"Не сплю", -- подумала я, и так поняла, что проснулась. Следующим порывом было пошевелить пальцами рук и ног, чтобы ощутить их. "Ура! Чувствую! Есть!" -- ликовала я, сжимая и разжимая кулаки и крутя стопами. Очень хотелось поёрзать всем телом, но я ограничилась сгибанием конечностей в запястьях и щиколотках, как нас учили на тренировках. "Проверяйте чувствительность и подвижность". Через пару минут мой детский страх проснуться парализованной окончательно растаял.
Сквозь веки пробивался щадящий мягкий свет. Я осторожно открыла глаза, подождала, пока зрачки приспособятся. Можно было скомандовать: "Ярче!" -- но программа так и так сделает ярче через пятнадцать минут. Ну, если всё будет в порядке.
Мысли текли ручейком, становясь всё шире и глубже. Важное вперемешку с пустяками: "Мой ID? А пароль? А ногти сильно подросли? А какая кухня в этом месяце в столовке? Груди, наверное, опять стали больше, эх... Голова болит? Не болит. Лёгкие болят? Нет, всё нормально. А что болит? Ну, вот грудь и болит -- получается, точно выросла! Пора за новой комбой, потому что старую больше не увеличить" -- и тому подобное.
Привычное состояние после гиперсна. Но этот раз был особенным, потому что это было моё последнее детское пробуждение. Ещё немного -- и я стану совершеннолетней. А если всё сложится, это будет вообще последнее пробуждение, и мне больше не придётся нырять в гиперсон! И не только мне -- никому! Потому что этот прыжок должен был стать последним -- после долгих месяцев одинокого межзвёздного странствия от умирающей Земли к новому дому человечества.
Символично, что всё так совпало: моё совершеннолетие и конец поисков. "Симметрия божественна", -- говорил папа Джо, когда указывал мне на такие параллельные штуки. Как огромная тропическая бабочка, невесть откуда залетевшая под купол тренировочного лагеря первым летним днём. Или песня по радио, в которой звучали те же слова, которые я только что произнесла. "Божественная, -- как объяснял папа Джо, -- означает красивая сама по себе". Папа Саид это слово не любил и называл такие штуки иначе: "Момент синхронизации". Но он тоже считал это самым красивым, что только может быть. Они оба учили меня замечать такие моменты -- и радоваться им.
И я радовалась: что мне целых четырнадцать лет, и наш "Альбейн" наверняка уже встретился с остальными кораблями Второй волны колонизации, а впереди у нас Новая Йокогама, которая станет нашей новой Землёй.
"Немножко осталось", -- эта мысль как выскочила поверхность, так там осталась, словно яркий красный карп на заставке в японском стиле. "Совсем скоро", -- пробивалось сквозь скучные цифры идентификационных номеров и ответов на контрольные вопросы, которые выстраивались у меня в голове. Вот-вот должен был начаться когнитивный тест, и чем лучше я его пройду, тем выше шанс избежать муторного обследования в медкапсуле. Чего я совершенно не хотела: у меня было, чем заняться.
Если честно, меня должны были перевести из семейного отсека ещё перед гиперсном, потому что предварительные экзамены на социальную и персональную сознательность я сдала на "А" с плюсом. Мне должны были изменить статус на "достигшую действительного совершеннолетия" -- и выпинать в спальную секцию для неквалифицированных! Потому что у меня и папы Джо обычные билеты, а золотой только у папы Саида, и то по льготе.
Неквалифицированных поднимают в первую или последнюю вахты, когда корабль только что прыгнул или готовится к прыжку. То есть в зевотнейшую скукотищу. И простых пассажиров поднимают по очереди. Был шанс закрыть глаза в Солнечной системе -- и проснуться прямо перед колонизацией! Про это даже шутят, что, мол, плохо быть "бриллиантовым" -- быстрее стареешь. "Бриллиантовых" обязаны поднимать у каждой планеты, потому что, кроме всяких допов и улучшенных меню, у них есть голос в принятии решений. Разумеется, решают не всякий раз, но возможность есть, поэтому они бодрствуют. Будить вообще дорого, поэтому тратятся только на "бриллиантовых" и на специалистов. Ну, и на детей специалистов.
А "безголосые" пассажиры в основном спят. Не всех и разбудить успели, ведь у нас было только два прыжка и вот третий. А очерёдность вахт устанавливает компьютер, и никто не может на это повлиять. Поэтому никто не обижается. С компьютерами всё честнее и проще.
Мы с папами воспользовались известной хитростью: не стали менять мне статус. Так тоже можно. Когда удобнее остаться в "детях", то родители не подтверждают результат предварительных экзаменов, а ты не подаёшь на апелляцию. И если остаться ребёнком, которого нельзя оставлять одного, то поднимут с родителями. Оба моих папы -- инженеры, они просыпаются в каждую планетную вахту. И я с ними. Как будто я "бриллиантовая"!
И как бы мне ни хотелось наконец-то получить настоящий статус -- потому что ученический фигня-фигнёй -- я согласилась потерпеть. Ведь если бы я переехала до гиперсна, меня вообще могли держать спящей прямо до высадки! Поэтому-то я и проснулась "маленькой девочкой".
На Земле меня бы задразнили -- и на Земле я бы никогда не согласилась отказаться от результатов. А так... Я уже почти три года сидела одна. Конечно, по личному времени выходило меньше, ведь был ещё гиперсон. Но всё равно: ни с кем из друзей не виделась -- как раз из-за чехарды с вахтами. Пока корабли отходили на безопасное расстояние от Земли, чтобы сделать первый прыжок, мы переписывались в межкорабельном чате. А потом меня стали поднимать посерёдке, а их -- в начале или в конце. По времени выходило внахлёст, но повидаться не получалось, потому что встречи с другими вахтами разрешены обладателям полновесных золотых билетов и выше. Так что я лишь получала отложенные сообщения -- и отправляла свои.
И до кучи я стала старше. Потому что планетарные вахты тянулась одна девять месяцев, а вторая вообще четырнадцать! И всё это время я не спала, в отличие от них.
Обидно, потому что ровесниц и ровесников у меня было всего ничего! Их обычно больше, если судить по фильмам или книгам -- школа, соседи, родственники. На остальной Земле. Я же росла в изоляции, потому что это было одним из условий тренировочного лагеря: никаких контактов с внешним миром. Взрослым было ещё ничего, потому что у них уже всё было. А я даже не представить не могла, что может быть сто или даже тысяча детей одного возраста в одном месте! Конечно, нас, малышню, собирали вместе, учили и водили по разным интересным местам. Ну, и в вирте можно было играть и чатиться с ребятами из других лагерей. Но мы уже были как бы в инопланетной колонии. Правильно, конечно, но иногда грустно.
