Разгуляев Георгий Аркадьевич : другие произведения.

Последний дилижанс на Париж

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Я долго не мог уснуть, лихорадка нетерпения била меня. Наконец, я провалился куда-то, всякие сумбурные видения являлись мне, и я не знал, что в последний дилижанс на Париж уже грузили сундуки и кофры, уже кони пили воду из деревянной колоды, и холодные капли падали с их больших, мягких губ. Мне хотелось напиться из этой колоды холодной родниковой воды, я чувствовал лихорадку страсти и любви.
  ГЕОРГИЙ РАЗГУЛЯЕВ
  
  ПОСЛЕДНИЙ ДИЛИЖАНС НА ПАРИЖ
  
  рассказ
  
   - Пока, - сказала жена, мы обнялись, она пахла знакомыми теплыми духами, мы поцеловались, она пошла мимо девушки в синей форме, помахала мне рукой, исчезла за углом в переходах, а я пошел наверх по замызганной мраморной лестнице, на второй этаж, в замызганный трактир. Жена везла с собой толстый тяжелый пакет с документами для министерства и, на всякий случай, дискеты. Мы совершили чудо, подготовив все документы всего за три недели. И теперь я проводил ее, чтобы через семь дней встретить вновь. Я знал, что буду эту неделю скучать без нее. Я уже сейчас заскучал, мы с ней всегда были рядом - и дома, и на работе, уже много лет, но я всегда скучал, когда ее не было рядом.
   Была уже зимняя декабрьская ночь, я не мог видеть и знать, когда и как взлетит ее самолет, и я хотел выпить. Она была там, а я здесь.
   Я заказал себе коньяк и сидел в полумраке набитого оголодавшим людом трактира, тупо глядя на три рюмки, стоящие передо мной. Одна была уже пуста. Напротив меня сидел мужик, ел, запивая свой ужин пивом. За широкими окнами по летному полю ползали какие-то прожекторы, начал сыпаться мелкий снег. Мужик напротив жевал и пил пиво. Я посмотрел на него. Он молча занимался своим делом, не обращая на меня внимания.
   - Ешь? - спросил я его.- Ну-ну.
   Он перестал жевать и посмотрел на меня. Я смотрел на него.
   - Ем, - ответил он, вглядываясь в меня. Потом спросил: «А хочешь, я тебе моргало шпокну?» Это означало, что он предлагает звездануть мне в глаз.
   - Ну, что? - спросил я его. - Корсары на порево? - В слове корсары ударение было на «о». Это был знаменитый клич мужской части группы.
   Он подозвал официантку и тоже заказал коньяк. Она ушла в полутемные недра своего заведения, а он сказал:
   - Веник ты старый. - Мы выпили с ним мои две оставшиеся рюмки, пока официантка ходила за коньяком.
   - От такого слышу, - сказал я.- Мы разом встали, обнялись над крошечным столиком, похлопали друг друга по спинам.
   В дверях я увидел шофера. Он смотрел на меня, ожидая, я махнул ему рукой, он ушел.
   - Гера, - сказал мне Мишка, - ты поступил неправильно, слиняв куда-то.- Он раньше был белобрысый, а теперь с короткой седой стрижкой вепс.
   - Аналогично, Ватсон, - сказал я ему. - Столько лет носа не показывал.
   - Да ладно, - сказал Мишка. - Сам-то.
   Мишка был здесь пролетом, до его рейса оставался час. Мы вкусно расположились за этим крохотным столиком, в полумраке, а за окном валил уже густой снег, и я радовался, что жена успела взлететь и не опоздает с пакетом. И еще я рад был Мишке.
   - Слушай, - сказал я, - я как-то ехал поездом Зима - Улан-Удэ и слышал, как тебя хвалили какие-то мужики. Так что, о тебе имею некоторую информацию.
   - На том стоим, - скромно сказал Мишка, но я видел, что ему это было приятно.
   - А Рита как? - спросил я.
   - Никак, - ответил Мишка. - Давно уже нет Риты.- Он помолчал и уточнил: «Со мной. Но где-то она есть, не знаю только где».
