Разумов Геннадий : другие произведения.

Это было давно, это было недавно

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Чем выше мы взбираемся по ступеням лет, тем делаемся более дальнозоркими, тем большее пространство охватывает наш широкоформатный взгляд, панорамнее видится действительность. Зато мельче, расплывчивей, непонятней становятся отдельные частности, неразличимее детали. Надо одевать очки. Или снимать катаракту. Но есть люди, глаза которых не тускнеют от времени, и они без всяких линз зорко вглядываются в прошлое, сохраняя в памяти множество имен, названий, фактов, дат. Такой способностью поразил автора этой книги его сослуживец, коллега, приятель Евгений Зайдман. В течении долгого времени много вечеров подряд он рассказывал ему о себе. И оказалось, что не только следователь уголовного розыска и резидент иностранной разведки может похвастаться захватывающими дух событиями своей жизни. Совсем нередко и у простых смертных судьба ввергается в немыслимо крутые повороты, зигзаги, тормозится невероятно трудными подьемами и опасными провалами, оврагами, обрывами. Надо лишь приглядеться, вспомнить, осмыслить и рассказать об этой жизни. И шлепая пятками памяти по шпалам прошедших годов, подумать, почему в свое время не сменил черно-белую зебру жизни на шахматную доску, чтобы ходить по ней не пешкой, а конем? Тем более, что в той полосатой так много было серых полос застоя (быть бы им многоцветными...)
  СОДЕРЖАНИЕ
  
  Предисловие.
  
  Часть I. ЛЕТЕЛИ ДНИ, ЗА ГОДОМ ГОД
  
  Глава 1. НАЧАЛО
  В пеленках времени
  Школа Љ425 Сталинского р-на
  Холодные сладости детства
  Преображение Преображенки
  Причуды архитектуры
  
  Глава 2. СТРАШНОЕ ДЕСЯТИЛЕТИЕ ХХ века
  Мальчик войны
  Военная Москва
  Крыша поехала
  Фокстрот или падекатр?
  
  Глава 3. ВРЕМЯ ЛЕЧИТ, ВРЕМЕНА КАЛЕЧАТ
  На пороге будущего
  Россия - родина слонов
  Производственные практики
  Товарищ Куев
  
  Глава 4. ВЕЛИКАЯ СТРОЙКА КОММУНИЗМА
  На зоне Гулага
  Инженер - мотор эпохи
  Судьба-индейка
  Подработки-приработки
  
  Глава 5. ЗАСТОЙНАЯ ЗРЕЛОСТЬ
  Не то время
  Турбулентность
  Черная полоса
  Графоманство
  Тайны писательства
  
  Глава 6. ВРЕМЕНИ ВОПРЕКИ
  А что я хочу?
  Гибкость ума или спины.
  Не лезь туда, куда нельзя
  Звуки старого джаза
  
  Глава 7. ОСТРЫЕ ДЕВЯНОСТЫЕ
  Предтеча будущего краха
  Властьимущие
  Как стать начальником?
  
  Глава 8. НА РАЗВАЛИНАХ ИМПЕРИИ
  Клыки дикого капитализма
  Очарованный "Чарой"
  Последние телодвижения
  Пакуем чемоданы
  
  Часть II. ВТОРАЯ ЖИЗНЬ - ПОЛОВИНА?
  
  Глава 9. МЫ - КОЛУМБЫ
  Другое солнце, другие помидоры
  Законопослушность - обязаловка?
  Украденная сумка
  Коровий язык
  
  Глава 10. ПРИТИРАНИЕ
  Подавляющее меньшинство
  Заветная зеленая карточка
  Фиктивная жена
  
  Глава 11. БОЛЕЙ, НО НЕ БУДЬ БОЛЬНЫМ
  Здраво-охренение
  Отступить в прошлое?
  Рак - вурдалак
  
  Глава 12. СТРАНА АМЕРИКА
  Счастливое сочетание
  Музейные роскошества
  Общественный огород
  
  Глава 13. ОДНИ ЗАБОТЫ ОТ ЭТОЙ ТОЙОТЫ
  Ох, эти муравьи
  Налево, направо
  Страхи страховки
  Не садись за руль
  Экзамены
  
  Часть III . ОТДЕЛЬНО О ГЛАВНОМ
  
  А. ЛЮБВЬ И СЕКС
  
  Глава 14. ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ.
  Трудно что-то новое сказать
  Одинадцать рассказов о любви
  СТАРОСТЬ
   Очарование
   Разочарование
  ЗРЕЛОСТЬ
   Стагнация
   Смольный
   Он, она и чемодан
  МОЛОДОСТЬ
   У ног бронзового гиганта
   Недоумение
   Несоответствие
  ЮНОСТЬ
   Улыбка
   На чашку чая
   Воображала
  
  Глава 15. ОН + ОНА = ??
  Мужчиной еще надо стать
  Буйство молодости. Сухостой
  А это была настоящая любовь
  
  Б. ЕВРЕЙ В РОССИИ БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЕВРЕЙ,
  он настоящий русский
  
  Глава 16. ЕВРЕЕМ НЕ РОЖДАЕШЬСЯ, ЕВРЕЕМ СТАНОВИШЬСЯ
  Американский клерк и дедушка Калинин
  Идиш умер? Да здравствует идиш!
  Ассимиляции вопреки
  
  Глава 17. РЕНЕСАНС ИУДАИЗМА
  Вера или религия?
  Хоральная синагога
  Ханукия у стен Кремля
  
  В. КРЫШИ НАД ГОЛОВОЙ
  
  Глава 18. ПРОКЛЯТАЯ ЖИЛИЩНАЯ ПРОБЛЕМА.
  Вечный советский дефицит
  Жировка - что это?
  
  Глава 19. ДРАМЫ И ТРАГЕДИИ ПРОШЛОГО
  На крыльях перестройки
  Обходные маневры
  
  Глава 20. И ТАМ ВСЕ ТО ЖЕ
  Западный Голливуд
  Санта Моника
  
  Глава 21. ОКОВЫ СТАРЫЕ СНЕСЕМ
  Прощай родная Загорянка
  Ничего не меняется
  
  Г. ПУТИ-ДОРОГИ ПОД НОГАМИ
  
  Глава 22. ШИРОКА СТРАНА МОЯ РОДНАЯ
  Далекое близкое
  Холодная теплость Байкала
  
  Глава 23. ПО ТУ СТОРОНУ ЖЕЛЕЗНОГО ЗАНАВЕСА
  Как я охмурял КГБ
  Красное знамя Ататюрка
  Другие времена - другие дороги
  
  Глава 24. ПОКА ХОЖУ, Я БУДУ ЕЗДИТЬ
  Города и горы ближнего круга
  Америка - от берега до берега
  
  Глава 25. КТО ТАМ РЯДОМ ЗА ГРАНИЦЕЙ
  Мексиканские контрасты
  Канадские просторы
  
  Глава 26. ГАЛОПОМ ПО ЕВРОПАМ
  В теплых обьятьях Ла-Манша
  Старушка Европа
  
  Глава 27. ФЕНОМЕНЫ ЛАТИНСКОЙ АМЕРИКИ
  На юг от экватора
  По дорогам майя
  
  Глава 28. АЗИАТСКАЯ ЭКЗОТИКА
  Юго-восточный край Земли
  Китайская эпоха Возрождения
  
  Глава 29. СОКРОВИЩА ИНДОСТАНА И ЭМИРАТОВ
  Верблюды Абу-Даби и слоны Цейлона
  Священные коровы Индии
  
  Глава 30. ПЯТЫЙ КОНТИНЕНТ
  Астральная Австралия
  Новозеландский сапог
  
  Послесловие. ТОГДА И ТЕПЕРЬ
  
  
   эпиграф
  
  Прощусь покуда с мыслями угрюмыми.
  И стану о былом писать моем:
  Былое, разукрашенное думами,
  роскошным выливается враньем.
  
   И.Губерман
  
  
  ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  Прятавшееся за оградой плотных облаков, вечернее солнце нашло просвет-бойницу и ударило в глаза прямой наводкой. Наверно, поэтому я не разглядел шедшего навстречу человека, который, вдруг остановившись, пристально на меня посмотрел.
  - Здрасьте, - сказал он нерешительно.
  - Здрасьте, здрасьте, - ответил я и для приличия добавил: - Как поживаете, что новенького.
  - Как-то так, ничего, вроде бы. Не совсем о'кей. Скорее, фифти-фифти. Но жить можно. А у вас что?
  - Да, вот тоже, живу-поживаю.
  Я напрягся и с усилием стал вспоминать, где встречал этого старого еврея, но ничего не надумал.
  - Главное, - многозначительно продолжил я на всякий случай, - держаться в вертикальном положении.
  - Да, уж, - откликнулся знакомый незнакомец, - в наши-то годы. Если бы только не этот проклятый артрит - то в правую коленку, собака, вцепится, то в левую. Да еще и давление, вдруг звереет и к пятому этажу ни с того, ни с сего подскакивает.
  - Много еще и от погоды зависит, - взглянув на темнеющее небо, поддержал я злободневную тему. Потом снова раздумчиво покосился на казавшуюся такой знакомой физию собеседника.
  
