- Лежишь? - спросил я большого черного пушистого кота, лежащего на подоконнике.
- Лежу, - подумал кот. - А тебе какое дело? - Он смотрел на меня своими круглыми желтыми глазами, не мигая. Должно быть, вот так же смотрели его давние египетские предки на фараонов и рабов среди пирамид и папируса, на берегах Нила, овеваемых ветрами пустынь. Таково было тогда их местоположение в пространствах и временах.
- Никакого мне нет дела, - сказал я.
- И что? - подумал кот.
- Да кто его знает, - сказал я.
- Тогда... что ж, - подумал кот, - идешь и иди себе.
Я и пошел.
Что касается котов, то они мне положительно нравятся, хотя я не знаю, что означает "нравиться положительно". Разве можно "нравиться отрицательно"? Но раз уж так говориться, то я и скажу именно так - "нравиться положительно".
Кот лежал среди цветов в горшках, на подоконнике деревянного дома в три окна, а я шел из лавки к машине, нес в пакете пластиковую бутылку воды. Это была вода "Буратино". К настоящему Буратино она не имела никакого отношения. Это воду разливал какой-то армянский фабрикант на своей армянской разливочной фабрике. А теперь я купил эту бутылку разлитой на армянской фабрике воды и нес ее к своей машине, которая стояла возле плотины у пруда. Пруд этот был в самом центре Азии, в Южной Сибири, а я был возле этого пруда. Таково было мое географическое местоположение в пространстве. Неподалеку от лавки, в этом селе и возле пруда, в который, близко совсем от дачи, впадала мелкая речка с ледяной, вкусной, ломившей зубы водой. За много тысяч километров от всякого края земли. Но мы-то, в конце концов, все идем на край. Стремимся туда, не замечая этого, сквозь годы. В будущее из прошлого. И нет машины времени, чтобы вернуться в края единственной луны.
В те поры луна была большой, голубой, прохладной и круглой, она заглядывала сквозь черные сосновые ветви в проем большого окна. Но это было тогда, а сейчас был день, лето плыло в зное и мареве сосновых лесов Южной Сибири. Таково было мое местоположение во времени. Было лето, я шел возле пруда к своей машине, нес в пакете бутылку воды "Буратино". Июль полыхал зноем.
Еще луна восходила в небесах, когда облитый соленым потом, я смотрел в теплое, ночное июльское небо и сквозь черные кроны сосен видел ее. Но это тоже было давно.
А пруд был все тот же. В узком каньоне по склонам росли сосны, воды были тихи и темны, сосны смотрели в эти воды, как в давние, далекие дни, такие давние и далекие, что казались нереальными, словно сон. Но они были. Мы катались здесь на лодке, хорошей морской шлюпке, весла входили в воду, капли падали с весел, и было детство. Длинный и узкий пруд извивался по каньону, и за каждым поворотом была неизвестность. Иногда мы ходили в леса, стреляли, не охотились, а просто стреляли, из "тозовки", из ружья шестнадцатого калибра, из пистолета ТТ. Пистолет был вороненый, ладно лежал даже в моей детской ладони. Отец чистил и смазывал его ружейным маслом. "Тозовка" была тяжелой, настоящая винтовка с маленькими, словно игрушечными патронами. Война кончилась десять с небольшим лет назад, а тогда казалось, что она была в немыслимой древности. От военного городка остался только громадный полигон и деревянные, срубленные из толстенных сосен и лиственниц дома с тесовыми крышами, ставшие дачами. В доме было прохладно в самые сильные жары, пахло свежей известкой, свежевымытыми полами, травами и цветами. Вокруг были леса, где-то начинавшиеся и не кончавшиеся нигде. Вдали, если смотреть с полигона, вставали синие холмы и дальше - горы. "Голубые дали, - говорил я, начитавшись Гайдара. - Голубые дали". Мы бродили по этим лесам, нам все хотелось дойти до этих голубых далей, но мы так никогда и не дошли до них. Отцу надо было на работу, мы откладывали свой поход к горам, откладывали, и так прошла целая жизнь.
В машине было пекло, я открыл окна, поехал по селу, потом по лесной, песчаной запущенной дороге, сквозь мелкий сосняк, потом вокруг появились настоящие сосны, я свернул направо, и ехал еще несколько километров. И, наконец, приехал.
