Гулыга Петр Петрович был одним из прилежнейших сынов Эроса. Искусство удовольствия, однако, подчиняется императиву: ненасытность преображается в пресыщенность. Рост удовольствия обрывается в точке привычки и с этого начинается ревизия основ чувственности жизни. Говоря же языком дружеской попойки: женщин хороших много, очень много, запредельно много, но многоженство наказуемо. Этот неказистый принцип превосходно усвоила Татьяна Игоревна Вышехульская, одна из пассий Гулыги, взявшая над ним кулинарную власть. Первое время она смотрела на его кобельи похождения через неподдельную пелену безразличия, довольствуясь положением одной из многих. Он же частил к ней за уютом и отсутствием сцен ревностного собственичания, все больше растворяясь в ее женственности, вихрящейся невинными страстишками. Страстишки? Не будем забывать, что в нашу эру раскрепощенности сексуальной вседозволенности невинными утехами считается решительно все, кроме пары-другой действительно омерзительных занятий. И пусть читатель сам выпишет в воображении картину "невинных страстишек" наших героев.
Какое-то время они пользовались друг дружкой прагматически, не ограничиваясь жесткостью обоюдного долга. Первым сдался Гулыга: его новая работа, очень ему нравившаяся, требовала от его беспорядочной доселе жизни сжаться до канонов общественной морали. Немного попротивясь какому бы то ни было упорядочиванию спонтанных наслаждений, он внял внушению друзей и остепенился. Видный человек, человек с положением должен стать совершенно незаметен.
Аппетит приходит во время еды, а любовь - вместе с аппетитом.
Отметина в паспорте Гулыги, клевеща, не сходилась с его самоощущением собственного возраста. Проклятое клеймо даты рождения несговорчиво возводило возраст Петра Петровича к 37 годам. Он не боялся этого вердикта, потому что чувствовал себя могучим юнцом. "Пора пришла!" - твердили ему вперемежку высокие чиновники и богема, в чей круг он стал вхож. Богема: педерасты-модельеры; мужеподобное бабье, засматривавшееся на хорошеньких женщин; экзальтированные певички; поэты с петушиными бантами; швейцары-осведомители всех и вся; аристократы духа и крови; даже проститутки, знавшие теперешнее положение Гулыги в обществе по его постельным откровениям, искренно советовали ему: "Пришла пора жениться!" Он был из тех упрямцев, которым посторонние советы лишь усиливают сопротивление благонастроенности чужого участия.
Татьяна Игоревна всеми силами врожденной женской тактики терпеливого порабощения мужчины так неистово отговаривала Петра Петровича от идеи женитьбы вообще, что он из уважения к ее исключительному "презрению" к браку женился на ней в частности.
Счастье зыбко, потому что оно всегда строится.
Вышехульская была свидетелем и соучастником растущего животика Петра Петровича. "Это хорошо!" - отмечала она про себя, еще не зная - почему так думает. У него случались интимные аудиенции с ветренными женщинами, но не так часто, как того требовал его владыка Эрос. Гулыга чувствовал в себе тяжесть и больше не говорил вдруг подвернувшейся кокотке: "Медам! С вами сообщаться в темпе гопака или менуэта?" Его телесный склад позволял ему мечтать едва ли об адажио. Жирок-с! Он чувствовал, что уже не тот, не былой, да и дамы, не скрывая досаду, фыркали с неудовлетворением после жалкого призрака полноценной игры в мужчину и женщину.
Охлаждение женского пола к своей особе Гулыга приписывал пугающе и неумолимо нарастающим годам. Напротив: Вышехульская-Гулыга таяла в сладкой истоме от совместной жизни с Петром Петровичем. "Эта женщина знает толк в мужчинах!" - с гордостью говорил он себе...
У них родилась чудесная девочка "три-пятьсот".
С точки зрения чистой генетики это было спорное произведение их супружеской жизни. Только женщины тайно знают кто отец их детей и поэтому две трети человечества воспитано чужими папашами...
Не оттого ли женщину иногда несправедливо называют "корень зла", что жаляться одни лишь комарихи?
Татьяна Игоревна исподтишка расшивала мужнины вещи на размер-два больше. Его отношения с женой не изменялись. Он не чувствовал с каждым днем весомевшей полноты его тела. Подчиненные не смели при нем говорить о приросте начальника. Между собой они не стеснялись называть его "бурдюком", но без злопыхательства. Полнота придавала его образу какую-то, источающую вокруг себя, домашность и трогательную детскость...Бывает, человек не поверит, за какой пустяк его любят окружающие.
У Гулыги появилась отдышка; впотьмах своего сознания это дерзкое предательство дыхательных органов он относил на счет "неумолимых законов издерганной жизни".
Вышехульская-Гулыга на собственный кошт покупала мужу те же костюмы, рубашки, нижнее белье, но больших размеров и - подменивала весь его гардероб. Тихо и незаметно.
--На завтрак: оладушки, зразы со сметаной, чай с ванильными сухариками...
--В обед: 150 грамм кальвадоса, цыпленок с черт знает чем и чесноком, борщ...
--Ужин: творожная бабка, пирожки с мясом, домашнее мороженое...
Однажды, в июльский четверг, к Татьяне Игоровне закатилась проездом ее двоюродная сестра со своим сухопарым ухажером Валериком. Они все вместе отужинали. Гулыга, не раз извинясь за отрыжку, откланялся спать. Валерий вышел курить на парадное, давая возможность сестрам "обчесать" языками быт каждой из них.
--Ты во что превратила своего Аполлона? - твердо, назидательно говорила заезжая. - Тюфяк, а не мужик! Как тебе с ним? Хороший-то петух толстым не бывает, а?
--У меня с ним хорошо... -- Задумчиво сказала Татьяна Игоревна.
--Да ведь ты его на убой откармливаешь, не иначе! Гляди, задохнется от жира!
--Ты ничего не знаешь! Он такой был... бабы!!! Каждая готова была...
--Ну, мать, убьешь ты его своими вареньями-жареньями!
--Дура ты, Светка! Толстым он, кроме меня, никому не нужен, к другой не уйдет!
--А вдруг похудеет?
Татьяна Игоревна улыбнулась и раскрыла на столе новую поваренную книгу...