  "Кто же это такой?", - ворочались у меня в голове вопросы-бревна, но вместо ответа зачем-то построили какую-то кривую избушку бесполезного воспоминания.
  Во время одной из частых тогда командировок повстречался мне в местном рейсовом автобусе некий москвич, которому, по его словам, я тоже показался знакомым. Мы разговорились, стали долго и подробно перебирать в памяти школьных и институтских друзей, приятелей, коллег и только после целой серии мозговых атак догадались в чем дело.
  Выяснилось, что в течение несколько лет подряд по дороге на работу мы ежедневно по утрам встречались у метро Семеновская - я входил в него, а он выходил. Вот и пригляделись лицами.
  
  Но здесь, чувствовалось, было что-то другое, более близкое, тесное, долговременное. И тут очень кстати я неожиданно услышал встречную подсказку:
  - Пожалуй, с тех пор, как мы с вами работали в Гипроводхозе, много воды утекло. А вы, вижу, меня, кажется, не узнали.
  "Ну, конечно же, - сообразил я, - это же Вайнштейн из Гидротехнического отдела, что же я сразу не разобрался. Вот болван".
  - Помню, помню, как же, как же, - соврал я, - мы с вами тогда по многим вопросам общались. Разве забудешь свары в кабинете замдиректора? И свирепые драчки за вакансии, зарплаты, квартальные премии, профсоюзные путевки.
  - Да, уж было дело. А помните, как мы на картошку ездили? И не единожды. А как-то раз в совхозе под Волоколамском почти две недели проторчали. Еще дожди тогда пошли, и мы на работу дня три не ходили, все водку хлестали и огородным лучком закусывали. Клёвые времена были, молодые, озорные.
  Его глаза загорелись веселыми огоньками, губы расплылись до ушей. Он помолчал, наслаждаясь приятными воспоминаниями, потом добавил с хитроватой усмешкой:
  - А Людочку из Планового отдела помните? Как же хороша она тогда была в той своей юной зрелости. У нас с ней тогда все и началось.
  Услыхав такое, я чуть не задохнулся от гнева. Уши мои вспыхнули горячим огнем, щеки покрылись рваными красными пятнами.
   "Ах, ты мерзавец, - взорвался я запоздалой ревностью. - Никакой ты, оказывается, не Вайнштейн из Гидротехнического, а тот паршивый фрукт Женька Зайдман из Строительного. Это ты отбил у меня Людмилу, которая тогда под вечер от меня к тебе в палатку убежала. А я ведь, дурак, чуть ли не жениться на ней собирался, даже, кажется, предложение ей делал. А ты, скотина, переманил девку".
  Отдышавшись и погасив приступ ярости, я взял себя в руки, несколько раз глубоко вздохнул, немного успокоился и подумал:
  "Однако, чего это я так раскипятился. Совсем с катушек скатился. Все же это в далеком прошлом было, дела давно ушедших лет. Черт с ним, и со всем этим. Подумаешь, ну переспал с Людочкой один раз. Делов-то. Будет он за это в аду баланду хлебать".
  Я отвернул рукав куртки и с нарочитой озабоченностью посмотрел на стрелки своих сейковских.
  - О, уже время, мне пора, - заторопился я, резко повернулся и, бросив злой взгляд на своего старого соперника, стремительно шагнул в сторону. Надо побыстрее отвалить от этого негодяя.
   Но вдруг остановился. Что это со мной, рехнулся что ли? И, немного успокоившись, я решил с уходом пока повременить. Снова направил взгляд на Зайдмана и, проглотив слюну, которой только что чуть было в него не плюнул, спросил:
   - А кого вы еще видели из наших гипроводхозовских сотрудников?
  - Как это кого видел, - удивился тот, - каждый день вижу. Неужели вы не знаете? Ту самую Люду ежедневно и вижу. Как же ее не видеть - она ведь моя жена. Разве не помните, что мы с ней после той картошки и поженились?
  Ого, вздрогнул я от неожиданности. Вот оно что! Каков прикол, каков поворот сюжета. Ну, и дела.
  Откуда же я мог об этом знать? Ведь я тогда так обиделся и расстроился, что перешел даже работать в другое помещение института. Чтобы рожу этого типа и изменщицу Людку больше не встречать.
   А у них-то, оказывается, все было вполне серьезно, вовсе никакая не банальная интрижка, как я тогда подумал, а что-то, вроде бы, наверно, даже любовь.
   ...Да, но у меня-то, пожалуй, ведь было тоже...
  Эх, вот отомстить бы им теперь, и назло этому гусю отбить у него Люду, переспать с ней как-нибудь. Ха-ха, куда уж теперь, увы...
  Впрочем, все это была лабуда, ништяк, огрызок огурца.
  Я окончательно остыл и опять повернулся к бывшему сослуживцу:
  - Ну, хорошо, Люда, так Люда. А еще кого-нибудь встречали?
  - Даже не припомню, кажется, никого особенно. Впрочем, - Зайдман задумался, поморщил лоб и, прикрыв веки, сказал неуверенно: - Последний раз по телефону разговаривал с Разумовым, наверно, помните такого. Вы-то не встречали его случайно?
   Вдруг он осекся, вновь с вниманием уставился на меня, и слышно стало, как в его лысом черепе заскрипели ржавые колесики мозговых извилин. Затем он густо покраснел, вытер со лба капли пота бумажным платочком и тихим хриплым голосом смущенно залепетал:
  - Ой, Геннадий, простите, бога ради. Как же это я сразу не узнал вас? Почему-то решил, что вы - Вайнштейн из Гидротехнического отдела. Надо же так перепутать. Ой, как стыдно.
  
  Вот мы были и квиты. Я удовлетворенно про себя хихикнул и с удовольствием, как в мягкое кресло, погрузился в хорошее расположение духа.
  Но, собственно говоря, могло ли быть иначе? Ведь мы оба были стары, слабы мозгами, и нас обоих неудержимо настигал и цепко хватал за шкирку вреднючий пес-склероз.
  И я уже без прежней недоброжелательности похлопал Зайдмана по плечу.
  - Ладно, чего уж тут. Пошли лучше пивка попьем, - предложил я, и тот сразу же согласился.
  Мы зашли в ближайшую забегаловку и просидели там добрых пару часов. Все говорили, говорили, вспоминали, вспоминали - ностальгировали.
  
   Потом долгие годы мы с Зайдманом приятельствовали, постоянно встречались, посвящали друг друга во все свои дела и заботы, делились радостями и обидами, надеждами и разочарованиями, похвалялись публикациями в "Панораме" и "Новом свете", жаловались на детей и артрозные коленки. Оказавшись близкими соседями, мы почти каждый вечер выходили скрести красовками асфальт уличных тротуаров, гуляли, смеялись, грустили, заходили в кафушки попить чайку, пива, а изредка и чего-нибудь покрепче.
   Евгений Айзикович оказался неплохим рассказчиком, и я слушал его в оба уха, с каждым разом все больше утверждаясь в том, как тесно схожи наши жизненные пути и как близко совпадают они с судьбами многих других моих сверсников. Мы оба, попав по случаю в ХХI-й век, перешагнув порог тысячелетий и чуть было об него не споткнувшись, пытались теперь хоть как-то к нему притереться. То с большим, то с меньшим успехом.
  
  * * *
  
   Переданные нам чужие мысли, истории, анекдоты, попав в черепную коробку, накапливаются, собираются в кучу, выстраиваются в пирамиду, вытягиваются в ряд, оттачиваются, дополняются, а потом вдруг как завопят: "Да, мы вовсе не чужие, мы свои, родные, собственные". Разве легко преодолеть искушение их принять, взять себе, присвоить?
   Вот и мне не удалось избежать соблазна поведать бумаге то, что я услышал за долгие многомесячные вечера от моего ровесника, сослуживца, коллеги, единомышленника и единоверца. Конечно, с его полного согласия. Он не отказался стать этаким собирательным образом, представителем нашего поколения, лирическим героем моего повествования. А для большей достоверности и документальности, я решил подать его прямым текстом, от первого лица. Пусть Женя Зайдман сам расскажет о своей жизни.
  
  
  
  
  
  
  
  Часть I. ЛЕТЕЛИ ДНИ, ЗА ГОДОМ ГОД
  
  Глава 1. НАЧАЛО
  
  В ПЕЛЕНКАХ ВРЕМЕНИ
  
   Впервые я открыл рот в большом помещичьем доме, поныне стоящем на высоком берегу второй по величине московской реки Яузы. Нет, я не был ни сыном помещика, ни дитём господского конюха. Просто-напросто этот украшенный алебастровой лепниной трехэтажный особняк русская революция превратила в родильный дом Сталинского Райздравотдела гор. Москвы. Правда, теперь в ХХI веке он снова стал частной собственностью, наверно, уже каких-то новых русских.
   В 9 часов вечера 14 мая 1932 года моя девятнадцатилетняя мама, наконец, перестала страдать-мучиться, и не столько от родовых схваток, сколько от огорчения, что я оторвал ее от праздничного стола в доме Љ6 на Суворовской улице. Дело в том, что именно в этот момент там был поднят очередной тост в честь юбилея серебрянной свадьбы ее родителей, моей бабушки с дедушкой.
  
