлых воспоминаниях, вдруг улыбнулся. И почему он раньше сюда не приходил? Но потом, когда он продолжил свои воспоминания, картина начала меняться. Ему передалась воцарившаяся тогда в воздухе тревога надвигающейся войны, впопыхах уходящие люди, пустеющий двор и гул военных самолетов. А потом бомбы. Разрушения. Смерть.
  
  

__________

  
  
  
   Накануне развала Советского Союза, когда от этого некогда могущественного государства, одна за другой, откалывались союзные республики и начался так называемый "парад суверенитетов", в Чечне усилились национально-патриотические настроения, в результате чего, в 1991 году, на Общенациональном конгрессе чеченского народа было объявлено, что Чеченская Республика отныне является независимым государством. Тут же был сформирован парламент и избран президент. В Москве это, разумеется, не одобрили, но прибегнуть к силе там пока еще не спешили. В Кремле на тот момент хватало и своих проблем. В итоге, несколько лет спустя, чтобы, по некоторым свидетельствам, укрепить позиции тогдашнего президента России Бориса Ельцина маленькой победоносной войной, было принято решение ввести войска в Чечню. Был, по признанию некоторых российских политиков и генералов, простой расчет, что народ, проживающий на территории, которая на карте России обозначалась маленькой точкой, не окажет особого сопротивления и тут же сложит оружие, видя столь грозно надвигающиеся войска могущественного государства. Министр обороны Российской Федерации тогда изрек свою знаменитую фразу, что для взятия Грозного, столицы Чечни, ему было бы достаточно одного парашютно-десантного полка и два часа времени.
   Итак, было принято решение ввести в Чечню войска. И чеченцы готовились их встретить.
   Так началась первая российско-чеченская война конца XX века.
   В 1994 году, в декабре месяце, бронетехника российских войск, огромными колоннами, свободно, не встречая серьезного сопротивления, стекалась в небольшой город Грозный, который еще недавно населяло лишь менее четырехсот тысяч человек. Войска были разбиты на четыре группировки, и, соответственно, заходили с четырех разных сторон: с севера, запада, северо - востока и востока.
   И вот, бесчисленное количество бронетехники царствует в застывшем городе вместе с безмолвной тишиной, нарушаемой разве что двигателями самих боевых машин. Но мысль военных, что город оставлен без боя, в скором времени жестоко расстраивается. Упоительная иллюзия дико нарушается разрывами снарядов ручных гранатометов, треском автоматных и пулеметных очередей.
   Чеченские военные структуры (которые, в основном, составляли ополченцы), еще до начала проникновения в город российских военных, засели в разных зданиях и сооружениях и спокойно пропускали колонны вражеской техники, терпеливо дожидаясь приказа об атаке. И вот когда сотни единиц бронемашин оказались в черте города, капкан захлопнулся и поступил долгожданный приказ.
   Атака была внезапной и яростной. Вылезая из тех мест, где они затаились, чеченцами был открыт огонь по колоннам федеральных сил. Обстрел осуществлялся нередко из оконных проемов зданий, прямо под которыми змейкой растягивалась колонна. Сотни единиц бронемашин, как спичечные коробки, запылали в Грозном, а тела сотни и тысяч солдат и офицеров в одночасье стали окоченевшими, обугленными трупами, разбросанными по улицам города и, как писали российские журналисты "глодаемые бродячими собаками".
   Вот как российские средства массовой информации описывали те жесточайшие бои.
   Газета "Известия":
   "В городе был настоящий кошмар - свирепая бойня, гигантская мясорубка, перемалывающая сотни солдатских и офицерских жизней". Офицер-медик, вошедшего в Грозный вместе с войсками, говорил: -- "Мы прошли без потерь почти до центра города и закрепились на указанном плацдарме"... На следующий день на этом "пятачке" погибло 50 человек, сутки спустя - еще столько же" Уже к 11.00 первого дня штурмовые группы частей Минобороны были готовы выдвинуться в Грозный. Их направили в бой два дня спустя, когда боевики перебили защитников блок--постов, заминировали центральные магистрали и встретили наступающих морем огня. Итог: 400 убитых, 800 раненых"
  
   "Комсомольская правда":
   "166 - я бригада вошла в Грозный первой из армейских частей. Ближе к вечеру, разведбат пробился к больнице... "Это еще нужно посмотреть, кто кого контролирует, -- усмехнулся майор--комбат. - Нас окружили со всех сторон и долбают потихоньку. Снайперы работают со всех окрестных домов". Контуженный командир роты плакал на носилках - из 27 подчиненных остались в живых только трое... Уже в сумерках к импровизированной санчасти пробилась БМП с площади "Минутка". Привезли раненых 205-й бригады. "У нас там море трупов - от бригады почти ничего не осталось", -- бился в истерике молоденький паренек с перемотанной грязным бинтом рукой".
   Это была предновогодняя ночь 31 декабря.
   Еще перед началом ввода войск в Чечню, в верхах российской армии поговаривали, что, захватив Грозный за одни сутки, 31 декабря, армия будет праздновать победу, Новый год и день рождения министра обороны России (родившегося первого января) в Грозном на следующий же день.
   Но следующий день в Российской Федерации был объявлен траурным.
   Блицкриг не получился. Губительная для Чечни и крайне неудобная для России война затянулась почти на два года и стала совсем непопулярной в России. Ельцин терял доверие у своего народа.
   В августе 1996 года ополченцы, оттесненные в горы, рывком ударили по трем основным городам Чечни и отбили их. Это стало последним сигналом для Кремля, что войну, некогда начатую ради повышения рейтинга Ельцина, из тех же соображений теперь уже надо срочно завершать. Сделано это было подписанием Хасавюртовских соглашений, по которым Россия де-факто признавала независимость Чечни и обязалась вывести с ее территории свои войска.
   Чечня, объятая неописуемыми чувствами восторга, ликовала, впервые, за многие века, празднуя в столь неравном и жестоком бою добытую свободу и независимость.
  

__________

  
  
   Но это все было потом. А пока что шли бои.
   Сквозь долгие годы труда и ожиданий приобретенные дома, обжитые не одним поколением людей, постепенно опустошались - эти дома предательски оставлялись бомбам на растерзание. И их хозяева, словно чувствуя боль своих жилищ, глубоко подсознательно ощущали себя перед ними виноватыми.
   Люди, кто, как и на чем мог, сколачивая свой домашний скарб, уезжали, как тогда казалось Мансуру, в какие-то таинственные далекие места. И то чувство неизвестности (Мансур его запомнил навсегда), доведется ли еще с кем-нибудь из них встретиться, не вечна ли разлука с теми, с которыми он еще вчера делил радостные дни спокойного детства - вносило свою лепту в общее дело предвоенных ощущений. Потом, спустя определенное время, до Мансура доходили вести, как один скончался, попав под бомбежку, как другому осколком проломило голову, как третий расстался с миром, благодаря ракете, пущенной в дом, куда он, спасаясь, переехал; как четвертый... как пятый... И везде смерть, с той лишь разницей, что умирал каждый по-своему.
   А кто-то, налегке выходя из дома, спокойно обходил дворы, прощаясь с уходящими,-- это были те, которые не намеревались покидать свои жилища и город, или же, подобно капитанам тонущих кораблей, решили сделать это последними.
   Отец Мансура, вместе с одним соседом, приняли решение остаться, пока не найдут грузовик, чтоб вывести из квартиры бытовую технику и мебель.
   Мансур и брат с матерью, которая решила их сопроводить, пока они не покинут пределы города, -- выехали из дому на заднем борту небольшого грузовика вместе с остальными людьми. Они направились в сторону микрорайона -- именно оттуда на автобусах каждый день вывозилось мирное население, которое не успело покинуть город до начала штурма.
   В тот день, не успев на автобусы, они заехали переждать один день к родственникам, которые жили рядом с пунктом отправления.
   С шестого этажа девятиэтажного дома Мансур, вместе с остальными, мог наблюдать, как падают бомбы на город, от взрывных волн которых сотрясалось все кругом, как разрываются целые здания, как в воздух вздымаются огромные клубы дыма и пыли. Обстрелы и взрывы не умолкали ни на минуту, и взрослые, боясь, что одна из бомб вот - вот свалится им на голову, в тревоге провели бессонную ночь.
   На второй день, когда они поехали к месту отправления, там царили хаос и суета. Огромная пестрая толпа, состоящая, преимущественно, из детей, женщин и пожилых людей, как в муравейнике, но еще и голося, копошилась на маленьком участке земли; тревожную суету усиливали самолеты и вертолеты, летающие в небе, и бомбы, что беспрестанно падали в разных частях города.
   Наконец подъехали автобусы, и люди в спешке начали их заполнять собой и своими сумками. Мадина с трудом затолкнула двух сыновей в один из них, попросила одну женщину за ними присмотреть, а сама осталась стоять снаружи. Она обещала приехать за ними вместе с отцом. Когда все автобусы наполнились, они колонной двинулись к выходу из войной охваченного места.
   Исчезли из поля зрения мать, дома и город. Потом им стало известно, что спустя пару часов, после того, как они оттуда уехали, все это место разбомбили. Но Мадина к тому времени уже успела покинуть этот злополучный участок.
   Как только они выехали из города, над ними стали барражировать военные вертолеты. Мансур сосчитал шесть штук. Затем несколько из этих вертолетов внезапно открыли огонь по сторонам от них: было видно, как земля разрывается от пуль пулеметной очереди, что пускалась с вертолетов. Старшие приняли решено сойти с автобусов и продолжить путь пешком, чтобы российским военным было видно, что колонна, в основной своей массе, состоит из женщин и детей, и тем самым минимизировать вероятность их расстрела.
   Погода тогда стояла пасмурная, было сыро и холодно, прерывисто шли дожди со снегом. По левую сторону от дороги, за большим кюветом с ледяной водой, находился лесной массив, а справа -- простирались обширные поля. Выйдя из автобусов, волоча свои сумки, вся эта масса грузно зашагала вдоль магистральной дороги. Но летчики, по всей видимости, решили позабавиться, и еще более усилили обстрел тех полей, что находились справа от них.
   Должно быть, так они мстили за уже успевших погибнуть товарищей.
   Война имеет особенность необычайным образом обозлить и одичать человека в отношении врага, равно как и вызвать в нем неведомое ранее сострадание к своим. Вот такие вот случаются на войне парадоксы: любовь и сострадание к одним вызывает безграничную ненависть и жестокость по отношению к другим.
   Любовью порожденная ненависть, жалостью обусловленная жестокость.
   Маленькие дети в этой толпе, возможно, были для летчиков теми, которые могут подрасти и стать им врагами или рожать врагов; взрослые женщины и старики - были матерями и отцами, породившими врагов. Эти бегущие от войны люди - любят и переживают за их, летчиков, врагов.
   На войне человек, вверенный своим эмоциям, порою действует хуже всякого фанатика. Потому что у фанатика может быть предел, установленный его убеждениями, в то время как человеческая жестокость в минуты остервенелого отчаяния, не сдерживаемая законами земными или небесными, не имеет предела. И не потому ли говорят, что "у войны свои законы", имея в виду законы жестокости, то есть -- беззаконие.
   А впрочем, что есть фанатизм, если не то остервенелое отчаяние, возведенное в ранг высшей справедливости.
   Когда снаряды и пули разрывались так близко, что уже было опасно оставаться на дороге, они все гуртом ринулись в лес, через сточную канаву вдоль трассы. Тринадцатилетний Мурад, несший рюкзак, в котором были его и брата вещи, взял на руки Мансура и перевел через канаву. Но вода все же по грудь намочила Мансура. Опустив брата на землю и спросив, все ли с ним в порядке, Мурад, схватив его за руку, повлек за собой вглубь леса, вслед за остальными. От колючек и веток кустарников и небольших деревьев, за которые они то и дело цеплялись, на коже их обмякших в воде тел образовались множество царапин и порезов, и на них местами порвалась одежда.
   Но затем начали обстреливать и лес. Один пожилой мужчина и две женщины получили осколочные ранения, и их тащили, держа под руки. Деревья и ветки, сотрясаясь от волн разрывавшихся бомб, беспрерывно впадали в конвульсии, в трясучке шурша голыми ветвями. И они вновь выбежали на дорогу.
   Именно в тот самый момент семилетний Мансур впервые почувствовал себя очень плохо, хоть брат и подбадривал его постоянно. Весь обмокший, с разорванной одеждой, с ноющими порезами и ссадинами, голодный, терзаемый безысходностью и обдуваемый холодными ветрами, он медленно, содрогаясь от холода, волочился в толпе. Его слух невольно улавливал противный звук хлюпанья ног в промокшей обуви. Печальная картина дурных чувств и ощущений дополнялась и этим, так некстати, мрачным видом дня: затянутое густыми темно-серыми тучами небо, сырой воздух, дождь со снегом и беспрерывно-монотонный гул кружащих в небе вертолетов.
   Спустя некоторое время, часть вертолетов с неба скрылась, а другая часть, уже без выстрелов, кружила над ними до самого села, к которому они уже приближались.
   В селе Бердыкел их встретили местные жители и потащили кто сколько мог в свои дома. Две недели спустя Мадина с мужем присоединились к своим сыновьям.
   После нескольких неудачных штурмов, федералы, с помощью авиации и артиллерии, усилил натиск.
   И когда последний оплот сопротивления в Грозном, Дудаевский дворец, после упорных боев все же, перед началом весны, пал, и ополченцы с потерями отступили в горы, было объявлено о победе.
   Люди потихоньку стали возвращаться в город, который был до неузнаваемости изуродован.
   Мансур навсегда запомнил эту мрачную картину руинного безмолвия, представшую перед ним, когда они въезжали в Грозный в 1995 году. Глаза, как ни пытались, не могли уловить ни единого уцелевшего дома, здания или какого-нибудь другого сооружения. Грозный походил на труп избитого, изрезанного, ранами до смерти доведенного человека. Все свидетельствовало о жесточайших боях, прошедших на этих улицах и кварталах совсем недавно: обгоревшие проемы окон частей изуродованных зданий; глубинными бомбами до основания снесенные многоэтажные дома, превратившиеся в горы развалин; черные, обугленные скелеты некогда цветущих деревьев, поваленные фонарные столбы, изрытые бомбами и гусеницами танков дороги, застывшая на месте подбитая техника.
   Когда Мансур вместе с отцом впервые навестил дом, в котором они жили совсем недавно, то вместо своей квартиры они обнаружили пустоту. Их дом напоминал перевернутую букву "П" -- глубинная бомба широкой полосой, словно ударом кувалды, разрезала пятиэтажное строение пополам, от самой крыши до подвала, унося с собою в землю их квартиру.
   Мансур тогда, двадцать лет назад, стоял примерно там же, где и сейчас, и смотрел до неузнаваемости изуродованный дом, останки которого лежали у него под ногами; смотрел тупо и непонимающе, как смотрел бы маленький птенец на свое разрушенное гнездышко. В нем не было никаких вопросов, не было даже обиды или злобы: он просто, как бы лишенный всяких чувств и способности мыслить и понимать, безмолвно созерцал взрослыми людьми уничтоженную радость его жизни. Ведь кроме того счастья, что он испытывал в этом доме и в этом дворе, другого он на тот момент и не знал. И вот это все теперь растоптано, сожжено, беспощадно уничтожено.
   Из глубины прошлых воспоминаний его вывело вокзальное объявление в громкоговоритель: "Внимание! Скорый поезд Грозный - Москва прибывает на первую платформу, нумерация вагонов начинается с головы поезда. Внимание! Скорый поезд Грозный - Москва...". Мансур вздрогнул, как внезапно разбуженный посреди ночи.
   Постояв так еще некоторое время, он спокойно развернулся и неспешно направился к вокзалу.

__________

   На вокзале все вышло так, как он и рассчитывал. Миновав пост досмотра, он медленно направился к кассе, специально проходя рядом с одной из проводниц. Та, как только он поравнялся с ней, обратилась к нему с вопросом, куда ему нужно и нет ли у него билетов. Узнав, что он едет в Краснодар, а приобрести билеты пока еще не успел, она предложила ему безбилетный вариант за полцены. Мансур сделал вид, что обдумывает предложение. Заметив это, проводница решила склонить часу весов в пользу положительного ответа и сказала, что во время пути его никто не потревожит. Он согласился.
   Поднявшись на поезд, он занял указанное ему место -- верхнюю боковую полку плацкартного вагона.
   Как поскольку состав шел в Москву не напрямую через Краснодар, ему было нужно сойти в ближайшей к этому городу точке, какой была станция "Кавказская" в Кропоткине, находящейся на расстоянии ста пятидесяти километров от Краснодара. В эту станцию поезд прибывал ближе к половине третьего пополуночи.
   Состав тронулся, и вскоре стемнело. Мансур, почувствовав усталость, попросил проводницу разбудить его на нужной станции и лег спать. Но сон никак к нему не шел. Он просто лежал на боку и смотрел в темное окно, за которым пробегали фонари, сквозили лучи автомобильных фар, мерцали звезды, вдали горели огни в многоэтажных домах.
   Мерно покачиваясь и вслушиваясь в неровный стук колес, он в десятый, сотый раз за последние сутки принимался планировать дальнейшие действия, пытаясь предугадать их итог, но каждый раз его планы, простираясь чуть дальше настоящего, утыкались в стену неизвестности. И тогда он останавливался на ближайшей цели и прекращал думать. Но затем как-то плавно, сам того не ведая, уходил назад, в воспоминания. Но и здесь, поняв бессмысленность ретроспекции, он одернул себя и прекратил это бесполезное занятие. Но делать все равно было нечего, а уснуть он так и не мог. Беспокойная душа требовала отдушины, которая находилась лишь в молитвах, надеждах и думах о прошлом.
   В воспоминаниях всегда есть одно большое достоинство: "оно уже было и прошло", -- если это связано с чем-то неприятным, и, если это было нечто приятное и радостное, то "оно все же было".
   По своему обыкновению, в момент усиленных раздумий и тревожных переживаний, он начал машинально покручивать кольцо на пальце. Вдруг поймав себя на этом, он поднес руку ближе к лицу и внимательно посмотрел на тускло сверкающий в свете станционных фонарей круг серебра с вкрапленным агатом. Он сжал руку в кулак и поцеловал черный камень, как бы целуя память о брате, которому ранее это кольцо принадлежало. И его словно вихрем унесло в те времена.
  
  
  

Глава 21

  
   Когда стало известно, что Мурад убит, Мансур не плакал, да и боли особой не почувствовал. Вдруг внутри у него что-то опустело, появился эффект дежавю. Он давно свыкся с его смертью, примирился с фактом гибели брата еще при его жизни и всякий раз оплакивал эту огромную для себя потерю.
   Чуть ли не каждый день, с тех пор, как тот ушел на войну, он, думая о брате, говорил себе: "Возможно, сегодня его уже не станет". Когда Мансуру становилось известно, что в городе силовиками заблокирован тот или иной дом с муджахидами внутри, он шел туда, подходил как можно ближе к оцеплению и стоял, содрогаясь от каждого взрыва снаряда, пущенного в этот дом. Он представлял, что там внутри, среди отстреливающихся, находится именно его брат, и в пронзительном крике "Аллаху Акбар", что доносился оттуда в гуще звуков ружейных выстрелов, огня и дыма, усиленно, нередко утирая слезы, пытался распознать нотки знакомого голоса.
   Иногда бой, начавшийся вечером, затягивался до рассвета, и в таких случаях он усаживался где-нибудь, прислонившись к деревцу или к какому-нибудь строению, и сидел до первого сообщения о том, что все кончено. Когда спецгруппы, уже будучи уверенными, что внутри нет никого живого (такая уверенность давалась почти полным разрушением дома или квартиры, внутри которого находились муджахиды, и довольно длительным затишьем без ответного выстрела), заходили вовнутрь, Мансур звонил одному родственнику, сотруднику грозненской полиции, и спрашивал, нет ли среди убитых его брата. Тот, в свою очередь, звонил кому-то, узнавал, а потом сообщал, что Мурада среди них нет. И только тогда Мансур, вздохнув с облегчением, шел домой.
   Начальник полиции, Сулим, выдал тело Мурада родным, сказав, что хоть он и был ему врагом, но врагом он был достойным, и попросил схоронить его "тихо, мирно, без лишних церемоний, чтобы у вышестоящих не было к нему претензий". После того, как тело брата доставили домой из морга, Мансур уединенно просидел рядом с бездыханным Мурадом долгое время: он молча предавался воспоминаниям.
   По мусульманским традициям, покойного запрещено хоронить с кольцом на руке, и поэтому Мансур, бережно сняв с безымянного пальца брата серебряное кольцо с агатом, надел его на тот же безымянный палец своей правой руки, поднес руку к губам и поцеловал кольцо.
   Затем он с несколькими родственниками пошел на кладбище на окраине родового селения и начал рыть могилу.
   И вот когда яма уже наполовину была вырыта, к ним на велосипеде подъехал младший двоюродный брат Мансура и сообщил, что у них в доме собрались старейшины и что они решили искупать покойного и завернуть его в белый саван. "Пусть только попробуют", -- сердито сказал Мансур, вылезая из пока еще неглубокой ямы. Вручив лопату прибывшему, он сел на его велосипед и быстро укатил. У ворот дома он встретил отца.
   -- Это правда, что они хотят его омыть и завернуть в саван? -- спросил он нетерпеливо.
   -- Да.
   -- Я им этого не позволю, -- сказал Мансур и направился вовнутрь.
   -- Постой, Мансур, подойди, -- позвал отец, и когда тот, уже успевший на несколько шагов отойти, повернулся и подошел поближе, сказал:
   -- Не надо им ничего говорить, не стоит с ними спорить. У нас не то положение. Да и не лучше ли нам его похоронить чистым, омытым, завернув в белоснежно-- чистую марлевую ткань? Мы ведь всегда так наших покойных хороним.
   -- Отец, мы так хороним тех, -- сказал Мансур учтиво, -- кто умирает лежа на своих мягких постелях. Наша религия велит хоронить мучеников в таком виде, в каком они покинули этот мир. И в этом честь для них, а не умаление их достоинства. И я не хочу, чтобы моего брата лишили этой почести, тем более, мало кто ее достоин так же, как он. А с этими невежественными трусами я сам все решу. Тебе не о чем беспокоиться, -- отец ничего не ответил, и Мансур вошел в дом.
   В большой гостиной сидело и стояло (стояли более молодые) человек пятнадцать и о чем-то говорили. Когда вошел младший брат покойного, все замолкли и обратили свои взоры на него.
   Мансур, сдерживая порыв негодования, вежливо поздоровался с присутствующими, поблагодарил их за то, что они пришли, а потом, уже более строго, сказал:
   -- Мне сообщили, что здесь ведутся разговоры о том, что нужно омыть тело моего брата и завернуть его в саван, -- он сделал паузу, всматриваясь в хмурые лица стариков, а потом, поняв, что его пока еще никто не желает перебить, продолжил: -- Все вы знаете, что он вышел на этот путь, когда могучий враг надвигался на наши земли и прозвучал призыв, во имя Бога и свободы стать на защиту Отчизны. И он достойнейшим образом прошел этот путь, путь полный тяжких испытаний, до самого конца. Время было смутное, сложное, как и бывает оно на войне. И мой брат принял единственно верное на тот момент решение. И сегодня его тело будет предано земле неомовенным, в своей окровавленной одежде, чтобы было это свидетельством перед Богом, что жизнь свою он отдал на пути истины. Пусть кому угодно называют его сепаратистом, бандитом или террористом. Но я клянусь Аллахом, что он ничем не навредил людям мирным и беззащитным, и что не говорил и не действовал в интересах личной выгоды, и что помыслы его были чисты. Я даю эти клятвы не потому, что он был мне братом, но потому, что я его, как брата, знал лучше кого бы то ни было. Да разве мне вам о нем рассказывать? Разве кто-нибудь из присутствующих найдет что-нибудь дурное сказать о нем? Он ведь рос перед вами, среди вас. Да, люди коварные и ничтожные его не любили. Но его уважали даже достойные из его врагов. И именно это уважение стало причиной того, что его труп нам передали для захоронения. И теперь, если кому-либо из вас угодно донести до властей, что я хороню своего брата как мученика, пусть не медлит. И тот тоже может идти, кто опасается за свою жизнь из-за участия на этих похоронах, на тех я и зла не буду держать. Я и один с этим справлюсь. Но если кому-то вздумается чинить мне препятствия в этом деле, то пусть знает, что он будет моим самым первейшим врагом на этом свете.
   Мансур умолк, сквозь образовавшуюся тишину обводя всех присутствующих испытующим взглядом, полным тяжелого напряжения. Поняв, что если кто-нибудь хоть одно слово скажет против, он, не в силах совладать с собой, в бешенстве набросится на него и что это может зайти слишком далеко, и чувствуя достаточную уверенность в том, что никто не посмеет ему помещать и что он все равно сделает по-своему, Мансур быстро вышел и направился на кладбище, чтобы дорыть могилу.
   В итоге он похоронил брата так, как и хотел. Помогали ему в этом лишь ближайшие родственники. Часть тех, кто находился в зале и к которым Мансур обращался, покинула их дом сразу после того, как он ушел. Они объяснили это тем, что не желают иметь отношение к делу рода, в котором правила начали диктовать сопляки. Другая же часть, состоявшая, в основном, из дальних родственников, была сердечно поблагодарена и отпущена уверениями, что в них нет никакой необходимости, как поскольку чрезмерное скопление людей может лишь привлечь ненужное внимание.
   В чеченском обществе усопшего принято хоронить среди его кровных родственников, и поэтому муж и жена редко бывают похоронены вместе. Но у родни Амины, тело которой также было выдано, было взято разрешение на то, чтобы схоронить ее рядом с мужем, и чуть позже, в тот же день, ее родственники пришли, вырыли (и Мансур со своими родственниками им тоже помогал) могилу и уложили ее рядом с Мурадом.
  
  
  
  
  

Глава 22

  
  
  
  
   В Кропоткине поезд остановился в 2:20 ночи. Мансур сошел с восьмого вагона и направился к таксистам, которые кучкой стояли, щелкая семечки. После недолгих торгов, один из них согласился отвезти его в город за две тысячи рублей. Таксист, несмотря на поздний час, был задорен и весел (он успел это проявить, пока они шли к его машине) и Мансур, усталый и меньше всего расположенный сейчас слушать его веселую болтовню, уселся на заднее сиденье. Путь, по славам водителя, займет примерно два часа.
   За окном автомобиля слегка моросил дождь. В салоне играло радио, по которому крутили меланхолическую, под стать настроению Мансура и погоде на улице, музыку, -- и капли дождя и мерный шум дворников лишь усиливали ее безрадостный мотив. Час спустя Мансур спросил водителя, не знает ли он, где в городе можно недорого переночевать, да так, чтобы можно было без документов обойтись.
   --Понимаете, -- сказал он, -- у меня в поезде украли барсетку с паспортом и деньгами. Я, конечно, поднял тревогу, но было уже поздно. Видимо, вор сошел на одной из ближайших станций еще до того, как я хватился.
   -- Да чтоб этих, блядь, воров... -- и таксист разразился по их адрес откровенной бранью. А потом, испив сладкую чашу крепких выражений, осуществись хоть одно из которых, ворам несдобровать, он, с некоторой тревогой, спросил: -- Так денег у вас что, совсем с собой нет, что ли?
   -- Есть немного - то, что у меня с собой в кармане было.
   -- А, понятно, -- облегченно вздохнул водитель.
   -- Так вот, -- продолжил Мансур, -- еду я по работе, а без документов и денег, сами понимаете, меня ни в одну гостиницу не пустят. Может, вы знаете, где я, в моем положении, мог бы остановиться?
   -- Да, конечно. Мы ведь часто таких везем. Ну, без документов, конечно, не так уж часто попадаются -- у меня, по крайней мере, был только один случай; а вот тех, у которых с деньгами туго - сколько угодно. Сейчас, -- сказал он, доставая мобильник и отыскивая контакт, -- посмотрю, как там у Гали.
   Он нажал на кнопку вызова и приложил трубку к уху
   -- Добрый вечер, Галя... Извини, что разбудил. Я вот клиента тебе везу... Да, это я, Сергей... Короче, смотри, тут такое дело. Парня обокрали в поезде... Да, сперли его паспорт и деньги. Но у него с собой есть немного. Ну так вот, это самое, можешь парня принять?.. Ну все тогда. Кстати, напомни мне, сколько у тебя ночевка стоит?.. Ага, ясно. Ну, если есть возможность, сделай ему скидочку. Как - никак беда у человека. Ладно, мы скоро будем. Пока.
   -- Она тебя примет. У нее можно за триста рублей переночевать. Условия, конечно, не ахти, но цене соответствуют. Может она тебе еще и уступку сделает, сезон ведь непопулярный.
   В цене Галя не уступила, но выбора у Мансура все равно не было, и он занял небольшую комнатушку, пахнувшую ветхой сыростью, -- обои, которыми стены коморки были оклеены, возможно, в пору первой юности старухи Гали, теперь пожелтели, ободрались и местами покрылись плесенью. Из мебели в комнатке имелся покосившийся одежный шкаф, с зеркалом на одной дверце, небольшая скрипучая кровать, столик с маленьким толстым старым телевизором и деревянный стул. В доме у нее имелись несколько подобных помещений, которые, правда, были чуть побольше этой коморки, -- и двухместными. Но свой отказ сделать скидку она компенсировала тем, что предложила ему эту отдельную одноместную комнатушку, которое стоит чуть дороже остальных. Другие же комнаты у нее пустовали.
   Мансур умылся и лег спать. Спал он долго и крепко, и проснулся только к двенадцати часам дня. Справившись у хозяйки, как добраться до центрального рынка, он вышел. На базаре задешево приобрел подержанный кнопочный телефон и местную сим - карту; в одном из киосков взял газету с объявлениями, потом купил немного продуктов и вернулся.
   Слегка перекусив, он положил свой смартфон и батарейку в целлофановый пакет из магазина и, внимательно исследую комнату, начал ходить туда - сюда по дощатому полу. Вдруг под ногами скрипнула слабо прибитая половица. Мансур с легкостью оторвал ее от пола, опустил туда вниз пакет с телефоном, и вернул доску на место.
   Когда человек слишком часто встречается с предательством, доносом, или когда всякие непредвиденные мелочи обличают тайну его жизни, то он поневоле делается осторожным и мнительным. А как поскольку в современном мире наиболее действенным обличителем тайн человека являются развитые технологии, в основном, телефон, компьютер с выходом в интернет и так далее, то они, в первую очередь, и являются предметами подозрений и осторожного обращения со стороны тех, кто ими пользуется, имея что скрывать.
   Мансур знал, как часто члены повстанческого подполья попадали в руки полиции или спецслужб именно благодаря "неосторожному" обращению с детищем научного прогресса. Тот факт, что в точности никто не знает, каков предел возможности спецслужб в деле слежки за человеком, равно как не знает и того, насколько конкретно он этим службам важен и интересен, -- это, в зависимости от тайны человека, делает его более или менее осторожным. И поэтому он однажды сравнил телефон с "телекраном" из оруэловского "1984" -- потому что не знаешь в точности, кто и когда с его помощью за тобой следит
   Хоть у него и были достаточные основания к значительным опасениям, а значит, и осторожности, но от смартфона он пока еще не хотел избавляться. Он мог ему пригодиться для связи в мессенджерах. Он решил, что если ему удастся заработать достаточно денег, то купит себе другой смартфон, перекинет туда всю информацию и выбросит этот. И если такой возможности не появится, то все же, на свой страх и риск, использует этот.
   Спрятав телефон, он взял газету и начал просматривать объявления от работодателей. Искал он, как человек без документов, работу непритязательную, черновую, что-то вроде грузчика или разнорабочего на стройке. Найдя же искомое, он тут же набирал указанный номер.
   Все переговоры заканчивались, не успев толком и начаться, как только у него узнавали, откуда он и кто по нации. Лишь один частник-армянин дал ему временную работу - ему нужен был помощник на починку крыши.
   За два дня работы Мансур заработал три тысячи рублей.
   Третий и четвертый дни прошли без работы, и скудные запасы его истощались крайне быстро.
   На пятый день ему позвонил тот самый армянин, Саркасян, которому он делал крышу, и сказал, что его друг задумал у себя во дворе соорудить баню. Он спросил Мансура, не хочет ли он взяться? "Платить будет хорошо, человек он не мелочный", -- добавил Саркасян. Мансур охотно согласился, тем более выбора у него и так не было. За неделю он сделал разбивку, вырыл небольшую траншею и, установив опалубку, залил его бетоном. Затем на невысоком фундаменте возвел кладку из блоков и поставил деревянный каркас крыши, покрыв его профнастилом. За недельную работу он получил 20 тысяч рублей, и в нем даже появился некий оптимизм -- краски жизни стали чуть светлее.
   Дело, конечно, было не в этих относительно небольших деньгах. Просто, когда у человека, рискующего впасть в крайнюю нищету, вдруг появляются некоторые, пусть и небольшие, средства, у него улучшается настроение, потому что чуточку усиливается надежда на завтрашний день.
   Таким образом, вторая неделя его пребывания в Краснодаре близилась к концу. Работа помогала ему отвлечься от многих размышлений. Он рано утром уходил, вечером, усталый, возвращался, скудно ужинал и вскоре ложился спать.
   Но иногда все - таки его пробивало на думы, и как только он начинал задумываться о своем положении, тяжелый мрак неизвестности окутывал его, и каждая минута превращалась в муку.
   Иногда, сидя или лежа в своей коморке или в разгаре тех наемных работ, что он здесь выполнял, ему хотелось все бросить и приступить к осуществлению того, что он задумал еще той ночью, лежа на берегу Сунжи. Но потом его вдруг что-то останавливало. Он как будто ждал от судьбы иной альтернативы, ждал, чтобы посмотреть, какие неожиданные повороты ему уготовило провидение.
   Мансур проводил эти дни, отдавшись воле случая. Если дни проходят так, рассуждал он, значит, это и есть его судьба, и если судьбою уготовано ему нечто иное, то сами условия жизни его к этим переменам и подведут.
  
  

__________

  
  
   Он много размышлял, о многом вспоминал. В том числе и о своих воспитанниках из интерната.
   На другой день после его исчезновения, директору интерната досталось крепко от одного военачальника за то, что тот взял на работу человека с дурной репутацией воспитывать детей. Несколько дней спустя Муса нашел на место Мансура нового работника, который, так и не принятый детьми, уволился после второй смены. Ребята не хотели видеть никого на этом месте, кроме Мансура. И когда директор пытался им объяснить, что это невозможно, они ему отвечали, что тогда им вообще никакой воспитатель не нужен.
   Вику он тоже часто вспоминал. Бывало, лежа вечером в постели, он набирал на телефоне ее номер, подушечкой большого пальца правой руки слегка водил по кнопке вызова, но, так ее и не нажимая, удалял набранные цифры.
   Решение, которое он принял в ту злополучную ночь, когда лежал под мостом, было то, что он, при первой же возможности, отправится на войну в Сирию.
   Тогда, лежа в кромешной тьме на холодном берегу, когда каждая минута могла стать для него последней, а жизнь и его увлечения предстали перед ним жалкими и ничтожными, ему было легко принять на веру мысль об уходе на войну. Но теперь, находясь в относительной и временной стабильности, былая решимость в нем слегка поубавилась, хоть от идеи этой он и не отказался.
   Именно поэтому он и не хотел звонить Вике. "Зачем? -- спрашивал он себя. -- Чтобы попрощаться? Или чтобы проблемами своими поделиться? Нет уж, пусть она его просто забудет. Так для нее же будет лучше... Да и для него, пожалуй, тоже".
   Иногда человек не может до конца решиться на поступок, от которого зависит то, какой у него будет дальнейшая жизнь и будет ли она у него вообще. Балансируя на трепетно- щекотливой середине нерешительности между "за" и "против", ему хочется избежать последствий того или иного действия, с параллельным желанием, чтобы рука Провидения его сама к этому действию подтолкнула. В подобных ситуациях человек настолько боится брать ответственность перед самим собой за последствия своих же решений и поступков, что хочет эту самую ответственность возложить на волю собственной судьбы, без его ведома для него определенной. И тогда он, заняв выжидательную позицию, наблюдает, словно бы со стороны, пока осуществится воля Высшей силы, что принудит его принять одно из двух решений.
   Но Мансур не был фаталистом, и в его понимании судьбы было правило, гласящее: "Поступай правильно и благоразумно, а там будь что будет". И вопрос сейчас заключался в том, в чем именно сокрыто это правильное и благоразумное в данной ситуации.
   Но наконец, в один из дней, ему все надоело, и он достал спрятанный телефон, поехал в цент города, вставил сим-карту, включил, открыл контакты и переписал на новый сотовый телефонный номер Салмана. Потом выключил старый мобильник, вынул обратно сим-карту и батарейку, вернулся и спрятал телефон в прежнее место.
   Дозвониться до него он не смог, так как телефон был выключен. И тогда он отправил ему сообщение: "Позвони мне. Это Мансур", чтобы отчет о доставке оповестил его о том, что тот включил свой мобильник. На старом телефоне у него было шесть номеров тех чеченцев, которых он знал в Грозном или с которым учился в Египте, отправившихся на сирийскую войну, также были адреса электронных почт и номера Телеграмм некоторых из них. Но он решил подождать, пока ответит Салман.
   Томительное ожидание в маленькой невзрачной комнатушке тянулось несколько дней, а бывший зубной врач так и не отвечал, и оповещение о том, что сообщение дошло, тоже не поступало. Звонить другим Мансур пока не торопился, и в этом видя какой-то знак. И дни уныло шли один за другим.
  

