Фишман Леонид. Картина будущего у российских фантастов

ПРЕДИСЛОВИЕ
Мое знакомство с автором этого сборника статей произошло при довольно забавных обстоятельствах. Осенью 2005 года я вдруг узнал о том, что тремя годами раньше в Екатеринбурге вышла книга 'Фантастика и гражданское общество', автор которой не только принял за чистую монету "Историю советской фантастики" небезызвестного доктора Р.С.Каца, но и посвятил "лунному проекту" большевиков целую главу, честно сославшись на труд Рустама Святославовича.
По причине отдаленности от меня места издания и небольшого тиража добыть уникальную книгу можно было, только списавшись с автором лично - что я и поспешил и сделать. Монография мне была послана по почте, я получил ее, прочитал и в очень мягких выражениях объяснил ее автору, - тогда еще не доктору наук Леониду Фишману, - сколь опрометчиво с его стороны было доверяться квазидоктору филологии или попросту околонаучному мошеннику Кацу.
Мягкость тона (мне, в общем, не свойственная) объяснялась двумя причинами.
Во-первых, Леонид Гершевич оказался не нашим братом-филологом, но обществоведом - иными словами, частью той силы, которая вечно хочет блага всем наукам и при этом вечно путается в деталях каждой из них. Во-вторых, упомянутая книга, каковую я принялся читать не без предубеждения, оказалась на удивление хорошей: любопытной по замыслу, нетривиальной по выводам и грамотной по охвату фактического материала (Кац - не в счет). Таким образом, с Л.Фишманом оказалось куда интересней дружить, чем ругаться.
За прошедшие три года нашего знакомства я прочел еще немало других работ Л. Фишмана, некоторые из которых включены в нынешний сборник. Часто я не вполне соглашаюсь с авторам, а порою не соглашаюсь вовсе (к примеру, я убежден, что, выводя ту или иную общественную тенденцию, исследователю все же непозволительно уравнивать фантастов талантливых с клиническими графоманами), - но это, однако, ничуть не мешает мне высоко оценивать его статьи и рекомендовать их для публикации в литературные издания.
При всей своей бесспорно высокой квалификации автор редко сбивается на "птичий" научный слог и, как правило, пишет доступным и понятным языком. Ракурс социологического и философского подхода к фантастическому мейнстриму позволяет увидеть то, что порой скрыто от нас, критиков, увлеченных мелкой и мельчайшей эмпирикой. Я рад, что благодаря выходу этой брошюры со статьями Л.Фишмана познакомится еще сотня профессиональных читателей фантастики. Всем же, кто пожелает поспорить с автором, я с удовольствием дам его электронный адрес: пусть отбивается сам.

Роман АРБИТМАН

БАРИН ВЕРНУЛСЯ
Эта статья посвящена проблеме, которую трудно было обойти, анализируя отечественную 'имперскую' фантастику, но которая в действительности как бы является ее 'слепым пятном'. И это 'слепое пятно' представляется чем-то столь самоочевидным, что даже практически не удостаивается обсуждения, представая как нечто само собой разумеющееся.
Проблема эта - проблема дворянина или, как мы предпочитаем выражаться, барина в российском будущем или же в альтернативной версии истории.
В первом приближении понятно, почему имперское будущее с трудом мыслится без наличия в нем бар. И в самом деле, империя - это монархия. А монархия, как замечал еще Монтескье, основывается на чувстве чести. Честь (а вовсе не добродетель) - это дворянский (аристократический) атрибут. И потому всякий, кто мыслит о будущей России как империи, вряд ли сможет избежать и возрождения сословного деления, и табели о рангах, и размежевания общества про степени большей и меньшей 'благородности' и т.д., и т.п. И вот со всем этим мы сталкиваемся в ряде произведений отечественных фантастов, причем барская тема откровенно смакуется, а образ барина-дворянина подается как образец человека и лакируется под самыми благовидными предлогами.
Так, в 'Гравилете 'Цесаревиче' В.Рыбакова идеализированная Российская империя - часть 'подлинного мира' (в то время как наш с вами мир - его ухудшенная миниатюрная копия). И, конечно, сословное деление с непременным дворянством тоже несет отпечаток 'подлинности'.
В ордусском цикле Хольма Ван Зайчика похожая, только гораздо более обширная империя с непременным (хотя и китаизированным) дворянством еще подлинно 'культурно', тогда как окружение воспринимается как 'варвары'.
В 'Конкистадоре' Д.Володихина тоже наличествует Российская (уже космическая) империя, которая, правда, не занимает центрально места в повествовании. Но, со всем ее 'царством' и сословностью, это идеал, до которого еще только надо дорасти молодому русско-латинскому государству.
В произведениях Р.Злотникова 'Счастливчик 'Сандерс', 'Бешеный медведь', 'Охота на охотника' (не говоря уже о цикле 'Вечный') и т.п. Российская империя космического будущего также немыслима без дворянства. В ней дворянин обязан превосходить и превосходит простолюдинов во всем.
Даже в посвященном вообще-то другой теме 'Замке на краю бездны' И.Эльтеррус среди многих могучих космических держав обнаруживается все та же российская империя все с теми же графами и князьями.
Среди прочих произведений следует отметить 'Укус ангела' П.Крусанова, 'Корабельного секретаря' и 'Исландскую карту' А.Громова, 'Вариант 'И' В.Михайлова, 'Зазеркальные близнецы' и 'Слуга царю' А.Ерпылева, 'Записки корнета Ливанова' Е.Хаецкой и др. Все это - книги, в которых дворянству (и тесно с ним связанному сословному делению) дается практически однозначно положительная оценка. Сюда же можно отнести многочисленные произведения Ю.Никитина, в которых настойчиво проповедуется мысль о превосходстве аристократа над простолюдином, 'Времена негодяев' Э.Геворкяна и 'Хроники глобального бреда' А.Фролова, в которых посткатастрофическая Русь также не мыслится без 'естественным образом' возникшего благородного сословия и т.д.
По прочтении изрядного количества подобных произведений возникает вопрос: почему?
Нет, с технической точки зрения все понятно. Еще О.Славникова в статье 'Я люблю тебя, империя', заметила: 'империя эстетически притягательна и этически комфортна не только для правящих высших слоев, но и для обычных подданных, составляющих ее строительный материал. Изначально определяя многие параметры личности литературного героя и отражающего его реального человека, империя избавляет персонаж от подвига святости, заменяя его подвигом соответствия. Для писателя империя привлекательна тем, что позволяет получать героев готовыми, разложенными по ролям и, не вдаваясь в их рефлексии, строить энергичную фабулу'¹. Иначе говоря, 'параметры личности' дворянина-слуги империи уже давно отработаны в нашей литературе и культуре и их легко воспроизводить. Да и вообще фантастика питает слабости к монархии-аристократии-империи: в будущем она часто рисует космические империи со всем приличествующим им сословным антуражем.
Но почему это вдруг стало таким легким? Почему для определенной части авторов образ дворянина стал образцом человека?
Тут в голову приходит социально-психологическое объяснение. Если сравнивать с новорусским нуворишем или даже позднесоветским номенклатурщиком, то барин-дворянин и впрямь может показаться образцом достойного во всех отношениях человека. И вообще есть в дворянской аристократии нечто привлекательное: принципы чести, заслуг, поощряющая честолюбие и карьерный рост иерархичность социального строя, основанная на естественном желании многих не просто быть, но и выглядеть выше других и т.д.
Но, спрашивается, нам-то что с того? Прислушаемся к себе, к своим приобретенным за годы советского строя привычкам не кланяться людям просто из-за их происхождения. Эти советские, и далеко не самые худшие, социальные инстинкты вроде бы должны исключать мечты о том, чтобы вновь одни из нас стали 'голубой крови' и получили сословные привилегии, а другие удовольствовались статусом 'простолюдинов'. О, нет, наверняка мы этого в своем большинстве не хотим. Почему же некоторые искренне мечтают о возвращении барина?
А ответ на этот вопрос прост. Дело в том, что мечта о возвращении барина-дворянина, или, точнее, о том, чтобы самому стать дворянином - это тайная и немного постыдная мечта советского гуманитарного интеллигента. И самое смешное, что невольно воспитал в нем эту мечту сам советский строй.
Ни для кого не секрет, что советское образование и воспитание во многом основывались на ценностях русской классической культуры ее 'золотого века'. А это была дворянская культура, в которой занятия, скажем, литературой, искусством, наукой или даже просто 'культурное времяпровождение' считались единственно достойным благородного человека занятием. Достойным благородного человека именно потому, что он, в идеале, занимался литературой-искусством-наукой бескорыстно, без непосредственной материальной заинтересованности. А если таковая и была (не все же обладали большим состоянием), то все равно не являлась главным стимулом: не торговлей же пропитание зарабатывать!
И советский интеллигент перенял не только многое из ценностей дворянской культуры, но и, отчасти, сам стиль барско-дворянской жизни. Это был образ жизни такого скромного барина, могущего на государственную зарплату (эквивалент доходов и имения) удовлетворять свои культурные потребности. Известная шутка о науке как удовлетворении собственного любопытства за государственный счет - это шутка, типичная для советского интеллигентного 'дворянина'. Более сниженный ее вариант - 'государство делает вид, что платит, мы делаем вид, что работаем' - отражение все той же 'советско-аристократической' ментальности. Конечно же, настоящему дворянину не 'платят' - его содержат; и, естественно, он не 'работает', а служит или создает культурные ценности.
Что советского мелкого барина уязвляло, так то, что свободы было маловато и платили недостаточно. А главное, при почти дворянском образе жизни не было соответственного почета и преклонения. Советский 'аристократ духа' мог пользоваться уважением, но вот привилегий перед слесарем дядей Васей не имел. Напротив, в некоторых случаях дядя Вася сам имел преимущества - скажем, при вступлении в партию. И поэтому дядя Вася советскому дворянину не кланялся, не считал высшим существом, 'элитой'. И где-то в глубине души интеллигенту было обидно, что он, весь такой духовно возвышенный, приличествующего социального статуса не имеет. А имеют его какие-нибудь номенклатурщики - да и то только фактически, а не официально. Поэтому советский интеллигент глухо презирал номенклатурщика, а своим духовным превосходством над дядей Васей втайне гордился.
Компенсировать отсутствие барского статуса интеллигент мог только идеологически. Скажем, становясь приверженцем всяких эзотерических учений, в которых люди делятся на низших и высших по степени просветленности или даже по откровенно расовому признаку. Как, например, у Рерихов или Блаватской. Это, кстати, не последняя по значимости социально-психологическая причина популярности оккультизма в интеллигентных кругах в эпоху 'застоя' и после нее. А когда началась перестройка, интеллигенция надеялась, что, наконец-то, она обретет социальный статус, приличествующий ее достоинствам. Однако не получилось.
Вот тогда-то и появились не просто 'имперская фантастика', но фантастика с непременным наличием дворянской аристократии - воплощение мечты об обществе, в котором людей не просто будут оценивать по меркам 'дворянина из барака' (как себя называет, к примеру, Д.Галковский) но и статусно отличать. Чтобы, наконец, этот самый дворянин из 'барака' выбрался.
Так к нам вернулся барин.
Итак, дворянин имперских фантастических проектов это порождение мечтаний 'дворянина из барака'. И чем же замечательно было это порождение? Тем, что в образе дворянина вымышленной империи для интеллигента формулировалась мечта об эффективной социальной сегрегации. Проще говоря, интеллигентному дворянину требовалось оградить себя от дяди Васи. А сделать это можно только демонстрацией силы.
Но как раз дворянское сословие и монополизирует в империи право творить легитимное насилие. Общеизвестно ведь, что благородное сословие, начиная с античных аристократов, как раз основывало свои права на том, что они сильнее и храбрее других, и готовы рисковать жизнью. (Тем раб и отличался от господина, что, как заметил еще Гегель, предпочитал жизнь тому, что было позже названо честью). Прочие 'культурные' атрибуты наслоились значительно позже.
И поэтому дворянин в фантастических проектах чаще всего предстает в качестве субъекта, непосредственно связанного с осуществлением насильственных действий. Это обычно боевой офицер или представитель спецслужб, минимум полицейский (вроде главных героев 'человекоохранителей' у Хольма Ван Зайчика), а вовсе не гражданский. Даже 'корабельный секретарь' А.Громова отправляется послужить на военном корабле. Этот офицер-шпион-дворянин - законченное воплощение мечты интеллигента не то чтобы самому стать сильным, но обрести сильного защитника, который считал бы интеллигента себе равным и честно выполнял свои функции. Отталкивающий образ опричника Андрея Комяги у В.Сорокина ('День опричника') - редкое исключение, выявляющее, впрочем, подлинное содержание мечты о дворянине.
Мечта интеллигента - та же, что у типичного героя фэнтезийного или приключенческого произведения - 'мальчишки, убежавшего из дому', чтобы удовлетворить свои насущные экзистенциальные потребности. Он вступает в армию, или спецслужбу, или в магический орден и т.д., что дает ему красивый мундир, приключения, силу, материальную обеспеченность и даже относительную безопасность, обусловленную покровительством армии, службы или ордена и т.д.² Вряд ли интеллигент сам когда-то станет таким, но своего защитника и покровителя он именно таким видеть желает.
Принципиальна здесь шкала ценностей этого типа дворянина и 'сбежавшего мальчика' - в чем-то привлекательная, но 'недостроенная', с ограниченной моральной ответственностью. Ценностная шкала аристократа-рыцаря-дворянина, как упоминалось выше, по большей части сводится к требованию соответствовать канонам сословной чести, но вовсе не добродетели. Тут необходимо отметить, что фантастический дворянин унаследовал эту недостроенность шкалы ценностей не только у реального исторического прототипа, но и у своего родителя - советского интеллигента. Ведь интеллигент уже не верил искренне в коммунистический идеал, далеко не всегда верил в Бога, а если верил, то это была частная вера, которая мало отражалась на его социальном поведении. Поэтому и у советского интеллигента главное место занимали корпоративные ценности и ценности, регулирующие частную жизнь. Своего фантастического покровителя и собрата по сословию он вылепил как раз по этой мерке.
Но как тогда держать его в узде? Ясно, что от фантастического дворянина нельзя требовать большего морального совершенства, чем от себя любимого. Да и у реального дворянина не требовали никогда: высший ярус ценностей 'обеспечивали' церковь и государство. И наши авторы поэтому заставляют своих героев-дворян вести себя так, будто вопрос о высшем ярусе ценностей в принципе решен. Не только церковь и император, но и все прочие знают 'зачем' и 'за что'.
И это понятно. Дворянство - часть так называемого 'служилого государства', в котором все сословия тянут лямку, в том числе и 'благородное'. В первоначальном виде легитимность такого государства обосновывается религией - 'Москва - Третий Рим' и т.д. В секулярной версии - идеологией, например, коммунистической. Не случайно имеет место точка зрения, согласно которой у нас со времен Екатерины Великой служилое государство стало разрушаться (знаменитые вольности дворянству), а большевики его восстановили под другими лозунгами. Поэтому сегодня мечта о восстановлении империи - это мечта о восстановлении служилого государства с контролируемой верховной властью и религией (или идеологией) элитой. При этом государь, народ и элита служат общему делу. Верность общему делу - тот оселок, на котором народ может проверить соответствие представителя элиты своему месту. Потому что сама по себе элита (дворянство) склонна думать скорее о своих вольностях и привилегиях, нежели о стране. И российские 'имперско-дворянские' фантасты это, видимо, осознают. Р.Злотников в 'Бешеном медведе', например, заставляет своего бравого героя К.Полубоя произнести тираду такого содержания:
'- Ох, Дик, ну и сказанул... То есть демократия - это, значит, некий общественный договор, который, мол, работает, если все скопом стараются. А у нас, мол, государь-император как сел на трон, так и сидит себе поплевывает... Ты хоть историю-то у себя в университете учил? Или не помнишь, что у нас в девятьсот семнадцатом уже одного государя к стенке поставили? А про Талменский кризис слышал? У вас на спецкурсах, небось, говорили, что это вы, мол, все так славненько устроили? А на самом деле - шиш. Это мы сами снова едва в дерьмо не вляпались. Ежели бы у нас все так запросто само собой случалось, то кому эта ваша демократия нужны бы была? Че париться-то, если все само собой происходит: государь помер - ап и новый на троне! И все - ладушки. Не-ет, мы тоже, как и вы, и правила игры соблюдаем, и изо всех жил тянем, чтобы все нормально было. И государь, я тебе скажу, - первый из всех. Потому как понимает, что если он хоть чуток сачковать начнет - все на хрен рухнет. Как уже было. И это его понимание - великая вещь, на которой все и держится'.
Или как у Хольма Ван Зайчика в 'Деле о полку Игореве': 'Сила словесная, сила оружная людям покой и достаток дает. Князь благоверный всю сушу огромную, правя, навеки в порядок привел. Кланяясь земно, воздвиг этот памятник радостный и благодарный народ. Общая ныне для всех Поднебесная, будь ты чиновнище, дух или вол'.
Словом, своих дворян фантасты помещают в имперский контекст, который определенно должен регулироваться ценностями рангом выше масштабом шире традиционных 'дворянских'. И придумывать ничего тут не надо, надо только припомнить смутный образ александровской, екатерининской или какой-нибудь еще там империи с их 'самодержавием, православием, народностью'. У А.Ерпылева в 'Зазеркальных близнецах', например, мы встречаем как раз такой смутный образ с избеганием конкретики, но с детальным описание альтернативной истории, в которой Россия стала самой могучей державой мира.
Проблема в том, что в действительности такого контекста нет. Образ так и остается смутным. Он практически никогда детально не прописывается, заменяясь символикой и эстетикой ну, скажем, 'Викторианской России' по Володихину³ - а ля 'Сибирский цирюльник'. И, конечно, более или менее детальным описанием сословных доблестей. Но эстетики недостаточно. Поэтому ценностная пирамида фантастической империи будущего на самом деле так и остается недостроенной. Внизу и в середине - честь, верность, достоинство, а наверху - только крайне неубедительная симуляция. Это нечто абстрактно патриотическое, державное, более или менее православное, отчасти советское, но не без гражданских свобод и т.д. - идеализированный образ, аналогичный тому, который возникает и из официальной пропаганды нынешних времен. Словом то, над чем человеку служивому нет смысла сильно задумываться. Потому дворянин-'шпак' почти никогда и не является главным героем, что в этом случае недостроенность шкалы его ценностей становится очевидной. Вот А.Громов попробовал сделать главным героем гражданского - и в финале его 'корабельный секретарь' Арсений Свистунов выглядел весьма неприглядно, став убийцей невинного мальчишки-аборигена. И все ради того, чтобы продлить себе дворянство, изобразив подвиг.
В сущности, у фантастического дворянина та же проблема, что у современного представителя элиты - 'государственника' и 'патриота'. 'Государственность' и 'патриотизм' последнего не имеют ясного содержания и искусственно конструируются из старых символов и мифов. Имперский дворянин будущего на вершине своей пирамиды ценностей имеет такой же 'симулякр' и ему не остается ничего, кроме следования правилам корпоративной чести. Точно так же, как фантастическая Российская империя будущего (или из альтернативной истории) в идеологическом смысле - очищенный от чужеродных примесей вариант путинской России настоящего, имперский дворянин - облагороженный вариант путинского чиновника (преимущественно представителя спецслужб, военного и т.д.)
Поэтому дворянин фантастической империи будущего - это олицетворение инфантильно отложенного решения, своего рода лицо с ограниченной ответственностью. Остается только подменить империю чем-то другим - и дворянин будет служить ей также ревностно.
'После большевистской реформации - как замечает В.Цымбурский - у нас нет знати. Но у нас есть пытающаяся подменить государство, отождествив его с собою, псевдознать в ее очевидной бездарности. Выступать сегодня с партией жизни в любой из ее версий - прославляя ли аристократические доблести, превознося ли разгул "капризно-неприхотливого нутра" или вбрасывая в "быдло" лозунг "выживания" - значит, работать на притязания псевдознати, на ее усилия образовать господствующее сословие'⁴.
Да, у нас в последние годы мечты о возрождении империи, великой державы стали весьма популярными. Но имперская мечта - совсем не обязательно мечта о возвращении барина. Это мечта прежде всего об изменении невыносимого положения, о социальной трансформации, призванной вернуть могущество на международной арене и порядок внутри страны, основанный на справедливости и дающий всем уверенность в завтрашнем дне. Поэтому мечта об империи - это мечта о свершении нового исторического выбора, который во многом является и выбором моральным. Это утопическая мечта.
Но как раз в дворянско-имперских произведениях российских фантастов утопический элемент минимизирован. Иллюзорно-полноценная шкала имперских ценностей всегда преподносится как данность, а сама империя - как естественное явление, продолжение естественно существующего порядка вещей или, по крайней мере, как возвращение к нему. Дворянин - образ консервативный, унаследованный от средневековья с его приверженностью традиции. И потому образ будущего с дворянином это образ однозначно консервативного будущего, будущего без проблем - по крайней мере, судьбоносных, меняющих лицо мира. Это будущее с раз и навсегда установленным стабильным и комфортным порядком, который меняется только с внешней - научной, технической и т.п. стороны. Приверженность преимущественно сословной чести, происхождение прав из приватизации функции насилия в далеком прошлом, узость мировоззренческого кругозора, которая мешает принимать судьбоносные решения - все это делает среднего дворянина идеальным охранителем статус-кво, но никак не его преобразователем.
Поэтому проблема социальной трансформации и исторического выбора - это не та проблема, к решению которой предназначен барин из фантастики при всех его рыцарско-дворянских достоинствах. Ведь в такой ситуации он не может прикрыться сословным статусом и узко-сословными же ценностями. И поэтому в ряде фантастических образов будущего, пусть даже и державно-имперского, для дворян места просто не остается. Герои А.Плеханова ('Сверхдержава'), М.Жукова ('Оборона тупика'), О.Дивова ('Выбраковка'), Д.Шидловского ('Пророк'), А.Шубина ('Ведьмино кольцо: Советский Союз 21 века') и т.д. - совершенно другой тип, который ставит себе гораздо более высокую моральную планку. Это политический деятель, мыслитель и даже пророк, который берет на себя труд рефлексии и над существующими ценностями, и над выработкой ценностей новых, и над формулированием проектов будущего. Более того, когда надо основать в будущем само государство 'с дворянами', на эту роль привлекается совсем не дворянин! У А.Фролова, например, это самые простецкие граждане Александр Орлов и Алексей Хорьков. У Э.Геворкяна Правитель Сармат и его преемник Виктор тоже отнюдь не дворяне. Основатель новой российской империи у Р.Злотникова ('Виват, империя!') вообще едва ли не существо иной, высшей расы. А когда 'империя с дворянином', да и весь мир впридачу стоят на пороге глобального исторического выбора как у Д.Шидловского, главной фигурой становится совсем не типичный представитель дворянского сословия, а почти мистическая личность, пророк. Или, как у того же Злотникова в цикле 'Вечный', легендарный Вечный - тоже, кстати, совсем не знатного происхождения.
На их фоне 'средний' дворянин русской фантастики, которого мы в изобилии встречаем у Злотникова, Хольма Ван Зайчика, Рыбакова и пр. выглядит убежавшим из дому мальчиком. О, конечно, он может оказаться человеком редкой душевной красоты и высоких моральных принципов, как, например, эмгэбэшник князь Трубецкой из 'Гравилета 'Цесаревича' Рыбакова. Однако все равно не покидает впечатление, что мальчику просто повезло со временем и местом: он поступил на службу императору, а не мафиозному авторитету. Потому что кто-то другой до него уже мучился моральными дилеммами, придумывал политические институты, делал исторический выбор - в общем, создавал великолепную империю. А мальчику остается наслаждаться привилегиями, комфортом и моральным благополучием. Примерно как детям и внукам 'новых русских'. Только теперь они называются дворянами. Потому-то и сама мечта об 'империи с дворянином' выглядит несколько сомнительной. Если сорвать всю эту эстетическую мишуру 'русского викторианства', остается лишь корыстное желание и в будущем официально закрепить наметившееся сейчас деление всех на 'лучших' и 'худших', 'блаародных' и 'быдло'. И чтобы быдло уважало и кланялось.
...Хорошо, что барин вернулся к нам еще только в мечтах. В шею его, в шею!