  Тот год был знаковым не только для нашей отдельной семьи, но и для всей страны. Магическим образом свернулся сжался календарь: большевикам оказалось подвластно время - первая пятилетка стиснулась до четырехлетки. А ее конец стал началом целой новой эпохи, эры промышленной революции. На вздернутое Октябрем 17-го население обрушилась индустриализация, коллективизация и вообще всякая ация-тоталитаризация, в результате чего работников кисти загнали тогда в "Академию художников", деятелей пера - в "Союз писателей" и всех прочих скучковали в поднадзорные загоны.
  Мне еще не стукнуло 2 месяцев, как был принят и знаменитый закон о колоске ("Об охране имущества государственных предприятий..."), по которому любой подросток, сорвавший в поле колосок ржи, мог загреметь "на перековку" в соловецкий лагерь. Вслед за этим грянул свирепый голодомор в Поволжье, на Украине, в Нечерноземье.
  Наверно, из-за продуктово-витаминной нехватки я и появился на свет хилым, слабым, худосочным. С первых же дней мое вхождение в жизнь было неуверенным, нерешительным. Я преступно медленно прибавлял в весе, который сильно отставал от нормы и совершенно не отвечал стандартам здоровья будущих строителей Социализма. Но приходившая к нам домой участковая педиаторша мою ущербность валила не на недостачу еды, а на недобросовестность моей юной мамы-студентки, обремененной более, чем мною, курсовыми работами, зачетами и экзаменами весенней сессии.
   - Если вы, мамаша, - строго предупредила она ее, - не отнесетесь серьезнее к тому, что у вас слабый ребенок, вы его потеряете.
   Но и после этого назидания я не стал богатырем. В течение всего своего мало-сытного пеленочного детства оставался хилягой - худым, малорослым, узкогрудым, болезненным. Таких в то время обзывали "глистами", хотя и на самом деле где-то в моих кишках шерудились зловредные аскариды.
  
  * * *
  
   Некоторые люди уверяют, что помнят себя с годовалого возраста. Так, Лев Толстой писал, что его память отчетливо запечатлела грудь своей кормилицы. А другой бородач описал мне бричку, в которой его новорожденного, якобы, везли от сельской повитухи. Но, кажется, рекорд поставил американский классик научной фантастики Рэй Бредбери, который на своем 90-летнем юбилее сказал корреспонденту: "Я прекрасно помню момент моего рождения. Я помню себя и до рождения. Помню мягкий розовый свет, обволакивавший меня".
   Мне же чемпионом быть не дано. Мое первое воспоминание относится лишь к 4-летнему возрасту. Память сохранила ощущение горячеватости морской воды в железной оцинкованной ваночке на пляже одесского дачного Люсдорфа, где меня таким образом лечили от эпидемически распространенного в те голодные годы детского рахита.
   Другое воспоминание относится тоже к поправке моего слабого здоровья, поверженного подхваченной где-то убойной скарлатиной. Из затемненного изморозью оконного стекла больничной палаты я, жалкий, заплаканный, с размазанными по щекам соплями, выглядываю на улицу, откуда машут мне натуженно улыбающиеся мама, бабушка и тетя Роза.
   А вот еще сцена. Мы сидим за столом, и мама, учившаяся на физмате, показывает мне пылинки в солнечном луче - пытается на их примере обьяснить, что такое молекулы и атомы. А мой отказ слезть со стула и поднять выпавший у меня из рук на пол кусок хлеба маслом она осуждает с позиции теории массобмена, доказывающей, что промедление его поднятия грозит еще большему загрязнению.
   Среди других дошкольных воспоминаний - приезд из Ленинграда маминого друга юности, а тогда известного поэта Всеволода Азарова (на самом деле, Лёни Бронштейна). Мне запомнился его рассказ о встречах с вывезанными из воюющей Испании детьми моего возраста. Кстати, с некоторыми из них позже я работал и приятельствовал (в перестроечные времена большинство их вернулось на родину).
   Ну, и конечно, наиболее ярко высвечивается в памяти то, как я, сжимая коленками плечи отца, в стройной колонне сотрудников его института демонстрировал на Красной площади преданность партии и правительству. С досадной беспомощьностью я бесполезно пытался сквозь полотна первомайских плакатов достать глазами коренастую фигуру великого товарища Сталина. Как завидовал я тогда счастью черноволосой девочки-таджички Мамлакат, обнимавшей вождя на всюду красовавшихся цветастых картинах.
   В то время вообще со всех стен, как внутренних, так и наружных, за каждым гражданином СССР кроме главных советских вождей-руководителей внимательно следили и зоркие глаза знаменитых писателей, ударников социалистического труда, стахановцев, выдающихся деятелей искусства. Это хорошо укладывалось в многовековые православные традиции русского народа. Стародавние иконы Христа, Богоматери, святых и апостолов удачно замещались образами Чкалова, Водопьянова, Расковой, Гризодубовой и других "сталинских соколов", летавших к облакам, в стратосферу и на Северный полюс.
   Не знаю, какими они все были героями, но с одним из них Иваном Папаниным позже я встречался, когда стал членом Всесоюзного географического общества, а он был его председателем. Этот обласканный властью околонаучный деятель с кругозором завхоза тогда показался мне туповатым малообразованным мужиком, хотя и явным хитрованцем.
   Выправляли нам извилины в мозгах и прямоточные лозунги типа "Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство" или "Народ и партия едины". Разного рода агитпризывы, напоминания и предупреждения постоянно сопровождали нас даже в повседневном быту. Так, над входом в столовую нашего летнего детского сада в подмосковном Томилине крупные ядовито зеленые буквы строго указывали: "Мойте руки перед обедом", а на веранде, где мы возились, когда шел дождь, большой фанерный плакат учил, что: "Сморкаться надо только в платок!"
  
   Однако, такие позже ставшие широко известными понятия, как репрессии, ГУЛАГ, враги народа в том моем довоенном прошлом почти совсем отсутствовали. Мое детское сознание вообще не отметило, чтобы у нас дома велись какие-либо разговоры на политические темы. Скорее всего, родители просто избегали их при мне вести.
   Лишь через много лет я догадался, что под густо замазанными черной краской пятнами в тогдашних школьных учебниках были скрыты физиономии бывших знаменитых военначальников Тухачевского, Косиора, Убаревича. И что грозным низким баритоном, много часов подряд обличавшим по радио неких "фашистских наймитов", "прихвостней империализма", "подлых бандитов и шпионов" обладал Главный государственный прокурор-обвинитель Андрей Януарьевич (Ягуарьевич) Вышинский.
   Я ничего тогда не знал о проходившем в Колонном зале Дома Союзов суде над "право-троцкистским блоком" и участниками "антисоветского заговора". Ни о каком крестьянском голодоморе, зеках Беломорканала, лагерях Солихарда, Воркуты, Магадана, ночных "черных воронках" и прочих страшных свидетельств "Великой сталинской эпохи" я и слыхом не слыхивал. Слава Богу, эти беды кровавых 30-х годов прошли мимо моей семьи.
   С раннего детства я слыл cреди своих сверстников большим "воображалой". Это не значило, что я слишком задавался, был очень заносчивым и много себе позволял. Нет, просто я много всего выдумывал, сочинял, фантазировал. Причем, не ленился делиться своей брехней и со своими сверсниками. Воспитательница в детском саду даже жаловалась моим родителям, что я по вечерам не даю никому спать, рассказываю всякие небылицы. А позже, когда мои пальцы стали овладевать деревянной ручкой с железным пером Љ89, я уверял, что именно им совсем недавно писал сам дедушка Калинин, знаменитый всесоюзный староста.
   Каждый раз я так сильно увлекался таким враньем, что сам начинал верить в истинность своих выдумок, они мне снились по ночам и наутро представлялись полной реальностью. Но, конечно, все мои фантазии без сомнения большей частью были перепевом книжных сказок и рассказов, которые мне читали взрослые.
  