- Нехорошо, когда такая луна смотрит на ребенка, - говорила мама. Она задвигала шторы, таинственная, манящая луна, висевшая в окне, исчезала, закрытая от меня повелением мамы. На следующую ночь луна опять появлялась в окне. Было полнолуние. Мне было жалко исчезающую за шторами луну, ей предстояло идти в ночных небесах без меня, сквозь редкие, подсвеченные голубым мерцающим светом облака. Я засыпал, а луна плыла в ночных голубоватых пространствах, черные сосны стояли вокруг дачи, облитые лунным светом, тихая ночь тоже плыла надо мной, и я засыпал. Нигде больше я не видел такой луны. Наверное, такая луна обитала только в этих сосновых краях.
Через много лет ночью я слушал транзистор, он бормотал о мире, оставшемся далеко от этих лесов, шелестел музыкой, говорил на разных голосах, над нами опять была луна, и в ее голубом свете я услышал принесенную мне новость, что в Афганистане свергли короля. Мне почему-то стало жалко этого свергнутого кем-то короля, какое-то предчувствие, печальное, берущее за сердце, коснулось меня. Не знал я и не ведал афганского короля, мне не было до него никакого дела здесь, среди лесов Южной Сибири. Но почему-то стало жалко не только неизвестного мне короля, но и других людей, которые сейчас жили в большом и далеком мире, связь какая-то возникла у меня в этих лесах в ту ночь с вестью, принесенной транзистором, и судьбами неизвестных мне людей. Предчувствие какое-то, что ли?
Мы лежали возле палатки на одеялах, было тихо, шелестел транзистор, рука Ани была на моей груди. Так мы лежали, слитые, неотделимые, вечные, в той теплой ночи, не зная и не ведая. Где теперь Аня и где ее рука, на какой груди?
Когда ранним утром после ночного дождя мы шли на автовокзал с рюкзаками, на асфальте лежали маленькие рыбки. Они лежали серебряными лезвиями, унесенные тайфуном из каких-то вод, потом вместе с дождем упали на город и теперь лежали на сером мокром асфальте. Мы прошли мимо этих серебряных стрел и уехали в те леса, к тем водам, к той реке. Мы пили ее ледяную воду, мы собирали грибы, утром, после дождя, мы загорали среди трав и цветов, в душном лете. Ее волосы пахли лесом и теплым дождем, загоревшее тело, пахнувшее зноем, было цвета бронзы, только узкая полоска внизу все еще оставалась белой.
Дачи тогда уже не было, от нее остался фундамент, заросший травой и розовыми, и желтыми цветами на высоких стеблях. Кто-то разрушил тот дом, ту комнату, в которой я когда-то спал, в которую заглядывала та луна. Я лежал, мокрый от пота на одеяле посреди ночи и был легким, как облако в ночном небе, освещенное луной, и все еще неровно дышал. А потом транзистор сказал о короле.
Я остановился на поляне, зарастающей сосновым подлеском, в котором время спрятало остатки фундамента, остатки костра, освещавшем ту ночь, когда транзистор сказал нам о короле. Я не сразу вышел из машины, слушая, как замирает перегретый сегодня мотор. Бабочки садились на капот, сиреневые, голубые, пестрые.
- Вот и бабочки, - вслух сказал я. - Бабочки прилетели. - Бабочки кружились в тишине, только тихо, приглушенно звенели в вышине сосны. Начиналась лирика, а мне не хотелось ее сегодня. Сегодня был просто один из дней, которых уже много прошло вдали от всего этого, там, где мне нечего было делать, и где я не был нужен. И никто никому не был нужен, а если нужен, то это просто июльский дождь, проносящийся с ветром, теплым и мокрым. Над землей, над сосновыми лесами, над терпким запахом донника, над чьей-то жизнью.
Я вышел из машины, ступил на упругую хвою, хлопнул дверцей и остался в звенящей сосновой тишине. Дом, комната, шторы, пот и свет костра, шелестение транзистора.
Еще волк. Он стоял на тропе, похожий на овчарку, я так и подумал, что это овчарка, одна в лесу. Он стоял серый, и смотрел на меня, зашедшего далеко от дачи. Он смотрел внимательно, изучая, одинокий на тропе, спускающейся к речке. И я стоял, и тоже смотрел на него, думая, что это собака. Только, когда он ушел, повернувшись с легкой грацией, я понял, что это волк. Он ушел в свои леса, я остался на тропе и помнил его всегда, а как он - не знаю. Может быть, он помнил меня, а, может быть, и нет. Какое ему было дело до маленького мальчика, встретившегося на лесной летней тропе среди бурелома и высохших, старых, поломанных ветрами огромных, рыжих сосновых ветвей. Он потом жил где-то в своих лесах, убивал кого-то, чтобы жить. Я помню его внимательные, умные лесные глаза. Дикие и умные. Волков убивают. И они убивают. Теперь его нет, следы его смыли дожди и засыпали снега. Но тогда мы с ним встретились, тем летом, когда я ушел далеко от дачи, я в те дни много ходил по лесам. И никто не боялся за меня, как и сейчас.