Были ещё и детки "бриллиантовых". Их было даже побольше, чем нас. Детский билет стоил как взрослый, а ещё можно было брать только тех, кому на время отлёта исполнится хотя бы шесть, а лотереи разыгрывались только между совершеннолетними -- в общем, проще завести ребёнка уже там, чем оплачивать его место. Ячейка для эмбриона была намного дешевле! Но у кого были деньги -- те, конечно, могли себе позволить. Я-то с "бриллиантовыми" не тусила ни в лагере, ни на корабле. То есть это они со мной не общались, а мне и не хотелось. Лучше толкаться среди взрослых и терпеть сюсюканье, чем чувствовать себя вторым сортом!
Правда, была одна "бриллиантовая", с которой мы задружились -- и она ни разу не подколола меня своим статусом. Патси Янг её звали. Мы познакомились у диетической стойки на кухне, уже на "Альбейне". Там выдавали экстра порцию клетчатки и всякие другие добавки для примитивных желудков -- то есть для тех, кто не умел нормально питаться синтезированной пищей. Я считала, что среди "бриллиантовых" таких нет: если нашлись денежки на самый дорогой билет, то наверняка оплатили всякие генетические апгрейды. А "умный желудок" ставят по умолчанию -- об этом в уроках по истории показывали! Оказывается, имелся процент тех, кому такие модификации были противопоказаны, и Патси была среди них. То есть её кровный отец был -- следовательно, ей с братом приходилось стоять в очереди с другими "отсталыми". Правда, он-то никогда не стоял: она брала для двоих.
Патси была на четыре года старше меня, но это даже не ощущалось! Мы потом несколько раз ходили в рейды на пару и всегда набирали много очков. Но потом они с братом перевелись с "Альбейна" на "Зевс", и с тех пор мы не общались. Я собиралась через кого-нибудь из взрослых передать ей привет, но застеснялась. Слишком это было бы странно...
После когнитивки пошли медтесты. Пока у меня брали кровь и замеряли давление, я не переставала думать о приближающейся взрослости.
Разумеется, пятнадцать -- это ещё не совсем взрослая, как в девятнадцать или в двадцать пять. Но хоть что-то! Базовый школьный сертификат уже есть, а со специализацией можно не спешить. С одной стороны, это хорошо, потому что можно спокойно попробовать, что нравится, и повыбирать. Можно даже взять академ -- всё равно стипендия не зависит ни от оценок, ни от учебных курсов. И при этом родители за тебя не отвечают. Ну, почти. Если бы я захотела, я бы вообще могла переписаться на другой корабль и найти себе там замещающего родителя! Я, разумеется, не собиралась, потому что любила своих пап и считала "Альбейн" лучшим во Второй волне. Но знать, что ты что-то можешь, приятнее, чем вовсе не иметь свободы.
С другой стороны, уже можно встречаться с теми, кто старше. Ну, не старше, чем на три года, но всё равно. А с семнадцати можно даже пробную семью. Правда, детей до двадцати пяти всё равно нельзя. В смысле, заказать нельзя. Конечно, я могу сама забеременеть и родить -- операцию-то мне ещё не скоро будут делать! В смысле, перестать предохраняться и уговорить кого-нибудь, чтоб тоже перестал. Но после такого индекс Юдины сразу упадёт до "единицы". А детей растить даже с "четвёркой" нельзя. Короче, это безответственно -- когда ты рискуешь безопасностью ребёнка, вынашивая в себе да ещё и рожая, не говоря уж про вред собственному здоровью... "Если вы нарушаете правила, зная о последствиях, вы, прежде всего, вредите себе". На занятиях по гражданскому праву нам про это постоянно твердили. Не про детей -- вообще про поступки. И с девятнадцати я начну отвечать за всё на сто процентов. Никаких поблажек. Но это не пугало -- наоборот.
Короче, мне жуть как надоело моё несовершеннолетие. Для меня оно было несовершенством.
Не сказать, что мне что-то запрещали -- просто я ни разу не захотела чего-то такого, чего было бы совсем-совсем нельзя. Но даже если ты никогда не заходишь за границу, ты всё равно её чувствуешь. Есть всякие формальности, условности, "наличие родительского разрешения", без которого мои собственные желания -- пустышка.
Скоро это должно было кончиться. Во всяком случае, начнёт кончаться. Мой аккаунт посветлеет и будет с белой подложкой для имени и остального. А идентификационные браслеты на правой руке обновят -- на них будут узкие белые и жёлтые полоски, а не сплошняком жёлтое. И другие люди будут смотреть на это всё. И воспринимать меня будут соответствующе.
"Ничего, осталось немного". Пока что все видят предательский цыплячий жёлтый цвет на акке и на браслетах. И плевать, что цветовая дифференциация, как объясняли на уроках безопасности, должна помогать в критических ситуациях. Жёлтый воспринимался как клеймо.
Я проснулась рядом с папами -- и это тоже было в последний раз. Конечно, мой предстоящий переезд будет правильным: самостоятельность выглядит именно так! Другая секция, другие соседи... И когда я представила это, мне вдруг стало грустно. Не только потому, что я привыкла просыпаться рядом с папами. Но спать как бы под одной крышей -- это и значит быть семьёй. Моё отселение сделает нас меньше семьёй, чем раньше. А ведь когда-то у нас был свой общий отсек в палатке тренировочного лагеря!
Они лежали в соседних выдвинувшихся капсулах, слева от меня: папа Джо и папа Саид. А справа от меня начиналась гладкая белая стенка защитной камеры. Капсулы были упакованы в один "вагон". У нас была секция на сорок человек. У обычных пассажиров -- на сто двадцать. "А у "бриллиантовых", как рассказывала Патси, на двенадцать и даже на три!" -- вспомнила я.
После того, как у меня взяли анализы, руки уже ничто не держало, и я приподнялась на локтях, чтобы посмотреть. Папа Саид ещё приходил в себя, но, судя по датчикам в изголовье, с ним всё было в порядке. Ничего красного и никакого мигания. У папы Джо тоже было всё чисто, но его самого я не видела с моего места -- только панель капсулы.
Мне нравилось проверять родителей. Это была игра, которую папа Джо придумал, когда мне было лет пять. Я была страшно деловая и с мотором в попе, так что они ни на минуту не упускали меня из вида. И когда я заявила, что это "нечестно", и что я уже "взрослая", папа Джо сказал мне по секрету, что это не они меня проверяют. Это я должна проверять их: всё ли хорошо. "А то вдруг с нами что-нибудь случится!" Мне это ужасно понравилось. И какое-то время я была невыносимо прилипчивым хвостиком... Потом переросла эту игру, но привычка осталась. "А то вдруг что-то случится с ними!" -- улыбалась я, глядя на спящего папу Саида.
Его грудь еле заметно поднималась. Из-за проймы белой футболки выглядывали чёрные кучерявые волоски, а густая борода, выросшая за время сна, закрывала всю шею. У него был ген повышенного роста волос, как-то связанный с кожей. Поэтому этот ген не отключали, как другим мужчинам: чтоб не рисковать. Из-за этого папа Саид выглядел как традиционно рождённый -- с бородой и волосами на груди и вообще везде, на плечах и даже сверху на пальцах!