  * * *
  
   В моей интеллигентской семье, как и во всей "самой читающей стране мира", верховодило уважение и даже преклонение перед книгой.
   Она всегда была "лучшим подарком", ее дарили на день рождения и на Новый год, на новоселье и на свадьбу. Книги никогда у нас не были бытовым ширпотребом, и любовь к ним естественно перетекала в страсть к их собирательству. Преодолевая тесноту комнат и узость корридора, везде тянулись к потолку рукодельные и покупные книжные полки и стеллажи.
   Еще не умея ходить, я разглядывал в "книжке-малышке" цепкие лапки курочки Рябы и перепончатые крылья мухи Цекотухи. Еще не зная, как завязываются шнурки на ботинках, я узнавал, как теряет лепестки "цветик-семицветик", как прекрасна и страшна "Снежная королева". А первой самостоятельно мною прочитанной книжкой были "Мифы древней Греции", ее обильно иллюстрировали ярко крашенные кентавры, медузы-горгоны, амазонки, занимавшие более половины всех страниц. Одновременно появились и "Басни дедушки Крылова", привлекавшие внимание человекоподобными зверюшками. Позже, подростком, я входил в жизнь с "Двумя капитанами" и "Томом Сойером", впервые познавая из них хитросплетения человеческой порядочности и человеческой подлости.
  Книги сопровождали меня всю жизнь. Даже во время войны, уезжая в эвакуацию, мои родители в укор лишней простыне и подушке клали в чемодан томик Чехова и перепечатку Бялика. И я с семилетнего возраста нигде и никогда не расставался с разваливающимся от старости изданием 1928 г "А.Пушкин. Сочинения", среди страниц которой до сих пор лежат засушенные для школьного гербария листочки подмосковной рябины и глянцевые фантики ротфронтовских конфет.
  Этот крупноформатный фолиант не покидал меня никогда и нигде. И останется со мной до самого моего конца. Вместе с ним в той же размерности и той же изношенности мой американский книжный шкаф облагораживает и другой букинистический раритет - "В.В.Маяковский. Сочинения в одном томе", ОГИЗ 1941. Этот футурист-авангардист сыграл немалую роль в становлении моих вкусов и привязанностей. В старших классах, когда уроки литературы давили нас прессом школьной обязаловки, Фонвизиным, Чернышевским, Некрасовым, Толстым, маяковские лесенки были вожделенным глотком свежего воздуха. Недаром я даже сочинение на аттестат зрелости писал по "Облаку в штанах", "Хорошо" и "Про это".
   В пресловутые брежневские времена я, как и все, копил и таскал на своем горбу тонны макулатуры, чтобы стать счастливым обладателtм "Трех мушкетеров" и "Королевы Марго". В условиях тотального дефицита радовался доставшемуся мне по случаю томику М.Цветаевой и чуть ли не прыгал от радости, получив после выстаивания в длиннющей очереди талон на приобретение полного собрания сочинений Ф.Достоевского.
  
  ШКОЛА Љ425 СТАЛИНСКОГО Р-НА
  
   Первый раз в первый класс я, семилетка, пошел 1 сентября 1939-го, на целый год раньше, чем это в те времена полагалось. Такая сомнительная для меня удача была связана с тем, что и моя мама, только что окончившая свой пединститут, тоже в первый раз пошла в школу работать, причем, специально для меня в ту же Љ432 Сталинского района города Москвы.
   Первой моей учительницей была некая Агния Петровна, строгая неулыбчивая женщина с тугим пучком волос, завязанных на затылке узкой ленточкой.
  В течение несколько первых дней я носил с собой в школу только что подаренного мне деревянного "Ваньку-встаньку", которого я никак не мог оставить одного скучать дома. Состоявший из плоских дощечек, он ловко подгибал согнутые в локтях руки и умело прятался в портфеле между тетрадкой по письму и "Азбукой". Он вылезал из-под парты чаще всего на уроках правописания, когда Агния Петровна брала в руки мел и отворачивалась к грифельной доске. Но, оказалось, что у нее, как у рыбы, неплохо было развито и боковое зрение. Для моего Ванечки оно стало роковым. Ему не удалось спрятаться под парту так же быстро, как учителке схватить его за чубастую головку.
  - Получишь обратно только, когда родители придут, - грозно прошипела она со злой ухмылкой.
  Вообще-то я плаксой никогда не был, но на этот раз, придя из школы домой, почти расплакался - так мне было жалко того Ваньку-встаньку. Мама, конечно, меня заверила, что все будет хорошо, и действительно, на следующий же день деревянный акробатик снова ко мне вернулась.
  - Но учительница на тебя жалуется не только из-за этой игрушки, - сказала мама, подождав пока я закончу процедуру ее возвращения на законное ванькино место в картонной коробке, где его поджидал плюшевый мишка, грузовичек-петька, оловянные солдатики и паровозик, склееный из плотной белой бумаги.
  - Она говорит, - продолжала мама, - что ты еще и плохо рот открываешь, не отвечаешь, когда тебя о чем-то спрашивают. И потом, - мама помялась немного, затем слегка улыбнулась. - Что же ты нам не сказал, что в первый день описался? Вся парта, Агния Петровна говорит, мокрая была. Надо было попроситься выйти, и все было бы в порядке. Что же ты у нас такой уж стеснительный растешь?
  Вот так, увы, и в дальнейшей своей жизни, никогда я смелости ни в чем не проявлял, каким был трусливым застенчивым плюхой, таким и остался.
  
  * * *
  
  В моем детстве еще с довоенного времени немалое место занимали зеленые оловяные солдатики, которые долгое время оставались моими главными игрушками. Некоторые из них стояли навытяжку, держа у плеча винтовку или красное знамя. Другие, вытянув штыки чаще всего с обломанными концами, шли на врага в лобовую атаку. Третьи стреляли с колена или в положении лежа. Особенно потертым и потерявшим окрас от частого потребления был у меня пограничник с собакой. Он зорко вглядывался вдаль из-под ладони и сдерживал рвущуюся на нарушителя границы сторожевую овчарку. То был оловянный образ знаменитого героя-пограничника Никиты Карацупы и его легендарного пса Ингуса.
  
   Но потом больше всего мое внимание стали привлекать почтовые марки. Я прилаживал на их обратную сторону кусочек клейкой бумажки, помещал в альбом и подолгу рассматривал одетого в длинный балдахин абиссинца, сидящего на верблюде с ружьем наперевес. Или германского кайзера, голову которого увенчивал диковинный шлем с пикообразным навершием, и я представлял себе, как он им бодается со своими врагами.
  Благодаря маркам я обьездил весь мир, особенно меня влекли дальние бананово-пальмовые экзотические страны. Я шагал по пыльным дорогам Эфиопии и Эритреи, пробивался сквозь чащу тропического леса на Гваделупе, Барбадосе и Санта Лючие, заезжал в итальянскую колонию Киренаику, в Гондурас, Эквадор, даже заплывал на принадлежавшие Франции острова Реюньон, Сен-Пьер и Микелон. Мои, хотя и очень поверхностные, но довольно обширные познания земного глобуса должны были вызывать зависть не только у моих сверстников, но и у многих взрослых. Ведь я знал о существовании даже таких мало известных (позже исчезнувших) заморских государств, как Сиам на территории нынешнего Таиланда или Дагомеи и Мавритании в Африке. Часами я сидел перед своим альбомом марок, забывая о дробях с числителями-знаменателями и законах Архимеда, Ньютона, Бойля-Мариота.
  Кстати, и название ближневосточной страны Палестина (синоним "Святой земли" или "Земли Израиля"), у меня, как, наверно, у всех в то довоенное время, прямо ассоциировалось со словом Еврейская, никакого отношения к арабам не имевшее. В такой принадлежности мне довелось убедиться, и когда я вертел в руках двухцветную бело-голубую почтовую марку с шестиконечной звездой посредине.
  Самые красивые марки появились у меня, когда на карте еще тогда воевавшего СССР (1944 год) вдруг возникла некая Тувинская автономная область. Почему-то именно по этому поводу были тогда выпущены большие красивые марки необычной треугольной и ромбовидной формы. Из них я узнал, что страна Touva (Тьва) со столицей Кызыл населена конниками с пиками и луками, оленями с гордо поднятыми рогами, медведями, скалящими пасть, и мохнатыми яками с висящей до земли шерстью.
  Никаких специальных альбомов для марок тогда еще не существовало. Пришлось простой суровой черной ниткой сшить из тетрадных листов небольшой альбомчик-самоделку. Он проехал со мной по всем дорогам долгой жизни, и я бережно храню его до сих пор. Пусть уж он останется со мной до конца, и только потом его выкинут вместе со всеми другими сокровищами моего домашнего архива.
  Именно из того детского увлечения филателией и произошла моя пожизненная страсть к путешествиям, которые, я всегда ставлю на место Љ2 в своей жизни (а что на 1-м? ... Правильно).
  