ИНОЕ БУДУЩЕЕ
Картина будущего у российских фантастов: смена тенденций
Современные российские фантасты рисуют различные картины будущего - в зависимости от их политических симпатий и антипатий, базового образования, последних интеллектуальных веяний и т.д. Однако в этом многообразии достаточно уверенно можно выявить смену определенных тенденций.
Условно можно сказать, что будущее, если только не учитывать внезапных катаклизмов вроде падения метеорита или наступления ядерной зимы, или нашествия инопланетян⁵ и т.д., определяется двумя группами факторов: достижениями научно-технического прогресса и преобладанием в обществе определенной социальной философии (или религии, или идеологии).
Крушение СССР, утрата нашей страной статуса великой державы со всеми известными последствиями, вызвали с начала 90-х годов 20 века в отечественной фантастике волну своего рода реваншизма и ревизионизма. Ревизовались навязываемые России культурные ценности. Это были ценности, диктуемые глобализацией: появилась даже целая, по выражению Дмитрия Володихина, 'антиглобалистская фантастика': 'антиглобалистов - как стихийных, так и сознательных - в российской фантастике хватает. Это и Михаил Тырин с романом "Желтая линия", и "Моя война" Виктора Косенкова, и "Ланселот XXI" Михаила Харитонова, да и мой роман "Убить миротворца"' ⁶. Это были также ценности и культурные символы 'культовых' фэнтэзийных миров, например, мира Толкиена: 'Эльфийский клинок' и 'Черное копье' Ника Перумова, 'Черная Хроника Арды' Надежды Васильевой, 'Последний кольценосец' Кирилла Еськова. Создавались многочисленные альтернативные версии истории и альтернативные миры, в которых Россия (Россия-Евразия) была великой державой: от 'Гравилета 'Цесаревича' Вячеслава Рыбакова, до 'Евразийской симфонии' Хольма Ван Зайчика. Однако 'недостаток' идеи альтернативного мира или альтернативной истории в том, что желаемое автором состояние общества в них имеет весьма слабое отношение к нашей с вами реальности, хотя и может нести в себе привлекательную политическую философию, религию или идеологию. Поэтому наибольший интерес представляют произведения 1990-х, в которых фантасты рисовали картину будущего, где Россия выходит из своего нынешнего отвратительного состояния посредством принятия некоей правильной идеологической доктрины или даже новой религии.
Вот несколько достаточно показательных примеров.
Самым плодовитым представителем идеологического реваншизма в фантастике 1990-х был, несомненно, Юрий Никитин. Его произведения - 'Ярость', 'Империя зла', 'Скифы' (1997-1999 гг.) - все эти книги являлись реваншистскими политическими проектами и до некоторой степени были похожи на 'Что делать?' Чернышевского. Возможно, Никитин для России конца 1990-х и являлся чем-то вроде Чернышевского - Чернышевского русского политического постмодерна.
'Ярость' и 'Империя зла' - части 'исламского проекта' Никитина.
Ислам в них объявлялся религией, которая содержит в себе столь необходимую униженной России и ее забитому народу этику гордых воинов, борцов и мучеников за веру, шахидов. 'Скифы' с принципиальной точки зрения мало прибавляют к сказанному. Отличие заключается в том, что вместо 'исламского' проекта реализуется 'скифский', а место действия из коридоров власти смещается в 'низы' или, точнее, в 'средние слои'. Для обоих проектов характерна смесь 'языческих добродетелей' с риторикой консервативной революции.
В романе Владимира Михайлова 'Вариант 'И' (1999 г.) мы находим еще одну версию исламского пути для России. В романе разворачивается аргументация в пользу благотворности для России монархического правления и поворота в сторону исламского Востока, называемого Исламидой. Всякой нации нужна фундаментальная идея, если только это действительно 'историческая нация'. Но не всякая идея может быть фундаментальной. В по-настоящему фундаментальной идее 'должна быть мечта. В идее монархии она есть: это мечта о власти, стоящей над мирской суетой, прежде всего политической, мечта о высшей справедливости, не связанной с очередной избирательной кампанией...'
'Крушение Америки' Юрия Козенкова (1998 г.) - произведение, наиболее точно подпадающее под категорию реваншистского. Это скорее четко изложенная программа возрождения мощи России и сокрушения ее злейших врагов - США и мировой сионо-масонской клики. Истинно патриотическая власть очищает страну от криминалитета, изменников и компрадоров. В стране начинается экономический и культурный подъем.
Параллельно проводится масштабная акция по организации крушения Америки. После этого крушения мир становится действительно многополюсным.
Еще одним показательным примером является 'Выбраковка' Олега Дивова (1997 г.).
Это вариант 'фашистского' будущего для России 10-20-х годов 21 века. Россия представляет собой почти тоталитарное государство. Основной идеей правящего режима является следующая: Россия должна стать обществом прежде всего для нормальных, добропорядочных граждан, а экономическое процветание - приложится. Поэтому важнейшую роль играет практика 'выбраковки'. Особая спецслужба выбраковщиков, немедленно по выявлении ликвидирует всякого рода 'отбросы общества'.
Уже в 2004 году появилась книга Виктора Косенкова 'Новый порядок' - почти 'клон' 'Выбраковки'. В ней представлена картина будущего, в которой российский президент решил насаждать 'диктатуру закона' несколько другим способом. Создается новая силовая структура ОЗГИ (Организация по Защите Государственных Интересов). Главная ее особенность в том, что отбираются в нее люди, питающие отвращение к товарно-денежным отношениям и, следовательно, по определению неподкупные. Отчетливо выраженной идеологии в 'Новом порядке' нет, если не считать высказываний главного героя в духе: русская идея должна заключаться в том, 'чтобы все идеи в мире были русскими'. Как и в 'Выбраковке' на неясном идеологическом фоне главную роль приобретает исключительно 'практическая' идея очищения общества от больных элементов посредством специально созданной для этого организации.
К концу 1990-х, началу 2000-х наметилась другая тенденция. Картина 'идеологического' будущего стала вытесняться картиной будущего 'технологического'.
Такой поворот связан с тем, что Россия окончательно вступила в эпоху постмодернового 'индивидуализированного общества' (З.Бауман). В 'индивидуализированном обществе' индивиды уже не верят в способность 'большой политики' решать их проблемы и склонны воспринимать сложившийся социальный порядок как неизменяемый индивидуальными и коллективными усилиями. Далее, к началу 21 века обнаружилось, что идеологическая парадигма реваншизма исчерпала себя и фактически стала частью дискурса истеблишмента. Кто желал революционных изменений, теперь должен был отказаться от попыток найти их источник в некоем идеологическом Граале. Оставалось терпеливо ожидать, что будущее придет к нам само со стороны 'базиса' ввиду неотвратимого прогресса науки и техники в глобализированном мире.
Произведения Романа Злотникова 'Виват, император!' (2001 г.) и 'Армагеддон' (2002 г.) в определенном смысле переходные. С одной стороны речь в них идет о реставрации монархии. Иначе говоря, наличествует привычная для фантастики 90-х линия идеологического реваншизма. В то же время основной источник изменений проистекает вовсе не из монархической (имперской) идеи.
Источник этот в расе людей (или подвиде), обладающей вечной жизнью и способностями, превосходящими способности обычного человека. Формирование сообщества таких людей, объединенных корпоративными узами и общей целью возрождения России становится первым шагом к восстановлению империи. Когда Россия становится империей, то ее облик определяет далеко не только новая форма правления, а активное развитие высоких технологий по ряду направлений. Империя становится 'страной будущего' и именно это позволяет ей в итоге объединить человечество после войны с НАТО и Китаем и ядерной зимы.
В романе Андрея Плеханова 'Сверхдержава' (2001 г.) Россия переживает эпидемию 'чумы' и гражданскую войну, после чего начинает процветать. Она становится страной, на голову превосходящей остальной мир в сфере науки и техники. Особенно поражают изменения, произошедшие в сознании людей. Из задерганных и озлобленных жителей нищей страны россияне превратились в доброжелательный, законопослушный, трудолюбивый народ, ведущий здоровый образ жизни и постоянно занимающийся самообразованием. Правда, как выясняется, таинственная 'чума' была специально выведена неким генетиком Ступиным. Ее эффект состоял в многократном повышении внушаемости. После 'обработки' населения 'чумой' правительство использовало широкую систему гипноизлучателей, встроенных в телевизоры.
В истории будущего в романе 'Последняя башня Трои' Захара Оскотского (2004 г.) в 20-е годы 21 века Россия переживает краткий период фашистской диктатуры, которая наводит порядок на некоторое время, но не может решить задач модернизации и распадается сама собой.
Облик мира 2085 года обусловлен тремя факторами: последствиями 'контрацептивной войны' Запада против Третьего мира (население земли составляет всего 3-4 миллиарда человек); достигнутой с помощь новейших достижений медицины продолжительности жизни до 130-150 лет; переходом на термоядерную энергетику и применение водородного топлива. Россия в политическом смысле напоминает сегодняшнюю 'управляемую демократию'. Место ее в экономической миросистеме Запада остается прежним, только поставляет она не нефть, а редкоземельные металлы.
В отличие от большинства произведений Юрия Никитина 1990-х, его 'Трансчеловек' (2006 г.) дает картину будущего, наступившего не столько в результате реализации какого идеологического проекта, сколько вследствие бурного развития технологий, изменяющих саму природу человека.
Будущее в 'Трансчеловеке' - это глобализированный мир, в котором прежние культурные и межнациональные противоречия уже не играют решающей роли. Основное противоречие - между теми, кто идет в ногу с прогрессом и стремится подстегнуть его и теми, кто цепляется за прошлое, хочет жить 'проще'. 'Простые' люди не могут помешать 'трансчеловекам' изменять себя с целью выйти за пределы возможностей бренного тела, потому что демократии как таковой уже нет. Но большинство получает что-то вроде 'титэйтмента' по Бжезинскому - высокий уровень жизни, изощренные виртуальные миры, даже возможность заниматься наукой. В сущности, человечество разделяется на два подвида: 'простых' людей и 'трансчеловеков' - немногочисленное, но влиятельное меньшинство. Из 'трансчеловеков' затем выделяются 'зачеловеки', которые не побоялись окончательно порвать со своей бренной биологической природой.
Отметим, что практически во всех перечисленных произведениях обнаруживаются три общие черты. Во-первых, Россия относительно недалекого будущего - это чрезвычайно модернизированная страна, нередко опережающая остальной мир в сфере высоких технологий. Во-вторых, ключевым фактором становятся изменения самой человеческой природы или же активное воздействие на эту природу. И, в-третьих, Россия станет частью глобализированного мира, вне зависимости от того, будет ли она этом мире главенствовать.
Стремление видеть Россию на переднем крае развития науки и техники - естественное желание, не требующее комментариев. Лозунг-пророчество '21 век - век биологии', звучащий уже довольно давно - это не лозунг очередной утопии земного рая, а лишь обещание новых возможностей. Это не более чем возможности решения некоторых старых проблем, пусть даже и проблем очень сложных. Их решение не отменит полностью старого культурного наследия, а если и отменит, то последствия могут быть и весьма печальными. Поэтому произведения Никитина и Злотникова вряд ли можно назвать утопиями, а произведения Плеханова и Оскотского скорее похожи на антиутопии. Впрочем, идеологически-реваншистские романы 1990-х также мало походили на утопии: не было ничего утопического в том, чтобы описать как давно известная идеология или религия может быть опробована в российских условиях. В условиях глобального мира утопиям прошлого не остается места, а сами по себе достижения научно-технического прогресса не являются достаточными основаниями для построения новых утопий. Зато они дают надежду на действительно иное будущее, даже если это будущее несет новые опасности. Для страны, на протяжении последних лет находившейся в каком-то 'бесконечном тупике', такая надежда уже многого стоит.
Но что такое в действительности 'иное будущее'? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно взглянуть на перечисленных выше авторов уже не с точки зрения их разделения на идеологов-реваншистов и 'технологов'. В определенном смысле такая классификация только затемняет суть проблемы.
С точки зрения сторонников школы миросистемного анализа специфика русской истории определяется периферийным положением России в западной капиталистической миросистеме - в качестве сырьевого придатка развитых стран и, временами, одного из гарантов европейской стабильности. И поэтому вариантов поведения у России не слишком много: пытаться укреплять свое положение, максимизируя выгоды из него; попытаться выйти из доминирующей миросистемы и создать параллельную ей миросистему; попытаться изменить саму миросистему.
Россия на протяжении своей истории испытывала все эти варианты с переменным успехом. Петровская империя была встроена в миросистему и во времена Екатерины Великой достигла наиболее благоприятного для 'периферийной империи' (термин Б.Кагарлицкого) положения в ней. Советская Россия в качестве задачи-максимум преследовала цель изменить миросистему, но пришлось ограничиться временным выходом из нее и созданием альтернативной миросистемы - 'соцлагеря'. Сейчас мы снова находимся в той же миросистеме, но на худших позициях, чем дореволюционная Россия.
Характерно, что фантастика 90-х практически не дает примеров будущего, в котором Россия преобразовывает миросистему. Исламские проекты Ю.Никитина и В.Михайлова - это в лучшем случае призыв создать параллельную миросистему исламских государств с центральной ролью России. В фашистском и следующим за ним демократическом будущем России по О.Дивову не наблюдается и такой ограниченной попытки. Фашистская Россия автаркична, а демократическая, по всей видимости, просто возвращается в миросистему. Точно так же обстоит дело и в 'Новом порядке' В.Косенкова. Проект же Ю.Козенкова - это скорее проект разрушения наличной миросистемы без ясных перспектив в дальнейшем.
Удивительно и парадоксально следующее: проблема 'Россия и преобразование миросистемы' нередко осознавалась в фантастике 90-х в 'превращенном' виде.
Это выражалось в том, что данная проблематика в проблематику конспирологическую и эзотерическую. Знаменитый вопрос 'кто виноват?' происходит из двусмысленного положения 'периферийной империи', у которой вроде бы все есть для процветания и величия, но которой по каким-то таинственным причинам почти никогда не удается достигнуть того и другого сразу. Вопрос 'кто виноват?' в конспирологическом и эзотерическом восприятии ряда фантастов преобразуется в вопрос: 'кто же на самом деле правит миром?' Поэтому, например, герои романов Сергея Алексеева, Евгения Гуляковского, Юрия Петухова, Анатолия Афанасьева, Владимира Головачева и др. пытаются разрешить свои проблемы на уровне какого-то более глубокого и 'действительного' слоя реальности. Они пытаются преобразовать именно этот слой, где борются правящие миром потусторонние силы, следствием чего станет изменение видимой обычному глазу повседневности. Показательно, что с этой точки зрения попытки исключительно идеологически обоснованного реванша ничего не меняют: они бьют мимо цели. Оставалось сделать один шаг и осознать проблематику 'Россия и миросистема' уже не в 'превращенном' виде. Похоже, этот шаг делается сейчас.
И поэтому у Р.Злотникова и А.Плеханова⁷ перед нами предстает картина преобразования прежней миросистемы в новую, в которой Россия занимает не периферийное, а центральное место благодаря не только военной мощи, но и доминированию в сфере науки и высоких технологий. Это как раз место, не доставшееся России в высокотехнологичном будущем по З. Оскотскому, в котором наша страна удовольствовалась прежним положением сырьевого источника. (Не это ли делает роман Оскотского 'антиутопией'?) В будущем 'Трансчеловека' Ю.Никитина вопрос о миросистеме поставлен не менее ясно: миросистема остается старой, только окончательно глобализируется. И это с точки зрения транслюдей (разновидности пресловутых 'номадов' Ж.Аттали) хорошо, потому что спокойно можно развивать науку и технику.
Самый жесткий идеологический реваншизм отнюдь не всегда сочетается со стремлением радикального изменения миросистемы. Наиболее яркий пример идеолога-реваншиста и 'технолога' в одном лице Ю.Никитин сумел успешно эволюционировать из одного лагеря в другой, при этом так и не предложив проекта, аналогичного злотниковскому или плехановскому. Напротив, как только идеологическо-реваншистская тенденция начинает сменяться технологической, появляются проекты ('утопические' или 'антиутопические' - в данном случае это не столь важно) радикального изменения миросистемы или, по крайней мере, проблема этого изменения начинает ставиться всерьез.
Может быть, это и дает нам надежду на действительно иное будущее.