Глава 23

   Это уединенное проживание в небольшой комнатушке, вдали от родного края, когда чувство неопределенности гложет сердце, и нет никаких знаний относительно того, что будет дальше, напомнило ему его жизнь в Германии.
   В Египте было много знакомых чеченцев, на квартире он жил не один, он учился, время шло с пользой и интересом, да и в Чечню он, пусть и с некоторым для себя риском, но все же мог вернуться, когда того пожелал. В Европе же все было иначе.
   Когда Мансур приехал обратно домой из Египта, проведя там полтора года, он устроился на работу учителем арабского в частной школе, и все относительно шло хорошо. Он жил мирно и никуда не совался. Ходил на работу, встречался с некоторыми старыми знакомыми, продолжил учебу в грозненском Нефтяном университете, где он учился на заочном отделении, и так прошло менее двух лет, пока не произошло следующее событие.
   Двое из его знакомых совершили нападение на прикомандированных полицейских и убили двоих из них. Пока шел бой, к месту прибыла спецгруппа, и нападавшие вскоре были убиты. Оперативник райотдела полиции Саляхов Заур задержал весь круг общения нападавших, среди которых оказался и Мансур. В ходе допроса он узнал, что Мансур является братом Мурада.
   После этого он, с помощью двух других сотрудников, завел его в отдельную комнату, посадил на стул и крепко связал, приковав руки к ручкам стула. Затем Заур велел принести аппарат с рукоятью и проводами. Когда инструмент для электропыток был доставлен, он намотал два оголенных провода на его указательный и безымянный пыльца и начал крутить рукоятку, генерируя ток, который пронизывал все тело Мансура. В эту минуту он испытывал такую боль, что ему казалось, будто все его тело прокалывают десятки, сотни штыков. Оперативник требовал от него, чтобы он признал себя идейным вдохновителем террористической группы.
   Дело в том, что от рук джамаата Мурада погиб его, оперативника, брат, бывший на тот момент сотрудником грозненского ОМОНа.
   Действовавшая кадровая политика в силовых ведомствах тогда была такой, что при рассмотрении кандидата на место убитого при исполнении сотрудника правоохранительных структур, приоритет отдавался одному из его, убитого, ближайших родственников. Расчет был прост: новый сотрудник, полный жажды мести, будет рьяно и верно выполнять свою работу. Так Заур и был принят в силовые структуры.
   Когда опер, во время пыток, напомнил Мансуру о том давнем случае, то в ответ услышал фразу: "Значит, заслужил". Это взбесило Заура, и он, в бешенстве выхватив пистолет, неистово кричал, что убьет его. Может он и убил бы, если бы не вмешались те двое полицейских. Они мигом схватили его за руку, в которой он держал оружие, и попросили успокоиться. Им с трудом удалось вывести его из помещения и отгородить от Мансура.
   Пост начальника полиции Заводского района Грозного в ту пору занимал некий Дауд Асламбеков.
   Пока внизу опер возился с Мансуром, Дауд сидел в своем богато обставленном кабинете, задумчиво глядя в окно. Он думал о своей жизни, и какая-то тяжелая истома окутала его. В последнее время это случалось с ним довольно часто. А ведь он никогда не был склонен впадать в глубокие безрадостные думы. Он сам не понимал, как это он так внезапно переменился, куда подевался весь его энтузиазм, который еще недавно был при нем. Не может же человек так внезапно поменяться. Неужели это из-за болезни? Или, может, он уже стар. На пенсию бы, спокойно умереть... Нет, уволиться ему вряд ли позволят. Да если даже и позволят, кровники убьют раньше болезни... Хотя, это уже не так уж и страшно. Все равно осталось недолго. Но вот уволиться... Нет, не дадут.
   С возрастом в человеке, особенно, в человеке с богатым опытом переживаний жизненных коллизий, духовное начинает преобладать над материальным. Просачиваются в пылу дерзкой молодости глубоко сокрытые чувства доброты и сострадания, возникают вопросы о смысле жизни и так далее.
   Когда душевно устает сильный и деятельный, он становится слабее слабого, потому что его немощность проистекает от безразличия, а не от недостатка духа, с которым человек хоть как-то пытается справляться.
   Начальник был состарен скорее событиями, им пережитыми, нежели годами.
   Ему было только сорок восемь. В обе войны он сражался против России. Затем, раненый, угодил в плен, и ему сделали предложение, от которого он не смог отказаться. Так он стал сотрудником ОМОНа при новой власти.
   Вначале, когда он только вышел на работу, свои должностные обязанности он выполнял неохотно. Но вскоре он начал терять своих друзей, приобретенных на новой стороне, после чего, уже мотивированный и убежденный в своей правильности, стал делать результаты, благодаря которым его карьера пошла в гору, пока он не стал начальником полиции.
   И все же в последнее время он ощущал себя стариком. А с близостью старости в человеке как бы оживает древность - воскрешают устои и ценности ветхого прошлого. Мысль, освобожденная от плена страстей и больших амбиций, направляется, благодаря приобретенному опыту жизни, мудрости и сознанию близости конца, к иным идеалам -- к идеалам вечного. Значение вдруг приобретают характер памяти и качество наследия, как единственные признаки его жизни в этом мире.
   У Старости свои вопросы к человеку, которые резко отличаются от тех, что задаются ему Молодостью.
   Да, он был стар душевно. Но тело его тоже в последнее время начало терять форму, -- на нем все более явственно проступали признаки изношенности, и старые раны отзывались в нем с раздражением, когда погода резко менялась за окном. Холодными зимами обмороженный в горах организм тоже все чаще о себе стал напоминать.
   Главная заслуга всех этих неудобных проявлений принадлежала раковому заболеванию, которое было у него выявлено два года назад. Он пил сильнодействующие препараты, выписываемые из Европы, но и они в последнее время уже мало помогали. На работе никто об это не знал. Он не хотел, чтобы его воспринимали не как начальника, а как нечто слабое и умирающее.
   Короче говоря, он был неизлечимо болен и морально стар.
   Стук в дверь прервал его мысли. Вошедший сотрудник доложил, что Заур пытался убить некоего Мансура, который был знаком с убитым преступником.
   Дауд спросил, не Магомадов ли это Мансур, на что получил положительный ответ. Подчиненный подробно рассказ ему о случившемся, а потом, получив приказ немедленно позвать Заура, ушел.
   Когда Заур вошел в кабинет, начальник жестом руки предложил ему сесть на стул рядом и, как только тот уселся, как-то просто спросил:
   -- За что ты хочешь его убить? За то, что он брат Мурада?
   Заур, злобно дыша, угрюмо молчал.
   -- Я знал твоего брата, -- продолжил Дауд. -- Мы когда-то с ним вместе были в ОМОНе. Потом меня назначили сюда...Впрочем, тебе все это и так известно. Так зачем ты хочешь убить Мансура?
   -- Он такой же подонок, каким был и его брат. Он собрал террористическую группу, члены которой и совершили...
   -- Заур, -- мягко прервал его начальник. - Что ты мне рассказываешь? То, что ты сейчас пытками пытался выбить из него признание, или если ты их уже получил, еще не доказывает его причастность к чему-либо. Я слежу за этим парнем много лет, и знаю о каждом его шаге. Да, репутация у него не безупречная, но он уже давно пытается жить мирной жизнью, никуда не вмешивается. И то, что двое из его знакомых убили двоих сотрудников полиции, и при этом погибли сами, не является доказательством причастности к этому Мансура. Еще до того, как ты на него вышел, я дал поручение принести распечатку его телефонных звонков и сообщений, допросить его знакомых, проверить все его контакты, где с кем был и о чем говорил. Он чист. Ты, конечно, об этом ничего не знал. Я, по известным причинам, не хотел, чтобы вы пересеклись. Но вы все же встретились, о чем мне, к сожалению, только сейчас стало известно. Послушай, ваши братья сражались друг против друга, они сами выбрали пути, на которых убивают и бывают убитыми, и вам с Мансуром теперь нечего делить.
   -- Не надо ровнять наших с ним братьев, Дауд. Он считает, что мой брат получил по заслугам. Он подозревался в причастности к структурам джамаата и ранее. Нападавшие были его знакомыми. Возможно, именно он, имея соответствующее образование, и вдохновил их на этот поступок. У меня достаточно оснований, чтобы эту гниду уничтожить...
   Дауд поразился своей неспособности эмоционально возмутиться столь небывалой дерзости подчиненного. Еще недавно он жестоко наказал бы его за такую вольность, но сейчас почему-то он смотрел на все это с каким-то безразличием. Может, думал он, это просто потому, что он, начальник, понимает состояние Заура, в котором оживилась старая рана потери родного брата. Или же его подчиненные осмелели, поняв, что он стал другим, слабым. Но он все же решил просто по- отечески поговорить с Зауром, хоть и это тоже не было ему свойственно.
   Раньше он мало сидел в кабинете, мало общался с подчиненными. Приказы его были кратки и конкретны, и обсуждать их никто не смел. Он всегда, в полной боевой готовности, ходил вместе с другими на задержания. Полицейскую форму он надевал крайне редко, предпочитая ей военную униформу.
   -- Послушай меня хорошенько, Заур, -- начал он. -- На мне, как ты знаешь, кровь многих людей. Я убивал их по долгу службы. Я не могу сказать, что о чем-то жалею. Но я все же предпочел бы иную жизнь, чтобы спокойно засыпать по ночам без охраны, спокойно, один, ходить по улицам, сидеть в парке, гулять, радоваться жизни как всякий простой человек. Я бы предпочел не чувствовать нынешних опасений и жить мирно, пусть и бедно, но мирно. Должность, охрана - это не вечно. А люди все ждут и ждут удобного случая, чтобы за своих отомстить. И я хочу тебя предостеречь от такой жизни. К тому же, у тебя ведь и охраны нет. Пойми, не большая проблема убить человека, и даже меня с моей охраной, если кто-нибудь серьезно за это возьмется. Президентов убивали, нас и подавно смогут. -- Он умолк. Заур с молчаливым упрямством смотрел на стол перед собой. -- Знаешь, -- продолжил Дауд, -- я имею все, о чем только мог мечтать: большой дом, и даже два дома, несколько дорогих машин. Заработанных мною денег мне и моим детям хватит на безбедную жизнь до самого ее конца... Не знаю, может я просто устал, или старею, но пацана убить я тебе не дам.
   -- А если я его все же убью? -- спросил опер, не отрывая с поверхности стола свой острый взгляд.
   -- Я тебя засажу. Или дам свободу действий его родственникам на осуществления древнего обычая.
   Опер встал с места и сказал:
   -- Хорошо, я его отпущу. Но рано или поздно, что бы со мной ни случилось, даю слово, я его достану, -- он развернулся и вышел.
   Дауд велел привезти Мансура, и когда он был доставлен, начальник посоветовал ему на время убраться из Чечни.
   Мансур, конечно, не знал о разговоре начальника с Зауром, ему казалось, что опер действовал с подачи Дауда.
   -- Хотите - сажайте, хотите - убейте, но мне некуда идти, -- сказал он злобно.
   -- Неужели в России нет родственников, у которых ты можешь немного пожить?
   -- Нет.
   -- Тогда вернись в свой Египет... Нет, туда лучше не надо. Многие сейчас в Европу уезжают. Поезжай и ты.
   -- У меня нет денег.
   -- Они там и не нужны. Там у них есть социальное пособие, жильем обеспечивают и все такое.
   -- На дорогу нужны, -- сказал Мансур упрямо.
   Дауд тяжело вздохнул, немного посидел с недовольно-задумчивой видом, словно решая какую-то сложную для себя задачу, потом резко встал и подошел к сейфу. Он вынул оттуда небольшую пачку наличных и, вручив их Мансуру, сказал:
   --Этого должно хватить. Если не уедешь, будешь в тюрьме гнить.
   Мансур взял деньги, встал и направился к выходу. Вдруг остановившись в дверях, он обернулся и спросил:
   -- Ну и сколько мне в Европе торчать?
   -- Пока я не умру, -- ответил строго начальник.
   -- Тогда, надеюсь, я смогу скоро вернуться.
   -- Пошел вон отсюда!
  
  
  
   __________
  
  
  
   Чтобы легально и беспрепятственно попасть на территорию Евросоюза, как известно, требуется Шенгенская виза. С чеченской пропиской тогда эта виза стоила в десятки раз дороже, чем в других регионах. К тому же, кроме значительных денег, она требовала и немалого времени. Но и в том случае, если человек был готов заплатить требуемую сумму и подождать длительное время, ему в итоге могли отказать, потому чеченец, желающий въехать на территорию Европы, воспринимался тамошними властями как едущий с целью остаться и попросить политическое убежище. И поэтому Мансур решил отравиться другим, более популярным и дешевым, но менее надежным и удобным способом.
   Он сел на поезд Грозный - Москва. Двое суток пути привели его в столицу России. Потом он перебрался на Белорусский вокзал, сел на поезд и через сутки был в приграничном с Польшей городке - в Бресте.
   В Брест каждый день стекались люди, в основном, чеченцы, желающие переправиться в Европу -- одни для того, чтобы спастись от преследования, другие, в поисках лечения от тяжелых форм заболеваний (коих война породила в огромном количестве), а третьи -- в надежде на лучшую жизнь.
   Ежедневно, по утрам, из этого городка к польскому пограничному посту в Тересполе отправлялась одна единственная электричка, на которой только и можно было попасть на территорию Польши, а далее -- и на остальную часть Европы. Билеты на эту электричку местными бабками заблаговременно скупались на кассе брестского вокзала и перепродавались потенциальным эмигрантам с многократно завышенной ценой.
   Мансур разменял валюту и купил дорогие билеты на следующий день у одной из таких бабок, у которой также снял квартиру на ночь. Так как прибыл он в Брест лишь к обеду, то на утреннюю электричку он уже опоздал.
   На следующий день, рано утром, он вместе с остальными сел в заветную электричку и поехал к границе. На таможне протянулась длиннющая эмигрантская очередь в зал, где за рядами столов, выстроенных по обе стороны зала друг против друга, сидели офицеры погранслужбы. Вида и тона они держались кто высокомерно пренебрежительного, а кто надменно снисходительного, и таким образом, в полной мере ощущая свое превосходство над этой толпой, небрежно распоряжались судьбами людей, решая, кого пропустить, а кого - отправить обратно в Брест тем же путем и способом, каким они сюда прибыли.
   Мансуру это напомнило время в разгаре военных действий, когда они в спешке покидали во всю бомбящий город и республику, проезжая пограничные блок-посты. Те же очереди, то же презрение военных на постах, те же солдаты с немецкими овчарками, то же бессилие и безнадежность уезжающих. Он даже пожалел, что вообще сюда сунулся, и про себя думал, что, если бы знал, что все здесь делается таким образом, он никуда из Чечни и не уезжал бы.
   Еще у входа у всех забрали загранпаспорта, которые затем распределялись между сидящими за столами таможенниками. Далее работник выкрикивает фамилию того, паспорт которого он держит в руках, названный подходит, ему задают вопросы о причине поиска убежища и так далее, и, в зависимости от ответов, или же от настроения таможенника, или еще от чего-то неизвестного, беженцу велят в конце зала пойти направо или налево.
   Мансур спросил у одного долговязого мужчину средних лет, который в очереди оказался рядом с ним, почему одни идут направо, а другие - налево.
   -- Те, которые идут направо - пропущены, а те, кому указывают налево - возвращаются обратно в Брест, -- пояснил незнакомец.
   -- Как? -- удивился Мансур. -- Разве тут не всех пропускают?
   На это его сосед фыркнул и сказал:
   -- Тут, братишка, есть и такие, которые и по тридцать, и по сорок раз пытались пройти. Лично у меня сегодня восьмая попытка. Вон, рассказывают об одном, который сделал аж целых сорок восемь попыток. Его сами таможенники прозвали "Старым волком". Ему под конец даже штамп в паспорте некуда было ставить. Так вот, его пропустили в сорок девятый раз.
   Мансур про себя решил, что у него на эти попытки не хватит ни терпения, ни денег, ведь на каждую последующую попытку нужно заново снять квартирку на ночевку, тратиться на еду, приобрести билеты и часами стоять в очереди на таможне, терпя высокомерный взгляд этих людей. Нет, думал он, это будет его первой и последней попыткой. Но вслух лишь выдал:
   -- Так ведь и разориться можно.
   -- А то, -- сказал мужчина, которого звали Ибрагим. -- Некоторые так и разоряются, а потом звонят домой и просят родных прислать денег. Тут ведь как в азартной игре - всегда надеешься, что в следующий раз повезет. Но чаще всего просто теряешь то, что имеешь, и на обратную дорогу даже денег не хватает. Вон, недавно один на этих попытках потратил все свои сбережения, потом родных разорил, -- некому было даже денег ему прислать. Мы тут скинулись и помогли ему вернуться домой.
   Ибрагим, как и те, кто здесь прилично задержался, успел изучить нравы таможенников.
   -- Главное, сказал он, не попасть к вон той блондинке. Та еще стерва. Редко кого пропускает.
   Но по иронии судьбы и Мансур, и Ибрагим в тот день попали именно к этой блондинке, и им было сказано: "Прямо и налево". В электричке на обратном пути в Брест Ибрагим спросил его, будет ли он пробовать дальше. Мансур ответил отрицательно. Когда они дошли до Бреста и уже расходились, Ибрагим обратился к нему со словами:
   -- Знаешь что, ты, главное, не отчаивайся. Некоторые проходят с первого раза, другие -- со второго, иные, как я, зависают тут надолго. Я завтра возьму себе выходной, а то уже заколебался с этими попытками. Морально больше устал, чем физически. Вот, -- он вынул из кармана билеты, -- возьми, это на завтрашнюю электричку. Сделай хотя бы еще один рывок, раз уж притащился в эту даль. И да поможет тебе Бог.
   И вот на другой день Мансуру было сказано: "Прямо и направо".
  
  
  

__________

  
  
  
   Мало кто из тех, кому предоставлялось убежище в Польше, там оставался, хоть покидать ее они и не имели права. Платили там мало и условия проживания были относительно плохими. Многие устремлялись дальше вглубь Европы, в более развитые страны, а Польша, зачастую, была лишь транзитом.
   Один знакомый, который еще в Грозном посоветовал Мансуру поехать в Германию и сам провел в Европе некоторое время, послал ему навстречу в Варшаву человека, который за минимальную плату его туда доставит -- нелегально, разумеется. Таким образом, поздно ночью Мансур выехал из Варшавы в сторону Германии, с риском быть перехваченным полицией последней страны. В этом случае ему грозила тюрьма на месяц или два, с последующей депортацией. Но если до того, как его поймают, он сможет добраться до иммиграционной службы или полицейского участка и попросить убежище, сказав "Азюль", у него есть шанс остаться в Германии, пока его прошение будет рассматриваться соответствующими службами.
   Рассмотрение подобных обращений, обычно, занимает от нескольких месяцев до нескольких лет, в зависимости от наплыва беженцев. Как правило, на эти обращения, в соответствии с Дублинским соглашением (согласно которому дело Мансура должно быть рассмотрено в Польше, так как именно к этой европейской стране он обратился первым), отвечают отказом, после чего человека, если он не желает добровольно покинуть страну, принудительно из нее выдворяют. Лишь в исключительных случаях, в подобной ситуации, мигрантам удается получить вид на жительство.
   Мансур был настолько усталым и измотанным, что сразу, как только сел в черный БМВ в Варшаве, тут же заснул. Проснулся он утром от слепящих глаза солнечных лучей, когда они уже въезжали в Берлин. Водитель высадил его рядом с полицейским участком, взял деньги и укатил. Мансур вошел в участок. Полицейские приняли его спокойно, ничему не удивляясь. Было видно, что это у них обычная процедура. Далее последовали общие вопросы, делались какие-то записи, проводился осмотр, брались отпечатки пальцев и все такое. На другой день его направили в иммиграционную службу, а те, в свою очередь, отправили его поездом в лагерь для беженцев, который находился на окраине небольшого селения Цирндорф.
   Архитектура Европы отличается от архитектуры тех мест, где он бывал ранее. И поэтому, когда он оказался в Берлине, многое для него было ново и интересно. Но Берлин все же был всего лишь хорошо обустроенным городом.
   Истинное восхищение он испытал лишь тогда, когда оказался в этой маленькой немецкой деревушке. Когда он, сойдя с поезда на вокзале, таща свою сумку, вошел в Цирндорф, на улице уже вечерело, и перед ним предстала картина, обычная картина для местных, но весьма вдохновляющая для него.
   Эти милые домики, крытые коричневой и красной черепицей, в фасадные стены которых были встроены прямые и диагональные деревянные балки; эти уютные мощенные улочки, эта тихая, мирно текучая деревенская жизнь -- все это создавало какую-то особую атмосферу гармонии, будто он попал в мир безмятежной сказочной древности, где слыхать не слыхали о жестокости и печали. Ему вдруг захотелось слиться с местной обстановкой и жизнью, захотелось, чтобы все это им, наряду с местными, воспринималось как нечто привычное и родное. Ему захотелось просто забыться.
   С неподдельным интересом озираясь вокруг, он медленно, посреди деревушки, побрел к лагерю на другом конце Цирндорфа.
   В лагере у него приняли бумажки, выданные в Берлине, вручили постельное белье и указали номер его комнаты.
   Кормили здесь неплохо, давали кое-какие деньги на приобретение необходимых вещей, в световое время суток позволяли выходить за пределы лагеря. Но долго здесь никто не задерживался: через месяц-два прибывших расселяли по квартирам и гостиницам в других городах и деревнях.
  

__________

  
  
  
   Как-то раз, гуляя в окрестностях этой деревушки, он случайно наткнулся на старого знакомого из Чечни, Идриса, который уже несколько лет проживал в Нюрнберге, что находился в нескольких километрах от Цирндорфа. И с тех пор Мансур время от времени ходил к нему в гости и любовался архитектурой этого старенького городка, его аккуратными мощеными улочками, магазинчиками, домами, на фасадах которых гармонично сочетались историческое прошлое и прогрессивное настоящее.
   Примерно через месяц его отправили в другое место -- в селение Гоцдорф, расположенное более чем в двенадцати километрах от административного центра -- Вюрцбург.
   Это была маленькая уютная деревушка с аккуратными домиками, крытыми, как обычно, красной и коричневой черепицей, одним магазином, небольшим футбольным стадионом и церковью на возвышенности, колокольная башня которой венчалась острым готическим шпилем.
   Здесь ему выделили маленькую комнатушку на мансарде в пансионе добродушной фрау Илоны. Комната, пусть и небольшая, была весьма уютной: возле дальней стены стояла небольшая, но удобная кровать с тумбой у изголовья, на которой стоял светильник; под единственным окном располагался столик, привинченный к стене, столешница которого снизу подпиралась подножкой посередине; рядом со столом стоял деревянный стул с плетеной спинкой. Слева у входа находился небольшой шкафчик для вещей. Но самым приятным для него здесь было то, что эту комнатку ему ни с кем не нужно будет делить.
   В пансионе также было две семьи - сербская и чеченская, последняя состояла из многодетной матери - одиночки с четырьмя детьми, один из которых болел ДЦП.
   В тот же день к нему явился куратор Штефан с русской переводчицей по имени Юля. Заполнив кое-какие бумаги, ему выдали розовые чеки, на указанную сумму в которых он, -- предъявив их на кассе определенных магазинов, -- мог приобрести как продукты питания, так и все остальное, что необходимо в быту. Ему объяснили, что чеки эти будут выдаваться в конце каждого месяца, так что пусть он тратит их с соответствующим расчетом. Также куратор сказал, что он будет ежемесячно получать небольшую сумму наличных на иные расходы, -- к примеру, на проезд на общественном транспорте и так далее. В завершение ему было сказано, что он не может выходить за пределы данного селения в радиусе двадцати километров (услышав об этом ограничении, Мансур понимающе кивнув с серьезным выражением лица, но про себя лишь усмехнулся). Затем ему вручили временный документ, удостоверяющий его личность -- аусвайс. Документом этим была зеленая бумажка, сложенная вдвое, с его личными данными и фотографией. Далее гости, пожелав иммигранту всех благ и выразив надежду, что никаких проблем у них с ним не возникнут, удалились.
   А Мансур привыкал к новому месту.
   На другой день, рано утром, его беспардонно разбудил громкий колокольный звон сельской церкви. Он раздраженно закрыл руками уши - не помогло. Взял подушку и придавил ею свою голову, - но мощный звон все равно пробивался к его слуху. Тогда он вскочил, подошел к окну и злобно посмотрел на церковную башню с звенящим колоколом. Звон, к его несчастью, длился очень долго. И когда наконец воцарилась тишина, Мансур вернулся к своей кровати, успокоил себя, сказав, что он здесь только гость -- к тому же, непрошеный, в то время как колокол -- у себя дома, так что, ему ничего другого и не остается, кроме как терпеть.
   Но со временем он к нему привык и перестал его замечать, как пару лет назад привыкал к тому звону в Египте, который раздавался, когда продавец газовых баллонов, которыми была нагромождена его телега, запряженная чахлым ослом, бил гаечным ключом по металлическому корпусу баллона, разъезжая рано утром по улочкам Каира. Таким образом, продавец привлекал внимание к своему товару.
   Мансур исходил всю деревушку вдоль и поперек; часто, от нечего делать, бродил по окрестным перелескам и вдоль ухоженных полей. Свободного времени у него здесь было в избытке. Но вскоре, устав от этого безделья, он решил заняться чем-то полезным. Из дома, помимо Корана и сборника хадисов, он принес с собой несколько художественных книг, которые начал читать и перечитывать.
   А как-то раз, заметив у себя на брюшке малоприятное следствие праздной и малоподвижной жизни,-- лишний жирок, он стал заниматься спортом. Так он начал делать легкие утренние пробежки по окрестным лесистым холмам, а вечерами бегал на местном стадионе, с ускорениями на стометровке, после чего здесь же отжимался от пола, подтягивался на турниках и брусья, боксировал с тенью и качал пресс. Потом шел домой, принимал душ и брался за книги.
   Теперь, находясь вдали от дома, в самом сердце Европы, он мог смотреть на то, что происходило и происходит в далекой Чечне - с ним и остальными, -- как бы со стороны. И этот сторонний взгляд казался ему более объективным и новым. Он, подолгу прогуливаясь по дорожкам окрестных лесных островков - сосновых и лиственных, -- разбросанных в холмистой местности средь пахотных полей, предавался многим размышлениям, анализируя то, что было, есть и может быть. Потом, когда с востока надвигались вечерние сумерки, он шел в свою маленькую комнатушку на мансарде, усаживался за маленький столик под окном, и читал.
   Наблюдая условия прогрессивной жизни европейского общества, Мансур, подобно мусульманским, -- в основном, египетским, -- реформаторам 19 века, таким как Джамалуддин Афгани, Мухаммад Абдо и другие, задавался теми вопросами, что, в свое время, тревожили их умы, когда они, как и он, впервые оказывались в Европе. А именно: где мусульмане, которые, на протяжении многих столетий, были ведущими в науке и философии, оплошали? В чем причина сегодняшней их отсталости и упадка? Разве не мусульмане, в темные дремучие века Европы, переживали свой ренессанс, перенимая все лучшее, что до них достигли греки и другие народы, развивая перенятое и передавая эти знания всему человечеству? Так что же стало с этой прогрессивной мыслью, что доминировала в научном мире на протяжении многих веков?
   Он много рылся в интернете и читал различные труды на эту тему как западных, так и восточных -- в том числе и упомянутых выше -- авторов. Выдвигались разные теории: от нашествия монголов, до буквалистики, обскурантизма, фанатизма и неверного толкования Священных текстов.
   Хоть изыскания эти и не удовлетворили в полной мере его пытливый ум, он все же -- из своего небольшого исследования -- вскоре вынес то, в чем ему часто приходилось убеждаться с детских лет, а именно -- что человек несовершенен, ни в мышлении своем, ни в поведении, ни в образе жизни. И это, подумал он тогда, делает его, человека, самым уникальным существом на Земле; ибо совершенство лишило бы его воли, а воля, -- без которой жизнь теряет всякий смысл, -- есть самое важное и прекрасное, чем могут похвастаться люди. "Я ошибаюсь, следовательно, я существую", -- мелькнуло у него в голове, и он улыбнулся этой мысли, считая ее ничуть не хуже перефразированного изречения Декарта.
   Но полгода спустя Мансур просто рассмеялся от удивления, когда, читая философско-богословскую статью в интернете одного западного автора, он набрел на цитату Августина Блаженного, приводимую автором статьи из книги "О Граде Божьем": "Если я ошибаюсь, я существую".
   "Выходит, -- сказал про себя Мансур, мысленно обращаясь к Августину, который жил задолго до Декарта, -- это нас с тобой перефразировал этот философ, а не наоборот".
  
  
  

__________

  
  
  
   С каждым разом мысли все больше и больше копились в нем, что их уже все труднее становилось в себе удержать. И тогда он начал излагать их на своем стареньком нетбуке.
   Однажды зимой, устав от своей коморки, он, прихватив свой маленький компьютер, спустился в кафе на первом этаже. Он уже бывал здесь несколько раз. Заказав кофе, он сел за столиком у окна и начал печатать.
   Официанткой здесь была худосочная женщина в годах, приехавшая из Румынии более двадцати лет назад. Поставив чашку на стол перед Мансуром, она вышла. Он, в определенный момент оторвавшись от компьютера, откинулся на спинку стула, и тут же заметил ее через окно.
   Румынка, время от времени, обслужив немногочисленную клиентуру, выходила на улицу, чтобы покурить. Вот и сейчас, оказавшись за дверью, она прислонилась левым плечом к столбу крыльца, неспешно поднесла фильтр сигареты к губам и закурила. Мансура (хоть сам он и не выносил запаха табачного дыма), иногда забавляло наблюдать за ней со стороны в такое время. С небрежной изящностью держа между двумя пальцами сигарету, официантка, с каким-то задумчивым средоточием, словно вспоминая все несчастья прожитой жизни, медленно затягивалась, а потом, чуть задержав дым сладкой отравы в легких, спокойно, тоненькой струйкой, словно от всех этих несчастий освобождаясь, выпускала его наружу. Не успевал дым рассеяться в воздухе, как она снова подносила к своим иссохшим губам сигарету.
   Закончив, она бросила окурок в металлическую урну и зашла. Постояв немного за барной стойкой, румынка подошла к нему и поинтересовалась, что он пишет. И Мансур, как обычно в их коротком обмене словами, попытался объяснить ей то, чем он занят, используя русский и английский языки. Но как поскольку та русский знала в той же степени, в какой английский знал Мансур, а английский он знал очень плохо, то диалог у них получался не очень, и всегда сопровождался отчаянной пантомимой, приобретая форму жестового языка. Но ей достаточно было знать, что он что-то пишет, и что когда человек что-то пишет, беря мысли из головы, он нуждается в тишине и покое.
   Несколько посетителей в зале слишком шумно обменивались словами. Она указала ему на это обстоятельство и, предложив проследовать за ней, развернулась и пошла. Мансур, быстро схватив свой нетбук, встал и пошел следом.
   В глубине зала был узкий проход, они миновали его и оказались в помещении, которое было чем-то вроде небольшого банкетного зала. Обстановка здесь была более богата и интимна. Потолок пересекали две массивные поперечные балки; на стенах висели рожки и картины; темный лакированный деревянный стол обрамляли стулья - тоже деревянные, с обитыми мягкими тканями сиденьями и спинками; стены также были обшиты деревянными панелями, выкрашенными темно - коричневым лаком. Две полосы тяжелых бархатных портьер были сдвинут друг к другу так, что между ними пробивалась лишь тоненькая полоса солнечного света, отчего в комнате царил легкий полумрак. Напротив стола, где он уселся, был небольшой камин. Вся эта атмосфера создавала впечатление внутреннего убранства средневекового замка. Для полного сходства не хватало разве что богатой истории, доспехов, оружия на стене и, конечно же, замкового размаха. Но именно отсутствие этих признаков делало помещение более уютным и не слишком мрачным, и посему потаенные мысли, зарождавшиеся в недрах души Мансура, здесь излагались легко и просто.
   Именно здесь им был написан тот рассказ, который он позже, вернувшись домой, отправил на конкурс, победа в котором позволила ему съездить на московские литературные курсы.
   В один из дней, когда Мансур спустился в кафе, румынки там не оказалось. И больше он ее не видел -- умерла она или же просто ушла с работы -- он так и не узнал. Но вскоре на ее место пришла другая -- не особо радушная немка средних лет, и Мансуру пришлось забыть про ту уютную комнату с камином и картинами на стенах.
  