  Не знаю, насколько справедливо утверждение, что коллекционирование присуще преимущественно мужским особям, но я встречал в жизни большое число таких энтузиастов среди представителей обоих полов. Так, жена моего дяди, у которого, кстати, была большая коллекция открыток Одессы, всю жизнь заполняла полки своего буфета фигурками собачек (только пуделей) из фарфора, керамики, металла, папье-маше, камня и других традиционных материалов. У одного журналиста я видел на стене целый иконостас с авторучками разного вида, размера и цвета. Был у меня и приятель, коллекционировавший наклейки с пивных бутылок, которые ему привозили со всего света, да и я нередко отмачивал их для него под горячей струей из-под крана. А другой соорудил специальные стелажи, где выставил десятки коньячных бутылок - такого разнообразия их форм, размеров и годов изготовления я больше нигде никогда не видел.
  Но я, как и во всем остальном, никогда не был таким же страстным однолюбом хобийцем и вечно собирал все разное, то одно, то другое.
  Так, мои личные "Великие географические открытия", начатые марками, еще в юности сменились нумизматикой. Благодаря ей я стал задирать нос от того, что в отличие от многих своих одноклассников мог отличить Гвиану от Гвинеи, Нигер от Нигерии и Словению от Словакии. Правда, поначалу кармашки моего самодельного кляссера заполнялись только старинными российскими и вышедшими на пенсию сталинско-хрущевскими монетами. Но долго мне не удалось удержаться на полях бывшей царской, а потом советской империи, и моя коллекция стала быстро дополняться иностранными раритетами. Почти 1000 медных, оловянных и серебряных кругляшек собрал я за долгие годы и потом даже повез их с собой в эммиграцию.
  Другое, правда, более позднее собирательское хобби овладело моим полусвободным от работы временем, когда я начал пахать инженерно-гидрогеологическую ниву. Южно-уральские и северо-крымские, колымские и сахалинские, ашхабадские и туркменские, хибинские и корельские недра четвертичных отложений изобильно снабжали меня красивыми кварцитами, пиритами, малахитами, селенитами, ониксами, яшмами и прочими полудрагоценностями Пятой части суши.
  К тем же географическим пристрастиям относится и долговременное увлечение сбором настенных масок, выражающее и отражающее картографию моих шатаний по просторам страны Советов, а потом и не только по ней. Начиная с далеких времен московской Преображенки, стены всех моих сменявших друг друга обиталищ с каждым годом все плотнее увешиваются керамическими, бронзовыми и деревянными ликами грозных и приветливых, хмурых и веселых божков, домовиков, драконов из Мексики, Перу, Китая, Таиланда, Ямайки и еще неведомо откуда.
  
   В те мои далекие детские времена я, конечно, не мог не примкнуть и к общему тогдашнему поветрию - собиранию фантиков, этаких сложенных плоским конвертиком конфетных бумажных оберток. Их не только собирали, ими играли. Клали такой фантик на верхнюю часть ладошки и нижней резко ударяли о край стола. Если твой фантик падал ближе, чем у твоего соперника, то он его выигрывал и себе забирал.
   Наиболее интересные конфетные обертки появились в 1939 году после так называемого "воссоединения" прибалтийских Латвии, Литвы и Эстонии. Они были необычно яркие красочные и котировались на нашем мальчишечьем рынке очень высоко. Хотя вкус самих конфет мне почему-то не запомнился.
  
  ХОЛОДНЫЕ СЛАДОСТИ ДЕТСТВА
  
   Из всех сладостей детства самое незабываемое - это потрясающей вкусноты мороженое, которое было не "в стаканчики положенное", а выдаваемое детям моего поколения "в развес", "прямо из бочки". Его продавали почему-то всегда крупные и толстые тетки в длиннополых драповых пальто, укутанные еще сверху серыми шерстяными платками. Они появлялись обычно по воскресеньям у нас на Преображенской площади с большими жестяными (или алюминиевыми?) бачками-ведрами, наполненными молочным или сливочным (были только эти два вида) мороженым.
  В железные цилиндрики разного размера, зависящего от цены, клалась круглая вафля с надписью "Женя", "Коля", "Вера", "Галя". Потом под нетерпеливым подозрительным взглядом покупателя внутрь вмазывалось стальной столовой ложкой мороженое, сверху оно покрывалось другим вафельным кругляшом и с помощью притаившегося до этого в цилиндре поршня выдавливалось наружу. Естественно, что перед взрослым наблюдателем этого священодействия мороженое клалось с демонстративным неспешным уплотнением, а для нас, детей, оно смахивалось с ложки рыхлым неровным комком.
  Позже мороженое стало продаваться в брикетах, что уже не казалось таким интересным и веселым, как прежде, хотя тоже было очень здорово и вкусно. В этой связи почему-то вспомнился и один досадный случай, который некой черной кляксинкой торчит на светлой картине моего гурмано-десертного детского бытия.
  
  В тот день мы с бабушкой вышли из метро на Комсомольской, чтобы ехать в Загорянку на дачу. У здания Северного вокзала мой взгляд уткнулся в раскладной столик, где стоял голубой ящик с мороженым. Дородная продавщица вытаскивала из него белые кирпичики и с ловкостью циркового фокусника их обменивала на тянувшиеся к ней со всех сторон цветные бумажки.
  - Ку-у-пи мне мороженое, ку-у-пи, - заканючил я, потянув бабушку за руку.
  - Нет, нет, мы опаздываем на электричку, - отказала она, - следующая будет только через час.
  И пришлось, глотая слюну, пройти мимо вожделенного лакомства.
  Но когда мы приблизились к перону, то увидели, что, к моему удовольствию, наш поезд уже сдвинулся с места и быстро стал набирать скорость.
   - Ну, вот, из-под носа ушел - вздохнула бабушка, - как я боялась, так и получилось.
  И она устало опустилась на скамейку. Потом бросила на меня, делавшего стойку охотничьей борзой, хитрый взгляд и сказала с улыбкой:
   - Вижу, вижу, чего тебе хочется. Ладно, вот возьми денежку, иди купи. Только не ешь большими кусками, а то горло заболит.
  Возле мороженицы попрежнему толпились сладкоежки. Я подошел поближе и угнездился около девочки с косичками-сельдерюшками и парня постарше. Как и они, я поднял руку с зажатой в кулаке рублевой ассигнацией. Ждать пришлось очень долго. Наконец продавщица соблагоизволила взглянуть в нашу сторону, забрать деньги, и я с удовольствием разжал занемевшие пальцы. Прошла еще пара томительных минут, и я с завистью увидел, как девочка, острожно развернув бумажную обертку, погрузила язык в белоснежную сладкую массу, а парень, небрежно разорвав бумагу, жадно вонзился в брикет зубами. Я же ничего не получил и нетерпеливо следил за рукой продавщицы, которая, казалось, и не собиралась ко мне протягиваться. После долгого ожидания я не выдержал, легонько потянул продавщицу за белый нарукавник и промямлил жалким голосом:
  - А где же мое мороженое?
  Но никакого ответа не получил. Я еще постоял несколько минут, переминаясь с ноги на ногу и с завистью поглядывая на тех счастливчиков, которые, торопливо распаковывали и лизали свои лакомства. Наконец я решился еще раз дернуть продавщицу за рукав, теперь немного посильнее. Только тогда она обратила на меня внимание.
  - Чего тебе, - буркнула она недовольным голосом.
  - Вы же мне мороженое не дали, - в глазах моих по девчачьи предательски что-то защипало.
  - Ишь ты какой шустрый - отрезала продавщица. - Давай деньги, получишь мороженое, - и от меня отвернувшись, крикнула: - Кто следующий?
  - Вы же сами у меня деньги взяли, - воскликнул я в отчаянии, и услышал:
  - Глянь, какой наглый мальчишка, уходи сейчас же отсюда, а то я милицию позову.
  От такого отлупа у меня щипание в глазах перешло в мокрую стадию, а мороженщица, заметив вопросительно-укоризненные взгляды стоявших рядом взрослых покупателей, уже не так озверело добавила:
  - Вот жди, когда все распродаду, посмотрим, если что останется.
  Но я ничего ждать не стал и, размазывая слезы по щекам, побежал к бабушке...
  Зачем так чудно, так несправедливо устроена память. Почему все плохое остается в ней с большими подробнями, чем хорошее? Вот ведь ту детскую обиду я помню в деталях, а как конкретно она завершилась, забыл. Скорее всего, моя энергичная бабушка поставила на место ту подлую продавщицу, а может быть, она заплатила за мороженое еще раз. Помню только, что вкус у него был совершенно восхитительным.
  
  Почти по прямой ассоциации вспомнил я сейчас и другие более поздние хитроумные изобретения шустрых продавцов холода-мороза времен совсоциализма. Так, на Преображенском рынке в Москве продавалась мороженная треска, которая при оттаивании заставляла ахнуть от удивления и зарычать от возмущения. Бывшая полненькой, а теперь худосочная тощая рыбка, потеряв свой ледяной привес, оказывалась лежащей в миске, полностью заполненной мутной белесой водой.
  Такая же метаморфоза происходила и с так называемым "молоком", продававшимся нам, эвакуированным, в тыловом уральском Златоусте. Замороженное в тарелках оно приносилось домой льдышками-дисками, которые при оттаивании превращались в чуть белую водяную муть - можно себе представить сколько там было жира и прочих присущих молоку ингридиентов.
  А вот еще одно на сей раз южное ноу-хау, тайну которого раскрыл мне как-то в Ташкенте на площади Навои один разговорчивый сосед по очереди за бочковым пивом.
  - Настоящим пивком покайфовать можно только с утра, когда его привозят, - обьяснил он, - пока лед, который кидают в бочку, еще не растаял. А потом это уже не пиво, а одна вода.
  
