До чего же яркое солнце! Ни облачка над головою. Витя подозрительно щурится, рассматривая небо, притворившееся сегодня чересчур покладистым, ярко-синим. Замышляет боженька шутку какую-нибудь. Каверзу. Козу.
- Молодой человек, вы кого-то ждёте? Или просто скучаете? - Джинсовая незнакомка улыбается Вите, и голос её звучит немного виновато.
- Жду. Только не "кого-то", а следующую электричку, - отвечает Витя, а про себя думает: "Странный вопрос. Мы все, собравшиеся на этой платформе, ждём единственного шанса-дилижанса, правда каждый своего".
- В каком направлении путешествуете?
А ведь она хочет со мной познакомиться. Сама подошла. Немного робеет, видать опыта маловато, - мысли в Витиной голове начинают двигаться совсем уж по-броуновски. По правде сказать, он давно заприметил эту девушку, она регулярно уезжает с платформы "Центр", причём периоды их транспортной активности часто совпадают. Джинсовая девушка нравится Вите. Но он совсем отвык от уличных знакомств, более того, со времени Второго Кулака он способен лишь рассматривать красавиц тайком, исподтишка, силясь угадать, уловить сокровенные особенности того или иного объекта... А Джинсовая Незнакомка - настолько стильная, элегантная и броская особа, что мысль заговорить с нею и до того памятного инцидента с трудом пришла бы ему в голову. А тут - подошла сама...
- Я путешествую в южном направлении. А вы? - Витя ещё не способен поверить своему счастью.
- А я тоже. Я вам нравлюсь? - незнакомка засматривает Вите в лицо, её губы медленно приближаются к его губам. Джинсовая девушка целует Витю в губы протяжным волнующим поцелуем, он осязает её упругую молодую грудь, её живот прижимается к его животу. - Может, полетим ко мне? - произносит красавица и снова невероятно чувственно впивается в его губы своими...
Они действительно отрываются от земли и, не прекращая лобзания, поднимаются выше человеческого роста, выше станционной будки, выше молодых тополей, мирно растущих вдоль насыпи. Внизу синей лентой блистает река. Слева громоздится коробка здания областной администрации. Главный проспект кажется не шире своего изображения на городской карте. Витя различает стоквартирный дом, оперный театр, вокзал, расположенный на площади имени основателя города Сильвана-Орловского, старый мост через реку, возведённый им же - отцом-основателем - аж в позапрошлом веке... Девушка тем временем освобождает Витины чресла от нескольких степеней защиты, и он, совершенно обезумев от происходящего, расстёгивает блестящую молнию на её "Хатченсах", причём обе его руки одновременно оказываются там, где влажно и горячо...
Витя закрывает глаза. Джинсовая незнакомка целует его веки, чуть задевая язычком; становится щекотно...
Джинсовая девушка проваливается в темноту, откуда спустя четверть секунды вырастает огромный волосатый кулак со сбитыми костяшками. Темнота кружится, извергая студёный космический ветер. Ветер свивается в петли, образует множество воронок, те растут с неимоверной скоростью, поглощая друг друга, и спустя мгновение пространство само становится сплошной воронкой. Витя понимает что это конец, что мира больше нет, что его самого более не существует... Крепко зажмуриваясь, он пытается крикнуть, но для этого нужен вдох, нужен воздух. А воздух кончился. Витя только беспомощно хрипит, хрип скорее напоминает шёпот, имитацию звука...
Внезапно всё исчезает. Остаётся лениво-бессильное безразличие покоя. Слышно, как вагон раскачивается, колёса мерно бормочут свои туки-туки.
Вагон электропоезда наполовину пуст. Или наполовину полон. Вопрос трактовки, как в анекдоте.
В уши врывается детский смех. Поезд резко замедляет ход.
Витя проснулся, но оцепенение слишком сильно, так что он не двигается, не открывает глаза и, вообще, ничем не выдаёт своего состоявшегося пробуждения.
Витин мозг медленно приходит в себя после жёсткого сновидного душа. Контрастного.
Маленький лучик света тонко щекочет кожу, дрожит снаружи закрытого века.
Разъезд "Тульчин", - в какой-то резервной памяти рефлексивно проскальзывает название платформы. На этом маршруте не объявляют названия, но за годы столько езжено-переезжено из города в Рейск, Скобарь, Томилино, а оттуда, соответственно, обратно в город-кормилец...
Вяло, нехотя Витя выпрямляется и открывает один глаз, щурясь и подмигивая непонятно кому. Потом открывает второй. Оглядывается по сторонам. Опустив глаза, обнаруживает, что ширинка на его бесформенных пропылившихся штанах расстёгнута, и оттуда выглядывает жёлтый лоскут -уголок Витиной рубашки, напоминающий нарочно перекрученный сентябрьский лист тополя-мутанта.
Ёлки-палки, думает Витя...
Во сне появился Последний Кулак. Lights, "лёгкая" версия. Тяжёлая, всамделишная версия Последнего Кулака, явленная во сне, если и не приведёт к быстрой смерти, например, от разрыва сердца, то, как минимум, раскарябает рассудок намного глубже "точки невозврата"...
"Следующая остановка Звёздная" - произносит Витя мысленно, копируя механический голос, обычно объявляющий названия станций в метро (обязательно!) и в пригородных поездах (на отдельных направлениях и всё реже).
Первый Кулак настиг Витю Чепрыжкина (или Чепрыжку, как его тогда обычно величали) в раздевалке школьного спортзала. Шла перемена, Витин 6-й "Б" спешно переодевался, освобождая место очередникам - 6-му "В", неистово ворвавшимся в раздевалку, отчего в этом тесном помещении началась форменная давка.
Витя, натягивая брюки, чуть замешкался, нервно качнулся, пытаясь удержать равновесие и... с размаху отдавил ногу Дормидону - Серёге Дормидонову, спортсмену, двоечнику и хулигану из параллельного.
- Ты чё, козёл? - раздражённо-радостный голос Дормидона не предвещал ничего хорошего.