А теперь нет нашей дачи и ни одной другой дачи, вообще ничего нет, все скрыли леса, травы и мусор, рассыпанный в этих лесах. И только тень того волка, быть может, появляется иногда на этой тропе, что идет от дачи в дальние урочища, и, может быть, тень того мальчика, что ходил когда-то по этим душным сосновым лесам. Но я не видел их теней. Тени исчезают легко, растворяясь, пропадая навеки.
Я взял в машине бутылку "Буратино", пошел к тому месту, где был фундамент дачи. Здесь тоже, как и в других местах, было полно старого, зарастающего травой, мусора. Но был и новый, кто-то здесь устроил свалку. В той комнате, в которую светила луна. Рядом с тропой, на которой мы встретились с волком. Возле костра, светившего в ночи, когда радио прошептало нам о далеком короле из горной страны.
Я сидел на остатках фундамента, пил противную, теплую воду, бабочки совершали свои пируэты, сиреневые, голубые, пестрые души леса и лета. Может быть, и эльфы. Хотя какие в наших лесах эльфы. Здесь лешие, водяные, кикиморы. И древние азиатские боги с загадочными, словно спящими, вечными ликами. Но я никогда их не видел, впрочем, как и эльфов. А жаль.
Наконец, я вспомнил, вылил из бутылки противную воду, спустился по заросшему кустами черемухи и полынью откосу к речке. Я умылся холодной, освежающей, не забытой водой, напился из ладоней, потом нашел корягу, лег на нее, и стал пить прямо из речки, припадая к холодным струям, вкусную, вечно знакомую, с привкусом сосны, воду. Напившись, я набрал воды в пластиковую бутылку и поднялся по склону к машине. Но вода из бутылки все еще пахла напитком, вкус ее был мне чужд и неприятен.
Я сидел в лесной тишине, осененной тихим сосновым хоралом, слушал его вечное эхо, и мне все еще было жаль короля, которого я не знал. И костра. Шаги, которые я уже никогда не услышу больше, раздавались во мне. И голоса. Они рассказывали о чем-то, что-то говорили мне, а я не понимал их, я был здесь, а они там, в тех годах, в тех мирах, в которые нет возврата. В лесах вечной луны и вечных костров, где звери и люди, и вечный, несмолкающий сосновый зеленый шум.
Вставать не хотелось, но день тихо клонился к вечеру, а ехать мне было далеко. Я все же поднялся, пошел к машине, остановился, оглянулся, но никого не увидел. Ни кого. И себя тоже. Но что-то остается, наверное, не все уходит, как свет луны. Что остается и остается ли?
Я сказал всем:
- Прощайте. - Но никто не ответил мне. Все они были лунным светом и ночью, и отблеском костра.
Я сел в машину, включил зажигание, тронул и поехал сквозь убегающее время, по песчаным дорогам, оставляя позади дом, комнату, костер, луну, короля, волка. И все, что ушло и никогда не вернется.
***
Я въехал в село, и мне надо было ехать еще далеко, несколько часов. Кот все так же лежал на подоконнике, словно ожидая меня.
- Ну, - подумал он, - вот и ты. Что-то ты быстро. Или, напротив, долго.
- Как посчитать, - сказал я.- С какой стороны посмотреть. Если с той, то быстро, а если с этой, то долго. Или наоборот.
- Тебя не поймешь, - подумал кот.- Что-то у тебя со временем непорядок.
- Нет его у меня, - сказал я. - Кончилось. Совсем не осталось. Наверное. - А больше я ничего не стал говорить коту. Зачем ему знать, то, что его не касается. И когда-нибудь круглая луна поплывет в подсвеченных голубоватым светом облаках в одиночестве, закрытая от меня плотными шторами, которые уже не раздвинуть никому.
- Пока, - сказал я коту и поехал мимо, по своим делам, которые надо успеть сделать непременно, хотя это все ни к чему. Я поехал, а кот остался на своем подоконнике, среди горшков с цветами и, наверное, забыл меня сразу же, как только я дал газ. А, может быть, и нет. Кто их знает, этих котов.