   Я вспомнил, как мы шли мимо краеведческого музея, слегка поддатые, и беседовали о смысле жизни, была уже поздняя зима, скорее ранняя весна, а мы шли, два обалдуя на последнем курсе, и беседовали. Откуда-то из этой начинавшейся весны вышла Рита и стала говорить Мишке разные супружеские справедливые слова. Красива была Рита и красиво говорила разные слова своему слегка поддатому мужу. Правильные с моральной и юридической точки зрения. Все-таки она была будущим юристом. Я индифферентно и скромно стоял в стороне, и мне казалось, что я слушаю обвинительную речь прокурора. Я понимал, что семейная сцена вполне справедлива с ее стороны, но мне было жаль Мишку, а не Риту. Все-таки он был моим другом, а не она. Высказавшись, Рита махнула рукой и пошла одна без Мишки, оставшегося со мной, а Мишка вдруг рванулся за ней, но налетел на толстый ствол замерзшего за зиму тополя, и с его головы слетела кроличья шапка.
   Мы подобрали эту шапку, отряхнули с нее грязный снег и тоже пошли, но совсем в другую сторону, очевидно, этот тополь сбил что-то в силовых полях семейного притяжения.
   Вспомнив все это, я вдруг вспомнил, что я видел Риту совсем недавно, всего неделю назад, когда был в Судебном департаменте. Начальник департамента принял меня в своем заново отделанном кабинете, среди запахов свежего ремонта, как родного, давно ожидаемого брата, жал руку, глядел проникновенно в глаза, и под конец беседы отправил в один из своих отделов. Там сидели две женщины, мы с ними стали мусолить статьи договора. Одна была молодая, симпатичная, но скучная, другая - моя ровесница, только сохранилась лучше меня, что вполне естественно. Времена у меня иногда бывали бурные. Я долго разговаривал с ней, и странное ощущение давнего знакомства с этой женщиной не покидало меня. Чего греха таить, я даже подумал, не возникло ли у меня к ней некоего чувства. Как говориться, седина в висок, а бес в ребро. У меня было такое ощущение, что я знал ее давным-давно, но с тех пор мы с ней так изменились, что не можем узнать друг друга. Я видел, что она тоже как-то странно смотрит на меня и даже прямо в глаза. Но за моими усами, бородой и седой шевелюрой не может узнать кого-то, кого хотела бы узнать. Может быть, и меня. Она все еще была красива былой красотой, и я прогнал крамольную свою мысль, но все смотрел на нее и даже немного волновался. Мне почему-то хотелось обнять ее, что было бы безнравственно в таком уважаемом учреждении в разгар рабочего дня. Я вообще всю жизнь обнимал чужих женщин только с их согласия, а сейчас я не знал, согласиться ли эта дама, чтобы я обнял ее почему-то. Ни с того, ни с сего, просто от возникшего у меня вдруг желания сделать это. Но какая-то внутренняя связь между нами возникла, особенно когда я, тыкая пальцем в один из пунктов договора, нечаянно коснулся ее руки. Сентиментальный я стал к старости. Но скоро мы закончили с нашим договором, надо было только внести незначительные корректировки, снова привезти договор через два дня. Но через два дня подписывать договор поехала моя жена, и я больше не видел ту женщину. И только сейчас, глядя на Мишку, я понял, что это была Рита. Его, как оказывается, бывшая жена. Я не стал ничего этого рассказывать Мишке. Зачем? Последний дилижанс на Париж уже ушел. Мы уже становились старыми. Ведь сколько десятилетий прошло. С ума сойти!
   Я спросил его обо всех остальных. Он тоже ни о ком ничего не знал. Знал только, что Боря женился, наконец, на старости лет, на молодой девочке, и мы подивились, пожалели его, и слегка позавидовали его отчаянной прыти. Все мы были женаты уже по нескольку раз, один Боря держался, и вот, наконец, свершилось. А ведь Боря был старше нас всех.
   Мы выпили за Борю, потом за всех остальных. А за окном снег шел все гуще и гуще, прожекторы уже едва пробивали его белую муть. Похоже, что рейс Мишки задержится. И точно, объявили, что его рейс задерживается на двенадцать часов. Он свистнул огорченно, потом вынул трубку и позвонил.
   - Это я. Я тут в порту, - сказал он. - Задерживают на двенадцать часов из-за Норильска. - Он послушал, что ему говорили, потом сказал: «Ладно, жду».
   Мы смотрели в белую пелену, молчали, потом опять разговорились.