__________

  
  
   Рядом с гостиницей находилась небольшая закусочная, где вскоре, после исчезновения румынки, устроилась на работу официанткой женщина по имени Вероника - немка из бывшего Советского Союза, разменявшая пятый десяток. Узнав, что рядом в пансионе живут чеченцы - вместе с которыми они, российские немцы, разделили лишения сталинских репрессий, -- она пришла в гости знакомиться. Мать - одиночка, Мансур и Вероника посидели за столом, попивая чаю и общаясь, более двух часов, а потом, перед тем, как расстаться, Вероника обменялась с ними номерами телефонов - как она выразилась, на всякий, если понадобится ее помощь.
   Ни книги, ни уединенные прогулки и размышления, ни те редкие записи на компьютере и одиночное занятие спортом не могли унять тоску души Мансура. Он здесь был столь чужим и непонятным, как чужими и непонятными были все они для него. И его беспрестанно терзала мысль застрять здесь навсегда, а еще хуже - привыкнуть к здешним порядкам и раствориться в этой массе, став одним из них. Здесь ему впервые показалась такая мирная и беззаботная жизнь, прожигаемая в удовлетворении сиюминутных потребностей, столь пустой, скучной и бессмысленной, что глубина его отвращение к этой жизни теперь достигала тех же пределов, каких достигало его восхищение всем этим, когда он впервые оказался в Цирндорфе.
   Рядом с гостиницей находилась небольшая закусочная, где вскоре, после исчезновения румынки, устроилась на работу официанткой женщина по имени Вероника - немка из бывшего Советского Союза, разменявшая пятый десяток. Узнав, что рядом в пансионе живут чеченцы - вместе с которыми они, российские немцы, разделили лишения сталинских репрессий, -- она пришла в гости знакомиться. Мать - одиночка, Мансур и Вероника посидели за столом, попивая чаю и общаясь, более двух часов, а потом, перед тем, как расстаться, Вероника предложила записать свой номер телефона - на всякий, если вдруг понадобится ее помощь. С тех пор она частенько наведывала их.
   И вот одним светлым весенним днем, выйдя из закусочной, чтобы покурить, Вероника заметила Мансура, который, сидя на лавочке неподалеку, читал какую-то книгу. Она пригласила его зайти внутрь кафешки.
   В зале было мало людей. В основном народ - как правило, пенсионеры -- здесь собирался только по вечерам, чтобы за кружечкой пива и легкой закуской, в шуточной и громкой беседе коротать постылую деревенскую жизнь. Вероника угостила его стаканчиком яблочного сока и, протирая стол тряпкой, поинтересовалась, что это он читает.
   -- Да так, рассказы Толстого.
   -- Ну и о чем пишет автор "Войны и мира"?
   -- О войне в Чечне, -- сказал Мансур, слегка улыбнувшись.
   -- М-да уж, война, конечно, не молодая.
   Вероника опустилась на стул напротив, а потом сказала:
   -- Вот интересно, почему люди, как бы далеко они ни продвигались в своем развитии, не могут обойтись без насилия?
   -- Чем дальше будет развитие, тем больше будет насилия, -- ответил Мансур.
   -- Почему же? - удивленно спросила она.
   -- Не знаю. Но можно попробовать пофилософствовать.
   -- Ну попробуй.
   -- Человек - это животное, которое, в отличие от других, настоящих животных, всегда стремится - зачастую, любой ценой -- к большим благам и удобствам жизни. Государства же, внутри которых обитают эти рациональные животные, всегда требующие улучшения своих условий - есть нечто бездушное, эгоистичное и безмерно меркантильное. Они, государства эти, как верно в свое время заметил один известный правитель, не имеют друзей, но имеют интересы и потребности. Законы же морали государствам чужды, неведомы и, наверное, отчасти даже вредны. Ведь поступая по справедливости, -- а справедливость, как и дружба, понятие моральное, -- нужно соблюдать право другого. Чего не делает ни одна страна, если речь идет об ее интересах. Короче говоря, государство и политика отражают худшую сторону самого человека - этой ненасытной и эгоистичной твари. И именно потому прогресс, дарующий людям вкус легкой жизни, всегда будет сопровождаться войнами. Ведь когда блага заканчиваются -- а праздная жизнь лишь ускоряет их конец, -- то их нужно где-то добывать.
   -- Это печально, -- вздохнула Вероника. А потом спросила, кивком указав на книгу: -- Много еще осталось?
   -- В смысле, читать? Да я это перечитываю в третий раз. Делать здесь все равно больше нечего. Из интернета тоже читаю много. Но бумага есть бумага - к ней тянет больше.
   -- Чтение -- это хорошо, -- заметила Вероника. -- Я вот тоже раньше много читала. Но теперь времени не хватает. Кстати, у меня дома есть книги. Если хочешь, могу принести.
   -- На русском?
   -- Да, конечно. В основном, классика.
   -- Было бы хорошо, -- сказал Мансур, который уже успел пристраститься к чтению.
   Через день она принесла ему небольшую стопку книг. "У меня там еще должны быть, -- сказала она, передавая ему книги, -- надо будет посмотреть. Но ты сначала прочти эти, а потом я еще принесу". Тремя неделями позже она принесла ему другие. И так несколько раз.
   Они время от времени встречались и беседовали о разном, в частности, о прочитываемых или уже прочитанных им книгах, которые она ему приносила.
   Однажды, когда они обсуждали последнюю им прочитанную книгу - "Триумфальную арку" Ремарка, разговор зашел об эмигрантах Второй мировой, потом об эмигрантах настоящего времени, а потом и о Париже. И она вдруг сказала:
   -- Слушай, здесь, в Вюрцбурге, есть один русский мужик - гид, зовут его Алексей. Так вот, он организовывает поездки для русскоязычных туристов в разные города Европы. Я года три назад, в составе группы, объездила с ним семь известных городов Италии. Он прекрасный экскурсовод, увлекательно рассказывает об исторических событиях, личностях, памятниках культуры и искусства. Я это к тому, что я недавно слышала, что он сейчас набирает группу в Париж на два дня. Стоит совсем немного, около ста пятидесяти -- двухсот евро с человека. Почему бы тебе не поехать? Я хоть и была два раза в Париже у подруги, но с удовольствием съездила бы еще разок с Алексеем, будь у меня свободное время.
   -- Ну, почему бы и нет, -- сказал Мансур. Вероника дала ему номер гида и попросила связаться с ним прямо сейчас. Мансур позвонил, и они договорились встретиться на другой день.
  
  

__________

  
  
   Встреча состоялась в одном из турецких кафешек на площади перед вюрцбургским вокзалом.
   -- Итак, -- сказал Алексей, держа в руках необычную зеленую бумажку с фотографией Мансура. -- Это, значит, и есть ваш паспорт?
   --Да.
   -- Вы же здесь легально находитесь?
   -- Абсолютно, -- спокойно заверил его Мансур, посчитав излишним упоминать о запрете выехать за пределы его местожительства в радиусе двадцати километров, не говоря уже о том, чтобы покинуть страну. -- Здешние власти мне и выдали этот аусвайс.
   -- Ну хорошо, -- сказал Алексей, с некоторым подозрением рассматривая документ. Но как поскольку придраться было не к чему, он переписал на отдельный листочек имя и фамилию Мансура, чтобы внести его в список своей туристической группы, взял деньги -- сто евро за поездку и еще столько же за дополнительные экскурсии, попрощался и ушел.
   Через несколько дней, вечером в пятницу, Мансур сидел у окна большого комфортабельного автобуса с десятью евро в кармане (именно столько у него осталось после оплаты путевки и дополнительных услуг), который выехал с того самого вокзала, где они с гидом встречались пару дней назад. Они направлялись в Париж.
   Ехать предстояло всю ночь. Когда автобус делал остановки, а их в течение ночи было несколько, пассажиры просыпались, потягивались и, медленно и лениво зевая, выходили. Закончив же со своими делами, волочились обратно, усаживались на свои места и возвращались к прерванному сну. У Мансура заснуть не получалось, и ему лишь оставалось глядеть в темное окно, невольно вслушиваясь в мерное дыхание спящих, которое у некоторых пассажиров нередко прорывалось в храп. Так и прошла вся ночь пути.
   В тот момент, когда руководитель группы объявил через микрофон, что они подъезжают к Парижу, на улице все еще было темно, но заря уже занималась на горизонте, и вскоре начало светать.
   Мансур, сонный, усталый и голодный, въезжал, как принято считать, в самую романтическую столицу мира.
   Если перед выездом его любознательность и желала быть удовлетворенной посещением самых примечательных мест Парижа и ее окраин, то по прибытии он хотел лишь одного: поехать в отель, выспаться, покушать и принять душ (именно в таком порядке). Но, как было оговорено еще вначале, знакомство с Парижем началось сразу.
   Сначала была обзорная экскурсия по городу. Туристический автобус разъезжал по улицам Парижа, и экскурсовод через микрофон рассказывал историю достопримечательностей, часто повторяя такие фразы: "А теперь посмотрите налево...", "А сейчас справа от вас вы увидите...", "Вот сейчас мы проезжаем мимо...", и далее шли даты, имена исторических личностей, описания событий, с ними связанных, и так далее. Пассажиры бросали томные взгляды то налево, то направо, синхронно поворачивая головы то туда, то сюда. Мансур, которого всегда интересовало все историческое, пытался, кое-как преодолевая плачевное, от бессонной ночи, состояние, проследить за словами неутомимого гида.
   Затем они направились к реке, протекающей посередине Парижа. В их программу входила и речная экскурсия на кораблике по Сене. Это была примерно часовая прогулка на катере по реке вдоль достопримечательностей, расположенных на ее берегах: Эйфелевой башни, Лувра, Музея Орсе и Нотр - Дама де Пари.
   Автобус остановился на набережной, они вышли, и гид раздал всем билетики. Началась посадка корабля.
   Это был длинный двухпалубный кораблик. Когда все поднялись на борт, зашумел двигатель, в кормовой части корабля забурлила вода, и они поплыли по текучей глади Сены. Услуги Алексея здесь не требовались, и он остался ждать на берегу.
   Через громкоговоритель послышался женский голос. Это был аудио-гид -- сделанная на разных языках голосовая запись, рассказывающая историю объектов, мимо которых они проплывали. Русская аудио-гид, как только наступала ее очередь -- после неистового испанского и загадочного азиатского, -- деловым голосом начинала объяснять примечательные факты некоторых исторических объектов, встречавшихся у них на пути по обоим берегам.
   Картина поистине была завораживающей. Мансур никогда ранее такого не видел. Они плыли под бесчисленным количеством великолепно возведенных мостов, одним из самых прекрасных которых был мост Александр 3, перекинутый через Сену между Домом инвалидов и Елисейскими полями. Он был заложен Николаем 2 в честь своего отца в знак франко--русского союза. Мост украшал множество загадочных скульптур, как, например, нимфы и пегасы. По сторонам от въезда на мост возвышались громадные фонарные столбы, над которыми красовались бронзовые фигурки.
   По левую сторону реки величаво стояла Эйфелева башня, верхняя часть которой была скрыта утренним туманом, который, однако, к концу речной поездки рассеялся, и башня, на сей раз уже справа от них, показалась во всей своей красе.
   Наконец речная экскурсия завершилась. Кораблик тихонько причалил к берегу, на который все и сошли. Гид объявил следующий пункт назначения-- Нотр-Дам де Пари. Огромный средневековый собор, возведенный в готическом стиле, строительство которого, по словам гида, велось на протяжении двух столетий, с XII по XIV вв., поражал воображение грандиозностью и древностью своего строения. Западный фасад, являющийся главным входом, изобиловал каменной резьбой. Три портала со стрельчатыми арками были густо украшены скульптурными фигурками, а над порталами протянулась галерея с 28 статуями ветхозаветных царей; в центре фасада, между двумя башнями, красовалась огромная роза.
   Казалось, единственным элементом Собора, имеющим практическое значение, но при этом играющим значительную декоративную роль, являлись ребристые каменные аркбутаны, величаво подпирающие стены Собора. Этот храм, своей стариной и размерами, напомнил Мансуру громадную каирскую мечеть Султан - Хасана, возведенную семь столетий назад, из-за которой городская казна чуть не разорилась.
   Как только взор его насытился и впечатлительный эффект ослаб, истома навалилась на него, и его невыносимо клонило ко сну. Единственным местом, которое он желал посетить в эту минуту, было вовсе не Лувр или Версаль, что также входили в программу, а отель. И его, думал он, мало волнует, в каком году этот отель был возведен, и какие исторические события с ним связаны. Но гид был полон сил.
   С затуманенным разумом, с печально уставшим взглядом, каждый из пассажиров выглядывал из окна автобуса и слышал, как в салоне раздается голос энергичного гида, который без устали рассказывал об особенностях Парижа, о его загадочности и романтизме, о витринах его магазинов, о знаменитых театрах и кабаре "Мулен Руж", который они также посетили.
   Проезжая мимо одного легендарного кафе, которое называется "Клозери де Лила" гид заметил, что в нем аж целых одиннадцать раз пил кофе сам "вождь мирового пролетариата" -- Ленин, а Хемингуэй любил писать там свои рассказы.
   Также было много сказано о Меровингах, Каролингах, Капетингах, о генрихах, людовиках и наполеонах, о защитниках и захватчиках Парижа и так далее. Под конец они направились в долгожданный отель. Экскурсовод предупредил, что через два часа, в 16.20, всем необходимо быть в автобусе, который в указанное время будет стоять напротив отеля.
   Получив на ресепшене ключ - карточку, вложенный в какую-то глянцевую бумажку, на котором стояли цифры с обозначением этажа и номера, он поднялся на свой третий этаж.
   С большой радостью Мансур вошел в свой номер и с нескрываемым облегчением закрыл за собой дверь. Номер был довольно хорош, а с учетом того, насколько он в нем нуждался и ждал его, то он для него был все равно, что президентский. Сразу у входа, с левой стороны, находилась дверь в душевую, а чуть дальше по коридору открывалась и та единственная и долгожданная комната с большой кроватью с двойным матрасом; слева стоял небольшой шкафчик, прямо напротив, под окном, протянулся не длинный но широкий стол, на левом конце которого стоял телефон, и на той же стороне, ближе к стене, стоял стул, а к стене, напротив изголовья кровати, был прибит плазменный телевизор. Стены были выкрашены в яркие тона, а пол -- устлан ковролином, во всех концах заправленный под плинтус.
   Спал он чуть больше одного часа, спал сном сильным и блаженным, пока бешеный стук в дверь не разбудил его. Это был уже прилично поднадоевший гид, который так настойчиво и, судя по всему, уже давно, добивался того, чтобы он встал. На недовольный отклик Мансура он, из-за двери, попросил его поторопиться, сказав, что автобус отъезжает с минуты на минуту. Мансур был бы рад, если б они поехали без него, но, подумал он, коль уж разбудили и сон его прекрасный прерван, можно и поехать.
   Когда он поднялся в автобус, салон был уже полон, и все, ждавшие его одного, недовольно уставились на него, а одна бабуля даже проворчала что-то недовольно. Наверное, подумал он, ей романтики не хватало в молодости, вот она и спешит, бедная, на старости лет, восполнить упущенное.
   Они поехали на смотровую площадку -- к башне "Монпарнас", чтобы обозреть Париж с высоты более двухсот метров. Поднялись, по словам гида, "на самом скоростном лифте в Европе". Внизу все было мелко, бело, монотонно, смазано и бескрайне, как и бывает, когда смотришь со слишком большой высоты на что-то слишком обширное. Спустились и тронулись к следующему пункту назначения -- Эйфелевой башне.
   Когда они подъезжали к знаменитой башне, на улице уже начало вечереть.
   В конце позапрошлого века за два года возведенный символ города и одна из наиболее известных достопримечательностей Франции, когда они остановились у ее подножий, и в самом деле поражала воображение. Удивительно, думал Мансур, вслушиваясь в рассказ гида об истории Эйфелевой башни, как же ее судьба напоминает судьбу многих незаурядных людей. Во-первых, ее могло и не быть, так как она была лишь одним из более ста проектов, представленных на конкурс архитектурных сооружений, организованного городской администрацией. Конкурс проводился по случаю Всемирной выставки, которая должна была пройти в Париже в 1889 году - в ознаменование столетнего юбилея Великой французской революции. Во-вторых, когда она строилась и уже была построена, горожане всячески ее высмеивали, наделяя башню самыми нелицеприятными эпитетами. В-третьих, ее планировали демонтировать через двадцать лет, и осталась она лишь по чистой случайности - опять же, судьба: ее спасли радиоантенны, установленные на ней к тому времени. Чем не история человека, которого могло бы и не быть, но который все же появился на свет и предложил миру нечто оригинальное, а потому и новое. Его сначала высмеивают, ругают, не понимают, а потом он просто становится символом чего-то огромного и великого.

__________

  
  
  
   В отель они вернулись поздно вечером. Ночь прошла быстро, и наступило утро следующего дня. На сей раз Мансура будили не бешеным стуком в дверь, а более цивилизованным способом: зазвенел телефон, он сонно снял трубку, а в трубке прозвучал любезный женский голос на нежном французском языке. Он молча дослушал недлинный милый монолог до конца, а потом повесил трубку, так и не поняв, реальный ли ему звонил человек или это была запись, с помощью которой на заказ будили клиентов.
   Он встал, принял душ, собрал вещи, так как больше в этот отель они не возвращались, и спустился вниз, в столовую, где хорошенько позавтракал, беря по максимум от шведского стола. День обещал быть насыщенным, ведь с Парижем они прощались только вечером. Покончив с завтраком, они оседлали свой автобус и взяли курс на пригород Парижа -- Версаль.
   Когда автобус остановился напротив этой прекрасной резиденции французских королей, они вступили на обширную площадь перед дворцом, вымощенную прямоугольным серым камнем. Этот каменный настил уходил к самым подножиям стен Резиденции. Прямо перед ними протянулась железная решетчатая ограда на низеньком каменном фундаменте, верхняя часть которой, как и обрамление мансардных окон дальней резиденции, были украшены позолотой.
   Стояло раннее дождливое утро. Пока они стояли в очереди у входа, дождь прекратился, и в небе, посреди густых светло-серых пучков облаков, появились синие островки чистого неба, через которые проглядывали косые желтые лучи восходящего солнца, что сияющим отблеском освещали позолоту прекрасного дворца.
   Каменный настил под ногами, глубокий двор и лучезарные вершины Версаля, в купе с исторической его насыщенностью событиями, заряжало особыми эмоциями, погружая в атмосферу минувших веков. И мысленно в ушах Мансура зазвенел звон подкованных копыт лошадей и стук колес экипажей королевской знати, разъезжавших по этой мостовой.
   И вот они наконец вошли. Внутреннее убранство резиденции отличалось не меньшей роскошью: расписные потолки, огромные камины и величавые балдахины над кроватями спален; изысканная мебель, сервировка и живопись тех дней. Одним словом, богатый декор огромного интерьера, как того и требует стили классицизма и, в особенности, барокко, с соблюдением которых дворцово--парковый ансамбль и был возведен и украшен.
   Все старинное и прекрасно выглядевшее, сверкая своей пышностью и отражая образ жизни королевских семей, аккуратно покоилось на своих местах.
   После Версаля они вернулись в Париж, на улицу Риволи. На сей раз их высадили рядом с небольшой закусочной, которую им порекомендовал гид. Было объявлено, что через три часа они все должны собраться у входа в метро, напротив Лувра, который и являлся следующим пунктом их назначения.
   Все разбрелись кто куда: большая часть группы направилась в закусочную, другая -- к сувенирным лавкам, а Мансур -- к саду Тюильри, что находится напротив закусочной, прямо через дорогу.
   Тюильри -- это обширный красивый сад, который занимает часть Елисейских полей. Народу здесь было много, и каждый занимался чем-то своим: кто просто гулял, кто делал пробежку в спецодежде и с наушниками в ушах, кто фотографировал, кто продавал разные сувениры. Но основная масса людей здесь состояла из таких же туристов, как и сам Мансур.
   В саду было несколько круглых фонтанчиков, обставленных массивными железными стульями. Люди кругом сидели на этих стульях и отдыхали. Мансур, весь день ходивший в весьма неспортивной и, к тому же, новой, а потому и не растоптанной обуви, был довольно усталый, и потому стал озираться вокруг фонтанов, желая найти свободный стул.
   И вдруг, заметив, как один из сидящих встал и ушел, он мигом направился к освободившемуся месту, пока его не занял кто-то другой. Он сел, снял, с ног жмущие ботинки и облегченно откинулся на спинку стула. Вдали перед ним виднелся Луксорский обелиск, установленный в центре площади Согласия, - подарок Франции от египетского правителя Мухаммеда Али. Вглядываясь в него, Мансур вспомнил своего каирского приятеля Саййида, который не без гордости однажды заявил, что "в Луксоре находится одна треть древнейших памятников мира".
   За обелиском, еще дальше, виднелась Триумфальная арка. И тогда он вспомнил общность своей судьбы с главным ремарковским героем "Триумфальной арки" - Равиком, -- он, Мансур, такой же нелегально пребывающий в Париже иммигрант, бежавший от преследования на родине.
   Посидев так с полчаса, он встал и, немного погуляв по саду, направился в указанное место сбора.
   Группа потихоньку собралась, гид занял свое передовое место, и все гуськом двинулись за ним в сторону знаменитого музея Лувра, в залах которого хранится более трехсот тысяч экспонатов. Идти им пришлось недолго, так как музей находился здесь же рядом.
   Внутрь они попали через стеклянную пирамиду во дворе музея.
   Мансур бродил по галереям, вглядываясь в полотна на стенах, то слушая гида, то отстраняясь от него. Когда они вошли в зал, где хранится "Мона Лиза" Леонардо да Винчи, он присоединился к толпе азиатов, с благоговейным восхищением разглядывающих полотно, всячески пытаясь запечатлеть его с помощью своих смартфонов. Он, вторя им, внимательно всматривался в "Джоконду", пытаясь уловить то особенное, благодаря чему эта картина так прославилась. Но "Лиза", с ее "загадочной" улыбкой, так и не смогла его чем-то восхитить, а конформистски поражаться чему-либо только потому, что другие так делают, он не мог.
   Он постарался представить Флоренцию XVI века, где эта картина писалась, уловить следы труда, потребовавшего от художника годы работы, постарался вникнуть в суть использованного при его написании особого стиля нанесения красок -- "сфумато", но это мало что дало. Может, подумал он, тут нужен особый художественный вкус, или же он стоит слишком далеко от полотна, которое, к тому же, скрыто за зеленоватым бронированным стеклом.
   Обнаженный бюст Венеры Милосской также не произвел на него особого впечатления, кроме легкого смущения. Но вот статуя Ники Самофракийской его чем - то сильно захватила, и он продолжал внимательно разглядывать ее, пытаясь понять, чем же именно она так примечательна. Нет, думал он, дело не в той якобы мокрой ткани, соблазнительно облепившей прекрасный ее стан. Тут секрет в другом. Она была без головы, но стояла так гордо и твердо, словно самоотверженно рвущаяся в бой воительница, хоть уже и должна была пасть замертво. Ее решительность перед лицом воображаемого Мансуром врага и опасности его и пленяло, пленяло то, что она и не думала сдаваться, отступить, смирившись с безысходностью.
   Единственное качество, которое украшает человека и заставляет питать к нему уважение, вне зависимости от того, хороший он или плохой, была, по мнению Мансура, выдержка духа. Тот, думал он, кто способен терпеть - голод, сильную нужду, боль души и тела, -- тот уже одним этим достоин восхищения и почтения. Такой человек никогда не будет ныть и жаловаться, докучая вам своими проблемами. К тому же, он мудр, потому что мудрость куется выдержкой; он хорошо разбирается в людях и знает жизнь. Он может быть необразован, но точно не глуп, потому что его понимание вещей намного глубже, чем у тех, кто лишен самообладания.
   И сейчас, взирая на Нику, Мансур увидел в этом прекрасном изваянии символ стоической борьбы и непокорности. "Ее изначально следовало бы сделать без головы", -- подумал он, отходя от нее.
   Выйдя во внутренний двор музея, он подошел к гиду, который увлеченно рассказывал об участи гугенотов, предательски здесь истребленных. И тогда Мансур живо представил тот ужас, который здесь творился. Картина эта так явственно предстала у него перед глазами, что он тут же перестал об этом думать.
   Затем они отправились на Елисейские поля.
  

_________

  
  
  
   Когда вся их группа сошла с автобуса на этом красивейшем проспекте, на улице уже начало темнеть.
   Раньше, когда он слышал название "Елисейские поля", то думал, что это связано с какими-то полями. Но, как оказалось, так называется проспект, шириною более семидесяти метров и длиною около двух километров, простирающийся от площади Согласия до Триумфальной арки. "Некогда, -- рассказывал гид, -- это было заболоченным местом, после осушения которого в тысячу шестисот шестьдесят седьмом году был создан этот широкий проспект, получивший название "Гран-Кур", но в тысячу семьсот девятом году он был переименован на сегодняшнее "Елисейские поля". Само слово "Елисейские" происходит от греческого "Элизиум" -- это название "острова блаженных", где по древнегреческим легендам живут герои, якобы заслужившие бессмертие". Услышав эти слова, Мансур мысленно повторил последнюю фразу: "Герои, заслужившие бессмертие".
   В настоящее же время Елисейские поля состояли из двух частей: одна из которых занимает парковая зона с садом Тюильри, а вторая -- жилые дома, фешенебельные магазины, банки, кинотеатры, всевозможные бутики, элитные рестораны, офисы и так далее.
   Проспект, как, впрочем, и всегда, был многолюден. Тысячи туристов, смешавшись с местными жителями, беспрерывно сновали по его тротуарам.
   Гид объявил время и место следующего, последнего перед их отправлением домой, сбора: 20:30, напротив Триумфальной арки. И вся группа мерно разбрелась по всему проспекту.
   Мансур неспешно брел вдоль Елисейских полей. На улице, пока он шел, совсем стемнело, и проспект зажегся ночными огнями. За освещенными витринами магазинов красовались спортивные автомобили, брендовые одежды и украшения. Тихо играл уличный оркестр, выступали всякого рода трюкачи и акробаты, перед которыми лежали у кого перевернутая помятая шляпа, у кого невзрачная коробка с небольшим количеством монет внутри.
   Он шел, всматриваясь, вслушиваясь и размышляя, в одиночку, растворившись в бесчисленной людской массе.
   Эта была пестрая толпа не только на глаз, но и на слух. Тут были темнокожие, смуглые и белые; были женщины, как облаченные в хиджаб неярких тонов, так и в откровенных модных нарядах; слух невольно ловил речь на самых разных языках и эмоциях. К его удивлению, довольно часто слышалась арабская речь, звучащая как бы назло франкскому майордому Карлу Мартеллу, остановившему в 732 году продвижение арабов вглубь Франции в битве при Пуатье, и Мансур, вспомнив об этом событии из исторических книг, слегка улыбнулся той саркастической ухмылке Современности в лицо Истории.
   Идя по этому широкому проспекту, в живом хаосе людей, под дальним верхним покровом ночной темноты и близким освещением на самом проспекте, вглядываясь в лица прохожих, вслушиваясь в их голоса, в общее гудение и издали доносящиеся мелодии оркестра, его охватило какое-то странное, не совсем понятное чувство тоски и печали. И он, как бальзаковский Люсьен, "подавленный впечатлениями от парижской толпы и чуждый ей, впал в глубокое уныние".
   Наверное, думал он, я просто отношусь к той категории людей (он был уверен, что такая категория существует), которых печальная мысль -- безо всяких видимых на то причин -- постигает в миг всеобщего веселья и беспечного ликования. В такой обстановке ощущаешь себя как бы по-особому одиноким, непонятым и незаметным в своем переживании. Не то чтобы ты желал бы быть в центре внимания, нет. Ты просто думаешь о моральной справедливости всего этого, когда где-то умирают, голодают и страдают; а здесь в это самое время блаженно и беззаботно шествуют в окружении роскоши. Это, думал он, конечно же, не зависть или желание дурного всем, кто здесь находится, а печальное удивление несправедливости. И даже удивление не несправедливости именно этих людей, частью которых он здесь и сейчас является, а удивление какому-то общечеловеческому эгоизму, беззаботности и беспечности, что слишком ярко выражаются в праздной толпе, потому, что эта толпа дарит сознание резкого контраста между двумя крайностями жизни и людских переживаний.
   Он завидовал праздной беззаботности этих людей и за эту же бессмысленную, эгоистичную беззаботность их презирал.
   Мысли шептали ему, что все эти люди, каждый со своей судьбой, что по истечении определенного времени всех их, вместе с ним, уже не будет, никого не будет... всем умереть.
   "Думают ли они сейчас об этом? - спрашивал он себя. -- Нет? Но почему же? Это ведь так реально и неизбежно. Это ведь так очевидно и огромно. Нас заменят другие люди, как мы заменили предыдущих. Ведь пройдет совсем немного времени, и все это закончится, исчезнет, канет в лету".
   "Да, они это все знают, -- ответил ему внутренний голос мысли. -- Они просто решили прогуляться, отдохнуть и повеселиться. Ты ведь тоже не всегда о смерти и бедах людских размышляешь. Вспомни, сколько времени ты провел в беззаботных развлечениях". -- "Я понимаю, -- мысленно ответил себе Мансур. -- Я же их не упрекаю... ну, или не совсем упрекаю. Ведь и я сам сейчас нахожусь среди них и занимаюсь тем же, чем и они. Но, как бы то ни было, я думаю, что такая картина должна людей толкать и на подобные размышления".
   "Эта картина вызывает в тебе подобные мысли потому только, что она непривычна для твоего взора. Посещай ты это и похожие места каждый день, и ход твоих мыслей мало чем будет отличаться от характера мыслей всей здесь видимой тобой толпы. И вообще, может, эти весьма нерадостные мысли являются результатом взгляда, опосредованного некой призмой переживших тобою войн. Возможно, именно столь массовая человеческая беззаботность располагает тебя к подобным мысленным переживаниям, потому что ты можешь сравнить, можешь вспомнить нечто противоположное тому, что ты видишь здесь. И вообще, кто знает, может в этой толпе есть еще кто-то, кто рассуждает так же, как и ты, и так же думает, что он единственный, кто предается подобным мыслям".
   Мансур не стал более с собой спорить. Но рассуждения его не прекращались. Он пребывал в слишком странном и непривычном состоянии, чтобы просто это состояние игнорировать. Ему хотелось понять тайны этих чувств. Почему именно Париж смог так ярко выразить в нем те потаенные ростки доселе колыхавшихся внутри мыслей? И что именно повлияло? Проспект? Версаль? Лувр? Или же это заслуга внушений, что Париж - это город мистики и таинств, столица сказочной любви и трогательной романтики? Или же это сознание исторически насыщенного прошлого Парижа: Средние века, суд инквизиции, Крестовые походы, изобилие строений готического стиля, в которых отражаются завораживающий созерцателя мрак и сырость минувших эпох? Или, может, его поразил размах, с которым все это строилось? Сколько же, думал он, ушло денег на Нотр - Дам? В чем больше нуждались бедные верующие в те годы: в самом этом соборе или в тех средствах, что на него были затрачены? Стоила ли мечеть Султан - Хасана в Каире тех издержек, которые грозили разорить городскую казну? Что это, если не тщеславные замыслы монархов? А Версаль, на который приезжают поглазеть тысячи туристов. Сколько же труда крестьянских бедняков в лохмотьях туда вложено, которые, к концу рабочего дня, обессиленными возвращались в свои лачуги к голодающим, безобразно одетым детям и женам, в то время как лошади, охотничьи собаки да и, может быть, свиньи хозяев этих дворцов, бывали всегда сыты, чисты и ухожены. С тем ли восхищением смотрели они на этот дворец, с которым на него смотрит современный турист? Или же они взирали на него с отвращением и проклятием? Стоило ли это того? И для кого? Сегодня многие страны, где имеются подобное наследие древности, и жители этих стран ими гордятся, доходы с этих памятников пополняют бюджеты государств, приносят хорошую прибыль туристическим фирмам, указывают на богатую историю культуры страны. Но предмет ли это для гордости, или все же память скорби? И не закономерна ли участь последних обитателей Версальского дворца, когда королевская чета, после Великой Французской революции, была обезглавлена на площади Согласия изголодавшимся народом, где нынче, словно надгробие, высится тот самый Луксорский обелиск?
   С этими мыслями он дошел до Триумфальной арки, где вскоре собралась вся группа. Подкатил автобус, они сели и двинулись в обратном направлении. Впереди была целая ночь пути. В салоне тихо заиграла романтическая французская мелодия, и гид своим монотонным голосом начал прощально- печальную речь, словно пытаясь нагнать тоску по случаю расставания с французской столицей. А Мансур, смотря в окно на мерцающие огни ночного Парижа, в результате множества раздумий, пришел к выводу, что человек - в какую бы эпоху и средь какой бы культуры он ни жил, нуждается лишь в одном - жить счастливо.
   Человек, думал он, по своей природе склонен к развитию, к поиску смыслов. Он не может стоять на месте и довольствоваться тем, что имеет. Он быстро устает от однообразия чувств и обстановки, как бы все ни было у него хорошо. Благодаря этой беспрестанной жажде перемен, он из кареты пересел на автомобиль и самолет. Он всегда смотрит вперед, -- неутомимая жажда новизны влечет его в неведомые дали. Объяв сушь мира познаньем, он устремился в глубины океанов и космическую вышину. Те, кто сдерживали этот порыв в других, порыв познавать и развиваться, быть благородно свободными и счастливыми, потерпели крах. Несправедливость властвующих, которые в степени своего беззакония достигают предела народного терпения, всегда толкает массы на крайности, меняющие ход самой истории.
   Но из этой внутренней созидающей энергии человека проистекает и то зло, что он творит. Он всегда хочет, ибо всегда ему мало. И война - есть лишь один из способов выхода этой энергии, -- она, сквозь творимые на ней бесчинства, на время возвращает человеку способность радоваться простым вещам, дорожить имеющимся, ценить малое.
  
  

Глава 24

  
  
  
   Проснувшись как-то утром, Мансур лежал в кровати и, глядя в потолок, стал считать дни, прошедшие с тех пор, как он приехал Краснодаре. Насчитал семнадцать. "Столько времени прошло, -- подумал он, -- и никакой определенности. Надо что-то делать".
   Салман так и не ответил. Он и не мог ответить, потому что погиб в бою недели две тому назад. Мансур, конечно, допускал такую вероятность, понимая, где его друг находится, но тот факт, что они еще недавно спокойно разговаривали по телефону, как-то не позволяло этой мысли доминировать. Он подумал снова достать телефон и связаться с другим контактом из Сирии. Но сделать он это решил только вечером.
   Он встал, умылся, вышел и направился в одну из закусочных. Досыта -- впервые с тех пор, как вышел из дому более двух недель назад, поев, он пошел на рынок, чтобы слегка и недорого обновить свой гардероб. Ботинки, рассуждал он еще вчера вечером, пока что держат форму, а вот брюки совсем износились, надо новые взять, да и куртку потеплее -- потеплее и подешевле.
   Все эти строительные работы он выполнял в одной одежде, которую по вечерам, когда возвращался, стирал и развешивал на отопительных батареях, на которых они к утру и высыхали.
   Почти час походив по рынку, он приобрел темно-серые джинсы и серую курточку с капюшоном. Затем вернулся домой и начистил щеткой до блеска ботинки, обработал их кремом, после чего они были почти как новые. Облачившись в новую одежду и встав перед зеркалом, Мансур решил позвонить Вике, не задаваясь более прежними вопросами "зачем" и "почему". Как только эти вопросы вздумали вновь на него обрушиться, он, как бы в свое оправдание, не терпящего возражений и дальнейшего обсуждения, сказал про себя коротко и просто: "Звоню, потому что хочу". Он знал, что как только начнет обдумывать эту мысль, то звонить он, возможно, передумает. В подобных случаях, когда желание души противилось здравому рассудку и это внутреннее противостояние его утомляло, ему часто приходилось принимать спонтанные решения.
   Набрав ее номер, он, вслушиваясь в гудки, присел на край кровати.
   -- Алло, -- произнес наконец знакомый голос на другом конце линии.
   Он молчал, вновь впав в короткое раздумье. Ее голос оживил былое, и сердце его усилило свой ритм.
   --Алло, говорите, я вас слушаю, -- повторила Вика.
   --Привет, -- сказал он наконец.
   -- Мансур? Это ты? - удивленно спросила она.
   --Да, это я.
   Наступила тишина.
   -- Понятно, -- произнесла она негромко.
   Ей вдруг захотелось положить трубку, ничего более не спрашивая и не говоря. Это была и злость, и обида на его внезапное исчезновение и столь же неожиданное появление, и те новые перемены, что случились в ее собственной жизни. Она просто хотела его больше не знать и ничего о нем не слышать, -- хотела просто забыть и не помнить. Но вопреки всему она с напускным спокойствием спросила, как бы ради приличия, но с умышленным оттенком безразличия в голосе:
   -- Куда пропал? И что это за номер?
   -- Я сейчас в Краснодаре.
   -- А, понятно, -- ответила она нарочито холодно, после чего опять наступило неловкое молчание.
   Мансур понимал, что Вика обижена на него за то, что он пропал без предупреждения. И все же он сейчас пожалел, что позвонил ей. Он спрашивал себя: "Что ты делаешь? Зачем это все?". Ему захотелось просто сказать: "Извини, что побеспокоил" и положить трубку. Но пока он колебался в нерешительности, она спокойно сказала:
   -- Я звонила, у тебя телефон был выключен.
   -- Да, на то были причины, -- сказал он, бросив предыдущие мысли.
   -- Понятно.
   -- Ждешь объяснений?
   -- Не знаю, - ответила она, и глубоко вздохнула. А потом спросила: -- С тобой все в порядке?
   -- Может, встретимся? - как бы невольно, игнорируя ее вопрос, вырвалось у него из уст.
   Вика хотела было ответить и "зачем", и "нет", и "может, ты сначала объяснишь, где и зачем пропадал и что делаешь в Краснодаре?", но в итоге сказала только:
   -- Когда?
   -- А когда тебе удобно?
   -- Я буду свободна только вечером, -- она солгала, Вика была свободна весь день.
   В итоге они условились встретиться в одном из кафешек города в 18:00.
  

