В то, что произошло со мной прошлой ночью, верилось с трудом. Хотелось забыться, уснуть, даже заболеть - хоть как-то потянуть время, чтобы ядерный взрыв самого яркого в моей жизни впечатления, не вписывающегося ни в какие рамки обычной человеческой жизни, смог потускнеть, уменьшиться в размерах до моего уровня, стать доступным пониманию, чтобы мой ум смог восстановить разорванные сильнейшим переживанием связи, чтобы можно было выйти из ступора и действовать не спонтанно, а успокоившись и хорошенько всё обдумав. Время - вот, что мне было нужно. Только время разглаживает круги на воде и рассеивает дым от пожарищ.
Странная это субстанция - время! То оно обильно изливается из невидимого резервуара на нас, и мы, будучи не в силах справиться с таким щедрым даром, пытаемся убить время или хотя бы скоротать его, то, наоборот, невидимый краник вдруг закрывается и в нас рождается непреодолимое желание потянуть время.
Если повезёт, можно убить время, играя в шахматы с Богом посланным попутчиком в купе поезда, который безнадёжно выбился из расписания и потому еле плетётся и торчит на каждом полустанке, как кажется, годами.
Скоротать время проще простого: нужно только сходить в кино или вздремнуть часок-другой.
Тянуть время труднее, но тоже возможно. Правда, кредиторы рано или поздно всё равно доберутся до вас, и тогда вашему здоровью могут грозить серьёзные неприятности.
Моё же положение характеризовалось коротким, но ёмким словом - цейтнот.
Времени было в обрез. Не было никакой надежды на то, что кто-либо подарит мне лишнее мгновение, и отпущенный мне лимит времени таял с каждым мгновением, как тёмный весенний снег тает под лучами распоясавшегося апрельского светила.
А отсюда следовало: хотел я того или нет, созрел я для этого или мог напортачить, будучи зеленым и кислым, понимал ли я что-то в происходящем или меня, не умеющего плавать, бросили в бурлящий водоворот событий, наплевав на моё понимание или непонимание - я должен был действовать. Время не ждёт!
* * *
-Алло! - голос на другом конце провода принадлежал женщине лет пятидесяти, усталой, а может быть сонной.
-Здравствуйте! Мне... Я бы хотел услышать Лумпову Тамару Ивановну.
-Это я, - голос продолжал спать. Только тут до меня дошло, что там, где живет эта женщина, на расстоянии четырех тысяч километров к востоку отсюда, уже поздний, поздний вечер, если не сказать - ночь.
-Ваш телефон... Ваше имя дали мне... Ну, вообщем, моя фамилия Матвеев. Константин Матвеев. Это вам о чём-нибудь говорит? - промямлил я.
-Здравствуйте, Константин! - голос на том конце провода, кажется, проснулся и при этом не выказал удивления.
-Значит это не сон?- не то с облегчением, не то с горьким сожалением, почти шёпотом, спросил я.
-Я убедилась в этом ещё вчера, когда мне позвонил Витя Домбровский. Совсем ещё, как оказалось, юный мальчик, но настроен решительно. Однако в отличие от нас с вами, он сразу поверил в происходящее.
Хоть дело и было важности необычайной, но абонент находился от меня слишком далеко, и, как следствие, денежки стремительно улетучивались с моего счёта. Меня тревожило, что разговор мог прерваться в любой момент. Именно поэтому я на секунду замешкался, соображая, как бы покороче изложить свои мысли, которые заключались собственно в том, что нам необходимо было встретиться.
Тамара Ивановна Видимо почувствовала это и продолжила:
-Судя по голосу, однако, вы моложе меня, Константин, поэтому, если не возражаете, я возьму инициативу на себя. Тем более, что я уже много думала-передумала о том, что с нами приключилось..
-Да, конечно, - с облегчением выдохнул я.
-Нам, однако, нужно встретиться и это мы можем сделать либо у Вас, либо где- то ещё. Я замужем. У меня двое взрослых детей. Есть внук и внучка - все они частые гости у нас. Муж хороший человек, но покоя нам не даст. Да и как, однако, объяснить им всё это?
Тамара Ивановна набрала в грудь воздуха и продолжила скороговоркой, - Виктор Домбровский, как я вчера узнала из разговора с ним, живёт с мамой. Ему всего-то восемнадцать, но уже есть невеста, и они собираются пожениться. У него, однако, тоже нельзя. Кстати, он вам ещё не звонил?
- Нет! - ответил я.
К счастью, меня и Тамару Ивановну разделяли тысячи километров, и она не увидела, как красная краска стыда залила моё лицо. Дело в том, что после пережитого потрясения я, слабая моя душонка, попросту забыл зарядить свой мобильный телефон.
- Вы, однако, созвонитесь сегодня, - продолжила Тамара Ивановна. - И где всё же мы соберёмся? У Вас? Или будем искать другое место?- в воздухе повис вопрос.
Я ещё накануне вознамерил, что соберёмся мы именно у меня, поэтому отчеканил заранее подготовленный ответ:
- Конечно, у меня. Я живу один. Место позволяет.
- Я готова, - односложно ответила Тамара Ивановна.
- Позвоните мне, когда Вас встречать? А я теперь же созвонюсь с Домбровским.
Телефон замолчал. Я положил его на тумбочку и попытался представить образ женщины, с которой только что разговаривал и о существовании которой даже не подозревал ещё каких-нибудь сорок часов назад.