Витя, недоуменно попытался оправдаться, но сразу же осознал, что в этом спектакле его роль - боксёрская груша. Инстинктивно отшатнулся, неуклюже отбил первый удар, но за первым последовал второй, третий - в цель, молниеносно, со знанием предмета. Витя уже не сопротивлялся - Дормидон сильнее, он, в отличие от Вити, умеет и любит драться, к тому же Витя был деморализован. Удар следовал за ударом, Дормидон разошёлся, перед глазами Вити вырастали снопы пламени, разлетаясь резкими искрами. Минута - и он уже лежал ничком на скамейке. Затем вошедший в раж Серёга двумя пинками сбросил Чепрыжку на грязный пол раздевалки и начал избивать его ногами. Витя напоминал матерчатый манекен, сознание по каплям вытекало из его лопнувшего "я"... Только огромный кулак, заслоняющий всё вокруг, существовал теперь внутри Витиного существа, как вечный источник боли, её эталон, средостенье неведомого прежде страха...
Одноклассники задорно улюлюкали. Да, и они тоже...
После этого Витя очень изменился. Кулак поселился в его существе, как некая жуткая реальность, парализующая волю, лишающая сил при малейшей опасности физического насилия...
Со временем, впрочем, воспоминания об инциденте притупились, и в отсутствии опасности, Витя почти не отличался от остальных.
К девятому классу хулиганьё, включая Дормидона, отсеялось, и Витя всё реже вспоминал Первый Кулак.
Закончив школу, выйдя из-под дамоклова меча подростковой жестокости, он открыл для себя вкус жизни, сулившей дедморозовы мешки взрослых удовольствий.
То было при царе Горохе, имевшем звучные инициалы Е.Б.Н - в смутные, несуразные времена, когда на Речном вокзале (и за пределами оного) не слыхивали ни о турникетах, ни о смарт-картах, когда никто не препятствовал пассажирам, прохожим и просто зевакам развлекаться так, как им по сердцу. Повсюду орудовали, невесть отколе взявшись, весёлые напёрсточники. Задорные ребята, все как один в широких тренировочных штанах, в олимпийках и в кепках а-ля короли Молдаванки сколачивали первоначальный капиталец прямо на платформе, разоряя доверчивых, азартно-суетливых лохов, соблазнённых демонстрацией лёгкого успеха (спектакль с подставными игроками - вальяжными, медлительными амбалами, экипированными в те же "треники" с олимпийками, но без кепок). В проекте ещё не значились ни "Хопёр-инвест", ни МММ, ни тем более "Социальная инициатива" - непуганые обыватели с кроличьим энтузиазмом вытрясали из кошельков и потайных карманов красные червонцы - рудимент прежней жизни, валюту уничтоженной страны.
На двадцатилетие Витя получил в подарок видеомагнитофон "Эль Стар". Почти одновременно на углу Ионической и улицы Майкова, в двух шагах от Речного, на месте детского клуба "Искатель" открыли салон видеопроката. Витя зачастил туда - рылся в развалах истёртых кассет в поисках потенциально интересного фильма, вносил предоплату, и, довольный сделанным выбором, перемахнув через железку, всякий раз застывал на платформе.
Новые ощущения приводили в движение потаённые механизмы; зубчатые колёсики в мозгу юноши приобретали ускорение; он ходил по периметру площадки, машинально высматривая подходящую мишень противоположного пола.
Неизвестно почему, но Вите нравились девушки, застигнутые им с мороженым - эскимо в руке. Едва завидев подобный экземпляр, он был настроен знакомиться - и только знакомиться. Горячая кровь пульсировала в жилах о-го-го, и знакомства на Речном скоро стали для парня самым желанным приключением ...
Всё закончилось погожим майским днём, наполненным запахами молодой листвы и приторного черёмухового цвета. Русая девушка в кремовых бриджах стояла на платформе, уплетая шоколадное эскимо. Витя почувствовал, что его сердце начало стучать как бы вприпрыжку, а чуткий выдвиженец чуть ли не занял боевые позиции, заметно натянув гульфик в окрестности молнии. Чепрыжкин подошёл к девушке:
- Не подскажете который час?
- Нет, - развела она руками - я без часов.
- Счастливая выходит?
- Выходит...
- А как вас зовут?
- Какая разница?
- Давайте познакомимся.
- Не хочу. И вообще, я замужем. Мой муж сейчас подойдёт...
- Муж уже подошёл, - "адидасовский" крепыш положил свою тяжёлую руку на Витино плечо и силой обернул того к себе, - ты чего-то хотел, лошарик?
- Нет, - Витя сразу же ощутил горячую слабость во всём теле, и страх, струившийся от мгновенно проявившегося Кулака.
- Отойдём, - "муж" грубо схватил оцепеневшего горе-ловеласа за ворот рубашки. Воротник затрещал. Витя попытался вырваться, надеясь спастись бегством, но не тут-то было. Его неуклюжая попытка освободиться неожиданно взбесила крепыша, немедленно нанёсшего Вите удар в челюсть...Затем - второй...
Витя почувствовал, как горячая потная темнота застилает его сознание, и, дрейфующий в этой темноте Кулак приобретает ещё одно измерение чёрной дыры, боли и гипнотизма. Дремавшие, источённые годами прозрачные химеры обрели сочную плоть. Сцепления шестерёнок болезненно сменились, образуя иную конфигурацию. Прежние полудетские страхи уступили место на нарах патологии новому атаману. Занавес, поднявшись, явил воспалённому Витиному естеству сущность почти инфернальную, управляемую извне... Это появился Второй Кулак.
И Витины знакомства на Речном - закончились.
Время не стоит на месте, как бы ни была изъезжена сия истина. Витя сильно изменился, постарел, подурнел...
Прошлое подспудно давит, но у психики свои механизмы.
"Ладно, да пошли они все", - думает Виктор Чепрыжкин (джинсовая, впрочем, хороша) - и смотрит в окно, где, учащаясь на перегоне, бьётся пульс движения, отмеряемый чёрными палочками летящих деревьев. Достаёт из чёрной сумки нераспечатанную полторашку джин-тоника (8,9 % alc. vol., дёшево и терпимо), медленно, порциями выпуская газ, откручивает крышку, после чего делает продолжительный глоток.