   - Про Аню не знаешь? - спросил я. Не надо было бы мне этого спрашивать в этом прокуренном, полутемном и неуютном трактире. И даже, если бы тут был полный фестиваль с музыкой и танцами, надо бы мне промолчать, но я спросил.
   - Я ее видел лет десять назад, - сказал Мишка, закуривая. - Одна жила. Сын у нее. Я был тут по делам, встретились на улице. Давай, еще по одной, - поднял он рюмку.
   - Давай, - согласился я, чувствуя, как дрогнула моя рука. Мы выпили. Я смотрел на Мишку и ждал продолжения, хотя понимал, что лучше бы мне ничего больше не знать. Ни к чему это. Я уже обо всем догадался, хотя ко мне все это уже не имело никакого отношения. Уже много лет. Да и вообще я был тут совсем ни причем.
   Мишка перевелся к нам из другого института, и мы быстро нашли с ним общий язык, он оказался наш, мы подружились. Но он пришел к нам на втором курсе, а на первом мы были в колхозе. Там мы все и познакомились, там и сложились компании, резвившиеся до самого выпуска.
   Я до сих пор не понимаю, почему она выбрала меня. Отставного экс-ефрейтора с-дула-заряжающего зенитно-артиллерийского дивизиона. Немножко автора-исполнителя посконных виршей, немножко рисовальщика, немножко обалдуя, немножко шалуна, немножко суховатого по характеру, но, признаюсь только вам по секрету, доброго в душе человека, если узнать меня поближе. Но как она узнала, что я такой хороший, или, как теперь говорят, пушистый, - это тайна женской души и семнадцатилетней девичьей интуиции. Тогда, правда, я еще не был толстым. А вообще-то, толстые люди мне нравятся больше, ибо я считаю, что мужчины, особенно хорошего мужчины, должно быть много. Но тогда я не был толстым. И даже упитанным. А был все еще не отъевшимся отставным солдапером, на три года старше почти всех моих однокурсников. Один Боря был совсем старым - ему было двадцать пять лет. Он был старик, и если что-то его доставало, он молча махал рукой или, напротив, отчетливо посылал куда-нибудь в пространства.
   В первый погожий сентябрьский денек нас, первокурсников, утрамбовали в грузовики и повезли в степи, в деревню, в глушь, но отнюдь не в Саратов, а значительно дальше. Робко вошли мы под своды древних общежитий, стоявших на границе деревни и пажитей, и потом каждый день стали предаваться героическим усилиям, перевыполняя чьи-то агрокультурные планы. Для меня все это не было внове, а было продолжением не менее посконных армейских будней.
   Сначала мы предавались энтузиазмам, занимаясь зерном, стопудовым урожаем, сыпавшимся нам из рогов изобилия в виде самосвалов и бортовых грузовиков, потом нас, нескольких парней, или как мы сами себя называли, мужиков, бросили на другой героический фронт, где мы тоже что-то перевыполняли.
   Еще в первый день, когда мы вытряхивались из кузова грузовика на поля будущей битвы за урожай, я увидел Аню. Она, конечно, выделялась среди наших однокурсниц. Светлорусая головка, огромные серые глаза, в которые лучше не заглядывать - пропадешь без вести, вообще такая еще девочка, что увидишь - сердце екнет и бухнет неровно и нервно. Оно у меня и екнуло, и бухнуло, и затрепыхалось.
   Первые несколько дней нам довелось работать рядом - бороться с урожаем зерновых. На Аню я старался не смотреть. Рядом с ней все увивался какой-то подсвинок в фуражечке-капитаночке, видимо, в его Задолбанске мода была такая у тамошних интеллектуалов - покорять мир и девиц капитанками. Юный подсвинок был нашим однокурсником. Боря сразу окрестил его козлом и не ошибся. Он потом еще и стукачком оказался. Постукивал по дружески всем и на всех. Но это выяснилось уже через много лет. А тогда он молодым горным бараном поскакивал возле Ани, взбрыкивал, готовый извергнуть семя своей юной страсти.
   Была и еще одна причина, по которой я старался не смотреть на нее. Меня ждала боевая подруга, с которой, как нам казалось, у нас все должно получиться потом, все должно наладиться. Хотя любой домашней козе без слов было ясно, что ничего не склеить и не вернуть. Но ни я, ни она этого не понимали, особенно я, глупое, иногда умеющее хранить верность, создание интеллигентного воспитания.