По голосу трудно определить возраст, но у меня создалось впечатление, что ей далеко за пятьдесят.
Не знаю, почему я так решил. Может быть, свою роль сыграли упоминание о многочисленных внуках или низкий тембр голоса, который чаще встречается у женщин в преклонном возрасте.
Так или иначе, Тамара Ивановна Лумпова была старше меня лет на пятнадцать, а то и на все двадцать.
Она предстала моему воображению пожилой, не очень красивой, - разве может быть красивой женщина, если у неё нос картошкой - но доброй и отзывчивой тётенькой, которая была к тому же коренной сибирячкой. На это указывало часто употребляемое слово, без которого никак не могут обходиться ни чукчи, ни истинные сибиряки.
"Однако". Конечно, часто это слово используется ими невпопад, но, в общем и целом, довольно удачно заменяет костромские "ёлки-палки" или тульское "мать-мать-мать".
Так ли это было на самом деле, мне предстояло убедиться в ближайшее время.
* * *
Крепки уральские морозы.
Один человек сказал: " Если бы в этом мире не было страданий, то стоило ли бы жить в таком мире?"
Я стоял па перроне и встречал поезд "Тында - Москва", который, судя по объявлению, уже прибывал на первый путь. Мои слезящиеся от мороза глаза пристально всматривались в даль, но не видели там ничего, похожего на состав.
Холодный зимний ветер, проносясь мимо, пробовал на прочность каждую складочку моей одежды, пытаясь проникнуть внутрь и заморозить мой организм. Он настырно добирался до моего тела и причинял мне тем самым весьма ощутимые страдания. Давно занемели пальцы рук и ног, а так же всё остальное, что немеет в таких случаях.
Я вспомнил слова этого человека, и всё мое существо восстало против них. Ведь ясно же, что в мороз лучше сидеть в тёплом доме, у тёплой печки и пить горячий чай.
Ум ещё некоторое время поскрипел замерзшими извилинами и нехотя сообразил, что тот человек всё-таки прав. Только в конец промёрзший человек может искренне радоваться тёплой печке и горячему напитку. Никому же не придёт в голову радоваться этому в раскалённой Африке. Получается, что радость рождается из страдания, а удовольствие из воздержания.
Поезда по-прежнему не было видно.
Ум продолжал медленно, как и положено в тридцатиградусный мороз, соображать.
Когда он довёл родившуюся идею до своего логического завершения, мне стало совершенно ясно, что голодный человек радуется горбушке черствого хлеба во сто крат больше, чем сытый - самым изысканным деликатесам. Испытывающий сильную жажду, радуется глотку тёплой и затхлой воды, а вот пятая бутылка пива всегда вталкивается в организм с трудом.
Современные люди не знают радости. Они едят, не проголодавшись, пьют, забыв, что такое жажда, занимаются сексом, не истосковавшись по нему смертельно, отдыхают, ещё не почувствовав усталости. Откуда же взяться истинной радости и истинному удовольствию?
Пусть я и промёрз насквозь...
Мои мысли прервал показавшийся вдалеке электровоз.
"Хорошо, что я не взял с собой этого славного юношу Домбровского, а оставил его дома поддерживать тепло", - подумал я.
* * *
Колёса в последний раз ударили по стыкам. Состав скрипнул, как старая несмазанная телега и остановился. Послышалось хлопанье открываемых дверей, в проёмах которых появились безучастные лица проводников.
В темноте тамбуров угадывались силуэты напирающих друг на друга людей. Через мгновение они, едва не раздавив проводников, начали вываливаться на перрон вперемежку с огромными баулами. Мне пришлось отступить, пропуская толпу. Люди с баулами меня не интересовали.
Грузная женщина лет шестидесяти, прихрамывающая на одну ногу и потому пользующаяся палочкой, вышла последней. У неё с собой была только небольшая спортивная сумка, и мне подумалось, что это и есть Тамара Ивановна. Я поздоровался.
"А Вы, однако, Константин!", - утвердительно сказала Тамара Ивановна в ответ на моё "здрасьте".
В этот момент какая-то часть меня, полная скептицизма, вечно сомневающаяся и всё критикующая, вылезла на поверхность моей личности и возобладала над ней. Ужас обуял меня.
"Что я здесь делаю? - подумал я. - Мёрзну на улице, встречаю какую-то незнакомую, к тому же хромую тётку, наверняка сумасшедшую, ибо только сумасшедшая может бросить мужа, детей и внуков и попереться за четыре тысячи километров к незнакомому сорокалетнему мужику, и всё из-за какой-то визитки.
Воспоминание о событии, произошедшем со мной неделю назад, отрезвило меня и вернуло в русло сегодняшнего бытия, подчинённого уже не моим прихотям, фантазиям и желаниям, а проистекающего по велению чего-то великого и таинственного, существующего над всеми нами, совсем непонятного, а оттого невероятно притягательного и ужасно страшного, бытия, в котором я пребывал уже целых семь дней.
Автобус неторопливо доставил нас до дачного посёлка в четырёх километрах от города, вернее, не до самого посёлка, а до поворота на него, от которого лесом по обычно накатанной, а сегодня занесённой снегом чуть ли ни по колено дороге, нам предстояло пройти пешком ещё километра полтора.
В автобусе разговор так и не склеился, как это часто бывает с незнакомыми людьми. Дежурные вопросы натыкались на дежурные ответы.
Я: "Как добрались? Какая у вас там погода?". Она: "Спасибо, хорошо. Как везде, мороз". Заговорить о главном, о том, ради чего мы встретились, никто так и не решился.
