Попробуй из Питера вытянуть нервы Невы —
и город, заложенный ниже воды и травы,
объявится перед глазами не каменной глыбой,
а брошенной на берегу кистепёрою рыбой.
Ещё шевелятся проспектов его плавники,
похожие на разведённые пальцы руки,
но, словно слюдой заменили оконные стёкла,
навеки его чешуя островная поблёкла,
и невдалеке от соборов, холстов и «Крестов»
бесцветными жабрами движутся дуги мостов,
покуда, уже не подвластное нервным сигналам,
дыхание жизни уходит Обводным каналом...
Но что за причуда в бездомной моей голове
за тысячи вёрст от Невы вспоминать о Неве
и дух возвышать Мельпоменою и Аполлоном
в Екатеринбурге, к изящному слогу не склонном?
В заботах о жизни заводов, машин и монет
и вправду основы для слога изящного нет.
Но если душа занялась утончённым предметом —
она открывается неочевидным приметам
и сразу становится неисправимо чутка
к соприкосновениям воздуха и языка,
и вдруг осязает, что в русской забаве словами
иные взаправду бросаются и головами.
Такие в бумагу и в бок — всё едино пером,
и третьим — не в лавку за водкой, а Третьим Петром.
Пускай на помосте от собственной кровушки скользко
и медленно в памяти меркнет Яицкое войско,
и медленно входит в живой человеческий мозг
железной занозою индустриальный Свердловск...
II
А стоит опять оживить отдалённое имя —
земные истоки и связи предстанут иными,
и вновь через дали натянется нитью живой,
что Екатерина Петру приходилась женой.
И выступит снова из-под многолетнего сплава
роднящая Катер и Питер недобрая слава,
и сколько холодные камни водой ни кропи —
не вымыть из их родословия царской крови...
Но если по крови и памяти — чем не столица?
Как будто столицею надобно только родиться
иль тихою сапою выйти из гиблых грязей
по воле ордынских татар и великих князей.
Не всё ли равно, что Исеть припадает к Тоболу?
Россия давно приучила себя к произволу.
Когда приглядеться, окажется и Петроград
с лица европеец, с изнанки — полуазиат...
И сам я таков в незапамятных дедах и бабках,
чей след обрывается в пронумерованных папках,
откуда и чуткому сердцу предстанет не вдруг
резной полукаменный старый Екатеринбург
с его огородами, банями и лошадями,
печными дымами, Сенной, Дровяной площадями,
гранильною фабрикой и паровозным гудком,
железным заводом и Маминым-Сибиряком.
Но век миновал, и отныне в любую погоду
на прежние улицы нет ему нового ходу,
хотя при желании сыщется с малым трудом
земля, где стоял да не выстоял дедовский дом.
На улицах этих теперь задирается к небу
стеклянными башнями полуварначеский Ебург.
А, впрочем, своё поминая житьё-бытиё,
весёлый уральский народ упирает на «Ё».
Хотя по весне зеленеют берёзы и пашни,
и ящерки греются на родоните и яшме,
уже до поры, пересказана для детворы,
состарилась в девках Хозяюшка Медной горы...
Но время покажет ещё, кто законченный урка.
И если уже не воротишь Екатеринбурга,
наверное, этот неписаный город нехай
походит лицом заодно на Москву и Шанхай,
тем более сросся хребтиною и сердцевиной
навеки и с той, и с другою земной половиной...
III
К железной дороге себя приучить нехитро.
По сути и стати она — продолженье метро:
еды запаси да поболе бульварного чтива
и, лежа на полке, без ропота и перерыва
на фоне унылой степи или горной цепи
почитывай, спи да закусывай — словом, терпи.
Наешься-наспишься — кругом погляди: у народа
от скуки дорожной найдутся доска и колода.
А коли продуться боишься — начни не спеша:
Москва — Алапаевск — Коломна — Анапа — Аша —
Актюбинск... Короче, от Астрахани до Якутска —
что видел и слышал, и помнишь со школьного курса...
И если, когда доберешься слегка одуревший,
тебе не поможет с дороги рассол огуречный —
домашняя ванна и даже гостиничный душ
немало в себя привели неприкаянных душ...