   В такой вот обстановке ранней осени я существовал, сражаясь с зерном и своими чувствами, уши у меня пухли от отсутствия табака, и я все старался не смотреть на Аню. Это я-то, отставной солдапер, который уже должен был познать жизнь в ее самых разных, порой невнятных и странных проявлениях. И не самых чистых. И видимо, перестарался я в своих усилиях, видимо, она заметила эти мои старания. Шпиона из меня бы не вышло.
   Когда нас, несколько человек, перевели на другой степной фронт работ и поселили в другом общежитии, мы по-прежнему получали пищевое довольствие в общей колхозной столовке, вместе с остальными однокурсниками. И как-то так получалось довольно часто, что мы оказывались за одним столом с Аней. Совсем не специально это выходило, особенно с моей стороны. Но выходило. И я перестал противиться, я не то чтобы сдался на милость судьбы, просто мне было до чертиков приятно бывать рядом с ней. Словно это я - ее суженый-ряженый. Но никаких инициатив я в этом деле не проявлял, будто по армейской привычке ожидая команды «в ружье». Это потом, через много лет, я понял одну нехитрую истину - никогда не надо торопиться. Пусть все идет, как идет, всегда все планы так или иначе рухнут со звяканьем и треском, надо положиться на судьбу и ждать момента. Но тогда я этого не знал. Не знал я и того, что надо не просто ждать, а не упустить момента, а то последний дилижанс в Париж может, протрубив в рожок, уйти без тебя. А тогда я просто жил среди тихой и светлой осени рядом с Аней. И козел тот вертелся где-то неподалеку. И боевая подруга была где-то там, далеко от этих степей, но она была. В общем, все было глупо под солнечным голубым осенним небом.
   В один из обедов, когда столовая почти опустела, и мы с Аней остались за нашим столиком одни, она вдруг сказала мне:
   - Гера, ты приходи сегодня к водокачке.
   - Во сколько? - деловито, но счастливый и взволнованный спросил я.
   - В восемь.
   И мы пошли индифферентно со своими подносами, сунули их в кучу таких же подносов, и разошлись, словно ничего не было сказано, и никто ничего не заметил. В такой вот не романтической обстановке, но в приподнятом настроении я вышел в солнечный сентябрьский день, в его радость, и прожил в этой радости до вечера, до сумерек, а потом до темноты.
   Водокачка была за женским общежитием, на отшибе, дальше была степь, с большими стогами, или как они там называются, сена, еще дальше в ночи все ползали и ползали мигающие фарами комбайны, все еще боровшиеся за урожай.
   Я стоял у водокачки, курил и ждал. Она пришла из темноты, взяла меня за руку, и мы, ничего не говоря, пошли в степь, в ночь, перелезли через жерди какой-то изгороди, направляясь к стогам, или как они там называются. Рука ее была теплой, как эта волшебная, звездная ночь.
   А ночь было удивительно теплая для сентября. Мы подошли к стогу и стали карабкаться на его вершину. Я протянул ей руку, помог забраться. Далеко, в темных пространствах, ползли с почти неслышным стрекотом машины, посверкивали фарами.
   - Ночь какая тихая, - шепотом сказала она.
   Мы легли на душно пахнувшее сено, я лег на спину, она легла рядом, потом повернулась ко мне.
   - Ты замерзнешь, - сказал я.
   - Нет.
   В ночном небе прогудел далеко и помигал огнями самолет, исчез, растворился в уснувшем мире.
   Мы смотрели друг на друга, и вокруг была ночь с далекими огнями, звезды над нами, а она была рядом неожиданно и желанно. Я видел, как она закрыла глаза, ожидая и покоряясь. Я расстегнул свою куртку, укрыл ее, прижавшись к ее теплу. Потом я опомнился. Мы лежали рядом, укрывшись моей курткой, и молчали. Ты же не сволочь, сказал я себе. Нельзя. Я умирал от желания. Нельзя. Но я знал, - чтобы я ни говорил себе, это ничего не изменит, и все будет. Но не сейчас. Но мне хотелось сейчас, и я знал, что все можно, потому что она так решила. И я так решил. Мы оба так решили. Уже давно. Потом я все же сошел с ума, ничего ей не сказал, ничего не сделал, мы просто лежали под звездами на душистом сене и шептались о всяких глупостях вместо того, чтобы сделать то, что нужно было сделать и сказать то, что нужно было сказать. Мы почему-то просто шептались и не могли нашептаться. Никогда в жизни со мной такого не было. Ни раньше, ни потом. Я, наверное, очень сильно ее любил.