Глава 25

  
  
   Первые два дня после того, как Мансур пропал, Вика пребывала в недоумении и ходила, мучимая различными догадками. Часто хватая телефон, она подолгу вглядывалась в дисплей, напряженно ожидая, что он вот-вот позвонит или напишет. На третий день она всплакнула от обиды и тоски. На пятый - разрыдалась. А потом уже как-то смирилась. Хоть она и продолжала скучать по нему, часто вспоминать, но ждать уже перестала, потому что была уверенна, что он больше не объявится. Ей лишь хотелось знать причину случившегося: бросил он ее или с ним случилось какое-то несчастье. Но в итоге она утвердилась в первом. Так было проще забыть и смириться, потому что это помогало не питать более никаких надежд, -- помогало не ждать.
   Мысль, что он, таким вот образом решил прервать отношения, сильно задела ее. Но
   ростки чувств, появившиеся за время их дистанционного общения, не успели достаточно сильно окрепнуть реальными встречами, чтобы это расставание на долгое время могло испортить ей жизнь. Да, думала она, он был приятен, интересен, симпатичен, незауряден, и она, как ей казалась, успела полюбить его. Она хотела встречи, хотела, чтобы эти виртуальные отношения поскорее перешли в реальный мир... Она иногда строила планы насчет их совместного будущего. Но в то же время она ясно понимала, что между ними, -- несмотря на то бесконечно общее приятно - радостное и понятное, -- все же имеет место и та культурно-мировоззренческая пропасть, которая при совместной жизни может все больше и больше раздвигаться, порождая недопонимания и, возможно, ссоры. Они были двумя интеллектуально и темпераментно схожими людьми, с диаметрально противоположными взглядами на многие вещи. Это сознание было для нее, равно как и для него, неким фактором, сдерживающим от чрезмерно чувственного влечения одного к другому, что, в свою очередь, помогало им обоим не питать слишком больших надежд на совместную жизнь.
   И все же, вопреки голосу разума, это влечение оказалось намного сильнее, чем каждый из них мог предполагать.
   Неделю спустя после того, как прервалась связь с Мансуром, она лежала на кровати и слушала музыку, вспоминая фрагменты из их общения: иногда, вспомнив что-то веселое, она тихо улыбалась, иногда же, когда в памяти оживали слова задушевные и нежные, печалилась. "Где же ты и чем занят? Почему же ты так пропал?", -- задавалась она вопросами.
   В этот самый момент раздался звонок в дверь. Когда она открыла, то увидела стоящего с букетом цветов Андрея, того самого, из Лондона.
   -- Привет, -- сказал он, улыбнувшись.
   -- Привет, -- ответила она холодно, с трудом скрывая и удивление, и возмущение, и, в то же самое время, не совсем осознаваемую радость.
   -- Как поживаешь? -- спросил он.
   -- Неплохо, -- был ответ.
   -- Это тебе, -- он протянул ей букет.
   -- Я не возьму.
   -- Но почему?
   -- Ты зачем пришел?
   -- Соскучился.
   -- Только сейчас? -- и, не дав ему ответить, она захлопнула дверь изнутри, оставив его стоять на площадке с букетом цветов.
   Но от двери она не отходила, в глубине души надеясь, что он будет звонить. Вика, полагавшая, что уже забыла его, с удивлением для себя обнаружила, что рада его появлению. Он стал звонить и стучаться, прося открыть. Но она, по совету Гордости, не открывала, в глубине души, однако, боясь, что он прекратит и уйдет. Андрей начал объясняться, просить прощения, говорить, что ему нет оправдания, что он без нее не может и так далее. Наконец он умолк и отошел от двери. Она решила, что он ушел и больше не вернется. Слегка пожалела, что в определенный момент не открыла и не выслушала его. Но долго горевать не стала. Она отошла от двери и пошла в свою комнату.
   Когда пару часов спустя она вышла, чтобы пойти в продуктовый магазин, то обнаружила его сидящим на лавочке возле ее подъезда. Когда он, завидев ее, тут же бросился к ней на встречу, Виктория на мгновение заколебалась, решая, зайти ей обратно в дом или же продолжить путь. Выбрав последнее, она быстро зашагала в сторону магазина. Он тут же нагнал ее и начал объясняться.
   Вика под конец смягчилась, и он после некоторых усилий и уговоров добился от нее согласия подумать насчет того, чтобы встретиться на другой день.
   Они встретились в ресторане, и каждая последующая встреча плавило ту стенку льда, что образовалась между ними за последние полгода, и их отношения понемногу начали приобретать более радужный характер. Былого, конечно, не было, и Вика в глубине души чувствовала, что больше не сможет воспринимать этого человека как раньше, но сила желания на лучшее и некоторый расчет жизни вселяли в нее надежду на светлое будущее. "Может, -- думала она, -- нужно чуть больше времени, чтобы я начала его воспринимать, как раньше".
   Ночь шестого дня примирения они провели вместе, в отеле, куда они направились после изысканного ужина и задушевной беседы в одном из элитных ресторанов города.
   -- Мне послезавтра надо быть в Москве. А через неделю я должен вылететь в Лондон, -- сказал Андрей. А потом спросил: -- у тебя же срок британской визы не истек?
   -- Кажется, нет еще, -- ответила она.
   -- Давай поедем вместе? - сказал он, и тут же, боясь, что она ответить решительным отказом, быстро продолжил: -- Ну пожалуйста, только не отказывайся. Я куплю тебе билеты туда и обратно на неделю. Если вдруг что-то тебя не устроит, вернешься, немного отдохнув от всей этой учебной волокиты. Ну а если у нас все сложится хорошо, вернее, если тебя все устроит, то я буду крайне рад, если останешься со мной навсегда, как мы и планировали когда-то, -- он улыбнулся и, обняв ее сильнее и поцеловав, продолжил: -- И в горечи, и в радости, пока смерть не разделит нас.
   Без особого энтузиазма, несколько сдержанно ответив на его поцелуй, она повернулась к нему и довольно серьезно сказала:
   -- Андрей...
   -- Нет, -- оборвал он ее живо, за этим безрадостным тоном предвидя серьезные размышления, которые, после рационально по пунктам разложенных суждений, могут закончиться отказом ехать и просьбой не торопить события. - Нет, я ничего пока не предлагаю. То, что ты поедешь туда со мной, мною не будет расценено как твое согласие стать моей женой. Но, пожалуйста, сделай для меня это одолжение, подари мне эту неделю.
   Вика, конечно, и сама была не прочь развеяться, отдохнуть, поездить по землям Соединенного Королевства. По самой своей природе она не могло долго находиться в одном месте, в одних условиях, в одном городе и, -- когда появлялась возможность выехать за границу, -- в одной стране. И поэтому предложение Андрея казалось ей весьма заманчивым, тем более, поездка эта, по его собственным словам, ее ни к чему не обязывает. Она про себя решила, что поедет. Но вслух сказала лишь:
   -- Хорошо, я подумаю, но обещать пока ничего не могу.
   -- Вот и отлично, -- воскликнул он радостно, сильнее заключая ее в объятия и осыпая поцелуями. - Если решишься, жду тебя в Москве через три - четыре дня.
   Мансур позвонил Вике на другой день после отъезда Андрея в Москву. И вот она про себя решила, что расскажет ему, Мансуру, обо всем этом при встрече, затем попрощается и уйдет.
  
  
  

Глава 26

   Стоял прохладный ноябрьский вечер, за окном уютного кафе слегка моросил осенний дождь. Реакция при встрече у обоих была любезной и сдержанной. С какой-то деловитой учтивостью малознакомых людей обменявшись словами приветствия, они сели за столик в глубине зала и, оба слегка улыбаясь, стали молча и пристально смотреть друг другу в глаза.
   -- Вот и встретились, -- сказал Мансур наконец, - как и договаривались - в конце осени.
   Вика усмехнулась.
   -- Я себе это представляла чуть иначе.
   -- Если честно, я тоже... Хорошо выглядишь?
   -- Спасибо! Ты тоже ничего.
   Оба на минуту замолчали.
   -- Ну, -- сказала она, после недолгой паузы, -- рассказывай.
   -- Что именно?
   -- Ты знаешь, что я не люблю лезть в душу. Если ты не хочешь ничего говорить, то и я не буду настаивать, -- она глубоко вздохнула. -- Послушай, Мансур, когда ты... -- Она хотела продолжить: "... когда ты исчез, произошло одно событие...", -- и таким образом рассказать ему об Андрее. Но не успела она закончить эту фразу, как Мансур, обрывая ее на слове: "когда ты...", быстро произнес:
   -- Да нет в этом никакой тайны. Просто, -- он улыбнулся, -- все немного сложно... Но я, кажется, тебя перебил. Так что ты хотела сказать?
   В этот самый момент Вика внезапно уловила в его взгляде, который для всякого другого был бы простым, ничего не значащим взглядом, -- нечто такое, что сообщило ее чуткому сознанию о тяжести томившихся внутри Мансура мыслей больше, нежели это можно было бы сделать словами.
   Она вдруг поняла, что его гложет какая-то тревога, что с ним случилась беда, о которой он не хочет с ней делиться. Это интуитивное открытие позволило ей проявить интерес, уже более, по соображениям такта, не боясь показаться неприлично навязчивой. Она поняла, что у его внезапного исчезновения и столь же неожиданного появления в Краснодаре есть своя трагическая причина, а не какая-нибудь прихоть души.
   -- Ну так расскажи мне об этой сложности, -- сказала она с некоторой нежностью, проигнорировав его вопрос.
   -- Полагаю, с меня будет достаточно сказать, что более двух недель назад я столкнулся с одной проблемой, которая была заморожена некоторыми обстоятельствами сроком на несколько лет. Теперь она, эта проблема, внезапно разморозилась. Это продолжение давней истории -- политической, идеологической, криминальной - не знаю даже, к какой области ее отнести.
   -- Проблема с законом?
   -- Да, можно и так сказать.
   Вика как-то вопросительно на него посмотрела.
   -- Нет, я никого не убивал, -- спокойно произнес он с улыбкой.
   -- Понятно, -- сказала она, удовлетворившись такому объяснению. -- Получается, ты у нас теперь в бегах?
   -- Что-то вроде того.
   -- В розыск уже объявлен?
   -- Пока не знаю.
   -- Ну и как давно ты здесь находишься?
   -- Более двух недель.
   -- Чего-о? -- спросила она удивленно. -- Но почему раньше не звонил?
   -- А зачем?
   -- А зачем тогда сейчас... -- она осеклась,
   -- Зачем сейчас позвонил? Я и сам не знаю.
   -- Извини, я не это хотела сказать. Во всяком случае, я была бы только рада, если бы раньше дал о себе знать.
   -- Мне приятно это слышать.
   -- Каковы дальнейшие планы?.
   -- Есть некоторые соображения. Но пока не определился.
   -- Где здесь живешь?
   -- Снимаю комнатушку у одной бабки.
   -- За сколько?
   --Триста рублей в сутки.
   --М-да уж, могу себе представить тамошних условий.
   -- Когда ты в бегах, о комфорте не особо и беспокоишься.
   -- Все очень серьезно?
   -- Нет, думаю, что нет. Все скоро уладится, -- сказал он, вкладывая в слова "скоро уладится" -- особый смысл. -- Просто, временное недоразумение.
   Официант подошел, разложил перед ними меню и ушел. Мансур предложил ей выбрать что-нибудь. Она ответила, что не голодна. Они заказали кофе.
   -- Ну что ж, -- нарочито бодрым голосом сказал Мансур, -- со мной мы уже разобрались. А теперь рассказывай о своих переменах жизни. Надеюсь, у тебя они более радужные, чем у меня?
   К этому времени Вика уже передумала говорить об Андрея. "Во всяком случае, не сейчас" -- решила она про себя.
   Она рассказала ему обо всем остальном, что произошло за последнее время: о выставке одного художника -- авангардиста, которая прошла у них в городе, о последнем понравившемся фильме и многое другое, и разговор их пошел в привычном старом русле - легким дружеским спором, шутками и веселым смехом.
   Врожденный такт был прекрасным дополнением к ее изящной внешности и незаурядному уму, и потрясающе контрастировал с ее подчас развязной взбалмошностью и, так сказать, умеренно-уместной фамильярностью. Весь ее внешний облик: вызывающий и в то же время сдержанный стиль одежды на прекрасном теле и изысканно-точеные черты лица - как бы кричали о снобистской стервозности и высокомерии натуры, -- и только узнавшему ее чуть ближе было дано убедиться в обратном. Разительно - прекрасный контраст ее нутра с собственной наружностью и противоположная по отношению к мансуровскому типу людей натура, делало ее тем редким явлением, которое тысячелетиями беспокоит покой мужчин неоднозначных, будоража их умы и сердца.
   Есть женщины, которые могут пленить мужчин исключительно своей внешней привлекательностью; но плен есть нечто безысходное, а потому не совсем добровольное. "Пленник" в любую минуту может убежать. Но есть и такие представительницы прекрасного пола, которые просто покоряют. Покоряют полностью и навсегда. Покоряют не чем-то одним, а всею своею сущностью. И делают это не той эфемерной оболочкой привлекательной внешности, а тем, что значительнее и прочнее того, что портится с течением времени. Вика же, безусловно, могла с легкостью пленить и, особенно, покорить, и делать это неосознанно, лишь проявляя свое естество.
   Она, как и Мансур, но только по-своему, жаждала жизни. У нее было сотни планов и мечтаний вырваться вперед, достичь успеха, реализовать в каком-нибудь успешном деле неимоверную массу бурлящей у нее внутри энергии. Она спешила жить, не теряя ни минуты переживаемого мига. Но в то же время она не была натурой наивно-мечтательной. В ней было достаточно практичной - а то и прагматичной - трезвости. Розовых очков она не носила, но ей непременно хотелось верить, что жизнь в будущем предстанет пред ней в самых прекрасных тонах, и оно, это будущее, ей таковым и рисовалось.
   Мансур хоть и не совсем осознавал ранее, насколько сильно она его пленила и покорила, но все же он понимал, что она занимает значительное место в его душе и мыслях. И даже в эти последние дни, когда ему, казалось бы, было не до нее, ее светлый образ и слова - обычные слова, сказанные об обычных вещах, -- все же невольно и нередко всплывали в его сознании, на миг мысленно отрывая его от беспросветной серости положения.
   И вот теперь, видя ее перед собой, слыша ее мелодичный голос, созерцая ее милую улыбку и соблазнительно - подвижную мимику лица, он где-то там, глубоко внутри себя ощущал пленительную силу ее красоты и свою слабость перед нею, словно неведомые силы наделили ее властью над его душой. Он на миг призадумался об этом и ужаснулся - ужаснулся чувству собственного бессилия. Он хотел было встать и уйти, потому что ощущал и осознавал, как сильно в нем желание навечно находиться рядом с ней, и как это желание больно принять, зная, что это невозможно.
   Четыре часа беседы пролетели слишком быстро и незаметно. Эта встреча оживила и усилила в обоих былое влечение друг к другу.
   Когда они вышли, дождь уже прекратился. На мокром тротуаре искаженно отражался свет, льющийся из освещенных витрин магазинов и ресторанов, неоновых вывесок и фасадных освещений. Они решили немного пройтись пешком.
   Условившись созвониться на другой день, они расстались возле подъезда ее дома.
  
  
  

Глава 27

  
  
  
   Войдя к себе, Мансур повалился на кровать и задумался. То же самое, оказавшись в своей спальне, сделала и Вика. Так они и лежали на своих кроватях в разных частях города, друг о друге размышляя -- каждый с учетом своего положения.
   К этому времени тучи вновь сгустились и полил дождь, за окном шла трагическая светомузыка молнии и грома, придавая особый оттенок драме, что разыгрывалась в душах этих двух существ. Вспышки за окном на мгновение освещали небольшую коморку, где лежал Мансур, выявляя всю ее убогую невзрачность: пожелтевшие и местами оборванные обои, в углах покрывшиеся плесенью; бугристый, грязный глиняный потолок, в одном месте (по всей вероятности, от частых дождевых протечек) кусок глины которого отвалился, обнажая деревянную основу из дранки. Когда комната, при каждой вспышки молнии, вся освещалась, эта черная точка с зияющими посередине, как кости, деревяшками, напоминала ему о смерти.
   Его терзали разные мысли.
   Этот вечер лишь усилил его к ней влечение, что он теперь даже начал колебаться и спрашивать себя: как ему теперь быть? Замелькала надежда, что у них что-то может получиться, и что тем новым неожиданным поворотом в его судьбе станет их совместная жизнь.
   Но эти сладкие, манящие мысли он тут же гнал прочь, как нечто невозможное. Он хотел в это верить и не мог.
   Через ту самую точку на потолке, где отвалилась глина и видны были деревяшки, просочилась и с шумом шлепнулась о крашеный дощатый пол первая дождевая капля.
   Мансур лежал и томился в мыслях, которые снова и снова накатывали на него волнами. Неужели из-за Вики он откажется от своей затеи? Ну, допустим, сойдутся они сейчас, и что дальше? Жить до первого раздора, что вскоре обязательно наступит, а потом, уже во всем разочаровавшись, от обиды на весь мир пойти на войну и сражаться якобы во имя Высшей истины? Ему вдруг опротивела сама эта мысль. Ну допустим, продолжал он думать, будет все хорошо, он устроится на работу... Но куда и как? Где и кем без единого документа и, возможно, находясь уже во всероссийском розыске, он будет работать? На стройках у частных лиц горбатиться? Какое жалкое и бесцельное существование. Не такая нужна Вике жизнь, да и, пожалуй, ему тоже.
   Но его все равно влекло к ней, и это желание не искало никаких логических доводов "за" или "против", оно не загадывало наперед. Оно просто было, и было настолько сильным, что невольно заставило его мыслить обратно. Почему бы, подумал он, им не пожениться и не насладиться друг другом в этом коротком отрезке времени, под названием "жизнь"? В конце концов, и одна ночь с ней стоит многих жертв. Она так красива, так стройна и пленительна! Ее прелестные губы, манящий голос, изящные изгибы тела, не говоря уже о потрясающем уме, незаурядности натуры и чуткости души, -- разве не услада и мечта с такой делить дни и ночи! Она прекрасна душой и телом, так что еще нужно для счастья? Какого еще нужно иметь рядом человека, чтобы быть счастливым и вдоволь насладиться жизнью? А что касается всего остального, то розыск - смертью или отстранением этого начальника, которые по двум этим причинам там часто сменяются -- может быть и отменен, а если и нет, то с документами и приличной работой он тоже сможет что-нибудь придумать. Он малый не глупый, что-нибудь да сообразит. Если голова хорошо работает, можно выпутаться и не из такой ситуации. Главное, чтобы был стимул. А чем Вика не стимул? (дождь усилился, и капли стали падать все быстрее). Ему не обязательно ехать в Сирию и погибать там... О Боже, до чего же велик соблазн этих женщин! Как же легко они способны ввести в искус. "Неужели я настолько слаб? -- сказал он полушепотом". Все это обман, мираж, утопия. "Живи сколько угодно, но ты все равно умрешь. Возлюби кого хочешь, но ты с ним непременно расстанешься" -- такова правда жизни, и Вика эту правду никак не отменяет. Нет, думал он, надо ей завтра же позвонить, попрощаться и забыть. Все это лишь пустые мечты, которыми я более не желаю обманываться... Эх, вспомнил он вдруг, мне же надо было сегодня связаться с Ахмедом. Теперь уже поздно. Завтра возьму номер и позвоню. Или, может, повременить еще?.. Да нет, на что ты надеешься? Хватит уже, довольно надеяться на что-то и чего-то ждать. Завтра же надо будет сказать Вике, что между ними все кончено. Без каких - либо объяснений. Он просто пожелает ей удачи и исчезнет.
   Приняв, после долгих и тяжелых раздумий, это последнее решение, он бросил рассматриваться все другие варианты, и, заключив напоследок, что завтра надо поправить шифер не крыше, вскоре уснул.
  
  

__________

  
  
  
   Тем временем нечто похожее происходило и с Викторией в ее спальне. Теперь, после встречи с Мансуром, она со всей ужасающей ясностью почувствовала, что ее к нему казалось бы поблекшие чувства симпатии и влечения, усилились и просияли, и теперь она была уверена, что по-настоящему любит только его.
   "Но в самом ли деле это любовь?" -- Задавалась она вопросом. Может то, что она считает любовью, является всего лишь чувством жалости и сочувствия из-за той беды, которая с ним приключилась... Интересно, что же там у него случилось? На плохое он не способен... А хотя, кто его знает. Но он сказал, что ничего особо серьезного, что это временное недоразумение. Значит, это дело времени, и вскоре он сможет вернуться домой. Ну что ж, это хорошо. Значит, повода беспокоиться особо нет. Тем более он сказал, что это не дело убийства.
   Она теперь начала колебаться, хочет она уехать с Андреем или нет, и выбор между ними двумя казался ей теперь столь тяжелым, что от напряженных раздумий она, не в силах более лежать, несколько раз вскакивала с постели и начинала ходить по комнате. Ее чувственное, что безусловно было на стороне Мансура, противилось тому разумному, что выступало за Андрея. В последние дни она отчаянно пыталась себя уверить, что по-прежнему любит Андрея, прекрасно, однако, понимая, что это не так, что это всего лишь любовь к памяти о нем, тоска по прошлому, воспринимаемая за былые чувства.
   Мансур был ей приятен, с ним было хорошо и весело. Он -- несмотря ни на что -- был своим, душевно близким и родным. Она ранее признавалась ему в любви, будучи не совсем уверенной в том, действительно ли это любовь. И в течение последних двух недель беспрестанно пыталась себя уверить в том, что это была не любовь, а всего лишь привязанность, и что это скоро пройдет.
   Но теперь не было никаких сомнений: она его любит.
   Но разум, тот холодный разум, который помогал ей делать расчеты на жизнь, упрямо занимал сторону Андрея, в пользу которого она, после многих часов раздумий и колебаний, и сделал в итоге свой последний выбор, потому что будущее с ним ей рисовалось более светлым и благоприятным, чем с Мансуром.
   Однако Вика решила, что теперь будет не совсем правильно с ее стороны сказать Мансуру, что ее отношения с Андреем возобновились и что она скоро уедет с ним в Лондон. Ей напоследок хотелось сделать для него что-то хорошее.
   У нее в городе была еще одна свободная квартира, подаренная ей отцом на ее шестнадцатый день рождения. Она еще вчера, на встрече с Мансуром, подумала предложить ему переселиться туда, но побоялась, что он может понять это предложение не как жест дружеской помощи, а как нечто большее, и что у него появится надежда, которую она уже, в свете случившихся в ее жизни перемен, не сможет оправдать. Но теперь, твердо решив через пару дней уехать к Андрею, она подумала, что должна и для него, Мансура, что-то сделать. Пусть живет себе в ее квартире, пока у него все не уладится. А она просто уедет, сказав, что надо по учебе, или в гости, или еще что-то. Она что-нибудь да придумает. А потом они забудут друг о друге. У него все уладится, и он сможет вернуться к себе на родину. "Да, -- решила она, -- завтра позвоню ему и предложу переселиться".
  
  
  

__________

  
  
  
   Мансур на другой день, проснувшись, умылся, позавтракал, поправил шифер на крыше. К тому времени шел уже одиннадцатый час. Потом, когда он достал свой спрятанный телефон, взял новый номер и собрался его набрать, позвонила Вика. Она попросила его приехать к 12 часам по адресу: ул. Кирова, дом 12, и забрать все свои вещи, так как ему больше не придется возвращаться в эту коморку. На его вопрос: "Зачем?", она ответила: "Приезжай, а там увидишь". Он хотел было возразить, сказать, что он уже больше здесь не задержится, что он собирается уехать и что они вряд ли когда-нибудь еще встретятся -- короче говоря, он хотел с ней попрощаться. Но как только он начал, она прервала его, еще раз настоятельно попросила приехать, сказала, что будет ждать, и положила трубку. Мансур сначала подумал было перезвонить и объясниться, но потом передумал. Как передумал пока звонить и Ахмеду в Сирию. "Пойду, сказал он, посмотрю, что она там хочет сказать или предложить".
   Галя была опечалена, узнав, что он уходит. Ведь никто еще из постояльцев не чинил ей крышу, не помогал по хозяйству, к тому же Мансур не пил, не курил и не шумел и был с ней учтив и вежлив. "Если у тебя с деньгами плохо, могу и скидочку сделать" -- сказала она. "Да нет, -- ответил ей Мансур. - Мне просто надо по работе в одно место поехать. Может и вернусь к вам скоро. Кто его знает".
   В какое бы пекло человек, осознанно и добровольно, ни лез, принимая мысль о смерти и, как он считает, будучи к ней готовым, в глубине души его все же теплится надежда остаться живым. Желание умереть - еще не значит нежелание жить, равно как и нежелание жить не значит быть готовым с нею расстаться. Как в первом, так и во втором случае человек хочет лишь уйти от тягостных и ненавистных ему условий реальности. И только лишь тогда, когда он не видит иного способа этого достичь, кроме как через смерть, он и решает прибегнуть к ее услугам - один в поисках беззаботного забвения, а другой - в надежде приобрести там более лучшую жизнь.
   И Мансур чувствовал, как эти невыносимые условия реальности сменяются на нечто приятное, и потому хотел как можно дольше продлить эти ощущения.
  

__________

  
  
  
   В тот день Вика встала пораньше, попросила знакомую коллегу заменить ее на работе до обеда (она устроилась преподавателем на курсы по - английскому) , съездила в халяльную мясную лавку, взяла большой кусок говядины, потом купила все необходимые специи, и отправилась со всеми этими покупками на свою вторую квартиру, куда и хотела поселить Мансура.
   Она приходила сюда крайне редко, -- только когда хотела побыть одна, или чтобы проветрить помещения и протереть пыль. Войдя, она поставила пакеты с продуктами на стол на кухне и мигом везде прибралась. А потом принялась за готовку. К обеду отменное мясное блюдо было уже готово. Когда она накрывала на стол, Мансур, стоя во дворе, позвонил ей на телефон. Она вышла, встретила его, и они вместе вошли. Аромат жареного с овощами мяса и различных специй занял всю квартиру, и у Мансура, как только он вошел в прихожую, во рту скопились слюни, которые он тут же проглотил. Вика предложила ему подождать в гостиной, посмотреть телевизор, пока она будет накрывать. Но он решил побыть с ней на кухне.
   Он сел за стол и общался с ней, рассказывая всякие истории и слушая ее рассказы. Вика, улыбаясь и задорно смеясь, суетилась, пытаясь поскорее разложить все на столе. "А ты, -- сказал он, рукой подперев голову, пристально наблюдая за ней и улыбаясь, -- случайно не свинину мне жаришь?". - "Да, -- отвечала Вика, -- взяла самый жирный кусок, -- она рассмеялась. - Нет, конечно! Специально для тебя ходила за халяльным мясом".
   Накрыв на стол и сев напротив Мансура, она сообщила ему, что позвала его потому, что хочет, чтобы он пожил здесь, в ее пустой квартире, до тех пор, пока он не сможет вернуться обратно в Чечню. Мансур, поблагодарив, начал возражать, но она настояла, и он наконец уступил. Но про себя решил, что попрощается с ней, как только у него появится возможность отсюда уехать.
   Затем у них разговор пошел на отвлеченные темы. В ходе непринужденного общения она рассказала ему о забавных сплетнях на работе, согласно которым у нее роман с коллегой -- одним картавым добродушным толстячком, у которого всегда дурно пахнет изо рта.
   -- Мне его жалко, и поэтому я уделяю ему чуть больше внимания, чем остальные, и поэтому нам приписали роман, -- сказала она, улыбаясь, и взглянула на Мансура. В этот миг она поймала на себе его пристальный, слегка задумчивый взгляд. Его губы застыли в легкой, как бы мечтательной улыбке. Она поняла этот взгляд - взгляд влюбленного человека, и ей вдруг стало неловко. Вике было совестно за свое уже принятое решение, за то, что она выбрала другого. Но вместо того, чтобы отвезти глаза, она ответила ему тем же взглядом и улыбнулась. Вскоре улыбки мерно сошли с лиц обоих. Каждая секунда - тяжелая, долгая и в то же время приятно -- ласкающая, -- тянулась словно вечность. Это было первое безмолвное признание в любви одним только взглядом. И признание это было обоюдным. Она наконец смущенно улыбнулась, опустила глаза и, вставая, сказала:
   -- Ну что ж, мне пора. Заскачу после работы.
  

__________

  
  
   Отобедав, Мансур прилег на кровать и начал думать, что на него могут выйти через Вику, которую они могли легко засечь и отследить по их звонкам и сообщениям, и поэтому в любой момент к нему могут ворваться. "Мне у Гали было бы безопаснее, -- подумал он. -- И зачем я только согласился здесь остаться? И зачем вообще ей позвонил? -- Но что сделано, то сделано. А вот телефончик все же надо где-то спрятать. Сегодня же куплю другой смартфон, перенесу на него всю информацию с этого, и избавлюсь от него. Но где же его теперь здесь спрятать?"
   Ему не хотелось, чтобы этот телефон попал в руки полиции. На смартфоне хранились переписки с его знакомыми, которые воевали против Асада в Сирии, имелись их номера телефонов, чаты в Телеграмм и Воцапе, электронные адреса и многое другое, что, попади это в руки полиции, легко поможет им обвинить его в связях с боевиками запрещенных в России организаций, и посадить надолго как их соучастника.
   Он поднялся и стал прохаживать по всей квартире, переходя из комнаты в комнату: кухня, прихожая, гостиная, ванная... Удивительно, как же сложно найти тайное местечко для столь маленького предмета в целой квартире, когда ты пытаешься его спрятать от более или менее тщательных обысков. Он выдвигал ящики кухонного шкафа, распахивал дверцы серванта в гостиной и комода в спальне, заглядывал под кровать, повторно зашел в спальню и, отварив дверце шифоньера, стал рассматривать полки. Затем он опустился на кровать и стал оглядываться вокруг, продолжая искать глазами подходящее место. Он уже представил себя в роли сыщика, чтобы понять, где бы он искал, и поэтому все возможные варианты им были отвергнуты. Но теперь он думал, где бы он, будь он тем же сыщиком, не стал бы искать. И вдруг его словно осенило. Перед ним с раскрытыми дверцами стоял тот самый одежный шкаф. Левая часть его упиралась в боковую стенку, правая же начиналась чуть дальше от входа. Он выдвинет вперед от стены этот шкаф с левой стороны и, с помощью скотча, который он заприметил в одном из ящиков на кухне, заклеит телефон на задней его стенке, после чего вернет шкаф на исходное место. Если за гардероб заглянуть с противоположной стороны, то есть со стороны входа, то нельзя будет разглядеть столь незначительную выпуклость на задней стенке в дальнем конце. А выдвигать его с обратной стороны мало кто выразит желание. И он тут же принялся претворять в жизнь свой замысел.
   Достав из кухни скотч, он не без усилий отодвинул от стены шкаф. И вдруг на полу за шкафом он увидел целлофановый пакетик, который, как он подумал, либо сверху упал, либо его положили туда, просунув руку между шкафом и стеной сбоку. Взяв пакетик, он раскрыл его и заглянул внутрь. Внутри был конверт, он раскрыл его: там лежали какие-то снимки и бумаги с записями. Он высыпал все содержимое пакетика на кровать и стал пристально изучать столь странную и неожиданную для себя находку.
   Первыми его внимание привлекли снимки - семь штук, на которых был изображен неказистый, но весьма делового вида мужчина лет пятидесяти, с серебристо-седыми волосами. Обрюзгшее его лицо было гладко выбрито. На шести фотографиях мужчина был изображен в добротном смокинге, и только на одной, седьмой, -- в спортивной одежде. Характер и ракурс снимков свидетельствовали о том, что они были сделаны по-шпионски тайно, без ведома того, кто на них был запечатлен, и в разных местах и ситуациях: когда он садился в машину, входил в какое-то здание, во время его встреч с разными людьми. Просматривая снимки, в голове Мансура возникли следующие вопросы: кто этот человек? Кто его фотографировал? Зачем? И, главное, что все это делает здесь, за шкафом в квартире Виктории? Было понятно, что этот седовласый и толстопузый господин человек не простой, занимающий видное положение. Но что с ним связывает Вику? И связывает ли вообще что-либо? А может, эти снимки здесь хранились еще до того, как ее семья приобрела эту квартиру?
   Кроме снимков были и другие бумаги, которые Мансур сейчас же и принялся просматривать, в надежде найти в них ответы на свои вопросы. Это были заметки, сделанные от руки простой синей шариковой ручкой. Определить по подчерку (который, как Мансур заметил, явно принадлежал женской руке), Викина писала или нет, он не мог, так как никогда не видел ее рукописного текста.
   На одном листке было написано следующее:
   Вых. из дому в 8.00. Конец раб. дня - 18.00. Время пути до дома - 20--30 мин. Иногда делает остановки перед "Магнитом" для покупок.
   По выходным часто бывает в бане по известному адресу. Нередко в компании проституток. Проститутки из элитного подпольного агентства по оказанию эскорт услуг "Эдем", принадлежит данное агентство Марине.
   Иногда ходит на рыбалку на озеро за городом. Слабости: кроме женщин, алкоголь и, предположительно, наркотики. В разводе. Двое взрослых детей. С момента развода дети живут с матерью.
   Внизу, беспорядочно и вразброс были написаны слова "черт!", "блин!". А еще ниже, также большими буквами и с восклицательными знаками: "НЕ ЗАБЫВАЙ! НЕ ПРОЩАЙ И НЕ ОТСТУПАЙ!"
   И еще ниже, в конце страницы, чуть расплывчатым подчерком, но явно той же рукой: "Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ, ПАПА!".
   На основе беглого графологического анализа письма, он предположил, что писала неопытная девушка, лет не более двадцати, плохо разбирающаяся в детективном деле. Другой бумажкой, сложенной вчетверо, бала распечатка "Гугл--карты", на которой была изображена часть Краснодара. На карте были обведены синей ручкой пункты, связанные красной линией. По заметкам, сделанным возле этих отметок, было понятно, что это те самые места, где живет, работает и бывает мужчина, изображенный на снимках. Ни имя его, ни вид занятий указаны нигде не были.
   Он собрал все снимки и листовки, положил в ящик прикроватной тумбы и вышел. Мансур отказался от идеи спрятать телефон, решив сейчас же пойти на рынок и купить другой смартфон, что он и сделал. Затем, присев на лавочку в парке, перекинул все данные на новый телефон и выбросил старый андроид в мусорный бак. Потом вернулся обратно на квартиру, достал из ящика загадочную находку и вбил в поисковик адрес, указанный на отметке, сделанной на карте, как место работы таинственного мужчины. Через мгновение "Гугл" выдал результаты поиска, согласно которому по данному адресу находился офис некой строительной компании "КубаньСтрой - С", на фоне части здания которой и была сделана одна их фотографий.
   Но Мансур по - прежнему находился в неведении. Он понял лишь то, что кем-то за этим человеком велось усиленное наблюдение. Понял также и то, где этот человек работает. Но он все еще не знал, кто он и кому понадобилось за ним следить.
   Его богатое воображение работало очень быстро и с широким размахом, с неимоверной скоростью прокручивая разные вариации, проносящиеся у него в голове. Версия о том, что это был ее отец (даже если допустить, что заметки эти принадлежат ей), несмотря на наводящие на первый взгляд на эту мысль строки, в которых она признавалась отцу в любви, он исключил сразу. Так как, во-первых, зачем ей следить за своим отцом? Во-вторых, не совпадал домашний адрес. В- третьих, как бы дети порою разительно ни отличались от своих родителей, трудно было допустить, что Вика произошла от этого человека, -- анатомическое их различие было столь разительным, что никакие гены, по крайней мере по внешнему признаку, не могли связывать этих двух существ. Она - высокая, стройная, со слегка зауженными серо-голубыми глазами, представляла собой полнейшую противоположность его отталкивающей наружности - с большим брюшком, с поплывшим лицом и маленькими, к переносице близко посаженными поросячьими глазками (на одном из снимков лицо мужчины было запечатлено крупным планом). Нет, это не ее отец! Об отце Виктории Мансур знал лишь то, что он погиб много лет назад. Но как и при каких обстоятельствах это произошло - она ему не говорила, а он не спрашивал. Но теперь это стало ему интересно.
   Как поскольку по внешним признакам он уже определил, что человек этот явно не простой рядовой служащий, и что работает он, судя по заметкам, в указанной компании, Мансур решил зайти на сайт "КубаньСтрой-С" и посмотреть на список ее руководителей.
   Войдя на сайт компании, он кликнул по "О компании", потом по "Руководство".
   Появился список руководителей с личными фотографиями. Сверху первой стояла фотография с лицом, очень похожим на лицо господина со снимков из конверта. Под фотографией, на левом углу, значилось: Генеральный директор.
   А еще ниже стояла следующая информация:
   "Говорухин Игорь Васильевич, родился 24 января 1960 года в г. Краснодар".
   Далее коротко перечислялись все его заслуги и занимаемые им в разные годы посты на вертикальном пути карьерной лестницы: образование, ранее занимаемые посты, достижения компании за время его руководства, участие в благотворительных акциях и так далее.
   Потом Мансур отдельно вбил его фамилию и имя в поисковике. Никакой новой информации "Гугл" не выдал, а в "Википедии" он вообще не значился.
   Мансур, с его пытливым умом и беспокойным увлечением вещами, ему непонятными, имел обыкновение уходить в дело, его занявшее, с головой. Вот и сейчас он, по обыкновению своему, сидел и пытался разгадать эту загадку. Но в уме слагаемые пазлы пока не выдавали ясной картины.
   И вдруг, в какой-то момент, он словно очнулся и мысленно спросил себя: "Какое тебе, черт возьми, до этого дело? Тебе бы со своими проблемами разобраться. Не суй свой нос не в свои дела. С этим, -- он бросил взгляд на разбросанные на кровати снимки и листки, -- разберется тот, кто за это взялся, кем бы он ни был". С этими мыслями он вложив обратно все им недавно вынутое обратно в конверт, который затем отбросил на край кровати, и прилег.
   Он лежал, уставившись в потолок. Затем резко потянулся к конверту, взял его в руки и в задумчивости начал мять по краям.
   Наконец он присел, высыпал обратно все из пакета и сфотографировал каждый предмет по отдельности. Далее снова все вложил в пакет и убрал в ящик прикроватной тумбы.
  