Всякий раз, замечая его волосатость, я радовалась, потому что вообще-то я была традиционно рождённая. Мои гены совсем не корректировали, поэтому я была толстая и с прыщами. И я не могла питаться как все, потому что мне требовалась дополнительная порция клетчатки. И, конечно, как у всех дикородных, у меня был синдром Ярвинен -- болючие первые дни цикла. Так что с папой Саидом у меня получалось как бы родство, потому что про него тоже часто думали, что он не из горожан.
Я им с папой Джо была не биологическая, и какое-то время я здорово переживала из-за этого. Потому что сразу было видно, что они мне не кровные: папа Джо высокий мулат, а папа Саид европеоид. А я строго афро, другой комплекции, и на лицо тоже другая. Конечно, никто меня не дразнил... Только очень давно, в подготовительной группе перед школой, один мальчик сказал, что я росла у мамы в животе вместе с какашками. Это было ужасно! Меня сразу принялись утешать. И потом этого мальчика перевели от нас. И больше никто и никогда не говорил ничего такого, но я помнила тот случай. Я-то видела разницу -- и переживала! А потом одна школьная консультантка в лагере подсказала мне, где мы с папами похожи -- где мы с ними родные. С папой Джо у нас общие воспоминания, потому что он чаще возился со мной. А с папой Саидом нас объединяли отличия от остальных "чистых" людей.
Правда, просыпался он, как и все "чистые", медленно. Я-то всегда первой вылезала из своей капсулы.
В одном старом шоу -- кажется, в "Стартреке" или в "Космобатах" -- людей в гиперсне сравнивали с котами Шрёдингера: мы одновременно были и не были. Но мне больше нравилось, что говорила диджейка ночного эфира на лагерном радио: гиперсон -- это как нырнуть глубже во время, а пробуждаться -- это всплывать.
На уроках нам рассказывали, что гиперсон не останавливает процессы в организме, а лишь ощутимо замедляет. Мы всё равно росли, менялись. Пробуждения были нужны, чтобы проверять состояние здоровья и корректировать процесс, ну и для обслуживания корабля, конечно -- у каждого были свои обязанности, а дети должны были учиться.
Был ещё стасис, или "заморозка". Он был намного дешевле -- и опаснее. Рискованная малоизученная штука, которую так и не смогли толком наладить -- ну, до положенных трёх десятых процента брака. На уроках нам рассказывали, что в гиперсне отлавливали и этих трёх человек из тысячи, превращая их лишь в сотые процента необратимых патологий, а в стасисе уже ничего нельзя было исправить. Уснул -- и как повезёт. Поэтому на наших кораблях его и не использовали.
Как нам объясняли, стасис было технически невозможно отладить. Ведь, кроме последствий заморозки как таковой, влияет технология подпространственных тоннелей. А для подпространственных тоннелей нужен огромный корабль -- точнее, целая установка размером с корабль. Одноразовая установка. И для неё гиперсон не годится -- требуется что-то более "кондовое", как объяснял папа Джо.
Вообще тоннельники для Первой волны -- это совсем не те тоннельники, которые были на маршрутах "Земля -- Марс" или "Земля -- Титан". Для входа и выхода из этих тоннелей внутри Солнечной системы установили огромные "врата". Они были такие большие, что многие можно было различить с Земли. А вот сделать корабль, который будет для себя "вратами", оказалось в тысячу раз сложнее. Каждый этап испытаний и без того длился по несколько лет, и никто не хотел ждать ещё. Поэтому корабли получились одноразовыми.
У нас, во Второй волне колонизации, всё было намного продуманнее: когда корабли прыгают, не спит только дежурная вахта. За то время, пока мы приближаемся к планете и готовимся к следующему прыжку, успевают смениться три рабочие вахты. А помощь в обслуживании корабля одновременно является проверкой здоровья. Но главное отличие прыжков от тоннелей в том, что мы по-настоящему ныряем сквозь время!
У Первой волны всё было просто: они ушли в сто восемьдесят первом году, пробуравились каждый к своей планете, а когда они вышли, на Земле прошло три года. Столько было затрачено на безопасную дистанцию от нашего Солнца плюс в точке прибытия. И ещё немного "слопал" тоннель. Нам на уроке перечисляли точные цифры, но учить это было не нужно, потому что это вообще не люди считают.
Прыжки устроены хитрее. Установки у нас многоразового использования, и поэтому Вторая волна так и называется: мы должны будем приходить к колониям вторыми -- после того, как начнут терраформинг и станет понятно, насколько планета годится для освоения. Причём прыжок специально настроили, чтобы корабли выпрыгивали с пропуском. Первый раз получилось на двадцать девять лет. Прибавить тринадцать лет, прошедшие между двумя волнами, и отнять те три года -- получится тридцать девять. Ну, сорок. То есть ровно столько, сколько нужно тоннельникам для полного курса тестов. Всё логично: Первые проверяют, Вторые выносят вердикт. И сообща решают, каким планетам стать "Новыми Землями".
Сначала девять кораблей-ковчегов Второй волны прыгнули к планетам с наиточнейшими координатами, куда тоннельники точно должны были прийти. Чтобы потом, изучив всё, обменяться пакетами информации. "Точь-в-точь такие же отложенные сообщения, которые я отправляла спящим друзьям!" -- подумала я тогда. Но не слишком обрадовалась "моменту синхронизации", потому что взрослые вокруг не веселились.
Всё было очень плохо. Из девяти планет ни одна не была готова! То есть из восьми, а девятый корабль, "Шекспир", на связь так и не вышел. Новый Антверпен незадолго до прибытия "Зевса" пережил страшенную метеоритную атаку -- непонятно, что там вообще было. Нашему "Альбейну" выпала Новая Касабланка с ядовитым солнцем и непроснувшимися колонистами в разгерметизировавшемся тоннельнике. У "Ганди" был Новый Шанхай со следами неудачного терраформинга, весь усеянный действующими вулканами. И так далее. Колонизировать можно было только Новую Варшаву -- спецы с "Нуаду" хором клялись, что она в порядке. Но рядом с ней больше никого не было -- и пришлось бы всё начинать с нуля. Зато там даже атмосфера имелась, а внизу дроны обнаружили признаки развивающейся жизни.
И все принялись спорить, не остаться ли там -- не стать ли первыми колонистами Новой Варшавы? Девять месяцев мы там торчали, пока пытались разобраться. У нас на "Альбейне" спорили и на других кораблях тоже, хоть мы были в разных точках галактики. И не важно, что право голоса было только у "бриллиантовых" -- голосовали и обычные пассажиры. Никто не мог им запретить. И хотя их решение не засчитывалось, вдруг бы они были за высадку, а "бриллиантовые" против?