В СИСТЕМЕ "ДВОЙНОЙ АНТИУТОПИИ"
Сейчас нередко утверждается, что в России начал бурное цветение жанр антиутопии. К таковым относят произведения Д.Быкова ('ЖД', 'Эвакуатор'), О.Славниковой ('2017'), С.Доренко ('2008'), В.Сорокина ('День опричника'), А.Волоса ('Аниматор') и некоторые другие. Нередко указанные произведения называют и 'дистопиями', хотя смысл в слово 'дистопия' обычно вкладывается тот же самый. Правда, при ближайшем рассмотрении оказывается, что мы имеем дело вовсе не с классическими образцами антиутопического жанра, и что сходство, скажем, '2008' Доренко с '1984' Оруэлла заключается разве только в датировочном стиле названия. Тогда начинают говорить, что мы имеем дело с 'неклассическими' антиутопиями и дистопиями. Так, А.Чанцев, задавшись целью определить жанровую специфику наших последних 'антиутопий', утверждает: 'Вернее всего, представляется, было бы определить эти социально-политические фантазмы как дистопию но - отнюдь не классического типа. Прежде всего бросается в глаза то, что, сохраняя форму дистопического предупреждения и обращенность к будущему, в действительности эти произведения имеют дело с настоящим временем...'⁸. Ниже он дает и такое определение: 'сатира, считающая себя антиутопией'⁹. Т.е., авторы имели намерение создать антиутопию, а получилась сатира.
Так или иначе, у нас появился ряд произведений неясной жанровой принадлежности, но воспринимаемых как антиутопии или дистопии или нечто хотя бы 'по намерению' к ним близкое. И, тем не менее, ясно, что на самом деле это никакие не антиутопии, а нечто иное. Ответить же однозначно на вопрос 'что это такое?' трудно, потому что это означало бы ответ и на другой вопрос: что такое мы (российские общество, культура, цивилизация и т.д.) есть сейчас? Иными словами, вот перед нами несколько произведений неясного жанра... а сами-то мы где находимся и какого будущего для себя желаем? Собственно, с какой позиции мы называем эти произведения антиутопиями, дистопиями и т.д.?
Это не праздный и не академический вопрос. Когда мы называем нечто антиутопией, мы, следовательно, имеем перед глазами некоторый искаженный утопический образ. Антиутопия - это реакция на какую-то утопию, в ней всегда присутствует отсылка к этой утопии. Поэтому, когда сегодня говорят, что у нас появились антиутопии, надо выяснить - на какие такие утопии они могли быть ответом?
Итак, если антиутопия - это критика уже начавшейся реализовываться утопии, то какой же искаженный утопический образ будущего могла бы описывать классическая современная российская антиутопия, от какой утопии она могла бы отталкиваться? Пожалуй, для первой половины 90-х это могла быть только либеральная утопия перехода к образу жизни 'как на Западе' с его 'потребительским раем'. Рай напрямую увязывался со свободным рынком. Свобода, политические права и т.п. красивые лозунги - все это был привлекательный, но в общем-то второстепенный довесок. Характерна оговорка О.Смолина: 'Новейшая российская революция, среди прочего, проигрывает великим предшественницам и потому, что не выдвинула относительно продуктивной утопии, способной мобилизовать широкие слои народа'¹⁰. Не отрицается, что утопия у нас была, отрицается ее 'продуктивность'. Может быть поэтому в литературе 'непродуктивная' утопия не нашла воплощения: никто не вдохновился и не пожелал описывать сон какой-нибудь либеральной Веры Павловны, хотя политиков и публицистов, проповедующих либеральную утопию одно время хватало. Злые языки вроде Дмитрия Быкова утверждают, правда, что под этой нашей либеральной утопией крылось нечто не совсем либеральное: 'Ну, получите. Только не жалуйтесь, если вас возненавидят собственные дети. Произошла интересная вещь: в семидесятые для интеллигента нормально было ненавидеть насильственные попытки цивилизовать народы. Национальная республиканская интеллигенция отстаивала право на самоопределение и ненавидела большевистский интернационализм. Сельские прозаики абсолютизировали сельский труд и проклинали механизированную и праздную городскую жизнь. Интеллектуалы стремительно опрощались, уезжая в те самые деревни. Другие интеллектуалы писали убедительную фантастику о том, что всякое прогрессорство кончается огнем и мечом, и задача всякого настоящего человека - противостоять насильственному усовершенствованию его природы. И эта утопия осуществилась, и энтропия восторжествовала, и подпочвенные силы простоты и деградации вырвались наружу. И национализм стал править бал по всем российским окраинам, и эмэнэсы оказались без работы, и оборонка накрылась, и технократы разорились, а сельская жизнь стала первобытной в худшем смысле слова'¹¹. Иными словами мы хотели утопии, суть которой - уклониться от истории в некую 'естественность'. И это тоже истинная правда: в 90-х либерализм и был именно такой утопией естественности и бегства от истории. Все есть, все придумано, надо только повторить это у себя. Рынок - это естественный порядок вещей, демократия - наилучший из возможных режим, ибо все остальные еще хуже и т.д. Все это скрывалось под либеральной фразеологией, было неотъемлемой частью нашей как бы либеральной утопии.
Постепенно все наши либеральные мечтания осуществились. Правда, по данным социологических опросов лишь около 17% граждан считают нынешний строй справедливым; стало быть остальные полагают, что мы живем в обществе несправедливом. Многими отмечается, что в России растет уровень агрессивности, страха, беспокойства за будущее и т.д. 'В сущности - пишет В.Соловей - мы живем в социальном аду, но именно в силу погруженности в него его не замечаем: социальная и культурная патология, насилие и жестокость стали нормой, особенно для поколения, социализировавшегося в постсоветскую эпоху и лишенного возможности исторических сравнений'¹².
Но кто, положа руку на сердце, теперь может отрицать, что все требуемое мы так или иначе получили? После некоторых пертурбаций мы получили и рыночную экономику, и изобилие товаров на полках магазинов, и демократию. И когда нам почему-то показалось, что мы потеряли прежнее влияние на международные дела, утратили силу СССР, мы и за это получили компенсацию в виде статуса 'энергетической сверхдержавы'. Конечно, в 90-е многие из нас мечтали не совсем о том, что есть сегодня. Такое воплощение либеральной утопии им показалось бы антиутопией. 'Если бы нам в 1997 году кто-нибудь сказал, как будут проходить выборы через десять лет, то мы бы рассмеялись в лицо такому человеку, потому что при всей актуальности антиутопий - поверить, что такое может произойти уже через столь короткий срок, было невозможно. - иронически замечает О.Мансуров - Но ничего: жизнь развеяла иллюзии'¹³. Слово сказано: антиутопия. Пора, наконец, признать - мы живем в антиутопии. Или, по крайней мере, в такой реальности, которую описываем как антиутопию.
Потому что осуществление утопии 'не так, как мечталось', т.е. с искажениями - это и есть настоящая антиутопия, а привычное обитание в социальном аду - это явная картина бытия-в-антиутопии.
Но вернемся к собственно современной российской антиутопии, которая у нас могла быть и какая она есть на самом деле.
В свете сказанного выше, было бы очень логично предположить, что классическая антиутопия в России 90-х-2000-х описывала бы 'звериный оскал капитализма', гримасы западного (американского) образа жизни, в том случае если бы он укоренился у нас на долгие годы. Однако такого рода антиутопии не нашли у нас большого спроса, ибо не могли сказать нам ничего принципиально нового по сравнению с тем, что уже есть в реальности. Например, много ли добавила к известному нам из жизни антиутопия 'ближнего прицела' В.Рыбакова 'На будущий год в Москве', в которой Россия расчленена на ряд мелких государств и планомерно убиваются наука и культура? Ничего, кроме деталей - так уже почти было в середине 90-х. И это, пожалуй, единственная антилиберальная антиутопия исключительно 'на российском материале'. Антиутопия З.Оскотского 'Последняя башня Трои' посвящена уже отчетливо выраженной глобальной проблематике. В ней 'золотой миллиард', к которому присоединяются и русские, с помощью генетического оружия расправляется почти со всеми остальными жителями планеты - чтоб не мешали - и начинает благополучно загнивать в сытом 'обществе потребления'. Иными словами, у Оскотского русские присоединяются к чужой антиутопии, которую, впрочем, можно назвать и антилиберальной. 'Мародер' Аль Атоми посвящен вроде бы российской проблематике, в нем мы видим тот же образ расчлененной и одичавшей России, что и у В.Рыбакова. Но это скорее не антилиберальная, а 'геополитическая' антиутопия: слабая Россия оказывается неспособной противостоять внешнему давлению и превращается в жертву сопредельных государств. Показательно, что в самой, наверное, яркой антилиберальной антиутопии 2000-х ('Мечеть Парижской богоматери' Е.Чудиновой) действие происходит вовсе не в России, а во Франции. Вот до чего, дескать, доведут европейцев либеральная веротерпимость и пренебрежение собственной христианской культурой. Но у Чудиновой эта антиутопия разворачивается на фоне присутствующей где-то на заднем плане сильной христианской России - почти утопической России-катехона, удерживающей мир от сползания к апокалипсису. 'Война за 'Асгард' К.Бенедиктова, описывающая торжество страшного нового мирового порядка - это также антиутопия мирового масштаба; в ее основе лежит часто высказываемое по отношение к либеральному капитализму обвинение в том, что при опасности он превращается в фашизм и расизм. Конечно, бенедиктовская антиутопия своим хвостом задевает и Россию (да так, что ее вовсе не остается), но российская проблематика в ней совсем не главная. А точнее: здесь то же самое предостережение насчет опасности гибели России от внешней угрозы и внутренней слабости. 'Золотой миллиард' Г.Прашкевича вообще описывает будущее, столь отдаленное от наших реалий, что в нем вообще нет ни конкретных стран, ни особых народов, да и современные идеологии, вроде того же либерализма, значения не имеют. В целом, можно сказать, что проблематика наших собственно антиутопий, имевших место в последние годы - не либеральная и не антилиберальная, а скорее касающаяся вопроса о потере Россией культурной идентичности, ослабления и гибели. Да и в самом деле, если экстраполировать наличную антиутопию в будущее - ничего хорошего там ожидать нельзя.
С другой стороны в этот же период развернулся талант В.Пелевина - мастера описания духовно-культурных, психологических аспектов жизни в наличной антиутопии. Уже его первый культовый роман 'Generation 'П'', который вроде бы целиком про современность, называли именно антиутопией¹⁴. И действительно, ведь он был посвящен той же проблематике потребительского общества, манипуляции сознанием, тотальной несвободы и т.д., которая характерна для классических антиутопий. Не менее симптоматично, что Пелевина упрекали в алармизме, в то время как либеральная критика всячески ругала алармизм, усматривая в нем явную или скрытую апелляцию к коммунизму¹⁵. В сущности, Пелевина обвиняли в том, что он, описывая современность, не может найти иного языка и иных приемов, кроме тех, какие бы подходили для описания механизмов антиутопии. Что собственно и являлось завуалированным признанием: да, мы действительно живем в антиутопии, но зачем же об этом так прямо говорить? Пелевин 'поскреб' нашу реальность и первым обнаружил под ней особого рода антиутопию - антиутопию без творящего ее субъекта, без 'великого инквизитора'. Герой классической антиутопии мог хотя бы на допросе получить ответы на свои вопросы. Герои пелевинских дистопий не могут и этого, они могут получать только намеки, частичные ответы. Максимум, что доступно им - это освобождение от иллюзий.
Чем, собственно, являются книги Пелевина про криэйторов, а затем оборотней и вампиров? Рассказами про некие сообщества, которые, на первый взгляд, имеют возможность понять истинную подоплеку происходящего, что должно давать им привилегированное (в гносеологическом смысле) положение. Но в действительности это только иллюзия привилегированности, ибо она только усугубляет душевный дискомфорт. Гносеологически привилегированные герои Пелевина не счастливее персонажей классических антиутопий, узревших краешек истины из запрещенной книги или из разговора c 'великим инквизитором'. Они все равно остаются внутри антиутопии, не могут даже представить себе как из нее сбежать. Не менее замечательно, что у Пелевина постоянно присутствует сплав постмодернизма с марксизмом: эта прямая отсылка к одной из могущественных утопий почти прямо указывает на антиутопичность рисуемых автором картин. Возвращаясь к исходной проблематике нашей статьи, отметим, что в данном отношении Минаев, а тем более Доренко - не более чем эпигоны Пелевина: герои их произведений точно так же ощущают дискомфорт бытия-в-антиутопии, но даже и не пытаются приобрести гносеологически-привилегированного положения. Им остается только претерпевать и жаловаться на жизнь, а антиутопия их в итоге перемалывает.
Итак, в нашем случае реальность - антилиберальная (а на деле потребительско-рыночная) антиутопия. Но наш случай не уникален, не одни мы живем в антиутопии, были и до нас исторические прецеденты. Например, французы времен Наполеона и Реставрации также могли бы сказать, что живут в натуральной антиутопии: вроде бы что-то от лозунгов революционной утопии в жизни воплотилось, но от этого почему-то не очень весело. Примерно то же самое могли бы сказать пролетарии марксовых времен, к которым либерально-капиталистическая утопия оборачивалась чаще всего не лицом. Жизнь в капиталистическом обществе, доминирующей идеологией которого является либеральная, вообще очень часто склонна оборачиваться для среднего человека бытием в антиутопии. Потому что либеральная утопия обещает человеку много чего - от личных и политических свобод, до экономического процветания (вспомните начало 90-х!); но когда дело доходит до реализации, сразу находится масса ограничений социального и культурного характера. Когда жизнь в антиутопии становилась невыносимой, ответом служили как революционные (прогрессивные) так и реакционные утопии. В каком-то смысле тот же марксизм, равно как и современные ему социалистические утопии также были реакциями на антиутопию - либеральную, буржуазно-революционную и т.д. То же самое происходило и у нас. Как иронически выразился Д.Дондурей, сложилась ситуация, когда '... люди живут одной жизнью, а хотят, чтобы она куда-то делась. И начинают придумывать запрещенные Прохановым симулякры по поводу того, чтобы у нас было 500 сортов колбасы, но одновременно получать разрешение в райкоме на выезд в Болгарию'¹⁶.
Поэтому в 1990-2000-х годах у нас появились (преимущественно в форме фантастики) утопии, имеющие явственно левый или по крайней мере гуманистический оттенок. Однако, что характерно, эти утопии были преимущественно не про нас и 'не в этой жизни'. Как, например, творения В.Рыбакова ('Гравилет 'Цесаревич'), ордусский цикл Хольма Ван Зайчика, М.Ахманова ('Ливиец'), И.Эльтеррус ('Отзвуки серебряного ветра', А.Лазаревича ('Червь', 'Князь мира сего') и т.д. Такое неверие в утопию 'для нас' и 'при нашей жизни' в общем-то было неудивительно, если учесть, что в этот же период нам активно внушали невозможность всякой утопии (даже либеральной, поскольку, как мы отмечали выше, на деле она скрывала под собой стремление возврата к некоему естественному порядку вещей). Стоит вспомнить хотя бы то как многие наши фантасты измывались над всякого рода прогрессорами! Самый успешный из их числа, 'российский фантаст ?1' С.Лукьяненко, кажется всю силу своего таланта посвятил дискредитации любых утопий, проповедуемых любыми благодетелями человеческого рода. В 'Дозорах' и 'Звездной тени' Лукьяненко развенчал все утопии от религиозной до гуманистической и коммунистической. Но что стало закономерным результатом такой дискредитирующей утопии стратегии? В своей последней книге 'Черновик' Лукьяненко уже описывает наш мир как не более чем 'черновик' иного, лучшего мира*. Иными словами - как все ту же искаженную при воплощении утопию (причем чужую, не нашу!), т.е. - как антиутопию, с которой можно только смириться. Но принятие наличной реальности есть принятие бытия-в-антиутопии.
Свято место пусто не бывает - после тщательной дискредитации левого утопизма (социалистических, коммунистических и вообще прогрессистских утопий) в отечественной фантастике появились политические проекты отчетливо правого идеологического оттенка, которые могут быть названы 'реакционными утопиями'. Большинство из них имело откровенно реваншистский характер: главным было восстановление утраченного могущества России, чуть ли не любой ценой. Таковы произведения Ю.Никитина ('Ярость', 'Империя зла', 'Скифы'), Ю.Козенкова ('Крушение Америки'), В.Косенкова 'Новый порядок', Р.Злотникова ('Виват, империя!', 'Армагеддон' и т.д.), В.Михайлова ('Вариант И'), М.Юрьева ('Третья империя') и др. Наступил расцвет так называемой 'имперской' фантастики: многие авторы, которые даже и не ставили себе целью нарисовать какой-то утопический проект в имперском стиле, тем не менее в качестве сюжетного фона изображали какую-нибудь империю, нередко все ту же Российскую или даже советскую, пусть и возрожденную в далеком будущем или альтернативной реальности. Этот имперский фон встречается в книгах Д.Володихина ('Конкистадор' и др.), А.Зорича, ('Завтра война', 'Время московское'), А.Шубина ('Ведьмино кольцо. Советский союз XXI века'), И.Эльтеррус ('Безумие бардов' и др.) и т.д. Также появился примыкающий к данной тенденции ряд альтернативно-исторических произведений, в которых Россия достигает могущества, уничтожая и унижая своих исконных противников.
Показательно, что идеологическая реакционность имперских и реваншистских проектов далеко не всегда заключалась в тотальном отрицании либеральных и левых ценностей. Многие из этих проектов вполне могли допускать наличие либеральных прав и свобод и элементов социального государства в имперских рамках. Реакционность заключалась в господстве в мышлении подавляющего большинства авторов цивилизационной парадигмы. К концу 1990-х-началу 2000-х многие российские интеллектуалы пришли к выводу, что правы были Данилевский, Шпенглер и Хантингтон, говорившие, что человечества нет, а есть только борьба цивилизаций и культур. Приверженность своим культурно-цивилизационным корням стала важней, чем забота о человечестве вообще. Пропало желание прислушиваться к этим 'лицемерным западникам' с их либеральными ценностями, которые в действительности прикрывают циничную заботу только о собственном благе. Большинство из нас согласилось с тем, что величайшей глупостью наших предков было стремление принести счастье всему миру, вместо того, чтобы заботиться о себе. Мы вспомнили, что на самом деле в реальном мире 'кто сильный, тот и прав'. Мир жесток и несправедлив, поэтому оправданно стать такими же по отношению к нему. Для внутреннего же пользования надо придумать какую-нибудь национальную идею, достаточно цивилизованную, гуманную и возвышенную. Ну, например, основанную на наших традиционных и советских (тоже понятых в традиционалистском духе) ценностях.
По этим рецептам и было сотворено большинство имперских и реваншистских проектов, общее для которых заключалось в отрицании любого универсализма в пользу национально-культурной идентичности. А апелляция к национально-культурной идентичности автоматически вела к воспроизводству как форм политического устройства, так и идеологической символики, уже имевшей место в прошлом**. И эти апелляции к символам прошлого во многом определили облик наших реакционных утопий.
Сложилось неустойчивое, ведущее к моральной дезориентации сочетание цивилизационистских и универсалистских моральных установок, в равной степени являвшихся частями нашего культурного наследия. Лозунг восстановления порядка и могущества прежде всего вступил в конфликт с универсальными требованиями справедливости и гуманности. Проекты, выдвигавшиеся одними авторами в качестве утопий, другими стали описываться и восприниматься как антиутопии и наоборот. Если, например, переход России к исламу у В.Михайлова в 'Варианте И' или у Ю.Никитина в 'Ярости' рассматривался как вариант светлого будущего, то у Е.Чудиновой в 'Мечети парижской богоматери' оценки были прямо противоположными.
На этом фоне моральной дезориентации появился ряд произведений, авторы которых, похоже, и сами не всегда понимали - пишут они утопию или антиутопию. Что такое, к примеру, 'Выбраковка' О.Дивова - антиутопия, обличающая некий вариант тоталитаризма и 'фашизма' или проговаривание некоего постыдного, но тем не менее привлекательного содержания 'коллективного бессознательного' отчаявшихся людей? Или 'Сверхдержава' А.Плеханова с ее психотронной благодатью? Или 'Последняя башня Трои' с ее хладнокровным оскоплением небелого населения планеты (а вместе с ним и ликвидацией многих проблем 'белого человечества')? Или 'Оборона тупика' М.Жукова, название которой отражает всю сомнительную привлекательность нарисованной в ней картины будущей 'энергетической сверхдержавы', цинично грабящей замерзающую Европу? Все это были по меньшей мере 'спорные' утопии или не менее 'спорные' антиутопии.
Самое смешное, что на уровне риторики эти реакционные утопии тоже воплотились, поскольку власть быстро осознала все выгоды их использования в пропаганде. Но так как они воплотились столь же непоследовательно как и либеральная, то мы теперь в добавок живем и в реакционной антиутопии - искаженном воплощении реакционной утопии. Подобно тому, как некоторые планеты вращаются в системах 'двойных звезд', наше общество обретается системе 'двойной антиутопии', которая никого не удовлетворяет.
Вот на этом-то фоне 'двойной антиутопии' появились наши странные 'антиутопии' последних лет, которые при ближайшем рассмотрении на антиутопии не очень-то похожи. Да, вполне вероятно, что некоторые из перечисленных авторов имели намерение создать антиутопию.
Но в ситуации бытия в реальной системе двойной антиутопии, выдуманную полноценную антиутопию оказалось создать невозможно. Получилась только экстраполяция сегодняшнего дня в будущее, что критикой было само по себе воспринято как деяние вполне антиутопической направленности. Завтрашний день у Быкова в 'Эвакуаторе', Доренко в '2008', Волоса в 'Аниматоре', Славниковой в '2017', Минаева в 'Media Sapiens' отличается от сегодняшнего только количеством терактов, или даже вовсе ничем. Быковский 'ЖД' также воспроизводит сегодняшний день - но только аллегорически, на уровне идеологической символики: борьба хазаров-либералов с патриотами-варягами при безучастном коренном населении.
Только В.Сорокин создал полноценную антиутопию в классическом стиле, описав воплощение в будущем, как ему, вероятно, казалось, особо неприглядного варианта реакционного политического проекта. Сорокин тут же был наказан за инициативу. С удивлением он узнал, что его 'День опричника' одобряется многими чиновниками именно как картина желанного будущего!¹⁷. А вскоре появилась и развернутая 'утопия с опричниной' - 'Третья империя' М.Юрьева. На фоне бытия в реальной антиутопии выдуманная антиутопия превратилась в утопию - видимо, в силу своей последовательности и завершенности.
Так что же такое наша современная российская якобы 'антиутопия'? Это литературное выражение бескрылой футурологии политконсультантов и представителей современных общественных наук.
Потому что парадигма футурологии, с которой мы обычно сталкиваемся, имеет свои корни в классическом делении объектов общественных наук на сферы политики, экономики и общества. Однако политология, социология, экономика - это науки преимущество о стабильных состояниях или же о том, как достичь стабильности. Факторы же, формирующие будущее, находятся в областях, определяющих развитие. Это области в значительной мере непредсказуемого - науки, техники, религии, в широком смысле - культуры и т.д. Расцвет футурологии был тесно связан с популярностью науки и техники, вообще с идеей непредсказуемого изменения. Поэтому и сегодня (как и раньше) главными подлинными футурологами остаются фантасты, причем очень немногие - которые могут вообразить плоды научных и культурных трансформаций, представить, как он повлияют на общество, связанные с этим конфликты.
'Захват' же футурологии классическими общественными науками привел к тому, что прогнозирование теперь преимущественно ограничивается анализом уже имеющих место тенденций и их экстраполяцией в будущее. Современные футурологи от общественных наук опасаются оперировать действительно непредсказуемыми факторами. Все множество вариантов прогнозов - в рамках известного и вполне предсказуемого, хотя и с различной степенью вероятности.
Современная футурология по своей природе не может и не пытается иметь дело с действительным будущим. Поэтому картина будущего, рисуемого футурологами с помощью метода экстраполяции (нацеленного на якобы 'статичное' настоящее), призвана подтвердить, что к старым страхам не прибавятся новые. В этом и заключается функция футурологии как отпрыска классических парадигм общественных наук, нацеленных на изучение стабильного состояния.
Максимум, что можно предсказывать в рамках этой парадигмы стабильности - катастрофы! Потому что прогноз катастрофы - это все та же экстраполяция уже известных негативных факторов в будущее, что 'на безрыбье' должно хоть отчасти успокаивать. Характерные предсказания такого рода звучат примерно так:
'...в следующем десятилетии Россию ждет катастрофа. Один из докладчиков вспомнил даже про знаменитый столетний цикл, сопровождающий российскую историю как минимум с XVII века, - каждое столетие начиналось трагическими потрясениями. 1610-1613 годы навсегда запомнились Смутой; в 1708-1709 годах - кровопролитная война со Швецией; в 1812-1814 годах нас посетил Наполеон, а уж про торжество социализма-1917 и говорить нечего. Было представлено и математическое обоснование столетнего цикла. Приводились графики. Например, такой: изменение скорости распада российской государственности. Сначала шло очень медленно, и распад Московского царства от распада Киевской Руси отделяли целых 600 лет. 300 лет понадобилось для распада Российской империи, 74 года - для распада СССР...'¹⁸
Парадокс популярности 'постапокалиптической', посткатастрофической фантастики связан с тем, что объективно она выполняет ту же функцию, что и футурология. Она успокаивает: даже и в наиболее отвратительном варианте будущего не случится ничего непредсказуемого, мы погибнем вследствие тех процессов, которые наличествуют уже сейчас. И, главное - после катастрофы можно заняться тем же, что и до нее - восстановлением старой доброй цивилизации. Ослабленный вариант такой 'успокоительной' установки мы видим и в современной российской 'антиутопии'.
То, что в современных российских политических проектах (как правило, в 'реакционных' утопиях') присутствует призрак катастрофы и войны - не представляется чем-то удивительным. Для утопического или хотя бы стремящегося стать таковым мышления катастрофа - последний из приемлемых выход. И понимание этого у наших писателей присутствует. Д.Володихин, резюмируя содержание наших 'реакционно-утопических' проектов, отмечает: 'К сожалению, общий тон российской фантастики в отношении будущего не особенно благоприятен для самой России. ...Современные отечественные фантасты крайне редко пишут о спокойном эволюционном развитии России. В подавляющем большинстве футурсценариев стране предсказано обильное кровопролитие: переворот, гражданская война, внешняя война, интервенция, 'зачистки'... Или даже сочетание нескольких перечисленных катаклизмов'¹⁹.
Но такая катастрофа-выход снова бы кинула нас в историю и мы стали бы 'историческим народом' - т.е. тем, чем мы сейчас не себя не чувствуем и не являемся. Не являемся, ибо не можем выбрать окончательно между либерально-рыночной и какой-нибудь из 'реакционных' утопий, так как ни одна из них нам по большому счету не нравится.
Тот, кто не решается (и, может быть, весьма мудро!) выбирать между двумя равно сомнительными утопиями, поневоле живет в двойной антиутопии. Понимая, что ничем хорошим такое житье не кончится, он предчувствует впереди катастрофу, но надеется, вслед за футурологами от общественных наук, что она будет предсказуемой, что новых страхов не появится. Мы находим повод для 'сдержанного оптимизма' в том, что навсегда останемся лишь со своими старыми, известными страхами - возврата изоляционистской империи, экстремистского путча, терактов, гражданской войны по образцу столетней давности или вечной войны западников и патриотов и т.д. И поэтому современная российская 'антиутопия' описывает бесконечное приближение к катастрофе, которая, как ей хотелось бы надеяться, ничего не изменит.
Повремени, 'прекрасное' мгновенье!