Какою же дрянью стала Нинка, - думает он, освежившись. - На "девятке" своей пятилетней гарцует, как на коне, как на роллс-ройсе верхом, в теннисной мини-юбке.
Нинка ушла от Вити после инцидента на людной вечеринке, где вместо ожидаемой защиты от навязчивых интимностей малознакомого зело перебравшего наглеца наблюдала якобы вдруг оглохшего и ослепшего супруга, руки которого ходили ходуном от страха. "Трус, баба, тряпка", - не так ещё честила Чепрыжкина бывшая жена и в глаза, и за глаза.
Теперь Витя живёт у мамы. Она воспринимает его, как по-родственному неизбежное зло, с которым удалось немного свыкнуться и примириться.
Ну принимает теперь, не гонит - хорошо и принимает. Волосы целы, а остальное ерунда, - меланхолически отмечает Витя.
А что делать? Не пить? - Когда выпьешь, мысли о Последнем Кулаке отступают. Зато с похмелья они берут несомненный и весьма решительный реванш, заставляя Чепрыжкина дрожать от каждого постороннего шороха.
Как жил ты смешно и несуразно, так и помрёшь, тьфу...- Витя это понимает, почти прозревает, озвучивает наконец, как искру чужеродного разума в собственном мозгу, и мысленно разводит руками - помирать-то ещё не скоро...какой есть такой есть, авось утрясётся - и снова прихлёбывает из бутылки. Руками-то разводит, но сама мысль похожа в своей инаковости на Первый Кулак, только явленный с другим знаком. Вернее, вообще без знака - эдакий нолик смутного происхождения. Слёзы выступают, выползают из-под век, одновременно орошая обе скулы. Витя не тянется за платком. Он так и сидит - грустный, а две одинаковые капли переливаются над верхней губой, не растекаясь, словно сделанные из пластика, твёрдого и прозрачного.
Жалко. Себя жалко.
Было другое время, и не было так тяжело, так жёстко, так чёрно, и Нинка, новоиспечённая законная половина, ждала его в курортном посёлке, где они снимали полдомика в своё первое семейное лето. А он предавался волнительному увлечению, выходил на платформу, много слаще и ярче становилось оттого, что вот, он возвращается сегодня, потом завтра, когда угодно, далее везде... Из нового: в кармане брюк теперь покоилось жёлтое обручальное колечко, Витя улыбался, и первая после перерыва собеседница, худенькая, светловолосая, в синих джинсах, на шлёвке которых болтался маленький забавный брелок, - улыбалась ему, и прорастали какие-то слова, и ответы, и опять слова, что-то хорошее.
Сами слова, наверное, были не так важны - вот почему Витина память не удержала их, потеряла по дороге.
Через два дня они лежали за рекой, в сочной высокой траве, не выдававшей присутствие посетителей; всё происходило в черте города, в десяти минутах ходьбы от знаменитого моста, с которого начинался город - моста, сконструированного Сильваном-Орловским именно тут, а не выше по течению в силу чисто инженерных соображений.
Десять минут в обратную сторону - и дойдёшь до центрального парка левобережья, с американскими горками, на которых Витя не катался никогда в жизни.
Не задолго прошёл дождь: парило, трава была мокрой, и они расстелили поверх свою одежду. Девушка упорно величала себя Фрэнки, хотя на самом деле её звали Леной. Фрэнки - уменьшительное от Фрэнсис, объясняла Вите она. Держась за руки, они вышли к излюбленному её месту: чисто поле, одно-два деревца невдалеке, некоторая вероятность появления ненужных очевидцев: шатунов-травников или нюхачей-собак.
Всё случилось настолько просто и оказалось таким воздушным, трепетным, парящим, словно не здесь и сейчас они соединились, а очутились в фантазийном - одном на двоих - облаке-грёзе.
Нежданно лёгкая победа (чья?) воодушевила Витю; Фрэнки вовсе не стеснялась собственной наготы, не спешила одеваться, а сперва выкурила одну за другой две сигареты "Родопи", мечтательно и чуть утомлённо улыбаясь; её груди были маленькие и твёрдые.
Витя тем временем натянул своё нехитрое обмундирование; колечко прощупывалось через ткань кармана; белые штаны заметно зазеленились. Беззаботные горожане, разрозненно двигаясь от моста в глубь левобережья и - тропою срезая путь через поле, не пытались изменить курс в честь ожидаемых (не наверняка!) пикантных натюрмортов. Не наблюдалось и собак.
Было хорошо. Непривычно хорошо, как бывало разве что в детстве, да и то - у дедушки с бабушкой.
Вите не хочется вспоминать этот эпизод.
Тогда он ещё не знал, что Последний Кулак уже занесён.
Да! Именно тогда, и потом, когда они возвращались на правый берег прежним же путём, переплетя пальцы, и Лена-Фрэнки сначала несла босоножки в руке, а обулась только на мосту на уровне второй опоры, и он рядом с ней претерпевал странное, но естественное, разумное превращение: как и она, он постигал гармонии, становясь не более и не менее - частью природы, древней и доброй, юной и взрослой, зримой и незримой, а незримую можно услышать, огладить или не составит труда угадать, когда в этом возникнет нужда.. Да! И когда он ехал в автобусе, машинально вернув "обручалку" на безымянный, и когда два следующих дня он много думал о необычной девушке, называющей себя иностранным (инопланетным!) именем, которая тоже бывает на Речном вокзале, иногда стоит на платформе с легкомысленным эскимо...
Да! Страха не существовало в природе. Первый Кулак, вспомни Витя о нём тогда, и потом, и ещё потом, только рассмешил бы его своей выломанной выморочной глупостью (пустое - вымысливать глупости!); гармония исключает существование гематом восприятия.
Ну подрался в шестом классе, получил хорошо, да с кем не бывает, дело житейское и давнее, бессмысленно оборачиваться и разговаривать с призраками, - так или примерно рассуждал бы Витя в тот короткий период лирического отступления от себя к себе же - не явленному, лишь промелькнувшему.
Лирические отступления не бывают длинными.