Я не могла участвовать, ведь никто не стал бы слушать человека с цыплячьим акком! Но я всё равно написала, что готова спуститься и начать терраформинг. Даже если придётся жить в куполе! Папа Саид тогда сказал мне, что "никто не пойдёт против Кита". "Китом" называли компанию, с которой мы все -- даже я в мои одиннадцать лет -- подписали контракты на перевозку. У неё был кит на логотипе. А папа Джо пошутил: "Кто пойдёт против кита, когда все в ките?"
Итоги голосования оказались похожи: большинство выбрало прыгать дальше. Говорили: "Не повезёт, будет запасной вариант". А ещё говорили: "Не для того мы вложились в Первую волну, чтобы самим пионерить!" И все надеялись, что после следующего прыжка хотя бы один корабль выйдет у обустроенной "Новой Земли".
И всё повторилось по новой.
Новый Гамбург -- голый камень под гаснущим солнцем, и опять ни следа людей.
Новая Калькутта -- опять что-то пошло не так, или метеорит упал, или активная вулканическая деятельность не дала закрепиться. Остались только обломки спутников на орбите.
Новый Буэнос-Айрес -- останки наземных климатических станций и обломки корабля.
А на "Цзы", "Фриде" и "Тринидаде" поймали информационный пакет с "Шекспира". Хотя нам всем всегда твердили, что прыжковые двигатели идеальные, и с ними никогда ничего не случится, оказалось, что может случиться. Потому что после второго прыжка мы вышли не через двадцать девять лет, как в первый раз, а через тридцать пять лет! А "Шекспир" вообще выпрыгнул на двенадцать лет позже положенного, поэтому мы и не могли с ним связаться. А ещё координаты его выхода оказались смещены, и его стало утягивать в чёрную дыру. Весь пакет от него был заполнен прощальными сообщениями...
Это было очень грустно, хотя на "Шекспире" ни у меня, ни у пап не было никого из знакомых. Ну, из близких знакомых... Но нам оказалось не до того.
Наш "Альбейн" вынырнул у Нового Сиднея. Планета-то была пустышкой, но на орбите обнаружили передатчик с сообщениями от колонистов Новой Йокогамы. И как раз папа Джо изучал этот передатчик. Папа Саид тоже изучал, но папа Саид -- научный инженер по программному мутагенезу, и он оказался не нужен, потому что передатчик работал, как надо. А вот папа Джо -- технический инженер, он занимается "железом".
Наша новость затмила и остальные пустышки, и даже гибель "Шекспира": на Новой Йокогаме был закончен базовый цикл терраформинга, то есть установлены климатические станции, и они работали. И там как раз переходили к следующему циклу, о чём и докладывали. Вообще-то все колонисты Первой волны были обязаны сообщить о таком, но когда раньше у других планет не находили никаких сообщений, говорили: "Просто не дошло" или "Что-то с оборудованием".
Все так обрадовались, что единогласно проголосовали: встречаться у Новой Йокогамы. Потому что и без того сидели больше года у планет, проверяя и разыскивая признаки хоть чего-то стоящего. Конечно, оставалось ещё пять необследованных планет. Или шесть -- считая ту, до которой так и не смог добраться бедный "Шекспир". Но уже никто не хотел рисковать. И на двигатели уже не было такой надежды, и на Первую волну. Папа Саид вспоминал поговорку о синице в руке, а папа Джо вздыхал, что синица покамест виртуальная: "Мы ж её не видели и не щупали!"
Он показывал мне репортаж с остатками древних кораблей на орбите Нового Сиднея. Его не транслировали широко, но посмотреть разрешалось. Было страшно представлять, как всё происходило! Как они вышли из подпространственного тоннеля -- и обнаружили непригодную для терраформирования планету. Непригодную и нестабильную: там даже не было возможности развернуть стационарные купола, как на Марсе или Титане.
Такое случалось. "Не все расчеты, сделанные в Солнечной системе, верны", -- объясняла папина коллега тётя Индрани. Иногда планета оказывалась не такой, как надо, иногда звезда. А иногда тоннельники выходили совсем не там -- и застревали в глубоком космосе. У них не было запаса топлива, чтобы долететь до планеты, а солнечных батарей хватало только на поддержание систем жизнеобеспечения.
И потом сотни лет они плавали в ледяной тьме... На тоннельнике с орбиты Нового Сиднея были записи о том, что люди благополучно вышли из стасиса и сумели продержаться полсотни лет. А в корабле у Новой Касабланки что-то случилось с оборудованием, и команда даже не смогла проснуться! И противометеоритную систему вырубило.
Я всё чаще слышала, что с Новой Йокогамой нам "повезло". Это слово пугало своей неправильностью. "Везёт" -- так говорили о том, что не гарантировано, что подвержено случайностями. Но как такое может быть, когда Компания обещала нам Новую Землю?..
Папа Саид ещё сонно моргал, когда папа Джо вылез из капсулы -- и я подскочила к нему для обнимашек. Но не успела я вместе с приветствием повторить его шутку о "виртуальной синице", как на нас обрушились новости. И папа Саид сразу проснулся и вылез, даже когнитивку не прошёл. И шутить вообще расхотелось.
Главная новость: когда корабли выходили из прыжка, что-то случилось, и "Фриду" утянуло назад. "Ситуация расследуется", -- сообщили всем проснувшимся -- сразу после слов о том, что "было зафиксировано повреждение внешней обшивки корабля". А шедший следом за "Фридой" "Кецалькоатль" просто исчез со сканеров.
Вторую новость передавали друг другу в очередях и чатах: оказывается, в день подъёма планетарной вахты только-только сняли режим повышенной готовности. Что мы его не застали -- это уже было приятно, потому что при таком режиме вообще ничего нельзя. Но зачем его вводили?
Третья -- хорошая -- новость, как положено, пришла последней. И вместе с родителями я с разинутым ртом смотрела записи с разведботов. Это было как в виртуальной симуляции: зелень, воздух, вода, жизнь. Но только всё настоящее. Птицы! Животные! И люди.
"Лучший подарок!" -- так я и сказала папам. Лучший подарок, потому что самая потрясающая синхронизация, какая только может быть! Я праздную совершеннолетие -- и все люди радуются. И я продолжала считать это подарком месяц спустя, пока мы продолжали висеть на орбите. И даже через год.
Год, если считать по земному. По местному было меньше года -- восемь месяцев и несколько дней. При том, что у них в году было десять месяцев, но по тридцать три дня каждый. А сутки были длиннее земных. И все спорили даже об этом: переходить на новое время или нет? Вообще -- это новый дом или очередная зряшная остановка?
Я так толком и не поняла, почему мы сразу не спустились. Места всё равно бы хватило! Всем пассажирам со всех кораблей! Ведь там была огромная территория, где уже жили люди. Причём людей было всего ничего -- учёные рассчитали, что их около двухсот тысяч. Или двести пятьдесят -- невелика разница! Деградировавшие потомки колонистов Первой волны. А нас было шесть миллионов. Если с генетическими банками, то намного больше, но мы же не собирались сразу, ну, расти.