Лесная дорога ещё менее располагала к разговору. Ветер, гуляя обычно среди верхушек деревьев, сегодня нарушал им же установленные правила и дул понизу. Как мы не петляли по дороге, проложенной в незапамятные времена пьяным извозчиком, ветер, казалось, специально менял направление, чтобы дуть нам в лицо. Тут было не до разговоров.
Как ни труден был путь, Тамара Ивановна проделала его самостоятельно и даже довольно быстро. Уже через полчаса я увидел крышу своего дома, а мои любимые собачки Ксюша и Хора учуяли меня и принялись гавкать, что есть мочи, создавая образ преданных и образцово-показательных охранников.
* * *
Я люблю свой дом. Люблю за то, что он укрывает меня от снега и дождя, от холода и палящих лучей Солнца. Парадоксально, но дом защищает меня больше летом, чем зимой. От холода можно спрятаться, а от жары, вездесущего и всепроникающего июльского зноя, присущего нашей местности, спрятаться невозможно. Выражение: "Не бывает плохой погоды, бывает плохая одежда" - существует только для зимы. Для расплавленного лета не придумано выражений. В июле мозги закипают и уже не могут ни придумывать, ни соображать.
Зимой можно обойтись и без дома. Если надеть свитер из собачьей шерсти, ватные штаны с валенками и погрузиться в мягкую обитель спального мешка, то в десятиградусный мороз вполне можно поспать и на улице. Летом же, когда температура на улице даже ночью не опускается ниже двадцати восьми градусов, жить можно только в доме. Только в нем можно заснуть, не думая о раскалённом светиле. Я люблю свой деревянный дом и не променяю его ни на какие чудесные штучки из магазина "Климатехника".
Я люблю свой дом ещё и за то, что это памятник большому и далеко не самому худшему отрезку моей жизни, по иронии судьбы совпавшему с перестройкой.
В то время Великая сила капитала, словно поток, прорвавший дамбу, разметала форпосты наших некогда неприступных рубежей и хлынула на нас - тех, кто втайне мечтал владеть ею, хоть и не имел не малейшего представления о вселенских законах, один из которых гласит: "Любая сила подчиняется только ещё большей силе".
Сила капитала, будучи по природе своей, как и все силы вселенной, совершенно нейтральной, просто существующей, как существует облако или ветер, при соприкосновении с человеческим сознанием трансформировалась в умах людей и приобретала весьма диковинные формы. Она превращалась то в жуткого всепожирающего монстра, который даже в мирное время ухитрялся уносить тысячи человеческих жизней и поделил людей на сытых и голодных, то в ласковую сиделку из Красного креста, то принимала уродливые черты Божьего храма, восстановленного на деньги воровского общака.
Я тоже попытался было ухватить за хвост и приручить эту желанную бестию.
Она пококетничала со мной, заголила ножку, дала потрогать её, даже разрешила поцеловать себя - ощутить вкус богатства, милостиво позволила избежать таких людских порождений, как рэкет и финансовые пирамиды, но потом внезапно извернулась, выскользнула из моих объятий, напоследок предательски, что есть мочи, трахнув меня по голове сначала чёрным вторником, а потом вдогонку дефолтом.
Великая сила капитала унеслась прочь, прихватив с собой все мои сбережения. Она стала ещё сильнее, а я, как и целая армия подобных мне самонадеянных сограждан - лопухов, остался с носом.
Но мои небесные покровители, видимо, очень просили за меня, и Великая сила капитала пошла им навстречу - бросила мне напоследок кусочек себя в виде нескольких тогдашних миллионов.
За одного битого двух небитых дают. Я не поддался искушению ещё раз поиграть в коммерцию и на великодушно подаренные мне средства приобрёл восемь соток земли и дом в местечке с удивительно красивым названием "Фазанья сторонка".
Постройкам было лет тридцать - тридцать пять от роду. Посеревшая древесина, треснувший шифер, разодранный рубероид, два полусгнивших пролёта, оставшиеся от некогда окружавшего участок забора, выбитые окна, и щедро наложенные внутри дома кучки высохшего от времени человеческого дерьма говорили о том, что прежние хозяева не баловали поместье вниманием и, уж точно, не стремились сделать из него родовое гнездо.
Пять лет упорного труда позволили мне не только приостановить процесс разложения, но и повернуть его вспять. Дом превратился в терем о двух тёплых комнатах - каждая со своей печкой - с мансардой и металлической крышей. Баня - молитвенный дом для тела - засияла новенькими, почти полированными сосновыми дощечками. Словно из-под земли вырос огромный металлический гараж, который так и не попробовал вкуса автомобиля, но исправно выполнял функции и дровенника, и кладовой, и летней кухни. Стеклянные теплицы, бетонные дорожки и великолепный забор, из безвременно погибших во время урагана молоденьких сосен, радовали мой глаз и вызывали зависть у не столь трудолюбивых соседей.
Соседей было только двое. Имение моё находилось в углу, в том месте, где ухоженная асфальтовая дорога, оставшаяся нам в наследство от застойных времён, делала поворот на девяносто градусов. Сразу за дорогой начинался лес.
Чтобы поместье стало живым, я наделил его душой. Две собаки: одна - породистая среднеазиатская овчарка, другая - дворняга, из тех, кто блюдёт дворняжью породу (с белой полоской от носа до ушей и белыми носочками на лапах), да три кошки составляли половину души родового, как мне казалось, гнезда. Другую половину являл я.