О том и турбин самолетных надсадное пенье
нудит неустанно: терпенье, терпенье, терпенье...
И это дорожное свойство впитаешь когда,
сойдутся в пространстве и времени все города —
как будто Россия, минуя столбы верстовые,
сплела воедино свои пояса часовые,
вобрав нищету и величие, мощь и рваньё
в округло-рычаще-свистящее имя своё.
В ней за сыновей успокоится только покойник.
Свистит соловей — непременно добавим «разбойник».
В охотку словами и смыслами наперебой
из пишущей братии нынче сыграет любой.
А я, бестолковый, опять без конца и без краю
собою самим в города и вокзалы играю...
IV
Покуда метели кипели в небесном котле,
однажды неделю терпели на Новой Земле.
Бывал-добирался да жил-поживал без прописки
в Архангельске, Вологде, Бийске и Новосибирске.
Легко-белопенно качала онежская зыбь,
бездонно-вселенно молчала байкальская глыбь.
Добавлю ещё в эту евроазийскую брагу
я Ригу и Хельсинки, Вильнюс, Варшаву и Прагу:
пускай не Россия, а всё не чужая земля —
история наша такие плетёт вензеля.
А сверху кто сведущ в родимых земных окоёмах —
ещё сыпанет лепестки вычегодских черёмух,
в сияние венских свечей и скрипичных ключей
плеснёт сыктывкарских и питерских белых ночей...
Ну, вот тебе два — докатились уже до концерта,
хотя исчерпали едва половину рецепта.
В глазастой моей погребушке чего только нет:
печорские уголь и сёмга, усинская нефть,
туманы Мурмана и птичий базар Кандалакши,
челябинский тракт в обрамлении розовой кашки,
ракиты в пыли новгородской и псковской земли,
где давние дремлют курганы и дышат кремли;
уральские хляби и харьюз опять же уральский,
якутский алмаз, свежеловленый омуль байкальский,
копчёная волжская стерлядь, казанский чак-чак...
Анапское солнце — и то потемнеет в очах.
От чёрного угля до белых ночей и медведей
отыщется всё под обложками энциклопедий.
Но что на бумаге роится, летит и плывёт,
без голоса, вкуса и запаха не оживёт.
Да если они и добавятся — дело пустое.
Здесь надобно чувство иное, хотя бы шестое,
чтоб этот случайный, невообразимый комок
с тобою сомкнулся и кровью твоею намок...
V
Платя за билеты надеждой и жизнью самою,
по белому свету я езжу с сердечной сумою,
ромашку, полынь, мать-и-мачеху да лебеду
с небесною синью в котомку живую кладу.
Пока ее стенка не просит иглы и заплатки,
как сонный зародыш растёт в тяжелеющей матке
из влаги любовной и цепких белковых рядов,
во мне облекается плотью Страна Городов.
Она, если верить учебнику или плакату,
подобна то маленькой ящерке, то целаканту,
а по завершении всей череды родовой
объявится миру своей золотой головой.
Она уже ищет украдкой, на что опереться,
и снова мне тычется пяткою в самое сердце.
Но светом и холодом тьму и тепло заменя,
хотя бы полдня она как проживёт без меня?
Из моря солёного выйдя на горькую сушу,
кому западёт она в неискушённую душу,
повадкой и повестью на сердце ляжет кому,
чтоб наново — честью и совестью и по уму?
Какими далёкими ныне от нас городами
сыграют потомки, дороги свои коротая?
Какие вдали за собой сохранит имена
страна моя, что не убита и не рождена?
А, впрочем, и наша тропинка неисповедима.
Бог даст, повидаем и Рима-Иерусалима,
а то и древнее отыщем: айда поглядим
в башкирской ковыльной степи земляной Аркаим.
Когда корешками на тысячи лет углубиться —
не всё ли едино, какая верста и столица?
И раньше бывали медвежьи углы-времена,
да вновь прорастали из тёплой земли семена.
И мы на пути подорожные наши скрижали
не с чистого камня писали, а лишь продолжали,
поскольку не нами затеяна эта игра
задолго до Юрьева града и града Петра...