А он приезжал домой, включал магнитофон, и смотрели вместе с Нинкой еле-как сляпанный фильм ужасов про нашествие бешеных собак-мутантов или "Красную жару" с будущим губернатором штата Калифорния, одетым в якобы милицейскую форму и тяжеловесно корёжащим русские слова, а то и "Водный мир", где блистал Кевин Костнер С будущею супругой он познакомился в автобусе, вышло само собою, она первая заговорила с ним - просто, непринуждённо. Витя обнаружил в себе способность нравиться девушкам, что с непривычки немного кружило голову.. Первыми листьями трепеща, на город наплывала перезрелая весна.
Через неделю они вовсю гуляли под ручку, однако до поцелуев пока не доходило. Летом, едва почистили пляж, стали наведываться и туда: загорать, купаться, в этом случае вся инициатива принадлежала Нинке.
Наконец-то сладилось и с поцелуями. Не сказать, что подруга была ему безразлична, но особых сердечных чувств к девушке студент Чепрыжкин не испытывал; более того, он параллельно ухитрялся "охотиться" на Речном, едва выпадала свободная минутка - большеглазые газели, рыжие лисы, вкрадчивые кошечки с тонкими порциями эскимо представляли живой интерес для охотника, пока что не окольцованного...
В январе Витя ушёл в академический отпуск, через месяц сыграли скромную, если не сказать нищенскую, свадьбу. Наполнив бутылки из-под водки "Распутин" разведённым медицинским спиртом, Нинка с матушкой выставили субстанцию на стол; гости пили, закусывая; приглашённых было человек сорок (всё должно быть как у людей). Четверо или пятеро из сорока, не успевшие ещё утратить алкогольную разборчивость, явственно уловили фальшивую нотку в дуэте формы и содержания продукта; весь вечер они перемигивались, пародируя бородатого Распутина с этикетки.
Через неделю после торжества Витя вышел на работу.
В то странное, полубезумное, сошедшее с ума время учёба в вузе представлялась большинству потерявшихся в реальности молодых людей вредным анахронизмом. Герои дня - владельцы "комков", спекулянты и валютчики, охраняя-обиравшие их бандиты, скользкие, как угри, аферисты широкого профиля - в специальных знаниях не нуждались, приобретать их не стремились. Успех = деньги, учёба = ранний геморрой - ноу-хау приснопамятных дней; много позже, медленно приходя в себя, общество стыдливо отнекивалось от стандартов - симптомов, запечатленных в анамнезе.
В представлении Чепрыжкина, достаточно типическом на тот момент, единственно значимым стимулом учиться, сдавать сессии, выгадывать переэкзаменовки, последним оплотом хиреющей вузовской системы была "отсрочка от призыва"; за год академотпуска Витя ухитрился оформить "белый билет" - и стимул отвалился, подобно хвосту ящерицы. Излишне добавлять, что в альма-матер Витя не вернулся.
Корейский видак на двух головках прожил пять лет - как раз до их разрыва. Сейчас у бывшей супружницы имеются и DVD-проигрыватель, и коллекция дисков. А у Вити - только головная боль и приближение Последнего Кулака.
А было, они сидели на скамейке напротив бывшего томилинского техникума, и мадам Погорельская, по имени Лариса, с руками унизанными разноцветными бисерными браслетиками-феньками курила, выдыхая дым в пространство, и семеро наголо бритых невесть чьих "братков", злых и жилистых, зубастых, налетели на них, верша блицкриг; Витя летел в кусты сам по себе, но был извлечён оттуда поймавшими кураж беспредельщиками - и вновь летел в кусты, теперь - от чудовищных ударов, казавшихся пульсирующим пламенем конца света. Лёжа на траве, теряя сознание (не от побоев, от страха, старого, но в новой форме!) он видел, как упирающуюся Погорельскую тащили в непроглядные заросли, в лесополосу, прочь из ночного студгородка, как она трагикомично, очень по-женски пыталась отбиваться....
Так появился Третий Кулак.
И вместе с Третьим Кулаком, открывшим, отверзнувшим очередное, потустороннее измерение ужаса, появилась ноющая тоска неизбежности. Там, словно в тумане, пряталась, таилась смерть. Чернота без просвета, за которой стояла другая чернота, за ней третья, четвёртая... как будто матрёшки, уровни небытия, не-существования, вакуума были вложены один в другой. Их было много. Очень много. Может быть, бесконечно много, - Витя не мог понять точно. Не мог угадать.
Не умея сформулировать, он прочувствовал другое - Последний Кулак уже маячит в какой-то из проекций Будущего в пространство Реальности.
Выход находится, правда, со скрипом. Когда Витя пьян, он верит, что Кулак ударит его в бесконечности, в асимптотическом приближении. Иными словами, это неизбежно произойдёт, и... это никогда не произойдёт. Для любого эпсилон больше нуля найдётся такая дельта отличная от нуля, что в момент "эпсилон" Кулак будет в дельта-окрестности Витиного существования... - невесть откуда выплывают формулировки из курса высшей математики - первый семестр, самое начало.
Он отпивает новую порцию джин-тоника ("восемь-девять градусов, дёшево и вку-у-усно" - вертится в голове, накладываясь на нудную циклическую мелодию), запрокидывая голову и вливая в глотку не менее трети литра
В такой постановке момент истины просто выведен из поля реальности. Солнце и то погаснет рано или поздно, но никто из ныне живущих всерьёз не паникует по этому поводу. А если и паникуют, так это психи, параноики и разные шизоиды, - Витя слабо представляет себе кто такие шизоиды, но это не важно. Важно одно. Витя вечен.
Мысль о собственном бессмертии в земном существовании - тот самый "скрипящий" выход, плод напряжного самовнушения - освоена им недавно. В состоянии хорошего подпития голова достаточно либеральна к околовсяческой ерунде, зарождающейся в её внутренних отсеках. Единожды всплывшая идея периодически наведывается по месту рождения, но не раньше, чем в полуторалитровой бутылке останется джин-тоника на последний богатырский глоток.