__________

  
  
  
   Когда Вика, вечером, по пути домой, зашла его проведать, он показал ей этот конверт и спросил, что это и кто тот мужчина, который изображен на снимках. По лицу ее заметив, что ей этот конверт знаком, он сказал:
   -- Послушай, Вика, я понимаю, есть вещи, в которые человек не должен совать свой нос, и я не сую. Мне нужно было спрятать в надежное место свой телефон, и с этой целью я осмотрел здесь все уголки. Так я дошел до спальни и, присев на кровать, мне в голову пришла мысль спрятать его за тем шкафом. Так я и заглянул туда. Если скажешь, что это не мое дело, пусть так оно и будет. Ты можешь его взять и я о нем забуду.
   Вика молча взяла конверт, раскрыла, заглянула во внутрь, глубоко вздохнула и села в кресло. Потом она сказала:
   -- Ни один человек об этом ничего не знает... Года шесть назад мой отец был членом Совета директоров в компании "КубаньСтрой-С". Также в состав Совета этой компании входил и тот, кто изображен на этих снимках, его зовут Игорь. Человек он целеустремленный, честолюбивый... Короче, мерзкая тварь, которая ничем не побрезгует ради денег и власти. За короткое время из полковника в запасе -- он участвовал в Первой чеченской войне, был, кажется, летчиком. Потом ушел в запас. Так вот, после ухода из армии у него здесь завязались хорошие связи с большими людьми, особенно, в силовых ведомствах. И он начал делать карьеру на различных гражданских предприятиях. Вот так он попал в "КубаньСтрой-С". Они с отцом невзлюбили друг друга с первых дней, часто конфликтовали... И вот, в один из дней в автокатастрофе погиб их гендиректор. Видимо, это было заказное убийство, подстроенное под случайное дэтэпэ. И, судя по всему, у отца был на него, на Игоря этого, компромат. Короче, папу вскоре после этого отравили, и он скончался на второй день в больнице. Судмедэкспертиза в качестве причины смерти указала сердечную недостаточность. Я еще тогда в это не поверила, ведь папа никогда не жаловался на сердце, да и вообще, здоровье у него было отменное. Я не знаю, то ли эта тварь подкупила этих судмедэкспертов, то ли он их напугал... Вскоре после этого, когда меня с мамой не было дома, нашу квартиру взломали и все внутри перевернули вверх дном. Было видно, что что-то искали, но что именно - я не знала. Тогда мои подозрения насчет убийства папы усилились. После этого случая мама как-то спросила меня, куда я дела папин ноутбук, я его, за день до взлома, перенесла в эту самую квартиру. Она попросила меня вернуть компьютер, я отдала ей его, даже не спрашивая, зачем он ей понадобился. Она по образованию бухгалтер и часто помогала папе с документами. Короче, мама нашла на этом компьютере тот самый компромат на Игоря. Она позвонила ему и прямо спросила, он ли убил ее мужа? Сказала, что если он солжет, то она отнесет материалы в полицию... Позже, когда я спросила ее, на что она надеялась, поступая так необдуманно, она ответила лишь: "Я не знаю". В итоге он предложил ей встретиться. При встрече он сказал, что куда бы она ни обратилась, какие бы компроматы кому бы ни передавала, что этим она ему ничем не навредит... И, возможно, он был прав, потому что, как я уже сказала, у него везде были знакомые и купленные люди, имеющие влияние в городе. Он сказал маме, что если она все-таки рискнет, то это будет для нее же хуже. Ведь у нее растет прелестная дочь, которой еще жить да жить, и поэтому пусть мать лучше заботится о ней, то есть обо мне, а мертвых уже не вернуть. Короче, маме, ради моей безопасности, пришлось отдать ему компьютер и обо всем забыть.
   Я тогда еще ничего об этом не знала. И в один из дней мне анонимно - я до сих пор понятия не имею, кто это был -- и весьма убедительно подсказали, кто стоит за смертью отца. Я сразу поверила, потому что и доводы были убедительны, и потому, что смерть папы у меня с самого начала вызывала подозрения. И вот я стала вынашивать план мести, войдя в роль сыщика или, вернее, киллера... хм, печально и смешно, -- она замолчала. Выдержала недолгую паузу, а потом сказала: -- Я не смогла. Какие я только не делала глупости, чтобы достичь этой цели. Искала сильнодействующий яд, в интернете изучала, как его приготовить собственноручно. Потом решила записаться в фирму по оказанию эскорт услуг, откуда он часто брал девиц... Так я надеялась, что он выберет меня, и тогда я смогу ему отомстить... Я была наивной, юной и глупой девчонкой, которой лишь недавно исполнить девятнадцать. Первым моим клиентом был какой-то противный старый толстяк. Я отказала ему, сославшись на плохое самочувствие. Он пожаловался главной, и та меня прогнала, потому что этот старичок был важной шишкой. И я, под конец, решила действовать напрямую.
   Как-то вечером я стерегла этого мерзавца возле его работы, и когда он вышел из здания и направился к своей машине, я подошла к нему и сказала: "Я знаю, это вы убили моего отца, и вы за это ответите". В кармане пальто я сжимала в руке небольшой нож, надеясь, что у меня все же хватит духу его прикончить... Даже не знаю, почему я это сказала, почему просто не подошла и не ударила его этим ножом... Наверное, я просто хотела убедиться, хотела, чтобы он признался, и тогда это вызвало бы во мне гнев и в порыве злости я стала бы более решительной... Не знаю. Он посмотрел на меня, ехидно усмехнулся и с надменным хладнокровием в голосе сказал: "Милочка, иди-ка ты домой, а то мама будет скучать", -- а потом, открыв дверцу своего автомобиля, повернулся ко мне и добавил: "Отца тебе все равно не вернуть, ты лучше о мамочке своей позаботься", -- сказав это, он грузно сунулся в салон машины и уехал. А я на месте опустилась на землю и зарыдала от собственной беспомощности и несправедливости этого мира, зарыдала, как обиженное дитя. Но сильнее обиды во мне было презрение... Не столько к этому животному, сколько к самой себе - за малодушие, за то, что не смогла осуществить задуманное. Я вернулась и рассказала все матери, а потом и она мне поведала свою тайну.
   Иногда я приходил сюда с бутылкой вина, пила и просматривала эти снимки, делала записи на листовках, чтобы не забыть и не смириться. А потом пьяная засыпала. Это повторялось изо дня в день. Наконец я спрятала этот конверт за тем шкафом, где ты его и нашел. Я надеялась, что некоторое время спустя во мне появится достаточно мужества, чтобы осуществить эту месть, -- ну или хотя бы смогу раздобыть необходимую сумму денег, чтобы нанять профессионального киллера. Я хотела продать эту квартиру, но мама, узнав об этом и догадавшись, зачем я это делаю, умоляла отказаться от этой идеи... Она говорила, что не переживет, если и со мной что-то случится... Мне стало ее жалко и я уступила, -- Вика снова замолчала, и после недолгой тишины сказала: -- И, знаешь, кажется, я как-то уже смирилась. Там- то ему, -- она указала головой наверх, -- не спастись. Должен же хоть где-то быть суд справедливости. Так пусть пока живет со своими преступлениями. Я сильно сомневаюсь, что он счастлив. Такие люди не могут быть счастливыми, потому что счастье - это нечто чистое, безвинное. Они могут только веселиться, этим весельем непрестанно заглушая гнетущую их черные души муку жизни.
   Она достала из сумочки салфетку и утерла слезы.
   -- Не знаю даже, -- сказала она, -- почему я все это тебе рассказала. Просто, я очень долго пыталась обо всем этом забыть, потому что каждый раз, когда вспоминаю, мне становилось неловко и стыдно за себя... Прости, загрузила тебя ненужной информацией, когда ты сам находишься в нелегком положении...
   Мансур не проронил ни слова, и в тишине прошли несколько минут. Потом она положила конверт в свою сумку, сказав, что его надо выбросить, поднялась, сказала, что завтра позвонит ему, и ушла.
  

Глава 28

  
   Спустя полтора года после того, как Мансур из лагеря в Цирндорфе перебрался в гоцдорфский пансион, начальник полиции, Дауд, скончался от болезни. На новое место был назначен его заместитель, Исмаилов Алихан.
   Когда Мансур, прожив в Германии менее двух лет, вернулся на родину, Алихан все еще оставался начальником. Но совсем недавно, в начале октябре, он был смещен с занимаемой должности с формулировкой: "За ненадлежащее исполнение должностных обязательств", и на его место был поставлен бывший оперативник Саляхов Заур, как работник с наилучшими показателями по раскрываемости преступлений.
   Секрет его успеха был прост: он, при малейших подозрениях, доставлял человека в участок и пытал до тех пор, пока не получал нужную информацию, или же просто шантажировал. Мансур сразу же узнал о новом назначении своего давнего неприятеля. Но он все не мог угадать, как теперь Заур поведет себя по отношению к нему: решит ли претворить в жизнь свою давнюю угрозу убить его, которую он высказал ему в лицо перед тем, как отпустить, или же он просто забыл о прошлом. Мансур был начеку, но жить - в надежде на лучшее -- продолжал как обычно.
   Заур ничего не забыл и ни от чего не отказался. Дарованное приобретенной властью чувство силы наделило его уверенностью, уверенность вселила спокойствие, спокойствие породило расчетливость. Он решил особо не спешить. На следующий день после того, как он стал начальником, он вызвал своего заместителя к себе в кабинет и распорядился, чтобы за Мансуром установили наблюдение, а телефон поставили на прослушку.
   -- Это очень опасный человек, -- сказал он. - Идейный ваххабит, который многим парням заморочил голову. Откопай все, что сможешь на него откопать. И проконтролируй, чтобы он Чечню не покидал. Жду результаты в конце месяца.
   -- Установить за ним круглосуточное наблюдение? - спросил заместитель.
   -- Не надо. Просто иногда следите, куда он ходит и с кем встречается.
   Конечно, Заур мог приказать привезти Мансура, убить его на месте и велеть закопать где-нибудь в лесу, -- или же, как акт проявления доброй воли, передать тело родным для захоронения. Проблем с законом у него из-за этого точно не возникло бы. Для этого есть тысяча способов. Он запросто мог подбросить оружие, сфабриковать дело, сказать, что человек повинен в таких-то преступлениях (благо, нераскрытых было полно), что он готовился совершить теракт, что при задержании оказал сопротивление и был на месте уничтожен и так далее. Вариантов было много. Но он, во-первых, никуда не торопился, а во-вторых, почти был уверен, что Мансур, с его кругом друзей и знакомых, и сам скоро предоставит ему весомый повод, чтобы свести с ним счеты. Начальник просто не хотел, чтобы пошли слухи, будто он убил парня лишь потому, что брат Мансура был причастен к смерти его, Заура, брата. Все знали об этой истории, и поэтому он решил действовать чуть поосторожнее.
   Но ждать ему долго не пришлось.
   Вскоре после возвращения Мансура из московских курсов писательского мастерства, его к себе домой на ужин пригласил один из старых друзей. Собралась компания из семи человек. Они все друг друга знали давно, не одну ночь вместе проводили в мечети во время Рамадана много лет назад. Большинство из них прошли через суровые испытания.
   Абдулла, так звали хозяина дома, собрал их по случаю недавнего выхода из тюрьмы, после восьмилетнего заточения, Турпала, который был активным участником сопротивления.
   Все расселись вокруг обильно накрытого стола, и беседа, в которой вспоминались былые забавные моменты, приключавшиеся с ними, протекла в приятно - шутливой форме.
   Один из присутствующих, Идрис, стал рассказывать историю, которая с ним приключилась много лет назад, когда его задержали.
   -- Значит, -- говорил он, улыбаясь, -- завели меня в одно подвальное помещение и стали избивать, требуя, чтобы я выдал им тех, кто со мной был в том деле. Держусь изо всех сил, чтобы не сдать вас, -- рассмеялся он, вместе с остальными, глядя на двоих сидящих перед собой. - Короче, оддубасили меня по полной -- как позже выяснилось, переломали несколько ребер, -- а потом вдруг остановились. Ну, думаю, скрючившись на полу, тяжело дыша и изнемогая от боли по всему телу, слава Богу, отстали. И тут главный из них кричит: "А ну -ка, быстро отнесите его в комнату для пыток". -- Все, вместе с самим Идрисом, дружно рассмеялись. -- Черт бы вас побрал, говорю, а чем это вы до сих пор занимались!
   За все время Турпал был немногословен и задумчив, что временами казался чем-то озабоченным. Иногда, когда другие смеялись, он слабо, как бы ухмыляясь, улыбался. На вопросы отвечал сдержанно и кратко.
   И вот, спустя некоторое время разговор зашел о взрывах смертников в российских городах, об убийстве простых полицейских на дорогах Чечни и вообще о современном сопротивлении. Мансур, в числе некоторых из присутствующих, высказался по этому поводу довольно критично. И тут Турпал вспыхнул.
   -- Русские убили десятки и сотни тысяч наших людей, не разбирая, женщины они или дети. Кто их осудил? Кто их назвал террористами? А ты теперь предлагаешь отвечать им на все эти зверства добротой и мягкостью? Поставить вторую щеку? Нет! Они лишь тогда нас поймут, когда сами начнут полыхать в огне. И поэтому мы, такими действиями, проявляем лишь взаимность, и никак не преступаем пределы дозволенного. Да нам при всем желании далеко до их масштабов беззакония.
   -- Этими методами мы больше вредим себе самим, чем им, -- возразил Мансур. -- К тому же, как ясно сказано в Коране, ненависть к людям не должна толкать нас к несправедливости.
   -- А при чем тут ненависть к людям и несправедливость? Я буду сражаться с врагом и с тем, кто этого врага воспитал и поддерживает, пока враг этот не покинет мою родину.
   -- За эти восемь лет многое поменялось, Турпал.
   -- Нет, Мансур, ничего не поменялось, и не меняется вот уже четыреста лет, в течение которых мы сражаемся с Россией за свою независимость. Ты ведь знаешь историю не хуже меня, так в чем ты хочешь меня убедить или, вернее, переубедить?
   -- Народ истощен, силы слишком неравны, -- сказал Абдулла.
   -- А они всегда были слишком неравными, -- нетерпеливо отрезал Турпал.
   -- Послушай, Турпал...
   -- Нет, это ты меня послушай, -- прервал он Мансура. -- История не меняется, но меняются люди, и меняются они, к сожалению, не всегда к лучшему. Вижу, нечто подобное произошло с тобой и с некоторыми из присутствующими здесь. В тюрьмах братья желают свободы лишь для того, чтобы поскорее приступить к борьбе. А вы, живя на воле, обманулись этой жизни и ее благами. Вы стали рабами денег, еды и комфорта, и мне вас искренне жаль.
   -- Турпал, не посягай на нашу честь. Мы здесь собрались вовсе не для того, чтобы ссориться, -- сказал один из присутствующих.
   -- Какая честь? Вы сами на нее посягнули, предлагая смириться с поражением этим кафирским собакам.
   -- Нет, не с поражением смириться, -- возразил Мансур.
   -- А что тогда? Единственный путь не смириться, это сражаться, против чего ты тут и выступаешь. Пока я сражаюсь, я свободен, понимаешь? Как только я смирюсь, я покорюсь, а покорность - это свойство раба. А я не родился рабом, не жил им и умирать, будучи рабом, тоже не собираюсь. А вы же предлагаете бежать с поля боя, показав врагу спину, прекрасно зная степень греховности этого жалкого поступка.
   --В таком случае восприми это как отступление Халида бин Валида при Муте, которое Пророк, мир ему, не позволил назвать бегством с поля боя, -- сказал Мансур
   -- Но пусть даже так. Но ты не предлагаешь даже уйти, ты предлагаешь смириться с их присутствием здесь в качестве победителей и продолжать жить по их законам.
   -- Любое силовое действие с нашей стороны имеет более губительный ответ, ущерб от которого превышает пользу от этих самых действий. Я лишь предлагаю направить все силы на самосовершенствование и воспитание нового поколения, вместо того, чтобы напрасно гибнуть. У всего есть свое время и условия. Не будь же ты фанатиком.
   -- Неверующий и верующего считает фанатиком.
   -- Вспомни про Худайбийский договор, из которого Пророк собственноручно вычеркнул слова "Посланник Бога", когда вторая сторона напрочь отказалась это принимать. Он сделал это лишь потому, что без этого договор, крайне важный для мусульман, мог быть не подписан. Иногда надо проявлять гибкость и дальновидность. Разум нам дан для того, чтобы мы им пользовались.
   Сколько раз Бог призывает нас использовать его в постижении истины? Сколько раз Он велит нам поразмыслить над тем, что окружает нас и что сокрыто в нас самих? Что говорили улемы первых веков о силе и значимости человеческого ума? Ибн аль-Джаузи почти тысячу лет назад писал, что если бы человек видел возможным подняться к небесам, то есть в космос, но не пытался бы этого сделать, то он, Джаузи, считал бы одним из самых отвратительных недостатков этого человека то, что он довольствуется Землей. Мы в определенный момент сами, по собственной глупости, по причине слепого фанатизма и ложных толкований, загасили в себе дух познания и научного развития. Вот и вкушаем теперь повсеместно плоды своего отставания. И делаем это, во многом, из-за мышления подобных тебе.
   -- Из тебя получился бы хороший агитатор за совместную с Россией жизнь, -- Турпал уже начал терять самообладание. -- Мне бы не хотелось в это верить, Мансур, но твои слова мало чем отличаются от слов мунафиков, обольстившихся этим миром.
   -- Довольно, Турпал! Ты переходишь границы!
   -- А ты позоришь память своего брата.
   При этих словах Мансур не стерпел и в ярости вскочил с места, тут же поднялся и Турпал. Но остальные, которые также встали, начали, удерживая каждого за руки, их успокаивать.
   -- На этом наше братство закончилась, -- злобно сказал Мансур.
   -- Лакум дийнукум, ва лия дин - ответил Турпал цитатой из Корана, и вышел.
  
   Позже Мансур часто думал, почему относительно всякой вещи у людей различное мнение и понимание. И даже религия от этого относительного понимания и отношения не спаслась. И поэтому она, религия, оставаясь сама неизменной, как будто принимает форму того, кто ее исповедует. Если исповедует ее человек черствый и грубых повадок, то непременно таковой видится и его религия; если же, напротив, религиозен мягкий и милосердный, то как будто только потому, что религия его сделала таковым; если верующий глуп и ограничен, то считается, что это исключительно из-за его религиозных убеждений; а если, напротив, мудр и проницателен - то не религии ли это заслуга?
   Не потому ли это все, задавался он вопросом, что каждый человек, в религии приобретший смысл жизни и успокоение души, воспринимает ее так, как устроен он сам - сообразно его собственному интеллекту и психике. Верующий видит в религии то, что хочет видеть, и находит в ней то, чего желает найти. Одним словом, понимание Божественного проходит через призму разума и души верующего. И поэтому каждый верит (или, напротив, не верит) по - своему.
   Второго ноября Турпал обмотал свой пояс взрывчаткой, вплотную подошел к полицейским, стоящим на оцеплении у входа в стадион "Динамо" во время футбольного матча, и привел бомбу в действие.
   На другой день на стол начальника полиции лег отчет о всех контактах Мансура, были выявлены его связи с муджахидами из Сирии вместе с детализацией его телефонных звонков и сообщений. Со многими из сирийских муджахидов он сдружился в Чечне и Египте, с которыми до сих пор поддерживал связь. И было не важно, что в этих переписках он с некоторыми из них часто вступал в полемику, пытаясь доказать им ошибочность многих их суждений. Самого факта контактов было достаточно. Также Зауру доложили о знакомстве Мансура с Турпалом. Были опрошены участники той встречи, на которой Мансур и Турпал поссорились, и они подробно рассказали полицейским о тех идеологических разногласиях, которые и привели их к ссоре. И эти показания не только отрицали роль идейного вдохновителя Мансура, но, напротив, свидетельствовало об обратном. Но Заура это уже мало волновало. У него появился хороший повод поквитаться со старым неприятелем. А показания от свидетелей он сможет получить такие, какие ему нужны, или и вовсе обойтись без них.
   И вот, когда все уже было готово, Заур и послал за Мансуром людей в вечер следующего дня, когда тот вышел пополнить баланс на телефоне.
  
  
  
  

Глава 29

   Когда Вика рассказывала печальную историю гибели отца, за которым последовал не менее трогательный рассказ о ее попытках мести, Мансур призадумался. Мысль, конечно, была неглубокой, и как-то сама ненавязчиво прикатила, но в ней было что-то притягательное. Он думал над тем, чтобы, перед тем, как отправиться в Сирию, убить Игоря. Терять он ничего не терял, но жизнь Вике облегчил бы.
   После ухода Виктории эти размышления всецело заняли его, и он продолжал сидеть на месте еще долгое время.
   Решений никаких он пока еще не принимал, да он и уверен до конца не был, что уедет. Он как будто все еще чего-то ждал. Ждал очередного неожиданного, но приятного поворота в своей жизни.
   На другой день, к обеду, Вика написала ему с работы, спрашивая, чем он занят и все ли у него хорошо. Он ответил, что отдыхает и что у него все просто замечательно.
   -- А что ты сегодня кушал? - спросила она.
   -- Яичницу пожарил.
   -- О, так ты и готовить умеешь!
   -- Глазунья получилась с кусочками скорлупы, -- ответил Мансур.
   Вика улыбнулась и написала, что после работы зайдет к нему и что-нибудь приготовит.
   Ближе к вечеру он вышел и, прогуливаясь по городу, дошел до главного офиса "КубаньСтрой-С". Сел на лавочку перед зданием этой компании и просидел так до конца рабочего дня. Ему хотелось взглянуть на гендиректора. Игорь вышел в 18:08 и направился к стоянке напротив здания. Мансур узнал его сразу, хоть тот, за последние годы - с тех пор, как были сделаны те снимки в конверте -- и растолстел значительно, и обрюзг. Потом, к семи вечера, он вернулся на квартиру.
   Он ждал прихода Виктории, но та все никак не появлялась. В томительном ожидании прошел час, второй, -- а от нее ни звонка, ни сообщения. Он начал думать, все ли с ней в порядке, не случилась ли с ней какая-нибудь беда. И вот уже на третьем часу беспокойного ожидания к нему на телефон, в вотсап, пришло от нее сообщение - сообщение, которого он ждал меньше всего.
   "Мансур, -- писала она, -- извини, я не смогла приехать. Не смогла не потому, что была занята, просто... я не могу и не хочу более от тебя скрывать. Я хотела рассказать тебе об этом еще при первой встрече в кафе, но не смогла. Только, пожалуйста, прежде чем осудить мой поступок, постарайся меня хорошенько понять. Помнишь, я говорила тебе об Андрее, с которым у меня были отношения до тебя. Так вот, некоторое время спустя после того, как ты пропал, он приехал ко мне домой и начал объясняться, просить прощения... Короче, подробности сейчас излишни. Да я и не знаю, как это все тебе объяснить... Мне без тебя было очень плохо. Все в одночасье стало таким пустым и тусклым. Но потом я как-то смирилась. И тут появился он... Да, возможно, это все глупо, и пока еще неизвестно, к чему мы с ним в итоге придем, но факт в том, что мы уже вместе. Он лишь недавно улетел в Москву, предложив мне приехать за ним, чтобы на следующей неделе мы могли вместе отправиться в Лондон. И я решила поехать. Я устала, я вымотана. Мне хочется уехать отсюда подальше и забыться. Извини и не держи на меня зла. Ведь ты так внезапно исчез... и откуда мне было знать, что стало тому причиной. Я думала, что ты таким образом просто решил от меня избавиться. Да и ведь ты сам понимаешь, что у нас ничего не могло получиться. Мы ведь об этом уже говорили ранее. А время идет и мне хочется настоящих отношений, у которых есть хотя бы шанс на серьезное будущее, понимаешь? Я хочу семью, детей... Ты прекрасный человек, просто замечательный, но мы, при всех наших общих интересах, слишком по-разному смотрим на жизнь и многие вещи. Мне вдвойне тяжело тебе в этом признаваться, когда ты находишься в столь тяжелых и неопределенных условиях. Но, думаю, обманывать тебя и давать надежду (которой у тебя, может, и нет) на что-то было бы более несправедливо с моей стороны... Короче, извини меня, если считаешь, что в этом есть моя вина. И, пожалуйста, не съезжай с этой квартиры, пока у тебя все не уладится, она и так пустует. Ведь, надеюсь, мы сможем быть прекрасными друзьями. По крайней мере, мне было бы приятно и лестно иметь такого друга, как ты. Но если и это невозможно, то, прошу тебя, хотя бы не укоряй меня и не ненавидь. Мне крайне дорого твое обо мне мнение".
   Читая это сообщение, Мансур переживал горькое чувство обиды. Закончив же чтение, он почувствовал, как обида сменилась на бурлящий в глубине его души гнев, что стремительно прорывался на поверхность сознания. Он мгновенно возненавидел ее всеми фибрами души. "Вот потаскуха расчетливая! Стерва перелетная!" -- Его нога едва заметно дернулась от яростного побуждения ударом опрокинуть стол. Но он сдержал себя. "Как?" -- задавался он вопросом, зная, что ответа нет, -- или видя, что ответ слишком прост, и потому не желая его принимать. Ведь она была особенной, не такой, как все. Так как же она могла поступить так, как поступает самая обычная...
   Спустя некоторое время, когда первый порыв злости немножко приутих, он начал думать.
   Он думал, по привычке пытаясь понять: понять себя, ее, -- понять то, что он пережил и переживает сейчас.
   К нему вдруг пришло осознание, что всю свою жизнь он был одиноким путником в безжизненной пустыне, и что Вика, представлявшаяся до сих пор желанным и прекрасным оазисом, оказалась лишь миражом, созданным его неимоверной жаждой обрести родственную душу. Она была лишь обманчивым видением изголодавшейся по нежным чувствам души, была проекцией его мечтаний. И только сейчас, достигнув ее, воочию познав ее душу, он с нестерпимой болью в груди обнаружил, как сильно в ней ошибся. В один миг посыпался, словно песочное строение, весь ее идеальный образ, созданный его мечтательно-больным воображением; а ведь этот образ еще недавно наполнял его жизнь радостью и смыслом.
   В один миг в душе его образовались пустота и мрак, и все вокруг и внутри него вновь стало беспросветным и холодным, как темная зимняя ночь.
   Вика, видя, что он прочитал ее сообщение и, не ответив, вышел из сети, написала ему еще раз:
   "Не молчи, прошу тебя. Не игнорируй меня, мне и так тошно на душе. Жизнь моя, как ты знаешь, не была радужной и безмятежной. Мне хочется стабильности, которой у меня никогда не было. Не вини меня за это простое и естественное для любой девушки желание".
   Мансур и на этот раз ничего не ответил, полагая, что молчание - это лучший ответ на подобного рода слова. Ему вдруг вспомнилась героиня одной из последних им прочитанных книг -- такая же увлеченная литературой и искусством девочка с неустойчивой натурой. "Умная голова, но глупая душа", -- подумал он, и тут же себя поправил: "душа не глупая, а расчетливая, меркантильная, эгоистичная".
   Только сейчас к нему пришло подлинное понимание того, что люди непостоянные и веселые привлекательны лишь в начальный период знакомства, на стадии легкого кокетства, волнующего флирта и манящего обольщения. Но по мере усиления ваших к ним чувств, то, что вначале казалось вам столь обольстительно прекрасным, начинает становиться камнем преткновения и точкой раздора между вами. Постоянство, думал он, есть душа и суть верности и доверия, ибо вероломство и предательство есть лишь отсутствие этого постоянства. Следовательно, ожидать преданности от человека, самой натуре которого чуждо столь важное в крепких отношениях качество, как постоянство, есть не что иное, как наивная глупость. Они другими увлекутся с той же легкостью, с которой увлеклись когда-то вами. И вы должны быть весьма глупыми, если считаете себя особенным.
   Но упрекать таких людей за это их качество, в надежде, что они это осознают и станут другими, есть лишь двойная глупость. Ведь этот человек и вам когда-то понравился из-за его непостоянства и легкости отношений.
   Мансур отвлекся от этого конкретного случая, и, словно ища в работе мозга отвлечение от душевных переживаний, постарался, путем логическим рассмотреть и понять смысл и всю манящую прелесть подобных отношений, которые, как правило, всегда заканчиваются не совсем приятным образом. Люди, думал он, раз за разом играют свои роли по одной пьесе, меняя лишь партнеров. Как только сцена - как правило, трагическая - заканчивается, они дают себе зарок, что больше никогда не будут играть в этом спектакле эту роль, что лучше жить одному, что так проще и легче; что за непродолжительной радостью чувственного влечения непременно следует боль разочарования и обиды.
   Но не успевает представление заканчиваться, как они уже, сами того не вполне осознавая, стоят на подмостках театра жизни и вступают в ту же роль, но только уже с новым партнером, потому что всегда кажется, что с новым будет лучше, чем со старым.
   Замкнутый круг, обрываемый только смертью. Нет, продолжал он размышления, это не может быть ни смыслом, ни целью, ни тем более радостью жизни. Слишком примитивно. Человек - удивительно непостоянное существо, и глупо требовать от него незыблемо вечных чувств, в надежде на бессрочно-крепкие отношения.
   Эгоизм и тщеславие - удивительные качества человека, присущие чуть ли не каждому из нас. Нам приятно быть желанными даже для тех людей, которые для нас ровным счетом ничего не значат. Нас радует чувство восхищения нашими персонами даже тех индивидов, которых мы считаем ниже себя по достоинствам, и огорчает игнорирование нас даже младенцем, который еще не в состоянии не то что говорить, но даже понимать. Так, мужчина может быть равнодушен к девушке, он даже может ее не любить, а то и вовсе ненавидеть, но ему в любом случае доставит немалое удовольствие сознание того, что она сидит где-то в уединении и, думая о нем, тоскует по нему, и так же наоборот.
   Да, он и сам собирался попрощаться с ней и уйти. Но уйти не к другой, в поисках более лучшей и комфортной жизни. И именно поэтому ее признание болезненно отозвалось в его душе.
   Да и вообще, он даже начал сомневаться, хочет он от нее отказаться или нет. Ведь она могла поколебать его решение отправиться туда. Он только сейчас начал понимать, как сильно ее любит. А ведь любовь, пользуясь полнотою своей власти, имеет эгоистичное свойство обесценивать все, что не имеет к ней отношения.
   В этом и состояла вся разница между сказанным ею и тем, что он собирался ей сказать. Вовсе не его тщеславие было задето ее признанием, а чувство. Одно дело, когда ты расстаешься с человеком, потому что так надо, понимая, однако, что он все еще к тебе не равнодушен. И совсем другое - когда человек, от тебя отвернувшись, по доброй свой воле уходит к другому. На душе его был тот неприятный осадок разочарования, который на миг делает безвкусным и серым всю окружающую действительность.
   Но можно ли в самом деле ее за это винить? Ведь он знал, по личным наблюдениям и прочитанным по психологии книгам, что женщины, несмотря на всю свою эмоциональную уязвимость, по самой своей природе так устроены, что их волнует благополучие собственного потомства, пусть оно даже еще и не появилось на свет. Эта материнская жертвенность чувственным, особенно обостряется к двадцати пяти годам, когда разум, благодаря знаниям и опыту жизни, начинает доминировать над тем поэтическим чувством, которое в юности способно заглушить здравый смысл. Вот и Вика, руководствуясь - осознанно или бессознательно - этим материнским инстинктом, возможно, сделала свой выбор не в пользу Мансура.
   Пока он сидел, перебирая эти мысли, из прихожей вдруг послышалось, как дергается ручка входной двери.
   Дверь тихо отварилась, кто-то вошел, закрыл за собой дверь и, медленно стуча каблуками по ламинированному полу, зашагал в сторону гостиной, где сидел Мансур. После седьмого стука каблука по полу, в комнате воцарилась тишина еще более мертвая, чем она была до этого. Потом послышался запах -- знакомый запах ее духов, разлившийся по всей гостиной.
   Мансур, еще когда дернулась дверная ручка, догадался, что это она, и теперь, сидя в кресле к ней спиной и вдыхая приятный аромат ее духов, лишь сильнее в этом убедился.
   -- Проходи, присаживайся, -- сказал он спокойно, -- тем более, сейчас у тебя и выбор не так велик, как тогда в Москве.
   -- Предпочел бы, чтобы я тогда села в другое место? - спросила Вика спустя некоторое время, стоя у входа, левым плечом прислонившись к дверному косяку.
   -- Уж тогда было бы проще, -- ответил он. А потом добавил: -- хотя, "проще" в моей жизни никогда не было.
   -- Как и в моей, -- ответила она, а после прошла вперед. Поставила сумку на стол, подошла ко второму креслу рядом и присела.
   Наступила тишина.
   -- Не находил нужных слов, -- сказал он.
   Она вопросительно взглянула на него.
   -- Ты ведь пришла спросить, почему я не отвечал? Ну вот я и говорю, что не находил нужных слов.
   -- Ты? Нужных слов? -- Она грустно усмехнулась.
   Они оба смотрели в окно напротив. Лунный свет пробивался через тонкие тюлевые занавески, тускло, вместе с электрическим светом из прихожей, освещая комнату, в которой снова воцарилось безмолвие.
   -- Что пьешь? - спросила она наконец, взглянув на стакан, который стоял на журнальном столике между ними.
   -- Сок, -- коротко ответил Мансур, продолжая глядеть в окно.
   -- Жаль, что это не водка, -- сказала она, и, взяв стакан, залпом, словно небольшую рюмку водки, выпила все его содержимое, после чего с шумом поставила стакан на место.
   -- Тебе не стоило утруждать себя приездом. Ведь все, что ты можешь сейчас сказать...
   -- Да, знаю, -- прервала она его. Знаю, что все, что я могу сказать, тебе и так известно. Потому и сижу молча, думая, что же такого непредсказуемого сказать. Но пока в голову ничего оригинального не лезет.
   -- Не мучай эту прелестную головку. Она тебе еще пригодится. Для расчетов.
   -- Хороший сарказм.
   -- Да нет, -- сказал он. А потом, чуть погодя, добавил: -- Но ты не поэтому молчишь.
   -- Разве?
   -- Да. Ты молчишь потому, что сама не можешь найти оправдание своему поступку. А когда человек не может себя оправдать, ему вдвойне трудно оправдаться перед другим. Но, повторяю, тебе не стоит себя мучить. Поверь, в этом нет никакой необходимости.
   -- Но ты ведь меня не прощаешь?
   Мансур молчал.
   Она продолжила:
   -- Я ведь могла ничего и не говорить...
   -- Только не надо этого, -- сказал он. - Я не какая-то государственная машина правосудия, чтобы смягчать приговор из-за явки с повинной. Я живой человек. Хотя, и приговора-то никакого нет. Как видишь, я тоже молчу
   -- Твое молчание... Оно-то и невыносимо, -- она глубоко вздохнула. -- Ты должен войти в мое положение. Нет у нас будущего, и ты это прекрасно понимаешь.
   Мансур, ничего не отвечая, продолжал смотреть в окно.
   --Но неужели мы не можем остаться друзьями? - сказала она наконец.
   Он усмехнулся.
   --Ну почему нет? - спросила она умоляющим тоном.
   --Я думал, что эту фразу, в подобных случаях, говорят только в кино и книгах, -- сказал он. А потом добавил: -- Почему нет? Да потому что претендующий на трон короля, никогда не смирится со второстепенной ролью при дворе.
   Вика неспешно встала, подошла к окну, отдернула занавеску и, задумчиво глядя куда-то вдаль поверх унылых домов напротив, спокойно сказала:
   --А есть ли смысл рваться к трону, если заранее известно, что у королевства нет будущего?
   -- Вряд ли бы Адам и Ева решились обзавестись детьми, знай они наперед о судьбе своих чад.
   -- Смотри на жизнь чуть проще, -- сказала она, пытаясь подбодрить его и, в большей степени, себя саму.
   -- Хороший совет от человека, сделавшего столь прагматичный выбор.
   Вика, ничего не отвечая, продолжала молча стоять у окна.
   -- Если ты не против, -- сказал Мансур, -- эту ночь я проведу здесь, а завтра съеду.
   --И куда ты пойдешь?
   --Мир огромен, всегда найдется куда пойти. В крайнем случае, вернусь к своей Гале, но и у нее пробуду недолго.
   -- Я тебе уже сказала, что ты можешь здесь оставаться столько, сколько тебе угодно. И если тебе что-нибудь нужно...
   -- Нет, -- оборвал он ее, -- мне ничего не нужно. Спасибо.
   -- Я... я завтра уезжаю. Вернусь дней через десять... наверное.
   Мансур неторопливо нагнулся вперед, взял бутылку с соком, которая стояла на полу возле ножки столика, заполнил свой стакан до краев, поставил бутылку обратно на пол, взял стакан, поднес ко рту, хлебнул немножко и снова откинулся назад. А затем спокойно сказал:
   -- Счастливого пути.
   Вика вдруг каким-то неестественно - резким движением повернулась, стремительно подошла к столику, схватила свою сумочку и быстрым шагом направилась к выходу. Потянув входную дверь за ручку, она вдруг замерла и, с трудом выдавив из себя "прощай", вышла.
   Она знала, что если и вернется обратно из Лондона, то уже не застанет его здесь, как верно знала и то, что задержись она еще хоть немного в этой квартире, то может никуда и не уехать. Уверенный в себе человек всегда действует спокойно, неуверенный же всегда суетлив и беспокоен. В ней не было твердой убежденности, что и в самом деле хочет уехать, что приняла правильное решение, выбрав другого. Она понимала, что промедление может повлиять на всю ее судьбу, сведя ее жизнь с Мансуром.
   Еще когда она ехала сюда, в ней копилось много чувственных, нежных слов, которые она хотела и планировала ему высказать на прощанье. Но сейчас, в эту самую минуту, когда они были наедине, она ощущала такую в себе слабость, что стоило бы ей только начать свои нежные излияния, как она тут же, под воздействием чувственного к нему влечения, выбрала бы жизнь с этим человеком неопределенного будущего и сложного настоящего.
   И именно поэтому Вика, под воздействием голоса разума, стремительно выбежала из квартиры, унося с собою всю ту нежность, что питала к нему, но которую так и не смогла ему выразить.
   Она сбежала вниз по лестнице растроганная и взволнованна, и тихо заплакала в салоне такси, которое везло ее домой.
   На другой день она вылетела в Москву, а еще через пару дней -- в Лондон, вместе с Андреем.
  
