Весной, в конце марта, он прочитал, наконец, в каком-то периферийном журнальчике знаменитую Лолиту и теперь на улице ему постоянно мерещились соблазнительные нимфетки, которых действительно было довольно много по случаю весенних каникул.
В трамваях и автобусах его неизменно прибивало к их мягких, тёплым попкам, так что член начал болеть от постоянной эрекции. А, заметя в толпе подходящий экземпляр, он готов был следовать за ним на край света.
Однажды, полупьяный, выходя от знакомого, он в пахнувшем мочой подъезде похвалил походя незаурядную грудь попавшейся навстречу школьницы, а та вместо того, чтоб испуганно прошмыгнуть мимо, как им целкам положено, приостановилась и кокетливо заулыбалась. Будто приглашала его озорным взором прикоснуться к созревшим бутонам. Но он почему-то растерялся и ретировался на улицу быстрее, чем надо бы.
Потом ему надо было ехать в Москву по делу. Он искренне надеялся, что поездка отвлечёт его от навязчивой идеи, принимающей уже форму эротомании. Впрочем, как сообщает нам Набоков, этому пороку подвержены сорок процентов мужчин определённого возраста.
К сожалению, из-за путешествующих учеников билет удалось купить только в общий вагон, который по контингенту очень напоминал "столыпин". Пахло мочой, калом, перегаром, потом. Мрачные рожи, корявые фигуры. Поношенная старая одежда. Всё это мелькало мимо в страшноватой полутьме и было не до сна. Россия во мгле шуршала, бормотала что-то невнятное, но явно угрожающее. Материлась, как всегда, бездумно. Несла ахинею. Как обычно жаловалась. Задавала дурные вопросы. Скрипела зубами и лезла с дурацкими советами. Храпела и бредила.
Какая-то безногая, полубезумная старуха требовала хриплым голосом прожжённой жучки или щепачки, укравшей пять рублей в трамвае ещё при Николае Кровавом, получив свои три года накануне революции, а потом строго попадалась на этой сумме. Сидела и освобождалась с тем же интервалом через все наши победы и трагедии. Так вот эта старая курва требовала, чтоб ей уступили место внизу, ибо по своей инвалидности никак не могла залезть на верхнюю полку. Но мужик, к которому она обращалась, - в очень поношенных, много раз стираных галифе и выцветшей гимнастёрке со следами погон, стриженный под модный послевоенный полу бокс (между прочим, неплохой всю жизнь баянист) посылал старушку время от времени на хуй. Та же всё лаялась и лаялась.
А тут ещё маленькая совсем девочка открыла свою огромную коробочку, да так широко, громко, надрывно и напористо, что весь вагон, все 145 человек в наличии, очнулись разом от забытья и стали волноваться. Шептались пассажиры меж собой не по-доброму, выражая явное неудовольствие. И по мере того, как крик не прекращался, гул всё нарастал, пока, наконец, баянист с модной стрижкой не рявкнул басом человека, прошедшего всю войну от Белгорода до Берлина, выражая мнение всей вагонной публики: "Мать, да затки ж ты в конце концов пасть ребёнку на хер, что ж теперь из-за твоей ссульи всю ночь не спать, что ли?"
И толстая. В общем добрая по природе женщина, но выведенная окончательно из терпения, плюс приученная с детства, что коллектив всегда прав, а тут столько рыл против тебя, схватила орущую девочку в охапку, заткнула ей рот полотенцем и, несмотря на полноту, понеслась с дитём в тамбур. И там, упросив одуревшую от водки проводницу открыть дверь, выкинула неугомонное созданье в ночную жуть.
В вагоне стало сразу очень тихо. Только всхлипывала где-то несчастная мамаша. Даже сумасшедшая старуха успокоилась на время, получив нравственное удовлетворение от героического поступка матери. Да и остальные граждане-пассажиры были вроде бы довольны. Теперь они могли спокойно спать аж до самой столицы нашей родины.