Ксюша и Хора несли службу по охране моих границ и вместе с тем просто жили, причём жили неплохо. Кошек звали: Люська и Мышка, а кота - Васька.
Люська была трёхцветной Шамаханской царицей персидской породы с крайне скверным характером. Мышка тоже была персом неописуемой красоты, но только серого, как мышь цвета, хотя среди людей такой окрас почему-то именуется голубым. Васька припёрся ко мне поздней осенью, брошенный кем-то из дачников на произвол судьбы и не только обрёл у меня кров и миску, но и сделался настоящим диванным котом, отрастив брюхо такого размера, что все, кто бы ко мне не заходил, принимали его за беременную кошку.
Супруга моя с маленькой дочкой с удовольствием хозяйничала в поместье летом и ни за что не хотела взваливать на свои плечи тяготы зимнего существования. Я же, наоборот, устал от города, и ни за какие коврижки не соглашался переезжать на зимние квартиры, погрязшие в смраде заводских дымов и тумане выхлопных газов.
Так медленно, на протяжении последних лет они отдалялись от меня, пока не отдалились окончательно и не превратились из домочадцев в обычных друзей. На деле же это означало банальный развод.
* * *
.
Первой в дом вошла Тамара Ивановна и чуть не наступила на кота, который именно сейчас решил сходить на улицу по своим кошачьим делам.
- Ой! Беременная кошка, однако! - воскликнула она испуганно.
- Это кот. Только жирный очень, - уточнил я.
Жар ударил по нашим щекам, уже привыкшим к морозу. Тысячи маленьких иголочек рассыпались по ним и стали покалывать весьма приятно. Этот молодой симпатяга Витя Домбровский, исполняя роль хранителя очага, слегка перестарался и истопил обе печки чуть более необходимого.
Неловкость, которая возникла в первые два часа моего знакомства с Тамарой Ивановной, Домбровский рассеял в одну минуту. Он представился Тамаре Ивановне, помог ей снять тяжёлое зимнее пальто, показал, где находится умывальник, какое из трёх полотенец предназначено для неё, объяснил, как пройти в туалет, а затем пригласил нас к накрытому столу, где уже, видимо, не в первый раз закипал электрический самовар.
Я проголодался и, едва смочив руки, устремился за стол, опасаясь, что кто-нибудь займёт моё место, и мне придётся привыкать к новому.
На улице Васька отчаянно драл когтями дверной косяк и требовал впустить его обратно. Я не решился покинуть своё место и попросил Домбровского впустить кота. Тот приоткрыл дверь, кот юркнул в дом и в мгновение ока оказался у стола, где уже безмолвно клянчили подачку две пары персидских апельсиновых глаз.
Я привстал, дотянулся до веника, стоящего в ближнем углу, и взял его в руки. Кошачье племя тут же растворилось в дальних углах комнаты.
"УВС, - пояснил я, отвечая на вопросительный взгляд Тамары Ивановны, при этом держа веник, словно скипетр. - Универсальное Воспитательное Средство. Иначе будут клянчить без конца. Всю душу вынут. А так, совершенно не больно, но очень страшно".
Я положил веник на место, но кошки не решились выйти из своих углов.
Наконец все расселись. Я окинул взглядом гостей. Виктору было лет восемнадцать, и, похоже, он ещё ни разу не брился. На его подбородке кудрявились несколько волосков, больше похожих на пушок. Других следов растительности не наблюдалось. От Домбровского исходил аромат молодости, простодушия и наивности. Его живой характер и лёгкость движений невольно рождали в моей душе светлую зависть.
Тамара Ивановна предстала предо мной в образе пожилой уже женщины, без претензий на какое-либо место в светском обществе. Возможно, она уже устала от внутривидовой конкуренции, а, возможно, и слова-то такого не знала. У неё были заботливые голубые глаза и седые волосы. Не очень красивое, но наверняка очень удобное платье, накинутая поверх него тёплая пуховая шаль, вкупе с её лицом навевали образ классической матери - женщины, которая заботится не только о своих детях, но и о муже, и о брате мужа, и вообще обо всех, кто в этом нуждается. Я кожей почувствовал, что и о нас с Домбровским будут заботиться. Сделалось приятно.
За обедом о Главном, о том ради чего мы все здесь собрались, сказать никто не решился. Нам было велено собраться вместе только завтра к полуночи, а мы собрались на день раньше, так что время у нас было, и мы надеялись, что ещё успеем наговориться на эту тему. Можно было не торопиться, хотя каждого из нас так и распирало желание выплеснуть наружу свои переживания.
Я рассказал подробно о своём хозяйстве и одновременно ненавязчиво определил роль каждого на оставшееся время в его жизнеобеспечении. Домбровскому досталось таскать воду: со скважины для питья и из колодца для бани. И колодец, и скважина находились метров за двести от дома - есть, где размяться.
Тамаре Ивановне было предложено продемонстрировать свои кулинарные способности и взять на себя поддержание порядка в доме. Она с радостью согласилась.
Мне досталось самое трудное: общее руководство, а так же дрова и печь.
За ужином Тамара Ивановна не выдержала и, не дожидаясь окончания трапезы, обратилась ко мне:
- Константин! Расскажите, как это случилось с вами. Вы, однако, хозяин дома - вам первому и рассказывать.
Попросила, словно приказала.