   Потом я проводил ее до общежития, мы даже не целовались. Меня лихорадило. Мы условились о встрече на том же самом месте через три дня, потому что на три дня я должен был уехать. Я долго не мог уснуть, лихорадка нетерпения била меня. Наконец, я провалился куда-то, всякие сумбурные видения являлись мне, и я не знал, что в последний дилижанс на Париж уже грузили сундуки и кофры, уже кони пили воду из деревянной колоды, и холодные капли падали с их больших, мягких губ. Мне хотелось напиться из этой колоды холодной родниковой воды, я чувствовал лихорадку страсти и любви. А потом случилось самое нелепое, что может произойти в этой жизни. Я уехал и не вернулся. Сильнейшая пневмония, свалила меня, я был едва жив, она у меня бывала часто после армии. Моя боевая подруга приходила ко мне в больницу, хотя я уже знал, что не будет у нас ничего, да и она, наверное, тоже. Но что-то еще оставалось, какие-то туманные, осенние ожидания.
   Когда я выздоровел через полтора месяца, уже во всю шли занятия, мне пришлось нагонять. Но это была ерунда. Главное было в другом.
   Я пропустил полтора месяца своей возможной жизни. Я увидел Аню перед лекцией. И тот козел был рядом с ней. Мне надо было бы подойти, но, увидев ее с ним, я только издалека поздоровался с ней. Она поздоровалась со мной тоже издалека. Мне надо было подойти к ней, взять за руку, но вдруг подозрения и ревность вспыхнули в глупом моем сердце. Не знал я, что тот козел совсем не причем, он просто так, по своей козлиной привычке, Аня же - сама по себе. Но я не знал, нужен ли я ей после этих полутора месяцев. Может быть, и был нужен. Скоре всего. Не я же это начал тогда, а она. Это она повела меня за руку. Но теперь я не подошел к ней. И к тому же обрывки осенних смутных туманов подруги еще витали в этом октябре. Я не подошел к ней ни в тот день, ни после. Глуп я был, как пробка. Да и она могла бы подойти. Но не подошла. Хотя иногда я замечал на себе ее взгляд. Мы оба не сделали этого. Почему, я до сих пор не знаю. Ну не знаю, и все. Что мне стоило тогда сделать этот один шаг. Я его не сделал. А если бы сделал? Если бы. Если. Мы проходили мимо, здороваясь, я уже знал, что козел не причем, но проходил мимо. Дурак я был, да, наверное, таким и кончу.
   Уже под Новый год я узнал, что она стала ходить на поэтические вечера и встречаться с начинающим поэтом Владимиром Эповым. Поэт в штаны одет. Поэт писал вирши для детей. Еще о Родине и колхозах. Героических буднях. Вершил искусство, украшал жизнь ямбами и хореями, дактилями, и может быть, птеродактилями. Или как их там. А у меня уже была практика знакомства моих подружек с любвеобильными поэтическими натурами. Творцами рифмованной жизни. Потом было лето. Потом оно кончилось, и все началось сначала, и у нас появился Мишка.
   Был вечер посвящения первокурсников, и он привел свою красивую жену Риту. Рита мне очень понравилась, но, кроме дружеских чувств, я к ней ничего не питал. А мог бы. Стоила она того. Но жена друга - это жена друга. Так было у нас, в нашей компании. В других - иначе. У каждого свои вкусы. Рита не была в нашей компании, но она была женой Мишки. А Мишка был моим другом. До групповух мы не опускались со своими. Хотя в молодости не так уж плохо проснуться в одной постели с двумя подружками. Но это - так, к слову. Кто просыпался, тот знает.
   А потом я узнал, что Аня вышла замуж за этого своего поэта и его стишки для детей и птеродактилей. К тому времени стали появляться его стихи и для взрослых про любовь. Про шуры-муры. Я представлял, как Аня вдохновляла его на эти стихи, ясно видел в ревности, как проходили эти вдохновения.
   В тот день, когда у нее была свадьба, как раз приехал с северов брат Мишки, Витя, и мы втроем решили совершить пассаж кабаков, объехать все городские ресторации. Но осилили только три, потеряв в холодных, завьюженных недрах города Мишку. Помню, как Витя тащил меня в подъезд, а я желал продолжения праздника, намереваясь прыгнуть с балкона. Витя надавал мне тумаков, и я отказался от своей порочной, антиобщественной идеи.