  Но в те времена нам, послевоенным малолеткам, никакие взрослые хитрости были неизвестны, непонятны и неинтересны. Для нас быстрее бы погрузить губы в яркобелую сладкую мяготь - вот что было нашим главным сказочным вожделением. С каким восторгом, с каким наслаждением скользил нетерпеливый язык по ледяной снежной вкуснятине. Сколько бы потом я не ел всяких крем-брюлеевых, ванильных, ореховых, шоколадных, ягодных и прочих сладких мороженных изысков, ничего подобного я больше никогда не испытывал.
   Среди же конфетных эксклюзивов особое место занимали шоколадные "бомбы". Это были в основном круглые полые шары, внутри которых иногда оказывались даже маленькие "секретки" - деревянные или тоже шоколадные игрушечные машинки, куколки, солдатики.
   А в скучной повседневности моего детского питания царствовала противная манная каша, которая, как считала мама и бабушка, должна была нарастить мяса на мои торчавшие во все стороны кости. Я этого никак не мог понять, так как думал, что для моего умяснения больше подходит мясо курочки или на худой конец овечки. А еще воротило меня от мерзкого пойла, которое называлось рыбьим жиром и которое впихивалось в меня каждый день двумя большими столовыми ложками. Он, видите ли, должен был предотвратить тот самый рахит. Другим отвратным питьем, которым во мне травили глистов, была какая-то вонючая адонисно-ромашково-тыквенная настойка, вызывавшая у меня рвотные позывы.
   Противоположностью этим гадостям был прекрасный сладкий "гоголь-моголь", самое лучшее лечебное кушание. Он ублажал меня и скрашивал вынужденное домашнее затворничество, которое обрушивали на меня с неизменной частотой повторяемости гнусные враги детских радостей - простуды и ангины. Со временем, чтобы понаслаждаться тем вкуснейшим из лекарств, я даже стал хитрить, жалуясь на боль в горле, хотя оно еще только слегка саднило или просто першило.
   Гоголем-моголем называлась роскошная, необыкновенная, сказочная масса, которую мама чайной ложкой тщательно перемешивала и растирала в старинной бабушкиной фарфоровой чашке. Предвкушая удовольствие, в нетерпеливом ожидании я смотрел, как быстрым ударом ножа она разбивала сырое куриное яйцо, отделяла от него желток, выливала в чашку, потом клала туда кусок сливочного масла, насыпала сахарный песок и какао-порошок "Золотой ярлык". Это была настоящая пища богов, особенно, как я позже выяснил аполлонова сына Асклепия-врачевателя.
   Вообще, считалось, что мне, слишком худому и хилому, следует ограничить свою неугомонность, перестать носиться. как угорелому, и больше сидеть за чтением полезных книжек и за пианино, укрепляя пальцы и развивая слух музыкальными гаммами. Но моей усидчивости хватало только на нудные школьные часы, остальное время отдавалось двору - салочкам с колдунчинами, пряткам, прыгалкам, городкам и другим шумным играм, пришедшим к нам из подмосковских деревень, стремительно опустошавшихся набиравшими размах индустриализацией и коллективизацией.
  
  * * *
  
   В1940 году после заключения пресловутого Пакта Рибентропа-Молотова из Германии в Москву приехали "по обмену опытом" немецкие специалисты-сталелитейщики. От этого события у нас в доме остался набор столовых ножей и вилок с выгравированными на них двумя пляшущими человечками, брендом Рура. Еще в юности я почему-то думал, что это очень ценное столовое серебро, хранил его в отдельной упаковке и в повседневный обиход не пускал. Я даже привез его в Америку. На самом же деле, он оказался простым совсем потемневшим от времени железом, лишь чуть-чуть улучшенным какими-то никеле-хромовыми присадками - повидимому, в то время германскому Рейху было не к чему возить Советам дорогие изделия и, тем более, показывать некие свои разработки, важные для военной техники.
   Мой папа работал в то время в одном из ведущих "почтовых ящиков", как тогда назывались "номерные" закрытые учреждения оборонного назначения, названия и адреса которых скрывались за таинственными цифрами (номерами) и абревиатурами. Так, его заведение обозначалось "ГСПИ-6" (Государственный Специальный Проектный Институт Љ6). Отец был довольно успешным инженером-металургом и, видимо, поэтому его неоднократно приглашали на всякие важные совещания, кажется, однажды он побывал даже у знаменитого промышленного наркома С.Орджоникидзе.
  С одного такого, на сей раз немецко-советского, совещания, проходившего по вопросам технологии производства легированной низко-углеродистой стали, папа принес как-то домой подаренный ему немцами красивый цанговый карандаш. Он лежал у него на письменном столе и манил меня своим ярким стальным блеском. Ну, конечно, я не удержался и днем, когда никого дома не было, решил выяснить, как выдвигается грифель из этого диковинного немецкого карандаша и что за пружинка у него внутри.
   Грифель сломался сразу, а пружинка вылетела через пару минут. Пришедшая с работы мама заохала-заахала, безуспешно пыталась карандаш починить, потом сказала: "Вот уж тебе теперь достанется".
   Услышав в коридоре шаги отца, я страшно испугался и залез под широкую родительскую тахту, стоявшую у стены. Маме и присоединившимся к ней папе долго пришлось потом меня оттуда извлекать, убеждая, что порка мне не грозит.
  
  ПРЕОБРАЖЕНИЕ ПРЕОБРАЖЕНКИ
  
   Подобно Жулю Верну, почти никогда не покидавшему свой жилой квартал, я всю свою московскую жизнь просуществовал в одном месте. Хотя, в отличие от знаменитого писателя-фантаста, мередианы-параллели планеты мне довелось перекать не в каких-то виртуальных наутилусах, воздушных шарах и пушечных снарядах, а в реальных плацкартных вагонах, на узких сидениях ИЛ-ов и в пыльных кабинках уазиков.
   Место же моей малой родины весьма примечательное. Преображенка - как не удивиться долгой драматической судьбе этого древнего куска земли, лежащего в центре нынешнего северо-восточного округа российской столицы. Его история необычна и в то же время типична для большинства плотно населенных уголков России и, возможно, вообще для стран восточной Европы.
   По некоторым косвенным данным именно здесь завоеватель Москвы хан Тохтамыш 24 августа 1382 года разбил свой шатер. А через два дня, когда знаменитый князь Дмитрий Донской, герой той самой полумифической Куликовской битвы, позорно сбежал со своей семьей из Москвы в Кострому, татарские конники захватили, разграбили и сожгли город.
   Это предательство будущего Великого князя Дмитрия особенно прискорбно, так как именно в Преображенском он провел свое детство - здесь на берегу Черкизовского (Архиерейского) пруда тогда располагалась летняя резиденция митрополита Алексия I, его учителя и воспитателя. Нынешний же бизнес-патриарх всея Руси предприимчивый Кирилл, на месте при странных обстоятельствах сгоревшего старинного деревянного здания в начале 2000-тысячных годов возвел себе роскошные хоромы псевдорусского лубочного стиля.
   Но населенным пунктом с названием Преображенское это место стало лишь при царе Алексее Михайловиче (Тишайшем). В 1657 году на берегу Яузы он построил дворец, получивший свое имя по возведенной тогда же церкви Преображения Господнего.
  Знаменит московский микромир моего детства еще и тем, что первый в истории русский профессиональный театр под названием "Комедийная хоромина" начал давать свои представления в 1672 году здесь же в Преображенском дворце.
  Дальнейшее развитие село Преображенское получило при Петре I. Здесь будущий царь, еще не став царем, водил свои Потешные полки, и отсюда с друзьями и родственниками Нарышкиными ему нередко приходилось убегать в Сокольнический лес, где он спасался от гнева своей ярой противницы властной сестры-царицы Софьи, правившей страной из московского Кремля.
  Позже, одолев сестрицу и отправив ее в монастырскую опалу, воцаривший в России Петр превратил ту свою малую родину в резиденцию страшной черной охранки. После стрелецкого бунта 1698 года царь сделал "Преображенский приказ" одним из дальних предтечей ежовско-бериевского НКВД. Его глава князь-кесарь Федор Ромодановский пыточными дыбами, раскаленными клещами и огненными щипцами строгого дознания вытягивал ложные признания и оговоры из не повинившихся Петру бояр Милославских и всех прочих сторонников Софьи с ее московскими стрельцами. На Преображенской же площади стрельцам, солдатам старого войска, рубили на плахе головы и вешали на столбах в назидание всем последующим ослушникам нововведений Петра I.
  