Мой ум только что начал входить в обычное, повседневное, спокойно-умиротворённое состояние. Только что избавился он от невообразимого хаоса мыслей, вызванного тем удивительным и запредельным событием. Первые три дня и три ночи он работал на износ: выстраивал мыслимые и немыслимые версии о произошедшем, строил фантастические планы на будущее и в то же время страдал от скудости имеющейся в его распоряжении информации. Он устал. Он едва не сгорел, а я чудом не угодил в психушку.
На четвёртый день произошёл перелом. Мой ум, как и умы всех моих сородичей, устроен так, что не может жить одним впечатлением, каким бы ярким и фантастическим оно ни было. Мысли потихоньку стали возвращаться к делам насущным. Чтобы там не случилось - хоть Солнце погасни - надо умываться, одеваться, кушать самому и кормить кошек и собак, прибираться, чистить снег, ходить в город за продуктами и топить печь.
На четвёртые сутки я вспоминал о произошедшем в общей сложности только половину дня, на пятые - часа три или четыре, дальше - меньше, и вот теперь, когда воспоминания об этом событии стали похожи на тлеющие, почти готовые угаснуть угольки, Тамара Ивановна своей просьбой - " Расскажите, как это случилось с вами" - снова раздула огонь воспоминаний, заставила обратиться мой ум к событию, которое совсем недавно отняло у него почти всю энергию, едва не истощив его совсем и не лишив способности соображать.
Но деваться было некуда. Мысленно я пожалел себя и свой бортовой компьютер и вновь предался воспоминаниям.
* * *
"По обыкновению, около десяти часов вечера я разделся, улёгся в кровать и включил телевизор. Безрезультатно пощёлкав кнопками пульта пару минут, я осознал, что телевидение за истекшие сутки не изменило своим традициям, и во главе угла его деятельности по-прежнему стоит желание оболванить всё население страны при помощи рекламы залежалых товаров и шизофренических фильмов и передач.
Я выключил "ящик" и сделал робкую попытку уснуть, - при слове "ящик" Домбровский хихикнул, а Тамара Ивановна осуждающе посмотрела на него. Я сделал глоток остывшего уже чая и продолжил, - сон не шёл. Перевернувшись бесчисленное количество раз с боку на бок, я понял, что пока не съем ложку народного средства от бессонницы - мёда, не усну. Пришлось встать и пройти в соседнюю комнату, которая, как вы догадались, по совместительству является кухней. Там я съел большую столовую ложку мёда, запил её холодной водой, брякнулся обратно в постель и бросил взгляд на часы. Они показывали двадцать три тридцать. Я сладко потянулся, ощутил приятное жжение в желудке, выключил свет, закрыл глаза и расслабился.
Через несколько минут я достиг того пограничного состояния, когда первые, неясные пока картины сновидений перемежаются ещё с ощущением обыденной реальности, которая в тот момент состояла из тишины, нарушаемой только тиканьем настенных часов.
Вдруг я почувствовал онемение в теле.
Картинки снов сразу же распались на тысячи осколков и растворились в обыденном. По-прежнему тикали часы. Сотовый телефон, лежащий на прикроватной тумбочке, сказал "пик", обозначив таким образом полночь.
Я попробовал перевернуться на другой бок - не получилось. Попробовал ещё раз - тот же результат. Стало страшно. Тело не слушалось меня. Тошнота подступила к горлу. Ужас всё более и более овладевал мною. Ум тут же принялся рождать страшные картины: паралич, никто не поможет, умру от холода, голода и жажды в описанной постели.
Кошки, до этого мирно спавшие возле печки, очнулись разом, зашипели, опрометью бросились через приоткрытую дверь в соседнюю комнату и там затихли, будто и не было их. Мои глаза, открытые уже, и от страха, наверное, вылезшие из орбит, увидели, не увидели даже - ощутили, какое-то мерцание, не видимое ещё явно, но, неоспоримо, присутствующее.
Через мгновение я смог различить его.
Мириады микроскопических огоньков-искорок струились с потолка и не спеша, словно снежинки, падали на пол.
"Кажется, это не паралич", - мой ум нашёл хоть что-то положительное в происходящем. Это была последняя его мысль. Затем мысли исчезли, и я просто осознавал происходящее, не думая ни о чём. Вместе с мыслями исчезли тревога и страх.
Яркость светящихся точек возрастала, хотя размеры их не увеличивались. В потоке появились уплотнения, и все искорки с периферии начали притягиваться к ним. Поток превращался в какую-то картину или видение. Спустя пару минут изображение сформировалось, и сейчас я охарактеризовал бы его, как голограмму.
В воздухе, не касаясь пола, висел полукруглый диван. На диване восседали три Толстяка, по крайней мере, так я называю их сейчас, когда вспоминаю об этом.
Один Толстяк сидел посредине дивана и был обращён ко мне лицом. Двое других, сидевшие по краям полукруга, были обращены ко мне, соответственно, правым и левым боком.
И диван, и Толстяки были сотканы из белого и голубого цвета. Только белый, голубой и полутона. Ни малейшего намека на другие цвета.
Толстяки не подавали признаков жизни и казались спящими.
Большие, напрочь лишённые растительности головы с опухшими веками, носами-картошками, пухленькими щёками и двойными подбородками, венчали туловища, которые невозможно описать, так как они были полностью скрыты под шикарными пушистыми не то халатами, не то тогами. Полы одеяния лежали на незримой горизонтальной поверхности, имитирующей пол. Они были сложены гармошкой и не позволяли рассмотреть нижние конечности Толстяков. Создавалось впечатление, что вся эта композиция парила в воздухе. Именно парила, потому, что, приглядевшись, можно было уловить едва заметные колебания этого ансамбля".