ЦЕНА МОГУЩЕСТВА И МИФ ОБ УДЕРЖИВАЮЩЕМ

Эдуард Геворкян: ...Если все будут писать о разных видах будущего,
то непонятно, какое оно будет. Но, если все будут писать
о разных видах имперского будущего...
Дмитрий Володихин: (громко смеется) ...
Эдуард Геворкян: Тогда будущее будет имперским.
(из стенограммы Басткона-2002)²⁰

Темой этой статьи является цена могущества, которое обретает Россия в ряде произведений отечественных фантастов.
Взгляды того или иного автора на возможные причины могущества России во многом связаны если не с какой-либо идеологией напрямую, то с более широким мировоззрением²¹. Или иными словами, с некоторой парадигмой, в которой осмысливаются политические и социальные проблемы. Эта парадигма практически не рефлексируется, являясь аксиоматичной. В нее, как правило, входят традиционные положения политической науки, согласно которыми приоритет получает анализ общества, экономики, нации и государства, культуры. Сюда же относится ставшая в последнее десятилетие модной цивилизационная парадигма.
В данной же статье мы попытаемся осветить проблематику гипотетического могущества России, применяя некоторые положения миросистемного анализа²². Как выразился один из основателей этого направления И.Валлерстайн, 'это - протест против способов, которыми было структурировано для всех нас социальное научное исследование при его возникновении в середине 19 в. Этот метод исследования стал набором часто неоспоримых допущений a priori. Миросистемный же анализ утверждает, что этот метод научного исследования, практикуемый во всем мире, оказал в большей степени эффект закрытия, нежели вскрытия многих наиболее важных и наиболее интересных вопросов. Находясь в шорах, сконструированных 19-м веком, мы не в состоянии выполнить социальный заказ, чего хотим мы и чего ждет от нас остальная часть человечества, - рационально представить лежащие перед нами реальные исторические альтернативы'²³. Эти слова Валлерстайна одновременно являются ответом на вопрос: а правомерно ли использовать миросистемный подход в такой далекой от него области как анализ фантастических произведений? Кто же, как не фантасты порой пытаются 'рационально представить лежащие перед нами реальные исторические альтернативы'?
Согласно положениям миросистемного анализа, изучение отдельно взятых политических систем, экономик и культур нередко затемняет и мистифицирует адекватную реальности картину вещей. Поэтому экономики, политические системы, общества и культуры имеет смысл рассматривать только в контексте больших 'исторических систем', каковой является в частности, современная капиталистическая миросистема. То, что кажется естественным и привычным с точки зрения разделяемых большинством писателей аксиом социальных наук XIX столетия, выглядит совершенно по-другому с точки зрения миросистемного анализа.
Другими словами, нам придется сформулировать вопрос так: каким образом объективное положение России в капиталистической миросистеме выражается в представлениях фантастов о возможности для нашей страны достичь могущества? И, далее, какой смысл это самое положение придает некоторым популярным представлениям об исторической миссии России - прежде всего имеющему давнюю историю 'мифу об удерживающем'?

Мечта о мир-империи
Популярность имперской темы в отечественной фантастике уже давно ни для кого не является секретом. И можно с уверенностью утверждать, что очень многие отечественные фантасты видят могущественную Россию как мир-империю, тип политического образования, для которого главными являются силовые аспекты могущества, возможность навязать свою волю остальным или же противостоять их воле. Формула могущества мира-империи - это формула автаркичного, самодостаточного в экономическом плане или даже подчиняющего себе мир-экономику государства. Мир-империя по определению должна бороться с другими мир-империями, вообще - с окружением. Или отгородиться от них. Около 500 лет назад капиталистическая мир-экономика начала разрушать и подчинять себе привычные мир-империи, в том числе и Российскую. Мир-экономики, в отличие от мир-империй, представляют собой прежде всего объединенные экономические цепи производства, которые существуют поверх многочисленных политических границ. Мир-экономики интегрируются скорее экономически, чем политически: в отсутствие централизованного контроля экономические агенты обладали большей свободой в накоплении богатств. Политические образования внутри мир-экономики способствовали разделению труда и неравному распределению в масштабах всей системы. Основная логика мир-экономики заключается в том, что аккумулируемая прибыль распределяется неравномерным образом в пользу центра, а не периферии системы, т.е. тех, кто способен достигнуть различных видов временных монополий в рыночных сетях. Такова и современная капиталистическая мир-экономика, находящаяся в основании современной миросистемы. Теперь, по мнению многих исследователей, прежде всего И.Валлерстайна, эта миросистема вступила в полосу кризиса и, вероятнее всего развала. И это, в конечном счете, является главной причиной популярности варианта старой доброй мир-империи (и вообще имперской темы) в отечественной фантастике.
В наиболее чистом виде мы встречаем такой вариант у Х.Ван Зайчика с его огромной и совершенно самодостаточной европейско-азиатской империей, включающей себя русские и китайские земли и воспринимающей остальных как варваров. (У В.Рыбакова, как составляющей части Ван Зайчика, в 'Гравилете цесаревиче' весьма сходная идиллия). В злотниковском 'Армагеддоне' таковой же становится Российская империя, включая в себя едва ли не всю Европу и Африку. Россия в 'Сверхдержаве' А.Плеханова тоже не слишком нуждается в остальном мире и берется решать его проблемы скорее в силу желания ее новых вождей. Россия П.Крусанова ('Укус ангела'), получив таки Константинополь в одной из предшествующих войн, ввязывается в войну со всем миром только потому, что ее новый лидер одержим своим великим мистическим предназначением.
Параллельный мир Ф.Березина ('Параллельный катаклизм') с доминирующим СССР вообще представляет собой классическую картину столкновения двух мир-империй на развалинах КМС, причем СССР в силу новых территориальных приобретений более чем самодостаточен. У Е.Чудиновой ('Мечеть парижской богоматери') сильная, сохранившая христианскую культуру Россия, противостоит 'полумировому господству' ислама, причем в отсутствие прочих традиционных конкурентов - США и Европы. Так, вероятно, проявляется тайная мечта российских 'мир-империалистов': чтобы конкуренты ненароком сошли со сцены сами, а Россия осталась единственно цивилизованным, могучим и, главное, уцелевшим 'Третьим Римом', за которым 'четвертому' уже не бывать. Примерно в том же положении находится и возрожденный СССР у А.Шубина ('Ведьмино кольцо. Советский Союз XXI века'): могучий гигант на фоне упадочных США и Европы и стремительно расширяющегося исламского Халифата.
Мышление в парадигме мира-империи (а именно к ней сводится наложение триады 'нация-общество-государство' на проблематику гегемонии) исключает вопрос о глобальной справедливости (т.е. справедливого мироустройства). Сильный и развитый другим ничем не обязан, а обязан только самому себе. Не может быть и мысли о том, что кто-то платит за его процветание. Мир-империя на то и мир-империя, что не является частью капиталистической миросистемы, т.е. не эксплуатирует периферию и не является объектом чужой эксплуатации. Поэтому она не обязана заботиться о периферии, предлагать ей какие-то проекты развития и т.д. Ей достаточно хорошо выучить, по выражению Е.Холмогорова, 'азбуку национализма': ксенофобия - естественная основа поведения; не допускать к власти и собственности чужаков, править самим; если можешь - расширяйся, не можешь - обороняйся. Заботиться об остальном мире мир-империя будет разве что тогда, когда завоюет его весь. Но это из области фантастики.
Иначе говоря, в парадигме мир-империи цена могущества - это цена справедливости для всего мира. И баланс справедливости вовсе не обязательно устанавливается в пользу окружения: только в случае овладения всей ойкуменой империя обязана установить в ней некий минимум процветания.

Никому не будет хуже?
Но вопрос справедливости не ставится и в другом случае: в случае, который условно можно назвать присоединением-коррекцией. Что это означает? Это означает только то, что Россия когда-то сошла с некоего магистрального (европейского) пути развития, а теперь на него вернулась. Или не теперь, а значительно раньше - в том или ином варианте альтернативной истории. Или не вся вернулась, а только ее часть, демонстрируя прочей России образец для подражания. Или же ее вернули насильно путем внешнего завоевания.
В качестве примеров можно привести А.Лазарчука ('Все способные держать оружие') с его завоеванием СССР гитлеровской Германией, которая потом приобретает человеческое лицо, В.Звягинцева с расколом послереволюционной России на буржуазный Крым и остальную советскую часть, Д.Шидловского ('Орден') с его тщательно выпестованной чуть ли не со времен крестовых походов Североссией, Д.Беразинского ('Легенды зачернодырья') с его альтернативным вариантом реставрации Софьи на московском престоле и последующими реформами, приводящими Россию в лоно цивилизованного мира. Наиболее цинично мечта о вхождении в клуб избранных выражена у Ю.Никитина ('Земля наша велика и обильна'): банальное присоединение России к Америке. Еще один альтернативно-исторический вариант присоединения к клубу сильных находим у Б.Орлова, А.Кошелева и А.Авраменко ('Смело мы в бой пойдем!'): фашистская Россия в союзе с фашистскими Германией и Италией вступают в схватку с Антантой с целью пересмотра итогов Первой мировой войны. Сбываются сразу две мечты: и присоединение к цивилизованным нациям, и удовлетворение имперских амбиций.
Во всех таких вариантах Россия просто присоединяется к центру миросистемы и на том Шехерезада прекращает дозволенные речи. В области недозволенных речей остается игнорируемый факт: присоединяясь к центру миросистемы, Россия вместе остальными странами центра начинает эксплуатировать периферию. Нас приняли в клуб сильных и богатых и мы этому радуемся, тут же забывая как возмущались несправедливости когда другие наживались на нас самих.
Казалось бы, что плохого в том, что Россия наконец-то войдет в когорту 'цивилизованных стран' и будет процветать? Ведь не к господству над миром она стремится? От твоего процветания никому хуже не станет.
Однако это неправда или, по крайней мере, до сих пор не являлось правдой. Вариант процветания не менее эгоистичен и потенциально катастрофичен по отношению к прочему миру, чем вариант откровенной гегемонии. В рамках капиталистической миросистемы одни богаты потому, что другие бедны. С периферии капиталы перекачиваются в центр миросистемы и оттого периферия никогда центра не догоняет. Игнорирование этого факта - свидетельство ограниченности кругозора интеллектуалов, озабоченных благом только своей страны и не желающих понять, что выбор даже 'правильного' 'магистрального пути' в действительности создает в рамках миросистемы противоречия, которые рано или поздно разрешатся большой кровью. Это фактически призыв к процветанию за чужой счет, который все еще продолжает звучать у некоторых отечественных фантастов.
Вообще говоря, в таком безо всякой задней мысли игнорировании 'проклятой стороны вещей' проявляется моральный и мировоззренческий коллапс, поразивший разлагающуюся КМС. Либерализм с его модернизационными проектами для всего мира потерпел крушение, та же участь постигла и его советско-коммунистического партнера. В осуществимость этих обещаний модернизации больше на периферии никто не верит. Теперь на периферию все чаще ездят на танке или пролетают над ней в стелсе. Если только она сама не приходит в гости в виде иммигрантов с Ближнего востока. В такой ситуации о чем можно мечтать? Да все о том же: либо вскочить в уходящий поезд и еще какое-то время понаслаждаться благами в компании сильных и богатых или же отгородить себе угол автаркичной мир-империи и переждать наступающий хаос. Причем одно другому не мешает.
Мы не успели еще насладиться благами либерализма и причастности к центру миросистемы (да кто нам бы и дал?), а уже приходится искать аварийный выход. И тут у нас есть богатая имперская традиция, примкнув к которой можно особенно не напрягать мозги - в том числе и в плане ее идеологическо-мифологического оправдания. Особенно если воспринять эту традицию формально, без присущей ей богословской нагрузки. О чем идет речь?

