Цань Сюэ 



За нашим домом -- глухая гора, а на ее вершине -- дощатая хижина.
     А  в моем столе -- ящик. Каждый день  я навожу там порядок. Если только
не сижу в кресле,  приладив  руки на коленях и прислушиваясь к дальнему вою.
Это  волки и ущелье подвывают злобному северному ветру,  который рвет еловую
дранку с крыши хижины.
     --  Ну что ты,  в  самом деле,  суетишься?  --  с притворной  улыбочкой
говорит мне мама. - Разве в ящиках когда бывает порядок?
     -- Это тебе мерещится!  -- грубо  бросаю я.--  По ночам, когда  луна, к
нашему  дому  подбираются  воры,  тьма-тьмущая.  И  дырки в  окнах  пальцами
протыкают, лампу зажги  --  увидишь. Вы-то с отцом храпите у себя  так,  что
банки-склянки на  полках  дребезжат,  А  у  меня  голова  пухнет,  только  и
спасаюсь,  что  под одеялом.  Но  все равно слышу стук  на  вершине -- там в
хижине заперт человек. До самого рассвета зверски в дверь барабанит.
     -- Покоя от тебя нет,-- продолжает мама, отступая к дверям. И следит за
мной половиной лица. Как смешно вздрагивают мышцы!
     Однажды я все-таки решилась разведать, что же там, на горе. Когда ветер
стих, полезла,  ползу,  ползу,  а солнце  шпарит, слепят, посверкивая, белые
камушки,  аж   мурашки  перед  глазами  забегали,  закружилась  голова.  Так
намаялась, даже кашлять начала. На лбу пот выступил, течет по бровям, глаза,
соленый,  заливает, и  ничего-то  я  там  не увидела,  ничего  не  услышала.
Вернувшись,  постояла у дверей,  глянула на  себя в зеркало -- ну и  фигура,
туфли заляпаны, под глазами синие круги.
     Что-то она того...--  думая,  будто  я  не слышу, ухмылялись по  темным
уголкам домашние. И, пока глаза мои привыкают к полумраку комнаты, исчезали,
посмеиваясь. Оказывается, они тут без меня  по  ящикам шарят, перетряхивают,
вон мертвые  бабочки на полу валяются, стрекозки.  А  ведь знают, как я всем
этим дорожу.
     Сверля меня взглядом, сестренка  объяснила: "Они  хотят помочь  тебе  в
ящике прибрать". И при этом ее левый глаз зеленеет.
     Стоит,  думаю, припугнуть:  "Вой слышала? Как  стемнеет,  дом  окружают
волки, во все щели суются.  Ты спишь,  но тебе слышно, и на  пятках холодный
пот выступает.  У нас тут у всех пятки потеют. Вон,  посмотри, какие влажные
одеяла, поняла?"
     На душе  муторно, кое-что все-таки  утащили.  Мать притворяется,  будто
знать ничего  не знает,  а  глаза-то  опускает. Но  я спиной ощущаю  злобный
взгляд.  Как уставится в затылок -- у меня сразу немеет и вспухает кожа, Это
они, я знаю, зарывают мои шахматы у колодца за домом, ночью пойду,  вырою, а
они опять  спрячут.  А когда копаю,  зажигают  лампу  и в окно подглядывают.
Возмущаться -- бесполезно.
     За обедом сообщаю им: "На горе-то хижина есть". Уткнулись носом  в суп,
может, и не услышали.
     Откладываю палочки для еды, говорю громче: "Ветер какой, крысы мечутся.
С горы камни  летят, барабанят в стенку,  у вас вон от страха пятки  потеют.
Хоть  это-то  вам  известно?  Да  взгляните  же  на свои  одеяла -- поймете.
Понавешали во дворе веревки, что ни утро -- сушите".
     В быстром взгляде отца что-то знакомое.  Волчье. Все ясно. Он --  волк,
ночами рыщет со стаей вокруг дома и жутко воет.
     -- Там все какое-то слепящее, дрожащее,-- хватаю я мать за плечо,-- сил
нет  смотреть, глаза слезятся. И ничего вроде бы  нет.  А  вернулась, села в
свое кресло, приладила руки  на коленях  и вдруг увидела, четко-четко, крышу
из еловой дранки. Близко-близко, да вы тоже, конечно, видели, из нашего дома
нельзя  не заметить, ну  правда же. Знаете, там человек заперт, всю  ночь не
спит, и под глазами -- огромные синие круги.