Я вдруг почувствовал, что меня внимательно слушают.
Так редко можно найти внимательного слушателя. В обычной жизни сказанное тобой слово только раздражает ум собеседника и заставляет его не воспринимать обращённое к нему слово, а готовить свой монолог, который ему не терпится произнести. Когда он готов, собеседник может даже перебить тебя. Его эго подчиняет себе работу ума и, будучи не в силах более сдерживаться, вылезает наружу с криками: "А вот я..., Ты ничего не понимаешь..., А вот у меня был случай...".
Если собеседник позволяет вам до конца высказать свою мысль, то это, как правило, означает лишь то, что в глубинах его подсознания родителями или кем-то ещё в своё время были заложены такие понятия, как тактичность, терпимость или снисхождение.
Чтобы действительно слушать собеседника, чтобы впитывать, как губка воду, обращённое к тебе слово, необходимо пребывать в состоянии осознанности. В таком состоянии ум перестаёт рождать мысли и не может сочинять монологи. Всё твоё существо не излучает в пространство больше ничего, но только воспринимает в безмолвии вибрации окружающего мира.
Мне, по счастью, доводилось встречаться с такими людьми, а теперь Существование свело меня ещё с двумя.
Я бываю осознанным сам и могу увидеть осознанность в глазах другого человека. Её невозможно не увидеть. В такой момент возникает желание замолчать, если ты говоришь, и более не выражать мысли словами, а слиться с собеседником всеми чувствами, завибрировать с ним, как одно существо, и тогда всё станет понятно без слов.
Взглянув в глаза своим новоявленным друзьям, я булькнулся в океан осознанности и тут же почувствовал жгучий стыд за длинный и глупый монолог, который произносил.
- Извините, я буду лаконичнее, - сказал я и ощутил, как кровь прилила к моим щекам.
- Ничего-ничего! - сразу успокоила меня Тамара Ивановна. - Продолжайте, Константин.
- Вы очень хорошо рассказываете,- добавил Домбровский.
Я почувствовал огромную благодарность к этим людям и продолжил:
"Толстяки разом открыли глаза, и с ними тут же произошла метаморфоза. На диване восседали уже не три Толстяка, но три Мудреца. Только так их теперь можно было называть. Диван, на котором сидели Мудрецы, из голубого превратился в тёмно-синий. Сами же Мудрецы стали почти белыми - от них как бы исходило свечение.
Голос, раздавшийся в тишине, сильно смахивал на искусственный. Говорили по-русски. Артикуляция соответствовала произносимым словам. Говорили все трое одновременно. Сидящие по краям повернулись ко мне лицом, и меня, словно буравчиком, сверлили три пары бездонных, исполненных мудростью глаз.
"Мы - лаянцы, представители расы галактических инженеров. Мы строим нашу галактику. Мы выполняем волю и претворяем замыслы Галактического центра, имя которому - Созидатель.
Созидатель сконструировал и породил Галактику, а так же всё сущее в ней. Тебе оказана Великая Честь. Только ты и ещё двое жителей планеты Земля привлечены к сотрудничеству с нами, Строителями Галактики, во имя роста и процветания Созидателя.
Это не только честь, но и обязанность. Ты обязан. Запомни это". Небольшая пауза.
- Запомнил?-
- Да, - сказал я мысленно. Сказать вслух не получилось. Губы онемели и не слушались меня.
- Для получения полномочий и инициации ты должен встретиться с двумя другими избранными. Координаты других занесены в галокарту, которая лежит на тумбочке рядом с тобой.
Я попытался повернуть голову, чтобы взглянуть на тумбочку, но не то, что голова, даже глаза не желали вращаться и упрямо смотрели на мудрецов.
- Срок встречи не позднее, чем за одну минуту до полуночи двадцать первого декабря, то есть, ровно через девять дней. Место встречи не определено, им может быть любой сектор планеты и любое перекрестие этого сектора. Мы везде найдём вас. Запомни!- снова пауза. - Запомнил?
- Запомнил, запомнил! - подтвердил я мысленно.
- Да оценит твои старания Созидатель,- мудрецы медленно опустили веки и снова превратились в дремлющих Толстяков.
Диван вновь приобрёл голубой оттенок, а Толстяки чуть потемнели, и все вместе растаяли на глазах, превратились в искрящийся поток, идущий уже не от потолка к полу, а, наоборот, от пола к потолку. Поток постепенно стал терять яркость, затем вспыхнул на мгновение и внезапно исчез.
В комнате, поглощённой непроглядной тьмой, вновь возникли звуки: тикали часы, в соседней комнате мяукнул Васька.
Заработал бортовой компьютер, появились мысли. Целый сонм мыслей. Они бежали со скоростью спринтера, обгоняли и отталкивали друг друга. Осознанность уступила место лихорадочной работе ума.
"Что это? Кто это? Как такое могло произойти?" - вопрошал он и не мог найти точки опоры. Будучи не в состоянии смоделировать своё поведение на основании прошлого опыта, мой ум то замолкал в растерянности, то взрывался в негодовании потоком мыслей. Мысли были старыми и никому не нужными. Они напоминали гору выброшенного использованного хлама.