  В будущем, восстанавливая свою раннепетровскую нелойялность к действующей власти, Преображенка круто повернулась боком и к официальной Церкви. Не случайно фоном для персонажа своей картины крамолки "Боярыни Морозовой" Суриков избрал краснокирпичные стены именно Преображенского старообрядческого православного монастыря. Он просуществовал вплоть до революции, и поныне на бывшей его территории стоит одна из немногих церквей Старого обряда.
  
  * * *
  
  Надо отметить еще одну яркую особенность моей дорогой Преображенки - ее непреходящую рыночную торгово-купеческую сущность, сохранявшуюся даже в самые строгие, самые упертые годы сталинско-хрущевско-брежневского социализма. У стен бывшего монастыря, несмотря на неоднократные разгоны и запреты, много десятилетий подряд кипел бурными базарными страстями продуктово-крестьянский и барахольно-вещевой Преображенский рынок.
   Такой же полукапиталистической жизнью до поры до времени многие годы жила и знаменитая когда-то "Преображенская яма", старый овраг - место, бывшее одним из главных гнезд торгово-преступного мира Москвы. Еще до моего рождения его ликвидировали, овраг засыпали, и на месте ее многочисленных лавок, хибар, мазанок, хаз и малин пролег широкий проспект - Большая Черкизовская улица, где, кстати, стоит и восьмиэтажный дом с моей московской квартирой. По этой магистрали, являющейся продолжением Щелковского шоссе, из подмосковского Звездного городка в свое время ехали в Кремль торжественные кортежи с Юрием Гагариным, Германом Титовым и другими знаменитыми героями космических одиссей.
  Неистребимый торгово-криминальный дух особенно высоко взмыл над нашим районом в начале 90-х, когда здесь широко раскинулся всероссийско приснопамятный оптовый рынок Черкизон. Долгие годы тысячи "челноков" с пузатыми трудноподьемными баулами, а потом и плотно набитые кузова траков и фур обычно ночью грузили в необьятные чрева базара-монстра нелегальные "заморские" товары. Под кожу сделанные полимерные куртки, пальто, ложно-хлопковые платья, костюмы, рубашки, тишорты, поддельно-кожаные туфли, ботинки, сапоги миллионами штук громоздились под дощатыми крышами бесчисленных павильонов, палаток, лотков. Все это шилось, кроилось, клепалось в каких-то таинственных подпольных мастерских, фабричках и на всех товарах красовались липовые лейблы "Jeans", "Bata", "Zilli", Century" "Levi" и другие. Цены были пустяковые, поэтому эти котрафакты успешно расходились среди москвичей и гостей столицы.
  Черкизон просуществовал вплоть конца первого десятилетия XXI века и с большим скандалом был закрыт новым московским мэром С.Скобяниным, сменившим на этом посту предыдущего вора-пахана Ю.Лужкова.
  
  * * *
  
   А в начале XX столетия за три десятилетия до моего появления на Преображенке она начала стремительно приобретать дымный облик промышленного предместья Москвы. Десятки прядильных, красильных, суконных, ткацких текстильных фабрик возникли на берегах реки Хапиловки и Яузы. В период "сталинской индустриализации" эта специфика района значительно выросла.
   Не могу удержаться, чтобы не привести описание Преображенки 30-х годов, которое дал в своем талантливо написанном романе "Я ищу детство" мой школьный товарищ Валерий Осипов.
  
  "Вот какая смешанная и даже смешная получилась картина. Преображенский монастырь захватили и жили в нем рабочие. В центре монастырских зданий (новые обитатели которых любили и пошуметь, и выпить, и подраться) молились своему древнему, дониконианскому богу дремучие староверы. У стен монастыря с одной стороны бойко шумел Преображенский рынок, с другой - активно вела медицинскую пропаганду туберкулезная больница, с третьей - печально качало листвой Преображенское кладбище (со своей и ныне действующей церковью), с червертой - тянулась Черкизовская яма, населенная рыночными спекулянтами и ворьем, с пятой - гудел колоколами Богоявленский храм, а в двух шагах от храма, на берегу Яузы, поднимались кварталы будущего швейного обьединения "Красная заря", а за кладбищем дымилось и пыхтело опять что-то ткацкое и текстильное (так прямо и называлась одна из самых больших улиц этих мест - Ткацкая). Вот такая мешанина образовалась на месте бывшего царского села Петра I Преображенского".
  
  Не могу не добавить к этому и мои собственные воспоминания, относящиеся к этому времени. Первой водной поверхностью увиденной мною, будущим гидротехником, был полноводный Хапиловский пруд, где у причала стояли прогулочные плоскодонки лодочной станции. А его берег зеленел большим сквером, разбитым на месте старой городской свалки, засыпанной профсоюзными добровольцами-комсомольцами с расположенного неподалеку Электролампового завода.
  На этом сквере меня, туго запеленутого в бумазейные и фланелевые подгузники, то мама, то нянька катали по гаревым дорожкам в моссельпромовской детской коляске. Здесь же делал я свои первые неуверенные шаги, а потом гонял надувной резиновый мяч с соседскими ребятами.
  После войны пруд был закопан, а позже и сама речка Хапиловка, приток Яузы, потекла по бетонной трубе, над котрой быстро выросли хрущевские многоэтажки. А на бывшей Введенской площади (потом имени Журавлева, какого-то партийного функционера) вместо снесенной одноименной церкви рядом с Электрозаводом вознеслось четырехколонное клубное здание, нынешний архитектурный памятник сталинского соцнеокласицизма. После своего изначального предназначения оно поочередно стало принадлежать сначала театру "Имени Моссовета", потом "Телевизионному театру", а затем снова клубу завода, уже обозначавшегося аббревиатурой МЭЛЗ (Московский электроламповый завод). Кто теперь его хозяин? Вопрос.
  
  МОЙ МИКРОМИР
  
  Не столько из глубин моего инженерно-строительного образования, сколько с высот многодесятилетнего возраста, мне четко высвечивается старая известная истина: ничто так точно, образно и наглядно не отражает ход времен, как архитектура. "Застывшая в камне история" - вовсе не расхожий штамп, а строгая теорема, постоянно доказываемая сменой общественного строя, режима власти, предпочтений культуры, переоценкой ценностей. Например, пирамиды фараонов, коллизеи Рима, дворцы французских Людовиков и высотки сталинской Москвы так же точно отразили эпохи тоталитаризма, как башни Эйфеля, Шухова, небоскребы Нью-Йорка, Чикаго и каркасы Карбюзье выразили начало индустриальной эры.
  Преображенская площадь на глазах одного моего поколения развернула свои каменные страницы многотомной исторической энциклопедии. В раннем детстве я ходил по ней мимо двухэтажных купеческих особняков, ставших после революции продуктовыми и москательными магазинами, заходил с мамой в булочную, сапожную мастерскую, пошивочное ателье. Мальчишкой я глазел на сцены драк возле основанного когда-то братьями Звездиными ресторана "Звездочка", возле которого после войны бились костылями до первой крови крепко поддатые ветераны Великой Отечественной. В мои более поздние школьные годы рядом со старыми строениями "проклятого царского прошлого" встали пятиэтажные жилые дома конструктивистского вида, напротив них призывно горели афиши нашего придворного кинотеатра Орион. А рядом по праздникам звонила одноглавая Богоявленская церквушка.
  Потом колокола смолкли и "заговорили пушки". Преображенскую площадь почти целиком захватил некий "Почтовый ящик" с крупным научно-исследовательским институтом, большим конструкторским бюро и заводом по производству опытных изделий. На нем до радикулитной боли в спине и глаукомной рези в глазах вкалывали конструкторы 1-ой, 2-ой и 3-ей категории, старшие инженеры и просто инженеры, начальники отделов и секторов, завлабы, младшие и старшие научные сотрудники, рабочие-монтажники и электрики. Все они принадлежали многотысячной дивизии бойцов тыла Холодной войны, на пике которой и окупировал Преображенку тот почтовый ящик. Сначала он обозначался каким-то простым номером, а позже стал для маскировки "Научно-исследовательским институтом дальней радиосвязи" (НИИДАР). Под этим камуфляжным прикрытием решалась одна из главных технологических военно-стратегических задач - перехват низко летящих целей, не улавливаемых радарами того времени.
   Для ее решения были снесены десятки домов, и гигантский наукообразующий спрут поглотил сразу несколько кварталов частной застройки. Позже, чтобы не маячила перед парадным входом в то военно-оборонное святилище, пошла под бульдозер стоявшая на площади с ХIХ века поместная Богоявленская церковь.
  