Миф об удерживающем
К.Крылов не без основания замечает, что русская фэнтези так и не смогла до сих пор оформиться в полноценный жанр потому, что у нее нет своего цивилизационного мифа, аналогичного артуровскому или восточному (прогресса или самобытной древности)²⁴. Если у нас есть миф, то это миф выживания в тени могучей западной культуры и в присутствии враждебного Востока. До известной степени этот вывод верен и для остальной фантастики, так или иначе затрагивающей вопрос о возможном могуществе России. В том плане, что речь идет прежде всего о выживании и самоутверждении. А для этого порой и требуется искусственно создавать какой-то политико-технологический миф. Тем более, что такие мифы нам хорошо известны - от Третьего Рима и петровского государственничества до православия-самодержавия-народности и социалистической революции. Правда, это, в основном, 'оборонительные' мифы. Если же в гипотетическом варианте будущего или прошлого речь заходит об обретении превосходящего могущества, то нужен другой миф, 'наступательный'. А его в готовом виде у нас нет. Поэтому заимствуется какая-нибудь идеология или вариация западного или восточного мифа.
Но на самом деле такой миф у нас давно есть. Это православный вариант мифа об 'удерживающем':
'...мы не даем миру покончить самоубийством, мешаем всяческим попыткам самоуничтожения (причем как в материалистическом смысле, так и в апокалипсическом - удерживающем). Россия - тяжелая, неповоротливая махина, не дающая миру сорваться с цепи, придавливающая его. Мы - тот груз, который не позволяет неустойчивому корыту человечества перевернуться в набегающих волнах исторического и технологического прогресса. Разработкой этого (или другого) сакрального концепта в художественных подробностях и займется православная фантастика
В этой связи большое поле для творчества, в том числе прогностического, предоставляет перспектива вероятной большой войны против России'²⁵.
На этот миф органично ложится имперская риторика. 'Удерживающая' империя противостоит нарастающему хаосу всеми средствами. Даже само ее существование - это преграда скорому наступлению Апокалипсиса, сопротивление приближающим его ложным ценностям антихристианской культуры Запада. Но это полный вариант мифа, оправдывающий империю и, что особенно важно, подразумевающий гигантскую ответственность. А в условиях морального коллапса гибнущей миросистемы вопрос об ответственности (т.е. о заботе обо всем мире) как-то не ставится. О нем забывают и остается урезанный, полностью секулярный вариант мифа, в котором миссия империи сводится к собственному выживанию. Урезанный вариант - это то, что остается после отбрасывания православной символики, т.е. обычный сценарий развала миросистемы и формирование на ее обломках мир-империй.
Тем не менее, миф об удерживающем все-таки присутствует, хотя и в ослабленном варианте.
Так, например, у Е. Чудиновой Россия настолько сильна, что ислам с нею открыто ссориться не желает. Примерно то же у А.Шубина. Возрожденный Советский Союз с его оригинальным политическим и общественным строем - не только оазис стабильности и научно-технического прогресса в раздираемом противоречиями мире. Это еще и противовес хаосу, который одним своим дипломатическим вмешательством спасает Европу от разгрома могучим Халифатом. В альтернативном мире Х.Ван Зайчика евразийская империя уже в силу своей огромности стабилизирует мир. У А.Плеханова возрожденная сверхдержава также выступает примирителем враждующих сторон и организатором нового мирового порядка. (Да уже у Э.Геворкяна в его знаменитых 'Временах негодяев' восстановление империи видится как приемлемая альтернатива окружающего русские земли хаоса мира после катастрофы).
Другая ипостась мифа об удерживающем - это его противоположность, негативный вариант. В этом варианте Россия сама является инициатором хаоса или, по крайней мере, подталкивает мир на край пропасти, вместо того, чтобы его удерживать. Такова Россия у П.Крусанова, до известной степени - у Р.Злотникова в 'Армагеддоне' или у Ф.Березина в 'Параллельном катаклизме'. У Ю.М.Брайдера. и Н.Т.Чадовича ('За веру, царя и социалистическое отечество') обнаруживаются целых три альтернативно-исторических варианта хаотизирующей мир России. Языческая Русь - мировой разбойник, применяющий ядерное оружие направо и налево. Казацкая Русь (после победы Пугачева) ничуть не лучше (использует технологию создания 'черных дыр' на территории противника). Республиканская буржуазная Россия - зарвавшийся мировой жандарм, одним махом стирающий с лица земли Китай. Во всех случаях - почти апокалипсис.
При этом трудно различить, где заканчивается позитивный вариант мифа об удерживающем и начинается его противоположность. Иначе говоря: где Россия прекращает хаотизировать мир и начинает вновь его упорядочивать.
Там же, где вообще нет проблематики удерживающего - наступает время 'России для себя'. И этот вариант нередко связан с фашизмом или, как удачно выразился В.Лещенко²⁶, с гитлерофильством, хотя в гитлерофильских произведениях речь далеко не всегда идет впрямую о вставшей на фашистский путь России (как у Лазарчука или Орлова, Авраменко, Кошелева). Гитлерофильство тут проявляется скорее в повышенном интересе к фашизму, символике и т.д.
Принципиальна тут даже не эстетизация фашизма и не то, что он представляется либо лучшим по сравнению с коммунистическим, вариантом развития, либо равноценным ему. Соль в том, что фашизм просто вполне достойный вариант в борьбе за лучшее место для себя в мире. 'Гитлерофилы' в российской фантастике пытались реализовать привлекательный, но эгоистический вариант России или же любого иного государства 'для себя'. Из-за почти всеобщего увлечения риторикой национальной, культурной, цивилизационной и прочей идентичности, такой вариант казался и до сих пор многим кажется не совсем уже неприемлемым. Если палка перегибается, то в верном направлении.
Но чем было это увлечение риторикой идентичности, из которой вытекло гитлерофильство многих наших фантастов? В сущности, это было следствием морального коллапса русской и советской культуры, который, в свою очередь явился следствием общего морального коллапса либерально-гуманистической легитимации капиталистической миросистемы. Потеря универсальных критериев и разочарование в прогрессистской риторике привели к возрождению моды на критику культуры и цивилизационный подход со всеми вытекающими отсюда соблазнами. В том числе и фашистским соблазном плюнуть на мир и заняться только собственным самоутверждением.

Мир сам виноват
Подведя предварительные итоги, мы имеем три концепции возможного могущества России:
1)Концепцию мира-империи;
2)Концепцию присоединения к гегемонам наличной миросистемы;
3)Концепцию 'фашистского соблазна'. Она, правда, может рассматриваться и как разновидность концепции присоединения к гегемонам, ибо в ней без труда обнаруживается та же эгоистическая логика, но только маскируемая либеральной риторикой.
Все три вытекают из объективного полупериферийного положения России в капиталистической миросистеме. Пока миросистема устойчива, России поневоле приходится включаться в нее. В то же время, чем прочнее Россия интегрируется в капиталистическую миросистему, тем больше накапливается издержек в виде сырьевой ориентации экономики, неравномерности развития ее различных секторов, нарастающий вывоз капитала за границу (знаменитая 'петля Паршева' в действии). И все это сопровождается нарастанием социальных противоречий, активным участием в войнах за гегемонию в миросистеме...только не России, конечно, а Англии или США. В такой ситуации естественно желать изменить положение на более выгодное: присоединиться к гегемонам или хоть к центру миросистемы или, еще лучше, воспользоваться очередным ее кризисом для основания собственной мир-империи. Что и отражается в отечественной фантастике.
При этом мечта о мир-империи выглядит гораздо более привлекательной и является более распространенной, чем мечта о присоединении к центру или фашистский соблазн (как ее разновидность). Как ни парадоксально, мечта именно о мир-империи - это отражение объективной слабости России и неверия в то, что Россия когда-нибудь станет достаточно сильной, чтобы основать центр новой, более справедливой и гуманной миросистемы, чем та, которая уходит в прошлое (Злотников и Плеханов - редкие исключения).
Вот тут-то и проясняется значение привычного нам мифа об удерживающем. Какой бы смысл у него ни был в прошлом, в настоящем он оборачивается мечтой о своего рода 'удерживающей гегемонии'. Суть ее не столько в том, чтобы переустроить мир ради общего блага, сколько в том, чтобы удержать его от впадения в окончательный хаос. Чтобы он не помешал ненароком процветанию нашей вполне самодостаточной мир-империи. Нам хочется думать, что от нашего процветания никому хуже не станет. Что за беда, если в мире дела будут идти настолько плохо, что он окажется неспособным угрожать России в военном отношении, обгонять технологически и т.д.?
Так ведь мир сам в этом виноват.

ЗЕРКАЛО БЕСКОНЕЧНОГО ТУПИКА
Наконец свершились мечты миллионов читателей и зрителей. Почти одновременно вышли 'Последний дозор' С.Лукьяненко и фильм 'Дневной дозор', снятый по одноименному произведению писателя. И то и другое вызвало неумеренные восторги поклонников. За Лукьяненко начало утверждаться неизвестно кем присвоенное, но уже появившееся на обложках его книг звание 'российского фантаста ?1'.
'Последний дозор' - символическое название. Возникает впечатление, что замкнулся некий цикл и поэтому наступает время подведения итогов. К тому же, титул 'фантаста ?1' просто так не дается, даже авансом. Особенно в России, где - хотелось бы верить - поэт все еще больше, чем поэт, писатель - больше чем писатель, а сценарист - больше чем сценарист. Правда, в современной России писателей и поэтов, кажется, ценят меньше, чем киноактеров и поп-звезд. И когда об одном из писателей начинают говорить в столь возвышенных тонах, сразу на ум приходит полузабытое звание 'властителя дум', которым когда-то наши предки награждали людей, особенно хорошо потрудившихся на ниве культуры.
Чего же такого находят наши сограждане в произведениях Лукьяненко? Каковы думы, над которыми властвует этот писатель или, может быть, наиболее рельефно отражает в своих произведениях? Есть ли в произведениях 'российского фантаста ?1' какая-то не слишком глубоко запрятанная философия, которая импонирует значительной части наших соотечественников?
Такая философия есть. В данной статье мы постараемся выявить ее существенные черты, а также возьмем на себя смелость оценить степень вредности или полезности этой философии. Но для начала необходимо будет сделать небольшое отступление.

Тупик тотального гуманизма
У советской интеллигенции было много властителей дум. Среди них огромным влиянием пользовались фантасты Аркадий и Борис Стругацкие, которые когда-то тоже считались 'фантастами ?1'. Именно они в ряде своих произведений обрисовали то, что в дальнейшем мы будем называть 'тупиком тотального гуманизма'²⁷. Из этого тупика и вышел современный властитель дум - Сергей Лукьяненко, и поэтому имеет смысл попытаться реконструировать картину этого тупика.
Стругацкие в своих произведениях нарисовали образ общества, ориентированного исключительно на секулярно-гуманистические ценности.
Действительно, если мы попытаемся оценить творчество Стругацких с этой точки зрения, мы сразу отметим факт полного господства в их произведениях довольно герметичного тотально-гуманистического дискурса²⁸.
Этот дискурс был разработан до мельчайших деталей. По сути, деятельность всех героев, происходит ли она во внешнем мире или во внутреннем, никогда не выходила у Стругацких за рамки предельной для гуманизма дилеммы жизни и смерти. Жизнь - высшая ценность, смерть - безусловное зло, с которым надо бороться и всячески отодвигать. Член коммунистического общества, до тех пор, пока смерть его не настигла, морально обязан и экзистенциально вынужден найти в жизни, в социальной структуре свое место. Это место - суть любимая работа по призванию. А чтобы в промежутках между занятиями работой не возникало каких-то нехороших мыслей о бессмысленности жизни и абсурде существования, член общества должен иметь еще какое-то занятие. Как правило, это хобби. Так жизнь заполняется, а гуманистический дискурс окончательно герметизируется.
Герметизация дискурса влечет за собой вполне определенное отношение к Иному, в каком бы виде оно не выступало. А именно: переработка и утилизация для нужд общества, встраивание в гуманистически-тоталитарный универсум, либо отвержение и игнорирование, если утилизация невозможна. В отношении к отдельному человеку утилизация означает воспитание или перевоспитание (если речь идет о девиантном индивиде). Если же дело касается самостоятельно национально(планетарно)-культурной общности, в действие приводится институт 'прогрессорства'. Прогрессоры - те же воспитатели, педагоги, которые в квазиутопических построениях Стругацких вообще занимают главенствующие позиции.
Поскольку выход к Иному не просто отсутствует, но тщательно своевременно закрывается, люди, возлагающие на себя миссию воспитателей и перевоспитателей, каких-либо сверхчеловеческих качеств принципиально лишены. Поэтому герои Стругацких в сравнении, например, с героями Ефремова одномерны. Эта одномерность всецело обусловлена тотальностью гуманистического дискурса за пределы которого они выйти не могут, не знают как, да и не хотят. Поэтому мы часто видим у Стругацких, как почти 'божественного' (сравнительно, конечно) достоинства герой, реально могущий активно вмешаться в чужие судьбы и изменить их к лучшему, останавливается в бессилии, как только ему кажется, будто мера его вмешательства превысила некие для всего-лишь-человека допустимые пределы. Возникает, правда, проблема того, что всего-лишь-человеку не дано знать - когда его вмешательство повлечет больше несчастий, чем невмешательство. Поэтому тотально-замкнутый гуманистический дискурс Стругацких нуждается в некоем коррелирующем его внешне независимом от человека божестве, функцию которого выполняет знание о законах истории. Однако толковать эти законы все равно предоставляется всего-лишь-человекам и таким образом круг 'несчастного' гуманистического сознания окончательно замыкается.
Поэтому от произведения к произведению тотально-гуманистическое сознание Стругацких становилось все несчастнее и несчастнее. Уже в 'Понедельнике' высвечивается неизбежная одномерность их героев, всецело приверженных протестантской трудовой этике, лишенной, правда, всякого трансцендентного обоснования. Альтернативы творческому труду у героев Стругацких нет вообще. В рамках тотально-гуманистического дискурса выдумать другую альтернативу невозможно. Трагический парадокс заключается в том, что несомненно творческий труд сотрудников НИИЧАВО не имеет смысла. Самое высшее, чего в принципе может достичь научный маг - это огромное и потому бессильное могущество Саваофа. Получается просто творчество ради наслаждения творчеством, сама себя удовлетворяющая 'полиморфная сексуальность'.
В 'Граде обреченном' мы встречаемся с еще одной попыткой Стругацких нарисовать построенный исключительно на незамутненных гуманистических принципах проект. Причем нарисовать его как бы на изначально чистом листе, устранив, насколько это только осуществимо, саму возможность вторжения Иного. Так под искусственным солнцем рождается искусственный же, созданный вне реального историко-культурного времени город хабермасовской утопии 'прозрачного дискурса'. Все становится доступным перманентному демократическому обсуждению, в результате чего социальные связи теряют свою отчуждающую замутненность. Мир обретает прозрачность, так как все понимают намерения друг друга. Казалось бы, вот он, полный контроль человека над своим социальным бытием. Но утопия почему-то не становится явью, а сообществом людей, втянутых в ее реализацию, постепенно овладевает какая-то неясная неудовлетворенность, очень похожая на то трансцендирующее 'недовольство работой', которое привел в качестве примера Г.Маркузе в 'Одномерном человеке'. Эта неудовлетворенность гонит их искать нечто не достающее на развалины Старого города - и тоже безуспешно. Им остается только вернуться в те открытые Иному реальные социокультурные миры, откуда каждый из них пришел.
Таков конечный пункт, которого достигает несчастное тотально-гуманистическое сознание, честно пройдя по всем кругам созданного им самим ада. Даже если оно пытается вырваться из своего мировоззренческого тупика, то не обладает средствами для этого.
Каковы практические выводы, которые может сделать человек, живущий внутри дискурса тотального гуманизма? Таких выводов, в конечном счете, два:
1)Любая попытка радикального улучшения мира, любое 'прогрессорство' с моральной точки зрения неоправданно;
2) В свою очередь 'прогрессор', как бы он не назывался, выступая в ипостаси 'сверхчеловека', незаслуженно присваивает себе роль Бога и поэтому морально несостоятелен.