Вообще, это был сценарий, жить по которому хотелось мне с друзьями. И многие взрослые тоже были "за". "Одичавшие внуки переселенцев Первой волны на планете с завершённым терраформингом" -- столько старых книг было про это! Мы в лагере даже ставили пьесу по мотивам Хайнского цикла Ле Гуин. Точнее, по мотивам виртуалки, которая была по мотивам Хайнского цикла, но это мелочи.
А ещё, тоже в лагере, студентки из старшей учебной группы сделали совместный проект, где был показан вариант магического переосмысления всего привычного нам. Техника, корабли, история, даже одежда! Читалось это как фантастический роман... Потом их включили в группу, которая высаживалась на Новую Йокогаму.
Но проблема была не в местном населении. С ним всё было просто -- у нас почти сразу и словарь составили, и переводчиков настроили, и карту загрузили. Им явно было хорошо внизу, а значит, и нам всем будет хорошо, ведь мы и они -- одинаковые люди. Обжитый участок изучили досконально: воздух, почву, воду... Но только его.
Остальная планета была с сильными магнитными аномалиями, из-за которых отказывали дроны. Разведботы туда не долетали, и с выпущенных спутников шли сплошные помехи. Доступной и открытой была только "земная" зона. Мы даже не знали толком, что там! И даже не знали, почему мы не можем выяснить!
Аномалию разгадал папа Саид. Вначале её сочли природной, потом подумали на инопланетян -- на них всегда думали, когда было что-то не так. А он взял -- и всё объяснил. Это была система противометеоритной обороны, как на кораблях Первой волны колонистов, только изменившаяся, с испорченным программным кодом. Как будто та система скопировала себя, и так несколько раз, поэтому накопились ошибки. То есть не ошибки, а мутации, потому что система продолжала работать и даже развиваться. Но связаться с этой системой никак не получалось -- она стала как бы чужой для нас.
Мутация такого масштаба всегда оставалась теоретической. Папа Саид называл её "поэтической". Это звучало приятнее, чем "абсурдная", как говорили другие. Папа Саид занимался как раз такими мутациями, а его оппоненты считали, что масштабных длительных мутаций не может быть -- "система коллапсирует". Всё равно никто не мог просчитать, то там может быть: для этого нужны были такие же мощности, как для гиперпространственных прыжков.
С папой Саидом спорили. Но в итоге его версию приняли за основную. Папа Саид говорил, что это была приятная версия. У него имелась другая разгадка -- но её даже не записали. Что каким-то образом искусственный интеллект системы противометеоритной обороны обрёл сознание. "Почему тогда ИИ на наших кораблях не эволюционировали?" -- спросили его, когда он озвучил эту мысль.
В общем, взрослые опять принялись спорить. Технические инженеры спорили о том, что именно ослепляет технику. Научные инженеры спорили, спонтанные это мутации или индуцированные, а если индуцированные, то чем. Социопсихологи спорили об общественном устройстве в деградировавшей колонии. Даже простые пассажиры кораблей никак не могли прийти к общему соглашению -- что делать, как относиться к аномалиям, опасны они или нет... А ведь разбудили очень многих! Разумеется, еды нам хватало, но вкусностей стало так мало, что неквалифицированным пассажирам разрешалось заказывать расширенное меню только раз в пять дней.
Из-за этих споров заморозили всё. Запросы и заявки заворачивали. И ни одну проблему не могли решить -- даже общим корабельным голосованием! Обычно серьёзные задачи решаются по правилу "семидесяти и десяти", и всегда договариваются заранее. А теперь получалось максимум пятьдесят процентов "за" и по меньшей мере двадцать пять процентов воздержавшихся. В школе такое соотношение голосов называли "штилевым" и определяли его как демократический кризис... И об этом тоже спорили!
Теперь я тоже могла участвовать в обсуждении. Но всё получилось не так, как я представляла. У тех, кому не исполнилось двадцати пяти, была лишь треть голоса во всех серьёзных голосованиях. Я это и раньше знала, но я и представить не могла, что мне будут припоминать недовес моего голоса всякий раз, когда я буду высказывать своё мнение!
Остальное тоже выходило иначе. Вот тоже момент синхронизации: все люди подвешенные, и в моей жизни сплошные непонятки. Даже с днём рождения вышло скомкано, потому что тот, кого я хотела увидеть, даже не ответил на моё приглашение. Хотя оставлял мне сообщение! Зато незваным припёрся мой первый, а я его уже в лагере бросила и видеть не могла. Но отчего-то он решил, что теперь мы можем снова встречаться. Конечно, я его выпроводила, но настроение было испорчено.
А чёрная полоса только началась. Сдала экзамены на базовый курс колонизатора -- и зависла с выбором, куда идти дальше. И вроде бы по закону я имела право на паузу, но теперь, из-за нехватки ресурсов, от меня требовали, чтоб я определилась -- или отправилась спать. Как укладывали тех, кто нарушал распорядок. Как будто я становилась преступницей от того, что просто не знаю, кем хочу стать!
Всё было испорчено. Лучше бы эта планета была такой пустой, как все ждали!
А потом погибла Патси -- знакомая мне "бриллиантовая". От тотальной безнадёги я уже собиралась стучать ей в личку, чтобы снова задружиться, как вдруг сообщили о том, что она пропала без вести. То есть погибла. Просто тела не нашли.
Она входила в объединённую исследовательскую команду. К тому времени на Новую Йокогаму отправляли даже студентов, как бы на практику. Вот и Патси тоже была на экскурсии, когда пропал сигнал от её прота, и почти сразу умолк её передатчик.
Говорили, что во всём был виноват её брат, который влез в программу её прота. Ради безопасности сестры. И видимо, что-то там повредил. А ещё говорили, что это местные убили Патси. Но скорее всего не местные люди, а мутировавшая система противометеоритной обороны вместе со старыми протами. Их нигде не видели -- но они могли прятаться... В общем, тоже ничего не понятно.
От нас, с "Альбейна", мало кого отправляли. У нас занимались разными аномальными штуками типа огромного корабля, который курсировал между единственной луной Новой Йокогамы и орбитой планеты. На этот корабль отправляли несколько команд. В конце концов, они добыли данные. И опять было непонятно, что произошло. Проты, которые туда приближались, вообще сразу сгорели. Но из людей никто не пострадал. А то, что привезли оттуда, оказалось грандиозным!
Пока люди с "Зевса" и других кораблей возились на поверхности, наши учёные во главе с папой Саидом разбирались, как всё устроено, и почему невозможно просканировать остальную планету. Разбирались-разбирались -- и разобрались.
Я всегда знала, что папа Саид -- гений. Он сумел взломать эту сбрендившую систему противометеоритной обороны! Не до конца взломать, конечно, но он заставил её пропустить наших разведботов.