  

__________

  
  
  
   После того, как она вышла, в ушах Мансура еще некоторое время раздавался стук ее удаляющихся каблуков, слышалось это последнее "Прощай", звенел щелчок замка, когда она прикрыла за собой дверь. А потом вдруг на него вновь навалилась душевная пустота, мгновенно заполнившаяся мраком отчаянного одиночества.
   Вначале влюбленные попадают в поразительно светлый мир. У них свое пространство, свой язык, свой взгляд и свое восприятие. Во всем необъятном мире, среди миллиардов других людей, они бывают одни. Их соединяет и отделяет от всех остальных сознание того, что так хорошо и тонко, как друг друга, их больше никто не сможет понять. Им хорошо и весело вместе, тягостно и невыносимо в разлуке. Все остальное человечество видится им безжизненными силуэтами на сером фоне, абрисами, пустыми очертаниями, которые двигаются и о чем-то говорят. Все, кроме человека любимого, становится неважным и неинтересным.
   Но до чего же хрупким и недолговечным порою бывает этот особый, невероятно прекрасный мир отношений.
   Любовь, думал он, -- как роскошь, как расцветшая культура с изящным искусством - прекрасна, слаба и уязвима перед грубой, варварской силой сомнений, предательства и разочарования. Прекрасно - возвышенное всегда уязвимо, всегда доверчиво открыто. Ведь любовь - это мир, а не война; это смирение, а не принципы; это доверие, а не подозрение; это благоухающий сад, а не суровая крепость.
   Но любовь увядающая непременно переходит в войну, с ее подозрениями, обвинениями и печальным исходом, где нет ни победителя, ни побежденного. Потому что тот особый прекрасный мир уже безвозвратно потерян для обоих.
   Да, сказал он себе мысленно, это все правильно, это так и есть, но, черт возьми, почему, почему я не могу ее забыть и возненавидеть? Ведь это неправильно все еще ее любить, это глупо и бессмысленно.
   Затем он вдруг вспомнил девушку, с которой познакомился в библиотеке. Жизнь, все-таки интересная штука: что-то начинается и кончается ничем в течение одного дня, а что-то, имея такой же итог, тянется месяцами или годами, порождая нежные чувства... Те чувства, которые потом, под воздействием разочарования, превращаются в острое жало, жалящее прямо в сердце того, кто ранее их -- эти чувства -- испытывал и ими был осчастливлен.
   Губы его, от назидательной мысли, вдруг искривились в горькой усмешке. Да, подумал он, селяви. А потом тихо вслух произнес: "Это и есть, черт бы ее побрал, жизнь, -- она такова". И он разразился неистовым хохотом, который прекратился так же внезапно, как и начался. Громкий истерический смех в одну секунду был прерван тяжелым ударом печали. Мансур глубоко вздохнул и встал.
   Он устал сидеть, устал думать, но деваться было некуда. Спать он не мог - знал, что не уснет. Теперь его уже более ничто и никто в этом чужом городе не держало -- вдруг внезапно исчезли все надежды. Он даже поразился той значимости, которая имела Вика для него, поразился той важной роли, которую она играла в его надеждах на жизнь. И вот теперь ее нет, и смело можно идти дальше.
   Но теперь, когда, казалось бы, все вопросы, сомнения и надежды отпали, появились другие вопросы, вернее, один вопрос: зачем он едет? Если он, сам того не до конца сознавая, сомневался ехать ему или нет из-за Виктории, и если решил поехать, когда она ушла к другому, то не значит ли это, что он... Он вдруг испугался, что его решение отправиться на войну проистекает не из добровольной готовности принять смерть во имя высшей цели, а что это есть всего лишь некий суицидальный эскапизм -- бегство, с помощью смерти, от тягостных условий жизни, завуалированное богоугодной жертвенностью. Он мучительно думал об этом, пытаясь понять истинный мотив задуманного дела и боясь, что он, этот мотив, может быть заключен в неприятии собственной судьбы.
   Мансур никогда не роптал на свою судьбу. Он, как ему казалось, довольно хорошо понимал мудрость и тонкость предопределения (в той мере, в которой человек вообще способен это понять), и поэтому открытых вопросов на этот счет у него не было. Было лишь то возможное понимание, которое мерно уходило в область высшей, скрытой от человеческого разума, тайны. И он довольствовался этим пониманием. Так что, вряд ли это решение отправиться на войну -- есть бегство к спасительной смерти от уготованной ему доли в жизни. Но, спрашивал он себя, пошел бы он на это, если бы в тот вечер к нему домой не ворвались полицейские? Нет, отвечал он, и тут же оправдывал себя, говоря: "Но разве я еду туда от безысходности? Разве нет у меня возможности поехать в другое место?". Безусловно, такая возможность у него имеется, а значит, едет он на войну не от безысходности. "Но, -- не унимался внутренний голос, -- ты же мог и не поехать, если бы Вика пожелала с тобой остаться? Ты в глубине души понимал, что она может поколебать твое решение". -- "Да, осознавал, черт возьми! -- отвечал он этому неслышному голосу внутри. -- Но ведь я тут две недели проторчал, так с нею и не связываясь, именно потому, что осознавал эту слабость. К тому же, если бы мне тогда удалось связаться с Салманом и выехать из этого города, я так ей и не позвонил бы. Так что, нету повода сомневаться в чистоте и искренности моих намерений!".
   Внутренний голос замолчал. Но Мансур был взволнован и не находил покоя. Мысли и сомнения распирали его изнутри. Он не знал, что ему делать, как быть, какое решение будет верным в сложившейся ситуации. Он запутался. Он ненавидел жизнь и любил ее, ему не хотелось ни жить, ни умирать. "Кто ты такой? -- спрашивал он себя, шагами меря комнату. -- Скажи мне, что ты такое? Может ты, -- отвечал он себе, -- пребывающий в нерешительности жалкий трус, в котором, однако, достаточно гордости, чтобы боязливую сущность свою презирать, -- силою воли вызванным чувством собственного достоинства идя ей - сущности этой чертовой -- наперекор? Или ты есть нечто иное?
   Он ходил взад и вперед и все думал и думал.
   И все-таки, рассуждал он, жизнь - удивительная штука, которая предстает перед человеком с самой неожиданной стороны. Удивительны и мы, люди, что проживаем свои странные жизни в этом поразительном мире, -- проживаем, исполненные непостоянства и колебаний. Мало кто из тех, кто себя знает хорошо, способен сделать выбор, до конца будучи уверенным, что это раз и навсегда... Лишь смертью прекращается тот извечный бег в поисках лучшего в жизни, лучшего в этом мире, где в бесконечном круге очарование чередуется с разочарованием.
   Тут, проходя мимо книжного шкафа, на полке, среди множества книг, он заметил одну, которая показалась ему особенно знакомой. Включил свет. Так и есть, это "Преступление и наказание" Достоевского. Он взял эту книгу. Первая мысль его была об Аслане из интерната, обещавшего ему, Мансуру, прочитать эту книгу до самого конца. Потом он вспомнил Амирхана, который однажды подошел к нему и спросил:
   -- Мансур, а если бы сейчас снова началась война, ты пошел бы воевать?
   Мансур тогда, улыбнувшись, задал ему встречный вопрос:
   -- А почему ты спрашиваешь?
   -- Я в ютюбе видел ребят моих лет и даже меньше, которые сражались на прошедших войнах. И вот я задумался и спросил себя: будь я на их месте, пошел бы я или нет.
   -- И что ты на это ответил?
   -- Знаешь, -- сказал он, после недолгих раздумий, -- если бы сейчас началась война, я взял бы свой страх, проглотил бы его, или бросил бы на землю и растоптал, а потом пошел бы на войну... Я знаю, это было бы нелегко, ведь я люблю жизнь, люблю играть в игры разные, гулять люблю; мне хочется жениться, детей воспитывать, хочется посмотреть, каким я буду во взрослой жизни, чего добьюсь и все такое... Да, идти на войну, несомненно, было бы нелегко, но все же это было бы для меня гораздо легче, чем жить, постоянно думая о собственной трусости.
   А потом уже Мансур взглянул на книгу у себя в руках и подумал про ее главного героя -- Раскольникова, который зарубил двух старух и мучился моральным вопросом, спрашивая себя: "Тварь я дрожащая или нет?". Как же сложно, подумал Мансур, стоя у книжной полки, как же сложно жить, когда внутри тебя сидит клокочущий радикал, не принимающий порядки современности, но когда в то же время природа у тебя смиренная и ровная; как же тяжко жить с противоречивой сущностью, когда ты сам с собой в конфликте; и когда прошлое, от которого ты отошел годами, взглядами и надеждами, не желает тебя отпускать. И ты все ждешь, пока, подобно Раскольникову, чтобы окончательно в себе разобраться и выяснить, тварь ты дрожащая или нет, пойдешь на риск, оправданный хотя бы тем, что так ты сможешь познать себя и цену себе. "Так тварь я дрожащая или нет?" -- вслух спросил он себя, и тут же мысленно себе ответил: "Грош цена жизни, проходящей в страхе и нерешительности, даже если во всех внешних формах она благоприятна. Порабощенный страхами и удобствами бытия влачит самую незавидную и жалкую на свете жизнь, -- жизнь, которая со всею полнотою проживается и ощущается лишь в миг преодоления препятствий, когда побеждаешь, в первую очередь, самого себя, превозмогая все формы жалких фобий. И стоит ли этот миг, преходящий миг земного пребывания, того, чтобы себя не уважая за него цепляться?"
   Он положил книгу на место, вернулся к креслу, сел в него, оперся локтями о колени и с силой протер ладонями лицо, словно смывая ими въевшееся в голову и душу бремя тяжких переживаний и буйных мыслей. Затем он откинулся на спинку, кладя руки на подлокотники, и с бездумной тяжестью в глазах уставился в пространство, неспешно покручивая кольцо на руке.
   Нет, отвечал он себе, я не тот жалкий хлюпик, обида на собственную судьбу которого вынуждает свести счеты с жизнью. Не пугают меня и трудности - я в них вырос и ими закален. И никогда ни превратности жизни, ни тяготы испытаний и ненависть к самому существованию, ни великое отчаяние, ни потеря родных людей не могли заставить меня даже задуматься о том, чтобы только из-за этого я мог желать себе смерти. Иногда я боялся смерти до умопомрачения, а иногда бросал ей вызов, безумно ее желая. Но не обида, злость и отчаяние меня к этому толкали.
   Но, продолжал он думать, я человек -- тот человек, который "сотворен слабым". Он меня таким сотворил, и я не могу, ни силою воли, ни силою разума или веры, быть не тем, кем сам Бог пожелал меня сделать. В этой слабости, немощности, уязвимости и заключается суть испытаний. И я испытуем, и сознание этого факта наделяла меня достаточной силой и стойкостью, чтобы с достоинством проходить тяготы жизни.
   Затем он поднялся с кресла, сел на пол и, воздев руки к небу, сказал:
   -- О Господь мой! В моей власти всегда было лишь принимать те условия, в которые Ты меня ввергал. И я всегда смиренно относился ко всяким невзгодам моей судьбы, Тобою мне предначертанной. Но я вовсе не снимаю с себя ответственности за те неблаговидные поступки свои и их последствия, ибо Ты наделил меня разумом и волей, и даровал мне знания истины, которым я, однако, редко когда следовал. О мой Господь! Я был далек от праведности, нередко идя на поводу своим прихотям, так прости же меня. О Господь мой, я на распутье, так помоги же мне избрать праведный путь.
   Затем он позвонил Ахмеду через Телеграм и рассказал, где и в каком положении он находится и что хочет присоединиться к ним. Ахмед, немного подумав, сказал, что постарается сделать все, что в его силах, после чего, "примерно через пару дней", свяжется с ним. Мансур отключил связь и обменялся с ним через тот же Телеграм несколькими сообщениями.
   Вздохнув с облегчением, он лег в постель с той мыслью, которая заставила его писать Ахмеду эти сообщения. Но он был слишком измотан, чтобы о чем-то еще думать. И поэтому, с легкостью отбросив всякие раздумья, тут же уснул.
  
  
  

Глава 30

   Мыслью этой был Игорь, гендиректор, -- как с ним теперь быть? На другой день, когда он проснулся и лежал в постели с открытыми глазами, эта мысль снова к нему подкралась.
   Мансур попробовал от нее отмахнуться, потому что она теперь этого уже не стоила.
   Более не желая об этом думать, он встал, умылся и приступил к завтраку. Но Игорь этот все не шел из головы. Мансур, боясь, что эта мысль может над ним возобладать, поскорее покончил с завтраком, подошел к книжному шкафу, взял первую попавшуюся под руку книгу и сел читать. Мысль сбивала мысли, не давая сосредоточиться. Тогда он отбросил книжку и включил телевизор. Не помогло. Он не находил себе места.
   С людьми иногда так случается, что какая-нибудь мысль, вопреки их желанию, так их преследует, буквально въедаясь в сознание, что не отстает, пока она, как минимум, не будет должным образом рассмотрена. Мансур наконец поддался уговорам этой обсессивной мысли, и сразу начал, в свою оправдание, с контраргументов.
   Сначала он постарался понять природу и логику этой, как ему казалось, глупой идеи. Зачем ему это? Ну убил он ее отца из-за каких-то там компроматов, обнародование которых могло погубить его жизнь, и что? Она? Да она уехала с другим, отказавшись от него, так какого черта эта Мысль хочет, чтобы он совершил вендетту за нее? "Но ты же все-таки любишь ее", -- как бы сказала Мысль. "Но это не мешает мне ее ненавидеть", -- парировал Мансур. Но Мысль и не думала отступать. "Но ты ведь ничего не теряешь, -- шепнула она. -- К тому же, он воевал в Чечне в Первую войну, летчиком был. И, весьма возможно, что он именно он был за штурвалом одного из тех вертолетов...". -- "Довольно! -- вскричал Мансур. -- Ничего не знаю. Как она сама сказала - там ответит.
   В голове наступила тишина. Он встал, прибрался в квартире, взял небольшую сумочку с личными вещами и пакет с мусором, вышел, закрыл дверь, положил ключ на верхний горизонтальный притолочный наличник, где Вика, по ее словам, его обычно прятала, и поехал обратно к Гале.
   Старуха приняла его с радостью, без лишних вопросов, и, по желанию Мансура, поселила его в прежнюю небольшую комнатку.
   В тот день, ближе к вечеру, он все же поддался уговорам Мысли.
  
  

__________

  
  
  
   Что тому стало причиной, он толком так и не понял, и, в какой-то степени, не хотел даже понимать. Врожденное великодушие, личными трагедиями развитый альтруизм и чувство эмпатии, вкупе с теми нежными душевными чувствами, что он питал к Вике, -- чувствами, которые не смогла угасить и боль вчерашнего разочарования, -- все это имело свое влияние на это решение. Но, возможно, тут свою роль сыграло и нечто другое.
   Есть такой вид снисходительной и в то же время благородной мести, когда на причиненное зло и нанесенную обиду человек отвечает добром. Безусловно, прибегают к подобному мщению только люди великодушные, потому что иным оно не под силу. Но только такая месть способна причинить ту глубокую боль тому, к кому она направлена, и заставить его, осознавая собственную ничтожность, с величайшим почтение и стыдом взирать на своего мстителя. Весьма возможно, что Мансуром неосознанно двигало и подобное побуждение, и он хотел, поддаваясь желанию Мысли, вогнать ее, Вику, в неоплатный долг.
  
   Первым делом он решил узнать, не сменил ли Игорь за последние годы место своего проживания.
   На следующий день, в четверг, около шести вечера, он взял такси и попросил водителя подождать около здания "КраснодарСтрой--С". Водитель спокойно поставил время на платное ожидание и откинулся на спинку сиденья. Мансур продолжал внимательно следить за главным входом офисного здания.
   Ровно в 18:10 из-за дверей показался Игорь, он был с каким-то человеком в черном костюме. Они, общаясь, постояли несколько минут, потом попрощались, после чего Игорь направился к своей машине. Когда он выехал из стоянки и повернул направо, Мансур понял, что он едет не на дачу, так как она находилась по другую сторону, и велел таксисту поехать за ним. Они проехали то место, где Игорь, по отметкам, сделанным Викторией шесть лет назад, жил. "Либо он едет не домой, либо сменил адрес" -- подумал Мансур.
   Вскоре преследуемая машина завернула во двор элитных новостроек. Мансур расплатился с таксистом и вышел из машины. Накинув на голову капюшон, он, проходя через двор, понаблюдал за Игорем, когда тот, поставив машину на стоянку, скрылся в подъезде многоэтажного дома. Везде стояли камеры видеонаблюдения.
   На другой день, вечером в пятницу, он проделал то же самое, взяв другое такси. На этот раз гендиректор поехал в тот самый загородный дачный поселок, который упоминался на записях Вики.
   Заезжать в сам поселок Мансур не посчитал нужным. Он попросил водителя развернуться у дачной дороги и поехать обратно.
  

__________

  
  
  
   За шесть лет в ежедневном графике Игоря мало что изменилось. По выходным у него в основном были: баня с проститутками, ресторанные ужины с дамами более благопристойными, то есть с элитарными проститутками, называемыми "содержанками", а иногда рыбалка с друзьями. По пятницам после работы он почти всегда направлялся на дачу за город, где его ждала одна из прелестных особ.
   На всем протяжении пути от его работы до дачи сохранялось интенсивное движение и хорошее освещение улиц, кроме одного участка. Этим участком являлся отрезок гравийной дороги, идущей посреди небольшой лесополосы в сторону дачного поселка. Длина ее составляла не более трехсот метров. Изучив весь маршрут от работы до дачи генерального директора, Мансур пришел к выводу, что эта лесная дорожка - самое удобное место для выполнения задуманного - никакого освещения, никаких камер слежения, никакого движения и свидетелей.
   Но он также допускал, что Игорь, в следующую пятницу (он уже решил задержаться в Краснодаре на неделю), может поехать на свою городскую квартиру или в любое другое место. Если, думал он, Игорь решит отправиться на квартиру, то он прикончит его в его собственном дворе, когда тот выйдет из машины и направится к подъезду своего дома. Лицо от камер он закроет козырьком кепки. А если жертва пойдет в другое место, то он просто перехватит и прикончит там, где это будет удобнее всего сделать. Он его в любом случае достанет: когда тот остановится, чтобы зайти в магазин, когда будет стоять на светофоре или в пробке, когда дойдет до конечной цели и выйдет из машины - не важно где и как это произойдет, но не выполнив эту задачу, он никуда не уедет.
   Это стало для Мансура не просто навязчивой идеей, а чем-то крайне важным, хоть он и сам не мог до конца понять смысл этой важности. В этом он как будто видел месть за все невзгоды своей жизни, месть всем мерзким подонкам на земле -- за всех и вся. К тому же, убийство этого негодяя станет для него дополнительным стимулом уехать туда, прибавит решимости и смысла отправится на войну. Тогда у него точно не останется другого выбора, и все это будет не зря. "И пусть, -- подумал он, -- раз уж иначе нельзя, при этом меня тоже здесь убьют: днем раньше, днем позже - не все ли равно. Чем же это не джихад, и чем такая смерть не шахада!".
   И его ненависть к этому неизвестному ему человеку, равно как и решимость его убрать, с каждым днем все больше и больше в нем нарастала.
   С того момента, как мысль эта пришла ему на ум, он думал: "Чем?". Вариант с ножом выглядел слишком безумным даже на фоне самой этой идеи. То, что без "ствола" не обойтись, было ясно. Те сообщения, которые он писал Ахмеду в Викиной квартире в Телеграм, после их телефонного разговора, как раз были о том, есть ли вариант достать для него огнестрельное оружие. Ахмед тогда спросил: "Дело серьезное?", на что Мансур ответил: "Ну, а что, если серьезное?". -- "Я посмотрю" -- ответил тот, и Мансур это понял так, будто оружие ему уже обещали достать.

Глава 31

   В Сирию, с начала войны, добровольцами отправились много чеченцев: некоторые амиры с чеченских гор и лесов, вместе со своими джамаатами, студенты зарубежных исламских университетов, молодые парни из городов и сел Чечни и мигранты из стран Европы. Уезжали в одиночку и с семьями.
   Большинство из них попадали в Шам через Турцию, и поэтому, разумеется, бывали вынуждены иметь при себе загранпаспорта. И тех, которые были полны решимости более из Сирии не возвращаться, было немало. Некоторые из них, в знак подтверждения твердости своих намерений, демонстративно рвали личные паспорта. И Ахмед, после разговора с Мансуром, решил отыскать одного из таких чеченцев, готового избавиться от своего паспорта, который, к тому же, был бы примерно одного с Мансуром возраста, чтобы тот мог воспользоваться его документом и пересечь границу.
   Такой человек вскоре нашелся. Им оказался Исмаилов Сайхан Идрисович, чеченский эмигрант, приехавший в Сирию из Германии. Он с радостью предложил свой российский загранпаспорт на эти цели, так как "намерен отдать свою душу на священной войне, и будет рад, если его паспорт поможет в этом деле еще одному брату".
   Документ с посыльными, которые в каждой стране менялись, был отправлен маршрутом Сирия--Турция-- Грузия -- Россия. Таким образом, паспорт в итоге должен был попасть к человеку по имени Абдурахман.
   В воскресенье, пока паспорт был в пути, Ахмед написал Мансуру: "На днях с тобой свяжется один брат, он черкес и зовут его Абдурахман. Он надежный, можешь ему смело довериться. И если тебе все еще нужно то, о чем ты меня спрашивал, то это тоже можешь у него попросить".
   Днем позже, в понедельник, Мансуру в Телеграм пришло сообщение: "Я Абдурахман, от Ахмеда. Посылка должна прибыть завтра. Сделай в городе фото на загранпаспорт. Скинь снимки на "флешку", пойди в интернет-клуб и отошли их на адрес, который я тебе сейчас пришлю".
   И он отправил ему адрес электронной почты.
   Мансур спросил его об "игрушке", и тот сказал, что привезет его вместе с документом через несколько дней.
   Он в тот же день сделал все, как незнакомец и просил, и уже во вторник получил новое сообщение от Абдурахмана, вместе со снимком главной страницы присланного паспорта, где отображались личные данные его бывшего владельца: фамилия, имя, отчество, дата рождения и роспись.
   Абдурахман написал, что это теперь его данные, так что пусть хорошенько их запомнит, а также поупражняется в своей новой росписи, на всякий случай, если на таможне возникнут подозрения и попросят повторить.
   Выйдя за продуктами, Мансур зашел в канцелярский магазин и взял ручку и тетрадь, несколько страниц которой, вернувшись в свою комнатушку, исписал новыми росписью, фамилией, именем, отчеством и датой рождения.
  
  
  

__________

  
  
  
   В Анапе жила бывшая работница Управления Федеральной миграционной службы России по Краснодарскому краю, а ныне - обычная домохозяйка -- пенсионерка, Марина, которая в особых случаях, для особых и проверенных лиц и за особую плату, проводила нужные манипуляции с документами, удостоверяющими личность. На сей раз ей нужно было заменить фотографию на паспорте и подделать штамп о пересечении границы. "Приходи завтра вечером, все будет сделано по высшему классу" -- сказала она Абдурахману.
   В четверг утром Абдурахман прибыл в Краснодар и написал Мансуру, куда и во сколько ему необходимо прийти.
   Спустя пару часов они встретились в закрытой кабинке одного из городских кафе.
   Абдурахман, которого Мансур видел впервые, был человеком коренастым, с приветливым лицом и недлинной бородой, на вид не более сорока -- сорока пяти лет. Одет он был просто и держался непринужденно. Перед тем, как передать Мансуру паспорт, черкес спросил у него все те данные, которые тот должен был запомнить. Мансур спокойно сказал, кто он (согласно новому документу) когда родился и где именно проживает. А потом добавил:
   -- Могу и роспись поставить.
   -- Не стоит, верю, -- ответил Абдурахман с улыбкой. А потом, передав ему паспорт, сказал: -- Понимаешь, мне мало вручить тебе документ, я должен быть уверен, что ты сможешь перейти границу.
   Мансур в ответ понимающе кивнул. Раскрыв паспорт, он внимательно рассмотрел свою вклеенную фотографию. Работа была выполнена безукоризненно. А данные он выучил настолько хорошо, что они ему почти казались собственными.
   Пока он разглядывал документ, черкес протянул ему белый конверт. Мансур взял и заглянул внутрь. Там лежали одиннадцать купюр: десять стодолларовых, и одна - в пять тысячи рублей. На его удивленно - вопросительный взгляд, тот коротко ответил:
   -- Понадобятся.
   Мансур поблагодарил его и сунул конверт во внутренний карман куртки.
   Черкес слегка наклонился и сказал:
   -- Ну и, последнее... Под столом. Возьми и спрячь.
   Мансур сунул руку под стол, взял пистолет ТТ и аккуратно сунул за пояс.
   -- Я не знаю, -- сказал Абдурахман, -- зачем он тебе здесь понадобился. Но, тебе виднее.
   Мансур ничего не ответил, и тот спросил:
   -- Когда собираешься ехать?
   -- В субботу, утром.
   -- Могу еще чем-нибудь помочь?
   -- Нет... Хотя, машину достать большая проблема?
   -- Смотря какую.
   -- Любую.
   -- Проще простого. Но для чего она тебе?
   -- Для одного дела, -- ответил Мансур, -- после которого полиция, возможно, постарается по ней выйти на след убийцы.
   Тут Абдурахман задумался. Он был человеком неглупым. Двукратный призер чемпионата мира по биатлону, примерный семьянин с безупречной репутацией скромного бизнесмена: у него было несколько закусочных и небольшая база отдыха в Анапе, кафе в Черкесске и гостиница в Краснодаре.
   Но так было не всегда.
   Много лет назад он был киллером, известным в преступном сообществе России, и высший криминальный мир нередко пользовался его услугами для расправы с конкурентами.
   Но однажды, чуть сам не лишившись жизни, он предался глубоким рассуждениям о смысле жизни.
   В результате бывший наемный убийца углубился в религию, неофициально сменил имя и стал набожным человеком. Он оставил киллерский промысел и начал заниматься легальным бизнесом. Это случилось около десяти лет назад.
   Вскоре после того, как он отошел от дела, к нему с заказом обратился, через одного из своих подчиненных, один главарь влиятельной банды, контролировавшей весь Кубань. Вскоре член банды вернулся и доложил своему боссу следующее:
   -- Он отказывается этого делать. Говорит, что завязал.
   -- Что значит, завязал? -- удивленно спросил мафиози.
   -- Он больше не работает.
   -- Почему это, интересно?
   -- Не знаю. Я слышал, что он типа в религию ушел.
   -- В какую еще религию?! -- возмущенно вскричал криминальный авторитет.
   -- В исламскую.
   -- Ну и прекрасно! Они ведь тогда только и начинают убивать, когда в нее уходят.
   -- Да, но тогда они это делают только с идеологических соображений. Тут вопрос мотивов.
   -- Мне плевать на их идеологию. Деньги - вот самая сильная идеология и мотив человеческих поступков. Предложи ему двойную плату, и ты сам в этом убедишься.
   Но ни двойная, ни тройная плата не помогала в этом убедиться.
   В итоге Абдурахману дали три дня на размышления, сказав, что если он не примет заказ, то о его семье и бизнесе им известно все, что нужно, чтобы всего этого у него больше не было.
   Если бы обратившимся к нему людям надо было убрать плохого человека, такого же бандита, как они сами, он еще мог на это пойти. Но от него требовали, чтобы он убил хорошо охраняемую жену одного очень богатого человека. Судя по всему, смерть женщины должна была стать наказанием для ее мужа, который в чем-то им отказал. Принять подобный заказ он не мог бы и в худшие свои дни, как поскольку это было против его врожденных моральных принципов.
   Первой мыслью, которая пришла ему на ум, была уехать с семьей в другую страну. Но бросить все и всю жизнь провести в бегах, каждый день переживая за судьбу семьи, ему тоже не хотелось. И тогда, доведенный до отчаяния и не зная, как ему быть, он решил поделиться своей проблемой со старым близким другом - чеченцем, который перебрался на Кубань еще в период Первой войны.
   Тот ему посоветовал обратиться к чеченским повстанцам, сказав, что у них во многих регионах Северного Кавказа имеются свои люди, способные решать подобные проблемы.
   -- Да, но как мне их найти? И даже если я их найду, то каковы гарантии того, что они согласятся мне помочь? Не думаю, что это их как-то будет волновать. У них свои задачи и проблемы, -- сказал Абдурахман.
   -- Предоставь это мне, -- ответил тот.
   Двоюродный брат этого чеченца был членом джамаата Мурада, брата Мансура, внедренным в чеченскую полицию. И теперь он решил выехать в Чечню, встретиться с кузеном и объяснить ситуацию, чтобы тот посоветовался там у себя наверху и посмотрел, можно ли его другу чем-нибудь помочь.
   -- Я сегодня же вечером выеду и посмотрю, что можно будет сделать. А ты пока тяни время. Прими заказ и скажи, что на его выполнение тебе нужна неделя, а то и две. К тому времени мы уже получим ответ. Если ответ будет отрицательным, можешь поступить на свое усмотрение. Если же мы получим положительный ответ, то твоя проблема будет решена.
   Несколько дней спустя, выслушав от своего бойца всю эту историю, Мурад сказал, что через два дня должна состояться Шура амиров, где каждый представит вопросы на обсуждение, и в числе своих вопросов он может затронуть и этот. "Но, -- сказал он напоследок, -- я не думаю, что они обратят на это какое-либо внимание".
   Два дня спустя, когда все основные вопросы на Совете уже были обсуждены, Мурад рассказал об обращении черкеса за помощью. Члены совета ответили, что они воины, сражающиеся за свободу и независимость родной Чечни, а не какая - нибудь мафия, и поэтому им не гоже встревать во всякие бандитские разборки. "Тем более, -- сказали они, -- сейчас мы сами находимся не в самом лучшем положении, и поэтому не можем себе позволить отвлекаться на посторонние дела". Мурад возразил, сказав, что обратившийся к ним за помощью -- является их братом по вере, который, более того, по словам достойных доверия людей, отличается образцовой набожностью и порядочностью, и поэтому они не могут ему отказать. "А что касается его криминального прошлого, -- сказал Мурад, -- то покаяние стирают то плохое, что было до этого. И еще, -- добавил он, -- кто знает, может и нам когда-нибудь понадобится его услуга".
   -- Если он был киллером, то почему бы ему самому не устранить главаря этой банды? Зачем ему чья-то помощь? - спросил один из амиров.
   -- Убрав главаря, он проблему не решит, -- ответил Мурад. -- Место убитого займет другой, а требование останется в силе.
   В итоге Мураду, самому младшему из присутствующих, удалось склонить большую часть амиров в пользу того, что Абдурахману надо помочь.
   Решение этого вопроса было возложено на Карачаево - Черсесский сектор, входящий в Кавказский фронт Вооруженных сил Чеченской Республики Ичкерия.
   На Кубань снарядили троих муджахидов (один из которых сам, в начале девяностых, промышлял криминалом в Москве) с определенными поручениями, связанными с делами сопротивления. Они также должны были посодействовать тамошним братьям в решении проблем черкеса. При этом командующий Кавказским фронтом заявил, что делается это в виде исключения, так что пусть подобные вопросы более никто не выносит на обсуждение Шуры.
   Семь дней спустя главарь криминального клана, вместе с его правой рукой, были похищены и вывезены в ближайший лес местным джамаатом.
   Иса (так звали чеченского муджахида с криминальным прошлым) спокойным голосом начал свою речь, обращенную к похищенному главарю банды. Но тот вскоре его резко прервал.
   -- Слышишь, ты! Я не знаю, кто ты и от кого имени действуешь. Но ты и твои дружки за это ответите.
   -- Я не имею обыкновения много говорить, -- сказал Иса, -- так что, советую меня внимательно выслушать.
   -- Да пошел ты! - вскричал тот, и раздраженно сплюнул на землю.
   Иса, не говоря более ни слова, быстро выхватил из ножен тесак, тремя большими шагами подошел к пленнику, левой рукой схватил его за волосы на макушке, оттянул голову назад, размахнулся правой рукой и...
   Отчаянный крик, застывший в глазах жертвы страх, птицы вспорхнули с веток деревьев... Раздался специфический звук ножа, что рубит мясо и кость. И все вдруг стихло. Тело упало на землю, а голова, слегка покачиваясь, так и осталась в руке Исы.
   Затем он бережно положил ее на спину тому, кому она еще недавно принадлежала, и достал из внутреннего кармана куртки вчетверо сложенный носовой платок, которым стал протирать окровавленную сталь ножа.
   -- С этим не вышло, -- сказал он второму, который весь побледнел от ужаса. -- Надеюсь, у нас с тобой получится найти общий язык.
   Заместитель убитого находился в состоянии шока. Сердце у него билось так, что ему казалось, будто оно вот-вот выскочит или разорвется прямо в груди. Но он все же пытался сохранить лицо, потому что знал, что показаться слишком ничтожным перед этими людьми - ему не выгодно. Вряд ли они станут о чем-то договариваться с последним трусом. Он сильно сжал зубы, чтобы подбородок не дрожал, -- но сжал ровно настолько, чтобы едва сдерживаемый страх не выдать за гнев, что так же сыграло бы не в его пользу. Все это им делалось не совсем осознанно. Его шокированное сознание в эти минуты заменил инстинкт самосохранения, который развился в нем за годы бандитской жизни. Дрожь в конечностях была неявной. К тому же, дрожание рук его и так никто бы не заметил, потому что они были связаны у него за спиной. Он сжал их в кулак, тем самым помогая себе собраться.
   Чтобы голосом не выдать дрожь, он в ответ просто кивнул.
   Иса заметил борьбу, которую пленник вел с самим собой, и по достоинству оценил его попытки совладать с собственным страхом. Этот человек, подумал он, хоть немного имеет чувство собственного достоинства, а значит, с ним можно будет договориться, будучи в некоторой степени уверенным, что договор этот впоследствии будет соблюдаться.
   Сразу перейдя к делу, он, все еще продолжая счищать кровь с ножа, сказал:
   -- К нам обратились за помощью, сказав, что вы наняли киллера - некоего Абдурахмана, для устранения одной женщины. Ты ведь знаешь, о чем я говорю, верно?
   Тот в ответ снова кивнул.
   -- Так вот, -- продолжил Иса, -- если с головы этой женщины упадет хоть один волосок, с твоих плеч, как и с плеч твоего боса, упадет голова. Понял?
   -- Да, понял, я вас понял, -- быстро проговорил тот, пытаясь скрыть дрожь в голосе.
   -- Вот и хорошо. А теперь послушай меня внимательно. Мы вовсе не заинтересованы в том, чтобы тебя убивать. Вашу шайку все равно кто-то должен будет возглавить, и нам лучше сделать так, чтобы это был человек, с которым мы можем найти общий язык. И я надеюсь, что мы с тобой хорошо друг друга понимаем, -- Иса сощурился и испытующе взглянул ему в глаза, а потом сказал: -- Мы ведь хорошо понимаем друг друга, верно? Или я ошибаюсь?
   -- Нет, не ошибаетесь. Мы друг друга понимаем очень хорошо.
   -- Надеюсь, я не буду разочарован, ведь тогда мне придется отрубить и твою голову, а мне очень не хотелось бы на подобные пустяки еще раз отвлекаться, -- он замолчал, все еще продолжая платком счищать с ножа пятна крови. А потом сказал: -- С Абдурахманом этим мы уже переговорили... Это правда, что он принял заказ только под угрозой смерти семьи? - спросил Иса, чтобы отвезти от черкеса всякие подозрения в том, что они действуют с его стороны.
   -- Да, правда.
   -- Это хорошо, иначе пришлось бы и его... Короче, более к этому человеку не обращайтесь. Забудьте о нем. Раз уж он отошел от дурного дела, то его следует оставить в покое. Или я не прав?
   -- Вы совершенно правы.
   Когда муджахиды, закончив свои дела, собрались вернуться обратно в Чечню, Абдурахман спросил у них, чем он может их отблагодарить.
   -- Я человек не бедный, -- сказал он. -- Если вам нужны деньги, то...
   -- Деньги нужны всем и всегда, -- мягко оборвал его Иса. -- Но для тебя мы это сегодня сделали бисмиЛлах, ибо братья должны друг другу помогать. И мы надеемся, что ты тоже будешь об этом помнить, если завтра нам вдруг понадобится твоя братская услуга.
   -- Можете в этом не сомневаться.
   Через четыре года после этого случая вся банда распалась -- одних убили, других посадили, третьи покинули страну. Ее главарь, тот самый, с которым Иса договорился в лесу, был схвачен полицией и посажен на двадцать лет строго режима. Ему вменили в вину заказные убийства, вымогательство, незаконное хранение оружия, оборот наркотиков и многое другое.
   А про Абдурахмана все и вовсе забыли, и он, теперь уже более спокойно, чем ранее, продолжал беззаботно жить, потихоньку развивая свой бизнес.
  