Тело, на удивление, не затекло и слушалось меня, как ни в чём не бывало. Я протянул руку, нащупал сотик, поднёс его к глазам и нажал кнопку. Часы показывали ноль,ноль - ноль,ноль, и только через пару секунд правый ноль превратился в единичку. Получалось, что всё это невероятное представление нисколько не длилось. Ум стал размышлять об этом. Вспомнилось, что я где-то читал о мгновенном сне.
Найдя точку опоры, ум стал успокаиваться и даже торжествовать. В голове зазвучала мелодия бравурного марша из какого-то задрипанного кинофильма.
Я нащупал рукой выключатель и включил висящий над кроватью бра. Свет зажёгся. Мелодия прекратилась. Компьютер завис. Я тупо смотрел на тумбочку, где рядом с сотовым телефоном лежал квадрат из чёрного пластика. Он словно кричал: "Привет! Возьми меня, возьми!"
Когда я вышел из состояния прострации, в котором нет ни осознанности, ни мыслей, моя рука потянулась к галокарте. Я увидел, как дрожат кончики пальцев. Попытка ухватить пластиковый квадрат не увенчалась успехом. Казалось, он не имел толщины.
Ум включился и, выполняя свою обычную работу, догадался, как нужно поступить. Рука прижала пластик к поверхности и повела его к краю тумбочки. Когда край пластика оказался в воздухе, большой палец ловко подхватил его.
"Попалась!" - сказал я первое, что пришло мне в голову. У меня в руках была Тайна.
Ну, а дальше вы знаете".
Я выдвинул ящик стола и достал оттуда визитную карточку - квадрат из чёрного пластика.
Небрежно бросив галокарту на стол, я тут же пожалел об этом. Она едва не угодила в салат. Всё существо моё содрогнулось, ожидая громов и молний, но на сей раз обошлось.
Рука моя с извиняющейся нежностью подняла карточку со стола, потёрла её о футболку, подняла на уровень головы и показала всем присутствующим.
Это не была обычная визитка - кусочек картона, расхваливающий раздувшееся эго своего хозяина.
Крайне тонкий, но почти негнущийся чёрный квадрат, на первый взгляд, не содержал никаких надписей ни с той, ни с другой стороны. Однако если пристально посмотреть в течение некоторого времени на любую из сторон, то чёрная поверхность галокарты утрачивала свой блеск и, казалось, открывала вход или окно в мир чёрной, не имеющей никаких границ ни в пространстве, ни во времени пустоты.
Казалось, что можно провалиться в эту бездну, и тело инстинктивно старалось отстраниться от неё, но через мгновение приходило понимание того, что эта пустота на самом деле полна до краёв, и даже, казалось, что что-то начинает изливаться через край.
Если хватало смелости не отводить глаз, то появлялось видение поднимающегося из глубины тумана, отдалённо напоминающего перистые облака. Сначала он менял формы, затем, словно рассыпался на тысячи осколков, которые неожиданно быстро складывались в несколько строк на чистейшем русском языке с обыкновенными арабскими цифрами.
При этом глубина бездны переставала ощущаться, и поверхность пластика снова становилась блестящей.
Надпись была составлена из красивых, слегка отдающих серебром букв и цифр. Это были полные имена Тамары Ивановны и Домбровского, а так же их почтовые адреса и телефоны.
Если я отводил взгляд в сторону, а затем снова смотрел на галокарту, то изображение исчезало, и нужно было опять пристально всматриваться в пустоту. Я догадался, что это была защита от постороннего глаза. Кто будет пялиться в течение минуты на кусок чёрного пластика? Только я и мои новые друзья, и только потому, что знали, откуда и для чего он появился.
"Остаётся дождаться завтрашней ночи и тогда наконец мы узнаем, для чего ОНИ велели нам собраться", - сказал я.
Тамара Ивановна устала внимать мне и краем глаза косила на кошку, которая валялась у её ног. Домбровский тоже отвлёкся и ковырял вилкой в тарелке, но почувствовал мой взгляд, торопливо положил вилку на стол, подпёр рукой подбородок и попытался надеть на себя маску осмысленности.
Я знал, что долго быть внимательным слушателем трудно, очень трудно, поэтому не обиделся на них, а только спросил:
- А как это было у вас?
- Да точь-в-точь, как и у вас, Константин. Только они сказали мне, что карточка эта в кармане моего пальто лежит. Я хорошо запомнила, однако, и утром первым делом проверила.
А муж мой рядом лежал и ничего не услышал, не увидел и не почувствовал, продолжал спать, как спал. Я ему хотела рассказать утром, да не смогла - язык так онемел, однако, что душа от испуга в пятки ушла, - Тамара Ивановна встала из-за стола, доковыляла до своей сумки, достала оттуда галокарту и показала её нам. - Вот! Такая же.
- И у меня всё было точно так, - перебил Тамару Ивановну нетерпеливый Домбровский. Мама спала в соседней комнате и тоже ничего не видела и не слышала, а галокарта лежала под подушкой.
- Может быть, всё это было только в нашем сознании? - попробовал я пофантазировать.
- А галокарта? - серьёзно парировала Тамара Ивановна.
- Интересно! - раздухарился Домбровский. - Мы, что? Самые лучшие в мире, что ли?
- По крайней мере, я-то уж точно самая обыкновенная, - скромно произнесла Тамара Ивановна.
-До тридцати лет у меня была навязчивая идея, что я, если не лучший, то один из лучших. А ближе к сорока пришло осознание того факта, что я посредственность, - резанул я правду-матку.