  Но вот великий перелом истории свалил страну Советов, и вместо лучезарного лика коммунизма перед народом разверзся "звериный оскал капитализма". В его прожорливую пасть с Преображенской площади полетело все, что раньше было ценно и значимо: дореволюционные особняки, сталинские многоэтажки, панельные хрущевки. Исчез ресторан Звездочка, кинотеатр Орион, зачах, пригнулся, опустел бывший всемогучий "НИИДАР". Его еще недавно наглухо закрытые режимные недра окупировали всевозможные "ООО", разношерстные торговые точки, многочисленные кафе, ресторанчики, аптеки - шустрые делатели "быстрых денег". А вслед за ними чуть позже на месте проклятого советского прошлого вознеслись высоко к небу богато облицованные гранитом каменные громады - офисные билдинги, элитно-жилые комплексы и торгово-развлекательные центры. То были зримые приметы ХХI века.
  Стала явью и еще одна особенность агрессии нового времени - нарочито тихое, но непомерно активное проникровение РПЦ (русской православной церкви) в жизнь Преображенки. Меня очень удивило, что вместо скромного пятачка, на котором до волюнтариста Хрущева стояла та самая Богоявленская церковка, теперь для ее восстановления была выделена обширная территория, занимающая почти всю длину зданий "НИИДАР",а. Теперь именно она стала главной архитектурной доминантой всей Преображенской площади.
  А затем стал серьезно обсуждаться и вопрос о возвращении РПЦ зданий бывшего Преображенского монастыря с ликвидацией десятилетиями существующего рядом продуктового рынка. Вот так почти через столетие история пытается возвратиться "на круги своя". Возможно ли это? А почему бы и нет?
  
  * * *
  
  Неукратимый бег времени четко отразился и на доме Љ6 по Суворовской улице, моем первом на этом свете пристанище. Вот его история.
  В 1929 году с подачи своего друга и коллеги Юзи Шехтера мой дедушка переехал из Ленинграда в столицу, где вступил в должность главного инженера "Резино-ткацкой фабрики Љ2". Ему предоставили отдельную трехкомнатную квартиру на втором этаже ведомственного дома, стоявшего впритык к самой фабрике.
  До революции она принадлежала управляющему и согласно стандартам тех благословенных царских времен имела отдельную ванную комнату, кухню, уборную, что для тогдашних строителей социализма, живших в тесных коммуналках, было несбыточной мечтой. Кроме того, у нашей квартиры было два самостоятельных входа, обьединенных огромной лестничной площадкой.
  Высокие белые потолки украшала нежно-бежевая алебастровая лепнина, а на угловом стыке комнат возвышался отделанный метлахской плиткой зеленовато-синий камин. Самая большая комната, столовая, имела широкие так называемые итальянские трехстворчатые окна, выходившие на улицу. Две другие комнаты, спальни, смотрели во двор более мелкими оконными проемами.
  В середине 30-х годов все стало меняться - тот самый коммунальный социализм настиг и нашу семью. В порядке обьявленного властью так называемого "самоуплотнения" у нас добровольно-принудительно (к тому времени дед уже не был главным инженером) отобрали ванную комнату. Ее сделали жилой и поселили в ней семью фабкомовского профработника, пьяницу и дебошира.
  Соответственно этому кухня и уборная стали общими, грязными, склизскими, вонючими. Мыться, как и тем же фабкомовцам, пришлось ходить в далеко находившуюся общественную баню "на 50 шаек". Камин превратился в обычную печку, во дворе нам выделили сарай, куда с дровянного склада на Семеновской мы с мамой возили на санках дрова. Чаще всего это были длинные толстые нарезки-сардельки древесных стволов, которые надо было еще пилить и колоть.
  Постепенно, особенно интенсивно после войны, наш дом стал фактически превращаться в большое фабричное общежитие. К началу 50-х годов старых довоенных семей осталось совсем немного, в большую часть квартир хлынула очередная волна подмосковных крестьян, главным образом женщин, становившихся ткачихами, намотщицами, веретенщицами. Резино-ткацкая фабрика, продолжая и углубляя свою специфику военного времени, стала в еще большем масштабе выпускать погоны, орденские ленты и прочие знаки советского милитаризма, которые почти свели на нет прежний выпуск резинок для трусов, чулков и подтяжек.
  А осенью 1958 года начальство фабрики затеяло полную перестройку своего жилого фонда. Причем, поначалу без перерыва его использования. Для нас это вылилось в настоящую катастрофу - крыша над головой поехала в буквальном смысле, потолки стали протекать, стены покрылись плесенью, зимой в комнатах температура опускалась ниже 15 градусов. К старому дому примкнулся новый, закрывший пару окон в нашей квартире.
   Наконец, фабрика решила перестроить наш дом совсем уж капитально. Из него выселили всех жильцов и, оставив от ветхозаветной дореволюционной истории лишь фундамент и стены, превратили старый добрый двухэтажный особняк в четырехэтажную многоквартирную мелкокомнатную коробку. На время этой реконструкции нас переселили в некое временное жилье - подготовленный к слому деревянный дом у Семеновской площади. Загаженная общая на весь дом уборная и ржавые умывальные раковины, которыми пользовались все соседи, проваливающийся пол, облезлые стены с оборванными обоями, перекошенные двери и плохо закрывавшиеся окна с полуразбитыми стеклами - никогда я больше не жил в таких мерзких условиях. Не случайно наш не такой уж старый пес Джек сразу же заразился здесь чумкой и ушел в мир иной.
  Потом в полностью перекроенном доме нам на все наши три семьи дали небольшую четырехкомнатную квартиру. А я, дурашка, по молодости, беспечности и недомыслию не воспользовался жировкой, оставленной мне отцом после его ухода ко второй жене. Хотя ведь мог получить себе отдельную квартиру. Но об этой моей глупости можно прочитать в части III этой книги.
  
  * * *
  
  Я брожу по дорогим мне, знакомым и близким переулкам, закоулкам своего детства, вспоминаю, ностальгирую, шаркаю артритными ногами по каменным ступеням далекого прошлого, до рези в глазах грущу по навсегда безвозвратно ушедшему времени.
  И только одно меня немного утешает. В прослеживании бесчисленных перемен моего так изменившегося родного места, я не без удовольствия отмечаю, что все перелицовки старой Преображенки, слава богу, не коснулись ее названий (кстати, в отличие от остальной Москвы). С давних еще петровских времен здесь сохранились имена улиц 9-ой роты, Потешной, Матросской тишины. На этой тогдашней окраине старой Москвы играл в живых "солдатиков" будущий Петя Великий.
  А вот родная Суворовская, улица моего детства, никакого отпечатка военного прошлого России не носит и, вопреки своему имени, к знаменитому державному генералисимусу А.В. Суворову отношения не имеет. Топонимика оказалась вполне заурядной, все очень просто - в конце XVIII столетия на этой улице жила некая домовладелица премьер-майорша Суворова (то-ли Анна Ивановна, то-ли Анна Васильевна), ее фамилия здесь и увековечена. Такое же происхождение имеет и название соседней Бужениновской улицы, застроенной примерно в то же время неким М.Божениновым, строителем и Преображенского дворца.
  
  Побольше известно о происхождении названия другой моей малой родины - улицы Черкизовской, на которой я провел большую треть своей жизни. По этому поводу вот что пишет интернетовская Википедия:
  "Название "Черкизово", по версии академика С. Б. Веселовского (1876-1952), происходит от ордынского царевича Серкиза, после крещения ставшего Иваном Серкизовым:
  "По государеву родословцу при великом князе Дмитрии Донском выехал из Золотой Орды царевич Серкиз и на Москве крестился. Имя Серкиз, по-видимому, испорченное имя армяно-григорианской церкви Саркиз. Сын Серкиза Андрей Иванович Серкизов на Куликовом поле был воеводой Коломенского (в некоторых летописях Переяславского полка и был убит в бою Мамаем, с которым, может быть, у его отца были старые счеты. У Андрея Ивановича Серкизова (иногда - Черкизова) был сын Федор, носивший прозвище Старко, и от него пошла боярская фамилия Старковых, угасшая в конце XVI века".
  Иван Серкизов владел обширными земельными владениями - возможно, купленными на ордынские богатства или пожалованными от князя. Среди вотчин Ивана Серкизова-Черкизова было и подмосковное село, получившее впоследствии название Черкизово.
  Иван Серкизов продал село другому выходцу из Золотой Орды, крещёному татарину Илье Озакову. Но тот владел Черкизовым недолго и продал его митрополиту Алексию. Митрополит Алексий в 1378 году завещал Чудову монастырю многочисленные вотчины, в их числе было и село Черкизово. После этого Черкизово четыре века находилось во владении Чудова монастыря. В 1764 году монастырские земли вместе с проживавшими на них крестьянами были конфискованы в казну".
  
   Впрочем, зная, как все не вечно под луной, можно усомниться в долговечности и этой еще живущей особенности древней Преображенки. Настанут новые времена, иные вкусы, настроения, идеи овладеют массами, другие чиновничьи задницы усядутся в кресла кабинетов нынешней окружной Управы, и тогда своенравная смена имен вполне может настигнуть улицы, площади и перекрестки моего родного района.
  
  
   Куда катится колесо истории?
   Не назад ли, не в в обратную ли сторону?
   Как бы не попасть под него, раздавит.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"