Обосновавшийся в тупике
Как раз из тупика тотально-гуманистического дискурса Стругацких и вышел С.Лукьяненко. Точнее, не вышел, а, как мы увидим в дальнейшем, комфортно в нем обосновался.
Почему мы так считаем?
Потому что в принципе из тупика тотального гуманизма есть, по крайней мере, три выхода: религиозный, идеологический и технологический. И все эти три выхода Лукьяненко в своих произведениях так или иначе отклоняет.
Начнем с религиозного выхода.
Религия с ее устремленностью к трансцендентному является самым древним выходом из тупика тотального гуманизма. Особенно ярко это видно на примере христианства, которому принадлежит заслуга выведения человечества из закольцованного мира языческой мифологии и истории. Идея трансцендентного Бога, мистерия грехопадения и искупления, Страшного суда и конца истории - все это придает смысл человеческому бытию. И этот смысл несводим только к вечным вопросам жизни и смерти, страдания и наслаждения, подчинения вечным законам мироздания, от которого человек не может уклониться ни при каких обстоятельствах. Этот смысл, иначе говоря, находится за пределами той философской рационализации языческой мифологии, которая была осуществлена, например в кинизме или стоицизме и которая была первым вариантом тотально-гуманистического мировоззрения.
Трансцендентализм христианства 'распрямил' историю и, что особенно важно, указал всего-лишь-человеку на возможность стать чем-то большим. Христианство дает надежду на преображение человеческой природы в будущем и на преодоление ее в настоящем, что доступно святым и праведникам уже в этой жизни. Жизнь человека имеет смысл не потому, что он просто вынужден жить и что-то делать, а потому, что Бог создал человека подобным себе. Поэтому человеческая жизнь - испытание, после которого может ждать награда не только в виде райского блаженства, но, вероятно, и в виде какой-то чрезвычайно сложной и ответственной миссии, которую Бог человеку поручит (иначе Он не сделал бы человека подобным себе и не пообещал бы дать ему в конце истории гораздо более совершенное тело, чем то, которое он сейчас имеет).
Лукьяненко, как он сам утверждает, в своих 'дозорных' книгах старается избегать религиозной проблематики²⁹. К магии и мифологии он также относится скептически, однако в созданном им мире 'Дозоров' Бога нет, а магия и мифология есть. Магией владеют 'иные', а мифология - отчасти плод их деятельности, а отчасти то, чем они в этой деятельности руководствуются.
Магическо-мифологический мир же - это мир, по определению замкнутый, вращающийся по вечному кругу. Это мир вечного возвращения, в котором Свет или Тьма в принципе не могут окончательно победить. Что бы там о себе и о своей миссии ни думали приверженцы Тьмы и Света, эту миссию им все равно не дано выполнить. Поскольку в случае возникновения перевеса одной из сторон мифологическо-магический универсум восстановит равновесие - например, пошлет помощь проигрывающим в виде мага-'зеркала'. В принципе, магико-мифологический мир отрицает какой бы то ни было прогресс. Не случайно, в подавляющем большинстве произведений жанра фэнтези научно-технический прогресс либо полностью отсутствует (отторгается самой тканью мира), либо жутко замедлен. Проходят десятки тысяч лет, а герои все так же сражаются мечами и магией.
Однако - и это чрезвычайно важная черта мира 'Дозоров' - иные живут как бы одновременно в двух мирах: в своем, мифологическом и вращающемся по кругу и в просто человеческом, в котором есть прогресс со всеми вытекающими из него политическими, идеологическими и иными последствиями.
Иными словами, получается следующая картина. Сообщество 'иных' со своим во многом архаичным мифическо-магическим сознанием живет в мире, уже довольно далеко от такого сознания ушедшем. При всем том, оно пользуется плодами технического и прочего прогресса. Могущество 'иных' (сама способность к магии) - результат их способности использовать жизненную силу обычных людей. (Т.е. 'иные', как неоднократно говорится - паразиты). Причем это могущество досталось им не в силу заслуг, а по случайности рождения. 'Иные' обладают огромными преимуществами перед обычными людьми и просто в сфере повседневной жизни: для них не существует проблемы личной безопасности, голода и т.д. Не живя уже давно жизнью обычных людей, некоторые из 'иных' все-таки пытаются направлять развитие человеческих обществ. Темные воспринимают людей как 'кормовую базу', светлые - как 'подшефных', нуждающихся в помощи и воспитании с целью усовершенствования. Однако фактически и те и другие лишь 'пасут стадо', разве что заботятся о нем в разной степени. Поэтому, как афористично выражается инквизитор Эдгар, 'сила ночи, сила дня - одинакова фигня'. Старые и опытные темные и светлые это понимают, прощаются с идеализмом молодости и предпочитают уходить в частную жизнь.
В связи с этим напрашивается любопытная аналогия. Сообщество 'иных' - это что-то вроде облагороженной версии 'золотого миллиарда'. И даже не всего 'золотого миллиарда', а его верхушки - сообщества 'современных номадов', по выражению Ж.Аттали. Причем такого сообщества 'номадов', каким оно может стать в будущем, когда пропасть между ним и остальным человечеством станет пропастью даже не имущественной, а антропологической - в результате применения достижений генной инженерии, киборгизации и т.д. Это одновременно станет и воплощением мечты о такой аристократии, которая действительно будет превосходить всех прочих уже в силу своей 'голубой крови', т.е. некоторых врожденных способностей. И эта аристократия с ее сверхчеловеческими возможностями, осознав всю глубину пропасти, отделяющей ее от обычных людей, неизбежно приобретет магико-мифологическое сознание и захочет остановить историю, чтобы в будущем никогда никто не смог оспорить ее положения. А для этого надо так направлять развитие мира, чтобы люди никогда не приобрели возможностей, сопоставимых с возможностями 'иных' и, желательно, вообще не узнали бы об их существовании.
Иными словами, для этого требуется заблокировать остающиеся два выхода из тупика тотального гуманизма - научно-технический и идеологический, которые тесно между собой связаны.
Технический прогресс - это то, что собственно и создает человека как отличное от животного существо. И это то, что постепенно меняет саму природу человека, наделяя его все новыми и новыми возможностями как в овладении внешним миром, так и в плане внутреннего самосовершенствования. Плоды технического прогресса не относятся к человеку как нечто внешнее, оставляя при этом его сущность неизменной. Уже человек, владеющий письменностью и счетом, относится к миру совсем не так, как человек дописьменных культур: он не теряется перед неисчислимостью нужд и предметов и перед несовершенством собственной памяти, которые мешают ему планировать свою деятельность. Человек, знающий о природе электричества, не испытывает мистического ужаса перед молнией. Человек, придумавший обезболивающие средства, уже не воспринимает боль как нечто неизбежное, что можно только претерпевать. Если бы когда-нибудь были бы изобретены лекарства для лечения безумия и коррекции девиантного поведения - отпала бы нужда в психушках и тюрьмах, точно так же как отпала нужда в строгой сексуальной морали после изобретения противозачаточных средств. В идеале, научно-технический прогресс подразумевает, что когда-нибудь очень многие социальные и чисто личностные проблемы будут решаться техническим путем, сниматься за счет предоставления обществу новых ресурсов и новых возможностей управления природой и преобразования природы, в том числе и человеческой.
В сущности, эта вера в освобождающую потенцию прогресса находится в основании коммунистической (вообще, 'левой') мечты о переходе человечества от своей неподлинной истории к подлинной, когда каждый сможет наиболее полно развивать и реализовывать свои способности. Это и есть третий, идеологический выход из тупика тотального гуманизма.
В мире 'Дозоров' 'иные' не могут полностью остановить научно-технический прогресс, поскольку и сами пользуются его плодами. Они не могут остановить и прогресс социальный. Более того, часть из них (преимущественно 'светлые') приветствует Октябрьскую революцию, возлагая на нее надежды на построение лучшего мира. Но если 'иные' низших рангов еще по инерции продолжают жить нуждами обычных людей и могут желать им блага, то старые 'иные' заботятся преимущественно о 'самосохранении вида'. Поэтому они тормозят и социальный и технической прогресс, отсекая те из направлений, которые могли бы в будущем привести к становлению новой цивилизации, дающей человеку огромные возможности. Как становится известно Антону Городецкому, после Октябрьской революции существовала реальная возможность достаточно мирного построения коммунизма (если не во всем мире, то, по крайней мере, на просторах России и Европы), выхода человечества в космос с построением лунной базы в 70-х годах ХХ века и т.д. Однако эта возможность была блокирована высшим руководством 'светлых' и 'темных' из-за того, что в таком варианте событий человечеству быстро становилось известно о существовании 'иных'. Кроме того, в случае частичного торжества коммунизма возникали другие проблемы, ожидались другие войны - люди ведь далеки от совершенства.
Попытка идеалиста из числа 'темных' - вампира Константина Саушкина - осчастливить человечество путем превращения всех людей в 'иных' также заканчивается неудачно. Характерно, что эта попытка осуществляется с применением как магических, так и технических средств: Костя пытается попасть на орбитальную космическую станцию, чтобы прочесть соответствующее заклинание, облетая планету. Его попытка проваливается отчасти из-за противодействия руководства 'светлых' и 'темных', отчасти из-за того, что за пределами планеты 'иной', паразитирующий на жизненной силе обычных людей, бессилен.
Наконец, в 'Последнем дозоре' троица, состоящая из 'темного', 'светлого' и 'инквизитора' тоже пытается изменить мир с целью воскресить из мертвых близких им людей (тоже, конечно, 'иных'). Для этого они проникают на 'шестой слой сумрака', где души этих 'иных' пребывают после смерти, а затем и на мифический 'седьмой слой', где должна храниться 'печать Мерлина', требующаяся для успешного завершения предприятия. Но и тут все оканчивается пшиком - на сей раз онтологическим. 'Седьмой слой сумрака' - это и есть наш обычный мир, а искомое воскресение мертвых - всего лишь их окончательное освобождение от пребывания на 'шестом слое'. То есть - смерть с надеждой на возрождение в духе учения о реинкарнации.
Круг магическо-мифологического сознания замкнулся.
Потому что человек таков, каков он есть. Он никогда не прыгнет выше самого себя, не станет действительно иным. Он всегда будет ходить по этому извечному кругу жизни и смерти, страдания и наслаждения, разрываясь между моральным долгом и желанием преследовать лишь свой интерес.
И мир таков, каков он есть. И не нам его менять, будь мы хоть сто раз 'иные' и революционеры, идеалисты и 'прогрессоры'. Поэтому лучше хранить равновесие и употреблять избыток сил и возможностей на борьбу с теми, кто обладает такими же силами и возможностями. Пусть могучие борются с могучими, совершают подвиги из бескорыстия и доброты и оставят маленького человека в покое, дадут ему возможность просто 'жить в одном государстве, создавать семьи, о чем-то мечтать'³⁰ и т.д. (Характерно, что в фильмах, снятых по мотивам 'Ночного' и 'Дневного дозоров', вообще вся интрига сводится фактически к семейным проблемам 'светлого мага с темным прошлым' Антона Городецкого!) Он ведь так устал этот маленький человек.
Ибо самая высшая ценность - это свобода. Свобода ничего не менять, так как ничего изменить по большому счету невозможно. И не просто невозможно, но и морально не оправданно, как морально не оправданно вообще любое 'прогрессорство'. Сами вечные законы мироздания восстают против него.
Такова в общих чертах философия, которая пронизывает 'Дозоры' С.Лукьяненко. В том, что эта философия была встречена на ура значительной частью читающей и смотрящей кино публики, равно как и в том, что Лукьяненко удостоился звания 'российского фантаста ?1', мало неожиданного. Стоит ли удивляться всему этому после того, как на протяжении пятнадцати лет нам настойчиво внушалось, что никаких социальных экспериментов больше не надо, что Россия исчерпала свой исторический лимит на революции и что ничего не надо самим выдумывать, а лучше пользоваться тем, что уже придумано другими, более успешными народами? Которые, в отличие от нас, всегда жили по 'естественном законам' рынка, природы и общества и не пытались прыгнуть выше головы. Причем эту мысль нам внушали представители практически всех политических сил, начиная от ярых демократов ельцинской эпохи и заканчивая современными коммунистами. Было время, когда теле- и радиокомментаторы даже радовались, что люди на выборы не ходят!
Стоит ли удивляться, что именно в наше время вера в науку и технический прогресс изрядно пошатнулась - прежде всего потому, что для подавляющего большинства населения прогресс уже не является тем, что зримо и постоянно улучшает их жизнь? Разве что за исключением некоторого распространения компьютеров и сотовой связи и возрастающей виртуализации общественной жизни, которая легко может быть воспринята как проявление какой-то (отнюдь не всегда светлой) магии.
Стоит ли удивляться, что именно в наши времена широко распространилось представление что миром и страной на самом деле правят какие-то тайные силы вроде мировой закулисы, или жидомасонского заговора, или 'светлых' и 'темных' - которые все пользуются методами спецслужб³¹? Тем более что и нашим президентом как раз является представитель одной из этих самых спецслужб.
И вот из всего этого постепенно выросло ощущение, что мы находимся в каком-то 'бесконечном тупике', в который нас загнали вечные законы природы, истории и человеческого естества. Что никаких чудес уже не будет, поскольку 'конец истории' все-таки наступил и 'последний человек' вышел в свой последний дозор. И теперь история будет только вращаться по вечному кругу борьбы... ну, к примеру, Тьмы и Света.
С.Лукьяненко в своих 'Дозорах' не просто отразил это ощущение бесконечного тупика. Он, что значительно хуже, попытался этот тупик оправдать. За это его теперь называют 'российским фантастом ?1'.
Заслуженная награда.

ABSURDUM EST
Фэнтези, христианство и капитализм
В определенном смысле фэнтези есть моральное отражение капиталистического общества. Хотя это странное начало для статьи о фэнтези, для него есть основания. Фэнтези - порождение самой что ни на есть капиталистической эпохи - вспомним даты жизни отцов-основателей.
Что такое капитализм с точки зрения морали? Капитализм - это общество, приучившееся жить при наличии полностью неустранимого фактора морального коллапса. Причем этот моральный коллапс разворачивается на фоне христианской цивилизации Европы и является следствием отрицания ряда ее базовых ценностей.
'...в христианской Европе ...как и повсюду в мире, - пишет И.Валлерстайн - капитализм выступал нелегитимной культурой, а его практики терпелись до определенных пределов и предпочитали уголки социального универсума. Такими образом, капиталистические группы просто не могли вдруг, в один прекрасный день стать более сильными или более легитимными в глазах большинства населения. Решающим фактором оказалась не степень их силы, а сила социальной оппозиции капитализму, которая неожиданно ослабла. Неспособность восстановить институты этой оппозиции или пойти по пути обновления властвующих страт в результате внешнего вторжения приоткрыла на мгновение (возможно, беспрецедентно) 'ворота' и капиталистические силы быстро проскользнули через щель. И так же быстро консолидировались...
...В данном случае изменение фундаментально. Вместо того, чтобы назвать его 'подъемом Запада', как это обычно и самодовольно делается, я предпочитаю говорить о 'моральном коллапсе Запада'³².
Для капитализма, функционирующего по принципу 'доход над людьми' (Н.Хомский), все средства в принципе допустимы, если речь идет о прибыли. Об этом, ссылаясь на мнение современника, писал еще Маркс: ради прибыли в 100 процентов 'капитал попирает все человеческие законы', а при 300 'нет такого преступления, на которое он не рискнул бы'³³. Собственно говоря, эта готовность, возведенная в принцип функционирования системы, и есть тот самый неустранимый фактор морального коллапса, 'дух капитализма', благодаря которому капитализм был долгое время 'нелегитимной культурой'.
Но даже в пору его торжества внутри капиталистических обществ никогда не исчезала сильная оппозиция 'духу капитализма'. Католики, протестанты, социалисты всех видов, а сегодня антиглобалисты и т.д. - каждый по-своему пытались реморализовать общество, постоянно разрушаемое проклятым фактором морального коллапса. Даже сами капиталисты, вроде бы призванные полностью разделять капиталистические ценности 'дохода над людьми', вовсе не испытывали восторга при вторжении этих ценностей в их частную жизнь. Они также предпочитали строить ее 'как все', т.е. в соответствии с гуманистическими и христианскими моральными нормами. Жить в обществе с неустранимым фактором морального коллапса - это все равно что жить рядом с плохо прирученной черной дырой. Малейшая неосторожность - и тебя туда засосало. Капитал изначально был готов погрузить человечество в хаос кровавых войн за передел колоний и рынков сбыта. Людям капиталистического мира не всегда удавалось соблюдать правила техники безопасности. Каких бы иллюзий они не испытывали по поводу безмятежно прогрессивного будущего, черная дыра не всегда подчинялась им. Это породило две мировые войны. Между ними как раз и зародился жанр фэнтези.
Фэнтези возникает в эпоху грандиозного обострения воздействия фактора морального коллапса, этого прорыва черной дыры, которого почти никто уже не ожидал, кроме части марксистов. Промежуток между мировыми войнами - это, в сущности, эпоха моральной вседозволенности не в том обыденном понимании 'аморалки', которое обычно вкладывается в эти слова, но гораздо более широком и страшном смысле. Многомиллионные нации, считавшие себя цивилизованными, с 1914 по 1918 год столкнулись на полях сражений. Прикрывались красивыми лозунгами спасения культуры и гуманистических ценностей, а на деле миллионы умерли ради того, чтобы помешать одним капиталистам потеснить на мировых рынках других. Воевали за более справедливый мир, а в итоге победители переделили колонии и банально ограбили побежденных. Обещали, что это будет последняя война, а получили мир, беременный другой, еще более страшной войной. После такого легко было убедиться, что правды на земле нет. А точнее, есть только одна правда: кто сильный, тот и прав. Люби себя, чихай на всех, и в жизни ждет тебя успех. В борьбе за место под солнцем все средства хороши. Такую философию, примененную в масштабе наций, назвали фашизмом и национал-социализмом. Подобного обострения морального коллапса христианская цивилизация Европы еще не знала.
Вот на этом-то фоне и начали творить Льюис и Толкиен. Оба они разными путями пытались защитить христианские ценности и преодолеть моральный коллапс. Льюис пытался проповедовать христианство более непосредственно, путем легко расшифровываемых аллегорий, но не он определил лицо фэнтези как жанра. Это лицо определил Толкиен, который положил начало многочисленным мирам, где главная проблема - борьба со злом в условиях не просто отсутствия христианской системы ценностей, но даже условий для ее возникновения.
То, что в фэнтезийных мирах главенствует магия, а не наука и религия, накладывает на их этику и мораль определяющий отпечаток. Сама по себе мораль типичного фэнтезийного мира это мораль сильных, ибо главная ценность как у магов, так и у рыцарей - сила. Их добродетели - добродетели сильных. Их этика в наиболее высоком проявлении - этика равновесия, а не ответственности перед другими или перед Богом. Она основана не на любви, а на страхе разрушить мир в результате неконтролируемого столкновения могуществ. Других моральных импульсов нет. Разве что восхищение красотой тварного мира - но это уже эстетика. Правда, Витгенштейн говорил, что этика и эстетика - одно и то же. Современник Толкиена и Льюиса - этим все сказано.
Условно говоря, с христианской точки зрения мир Средиземья аморален. Собственно 'общечеловеческих ценностей' там не может быть потому, что наличествуют и нечеловеческие расы. Цивилизованными могут считаться, в сущности, только те, кто придерживается этики равновесия - это максимум фэнтезийной морали. То, что нарушает равновесие, хочет себе чрезмерного влияния, считается злом. Темные властелины могут столетиями сидеть в своих углах, лишь бы не претендовали на чужое.
В определенном смысле, фэнтезийные миры - миры, для которых моральный коллапс -естественное состояние. Просто внутри них нет системы ценностей, на фоне которой коллапс был бы заметен. Также и извне фактор морального коллапса ничто не ограничивает. Локальные сообщества-силы поэтому сдерживают друг друга угрозой взаимного истребления. В принципе, для этики равновесия не важно, кто за добро, а кто за зло. За зло могут быть и все, как в 'темной фэнтези'.
На первый взгляд может показаться, что авторы фэнтези описывают средневековые общества, подобные реально существовавшим - т.е. такие, в которых капиталистическая субкультура была однозначно 'нелегитимной'. Но так выглядят фэнтезийные миры только в плане антуража. Если они и напоминают средневековую или языческую архаику, то только внешне. С большим основанием можно говорить, что фэнтезийные миры - миры New Age, в которых все озабочены только приобретением новых и новых 'духовных' и материальных возможностей, и некоего еще только планируемого постпостиндустриального общества в чистом виде. Как и полагается такому обществу, экономический базис в нем скрыт и ему почти никогда не уделяется внимания. Речь разве что идет о контроле над добычей ценного сырья, торговле и производстве оружия - характерная, между прочим, черта для экономики глобализированного мира с точки зрения ее нынешних хозяев - США. Достойными внимания остаются лишь взаимоотношения сильных, регулируемые этикой равновесия. Самое интересное, что основатель жанра Толкиен рисовал умирающий мир такого типа, но невольно предсказал будущее. Впрочем, во времена Толкиена с людьми, пытавшимися создать такой мир, боролись с оружием в руках и действительно победили. (Сам Толкиен, правда, отрицал политическую ангажированность своих произведений и протестовал против проведения ассоциаций с современностью. Показательно, однако, что об ангажированности по-прежнему говорят, а ассоциации проводят).
Казалось бы, антибуржуазный характер фэнтезийным мирам придает рыцарская, аристократическая этика положительных героев. Вообще рыцарство или его аналоги - непременный атрибут фэнтези. Однако в действительности рыцарская, аристократическая этика ни в реальном, ни в фэнтезийном мире не может оказать действенного сопротивления фактору морального коллапса. Она, взятая сама по себе, без христианского наполнения, как это было в лучшие времена в Европе, является не более чем этикой 'сильных' и 'лучших', ограничивающих друг друга именно своей силой. По сути, это этика социал-дарвинистского толка, существовавшая уже в античности. Христианство в свое время пыталось облагородить ее своими ценностями - и аристократ оказался морально обязан поступать по справедливости и защищать слабых, что и составило идеал рыцарства. Но без этого этика взаимно ограничивающих друг друга сильных в принципе не противоречит, скажем, 'невидимой руке рынка', которая без возмущения наградит наиболее неразборчивых в средствах предпринимателей и без сострадания накажет неудачников. Сам по себе аристократ в моральном отношении никогда не мог противостоять буржуа, но вовсе не потому, что был благороднее его, а потому что преследовал ту же цель личного процветания. Только достигал ее преимущественно внеэкономическим принуждением. Разницы между рыцарем и буржуа в моральном плане нередко почти не было: одни наследники рэкетиров и бандитов становились баронами и графами, а другие - купцами и промышленниками. А часто - обоими в одном лице. К тому же, капиталисты никогда не брезговали насилием и даже возвели его на новую ступень в своих колониальных предприятиях, в которых, как выразился Шекспир, война, торговля и пиратство были тремя видами одной сущности. Поэтому праворадикальные идеологии с 20-30-х гг. отлично сочетают в себе элементы 'высокой' аристократической этики с банальными устремлениями капиталистов вроде передела рынков и захвата колоний, а заодно устранения мешающих и 'лишних' народов.
О других непременных персонажах фэнтезийных миров - магах - и говорить нечего. Уже давно подмечено, что именно из-за определяющей роли магии главным в вариациях Средиземья является сила. Это порой открыто подмечают и сами авторы, вкладывая в уста своих персонажей весьма прямолинейные и исчерпывающие речи. О чем классики прямо не говорили, того наши современники уже не скрывают. Вот, к примеру, финальный диалог Темного Лорда поневоле Кевина и светлого эльфа Эдвина из 'Темной стороны медали' С.Мусанифа:
'- В вашем мире все народы декларируют миролюбие и нежелание воевать, - сказал я, - В теории. Но как только дело доходит до практики, все сразу же берут в руки мечи, копья и топоры и идут убивать друг друга. Даже вы, мудрые, печальные и вечно нейтральные эльфы. Вы готовы воевать по поводу и без, вы рвете друг другу глотки уже тысячи лет. История вашего мира - это история из непрекращающейся резни. Почему так, Эдвин?
- Ты еще не понял? Тот мир, в котором ты вырос, отличается от того, которому ты принадлежишь.
- Я заметил.
- В этих мирах были выбраны разные пути развития. Наука и магия. Каждая из них налагает на мир свой отпечаток. Глупо проводить какие-то параллели между учеными и магами. У них нет ничего общего. Ученого более всего привлекает процесс познания. Мага - результат. Если ученый вполне может удовлетвориться новым знанием, полученным опытом, приобретенной мудростью и заставить свое открытие служить на пользу всем остальным, то мага в первую очередь привлекают сила и власть, которые он может получить. А сила и власть - это не те вещи, которыми можно с кем-то делиться. Маги уважают только силу и власть. И они терпеть не могут, когда сила и власть сосредоточены в руках у другого человека. Именно маги вершат политику нашего мира, и войны, которые ведутся на континенте, - лишь отголосок отношения магов друг к другу и к самим себе. Так что не стоит принимать все на свой счет, Кевин. Это чистый бизнес'³⁴.
Яснее не скажешь.
Характерно, что во многих (если не в большинстве) фэнтезийных мирах, созданных уже современными авторами, магия предстает постепенно утрачиваемым наследием прошлого. В прошлом магии было в мире больше, тогда же жили и творили самые могучие маги, от тех же времен остались мощные артефакты, равные которым ныне создать невозможно. Такая установка идет от Толкиена и Льюиса, отчетливо осознававших, что магические миры, это по определению миры умирающие. И это очень хорошо, что великие маги прошлого в конечном счете друг друга поубивали, что поток магии иссякает и т.д., потому что миры меча и магии должны уйти, уступив место более совершенному, в понимании Льюиса и Толкиена - христианскому. Кошмаром для Толкиена и Льюиса был бы мир, в котором магия бы, не меняя своей природы, постоянно прогрессировала подобно науке, и не давала возможности укорениться иной, не построенной на ущербной этике равновесия сил, системе человеческих отношений.
Но фэнтезийные миры как раз и 'сконструированы' таким образом, что сами по себе не могут породить иной этики, кроме этики равновесия. Поэтому самая главная загадка этих миров заключается не в том, откуда в них берется Зло, а откуда берется Добро. Добро в фэнтези - что-то вроде Чеширского кота, от которого осталась одна улыбка. Потому что эта улыбка - нечто постороннее в фэнтезийных мирах. Она не принадлежит им, ей там неоткуда взяться. Она происходит из нашего мира и, собственно, придает гуманистически-христианский оттенок светлым силам миров, в которых неоткуда взяться ни гуманизму, ни христианству. Стоит напомнить, что аналоги христианства в фэнтези присутствуют редко, и вообще религия там почти никогда не играет важной роли. А, следовательно, и гуманизму взяться неоткуда. Можно только удивляться - откуда это у героев в лучшем случае языческих миров берутся такие завышенные моральные нормы, такая забота о судьбе мира, такой широкий взгляд на вещи, такие сверхгуманные идеи о братстве всех рас и т.д.
Иными словами, победа Добра над Злом вовсе не вытекает из 'архетипической' природы фэнтезийного мира. В определенном смысле, авторы жанра 'темной фэнтези' поступают гораздо более правдиво, когда изображают миры, в которых все происходит как раз наоборот.
Но и в традиционной фэнтези если добро побеждает, то, как можно убедиться на примере бесчисленных произведений, это происходит вопреки реальному соотношению сил. Сам факт победы - чудо, причем чудо, просто незаслуженное ни этим миром, ни его обитателями. (Фродо у Толкиена не случайно в итоге уступил злу, пожелав обладать кольцом всевластья! Что было бы, не откуси ему Горлум палец?) Такое чудо - самый главный из чужеродных в фэнтезийных мирах элементов и, тем не менее, оно в них обычно присутствует. Апелляция к чужеродному чуду, к религиозному чуду в нерелигиозном мире, заложена классиками жанра. Как замечает Я.Кротов, 'герои Толкина удерживаются от обращения к Богу, Удаче или своей мощи даже тогда, когда все их к этому подталкивает. Их мир начисто лишен тех религиозных субстанций, которые заполняли мировоззрение язычников или героических эпосов. Его герои переполнены надеждой - но надежда эта возложена на абсолютно не названное, не обозначенное пространство, на пустоту. И - держится! Вот эта огромная пустота, совершенно гениально не названная - и есть Бог...'³⁵
Часто утверждают, что фэнтези - это чистой воды эскапизм, бегство от суровых реалий нашего мира в выдуманные миры. Следовало бы спросить: бегство в какие миры? В такие же как наш, если судить их по моральным критериям - и даже еще более последовательно жестокие, ибо в них нет моральных и религиозных оснований для сопротивления фактору морального коллапса. Это миры, в которых не обязательна приверженность именно тем ценностям, которые делают жизнь в нашем мире более или менее человеческой.
Конечно, в некотором смысле в таких мирах жить проще, потому что их природа не подразумевает постоянного конфликта между христианско-гуманистической этикой и этикой равновесия сил. Существует точка зрения, согласно которой фэнтезийные миры потому и привлекательны, что там правят не какие-то безличные силы, как в нашем, а конкретные сильные люди (или другие существа), что менее унижает человеческое достоинство.
Однако тут есть одна тонкость, которой обычно не замечают. Когда мы, отождествляя себя с очередным героем, спасаем мир от Темного властелина или кого-то подобному ему, мы морально и религиозно поднимаемся над этим миром. Ведь ничто в этом мире не заставляет ни нас, ни автора спасать его, поскольку, как мы выяснили выше, спасения он недостоин. Поэтому спасение вымышленного мира - это чудо, из милосердия творимое через героя какой-то трансцендентной силой. Герой фэнтези - это представитель Бога, спасающего не просто погрязший во грехе мир, но даже не понимающий того, что он погряз. И действительно - это трудно понять. В конце-концов, многочисленные локальные культуры фэнтезийных миров имеют в своих границах привлекательные ценности верности, чести, благородства, милосердия и т.д. Примерно как и национальные государства реального мира - что, впрочем, не мешает им сталкиваться в войнах за место под солнцем. Разница только в том, что надежды на прекращение этой вечной войны с самыми благородными побуждениями в фэнтезийных мирах нет вообще. И вот этого не понимают ни сами герои фэнтези, ни, в своем большинстве, создающие их авторы. Но механизм спасения, заложенный классиками жанра, продолжает работать даже тогда, когда смысл этой работы почти совершенно утрачен и когда само спасение превратилось в не более чем избитый сюжетный прием. Это непостижимо, это absurdum est, но это происходит постоянно. Хотелось бы верить, что именно бессознательное отождествление себя со Спасителем в фэнтези нас и привлекает.
Жанр фэнтези в своих лучших образцах задумывался как способ пропаганды христианства и борьбы с моральным коллапсом. Целью отцов-основателей было религиозное и моральное возрождение. Даже Конан-варвар Говарда борется со злом.
Цели определили архитектонику жанра. Рисуется мир меча и магии, не знающий Бога, руководствующийся только ущербной этикой равновесия. В этом мире нет и не может быть места для религии как этоса спасения и науки как этоса незаинтересованного поиска истины. В таком виде они враждебны магии, на которой все и держится. Поэтому наука и религия часто выступают как Зло, способное уничтожить фэнтезийный мир: религия (если это не буколический аналог язычества) принимает гротескное обличье кровавого и нетерпимого культа, наука непременно создает страшное оружие и т.д.
Это мир недостоин спасения, не созрел до него, но все равно спасается. Спасается посредством действий невозможных в этом мире высокоморальных героев. Но кто вложил в героев такую высокую мораль? Бог, которого в этом мире не знают. Знаем о Боге мы, читатели, ибо он появлялся в нашем мире и обещал вернуться. Мы единственные, кто может понять источник мотивов высокоморального героя фэнтези, поскольку этот герой - представитель нашего мира в фэнтезийном мире. Этот представитель нашего мира может присутствовать даже и непосредственно, как английские дети в мире Нарнии у Льюиса. Поэтому и популярный прием перенесения героя из будущего в прошлое для спасения мира - не просто дань нашему стремлению к приключениям. Это не более и не менее чем прямое указание на то, что герой, спасающий мир, ему радикально чужд, что требуется человек иного морального качества, нежели то, которое возможно в 'типовом' фэнтезийном мире.
Сегодня для большинства читателей этот 'спасительный' смысл фэнтези утрачен, осталась только сказочно-мифологическая форма. Произошло и другое: фэнтезийные миры, обреченные по замысла отцов основателей, вечно умирать, оказались живучими. Живучесть им обеспечило приобретение некоторых черт нашего мира. Миры фэнтези стали устойчивыми и привлекательными отражениями нашего мира, поскольку в них появилось нечто, симулирующее науку и религию. Это, если угодно, магическая наука и магическая религия. Они похожи на религию и науку нашего мира, но только внешне, с институциональной стороны (наличие церквей или академий). В действительности магическая наука и религия всецело подчинены магии с моральной точки зрения: они являются таким же поиском силы, а не истины. Они обезврежены и выступают в качестве сил, подчиняющихся этике равновесия, как и все прочие силы фэнтезийных миров.
Но это не главная причина живучести фэнтезийных миров. По мере того, как капитализм впадает в очередной моральный коллапс, реальный и вымышленные миры становятся похожими друг на друга, все более подчиняясь одной этике равновесия. На самом деле мы имеем моральное преимущество перед Средиземьем не в большей степени, чем во времена Толкиена и Льюиса.