   И вот теперь, много лет спустя, его услуга понадобилась.
   И этот парень напротив него, в глазах которого читается отчаяние, попросил у него пистолет для убийства, а теперь еще и спрашивает об автомобиле, которой также будет участвовать в этом деле. А ведь он, судя по всему, и не профессионал. И что, если по неопытности и неосторожности он попадет в руки полиции? Конечно, -- рассуждал Абдурахман, -- даже если Мансур попадет в руки полиции и на него будет оказано давление, с требованиями сказать, кем был тот человек, который ему помогал, он вряд ли сможет что - либо им сообщить, ведь ему о нем ничего неизвестно.
   Продолжая задумчиво разглядывать Мансура, он наконец сказал:
   -- Много лет назад, как мне рассказывали, именно твой брат, которого я не имел чести знать лично, помог мне решить одну проблему. И, возможно, именно благодаря ему я и моя семья до сих пор живы и здоровы... Когда позже я узнал о его смерти, я был сильно опечален, но больше всего мне было жалко, что я так и не смог его отблагодарить за ту помощь. И вот теперь, после стольких лет, я могу наконец отплатить ему добром, оказав услугу его родному брату, -- Абдурахман замолчал, глубоко вздохнул, а потом сказал: -- Послушай, Мансур, я не спрашиваю у тебя, кого ты собрался убрать. Я лишь могу предположить, что, кем бы он ни был, он того заслуживает. Но, понимаешь... Отчаяние - вещь тяжелая, и оно, ослепляя разум, мешает человеку принимать верные решения и поступать предусмотрительно. Давай ты мне все расскажешь, и я, бисмиЛлях, решу этот вопрос за тебя? Ведь нам, черкесам, -- добавил он, улыбнувшись, -- не привыкать помогать и следовать за чеченскими Мансурами.
   Мансур, преисполнившись чувством искренней благодарности, добродушно улыбнулся и покачал головой.
   -- Вам, конечно, спасибо, -- сказал он, -- но это исключено. И вообще, вы мне и так помогли, а с машиной я постараюсь как-то сам решить вопрос. Да воздаст вам Всевышний добром.
   -- Тебе когда именно и на какой срок нужна машина? - спросил Абдурахман.
   -- Как я уже сказал, субботним утром я планирую здесь уже не быть. А машина мне понадобится в пятницу, то есть завтра, между семнадцатью и двадцатью часами, может даже на всю ночь, это уж как пойдет.
   -- Как планируешь с машиной поступить после? Ведь в подобных делах план отступления куда важнее плана наступления.
   -- Припарковать в каком-нибудь захолустном дворе на окраине города, где не будет камер слежения. А затем, если вам это интересно, пройдусь несколько кварталов пешком и, сменяя пару на улице ловимых такси, вернусь к себе.
   Абдурахман про себя подумал: "А парень не глуп", но сказал лишь:
   -- Хорошо. К нужному тебе времени машина будет. И да поможет тебе Аллах. Но если что-то пойдет не так, дай знать - звонить не стоит, пиши, я буду в городе до субботы. Знаком, что ты пишешь в здравии и по доброй своей воле, будут три точки в начале сообщения. Если этих точек не будет, я никак не отреагирую на сообщение.
   Мансур в ответ кивнул, после чего Абдурахман попрощался и ушел.
  
  
  

Глава 32

  
   В тот же день Мансур приобрел билеты на субботний утренний рейс Краснодар-- Тбилиси, -- именно через эту страну Ахмед посоветовал ему ехать в Турцию.
   На случай, если у кого-то возникнут подозрения, билеты он взял туда и обратно.
   В 16. 05 следующего дня к нему на телефон пришло сообщение: "Лада Калина, 385. Напротив супермаркета "Магнит", по ул. Ростовской. Второй ряд". Мансур был уже одет и ждал этого сообщения. Он тут же вышел и направился в указанное место.
   Автомобиль он нашел сразу. Ключи висели в замке зажигания. Натянув на руки черные кожаные перчатки, он открыл крышку багажника и заглянул внутрь. Там были запасное колесо, домкрат, насос и баллонный ключ. Он захлопнул обратно крышку и сел в машину.
   Выехав с территории стоянки, он направился к зданию "КубаньСтрой-С" и, увидев черный "мерседес" гендиректора на своем именном месте - на парковке для сотрудников компании перед зданием, поехал дальше. Остановился напротив магазина автозапчастей при автосервисе. Из магазина он вышел со светоотражающим треугольником, положил его в багажник и проехал вдоль намеченного маршрута до того самого места, где от шоссе отходила боковая дачная дорога. Сбавил ход и, не останавливаясь и не въезжая на дачную дорогу, проехал дальше, развернулся и двинулся обратно - вроде все нормально, и плану ничто не должно помешать. На обратном пути он застрял в пробках, и боялся опоздать.
   Когда он остановился напротив здания "КубаньСтрой-С", часы показывали 17:55. Увидев "мерседес" на месте, Мансур вздохнул с облегчением.
   Игорь вышел ровно в 18.00, сел в машину и направился в сторону, откуда Мансур только что вернулся. "Прекрасно!" -- обрадовался он, поняв, что тот едет на дачу, и поехал вслед за ним.
   На улице уже было темно. На выезде из города, уже точно убедившись, что его цель направляется на дачу, Мансур обогнал его и поехал вперед. Свернув с шоссе, он выехал на гравийную дорогу и, проехав половину пути к дачному поселку, остановился прямо посреди проезжей части лесополосы - объехать его в этом случае, конечно, можно будет, но для этого придется прилично сбавить ход.
   Он выключил двигатель, быстро вышел из машины, достал из багажника домкрат, запасное колесо, баллонный ключ и светоотражающий треугольник. Установил домкрат на заднее колесо, рядом с ним бросил запаску и ключ, а светоотражающий треугольник поставил в пяти шагах позади от автомобиля.
   Затем он принялся спускать колесо, кончиком ключа от зажигания придавив золотник ниппеля. Когда шина была спущена до половины, вдали показался свет двух фар, заворачивающих к нему. Неспешно положив ключ зажигания в карман куртки, он принялся медленно крутить ручку домкрата. В момент, когда надвигающийся автомобиль оказался совсем близко, Мансур спокойно поднялся и, оборачиваясь к своей машине, неспешно двинулся навстречу черному "мерседесу".
   -- Ты че, блядь, посреди дороги встал? -- недовольно рявкнул Игорь, опустив окно.
   -- Да вот колесо у меня спустилось, -- робко ответил Мансур, подходя близко к приспущенному окну водителя, и тут же почуял запах спиртного. -- Хотел запаску поставить, так и она бесполезна. У вас насоса не найдется? -- Мансур желал выманить его из машины, чтобы выстрелить ровно в тот момент, когда тот откроет дверь и попытается выйти. Но стрелять, решил он, обязательно надо до того, как он вылезет из салона, иначе потом сложно будет эту тушу обратно в машину запихнуть. Но Игорь и не думал вылезать.
   -- Нет, -- ответил он коротко, и в высокомерном тоне его чувствовались пренебрежение, раздражительная усталость и желание поскорее добраться до своей дачи, где его со всеми приготовлениями дожидается стройная блондинка. Это был его самый ожидаемый и желанный вечер недели.
   Отводя раздраженный взгляд от Мунсура, гендиректор взглянул на дорогу и попытался объехать препятствие слева. В тот самый момент, когда он покрутил рулевое колесо налево, и машина тронулась с места, Мансур достал из-за пояса пистолет, направил ствол к голове водителя и выстрелил пару раз. Жертва, лишь в самую последнюю секунду заметив пистолет, только и успела вскинуть левую руку, тыльной частью ладони закрывая свое поплывшее жиром лицо. Нога Игоря рефлексивно придавила педаль газа, после чего машина было рванулась наискосок, но тут же, когда та же нога бессильно обмякла, замедлила ход, и вскоре совсем остановилась, несильно ударившись передком о ствол дерева в нескольких метрах от проезжей части.
   Мансур быстрым шагом проследовал за автомобилем, открыл водительское дверце и сделал еще два контрольных выстрела - оба в голову. Бездыханное тело водителя покоилось, откинувшись на спинку сиденья, набок свесив голову. Мансур с трудом перевалил труп толстяка на пассажирское сиденье рядом, сел за руль и метров на пятьдесят, зигзагом объезжая деревья и продавливая небольшие кустарники и молодую поросль, углубился в лес. Затем он вернулся на дорогу к своей машине и оглянулся назад: до утра внедорожника никто точно не заметит, а если и заметит, то ничего страшного - если и найдется такой умелый сыщик, который каким-то образом когда-нибудь выйдет на его, Мансура, след, то вряд ли он его уже найдет. Затем он быстро, но без лишней суеты, подкачал колесо, одновременно опуская домкрат, упрятал все инструменты, в том числе и светоотражающий треугольник, обратно в багажник, и тронулся с места.
   Проезжая через мост, он остановился, вылез из машины, бросил пистолет в реку и поехал дальше. А после поступил так, как и рассказал Абдурахману. Припарковав машину на другом конце города во дворе ветхих домов, где не было ни единой камеры слежения, он на двух такси, сменяя одно другим, поехал обратно. При этом последнего таксиста Мансур попросил высадить его за несколько кварталов от дома Гали, куда он пешим ходом затем и пришел.
  
  

__________

  
  
  
   Утром того же дня Вика проснулась в десять. Вчера весь день она ходила по магазинам. Ее стройное обнаженное тело, частично прикрытое свернувшейся белой простыней, в беспорядочной соблазнительности распласталось на большой светлой кровати, а растрепанные локоны черных длинных волос, столь же соблазнительно и беспорядочно, как и само изящное тело, растекались по всей длине и ширине мягкой белоснежной подушки. Открыв глаза, она убрала с лица волосы, перевернулась на спину, потянулась с зевотой и уставилась в потолок. Сопоставив свою вчерашнюю усталость с теперешним чувством свежести в теле и конечностях, она поняла, что спала прилично, и поэтому отсутствие рядом Андрея ее ничуть не удивило. Впрочем, это, можно сказать, было привычным явлением в будничные дни с тех пор, как она сюда перебралась.
   Полежав так некоторое время, Вика потянулась к телефону на прикроватной тумбе. Было три сообщения от разных людей: от матери, подруги Ани и Андрея. Мать прислала видео, скорее всего, подумала она, какой-то прикол, и потому не стала даже загружать, отложив на потом; подруга интересовалась личными делами; Андрей же прислал аудио--сообщение. Она включили его: "Доброе утро, дорогая, -- говорил он. -- Ну или добрый день, если твой сладкий сон продлится до обеда. Ты так прекрасна, когда спишь. Знаю, я это уже говорил, но мне захотелось повторить это еще раз. Короче, я сегодня попробую пораньше освободиться. Пообедаем вместе в ресторане, стол заказан на пять вечера. Я заеду за тобой в шестнадцать тридцать. Так что, будь готова. Целую". Вика улыбнулась, ответила "Ок" и отложила айфон в сторонку.
   Хоть обратно, через неделю, она и не поехала, но ожидаемого счастья до сих пор так и не испытала. Она непрестанно убеждала себя, что у нее есть все для полноценной счастливой жизни, и что желать лучшего просто не может. Она все еще ждала былого чувственного влечения к Андрею, и успокаивалась тем, что для этого нужно еще немного времени. Вика так и говорила Андрею, когда тот указывал ей на эту ее холодность, "дай мне немного времени, чтобы все было как раньше".
  
   Когда они, в назначенное время уселись за столик у окна в лондонском ресторане и им принесли меню, Андрею позвонили на сотовый. Он посмотрел на телефон и, сказав, что это по работе, принял вызов и стал разговаривать. Вика тем временем уже успела просмотреть меню, определиться с выбором, но Андрей все еще продолжал говорить по телефону. Она откинулась на спинку стула и стала через стекло поглядывать на улицу. Там шел дождь, и пред ней внезапно предстал образ Мансура.
   Со времени приезда в Лондон она часто его вспоминала, но каждый раз гнала эти мысли, считая память о нем единственным препятствием для ее теперешнего счастья. Она непрестанно убеждала себя в том, что приняла верное решение, и что это тягостное чувство по случаю расставания с ним, Мансуром, скоро пройдет, после чего она снова сможет зажить счастливой жизнью с человеком, которого тоже когда-то любила, и, возможно, полюбит вновь. Она очень на это надеялась.
   Но теперь вдруг, как бы машинально, она просто достала из сумочки телефон и написала Мансуру: "Как поживаешь?". Но потом стерла это сообщение, положила телефон на стол и вновь взглянула в окно. Андрей все еще продолжал деловой разговор. Она перевела взгляд на свой телефон, и ее рука медленно потянулась к айфону. Схватила трубку и быстро написала: "Как у тебя дела?". Удалила. Потом написала: "Ты сейчас где?" -- снова удалила. Она уже была взволнована, грудь ее вздымалась от беспокойного дыхания. Виктория даже на секунду испугалась, что Андрей заметит ее волнение. "Черт!" -- воскликнула она мысленно и написала: "Как поживаешь?", отправила, увидела отчет о доставке сообщения и положила телефон дисплеем вверх на стол, ожидая ответа.
   В Краснодаре в это время часы показывали 20:15, и Мансур получил это сообщение ровно в тот момент, когда парковал Ладу в невзрачном дворе. Он стянул перчатку с правой руки, открыл сообщение, прочитал, посидел так некоторое время, задумчиво глядя поверх рулевого колеса, потом сунул телефон в карман, обратно натянул перчатку и вышел из машины.
   Вика так и не дождалась ответа.
   На другой день мать сообщит ей об этом убийстве, сказав, что пока неизвестно, кто это сделал. Она несказанно обрадуется этой вести, а потом заплачет, -- от счастья, и от освежившихся воспоминаний об отце.
  
  
  
  

Глава 33

  
   К себе Мансур вернулся только к десяти часам вечера. Он принял душ, уложил вещи в небольшую дорожную сумочку, и прилег. Полежав немного, вскочил, взял ручку и тетрадь, сел за стол, раскрыл тетрадь посередине и стал писать. Написав несколько строк, он встал из-за стола и начал ходить по комнате. Потом снова сел и продолжил писать. Через некоторое время остановился, откинулся на спинку стула, подумал, и снова взялся за письмо. Потом, исписав почти две страницы, он вырвал двойной листок, на котором писал, скомкал его и бросил в мусорное ведро. Вернулся к кровати и лег заново.
   Это было прощальное письмо Вике, но он все никак не мог решить, что именно ей сказать и следует ли вообще что-либо говорить. В его к ней письме были и эмоции, и даже что-то вроде упрека, -- но все это не было тем, что ему действительно хотелось ей сказать, и поэтому он комкал исписанную бумагу и бросал в мусорное ведро. Ведь теперь, на фоне запланированного дела, все невзгоды жизни, равно как и сама жизнь, -- казались ему чем-то незначительным.
   Однако мысли, навязчивые мысли не давали ему покоя. Он встал, вернулся к столу и написал полстраницы, оторвал листок, аккуратно сложил вдвое, положил на стол, лег и как-то неожиданно легко заснул.
   Утром следующего дня он вызвал такси, попрощался с Галей и направился на квартиру Виктории. Не дав водителю заехать во двор, он попросил его подождать, зашел в квартиру, положил письмо на столик в гостиной, вернулся и сел в машину. Он задумался.
   -- Куда поедем? - спросил таксист, выводя его из раздумий.
   -- В аэропорт Пашковский.
   Работник таможенной службы, держа в руках его паспорт, пару раз поднимал и опускал свои глаза, внимательно всматриваясь на фото в документе и на Мансура. Потом он спросил его о цели поездки, и, получив в ответ спокойное "Туризм", понажимал на клавиши компьютера и поставил на паспорте штамп, после чего вернул ему документ -- с пожеланием счастливого пути и приятного отдыха.
   В зале ожидания Мансур написал свое последнее сообщение в этом городе, после чего удалил и посланное сообщение, и номер контакта, которому оно было отправлено. Затем вынул сим-карту, разломал ее пополам и бросил в мусорную корзину.
   Через несколько часов он уже летел в Грузию.
   Когда Абдурахман, умывшись и позавтракав, спускался к своей машине, в кармане у него зажужжал мобильник. Это было то самое сообщение, которое Мансур написал ему в зале ожидания: "... Прошел паспортный контроль. Жду посадки".-- "АльхамдулиЛлах", -- сказал Абдурахман, облегченно вздохнув, а после сел в машину и поехал.
   Проезжая через мост, черкес остановил машину прямо посреди моста, вышел, подошел к перилам и уронил телефон, с помощью которого общался с Мансуром, в реку Кубань, берущую свое начало в горах его родной Карачаево - Черскесии. Потом вернулся к своему автомобилю и поехал домой.

__________

  
  
  
   В аэропорту Тбилиси все также прошло без накладок. Благополучно пройдя досмотр ручного багажа и паспортный контроль, Мансур тут же в терминале обменял волюту, взял билет назавтра в Стамбул, вышел из здания аэропорта и на такси поехал в гостиницу "Кавказ", где на его имя уже был забронирован номер. Вечером к нему пришли двое чеченцев-кистинцев из Панкийского ущелья Грузии. Оба среднего роста, -- один с рыжей, а второй с черной бородами. Они поприветствовали его с искренним радушием. Гости привезли с собой две сумки с продуктами и домашней едой, и стали тут же раскладывать все это на столе.
   -- У нас тут недалеко есть свободная квартира, -- сказал рыжебородый. -- Если хочешь, можешь и туда перебраться.
   --Нет, спасибо, я здесь ненадолго.
   -- Сколько хочешь здесь пробыть? Там, я так понимаю, не к спеху, -- улыбнулся владелец черной бороды. - Война - не дело одного дня. Можешь находиться здесь столько, сколько хочешь. А можешь и в Панкисии с нами жить.
   --Нет, -- ответил Мансур. -- Планирую завтра же вылететь в Турцию. Билеты я уже взял. ДжазакумулЛаху хайран.
   -- Дело твое, брат, -- сказал рыжебородый. - Мы завтра утром заедем за тобой и отвезем тебя в аэропорт.
   -- Вам не стоит беспокоиться, браться, -- вежливо ответил Мансур. Я возьму такси.
   --Нет, -- возразили они, -- мы все же заедем проводить тебя.
   Как и обещали, утром следующего дня они заехали за ним и отвезли его в аэропорт. По поводу паспорта он уже был спокоен - если на двух пунктах проблем не возникло, то вряд ли третья проверка выявит подделку. Как он и ожидал, все прошло гладко, и Мансур вскоре вылетел в Стамбул.
   В стамбульском аэропорту его также, по поручению Ахмеда, встретили двое чеченцев, которых он не знал. Они сразу же забрали у него паспорт и телефон, после чего отвезли на пустую квартиру в городе. Они сказали Мансуру, что завтра им надо встретить еще двоих, после чего они все вместе, вечером следующего дня, двинутся в путь.
   Сутки спустя, в указанное время, они сидели на пароме и по Мраморному морю переправлялись в Ялова. Когда они добрались до города, Мансура поселили в отдельную квартиру одного. Ему сказали, что скоро за ним придет Ахмед. И в самом деле, спустя два часа, с костылем в руке, прихрамывая, вошел Ахмед.
   Они были знакомы давно. Вместе учились в Исламском институте в Грозном и в Египте. Ахмед, когда в Сирии началась война, поехал туда прямо из Египта и присоединился к антиправительственным силам. Позже семья его - жена и двое маленьких детей - перебралась в Турцию, где он их частенько навещал. Учился он всегда хорошо, хранил в памяти весь Коран и огромное множество хадисов; отлично разбирался в истории Ислама, неплохо знал фикх - мусульманское право, и тафсир - толкование Корана. Нрава Ахмед был веселого и довольно часто безобидно шутил, хоть порою и становился необычайно серьезен и даже хмур.
   -- Саламун алейка ва рахматулЛахи, я ахиль хабиб -- воскликнул он, завидев старого друга, и крепко обнял Мансура. - Рад тебя видеть, брат. И рад, что благополучно добрался. Хамдан лиЛлах.
   Мансур ответил ему с тем же радушием. Он и в самом деле был рад его видеть, был счастлив сознанию того, что он уже здесь, рядом с верным товарищем, и что те тягучие дни неопределенности уже остались позади.
   -- Так--с, сейчас поедем ко мне, там моя дорогая, -- сказал он, шутливо подмигнув, -- приготовила вкусную еду, и спокойно поговорим. Мне многое надо тебе рассказать.
   -- Мне бы сначала родителям позвонить, -- сказал Мансур. -- А то у меня тут сразу отобрали телефон и паспорт.
   -- А, да, это обычная процедура. Вот, возьми мой, -- сказал Ахмед, протягивая свой мобильник, -- и говори сколько угодно и с кем угодно. Я тебя внизу подожду.
   Ахмед вышел, а Мансур, связавшись с родителями, сообщил, что он находится в Турции, что с ним все хорошо и волноваться за него теперь уже незачем. После довольно длительного общения, он попросил передать трубку Юсуфу.
   -- Слушаю, Мансур, -- послышался голос племянника. -- Где ты? Как у тебя дела?
   -- Родители меня слышат? -- спросил Мансур.
   -- Нет.
   -- Сможешь отойти от них, не вызывая подозрений?
   -- Да, да, в школе тоже все отлично, -- тут же сказал Юсуф, неспешно выходя из зала и направляясь в свою комнату. -- Я у себя. Они меня не слышат.
   Он поспрашивал племянника о его делах в школе, о том, что нового случилось за эти последние недели, чем он занимался. А потом сказал:
   -- Послушай меня хорошенько, Юсуф... Я не знаю, увидимся ли мы с тобой еще. Очень даже вероятно, что нет. Пообещай мне, что ты постараешься жить хорошо, и что всегда будешь присматривать за своими бабушками и дедушкой. Отныне, ты их единственная радость и утешение. Пообещай мне это ради своих родителей, ради меня... Ты меня слышишь? Юсуф?
   Мальчик не мог ответить. У него в горле ком застрял, а по щекам текли слезы. Мансур, вместо ответа, услышал его непроизвольный всхлип.
   -- Ты что, плачешь? - спросил он строго. -- Да будь же ты мужчиной! Ты давно не ребенок, чтобы нюни распускать.
   -- Почему мы не увидимся? - спросил сквозь слезы Юсуф.
   -- Ну, может и увидимся, -- ответил Мансур, чтобы успокоить племянника. -- Я откуда знаю. Но если не увидимся, то обещаешь ли ты мне сделать то, о чем я тебя попросил?
   -- Да, обещаю.
   -- Вот и хорошо.
   -- Почему вы все меня бросаете? -- горестно спросил мальчик.
   -- Тебя никто не бросал, Юсуф. Ты же знаешь, почему я уехал.
   -- Но ты и не собираешься возвращаться. Ты сам этого не хочешь.
   -- Если бы и хотел, то я не смог бы.
   -- Это не правда.
   -- Это правда.
   -- Тогда забери меня к себе.
   Мансур в ответ тяжело вздохнул.
   -- Даст Бог, увидимся -- в этом мире или в том. Но что бы ни случилось, постарайся оправдать надежды твоего отца и мои. Ассаляму алейкум! - Юсуф упорно молчал, и тогда Мансур еще громче и строже повторил: -- Ассаляму алейкум! И, услышав в ответ тихое: "Ваалейкум ассалам", отключил связь.
   От этого разговора Мансур почувствовал тяжесть на душе. Глубоко вздохнув, он присел на край кровати и тихо прошептал: "Прости, брат" -- В эту секунду он испытал прилив жалости к родным и близким из числа живых и мертвых. Подумал о том, как мать воспримет весть о его смерти, вспомнив ее состояние в тот день, когда она потерял своего первенца. И тогда он поцеловал кольцо на пальце, и вдруг, бессильно свалившись на пол и зарывшись лицом в одеяло кровати, разрыдался. Все эти последние недели он держал себя в руках, чтобы не дать волю тому отчаянию, что в нем копилось. Но сейчас его прорвало. Этот разговор, последний разговор с племянником, в один миг лишил его всяких сил. Он жалел их всех, кроме себя самого. Пожалей он себя хоть на секунду, то тут же потерял бы к себе всякое уважение и возненавидел бы себя больше, чем кого бы то ни было еще.
   Это был короткий, но надрывистый плачь, с заунывным громким стоном. Мгновение спустя он успокоился и утер слезы. Потом, немного посидев на полу, бездумно уставившись в пространство, встал и пошел в ванную. Склонившись над раковиной, Мансур несколько раз плеснул себе в лицо холодной водой. Затем, упершись о края раковины обеими руками, посмотрел на свое отражение в зеркале над умывальником. Он видел заплаканные глаза, в которых отражались грусть и отчаяние. После обратил внимание на капли воды, которые медленно стекали по его лицу. С его короткой бородки капли эти, теряя робкую хватку, падали вниз, на покатые стенки раковины, по которым далее стекали в слив. Эти капли, одна за другой, срывались с волосок и падали, не в силах более держаться. В бесчисленных канализационных трубах они затем сольются с другими, бесчисленными каплями, и мчащимся потоком устремятся в неведомые дали, где итог их конечный неизвестен. -- Будут ли они пропущены через фильтры, чтобы потом, питьевой водой попав в организм человека, выйти наружу вонючей мочой, или же, в открытом пространстве превратившись в пар, станут белоснежными облаками, парящими в небе, пока дождевыми каплями вновь не сойдут на землю, верша свой круговорот воды в природе, -- кто мог этого знать? И Мансуру эти капли напомнили его самого, который, более не в силах держаться за эту жизнь, срывается, и тоже скоро уйдет туда, далеко, в неведомые дали, где неизвестен конечный итог его пребывания.
   Наконец, вытерев лицо полотенцем, он вышел и спустился вниз.
  

__________

  
  
   В машине Мансур поблагодарил Ахмеда за помощь, на что тот ответил, что благодарить надо не его, а его амира Ислама.
   -- Без его помощи, -- сказал он, -- у меня мало что получилось бы. Когда я рассказал ему о тебе и вкратце поведал историю твоего брата, да примет Бог его газават, то оказалось, что Мурад был его амиром в Чечне. После этого он и распорядился, чтобы тебе была оказана вся необходимая помощь. И с Абдурахманом этим тоже он переговорил. Насколько мне известно, Ислам был одним из трех муджахидов, отправленных на помощь этому черкесу. -- Затем Ахмед повернулся к Мансуру и сказал: -- Я рад, что все прошло хорошо. Через три часа начнется Шура с участием амиров нескольких джамаатов, на который он велел привезти и тебя. Но перед этим мы с тобой хорошенько перекусим у меня.
   Они въехали в небольшой двор и остановились напротив многоэтажного дома. Поднялись на третий этаж и прошли в гостиную. Из кухни доносились звуки столовых приборов и сладкий запах вареного мяса и чеснока.
   -- Присаживайся тут, -- сказал хозяин дома, указав на мягкое кресло возле дивана, и, когда гость присел, сам устроился рядом с на диване и глубоко вздохнул. Наступила тишина. Мансур видел, что его друг собирается с мыслями, чтобы что-то важное сказать, и потому не хотел нарушить это безмолвие первым.
   -- Знаешь, Мансур, -- начал наконец Ахмед, -- мутное тут дело. Все объято фитной, все смешалось, не поймешь, кто за что сражается. Вначале все было не так. Народ поднялся свергнуть этого диктатора, враг был известен и понятен. Было всего лишь два лагеря - они и мы, была какая-то ясность. Потом вдруг, откуда не возьмись, нарисовался этот ИГИЛ, после которого приперлась Америка вместе со своим блоком, затем Россия, Иран, тут и Турция подключилась. У каждого из этих больших государств имеются свои интересы на земле Сирии, а значит, разумеется, есть и свои агенты, которыми напичкано тут все, и, как следствие, есть деньги, большие деньги, пущенные в ход во имя достижения своих целей. Начали появляться все новые джамааты с лозунгами о джихаде, и глава каждой из которых утверждает, что именно его группа сражается за истину на пути Аллаха. В итоге муджахиды раскололись и стали враждовать между собой. И это при том, что многие из этих рядовых добровольцев пришли сюда со всех уголков мира с одинаково чистыми намерениями помочь единоверцам, готовые на пути джихада отдать свои души. Но в итоге, уже не зная - да и откуда им знать - кто из этих амиров на истине, они мечутся, и в конце концов, доверившись интуиции или советам старых знакомых, примыкают к тому или иному джамаату. Потом утверждаются во мнении, что именно он и следует Корану и Сунне, и начинают враждовать со всеми, кто не разделяет из взглядов. Короче, испортили дело религии. Но, как мы знаем, делам воздается по намерениям. И, конечно, каждый погибший здесь -- мы в это верим - станем шахидом. Но все равно печально и тяжело, когда нет единства, отсутствие которого мешает достигнуть общей цели. И поэтому я выступаю против того, чтобы сюда приезжали новые братья... Ну ладно те, которых преследуют, как тебя, это я еще понимаю...
   В этот момент из-за слегка приоткрытой двери тихий женский голос сообщил, что стол накрыт. Так более и не показавшись, жена Ахмеда скрылась в другой, отдельной, комнате. Хозяин с гостем прошли на кухню и сели за обильно накрытый стол.
   -- Так вот, о чем это я? -- сказал Ахмед, желая продолжить свой рассказ. -- Ах да! Ну, короче, такие вот тут дела. Когда приходится стрелять в этих простых и наивных парней, которых привело сюда то же, что и тебя - благое намерение, это очень тяжело и печально. Но и не стрелять ведь не можешь, потому что иначе он, будучи уверенным в своей правоте, просто убьет тебя. Иногда я и сам сомневаюсь, на истине ли я? Может, это они на правда, а я следую заблуждению. Я просто уверен в своем командире, ну а как же дальше? Ведь за ним тоже стоят люди, в которых я никак не могу быть уверенным, потому что просто не знаю их. Как гласит поговорка: "Тебе-то я доверяю, но не могу доверять тому, кому доверяешь ты". Вот такие вот тут возникают вопросы, которыми мы у себя дома не задавались, понимаешь? И это куда сложнее, чем просто сражаться. Ведь, в конце концов, не за деньги же сражаешься, не ради званий. Хоть и такие здесь, как оказалось, имеются, -- он замолчал. А потом сказал Мансуру, который, слушая его, так и не притронулся к еде, "Да ты кушай, кушай". Ахмед засуетился, накладывая в тарелку гостя мясо, хоть там его и так было полно, подвигая разные блюдца.
   -- Да хватит, перестань, -- улыбнулся Мансур. -- Я достану.
   Они приступили к еде. И Ахмед продолжил:
   -- И все здесь теперь так устроилось, что на чьей бы стороне ты ни бился, то, волей -- не волей, ты, получается, выполняешь задачу одной из этих больших стран, ни одной из которых не волнует ни судьба народа Сирии, ни довольство Аллаха; они просто решают свои, как это принято называть, геополитические вопросы. Но, как я уже сказал, своему амиру я доверяю, мне не в чем его подозревать. И как там дальше дела обстоят - я судить не могу. И повернуть вспять я тоже не могу, а то, боюсь, это будет бегством с поля боя, что, как ты знаешь, является одним из тяжких грехов, которое смывается лишь сражением на воде... Где уж в наше время будешь вести морские битвы? -- он усмехнулся. -- Впрочем, на Шуре сам многое поймешь, -- сказал Ахмед, как бы заключая свою мысль, после чего они чуть бодрее приступили к трапезе, вспоминая общих знакомых.
   -- Как там наш игиловский Хамзат поживает? - спросил с улыбкой Мансур.
   Это был их общий знакомый, который сражался на стороне ИГИЛ. Среди номеров телефона, которые Мансур переписал со своего старого телефона в Краснодаре, был и его. Но звонить ему он решил только в крайнем случае, потому что критиковал его позицию и часто вступал с ним в спор. Но это было давно. В последний раз они переписывались более полугода назад.
   -- А, этот террорист, -- сказал Ахмед с грустной усмешкой.
   Ахмед и Хамзат были близкими друзьями в Чечне, а потом и в Египте. Но в Сирии они оказались по разные стороны военно - идеологических баррикад. Еще вначале, когда эти межгрупповые разногласия были не столь значительны, они встречались как на передовой в Сирии, так и в Турции. Но со временем идейные разногласия и, как следствие, сражения в разных организациях, зачастую между собою конкурирующих и даже иногда вступающих в открытое сражение, разрушили их дружбу.
   Во время встреч они часто спорили, на чьей стороне истина. Ахмед ставил под сомнение искренность намерений главаря Исламского государства и обвинял всю эту организацию в том, что она играет на руку Западным странам и потому, быть может, является проектом США. Делается это все для того, говорил он, чтобы ДАИШ магнитизировало и собрало в одном месте всю пассионарную сталь мусульманской молодежи со всего мира лозунгами о джихаде и всемирном халифате, чтобы все они далее были методичного уничтожены под бомбами военно--воздушных сил России и стран западной коалиции.
   -- Ваши главари, -- говорил Ахмед, -- совсем не берегут, в первую очередь, своих людей, фанатично пуская их в расход. Они играют на их религиозных чувствах, утешая их тем, что они станут мучениками и, получив довольство Бога, на пути которого они сражаются и умирают, навечно войдут в благословенный рай.
   -- А на что еще джихад? - отвечал Хамзат. -- Сражаться - это не в шахматы играть. Лишь презревший смерть побеждает в бою.
   -- В Исламе жизнь муджахида не ценится так дешево, даже если после смерти ему уготован рай. Не забывай, жизнь - это нечто вверенное самим Творцом на хранение человеку, и последнему не дано право напрасно и бездумно ею распоряжаться. Вспомни, как сам Пророк, да благословит его Всевышний и приветствует, в одной битве надел две кольчуги. В нашей религии нет ни фатализма, ни фанатизма.
   -- Но зато у нас и успехов больше.
   -- С учетом того, как ДАИШ распоряжается жизнью своих бойцов, оно и неудивительно.
   -- Хороший вы нашли способ оправдать свою бездеятельность, -- отвечал Хамзат.
   -- Тактичность, осторожность и рациональное использование своих сил не может быть расценено как бездеятельность, -- сказал Ахмед. -- Мы потихоньку и весьма эффективно шли к своей цели по свержению режима Асада, пока вдруг не появились вы и не ввели смуту в это дело.
   -- Все это бредни кафиров, слухи, которые они специально пускают в ход, чтобы отвратить от нас людей. Но Аллах, с нашей помощью или без, довершит свое дело, даже если неверным это и ненавистно.
   Вот такие между ними случались беседы, которые все больше и больше настраивали их друг против друга.
  