   Я еще несколько раз в своей жизни болел пневмонией, и моя последняя жена вытащила меня с того света. Бог мне ее дал. Я, наверное, не совсем пропащая душа, если у меня такая жена. Правда, это было уже через много лет. А тогда, после Аниной свадьбы, я тоже скоро женился. Из вредности. Но моя тогдашняя жена быстро организовала мне рожки, такие отполированные, лаковые, идиллические и романтические. И было много визга и пыли. Я помню ее имя, но даже лица не помню. Я, конечно, в долгу не остался, на том все и кончилось. Хорошо, что детей не было.
   Аню, жену поэта, ставшую мэтру то ли Ариной Родионовной, то ли Натали Гончаровой, то ли сибирской музой и декабристской, я встречал на занятиях из года в год. И все эти годы жалко мне было той звездной, теплой ночи, когда я все мог сказать и сделать, но ничего не сказал и не сделал. Глуп я был в ту ночь. Жизнь, казалась, еще будет, и мы все успеем. Не знал я, что конюхи уже запрягают лошадей, что дегтем смазывают ступицы, уже трубит рожок, и последний дилижанс на Париж вот-вот отойдет.
   Мы с Мишкой выпили еще по одной, и я спросил его с каким-то злорадным самоуничижением, чтобы попробовать покончить с той далекой ночью раз и навсегда:
   - Ну, а дальше?
   Он с сочувственным возмущением начал рассказывать, как жилось Ане с ее поэтом, как в доме, бывало, не находилось копейки на молоко для ребенка.
   «А ты-то тут при чем, альтруист чертов? - думал я. - Твое-то какое дело?»
   Он рассказывал, как поэт изменял ей, как она ушла от своего борзописца. Потом поэт стал знаменитым в нашей провинции. Но уже без Ани.
   «Да какого тебе черта, кто кому изменял?» - хотелось мне спросить его. Но я молчал. Наконец, он дошел до главного, отчего меня стало выворачивать, но я держался. Он рассказал, как остался у нее, альтруист, бывший муж Риты и мой закадычный друг. Его дома ждала жена, уже не Рита, а он, скажем так, остался у Ани на ночь. И сказал мне об этом. Он же ничего не знал и никто не знал, вообще никто не знал о той единственной ночи под звездами. Он остался у нее, и это было его и ее дело. Я не имел ко всему этому никакого отношения. Я вообще не имел к ней никакого отношения все прошедшие десятилетия. Сигарета за сигаретой ломались в моих непослушных пальцах. Но я молчал.
   - А сейчас она где? - наконец, спросил я.
   - Не знаю, - сказал Мишка. - Где-то есть, наверное.
   Пиликнула его трубка.
   - Иду, - отозвался он.
   Мы поднялись из-за столика, спустились по мраморной лестнице, народу в зале было мало, было пусто и гулко, как бывает только в отчаянной тоске.
   Мы вышли из здания вокзала на ступени. Мело снежной, сплошной пеленой. Из стоявшей у ступеней машины вышла женщина, стала подниматься к нам. Увидев ее, Мишка обнял меня: «Даст бог, встретимся, старый». Женщина подошла к нам, обняла Мишку, поцеловала. Я ее не знал. У каждого есть своя женщина. И у каждой женщины - свой мужчина. На час или на всю жизнь. Только как это узнаешь? И надо ли знать?
   - Веник ты, веник, - сказал я ему. - Может, встретимся. - Я хлопнул его по спине и пошел к своей машине, где меня ждал шофер.
   Мы ехали по ночной, заметаемой снежным ветром дороге, среди белого слепого безумия, и ничего не было видно. Лучи фар не пробивали эту сплошную, вихрящуюся, отчаянно тоскливую муть.
   В машине было тепло, слабо светились приборы, тихо играла музыка, а я сидел, курил, слушая эту музыку. Ничего не кончилось. Если бы только. Если бы. Если. Ну что мне стоило. И я знал, что все это будет мучить меня, сколько бы я еще ни прожил. Нелепая штука - жизнь. Особенно, когда последний дилижанс на Париж давно ушел. Без тебя.
  
  КОНЕЦ
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"