И настоящий подарок мне сделал именно он. На другом краю Новой Йокогамы, в том же полушарии и на той же широте, что и первая земная зона, наши дроны обнаружили второй терраформированный участок -- по размерам даже больше! Причём вообще без людей!
Это была полностью наша земля. Но полностью наша -- это всей Второй волны колонистов? Или полностью наша -- только пассажиров с "Альбейна"?
Ещё с Новой Варшавы пошла невнятица между кораблями. Я слышала, как папы спорили, и папа Саид говорил: "Они сказали, что надо думать о себе -- вот и надо думать о себе". А папа Джо всё вздыхал: "Понять бы ещё, что туда входит -- в это "себя"".
И в чатах запустили непонятки с секретностью и с разделением на то, кто на каких кораблях летит. Сначала это было неважно, типа, мы были просто люди с Земли -- человечество... А теперь стали люди с разных кораблей. Дошло до того, что на "Цзы" перешли на китайский и отключили на своих серверах функцию перевода! Да ещё ввели пароли для входа на свои форумы -- с вопросами из китайской истории и литературы.
В общем, у нас решили не спешить с рассказом о второй земной зоне. А чтобы не привлекать внимание остальных кораблей, шныряя туда-обратно -- отправить вниз колонистов с грузовиками, протами и оборудованием. План был такой: когда закрепятся эти, добавить следующих. И опять затихнуть. Чем позже вскроется хитрость, тем лучше. И не ждать, пока сервисные юниты всё отстроят, а потом уже заселять людей -- сразу высылать полносоставную группу.
Когда на кораблях узнают о нашем открытии, они будут возмущаться, но что толку? Они тоже захотят жить там, тоже высадятся, но наши уже освоятся и будут на лучших местах. И кто нас упрекнёт, если "Зевс" и "Ганди" даже не советовались, кого включать в команду исследователей!
Высадиться решили сразу, как только закончится сезон дождей. А чтобы отвлечь другие корабли, на это же время назначили совместный сканнинг луны: на ней тоже были аномалии, но её обследовали мало.
Конечно же, я записалась в пионеры! Это было единственно возможное решение. По-честному, мне не было места на корабле. Я вообще была не с Земли! Я росла в тренировочном лагере, где только и слышала, что о будущей колонизации. И готовилась к ней каждый день. После первого прыжка, когда люди просыпались и понимали, что Земля уже всё, я не могла грустить с ними, потому что я никого не теряла. Мама моя умерла вскоре после моего рождения, и я её даже не помнила. А все мои близкие, друзья и знакомые -- все они были на кораблях Второй волны.
Если бы я осталась на "Альбейне", я бы вряд ли чего достигла. У меня не было особых талантов. И не было профессии, которая меня бы интересовала настолько, чтобы я стала учиться для неё. А вот колонисткой я стать хотела. В конце концов, это была моя судьба -- так чего теперь сомневаться?
Я уже была с прозрачным аккаунтом и белыми полосками на браслетах -- настоящая совершеннолетняя. И никто не мог мне запретить! Да и папа Джо тоже записался в первую группу. А чтобы приучить его и папу Саида к своей взрослости, я выбрала лететь в другом модуле. С папиной коллегой тётей Индрани, но всё равно.
На прощание папа Саид сказал:
-- Зоуи Александра Бергсон, там будет скучно, но ты справишься!
Папа Джо сказал:
-- Вот, опять мне с тобой нянчиться, пока другие гениальничают!
А потом они оба обняли меня. И стояли так долго-долго. Но я терпела и молчала. Мыслями я была уже там. Почти ничего и не запомнила из сборов и прощаний.
Планета была моим подарком. Я больше не хотела ждать. Я собиралась жить.
2. ВОДИТЬ СВОЮ МАШИНУ
"В моём детстве все сами водили свои машины, -- рассказывала Сюльви, когда в терапевтической группе принимались обсуждать, какие древности кто помнит. -- Моя мама водила. И говорила, что мне надо немного подрасти, и тогда я тоже смогу. Но я не успела научиться".
Окружающие удивлялись: хотя в группе Сюльви была старше остальных, всё равно не получалось в полной мере осознать её возраст. И даже упоминание вождения не помогало -- скорее, наоборот, окончательно запутывало. Потому что слишком давно это было! Теперь только очень богатые могли позволить себе технику с рулём, да ещё на исследовательских вездеходах Марса сохранилось человеческое управление. Но в каждую машину, даже в реплики классических моделей прошлых веков, встраивали искусственный интеллект, чтобы перехватывать управление в любой сомнительной ситуации. О времени, когда пересаживались в авто без руля и водительского места, снимали исторические картины, но уже очень давно порулить можно было лишь в виртуальности...
Эту терапевтическую группу собрали для того, чтобы "помочь людям старше семидесяти лет адаптироваться к тренировочному лагерю". Сюльви записалась в неё, потому что надо было записаться хоть куда-то, иначе консультанты замучают вопросами. И ходила на встречи с той же терпеливой покорностью, с какой всю свою долгую жизнь выполняла обязательный минимум социальных предписаний. Энергию она предпочитала тратить не на битвы с общепринятыми нормами, а на что-то более осмысленное и плодотворное.
Состав группы был для Сюльви привычен: там были те, кто мог позволить себе омоложение, то есть пассажиры с громкой фамилией и, как минимум, золотыми билетами. "Середнячкам" место на корабле покупали вскладчину, большая семья могла поднатужиться -- и подарить будущее своему молодому-перспективному. А "лотерейных" старше тридцати пяти лет, разумеется, не было: колонизаторские билеты разыгрывали только между здоровыми людьми.
И хотя Сюльви хорошо представляла, каким видели мир окружающие её терапевтические партнёры, она всякий раз надеялась, что хоть кто-нибудь напомнит: вообще-то люди продолжали водить свои машины. Устаревшие модели отправились не только на переплавку -- многие из них катались по дорогам Земли. Катались даже тогда, когда корабли Второй волны колонизации стартовали с околоземной орбиты. Но как будто никто и не подозревал о людях, которые по-прежнему "сами водили свою машину".
Эти люди были не настолько здоровы, чтобы получить место на колонизаторских ковчегах. Не настолько красивы, чтобы жить в туристических зонах. Не настолько образованны, чтобы им позволили обслуживать тех, кто побогаче. Их вообще не впускали под защитные купола. А на заводах и в сервисе уже давно работали машины, которыми никто не управлял...
Сама Сюльви помнила всё это очень хорошо, но не стремилась напоминать другим. Какой смысл смущать и портить настроение? Кто хотел, тот знал. Кто мог, тот помогал. И этого было достаточно.
Тем более об этих "несуществующих" людях вспоминали по другому поводу. И вспоминали регулярно.