МУЛЬТИКУЛЬТУРАЛИСТСКИЙ ПРОЕКТ ФЭНТЕЗИ
Проблема, которая вызывает авторский интерес, в общих чертах такова. В современном мире взаимодействие представителей разных национально-культурных сообществ, и даже целых рас и культур давно стало животрепещущей проблемой. Говорят о 'столкновении цивилизаций', поднимают вопрос о том 'кто мы'. Пишут об угасании одних рас и культур и экспансии других. Утверждают, что колесо истории вращается неумолимо и пытаются все остановить его. Ужасаются продолжающемуся расколу мира по национально-культурному и религиозному признаку и предрекают, что раскол этот будет только углубляться в дальнейшем. Не знают что делать с волной иммиграции, вызывающей эрозию национально-культурной идентичности светских государств и не могут остановить эту волну по ряду социальных и экономических причин. Видят, что западные общества все более становятся мультикультурными и воспринимают это как огромную проблему.
Тем не менее, мультикультурализм до сих пор является по преимуществу проектом, так и не реализовавшимся в реальности. Это, в частности, убедительно показывает В.Галецкий:
'Идеологи мультикультурализма, прежде всего Берлин и Маркузе - отцы-основатели концепции мультикультурализма, - представляли себе свой идеал следующим образом. В обществе с развитыми институтами демократии мирно сосуществуют различные культурные общины, в рамках которых индивид реализует свое право на культурную самоидентичность. ... Авторы концепции мультикультуральности понимали культуру как фольклор плюс некие сугубо внешние формы проявления - одежда, кухня, бытовые пристрастия... Я предлагаю немного пофантазировать и представить себе общество полностью победившего мультикультурализма. Его главной структурной единицей будет не индивид, а некая культурная община. Но современная система взглядов отчаянно лицемерна: под вывеской культурной общины стыдливо маскируется община либо этническая, либо религиозная. При этом та и другая должны были бы обладать полной автономией по отношению к своим членам. А это означало бы отсутствие единого юридического пространства: в каждой общине действовали бы свои законы, не говоря уж о неписаных нормах и обычаях'³⁶.
Между тем уже в течение многих лет именно на Западе (в европейско-американской культуре) существует литературный жанр, в котором, говоря предельно упрощенно, мультикультурализм является нормой. По крайней мере, на первый взгляд. Это фэнтези. Можно ли утверждать, что в фэнтези разворачивался свой мультикультуральный проект?
В самом деле, ведь именно для произведений жанра фэнтези характерно наличие многих рас, и, следовательно, многих культур и это должно так или иначе вызывать постановку вопроса о мультикультурном общении. В этом смысле мультикультурализм - необходимый фон фэнтезийного произведения.
И все-таки Запад оказался неготовым к эпохе мультикультурализма. Может быть это произошло потому, что его же собственная литература не готовила Запад к этому? Звучит комично - но не потому ли, что в фэнтезийных произведениях Запада мультикультурализм был принципиально иным, чем в действительности, если только не его симуляцией? Не случилось ли так потому, что в сфере политической философии и социальной практики осуществлялся один проект мультикультурализма, а в области литературы - другой? На наш взгляд, в действительности, это был один и тот же проект, но его разновидность, осуществляемая в сфере литературы, является более последовательной и искренней.
Ниже мы попытаемся эту точку зрения обосновать.
Два мультикультурализма или один?
Можно выделить несколько оснований, по которым фэнтезийный мультикультурализм как отличается от реального, так и смыкается с ним в базовых предпосылках.
1. Жесткая обусловленность культуры природой.
В произведениях фэнтези наличествуют не только различные человеческие расы, народы и культуры, но также и нечеловеческие. Но их культура едва ли не напрямую обусловлена природой. Так эльфы и гномы уже со времен Толкиена напрямую вырастают из природы фэнтезийного мира - живой, растительной или неживой - минеральной. В известном смысле эльфы и гномы в большей степени природные существа, чем культурные. Можно сказать, что в фэнтези доминирует по большей части этнодемографическая сфера, которая определяет культуру той или иной расы. Этнодемографическая сфера определяет культуру, но сама определяется природой. Притязания культуры сами по себе ничего не значат без их подпитки притязаниями природы. Поэтому фэнтезийные расово-культурные сообщества чаще всего довольно замкнуты. Например, у В.Ленского³⁷ ('Прозрачный старик и слепая девушка'), как, впрочем, и у многих других российских и зарубежных авторов, те же эльфы живут настолько изолированно, что ради поиска невесты для наследника престола приходится предпринимать опасное путешествие.
Фэнтезийный мультикультурализм, таким образом, лишен неудобной для мультикультурализма социальной составляющей. Что это значит? Это значит, что неудобная социальная составляющая в реальном мире является для мультикультуралистов серьезной проблемой, которую пытаются обойти.
Поэтому мультикультуралисты, как отмечает В.Малахов, в реальном мире 'исходят из представления об этно-культурных различиях как всегда-уже-данных. Этничность для них - антропологическое свойство. Маркеры различия они принимают за его источник. Вот почему социальные противоречия выглядят в рамках этого дискурса как культурные. Культурализация социального влечет за собой этнизацию политического. Конфликты интересов истолковываются мультикультурализмом как конфликты происхождения. Если, скажем, скинхеды разгромили вьетнамское общежитие или курдская группировка отняла торговую площадь на рынке у турецкой, то оба эти конфликта в их интерпретации мультикультуралистами предстанут не иначе как конфликты культур'³⁸.
Другими словами, в реальном мире культурализации подвергается именно социальное, а не природное. Но в действительности речь идет даже не о культурализации, а о наделении социокультурных различий устойчивостью природных феноменов. Этническое рассматривается как почти природный феномен, определяющий все остальное. Притязания культуры, на первый взгляд также стремятся вывести из притязаний природы, но только для этого приходится вначале придавать естественный (природный) статус социальным (этническим) различиям. Но то, что с легкостью осуществляется в фэнтези, трудно осуществить в реальном мире, не прибегая к описанной процедуре. Фэнтезийный мультикультурализм - неосуществимая мечта реальных мультикультуралистов. Неосуществимая потому, что простое и легкое сведение политического и культурного к квазиприродному наталкивается на реальную социальную проблематику. Нельзя просто так отгородиться от того факта, что иммигранты прежде всего занимают освобожденные коренными жителями ниши в социальной структуре самых что ни на есть европейских и арийских в расово-культурном смысле обществ. Ранее населенные парижскими пролетариями предместья Парижа теперь заселены теми же пролетариями, но другой национальности. И их проблемы - это прежде всего проблемы пролетариев, которые пытаются решать как проблемы культурные.
2. Неполиткорректное происхождение самого жанра.
Жанр фэнтези возник в неполиткорректную эпоху и поэтому в произведениях его основателей легко обнаруживаются мотивы, могущие быть истолкованы как расистские, фашистские, традиционалистские и т.д. Все это было обусловлено интеллектуальными веяниями того времени, в свете которых многое из того, что сейчас кажется неполиткорректным, просто не воспринималось как проблема. Наличие 'высших' и 'низших' рас, например, было почти самоочевидным. Оно доказывалось самой историей - иначе откуда бы взяться развитой и просвещенной Европе и прочему миру? Как выразился В. Шепс: "Если мы попытаемся перенести моральные критерии, присущие трилогии, на наш реальный мир, то обнаружим, что они подпадают под определение патерналистических, реакционных, антиинтеллектуальных, расистских, фашистских"³⁹.
И поэтому основатели жанра фэнтези, такие как Толкиен и Говард, не были отягощены политкорректностью, даже и являясь гуманистами и христианами. Толкиен нарисовал картину кастового общества с явной иерархией рас, жесткой политической структурой, почти тоталитарной ментальностью - воспринимаемыми при этом как безусловное благо. Толкиен может быть понят как колонизатор по ментальности, атлантист и т.д. Попадая в ситуацию подобную нынешней российской, произведения фэнтези также могут получить упреки в антихристианстве, сатанизме и т.д. Сюда же относятся легко угадываемые отсылки к реальным расам и культурам. Те же орки (с их восточным происхождением) у Толкиена могут быть восприняты как русские.
Поэтому фэнтезийные миры часто резко разделены в культурном смысле, вплоть до сегрегации и апартеида. Чаще всего кампания из представителей разных рас - это исключение из правил. Потому что природа у них уж очень разная. (Да и вообще гномы или эльфы во многих отношениях - продолжения природы). Если они объединяются, то для великой глобальной цели вроде борьбы со злом или же в рядах наемных армий (в известной степени - сообществ маргиналов). Поэтому, например, у Толкиена эльфийские правители немало удивлены тем, что ради какой-то общей цели собрались эльф, гном, хоббит и люди. Аналогичное удивление вызывает у окружающих и разнородная компания соратников будущего герцога Арвендейла у Р.Злотникова ('Герцог Арвендейл'). У Д.Юрина в 'Одиннадцатом легионе' очевидность различия между расами доведена до такой степени, что предполагается существование некоего единого духовного поля расы, которое время от времени делает некоторых из ее представителей ее защитниками. Представители разных культур в массовом порядке начинают тесно общаться только в ходе войн, возникает боевое братство и т.д. Война размыкает расовые культуры, приводит к их диалогу. 'Нет востока и Запада нет' только когда встречаются сильный с сильным. Это парадигма межкультурного общения в фэнтези. Однако следует отметить, что из диалога культур исключаются те существа и расы, свободную волю которых можно поставить под сомнение, или под сомнение ставится их желание сохранить свободную волю в дальнейшем (зло одних порабощает, другие подчиняются ему добровольно). Это упрощенная модель мультикультурного общения, модель временного сотрудничества при наличии общего врага.
3. Очевидность различия. Общество функционалов и сверхчеловеков.
Тут мы подходим к принципиальному моменту, который заключается в следующем: чтобы эта упрощенная модель мультикультурализма заработала, требуется одна маленькая деталь, которой в реальности нет, несмотря на все попытки доказать обратное. Это очевидность фундаментального различия между расами. И эта деталь как раз является базовой в фэнтези.
Фэнтезийные миры - это миры повышения индивидуальных и групповых, а не общечеловеческих возможностей. (Этому как правило способствует магия и боевые искусства). Поэтому они также могут быть легко осмыслены как миры, в которых главной ценностью является власть - отдельного существа, расы и т.д.
Однако проблематика власти вкупе с образами существ, не являющихся людьми и часто превосходящими их возможностями - это проблематика сверхчеловека и 'человека с бонусами'. Или, для краткости - 'функционала' (по выражению С.Лукьяненко), т.е. человека, приспособленного для выполнения какой либо функции, работы, призвания. К тому же и эпоха, в которую появился жанр фэнтези - это как раз время теорий сверхчеловека, евгеники, расизма и т.д. Причем надежду на возникновение сверхчеловека дают как оккультистские, так и научные теории.
В подоплеке всех фэнтезийных рас и культур находится общее представление о сверхчеловеке и функционале. Мы имеем дело не с различными культурами и расами, а с разновидностями симбиотических сообществ сверхчеловеков и функционалов.
Сверхчеловек же может быть как хорошим, так и плохим. Эгоистом или альтруистом. Поэтому, несмотря на весь мнимый расизм и колониализм Толкиена, отношение к его героям позитивное - ведь это хорошие, альтруистичные сверхлюди и функционалы. Жанр темной фэнтези рисует миры, где доминируют те же сверхчеловеки и функционалы, но плохие. Создателя светлых фэнтезийных миров можно упрекнуть в двуличии именно отметив, что его герои отнюдь не всегда альтруистичны. Точно также и темный фэнтезийный герой-сверхчеловек получает оправдание, совершая альтруистичные поступки. Но его главная роль в другом - он пастырь функционалов, ликвидирующий отклонения от раз и навсегда заведенного порядка.
Фэнтезийные расы - это отчасти предвидение того, что в будущем человечество разделится на различные расы (собственно человечество и сверхчеловечество, а возможно и искусственно выведенное недочеловечество - разновидность все тех же функционалов). Но это и наследие 'Нового века' с его оккультными предшественниками (теория сменяющих друг друга рас Блаватской и т.д.). У оккультистов речь шла как о прогрессе, так и о деградации: предшественники современных людей могли в некоторых отношениях их превосходить.
Представители фэнтезийных рас - функционалы - сами по себе 'не дотягивают' до роли сверхчеловеков. Сверхчеловек - это именно человек, стремящийся стать чем-то большим. У него соответствующая психология 'достижителя'.
На сверхчеловека больше похож маг, да и то не всякий. Толкиеновские светлые или темные маги - это сверхлюди, ставящие цели преобразования мира или его защиты, или захвата власти и т.д. У них есть цель, миссия. Но, как замечает Godmaker, уже, например, маги 'миров отражений' Желязны борются исключительно за власть, маги Лукьяненко из 'Дозоров' скорее представляют криминальные сообщества, волшебники Роулинг живут сами по себе, люди им скорее мешают. Но это опять же предвосхищение будущего раскола человечества.
Касательно проблематики мультикультурализма: фэнтезийные расы, вампиры и маги - это примеры симбиотических, функционально-сверхчеловеческих сообществ. К сверхчеловечности некоторых представителей из них приближает миссия, смысл которой в изменении мира простых людей. Но это редкость, по большей части все живут своими личными или групповыми проблемами. Т.е. это в своем роде идеальная модель мультикультурного общества, где есть место для различных сообществ - от нечеловеков-функционалов до почти сверхчеловеков. Собственно сверхчеловеки представляют этому мультикультурному миру угрозу, если только хотят радикально изменить его. Однако если принять за основу тезис, что сверхчеловек вполне может быть и равнодушным, и главное, пастырем стада функционалов, то именно в фэнтези сверхлюди на своем месте.
Фэнтезийные миры - это миры симбиоза сверхлюдей и функционалов. Функция сверхлюдей и героев - восстанавливать порядок.
4. Низкая роль религии.
Мультикультурализм в реальном мире тесно связан с религией. В фэнтезийных мирах религия не играет важной роли, равно как и в ролевых субкультурах, хотя есть исключения. Как замечает М.Галина⁴⁰, магия также несовместима с религией, как и с наукой. (Хотя это верно не для всякой религии, а только для монотеистической, авраамического типа). Религия не может играть ключевой роли в формировании культурной идентичности, как в реальном мире, зато определяющую роль играет природа. Расы-касты также определены природой и боги, в сущности, одна из таких каст. Даже К.Сташефф, попытавшийся создать фэнтезийный мир с явным доминированием религиозного начала ('Маг рифмы'), был вынужден делать уступки этой общей фэнтезийной парадигме: одинаково реальными оказались и христианские и языческие боги, и многочисленные духи природы - все равно подчиняющиеся законам щедро наделенного магией мира.
Фактически мы имеем дело с воплощением еще одной тайной мечты мультикультуралистов - о том, чтобы влиятельной религии не было. Точнее, чтобы не было влиятельной религии, не связанной с природностью-этничностью. Ведь такая религия автоматически разрушает фэнтезийный мир. (Н.Перумов хорошо это понял и у него аналог Христа (Спаситель) в цикле 'Странствия мага' занимается буквально тем, что поглощает миры под видом 'спасения'). Как хорошо было бы, например, чтобы ислам не имел прозелитических претензий и предназначался для одних только арабов! Как туманные верования каких-нибудь эльфов или хоббитов, понятные только им и имеющие смысл только для них. Не случайно поэтому в ряде фэнтезийных произведений зло выступает в виде религиозной секты, пытающейся трансформировать устоявшийся мировой порядок. Желательно, словом, чтобы религия приобрела неопасный для общества функционалов облик.
5. Зло в фэнтезийных мирах - это в действительности техногенная цивилизация с ее социальными и прочими проблемами.
Отдельного внимания заслуживает субкультура зла. Ведь именно в противостоянии злу - смысл большинства фэнтезийных произведений. Зло часто выглядит архаично, имеет корни в далеком прошлом. Но оно постоянно возрождается, потому что появляются претенденты на роль сверхчеловека, не брезгующего никакими средствами. В условиях же зацикленности на власти в фэнтезийных мирах, как отмечает К.Крылов, это создает постоянную предпосылку для возрождения зла и борьбы с ним. Хотя сверхчеловеческие практики зла обычны и отличаются от прочих только целью. Поэтому закономерно также и ревизионистское оправдание якобы изначально злых рас как просто проигравших борьбу за свое культурно-природное своеобразие. Что мы встречаем, к примеру, у К.Еськова в 'Последнем кольценосце'. Проигравшие делали ведь то же самое, что и прочие. Не последнюю роль в ревизии играет и зависть одних рас к другим, например, людей к эльфам из-за их долгожительства и чудесных способностей. Так выглядит ситуация со злом на первый взгляд.
В действительности дело обстоит несколько иначе. Фэнтезийные миры, как правило, статичны, они медленно эволюционируют или не эволюционируют вообще. Этому же способствует и их тесная связь с медленно эволюционирующей природой. Подобно тому как фэнтезийные расы - функции природы, сама культура и цивилизация фэнтезийных миров - тоже функция природы. Положительные сверхлюди борются в фэнтезийных мирах за стабильность и фактически против отрыва от природы, отрицательные - за власть, а также за извращение природного. Такова суть фэнтезийного зла, проистекающая из его методов. В этом смысле в фэнтези полноценных сверхлюдей нет, есть по большей части функционалы природы и функционалы цивилизации - зла. Зло - это, по сути, шаг к цивилизации, против которого борются положительные герои. Это разрушение магического мира пусть даже и с помощью магии (часто некромантской, противоестественной, с опорой на мертвое). Это уже почти техника вкупе с ее предшественницей - мегамашиной деспотического государства. Словом, то, что на самом деле находится в основе современной цивилизации. Уже у Толкиена Мордор и Ортханк наделены некоторыми атрибутами технической цивилизации с ее копотью и управлением массовым сознанием. Более современный вариант: империя черномагической правительницы в 'Черном отряде' Г.Кука.
Т.е. субкультура зла - это субкультура современной технической цивилизации в отторгающем ее магическом мире. Это сообщество, в основе которого лежат некоторые метафизические предпосылки цивилизованного образа жизни. Но техническая цивилизация как раз и порождает те социальные проблемы, которые хотели бы обойти мультикультуралисты, сведя их к культурным, представляемым как квазиприродные.
Можно заключить, что в фэнтези вырисовывается примерно тот же проект мультикультурализма, но более радикальный, в котором проблемы реального мультикультурализма игнорируются. Игнорируются же в силу очевидности различий между расами функционалов и отсутствия социальной, религиозной и технологической проблематик, присущих реальной цивилизации. Ведь социальное и технологическое в фэнтези - это либо откровенное зло, либо очень легко подвергается его воздействию. Правда, именно в человеческой истории (еще без функционалов) социальное, религиозное и технологическое является главным. Так ведь не зря у основателя жанра Толкиена именно люди, в отличие от эльфов, гномов и хоббитов так охотно склоняются на сторону зла. Но когда-нибудь прогресс генетики сделает возможным выведение уже не выдуманных функционалов и это станет действительной основой мультикультурного общества.
Тем не менее, реальное социальное следствие фэнтези - субкультура так называемых ролевиков - во многом отрицает описанный выше мультикультурный проект, который построен на очевидности различий между расами.
Идентификация себя с эльфом, гоблином, орком и т.д. - это примерка образа чего-то иного, нежели человек.
Однако в действительности в фэнтезийной субкультуре к нечеловеку относятся как к человеку, а не как к функционалу. Что бы ни говорили, политкорректность все еще сильна. Фэнтези, несмотря на весь архаический и мифологический антураж - порождение 20 века. Оно нужно людям именно этого века, в котором гуманистический универсализм европейской культуры хотя и оказался под сомнением, но все-таки не утрачен полностью. Очевидность природных различий фэнтезийных рас, пусть даже и стоящих на стороне зла, еще не делает их в сознании наших современников совершенными нелюдьми, к которым совсем неприменимы людские мерки. Отличие осознается лишь как следствие иной культуры, а следовательно, как довольно 'поверхностное'. Формирование субкультуры ролевиков с ее различными расами-культурами это, конечно, отражение мультикультуралистского дискурса: целенаправленное декларирование очевидных квазиприродных различий и как следствие этого - попытка их имитировать с помощью культурного инструментария. Но культура не столь глубоко определяет идентичность человека (а по аналогии и представителя иной расы), как природа. Поэтому в расизм и шовинизм не более чем согласились играть, но по своим правилам, где не зазорно быть представителем любой расы.
Ревизионистское оправдание любой 'злой' расы или же отрицательное отношение к изначально доброй расе выводит ее из разряда природных функционалов, живущих в своем культурно-природном гетто. Такое отношение является по сути, отрицанием самого проекта общества функционалов - мультикультурного проекта разделения общества на локальные общины со своей религией, фольклором, правовыми и моральными нормами. Парадоксально, но фэнтези-субкультура стала субкультурой ревизии этого проекта: 'Профессор был не прав!'.