Витя призадумался - ни о чём конкретно и обо всём сразу. Мысли хаотично перескакивали с одного на другое. То он воображал жёсткий диалог с непосредственным начальником насчёт повышения зарплаты, то решался завтра же познакомиться с какой-нибудь симпатичной любительницей эскимо, про себя сетуя на полный застой личной жизни и отсутствие сколь-нибудь ясных перспектив, не брачных, а так... внебрачных и даже несерьёзных. То снова поносил Нинку, изобретая новые и новые эпитеты, злорадно воображая её нищей, больной, старой, никому не нужной неудачницей, собирающей пустые бутылки.
Последний образ так захватывает воображение, что Витя явственно представляет мусорные контейнеры у автовокзала, и свою бывшую, алчно вытягивающую оттуда пивные поллитровки, в просторечии "чебурашки". При этом воображаемой Нинке всё время достаётся дефектная стеклотара - то на божий свет является отбитое горлышко, то продольная трещина, то некондиционный чешский образчик.
Электричка прогрохотала по мосту через Рею и за окнами потянулись типовые многоэтажки Рейска - панельные короба родом из семидесятых. Джин-тоник допит, и Витя, оставив бутылку под сиденьем, выдвигается в тамбур.
Двери вагона распахиваются с ржавым скрежетом.
Витя выходит на платформу и движется вдоль полотна прямо по ходу движения поезда, в сторону Морозово, к дому. Прямо по курсу - хищная стая парней, в одинаковых кожаных куртках, с одинаковыми короткими стрижками. Алкогольная решительность лопается, как мыльный пузырь, уступая место привычным страхам, сросшимся с Витиной натурой подобно тому, как надетое в юности обручальное кольцо, не будучи вовремя снято, к серебряной свадьбе врастает в кость безымянного пальца.
Витя, едва определив присутствие весёлой злой компании, ощущает предательскую дрожь в коленях и оглядывается по сторонам, ища как бы обойти их, избежать опасной встречи. Но альтернативных путей нет, и приходится двигаться прямо навстречу кожаным, до того момента, когда возрастающий с каждым шагом ужас выходит из-под контроля. Витя резко сворачивает с дорожки, бросается прямиком через кусты; преодолев три десятка метров, немного успокаивается и даже ругает себя трусом - впрочем, скорее по привычке, чем досадуя.
Ветви цепляются за штанины, хватают Витю за рукава штормовки, норовят коротким острым ударом проколоть глазное яблоко. Наконец он выбирается на тротуар, нервозно озирается и направляется к дому. Дошёл...
Осторожно приоткрывает дверь подъезда и тихо заглядывает внутрь. На площадке никого. Они с мамой живут на пятом этаже, и Витя вдавливает в гнездо кнопку слева от кабины лифта. Кнопка давным-давно разбита, в образовавшуюся дыру с лёгкостью можно просунуть мизинец. Края дырки сильно оплавлены, и горелая пластмасса вздута буграми. Но лифт работает, и Витя заходит в обшарпанную, покорёженную кабину, стены которой хранят разве что тень воспоминаний о когда-то существовавшей обивке. Рисунки и надписи внутри навевают воспоминания об общественных туалетах. Стойкий резкий запах, ощущаемый в лифте равно как и полувысохшая лужа около стены делают эти воспоминания более чёткими и достоверными.
Дверной замок поддаётся со скрежетом. Закрыто на три оборота, значит матери дома нет, и слава богу, что нет - облегчённо выдыхает Витя и, разувшись, с размаху бросается в зелёное массивное кресло, сильно покосившееся, но ещё достаточно прочное.
Где ж маман? - Витя подспудно надеется, что та появится поздно. Когда Витя предстаёт перед ней подшофе, мать просто звереет. Она звереет и просто так, предварительно накрутив самоё себя на счёт того, что Витя пьян. Не пил (дыхнул -не пахнет) - значит, нюхал клей. Без вариантов.
Бездумно щёлкая каналами телевизора, Светлана Тимофеевна Чепрыжкина однажды наткнулась на передачу про токсикоманов, внимательно смотрела вплоть до эпизода, разъяснявшего, как именно обеспокоенный родитель должен диагностировать не вполне адекватного отпрыска на предмет недавнего вдыхания дурманящих паров "Момента". Сама же диагностика осталась для молодой работающей пенсионерки "Терра инкогнита"; что давало простор для импровизаций.
До последнего времени происходили и вовсе отвратные сцены, когда родительница, охваченная странной, нечеловеческой злобой, без видимых причин закатывала отпрыску нешуточные скандалы. Истошно визжа, с отвратительной гримасой на красном апоплексическом лице, мать стремглав кидалась на выпившего сына (дважды или трижды - на абсолютно трезвого), ухватывая целые клочья волос, стараясь стащить Витю за волосы на пол, на разрыв растягивая его рот, едва дрожащим скрюченным пальцам Светланы Тимофеевны удавалось дотуда достать. Витя, в свою очередь, озверело отбивался. По-настоящему. В тех близкородственных и потому ненастоящих баталиях обычного болезненного страха не проявлялось, химеры безмолвствовали, и Последний Кулак не тревожил воображение материборца...
Недавно, явившаяся позже обычного, мать ухитрилась с корнем выдрать у подгулявшего отпрыска (отмечавшего на работе день рождения своего менеджера) солидный клок волос, а заодно и оставить на коже "памятный знак" - глубокую кровоточащую царапину от подбородка до ключицы, сломав при этом два ногтя. Ослеплённый белой яростью, нерастраченной в мужских поединках, Витя чуть не задушил родительницу тяжёлой подушкой. Весь последующий вечер и полночи мать сидела на диване, плача - в первый и последний раз за всю историю этих единоборств, - от бессильной обиды и от мгновенного проступившего осознания уродства отыгранной мизансцены
В собственном родительском праве делать сыну больно, в праведности своего безудержного гнева, впрочем, Светлана Тимофеевна не усомнилась - мало в Рейске вконец опустившегося, спившегося люда, ночующего на лестницах, а то и прямо в подъездах или на платформе? Вон, у Жучилиных в подъезде ночевала нестарая ещё бомжиха с беспалою рукой - держу пари, по пьяни отморозила!