"Несправедливо, что одни могут улететь к новой жизни на далёких планетах, а другие остаются на старой Земле", -- говорили между собой будущие колонисты Второй волны, и особенно те, кто помоложе и полевее. Они часто спорили о несправедливости происходящего. Спорили на форумах и в чатах, соединяющих тренировочные лагеря разных стран, а потом и корабли. Спорили между собой, вживую: собирались в кружки и бесконечно перебирали аргументы, перескакивая с языка на язык. Им, родившимся с билетом в кармане, всё было понятно. "Лотерея -- профанация справедливости, а накопленные богатства, которые тратятся на бриллиантовые статусы, были когда-то выкачены из регионов, которым не дали развиться, поэтому происходящее сейчас не более, чем очередное ограбление -- разве что наиболее циничное".
Сюльви, как и другим пассажирам такого же возраста и статуса, полагалось добровольно остаться на умирающей планете. Они были обязаны уступить своё место, свою капсулу и свой паёк кому-нибудь из бедных, но молодых и перспективных землян. "Потому что это человеческое решение, гуманное, попросту естественное", -- говорили знатоки правильных поступков. "Вот пусть сами и уступают своё!" -- с ухмылкой отвечали "неперспективные".
"Когда аргументы никогда не соприкоснутся с реальностью, а дискуссии не упрутся в реальный выбор, спорить необременительно", -- думала Сюльви, слушая это. Но в спорах не участвовала.
Когда отбирали колонистов для Первой волны, доводы были не только словесные. И тогда была не "лотерея", а именно "отбор", для участия в котором следовало записаться в "претенденты", проходить осмотры и сдавать экзамены. Желающих было на порядки больше, чем мест в одноразовых и опасных ковчегах-тоннельниках. И поскольку колонисты-первопроходцы летели бесплатно, критерии были строже. Поэтому информацию собирали и анализировали не люди. Не люди решали, кому лететь, а кому оставаться. Но разве от этого становилось легче тем, кто не проходил? Хватало отказников, которые реагировали на "непригоден" самоубийством -- и нередко уносили с собой жизни тех, кто оказывался рядом.
Но в мире, где зародыши вынашивались в искусственных матках, люди проводили жизнь под непрерывной заботой систем наблюдения и признавались упокоившимися согласно показателям приборов, было несколько поздновато отказывать искусственному интеллекту в праве решать человеческую судьбу. Во всяком случае, так считали те, кто оставался осознанно или кто уже купил билет на корабль Второй волны. Те, у кого такого выбора не было, -- их мнение роли не играло.
Ещё раньше -- во времена, когда колонизация была лишь проектом и ещё не стала перспективой -- дилемма была другой, но тоже как бы простой. Сюльви помнила, что спорили тогда не менее яростно и не менее бесплодно. Потому что любой мог променять своё благополучие, здоровье и безопасность на жизнь большинства -- вне куполов, с маской на лице, а нередко вообще безо всякой защиты. Но очень немногие совершали такой выбор на самом деле. И они-то как раз не спорили.
Сюльви было немногим за восемьдесят, когда города, один за другим, скрывались под климатическими куполами. Это считалось логичным шагом после полной роботизации транспорта и производств, да и следить за погодой стало намного легче. Одна закавыка: далеко не все могли себе это позволить. Защита от плохого воздуха и опасного солнца превратилась в защиту от тех, кому не повезло родиться в другом месте.
Поскольку Сюльви повезло, она регулярно выслушивала вопросы типа: "Как вы смеете называть себя гуманной -- и при этом жить в мире, где дети задыхаются, едва появившись на свет, в то время как вы-то уже пару сотен лет благоденствуете и дышите наичистейшим воздухом?!" Но и тогда она молчала. Не спорила.
Как не спорила Сюльви итерацией раньше -- в тот период, в котором "быть богатым" уравнялось с "жить вечно". И хотя выражения типа "настоящая бесконечность" и "вторая молодость" годилась для рекламных роликов, футурологических сериалов да игр, повернуть вспять старение стало возможно. И не только внешне.
Как их тогда только не называли! "Вампиры", "зомби", "воры чужих жизней" -- потому что процедура была весьма недешёвой, и накопить на неё с нуля могли разве что настоящие гении. Впрочем, признанным гениям эту процедуру оплачивали из культурных фондов. А подавляющее большинство "омоложенных" относились как раз к мировой финансовой аристократии.
Сюльви не стремилась вернуть себе восемнадцать лет -- ей хватало сорока, растянувшихся на десятилетия. Не единственное преображение в её жизни: будучи "традиционно рождённой", она уже перенесла генетическое корректирование. Эта процедура была популярна тогда, когда "дичков" называли то "традиционно рождёнными", а то "естественно рождёнными", искусственное вынашивание не покидало пределов лабораторий, и мало кто верил в повсеместное распространение репродуктивных клиник с инкубаторными ячейками.
Времена менялись. Порой перемены были глобальными, порой -- малозаметными. Но врождённое разделение на избранных и на большинство сохранялось неизменным, как и споры, взаимные оскорбления и мечты о справедливости. И помня об этом, Сюльви молчала.
Последние полтораста лет её семья считалась одной из богатейших на Земле. В тренировочном лагере ей принадлежала отдельная палатка. На "Альбейне" у неё был бриллиантовый статус -- отсек с капсулой, первоочередной выбор меню, регулярные пробуждения и вахта без рабочих обязанностей -- можно просто гулять в оранжерее, плавать в бассейне или наслаждаться виртуальными путешествиями. На каждом корабле Второй волны "бриллиантовых" было не больше одной десятой процента: почётные граждане мира и просто неприлично состоятельные люди.
Если бы её младший брат с женой, детьми, внуками и правнуками дожили до отлёта Второй волны, Сюльви осталась бы на Земле. Привычное решение, с которым спокойно. Многие из тех, кто мог купить билет, оставались. Ничего особенного.
Но случилось так, что все её родные оказались на модуле Компании, уничтоженном последним терактом. Его так и называли: Последний. Авторства группы "Африканский Сон". Это был скорее жест отчаяния, чем сколько-нибудь осмысленное заявление. Впрочем, мёртвым без разницы, что послужило причиной их смерти -- и пассажирам, и террористам. Живым -- другое дело.
После этой трагедии защита тренировочных лагерей принципиально изменилась: теперь её обеспечивали роботы-протекторы и система противометеоритной обороны, которую перенастроили на поиск человеческих угроз. Действовала она эффективно и безжалостно. Поэтому её критиковали гораздо чаще, чем упрямых стариков.
Когда споры о милосердии и справедливости становились особенно громкими, Сюльви стискивала зубы, чтобы ненароком не вырвалось то, о чём она думала перед сном, а ещё утром и в обед. Думала во время тренировок и на лекциях, на орбите и позже, когда бортовой компьютер будил её для очередной порции безделья.
У неё было, что ответить, и её слова ранили бы больнее злейших шуток. Только какой смысл? Те, кто действуют сами, не лезут с советами к другим. Те, кто спешат решить за других, не способны действовать.