   -- Не знаю, -- сказал Ахмед, -- давно его не видел, мы не общаемся. Я даже не знаю, жив он сейчас или нет. Да уже и знать не хочу, если честно. Во время нашей последней встречи мы сильно повздорили, он назвал меня мунафиком и чуть не обозвал муртадом, вскочил с места и ушел. Мне было особенно больно слышать это от него. Но потом мне все же стало его жалко. Не знаю, испытываю ли я к нему ту братскую любовь, что испытывал раньше, но уважать я его будут всегда... Там, в Чечне, мы попадали в разные сложные ситуации, и всегда он с достоинством демонстрировал выдержку и отвагу, -- говоря это, Ахмед совсем погрустнел. -- Понимаешь, правда человека, это его видение истины, и если он принципиально и с достоинством следует своей правде, будучи уверенным, что он на истине, я готов уважать его, даже если он выступает против меня, против моей правды. Как сказано в хадисе: "Дела оцениваются по намерениям". Но, конечно, с другой стороны, в понимании этого изречения тоже не следует уходить в крайность, ведь поступки все-таки должны соизмеряться с Высшей истиной... Крайности, от которых нас так часто уберегал Пророк, мир ему, осложняют человеку жизнь и губят душу. И все же, Хамзат следует или уже следовал той правде, которая была открыта его сердцу, и в искренности его намерений я ничуть не сомневаюсь, как не сомневаюсь и в том, что он свой путь пройдет, если уже не прошел, до самого конца.
  
  
  

Глава 34

   Напротив небольшого дома на окраине города собралось множество машин - кроме местных, приехали также и из Стамбула, Анкары и Измира.
   На стульях, креслах и двух небольших диванчиках, кругом расставленных в большой гостиной, сидели люди - те самые главари джамаатов, о которых говорил Ахмед, и их помощники. Некоторые были с перевязанными конечностями - ранения, полученные в Сирии.
   Ислам, как только Мансур с Ахмедом вошли, встал и, двинувшись им навстречу, радостно воскликнул:
   -- Сразу видно, чей брат! Очень похож! Дай-ка я обниму тебя! Как все прошло? Благополучно выбрался оттуда? Слава Богу! - затем он повернулся к остальным и сказал: -- Это Мансур, я вам о нем рассказывал. Для недавно прибывших повторю: это брат Мурада, который был моим амиром в Чечне. Около десяти лет назад, по милости Бога, Мурад стал шахидом. Все муджахиды очень любили и уважали его. И тот день, когда его не стало, был самым мрачным в нашей жизни.
   -- Да, -- сказал один из присутствующих, -- бесстрашный был воин. Мне довелось участвовать с ним в одном деле еще в начале войны. Да примет Господь его мученичество.
   -- У Мансура дома появились проблемы, -- продолжал Ислам, -- преследуют его там власти. Вот он и решил к нам присоединиться. Нам нечего от него скрывать, и потому я пригласил его сюда. Если вы не против, он будет присутствовать на совете.
   Возразивших не было, и Ислам усадил Мансура рядом с собой. Вскоре, когда к ним присоединились еще несколько человек, началось и само совещание.
   Мансур слушал внимательно. Тут обсуждались резные вопросы, связанные с отношениями с другими группами. "Они, -- сказал один из участников, имея в виду джамаат "Вахда", -- вероломны с нами, договоренностей не соблюдают, несколько раз за прошедший месяц атаковали наши позиции, говоря, что это по чистой случайности. Необходимо с ними разобраться". Нашлись те, которые были против таких действий, объясняя это тем, что так может еще больше усилиться смута между джамаатами, и потому следует продолжить договорно - компромиссные отношения, пока не будет достигнута общая цель по свержению режима.
   Также, помимо всего прочего, на Совете обсуждались и вопросы финансов - их источники, распределение и отчетность. Говорили и о том, какие меры предприняты, чтобы обустроить семьи погибших, которые находятся как в самой Сирии, так и, преимущественно, на территории Турции.
   Мансур слушал их внимательно, и невольно начинал задаваться вопросом, что он тут делает? Верное ли он принял решение? Несколько человек из этого круга чисто внешне не внушали ему доверия, а обсуждение финансовых вопросов и вопросов конфликтов между джамаатами - вызывало в нем какое-то отвращение. Затем он как бы одернул себя, напомнил пагубность закрадывающихся сомнений, утешился чистотой своих намерений, пообещал себе, что не станет преступать пределы дозволенного, как бы ни сложились обстоятельства.
   Таким образом, зародившиеся было сомнения, лишь усилили в нем решимость отправиться в Сирию.
   После окончания встречи он настоял на том, чтобы его на другой же день отправили в зону боевых действий. Он тем сильнее настаивал и торопился туда попасть, чем больше начинал чувствовать в себе слабость. На предложение Ахмеда вместе туда отправиться через две недели, он ответил отказом. Мансур боялся, что может передумать и остаться, остаться жить в этом проклятом мире.
   Ахмед объяснил ему, как происходит переброска. Прибывших сначала расселяют по разным квартирам, где они находятся до недели, а то и две, пока не набирается группа в нужном количестве. Потом, когда группа формируется, автобусом или самолетом они отправляются в Анталию. Там им нельзя долго задерживаться, потому что это курортный городок, тщательно оберегаемый властями Турции, -- туристы приносят в казну государства неплохие деньги. Пугнуть туристов власти не дадут. Далее на такси группа отправляется на сирийско - турецкую границу, где нелегально ее и переходит. "А почему нелегально, если Турция сама в этом заинтересована?" -- спросил Мансур. На что Ахмед ответил, что Турция не может открыто поддерживать все антиасадовские силы, некоторые из которых блоком НАТО, куда также входит и сама Турция, признаны террористическими. Поэтому власти просто оставляют определенную часть своей границы "без особого присмотра", прекрасно зная, что там происходит. Но если ты им попадешься, то тебя посадят. И все же в Сирию они пускают более охотно, чем обратно из Сирии. Они как бы говорят: "Хочешь пойти и погибнуть, сражаясь против нашего общего врага? Да пожалуйста. Но нам не очень нужно, чтобы ты потом к нам вернулся обратно". Также у нас среди пограничников есть и, так сказать, свои люди, которые нас прекрасно знают. Если ты ничего запрещенного не ввозишь с собой, то они принимают тебя, как простого беженца.
   Так Мансур пробыл в Турции шесть дней, а потом, когда число добровольцев достигло необходимой отметки, он вместе с остальными сел в автобус, который, как и было сказано, направился в Анталию.
   Пробыв там часть дня, они пересели на несколько такси и поехали к границе, где нелегально ее и перешли.
   По приезде в Сирию их разместили в одной из баз джамаата, где им нужно было пройти военную подготовку. Мансур весь курс прошел за несколько дней, после чего сразу же вызвался в ударную группу, куда входили лишь те, которые смирились с мыслю о смерти. Как правило, после одной атаки такой группы, в живых в ней оставались лишь немногие.
   Им предстояло вступить в тяжелые бои за Идлиб.
   -- Брат, -- сказал ему один из бойцов, заметив, с каким нетерпением он рвется на передовую, -- куда ты так торопишься? Повремени чуток. Муджахид - это не тот, кто желает поскорее умереть, а тот, кто стремится сделать так, чтобы слово Божье было превыше всего, и который готов погибнуть, если это необходимо для достижения этой цели. Иначе, -- сказал он, улыбнувшись, -- невелика разница между суицидником и муджахидом.
   -- Я знаю, -- ответил Мансур. -- Поверь мне, брат, мало кто любит эту жизнь, как люблю ее я.
   -- Тогда не торопись с нею расстаться. Ты ведь только недавно прибыл.
   -- А зачем тянуть? -- улыбнулся Мансур. -- Чтобы акклиматизироваться перед смертью?
   Его собеседник, услышав это, рассмеялся и сказал:
   -- Ты прям как пророк Муса... Короче, всю предысторию рассказывать не стану. Однажды Бог, к концу жизни своего Пророка, отправил к нему ангела смерти, велев передать ему, что если тот пожелает, то Он дарует ему жизнь столько лет, сколько волосинок покроет его ладонь, положенная на спину быка. И тогда Муса спросил...
   -- "А что потом, о Боже?" -- продолжил Мансур знакомый рассказ. - "А потом -- смерть?" -- был ответ. -- "Тогда пусть она наступит сейчас", -- сказал Муса, после чего ангел смерти забрал его душу.
   -- Неудивительно, что ты знаешь эту историю, -- сказал незнакомец.
   На другой день предстояло штурмовать Идлиб - это была одна из сложнейших и опасных операций за все время войны. Их группа выдвинулась с территории базы и вскоре была уже на подступах к городу, за который шли ожесточенные бои. Они совершили молитву посреди деревьев в яблоневом саду, после чего поднялся их амир и спокойным голосом начал:
   -- Братья, -- сказал он, окидывая всех взглядом -- я не мастер на душераздирающие, жгучие слова и речи, которые обычно произносятся в таких случаях. Скажу лишь, что мы все пришли на эти земли издалека, оставив там наших родителей, братьев, сестер, жен и детей. Мы пришли добровольно, нас сюда никто и ничто не привело против нашей воли: ни государство, ни жажда наживы или почестей. Мы сами пришли, пожертвовав покоем и готовые пожертвовать жизнью. Так знайте и смиритесь с тем, что многие из нас больше никогда не увидят своих близких, никогда не увидят более свою прекрасную родину. Эта земля, возможно, сегодня станем для многих из нас, если не для всех, последним пристанищем. Очистите ваши мысли, -- сказал он, повышая голос. -- Готовьтесь встретиться сегодня со своим Творцом, во имя которого мы все здесь и собрались...
  

Глава 35

   К началу третьей недели Вика успела побывать на всех интересных ей выставках авангардистких художников, посетить знаменитые музеи и замки, побродить меж каменных глыб Стоунхенджа и объехать многие другие известные достопримечательности и исторические памятники Великобритании. Также она пару раз сходила на концерты мировых звезд в Лондоне. И теперь ей было скучно, более того, неуютно, потому что по своей врожденной любви к свободе и независимости, Вике хотелось зарабатывать самой.
   И вот, в один из дней, она выразила желания устроиться куда-нибудь на работу. Андрей был против, и объяснил свой протест тем, что его заработка им двоим вполне достаточно для хорошей жизни. Он сказал ей: "Если тебе скучно, то почитай книжки, а еще лучше, напиши их, пиши сценарии, -- у тебя ведь, кажется, была именно такая мечта и цель. Ну так вот, занимайся на здоровье своим творчеством. Чего тебе еще надо?". -- "Я тоже хочу зарабатывать, -- отвечала она. -- А творчество можно и с работой совмещать".
   В итоге, более ему ничего не говоря, она стала искать работу. Вскоре недолгие поиски привели ее в кабинет директора школы при посольстве России в Лондоне, куда она днем ранее отправила резюме. Директор, коренастый мужчина лет сорока, буквально расплылся в улыбке, как только она вошла. После недолгой беседы он попросил ее подойти после Рождественских праздников, сказав, что постарается выделить для нее часы по - русскому и английскому языкам.
   Вика довольная вернулась домой, решив, что сообщит Андрею эту новость только тогда, когда выйдет на работу. Она подумала, что он не будет особо против, когда узнает, что работать она будет только часть дня.
   Довольная результатами своих поисков, довольная прошедшим днем и самой жизнью, она в тот день пораньше легла в постель, сказав перед этим Андрею:
   -- Милый, ты не хочешь спать? Я так устала, буквально с ног валюсь.
   -- Ложись, дорогая. Мне еще нужно немного поработать. Я чуть попозже к тебе присоединись.
   Он сидел за компьютером в углу гостиной. Она вскоре уснула.
   Где-то через час после этого в дверь позвонили. Звонок, не умолкая, раздавался раз за разом, и Вика, которая всегда, какой бы она ни была уставшей, спала сном робким -- тут же проснулась и открыла глаза. К тому времени Андрей уже отпирал входную дверь.
   -- Лена! - Удивленно воскликнул он сдавленным голосом, чтобы не разбудить Вику. -- Что ты здесь делаешь? -- сказал он, выходя на площадку и прикрывая за собой дверь.
   -- А что ты шепотом говоришь, ты не один? -- спросила нежданная ночная гостья: блондинка лет не более двадцати двух.
   К этому времени Вика уже поднялась с постели и, близко и бесшумно подойдя к слегка прикрытой двери, стала прислушиваться к их разговору.
   -- Зачем ты пришла? Забыла что-нибудь у меня?
   -- Да, милый, я тебя забыла у тебя. И вот пришла за своим. Ты мне не дашься?
   -- Что за чушь! Тебя ведь никто и не прогонял. Ты сама ушла, ничего не объяснив. Оставила лишь одну записку со словом "Извини" и исчезла, даже телефон отключила. Я месяц тебя ждал, искал, куда только не звонил. Но ты словно сквозь землю провалилась. И вот ты приходишь и все, что ли?
   -- Ну милый, я все тебе объясню, ну прости меня. На то были свои причины. Я не могу без тебя, честно. Ну, не дуйся, пожалуйста, -- она так соблазнительно надула губки и с театральным умилением посмотрела на него, что он тут же смягчился. Она это заметила, мило улыбнулась и сказала: -- Ну так что, можно мне войти? Или у тебя там кто-то уже есть? Ты уже успел кого-то завести, да? Признавайся!
   -- Ко мне брат приехал.
   --Кто? Виктор, что ли?
   --Да. И я сказал ему, что между нами все кончено.
   --Но это ведь не так, верно, милый? Ты же меня любишь, ну скажи правду, любишь ведь? И раньше любил, и теперь любишь. Ведь не мог ты меня так быстро разлюбить. Ну не молчи, родной.
   --Может и люблю, но это уже ничего не значит, -- в эту минуту в нем переплелись гнев обиды и чувственное к ней влечение. Ему хотелось ее прогнать, но он понимал, что так навредит лишь себе самому. Он не хотел ее терять повторно.
   -- Нет, для меня значит. Если любишь, то значит, -- сказала она серьезно. -- Ну так что, любишь или нет, а?
   -- Люблю, -- ответил он тихо и с чувством, и Вика уловила в этом признании нотки искренности. -- Любил и люблю.
   -- Дорогой, я тебя тоже люблю. А теперь позволь нам зайти внутрь, или мы так и будем здесь стоять?
   -- Нет, милая, не сейчас. Я тебе позвоню... У тебя тот номер включен?
   -- Сегодня же включу.
   -- Вот и хорошо. Я на днях тебя наберу, о?кей?
   Вика не стала дальше слушать. Она тихо вернулась в постель, легла и про себя уже решила, что завтра будет делать.
   Если Андрей сам не заговорит с ней об этой девушке, не скажет, что она приходила, и что он, чтобы она отстала, был вынужден ей соврать, сказав, что все еще продолжает ее любить и так далее, значит, думала Вика, он и в самом деле любит эту Лену. А если так, то ей, Вике, здесь больше делать нечего. И за ней в Краснодар он, значит, приехал только после того, как та его бросила.
   Вскоре Андрей вернулся, выключил компьютер и лег рядом. А она, лежа к нему спиной, еще долго продолжала думать, молча проливая слезы.
   Утром следующего дня Андрей и не заикнулся о ночной гостье, но вел себя как-то неуверенно, словно все время пытался в чем-то признаться. Вика заметила это и все же была с ним нарочито мила. Она приготовила ему вкусный завтрак, бережно завязала галстук, но, провожая в прихожей, целовать, как обычно, не стала. Вместо этого она просто пожелала ему хорошего дня. Потом, когда он ушел, приобрела через интернет билеты в Краснодар, собрала свои вещи, вызвала такси и поехала в аэропорт Хитроу.
   Дожидаясь объявления о посадке на самолет, она написала ему лишь одно сообщение: "Вчера вечером я стояла за дверью и все слышала. Желаю вам счастливой жизни". Через несколько секунд после этого на экране ее телефона высветилось его имя - он звонил ей. И Вика, утирая слезы обиды, сбросила вызов. После шестого сброса, как бы желая дать ему шанс, а вместе с тем и самой убедиться в правильности своего поступка, она приняла вызов и приложила телефон к уху.
   -- Алло, Вика! Ты не так все поняла, погоди! Ты сейчас где? -- проговорил быстро Андрей.
   -- Ты ее любишь? -- спросила она просто.
   -- Да при чем тут это? Я тебе все объясню. Где ты сейчас? Ты дома? Я приеду!
   -- Да или нет?
   -- Ну послушай, давай я приеду и мы с тобой спокойно обо всем погово...
   Не дав ему договорить, она отключила связь и выключила телефон. Теперь уже все было понятно, -- исчезла всякая основа для надеж и сомнений. Она поступает совершенно правильно, и другого выбора у нее просто нет. Он ее любит. Теперь она вернулась и... Да что об этом думать? Все и так ясно дальше некуда.
   Вика вдруг поразилась тому, с каким хладнокровием она ко всему этому относится. Она даже не плачет. А слезы - так это всего лишь слезы не оправдавшейся надежды, но теперь и они уже высохли. "Значит, -- заключила она, -- я его все же не люблю. Я всего лишь пыталась и желала поверить в эту любовь, но это не была любовью. Это был самообман".
   И тут она вспомнила про Мансура. Где же он сейчас и чем занят?
   По прилету в Краснодар, она взяла такси и сразу же направилась к своей второй квартире, где жил Мансур. В ней оставалась надежда, что он все еще находится там, хоть и знала прекрасно, что это маловероятно.
   Быстро взбежав по лестнице наверх, она дернула ручку двери - заперто. Проведя рукой поверх наличника, нащупала ключ, и всякая надежда тут же померкла. Открыв дверь, она вошла и, с замиранием сердца приговаривая "Мансур", сама не понимая, зачем она это делает, обошла все комнаты, чувствуя при этом, как звучавшая в ответ тишина и пустота помещений наводят на нее нестерпимую грусть. Ей казалось, что она задыхается -- от волнения и потому, что в квартире, которая не проветривалась долгое время, царили духота и не совсем приятный запах. Она вернулась в гостиную, включила свет, чтобы хоть как-то развеять мрак души. Потом отварила створку окна и опустилась на то самое кресло, в котором сидела в ту последнюю ночь, когда они здесь были вместе.
   Не успела она присесть, как вдруг заметила на столе сложенный листок. Поняв, что это и от кого, она быстро схватила его и, не раскрывая, замерла, давая отойти нахлынувшим чувствам. Зная, что записка от Мансура, ей захотелось продлить этот миг. Ведь как только она это прочтет, он, написавший эти строки, исчезнет, а вместе с ним исчезнет и всякая надежда вновь услышать и увидеть его, исчезнет надежда прочитать хотя бы слово от него. А до тех пор, пока она не раскрыла это письмо, он находится в будущем. В близком будущем, которое скоро, как только ею будет прочтена эта записка, станет безжалостным прошлым. Она вдруг заметила, как у нее от волнения дрожат руки. Затем взгляд ее упал на вздрагивающий в руке лист белой бумаги, потом она посмотрела в окно напротив. Вика медленно положила письмо обратно на стол, подошла к окну и взглянула на улицу. Ее окутала та же опустошающая печаль, что окутывала Мансура в этой комнате в тот миг, когда она, сказав "прощай", выскочила за дверь.
   Внезапно развернувшись и быстро подойдя к столу, она схватило листок, села в кресло, развернула и стала читать.
   "Я надеюсь, -- писал Мансур, -- что в тот миг, когда ты начнешь читать эти скудные строки, ты будешь счастлива и довольна жизнью. Но если это будет не так, то не позволяй себе впасть в отчаяние. Помни, жизнь, это всего лишь череда случаев -- приятных и не очень. Но ты, конечно же, будешь счастлива, -- я в это верю и искренне тебе этого желаю.
   Не буду много писать, занимая твое драгоценное время уже лишенными смысла словами. Скажу лишь, что причина твоих шестилетних страданий и угрызений совести устранена сегодня вечером. Мне терять все равно было нечего, так что, можешь не благодарить.
   Искать меня -- если и надумаешь -- не пытайся, вряд ли из этого что-либо выйдет. Я уезжаю, и уезжаю далеко и, скорее, навсегда. Был рад знакомству с тобой, хоть итог этого знакомства и не таков, каким я его себе порою представлял.
   Спасибо тебе за то, что ты сделала для меня. Спасибо за все, за те долгие дни счастья, что я испытывал, зная, что ты есть, думая о тебе и общаясь с тобой. Ты смогла ненадолго осветить мою унылую жизнь давно позабытой радостью, которую мне вряд ли дано испытать повторно".
   Она в один миг проглотила эти строки. И у нее было такое ощущение ненасытности, которое бывает у путника в знойный день, томимого жаждой, которому позволили сделать лишь один небольшой глоток прохладной воды. Ей хотелось читать и читать его слова, столь беспощадно и внезапно оборванные. Она была готова читать сутками, сколько бы он ни написал. Но слов было безжалостно мало.
   Затем она прочла записку повторно. Потом еще раз, потом еще и еще. И понемногу к ней начало приходить понимание тех сдержанных чувств, эмоций и смыслов, которые скрывались за этими немногими словами, выражая которых можно было бы исписать толстую тетрадку.
   И Вика мысленно окунулась в эти бескрайние невыраженные смыслы, чувственно переживая их с автором этих строк.
  
  

__________

  
  
   В грозненском интернате на новогодние праздники всех детей разобрали по домам близкие и дальние родственники-опекуны. К Ризвану приехала старая тетя отца. Амирхана забрал двоюродный брат матери. Шамхана и Алихан увезла бабушка. За Сайханом пришла ее замужняя сестра. Хасана увез дядя. Тимура забрала мать. Умара и Адама увезли дальние родственники. Каждый раз, когда за кем-то приходили, все ребята радовались за того, кого пришли забрать, и провожали его дружно; а уходящий говорил оставшимся, что за ними тоже обязательно кто-нибудь приедет.
   Наконец все ушил, и Аслан остался один. Кругом все было украшено лампочками и праздничной мишурой. Проводив последнего, он вернулся в класс. С потолка свисали разноцветные ленточки, в конце которых красовались большие бумажные снежинки, вырезанные воспитанницами из девчачьей группы; на окнах мерцали лампочки светодиодной гирлянды, стены были украшены праздничными рисунками ребят.
   Зашла дежурная воспитательница, поинтересовалась, все ли в порядке, и вышла. Везде была тишина: мертвая, праздничная, одинокая, и оттого еще более грустная. Чтобы не предаваться безрадостным мыслям и чувствам, Аслан взял с полки "Преступление и наказание", поднялся на высокий подоконник с помощью стула, сел поудобнее, и стал читать последние оставшиеся страницы.
   Вскоре, дочитав книгу до конца, он закрыл ее и, смотря в окно на первый снег, негромко проговорил: "Ну вот, Мансур, я наконец-то закончил эту книгу. А ты говорил, что я ее...". Он не успел закончить цитату, потому что в этот самый момент в класс, задыхаясь от бега и радостного волнения, вбежал Висхан, его братик из младшей группы, и, сбиваясь, закричал: "Аслан, Аслан, мама пришла!". Едва услышав эти слова, Аслан спрыгнул с подоконника и, бросив книгу на парту, мигом выбежал из комнаты вслед за братом.
   Остановившись у порога входной двери, он посмотрел на мать, с которой не виделся два года. Завидев сыновей, та тоже приостановилась, держа в руках пакеты с подарками. Она улыбнулась, положила сумки на землю и протянула к ним обе руки, приглашая их в свои объятья. Младший побежал к ней навстречу и, достигнув ее, подпрыгнул и повис у нее на шее. Мать держала его обеими руками. Потом отняла одну руку и протянула ее Аслану, все еще стоявшему у порога двери.
   Аслан, постояв так несколько секунд, наконец тоже рванулся к ней навстречу...
  

__________

  
  
  
   Пока амир произносил свою предбоевую речь в саду, Мансур смотрел на невысокие яблони, смотрел на лучи солнца, пробивающиеся сквозь ветви деревьев, -- он оглянулся по сторонам. Так вот оно какое, подумал он, это самое пресловутое предчувствие конца, нередко посещающее людей перед близкой смертью.
   Он находился в состоянии какого-то трепетного умиления. В эту самую минуту ему хотелось рыдать и смеяться; противоречивые чувства смешались вместе в его душе, и смешало их сознания близости конца и начала, близости изведанного и неизведанного. Слишком много невыразимых смыслов и невообразимых чувств объяли его нутро и окутали душу. Он явственно чувствовал и ощущал тончайшую грань между жизнью и смертью, на которую вступил. "И сейчас, -- думал он, -- очень скоро, до конца этого дня, я перейду в совсем иное измерение".
   Он уже в этом не сомневался.
   Ему вдруг нестерпимо захотелось прикоснуться к чему-то материальному, к чему-то мирскому, с полной убежденностью, что это последнее, осознанно последнее прикосновение в его жизни. Холодный метал автомата, равно как и деревянное его цевье, были слишком мертвы, чтобы они могли удовлетворить это желания; а кольцо на пальце, которое он тут же поцеловал (и которое завещал, после своей смерти, отправить племяннику в Чечню) ему казалось частью своего тела. Сидя, он рукою сгреб рыхлую землю и, комкая и измельчая ее в сжатой ладони, посыпал обратно на землю, приговаривая: "Минха халакнакум, в фиха нуидукум, ва минха нухриджукум тарратан ухра".
   В этот момент в его голове не было никого из живых или мертвых, не было ни прошлого, ни будущего, словно вся память его была стерта, убраны все воспоминания, хоть он и помнил все прекрасно. Это был единственный миг, когда он по-настоящему жил настоящим, всей своей сущностью переживал каждую частицу текущего времени. Он словно был не человеком, а какой - то иной субстанцией, на сверхчувствительном уровне ощущавшей ход бытия: он чувствовал, как оно, бытие, проходит через его душу, сознание и тело. Время необычайным образом замедлило свой ход, и окружающий мир преобразился до неузнаваемости.
   У воздуха в эту минуту был другой, доселе не ведомый ему вкус, солнце сияло совсем иначе, необычным было небо, новыми были испытываемые ощущения и переживаемые чувства. Весь мир преобразился для него, как преображается он для созерцающего его в последний раз.
   Вселенная словно прощалась с душой обреченного, который смиренно принимал необратимость конца, -- конца, к которому он стремительно шел навстречу.
  
  

__________

  
   Юсуф сидел за столом вместе с дедушкой и бабушкой. Они ужинали. Отец Мансура рассказывал одну забавную историю из своей школьной жизни. Юсуф улыбался. Мадина тоже улыбалась, как бы реагируя на слова мужа. Но улыбка у нее была невеселой. Она задумчиво глядела перед собой на неопределенную точку на столе.
   Двоюродная сестра Мансура была счастлива.
   Месяц назад подруга свела ее с другом своего брата, который как-то заметил их вместе. Молодой человек оказался приятным, хорошо образованным и веселым парнем, имеющим серьезные намерения в скором времени обзавестись семьей, и потому находящийся в поисках подходящей кандидатуры.
   Они довольно быстро прониклись чувством взаимного симпатия, и теперь их общение обещало в скором будущем закончиться свадьбой. Но пока еще для столь серьезных решений было рано.
   Сейчас Камила сидела у себя и с довольной улыбкой переписывалась с тем, кто почти смог ее заставить забыть о прошлом и обратить на себя все ее внимание и мысли.
  

__________

  
  
   Вика продолжала сидеть, глядя в окно, за которым пошел первый настоящий снег. Ей вдруг вспомнились слова Мансура, которые он однажды вечером произнес, когда они в телефонном разговоре рассуждали о природе счастья. "Для счастья, -- сказал он тогда, -- людям чаще всего не хватает простого и подлинного понимания того, чего именно им для счастья не хватает. Быть несчастным, имея все видимое для того, чтобы таковым не быть - это самая тяжелая форма несчастья. Потому что в этом случае ты не знаешь, куда и к чему идти, чтобы облегчить бремя своего существования, -- сказав это, он помолчал немного, а потом добавил: -- Если нет счастья, то нет и смысла, а если нет смысла, то нет и счастья".
   -- А ты счастлив? -- спросила она.
   -- Сейчас - да.
   -- И что тебя сделало счастливым?
   -- Сознание того, что есть ты, -- как бы в шутку ответил он, сам не до конца понимая, сколь много в этих словах было правды.
   -- Получается, -- сказала Виктория, -- я есть твой смысл?
   -- Да, и поэтому я счастлив.
   -- А что, если меня не будет?
   -- Если не будет тебя, то не будет и смысла.
   -- Стало быть, не будет и счастья? -- спросила она с улыбкой.
   -- Да, -- ответил он, улыбнувшись в ответ, -- стало быть, не будет и счастья.
   -- Ну так знай и ты, мой милый Манс, что ты есть мой смысл.
   -- Стало быть, и счастье? -- спросил он, улыбаясь.
   -- Да, -- ответила Вика без улыбки, -- стало быть - и счастье.
   Она продолжала сидеть, предавшись подобным воспоминаниям, пока завеса сумрачной пелены не облепила вторую, запертую половинку окна и свет от комнатной лампы не стал отражаться в оконном стекле.
   Вдруг почувствовав, как у нее замерзли влажные веки глаз, руки и пальцы ног, она протерла ладонью глаза, неторопливо поднялась и сунула листок в карман пальто. Потом неспешно подошла к окну, закрыла его, погасила свет и вышла.
  
  
   Община, группа (араб.). Здесь: боевой отряд.
   Командир джамаата (араб.).
   Ед. число "муджахид" -- воин, сражающийся за правое дело (ведущий джихад, т.е. Священную войну) (араб.).
   Даст Бог.
   Мир тебе (араб.).
   И тебе мир (араб.).
   Тайп (клан, род) - кровнородственное объединение семей по отцовской линии, происходящее, как правило, от одного общего предка
   Чир -- кровная месть (чеч.).
   По чеченским обычаям, девушка, в знак согласия выйти замуж, вручает избраннику что-то из личного украшения -- в основном, цепочку или кольцо
   Тибальт - двоюродный брат Джульетты, убитый Ромео
   итикаф - уединение в мечети на определенное время, особенно - в течение последних десяти дней священного месяца поста -- Рамадан
   Отчего их и прозвали "салафитами".
   Чеченское национальное блюдо в виде тонкого лепешка с творожной начинкой
   Вера (араб.).
   Коран, 57/20
   Коран. 3/169
   Коран, 13/11
   Учитель, наставник.
   Халид бин Аль--Валид - сподвижник Пророка, легендарный полководец. Битва при Муте произошла в 629 году. Как передается, против трехтысячного отряда мусульман вышло несметное войско. В этом сражении Халид применил хитрость, создав у врага впечатление, будто к нему постоянно прибывает подкрепление, потом произвел атаку, заставил противника на мгновение вздрогнуть, после чего развернулся и, вместе со своим небольшим войском, без значительных потерь, вернулся в Медину. При входе в город женщины и дети стали осыпать их оскорблениями и бросать в них камни, приговаривая, что они сбежали с поля боя. Но когда действие Халида было оправдано самим Пророком, гомон народного недовольства тут же стих.
  
   Абу-ль-Фарадж ибн аль-Джаузи (1116 -- 1201). Мусульманский богослов, философ, историк.
   Лицемер (араб.).
   У вас ваша религия, у меня - моя (Коран).
   Совет (араб.).
   Во имя Бога.
   Отсылка к первому Имаму Кавказа Ушурме Шейх Мансуру - чеченскому военно - политическому и религиозному деятелю. Шейх Мансур возглавил сопротивление горцев Северного Кавказа, в том числе и черкесов, против колониальной экспансии Российской империи в конце 18 века. В определенный момент перебрался за Кубань, где продолжил борьбу совместно с войсками Османской империи. Командовал обороной цитадели Анапа и несколько раз - в 1788 и 1790 - успешно отражал атаки российских войск. Но под конец силы его были истощены, и в 1791 году, во время очередного штурма, Ушурма получил ранение и попал в плен. Суд приговорил его к пожизненному заключению. В 1794 году, в возрасте 34 лет, Имам скончался в Шлиссербургской крепости.
  
   Хвала Всевышнему (араб.).
   Да воздаст вам Аллах добром.
   Мир тебе и милость Аллаха, о дорогой брат (араб.).
   Хвала Аллаху (араб.).
   Смута (араб.).
   Арабская аббревиатура ИГИЛ.
   Неверные (араб.)
   Лицемер (араб.).
   Вероотступник (араб).
   Мы сотворили вас из нее (земли), в нее Мы вас вернем и из нее выведем еще раз. (Коран).
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"