"Алкаши ноют, дескать, закрыли завод (Рейский радиозавод в прежнее время выпускал магнитофоны, ламповые телевизоры, радиолы, приёмники и занимал работой многих аборигенов), - думала женщина. - В Город бы ездили. Мегаполис! - работу всегда можно найти. Проще всего - с утра до ночи бутылки собирать, алюминий воровать, водку пить да по кустам валяться. Витёк-то слабый духом, с детства всё по лёгкому пути пойти норовит. И Нинка хороша - бросила парня, стерва. Хотя правильно - к чертям послать мужика, что где-то ползает, пока гнилозубый крановщик его жену у двери туалета зажимает, норовя в кабинку затащить и запереться... вон трусики ажурные порвал, козлина! Мой подарок. Шёлковые. Жалко".
Семейные драки с того случая пошли на убыль: то ли мать притерпелась к явлениям пьяного сына, то ли самовнушение выходило хлипким, но факт: громкость, тональность и периодичность материных воплей остались прежними, но до рукоприкладства как-то всё не доходило. Витя научился пропускать мимо ушей бесконечные нотации маман и лишь болезненно морщился от высоких визгливых звуков, врезавшихся в его мозг наподобие звука железа, скребущего по стеклу.
А, точно! Мать дежурит сегодня, за Лику Градинарь, пока замену не нашли. Лика из Кишенёва, домой собралась съездить - глянуть, что там и почём, родичей повидать да товарок... Верно, отбыла смугляночка; замену когда ещё найдут? Если найдут.
Стало чуть веселее.
Витя думает о джинсовой нимфе из "Центра", вспоминает сон в электричке, и ему нестерпимо хочется, чтобы кроличье гипнотическое оцепенение его оставило.
А если ещё джин-тоника...нет, лучше пива.... Водки! - осеняет его мысль, - тогда всё пойдёт по-другому. Приобщиться... расхрабриться...и - вернуться на станцию к следующей электричке в город. Или из города.
Время ещё "детское". В киоске под часами, ржавые рыжие стрелки и круглый некогда бежевый, а ныне выгоревший и облезший, чёрно-белый пятнистый циферблат которых помнят, наверное, благословенные, для Вити даже легендарные Горячевские времена, ещё должны торговать мороженым, а значит... Он представляет девушку, аккуратно разворачивающую коричневое эскимо, высовывающую кончик языка, чтобы ласково лизнуть заиндевелую верхушку. Сила воображения делает своё дело, и Витя больше не распутывает вязкую пряжу сомнений и колебаний - ни тех, ни других просто не существует.
Сперва бы водочки; деньги есть, времени в запасе достаточно; Витя закрывает скрипучий английский замок на те же стандартные три оборота.
Не желая ждать, когда освободится старая дурно пахнущая кабина медленного лифта, споро спускается по лестнице, рассеянно думая, сколько стоило эскимо при Горячеве, эпоху обкомовского всесилия которого мама никак не может забыть, и который, по её словам, обедал в обычном недорогом кафе в квартале от площади отца-основателя, Сильвана-Орловского.
Витя слышал, что знаменитый Горячев построил первую, самую длинную, ветку городского метро, в процессе часто и со многими ругался, устраивал показательные выволочки нерадивым ведомственным бюрократам, имевшим, к слову, своё собственное (ведомственное же) высокое начальство. Но Витя не знает, к примеру, что всесильный первый секретарь регулярно публиковал в научных журналах полемические статьи, лично готовил острые доклады на форумах, пленумах и конференциях, переписывался с Сартром; помимо прочего, Горячев читал курс философии в партшколе, а для поддержания боевой формы устраивал то ли теологические, то ли теософские диспуты с настоятелями Архангельского и Воскресенского соборов - поочерёдно.
Говорили, что, утомлённый узостью круга всегдашних оппонентов, он планировал завести в городе третий храм и выписать через церковное начальство кого-нибудь из подающих надежды молодых богословов-экуменистов, за что и поплатился своим руководящим постом. На самом деле Горячев ушёл на пенсию по собственному желанию, и в ЦК он до последнего был на самом хорошем счету; а против приезда третьего настоятеля выступили сами местные церковники, боявшиеся конкуренции со стороны "еретика-экумениста".
Мама как-то проговорилась, что Горячев ушёл, потому что устал.
- Так он сам тебе говорил, что устал? - допытывался Витя.
- Может и сам, а тебе-то что...
- А ты с ним откуда знакома, может вы... того...развлекались?
- Да как тебе не стыдно, а?.. Матери, а....Ну-ка дыхни? - она мгновенно собралась и посуровела, как делала всегда перед внезапным нападением на сына.
Он не был выпивши, но не испытывал иллюзий, нутром разделяя, разводя в сознании и чувстве повод и причину...
Нинка с подругами - давно! - судачили вполголоса в спальне, а Витя мыл руки и кое-что уловил. Вроде бы Горячев одно время ухаживал за молоденькой Светланкой; сладилось ли у них и чем всё кончилось - доподлинно неизвестно. Витин же отец, по официальной легенде, уехал на якутские прииски - как в Лету канул. Отчим оказался тот ещё жук, пришёл на всё готовое, крутил-вертел бизнесы, влезал в долги, а при разводе откусил от материной квартиры (полученной задолго до его появления на горизонте) половину; пришлось матушке переезжать в Рейск.
Сам же Витя наутро после разрыва с Нинкой без лишних слов был выставлен бывшей супругою прямо на улицу. Как говорится, почувствуйте разницу.
В Погорельскую он вцепился от растерянности. Она жила в Томилино; попытка пыткой не казалась, но дорожка завела Чепрыжкина куда Макар телят не гонял; пришествие Третьего Кулака перечеркнуло, не впрямую, а опосредованно, иные жилищные варианты, кроме последнего: воссоединения с матушкой на семнадцати метрах (шестиметровая кухня не в счёт).
Что если некогда всесильный, умный, знаменитый Горячев - его отец?
Ни-че-го.