Сюльви поняла это очень рано. Отпраздновав своё совершеннолетие, она уехала с благотворительной миссией в Сьерра-Леоне -- и больше сорока лет провела в беднейших странах Западной Африки. Она работала в столовых, больницах, школах -- и в многочисленных комиссиях и комитетах. И лично участвовала в митингах против эксплуатации погодных станций над африканским континентом.
Потом протесты принялись подавлять -- организованно и без жалости, потому что протестующих официально объявили пособниками террористов. Но Сюльви уцелела. Её выдернули из толпы и бросили в полицейский транспортник. И не из-за цвета кожи. Она видела сквозь бронированное стекло, как под волнами армейских парализаторов падают на землю и корчатся те, кого не пожалели, и это были дети всего мира. Просто Сюльви повезло при рождении, а остальным -- нет.
Домой её забрал младший брат, который к тому времени уже управлял семейными предприятиями и вложениями. И поскольку "сумасшедшая старшая сестра" тоже носила фамилию Ёнссон, она имела право на долю этих миллиардов. И Сюльви эту долю приняла. Подлечилась, омолодилась -- и снова кинулась в бой... Но слишком поздно.
То, что произошло, было худшим вариантом. Но его учитывали, этот худший вариант, поэтому проводили практические испытания климатических станций именно над Африкой, а не над Южной Америкой и уже тем более не над Европой. Отчасти это помогло. Но лишь отчасти -- планета всё равно оставалась общей.
Если бы климатические станции просто перестали функционировать и упали вниз, это была бы крупнейшая техногенная катастрофа и только. Но многие из них вообще так и не упали. А некоторые продолжали работать много лет спустя -- когда значительная часть африканского континента стала выжженной пустошью, по которой носились ураганы -- когда Юго-Восточную Азию усыпало песком и пылью -- когда Полинезия стала единой сушей -- когда на восточном побережье Северной Америки снова выросли города, смытые Атлантическим Апокалипсисом.
Тогда-то климатические купола и начали строить. И, наконец, ввели безусловный доход для каждого человека Земли. А маленькая компания "Ishmael & Daughters" с белым кашалотом на логотипе представила публике Проект терраформирования планет земного типа. Не единственный проект и, возможно, не лучший, но выбрали в итоге его.
Ко времени открытия тренировочных лагерей для колонистов Первой волны название "Измаил и Дочери" растворилось, но кита на логотипе оставили. А настоящие киты к тому времени уже вымерли.
Сюльви Ёнссон принадлежащие ей деньги вложила в помощь постафриканским иммигрантам. И долгие годы помогала выжившим, награждала стипендиями лучших студентов и обучала волонтёров. Регулярно отказываясь от персональных наград и почётных званий. "У меня уже есть награда, мне достаточно, -- скупо улыбалась она журналистам, когда им удавалось её поймать для своих дурацких вопросов. -- Я родилась в правильной семье".
К тому моменту стабильные сорок сменились столь же неизменными пятьюдесятью. Омолаживание ей дарили родственники -- сама она уже не могла позволить себе столь дорогостоящую процедуру. Да и не сказать, что жалела об этом -- скорее, это они не знали другого способа выразить ей свою любовь. А дарить просто деньги, как показала практика, было бесполезно: Сюльви отдавала всё.
Она всю жизнь отдавала всё, что у неё было. И планировала остаться со своими подопечными. И помогать им, пока хватит сил и здоровья. Такой была её жизнь, и она не желала ни об одном дне! Пока однажды террористы из "Африканского Сна" не взорвали всех Ёнссонов. Кроме неё.
"Ответ лишённых голоса, -- горько шутила она наедине с собой, и никто другой бы не понял. -- Окончательный ответ".
Никто не понял, почему она, единственная наследница, оплатила себе бриллиантовый статус, который, в придачу к сотне привилегий и прав, давал ей совещательный голос в управлении кораблём. "Могла бы подарить жизнь целой семье!" -- шептали за её спиной. Но Сюльви не собиралась отвлекаться на объяснения.
Никто не понял, почему она была среди тех немногих, кто требовал высадки на Новую Варшаву, где можно было жить только в куполах -- и самим проводить терраформинг планеты. "Совесть проснулась?" -- "Нет, просто захотелось остренького!" -- шутили в корабельных чатах. Но Сюльви по-прежнему молчала.
Никто не понял, почему она выбрала Новую Йокогаму -- и трудную жизнь, пускай и без терраформинга, но зато в окружении непонятных аномалий. Её опять критиковали: "Что там делать древней старухе? Будет только мешаться!" Сюльви, как обычно, не спорила.
Никто не понял, почему она улыбалась, выходя из посадочного модуля вместе с другими колонистами.
Правда, её уже не обсуждали. Им было не до Сюльви Ёнссон. Наконец-то у них появилось что-то поинтереснее!
Во время посадки у одного из грузовиков поломался разгрузочный шлюз -- и вокруг валялись разноцветные контейнеры, сброшенные раньше положенного. Они были в траве у деревьев, на каменистом возвышении, где опустился пассажирский модуль, и, конечно, внизу в воде и на берегу озера. Но не были видно ни протов, ни сервисных юнитов, чтобы заняться проблемой.
Лишь неуклюжий массивный модуль, похожий на старинный утюг, пассажиры и разбросанные контейнеры. Рядом с этими огромными кубиками люди выглядели куклами.
Ярко-зелёная трава, поднявшаяся после сезона дождей и ещё не успевшая выгореть до светлого золота, покрывала пространство между озером и деревьями вдалеке. Модуль распугал всю живность, поэтому было пусто -- и тревожно. Неприветливо шумели тёмные джунгли, от воды исходил незнакомый сильный запах, а резкий горячий ветер сбивал с ног.
Посадка получилась сложной, и пассажирские капсулы не смогли скомпенсировать всех перепадов давления. Некоторым из пассажиров было нехорошо, они покачивались, с трудом стоя на ногах, и спешили сесть прямо на землю. Кто-то стоял на коленях, пытаясь облегчить желудок. Кто-то был испуган, кто-то растерян, многие в ступоре.
Они долго готовились к этому, тренировались, предвкушали -- и всё равно оказались не готовы. Растерянные испуганные люди...
Одна Сюльви Ёнссон была бесконечно счастлива. После белых коридоров корабля и опостылевшей каюты -- Африка, её любимая Африка! Неукротимая, свободная и бесстыдная. Такой Сюльви полюбила её в детстве. Ради неё оставила родительский дом. И пускай её будни проходили в другом пейзаже, изредка Сюльви удавалось вырваться из городов и лагерей беженцев -- и встретиться с Африкой своих девичьих грёз. Ради этой Африки она была готова умереть под полицейскими дубинками. Африка, которую она так и не смогла спасти.
И потом она ни разу не выбирала в вирте локации типа "сафари" или "джунгли". Это было бы предательством. Лишь изредка в снах она пыталась расслышать, догнать запах, заметить ускользающие краски... И вот они снова встретились -- теперь уже наяву.