В конце концов, уснул и наш герой. Уже где-то под утро, когда ехали тоскливым Подмосковьем, состоящим из мрачных бараков, которые в такую рань уже начинали выблёвывать из себя первых тружеников. Ему снилось кладбище, где он прогуливался среди могилок и то там то здесь натыкался на мёртвых мужиков, которые сидели в раскоряченных позах с ножами, которые они сами загнали себе в груди. И в итоге набрёл на своего отца. С ножом в сердце. Это же акт коллективного самоубийства, думалось ему во сне, но ради чего же? И он терзался этим проклятым вопросом.
Но тут, слава богу, проводница, малость оклемавшись после крутой поддачи, начала истошно вопить. Пугать и будить народ, чтоб вставали суки. Вот уже Москва показалась. Всё, пиздец, приехали на хуй. Поезд дальше не идёт.
Утром он пошёл перекусить в кооперативную пельменную, решив слегка шикануть по случаю прибытия в столицу. И увидел настоящих рэкетиров. Накаченных, одетых в модные куртки и штаны молодых людей с такими пачками, что испугаться на всю жизнь можно. Они, покачиваясь, подошли к стойке, ударили по ней изо всех сил руками и потребовали себе по двойной порции каждому бесплатно. Плевать им на вонючую очередь.
Позавтракав, наш герой занялся своими делами. Покончив с ними после обеда, пошёл прогуляться по центру Москвы, где давно уже не был. Здесь город представлял собой уникальное зрелище. Особенно в районе пушкинской площади всё было очень характерно. Возле кинотеатра "Россия", на рекламном щите, огромными буквами было написано РЭМБО. Шёл запрещённый некогда антисоветский боевик. В полный рост. У памятника Поэту сидели путаны, предлагая себя совершенно открыто. Вот подъезжает большой американский автомобиль чёрного цвета. Нагло и громко сигналит. Две самые длинноногие пташки подлетают к тачке. Готовы на всё, были б баксы. В машине пожилой, солидный штатник и средних лет дама. Быстро договариваются о цене за лесбийское шоу и отъезжают. К ресторану Мак Дональдс, где раньше весёлое кафе Лира с его вечной фарцой, чёрными и примитивными шлюхами, теперь ритуальная очередь. Подлиннее чем в мавзолей будет. Наши люди считают за счастье отметиться здесь. Обязательно надо побывать хоть раз в жизни, а потом рассказывать детям и внукам. Аксессуары. Которые удаётся вынести оттуда, - салфеточки, бумажные стаканчики и тарелочки - ставятся дома на видном месте. По правую руку от Пушкина народ давится за шариковым бельгийским мороженным, по левую - блистает модная Пицца-хат, куда пускают только за валюту. Это для избранных. Везёт проституткам при новом режиме: они и в самый лучший кабак проходят со своими зелёными, и в казино при первоклассном отеле. Возле редакции Московских новостей толкаются демократы и прочая сволочь. Безумные, бледно-жёлтые лица искажены злобой. Горят глаза ненавистью. Так и дал бы оппоненту по роже. Толкуют придурки о судьбах России, толкут в ступе всякий банальный, ретроградный вздор. Толкают и покупают радикальные листочки. И над всем этим бедламом, высоко вверху, как знамя победившего американизма, ярко-красный щит и на нём горящие буквы: НАСЛАЖДАЙТЕСЬ КОКА-КОЛОЙ.
Странно, однако, наш герой, будучи по натуре человеком про-западным, совсем не радовался этим переменам, видя за внешним либеральным антуражем лишь некоторую ущербность и даже дешёвку. Какую-то вульгарность. А ведь он так хотел, чтобы, наконец, прорвало. Чтоб на его чопорной родине можно было читать Лолиту, наслаждаться журналом "Тайм", пить на каждом углу Колу, а не русский квас. И вот получите. Такая дрянь. Взять хотя бы это коммерческое телевидение, которое показывает нон-стоп американские клипы не первой свежести, а советские вульгарные молодые дикторы пытаются говорить с американским акцентом.