Выбравшись на улицу, Витя двигается вдоль стены, под самыми окнами. Но какая разница где идти? - а ведь никто не знает, как приятно пахнет умытая дождём высокая трава на левом берегу, в десяти минутах от знаменитого моста... Вкус поцелуев, и в тонких пальчиках девушки дымится "Родопи"... Брелочек у светлой шлёвки...
Витя не понимает, что на него нашло. Вспоминать тот день не хочется, но теперь Витя готов признаться себе - почему.
Он заходит в тесное пространство винно-водочного, чипсо-шоколадного минимаркета, протягивает продавщице комок измятых десятирублёвок, принимая от неё блестящую чистенькую бутылку. Выбравшись наружу, поворачивает к станции; автоматически свинчивает пробку и, задержав дыхание, делает глоток. Переборов спиртовую тошноту, ощущает тепло водочного бесстрашия.
С той стороны железнодорожного переезда должна быть скамейка - вдруг вспоминает Витя и сразу поворачивает туда.
Чисто поле, два деревца невдалеке. Развилка. Шанс. Упущенный.
Гармония, принесённая в жертву Нинке; Нинка, принёсшая в жертву меня, замкнутый круг; следовало двинуться по тоннелю на световое пятно, круг разорвать, там поток, там истина.
Сумбурная кавалькада цветастых междометий, аллюром пропоровших Витин мозг за десятую долю секунды, пока золотым тюльпаном, одномоментно распускающимся и увядающим, существующим семенем до и перегноем после - в нём жил пламень, оставила позади горький шлейф, какой обыкновенно возникает, когда не просто теряешь нечто важное, а вдобавок не можешь вспомнить, что именно было утрачено.
Появился огненный зигзаг, напоминающий латинскую F.
Точка невозврата Вселенной, несущейся в тартарары, осталась там - в центре малюсенького брелока; девушка в светлых джинсах шла впереди, вышагивая по мосту, воплощённая мечта - жизнь-гармония. Жизнь-вне-страха.
Теперь образы двигались чуть медленнее, словно чопорные довоенные автомобили на первой скорости. Витя точно читал слова с экрана, зигзаг перед мысленным взором полыхал аллегорией сверхчувственного знания; слова были чужими, но смысл до мозга костей своим, совпадая с призраком памяти.
Какое-то предчувствие, что-то случится. Встреча, например, - интуиция несколько опьянела, не желая отставать от хозяина; Витя спешно выбрасывал скоромные слова и цветастые лиственные всполохи из головы, возвращая себя к привычному состоянию.
Правильно. Скамейка, некогда крашеная в синий цвет, пуста. Малочисленные фрагменты краски, сохранившиеся на деревянных плохо ошкуренных досках, напоминают о добрых временах благообразия и колористической однотонности.
Эх, демоны! - Чепрыжкин плюхается на лавку, и новая порция сорокаградусной храбрости орошает пищевод.
Та, из "Центра" - тоже хороша! Дай бог, не в последний раз виделись. Может, завтра даже рискну. А, чем чёрт не шутит, - охмелевший Витя мысленно живописует грядущее знакомство, собственную галантность, непринуждённость беседы, незаметно для себя перескакивая на сценарий приятственной части сегодняшнего вагонного сновидения.
Стая ворон возникает невесть откуда; громко излучая неблагозвучное карканье кружится над тополями. Птицы поражают размерами, навевая мысли о мутации биологических организмов.
Осторожно поставив бутылку на землю, Витя изучает надписи, которыми пестрит скамейка. "Галка праститутка" - корявым почерком подростка, а чуть левее извечное "Аня К. + Витя Ж =...", но после знака равенства старое доброе "Любовь" заменено новомодным задорным непотребством. Рядом, куда более художественно, ярко-красным: "GOROD312" - почему-то латиницей, броско, агрессивно, с претензией на граффити.
- Ма-а-ладой человек! - вдруг раздаётся хрипловатый голос, и Витя вздрагивает от неожиданности.
Перед ним стоит женщина - совсем не старая, хотя изрядно "потрёпанная жизнью", в леггинсах (модных, помнится, лет десять назад) и синей блузке, испачканной повыше левого плеча; светлые волосы висят неряшливыми лохмами, но в целом мадам не лишена определённого шарма.
Незаметно подойдя сбоку, женщина вперила в Чепрыжкина пронзительный и, одновременно, какой-то нездоровый взгляд. Мутный. Нездешний.
- Ма-ла-дой человек, угостите даму глоточком сей очаровательной жидкости. А то горло пересохло.
- Пожалуйста, - Витя широко улыбается и протягивает женщине бутылку.
А чем чёрт не шутит! Сама подошла - познакомиться; расхрабрившись, Витя словно обрывается в воду с высокой парашютной вышки - улыбка становится ещё шире, веселее; убедившись, что взгляд незнакомки, словно фонарный луч, лежит на его лице, Чепрыжкин подмигивает ей.
Никакой реакции. Десятью секундами позже женщина, словно с усилием сбрасывает с себя гипнотическое оцепенение, отводя глаза.
Смутное чувство дежавю нервно кривит Витину память. Это лицо. Глаза. Где они могли встречаться. И когда?
Да, брелок...
Она выпивает, несколько театрально занюхивая водку рукавом. В спутанных волосах сдвоенная хвоинка, с другой стороны - серая спираль сухой ломкой травинки. Неровный микроскопический осколок глинистой земли вместо серёжки - светло-русая прядь чуть ниже мочки уха.
Не может быть...
- Фрэнки? - неуверенно выдавливает он из себя.
Выражение её лица мгновенно меняется. Раз-два, туда-обратно. Словно скорая волна скользит по зеркальному взморью. И снова - штиль.
- Не-е... Фрэнки давно нет. Меня зовут Елена Сергеевна. Помнишь фильм был "Дорогая Елена Сергеевна"? Ну, где отморозки училку ушатали?
И, словно спохватившись, добавляет:
- А ты, мил человек, знал Фрэнки? - А Фрэнки тебя не по-о-о-омнит. Давай-ка выпьем за знакомство, ведь новое - это хорошо забытое старое. Сегодня ты меня угощаешь, завтра - как знать...