     -- Ну, что тебе дались  эти пятнистые камни  у колодца, мы с матерью не
знаем, что и  подумать,  всякий раз в дрожь бросает, чуть заслышим,  что  ты
копаешь,   срываемся,   босые,   с  кровати,  мечемся  по  комнате.--   Отец
отворачивается, избегая моего  взгляда. А стекло мухами загажено.-- Когда-то
на  дно  этого колодца я уронил нож. Во  сне понимаю, что  вроде  бы достать
надо. А проснусь, твоя мать начинает убеждать, что ничего такого не было, не
ронял я  никакого ножа, померещилось. Я  соглашаюсь, а  ночью  -- все тот же
сон. Лежу, переживаю, нож-то ржавеет на  дне, а  я не лезу  за  ним... Долго
меня  это  мучило, вон какие морщины по лицу  побежали. Ну и как-то  пошел к
колодцу, осторожно  спускаю  ведро,  а  веревка тяжелая,  скользкая,  пальцы
разжались,  ведро  возьми  да и полети вниз. Я опрометью в комнату, смотрю в
зеркало -- наполовину седой, вот тут, слева.
     Я вжимаю  голову в  плечи,  по лицу расползаются лиловые и синие пятна:
"Убийственный северный ветер. Желудок насквозь промерз. Там льдинки звякали,
когда в кресло садилась".
     Давно бы в ящике прибрать  пора, да мама из своей тьмы караулит. Ходит,
ходит  у  себя  по комнате, стучат, стучат  за  стеной шаги, и у  меня мысли
путаются. Чтобы отвлечься,  беру колоду карт,  пересчитываю: "Раз, два, три,
четыре,  пять...".  Шаги  прерываются,  в дверь просовывается  темно-зеленая
мордочка  матери  и  шипит:  "Кошмарный  сон видела,  вся спина мокрая".  "И
пятки.-- добавляю я,-- пятки у всех  потеют. Вчера  же опять  одеяла сушили.
Обычное  дело".  Сестренка втихаря доносит:  "Мать  говорит,  хоть  руки  ей
перебей,  чтобы не скрипела  своим  ящиком,  выдвигает,  задвигает,  сил нет
терпеть, голова гудит, точно в ледяную воду сунули. Так и простыть недолго".
     Сестренка глядит не мигая, и у меня на шее выступает красноватая сыпь.
     -- Не удивляюсь. То же самое  было с  отцом,  помнить эту его историю с
ножом, лет, кажется, двадцать назад? У всего свои корни, и давние.
     Я смазала ящик маслом, легонько подвигала туда-сюда -- никакого скрипа.
Пара дней таких экспериментов, и шаги за стеной прекратились, мать попалась.
Так любого провести можно, надо быть начеку. Я пришла в восторг, провозилась
до рассвета,  ящик же давно требовал уборки, как вдруг погасла лампа, и мать
за стеной улыбнулась. "Твой  свет не  давал мне  спать, в висках стучит. Вот
взгляни".  На виске в самом деле  пульсировал округлый червячок. "Боюсь,  не
малокровие ли. Все время что-то беспокоит,  то тут,  то  там, тебе не понять
этого. Отец бы такого не вынес, руки на себя наложил".
     Она  опустила  мне  на  плечо  полную  руку. Холодная, как  ледышка,  и
подтаивает.
     А у колодца что-то произошло. Всю ночь кто-то спускал и поднимал ведро,
и оно с грохотом билось  о сруб. Лишь  на рассвете он  убежал. Я приотворила
дверь в соседнюю комнату -- отец судорожно вцепился в край кровати, на руках
резко обозначились  синие жилы, он  что-то  видит  во сне  и натужно стонет.
Мать,  непричесанная, машет по полу веником. Под  утро,  говорит  она мне, в
окно ворвались жуки, наткнулись на  стенку  и посыпались на пол.  Она встала
подмести, сунула  ноги  в  тапочки,  а там  жук, укусил  за  ногу,  вон  как
вздулась, точно свинцом налилась.
     --  А  он,-- мать ткнула пальцем  в спящего отца,-- сам себя  кусает во
сне.
     -- Человек на горе  тоже стонет. И листья дикого винограда летят  к нам
по ночам.
     -- Ты поняла, что произошло?  --  Мать  наклонилась,  и в полумраке мне
показалось, - что ее уши вытягиваются и врастают в пол.-- Эти  штуковины так
шмякнулись об стенку, что лишились чувств. Ворвались под утро в комнату.
     А  ведь я взаправду лазала тогда на гору,  как сейчас помню. Посидела в
кресле,  руки  на  коленях,  потом отворила дверь и вышла на  слепящий белый
свет.  Лезу  вверх,  а   перед  глазами  полыхают  белые  камни.  И  никаких
виноградников, никакой хижины...