Он спустился в подземный переход, чтоб попасть в метро и уехать от всего этого подальше, и увидел, что под землёй полно нищих. Калек, юродивых, больных и расслабленных. Всяких уродов и идиотов. А между ними предприимчивые дельцы продают всякие брошюрки по технике секса, восточной борьбе, маги, а также анкеты для выезда в ЮАР. Пьяный парень в расстегнутой куртке вдруг набрасывается на немощную нищенку и трясёт её так сильно, что из той сыпется вся мелочь. Прохожие, конечно, ноль внимания, как у нас водится. "Смотри, сука", - грозит пьяный старухе и шатается дальше. Толкает ненароком плечом хорошо накаченную девицу - каждый день культуристские тренировки и бассейн, плюс карате и йога - и та резко бьёт его тремя пальцами в бок, так что беспредельник тотчас падает на грязное и заплёванное. Прямо у ног портрета Николая Кровавого.
Нашего героя тошнило от всего увиденного. Было, конечно, не до нимфеток, хотя он и заметил таки один классический вариант возле коммерческой шашлычной, где пообедал, решив не жалеть денег. Холёная капризная мордочка избалованной девочки, а при ней какой-то изнеженный бонвиван. Расторможенный весь обормот в выехавшей из-под приспущенных штанов рубашке. Девочка явно капризничала, требовала, чтоб ей угождали, купили двойную порцию и всякие там приправы, специи, много пепси...Они жрали эти жёсткие шашлыки и были оба по уши в жире и соусе. Масленые, перепачканные. Противно смотреть просто.
В метро он зачитался радикальной газетой полной всяких гадостей, Поливали грязью практически всё, что дорого и свято советскому человеку. А когда, устав от этой мерзости, поднял глаза, увидел перед собой Лолитку. Девчонку лет двенадцати. Рыжеволосенькую, длинноногонькую, в простых чулочках (это его особенно тронуло) и грязноватых спортивных тапочках. В зелёной курточке-штурмовке. Она как раз прощалась с мужчиной похожим на набоковского типа - тонкое лицо, мягкие манеры, замшевый пиджак, тот самый возраст. Когда он вышел на какой-то станции, Лолитка опустила грустные глазки с длинными ресницами, а потом вдруг резко подняла их и дерзко взглянула на нашего героя. И улыбнулась. Он толчком в сердце почувствовал, что болезнь стремительно возвращается, овладевая им с новой силой. А девочка то отводила лукавый взгляд, то смотрела на него нагло в упор. Чувственная, манящая, приглашающая подсесть рядом. Он осмотрелся. Вагон был почти пуст. Два-три замученных бытом пассажира неопределённого пола, глубоко ушедших в себя, не обращали ни на что внимания. Он подсел к ней. Взял за руку. Она была безвольная, липкая, податливая, намекающая - можно делать всё что угодно. Маленькое тельце просто затрепетало от прикосновения. Сердечко билось бешено, как у пойманной птички. А эти пухлые детские губки. Он целовал их до боли. Расстегнул курточку, стал мять маленькие сиськи. Помог ей выскочить из жёлтого свиторочка. Целовал сосочки нежнейшие. Избавил от синей короткой юбочки. О, эти простые скромные чулочки! Как они возбуждали его. Он целовал их очень долго, а потом и кусочки розовой плоти, которые показались там, где они кончались. И эти хлопчатобумажные трусики. И под ними юный, только-только набухший для интимных дел плод и мягкие-мягкие волосики...
Слава богу, они ехали по кольцевой линии, и поезд не требовал пересадки. Лолитка стонала и мычала что-то детское, чуть ли не цитировала мультики или разговаривала с игрушками. А он кончил уже раза два, но всё хотел продолжать, не в силах вовремя остановиться. Ласкать её, обнимать крепко, так что хрустели нежные косточки, называть Лолиточкой...
Это могло бы продолжаться до самой ночи, если бы на Новослободской, кажется, не вошли в вагон три милиционера, не считая, собаки. Они воевали с крысами, которые оккупировали Метрополитен им. В.И. Ленина и сожрали уже несколько десятков граждан на разных станциях. И тут менты увидели такое, что и не мыслилось их усталому воображению, привыкшему, казалось, ко всякому в последнее время. Мужчина в возрасте и маленькая совсем девочка, практически нагишом, в объятиях друг друга...