Пьёт.
- Да-а-а. Продали Фрэнки вместе с моей любимой гитарой. С её любимой гитарой. Фендер Стратофакер. Нечем ей играть стало, вот и продали болезную.
Картинно, театрально, телевизионно, будто работая на невидимую камеру, протягивает Вите правую руку. Первый план. Ладонь. Большой палец да мизинец, и всё... Чёрная дыра посередине.
Фрэнки. В поезде - вспоминал. И снова думал о ней - пару минут назад. Сокрушался об упущенном шансе. Факел зажигался, текли красивые слова - о ней. Ан - не признала; выходит, всю дорогу чушь в голову лезла, - раздражённо про себя произносит Витя.
А вслух:
- Фрэнки, Лена... Вспомнишь?
- Русским языком глаголю тебе, нет больше Фрэнки. Кончилась, вся вышла - и хуй с ней!!
Витя смотрит. Штормовая волна отхлынула, голос зазвучал мягче, и слова частят, словно мячики над сеткой пинг-понга:
- Лучше давай, мил человек, споём. Как тебя зовут? Да, не важно. Ты ведь был в "Кобре" на фесте, когда питерцы не приехали, а потом Летов лежал на сцене и пел? А мы с Фрэнки в тот день прогуляли математику и взяли литровку "Мартовского" - без очереди! Не было ни людей, ни "душманов" - кра-а-асота!
И, не дожидаясь его ответа, неожиданно ровно и красиво, заводит:
Ходит дурачок по-о лесу-у-у.
Ищёт дурачок глупее се-ебя...
Витя молчит.
Смотрит и ждёт, прислушиваясь к чему-то, и слова песни, и самая ритмика строк тесно переплетены с чем-то непонятным, мерцающим внутри него. Как тогда, в Томилино, когда Лари... или как - было же! - в школе, в шестом классе - звонок на перемену. Следующий урок - физкультура. Физ-ра!
В школе это был звук звонка. Сейчас - голос. Слова. Всё вместе.
Моя мёртвая мамка вчера ко мне пришла
Всё грозила кулаком, называла дураком...
- Ты чего не подпеваешь? - спрашивает "Елена Сергеевна", - слышь, это... А давай Янку..."Деклассированных элементов", а? На два голоса. Фрэнки любила её петь. С кем-нибудь, кто знает слова.
Витя не знает слов, вообще не понимает, о какой песне речь, лишь мотает головой; вскидывает бутылку, но очередной глоток в пищевод не проходит, норовит закупорить дыхательные пути, встаёт острым комом посередине между "внутри" и "вовне".
В приближающемся шуме автомобильного мотора зашита нарастающая безотчётная тревога; смутное беспокойство переплавляется в острое нехорошее предчувствие.
ППС-овский "бобик" тормозит у поворота на грунтовку, в каких-нибудь пятнадцати шагах от Фрэнки, чей голос звучит громче с каждым тактом, и Вити, ловящего воздух открытым ртом в цепких челюстях холодного свинцового ужаса...
...элементов первый ря-ад.
Им по первому по классу надо выдать всё-о.
Первым классом школы жизни будет им тюрьма-а...
Двое мускулистых ментов вылезают из кабины, с интересом наблюдают за парочкой, о чём-то негромко переговариваясь.
Приближаются.
Вне себя от ужаса, Витя хочет закрыть рот Фрэнки, залепить пластырем, заткнуть плотным фланелевым кляпом... Руки не повинуются ему. Удаётся только судорожно заглатывать воздух, как бы подпевая.
А в подземном переходе влево поворо-о-о-от.
А в подземном коридоре гаснут фонари-и-и...
Подходят вплотную. Прапорщик и сержант.
- Слышь, черти. Чего вы тут разорались? Документики ваши. Распитие в общественном месте...
- Слышь, лярва. Поедем в отделение. В кэпэзухе денёк-другой посидишь. СИЗО могу устроить, законы знаешь какие. Пока едем, статейку изобретём позабористее, там шепнём кому надо... и в камеру. Хахелю твоему изнасилование малолет...
- Проклят будь, вонючка, - упершись мертвенным ненавидящим взглядом в зрачки старшого, свинцово отрезала женщина, в довершение всего вытягивая вперёд левую руку, средний палец которой нахально выставлен вертикально вверх.
Прапорщик оцепенело захлопал ресницами.
- Ты кого послала, сиповка? - второй ППС-ник, сержант, выхватив дубинку, тяжело, резко, умело - с оттягом - бьёт женщину. По лицу, по голове. Раз, другой, третий.
Фрэнки, охнув, опускается на корточки.
Одновременно Витя, не меняя кроличье-загипнотизированного выражения воспалённых глаз, грузным мешком валится на землю, смешно, недоуменно всплеснув поролоновыми руками.
- Хули придуриваешься, чёрт? - сержант каблуком прижимает Витину ладонь и переносит на неё всю тяжесть своего холёного тела.
"Бобик" резво разворачивается и, взвизгнув тормозами, на скорости выруливает на проспект.
- Эй, друг, тебе плохо? Ты чего, амиго? - недоуменно вопрошает Фрэнки, безуспешно пробуя перевернуть Витино обмякшее тело. Сил не хватает. Она кладёт руку на его запястье и, задержав дыхание, прислушивается.
Люди шарахаются в разные стороны (смутная юродивая; крышу сорвало напрочь).
Ветер, неприкаянный станционный шатун, лениво перебиравший ветви вдруг оборвался, исчез, обратился в тишайший штиль - мгновенно, словно Некто - невидимый и могучий - резко задержал дыхание, чтобы завывания воздуха не скрадывали смысла произносимых фраз, не заглушали скользящих интонаций платформенного гомона:
- ...кому охота возиться? Никому....
- ...дураки мы что ли?....
- - ...поезд через минуту.
- ...............................................
- - ...бомжиха пьяная, мобильник просит.
- ...во-во. Сдаст на вещевом за три сотни.
- ...задерживается, что ли?
- Вон он, поворачивает от Морозово...
- Начальника станции нет. Телефон служебный, посторонним не положено...Пра-ви-ла.