Примечания:
1 Славникова О. Я люблю тебя, империя. // Знамя N 12, 2000.
2 Фрумкин К. Философия и психология фантастики. - М., 2004. С.134-141.
3 Володихин Д. Викторианская Россия. - http://www.apn.ru/publications/print1425.htm
4 Цымбурский В. О русском викторианстве. Часть 2. - http://www.apn-nn.ru/pub_s/619.html.
5 Поэтому мы не будем принимать в расчет произведения вроде 'Кыси' Т.Толстой или 'Времен негодяев' Э.Геворкяна.
6 Д.Володихин. Война сценариев.
7 Разница между Злотниковым и Плехановым в том, что у первого скорее 'утопия', а у второго 'антиутопия', которой, правда, все равно нет альтернативы.
8 Чанцев А. Фабрика антиутопий: Дистопический дискурс в российской литературе середины 2000-х // Новое литературное обозрение N 4, 2007. С.271
9 там же, С.274
10 Смолин О. Новейшая революция в России и перспективы социализма XXI века // Свободная мысль XXI N 10, 2007. С. 64.
11 Быков Д. Всех утопить! Русская утопия как антиутопия для всех остальных
12 Соловей В. Перспектива революции // Свободная мысль XXI N 10, 2007. С. 71.
13 Мансуров О. Антиутопия today.
14 Кстати, показательно, что произведения Быкова, Доренко, Славниковой, в которых описывается сегодняшний или почти сегодняшний день, критикой были также причислены к разряду именно антиутопий: это ли не доказательство, что мы и в самом деле живем в антиутопии?
15 Роднянская И. Этот мир придуман не нами // Новый мир N 8, 1999.
16 Радиостанция ЭХО МОСКВЫ :: Культурный шок :: Суббота, 3 Февраль 2007. Культурный шок. Гости: Даниил Дондурей, Андрей Немзер. Ведущие: Ксения Ларина. Будущее России глазами писателей: почему так моден жанр антиутопии?.
* Тут наблюдается весьма характерная перекличка с 'Гравилетом 'Цесаревичем' Рыбакова, в котором наш мир - даже не ухудшенная копия оригинала, а его миниатюрное подобие, плод бесчеловечного эксперимента двух честолюбивых ученых и политиков.
** У некоторых авторов такая установка проводится вполне целенаправленно. Например, космическая империя русских у А.Зорича в институциональном плане является результатом так называемой 'ретроэволюции' и включает в себя элементы и Российской империи, и советского строя, и либеральной демократии. У А.Шубина граждане возрожденного Советского союза делятся на сообщества, выбирающие себе имперскую форму правления, или демократическую, или советскую и т.д. и соответственно избирают себе императора, президента и т.п.
17 Сорокин В. 'Сурков вместе с нашими писателями-патриотами должны разработать метод суверенно-демократического реализма' - http://newtimes.ru/magazine/issue_4/article_167.htm.
18 Покровский В. Новая наука о старом // Независимая газета. 11.14.2007
19 Володихин Д. Требуется осечка...Ближайшее будущее России в социальной фантастике // Социальная реальность N 1, 2007. С.93.
20 Дискуссия о будущем современной фантастики. - http://prokopchick.narod.ru/archive/convent/bastkon3.html
21 Фишман Л.Г. Иное будущее. - http://censura.ru/articles/russfiction.htm (опубликовано в данном сборнике).
22 Тезисное изложение парадигмы миросистемного анализа см., например: А.А.Фисун. Мир-системный анализ как теория геоисторических изменений - http://abuss.narod.ru/Biblio/fisun.htm
23 Валлерстайн И. Миросистемный анализ - http://www.nsu.ru/filf/rpha/papers/geoecon/waller.htm#topic7
24 К.Крылов. О фэнтези. - http://www.traditio.ru/dixi/35.htm
25 Н.Иртенина. Императив будущего.- http://www.pravaya.ru/look/6060?print=1
26 См. подробнее: В. Лещенко Гитлерофилы нашей фантастики, или ква вадис, инфекция?! -http://www.graa.ru/lit.php?cr=141

27 Хотя, разумеется, творчество Стругацких всецело к рисованию этого тупика не сводится.
28 см. подробнее: С.Некрасов. Власть как насилие в утопии Стругацких - http://nekrasov-sergey.planetaknig.ru/read/2076-8.html
29 Устал от Дозора. Писатель Сергей Лукьяненко об экранизации своего романа // Российская газета ?1, 11 января 2006.
30 Устал от Дозора. Писатель Сергей Лукьяненко об экранизации своего романа // Российская газета ?1, 11 января 2006.
31 см. там же: 'Моя изначальная идея была показать противостояние двух спецслужб. Нашей и враждебной' - не скрывает С.Лукьяненко.
32 Валлерстайн И. Социальное изменение вечно? Ничто никогда не меняется? // Социс ?1,1997. С.16-17.
33 Маркс К. Капитал. Том первый. М. 1978. С.770.
34 Мусаниф С. 'Темная сторона медали'. - http://www.fenzin.org/book/13116
35 Кротов Я. Клайв С.Льюис
36 Галецкий В. Критическая апология мультикультурализма / Владислав Галецкий // Дружба народов. - 2006. - N 2.
37 Мы постараемся приводить примеры преимущественно из отечественной фэнтези.
38 В.Малахов. Культурный плюрализм versus мультикультурализм. - http://www.igpi.ru/info/people/friends/malakhov/articles/1132597922.html
39 Цит. по: Дарт Вальтамский Толкин и толкинизм: взгляд справа. Толкинисты против Православных: история одного диспута
40 М.Галина. Авторская интерпретация универсального мифа (Жанр "фэнтези" и женщины-писательницы) // Общество, наука и современность. - 1998, N 6.

Об авторе:
Леонид Гершевич Фишман родился 26 ноября 1971 года в г.Магнитогорске, в 1990 закончил медицинское училище, с 1990 по 1991 служил в Советской Армии, с 1991 по 1992 работал на "скорой помощи", в 1992-1997 учился в Уральском государственном университете на факультете социологии и политологии, после окончания в 1997 поступил в аспирантуру Института философии и права УрО РАН, в 2000 защитился на кандидата политических наук. Параллельно с 1995 по 2000 г. работал сторожем в екатеринбургском зоопарке. В 2007 защитил диссертацию на степень доктора полит. наук, в настоящее время является старшим научным сотрудником ИфиП УрО РАН. Публиковался в россиийских научных ("Полис", "Полития", "Космополис", "Политический класс", "Политэкс", "Стратегии России", "Вопросы философии" и т.д.) и литературно-публицистических журналах ("Дружба народов", "Неприкосновенный запас", "Полдень XXI век"). Автор монографий: "Фантастика и гражданское общество", 2002, "В ожидании Птолемея", 2004, "Постмодернистская ловушка: путь туда и обратно", 2004.

Выходные данные:
Липецк
2008
ББК 83.3Р-7
Ф 54
Фишман Л.Г.
Картина будущего у российских фантастов
Липецк, 'Крот', 2008. 68 стр. + 4 стр. вкл.
Автор анализирует отражение в фантастике довлеющих политологических концепций на примере некоторых произведений современных российских писателей и классиков жанра фэнтези.

На обложке использована иллюстрация
Robert McCall Metropolis 2050 #3

Техническое обеспечение: С.Соболев.
www.s3000.narod.ru, http://velobos.livejournal.com/

Сдано в набор 19.10.2008. Подписано в печать 25.10.2008. Формат А4?. 15з. Бумага типографская ? 1. Гарнитуры Times, Arial, Courier, Franklin Gothic. Заказ ? 505. Тираж 100 экз.

No Фишман Л.Г., статьи, 2008
No Арбитман Р.А., предисловие, 2008
No 'Крот', 2008

в издательстве 'Крот' выпущено ранее:

1. Ю.С. Торовков. 'Как издать фэнзин' (1999, пособие, 24 стр.)
2. Евгений В.Харитонов. 'Фантастический самиздат 1967-1999.
Периодика. Сборники' (15 стр.)
3. Владимир Покровский. Георгес, или одевятнадцативековивание
(2001, повести, рассказ, 126 стр.)
4. Сергей Мякшин. Неистовая потеря себя.
(2001, сборник рассказов, 38 стр.)
5. "Зайцы на Марсе" (2002, сборник рассказов
современных авторов, 108 стр.)
6. С.Соболев "Альтернативная история: пособие для хронохичхайкеров" (2006, 84 стр.)
7. Андрей Лазарчук:
некоторые материалы к библиографии (2006, 36 стр.)
8. Евгений Лукин, Любовь Лукина:
некоторые материалы к библиографии (2006, 32 стр.)
9. Филип Киндред Дик: Библиография
(список публикаций на русском языке с 1958 по 2006 год, 60 стр.)
10. Екатерина Шилина "Сказочное и мифологическое
в творчестве С.Лукьяненко" (2007, 44 стр.)
11. Алла Кузнецова "Братья Стругацкие:
феномен творчества и феномен рецепции" (2007, 84 стр.)
12. Ирина Неронова "Дискурсивно-нарративная организация романа
А.Н. и Б.Н. Стругацких "Хромая судьба"" (2007, 60 стр.)
13. Ирина Неронова "Художественный мир произведения как функция монтажного конструирования в повествовании А. и Б. Стругацких (повесть "Отягощенные злом") (2007, 44 стр.+вкл 8л.)
14. Сергей Неграш "Введение в жанр: фантастическая литература"
(2008, 44 стр.)
15. Александр Лидин, Сергей Неграш
"Серебряный век фантастики" (2008, 28 стр.)
16. С.Соболев "Россия в 2053 году:
пять смертельных вариантов" (2008, 40 стр.)
17. Анна Николаева "Принципы моделирования фантастического мира"
(на примере английской фантастики второй половины ХХ века)
(2008, 48 стр.)
18. Мария Галина "Фантастика глазами биолога" (2008, 96 стр.)
19. Владимир Ларионов 'Беседы с фантастами. Интервью разных лет.
Фотоальбом'. (2008, 228 стр.)
20. Валерий Окулов 'О журнальной фантастике первой половины ХХ века' (2008, 64 стр.)

www.s3000.narod.ru
для связи: в ЖЖ velobos

Комментарии: 8, последний от 25/11/2010. © Copyright Фишман Леонид (komdir@mail.ru) Размещен: 19/01/2010, изменен: 19/01/2010. 168k. Статистика. Статья: Литобзор Окололитературное		Ваша оценка:
Аннотация: Сборник статей. Что скрывается за частоколом букв и прячется между строк? Социологический и философский взгляд на произведения позволяет обнаружить неожиданные черты грядущего... Размещено с разрешения автора.

Фишман Леонид : другие произведения.

Картина будущего у российских фантастов