-Расскажите о себе, Константин, - попросила Тамара Ивановна. - Теперь, однако, нам придётся узнать друг о друге как можно больше. От этого никуда не денешься.
- Расскажите, расскажите - прохрюкал Домбровский с набитым ртом.
Мне подумалось, что мы уже сутки знакомы, живём под одной крышей и совсем ничего не знаем друг о друге.
- Мы слушаем вас, Константин.
И я начал рассказ.
"Я родился здесь, в этом городе. Здесь я окончил школу и институт. Со школы увлекался спортом и музыкой. В десятом классе я уже играл в волейбол за молодёжную сборную республики и руководил вокально-инструментальным ансамблем, который состоял из десятиклассников и носил звучное название "Golden boys".
Все ребята из нашей группы поступили в один и тот же ВУЗ, и группа продолжила своё существование в институте. Кроме этого я ещё увлекался боксом, радиоэлектроникой и... Да чем только не увлекался.
В молодости в сутках не двадцать четыре, а сорок восемь или даже девяносто шесть часов. Я до сих пор не понимаю, как можно было совмещать волейбол, любительский бокс, музыку, ночные бдения за рабочим столом, на котором возвышались горы полуразобранной радиоаппаратуры, бесчисленные пирушки в студенческой общаге, такие же бесконечные гуляния под луной с молодыми, пахнущими молоком и налитыми желаниями, девчонками. При такой занятости я ещё умудрился несколько раз перечитать отнюдь не маленькую библиотеку приключений и фантастики, которая имелась у нас дома.
Лет с восьми я начал понимать, что мир состоит не только из того, что видишь.
Городской планетарий с раннего детства был почитаем мною и воплощал в себе все загадки и тайны вселенной. Наверное, он благодарен мне за то, что я долгие годы пополнял его бюджет своими копейками. Мир праху его.
Тяга к таинственному и сверхестественному родилась вместе со мной. К тому моменту, как у меня под носом затопорщились первые усики, я уже собрал сотни вырезок из газет и журналов, которые сообщали об аномальных явлениях и вообще обо всём непознанном. Вырезки хранились в большой общей тетради, которая разбухла до невероятных размеров.
Я впитывал всё удивительное и чудесное, что попадалось мне на глаза. Вскоре разбухшая общая тетрадь была подарена мною кому-то из одноклассников, а её место заняла Библия.
Года через два я стал считать себя докой в вопросах Христианства. Внезапно Библия уступила место другой, более ошеломляющей и ёмкой литературе, которая поднимала вверх и открывала всё новые и новые горизонты.
Но, как вскоре выяснилось, эти книги были только букварём, который нужно было освоить для того, чтобы неведомые силы смогли положить на мой стол настоящие учебники - сначала для первого класса, а потом и для последнего.
Апофеозом моего обучения стали книги одного Человека, которые почти перевернули для меня весь мир. Им не удалось заставить меня стать просветлённым - я слишком привязан к трёхмерному миру, слишком люблю его и не устаю восхищаться им, но они дали мне уверенность в том, что просветление возможно, и со мной это случится в ближайших жизнях.
Кроме того, за мои труды мне было позволено пару раз покинуть своё тело и созерцать, хоть и какие-то мгновения, другие миры или реальности, которые, уж точно, не хуже нашего. А как прекрасно путешествовать во сне!
После знакомства с учением этого Человека, во мне образовался один стойкий комплекс - я более не читаю других книг: ни художественных, ни научных, никаких - все они кажутся мне сырыми, пресными и глупыми.
Я не читаю и даже не листаю газеты и журналы потому, что вижу насквозь редакторов и сотрудников, которые хотят отобрать у меня деньги, а взамен пытаются набить мои мозги несусветной чушью и наскоро состряпанной билебердой.
Другими последствиями знакомства с запредельным стало полное отсутствие у меня друзей, которых до этого было в избытке, а окружающие начали замечать у меня признаки шизофрении, или как они галантно выражались, душевного расстройства.
И то и другое легко объяснимо. С друзьями мне стало не о чем говорить, а признаки де жа вю, возможно, и наблюдались со стороны, но только в те моменты, когда я пытался покинуть этот мир и погружался в себя.
Теперь я живу один в этом посёлке и охотнее общаюсь животными, чем с людьми.
Вот вкратце и всё".
- А где вы работаете, Константин? - спросила Тамара Ивановна.
-А-а! Нигде. Когда-то я занимался коммерцией. Дела шли весьма недурственно. Потом всё рухнуло, и я остался с небольшой суммой денег, которая теперь ежемесячно приносит мне зарплату уборщицы. На эти деньги я умудряюсь жить сам, да ещё содержать живность.
Справедливости ради надо сказать, что Всевышний не оставляет меня и подкидывает по мере необходимости невесть откуда.
Ну, а вы, Тамара Ивановна! Кто вы? Что вы? Расскажите о себе, - передал я слово по старшинству.
Тамара Ивановна вздохнула, будто на её долю выпала тяжёлая ноша и начала свой рассказ.
"Я, как и вы, Константин, родилась и прожила всю жизнь в одном городе.
Девочкой, однако, я была самой обыкновенной, как все. В школе у меня была только одна заслуга - я являлась бессменным секретарём комсомольской организации. Ты, Витя, наверное, и не знаешь, что это такое - комсомол? - спросила она, повернувшись к Домбровскому.
- Знаю,- ответил тот неуверенно.
Тамара Ивановна продолжила:
-Я что-то там постоянно организовывала, однако, взносы собирала, и даже, помню, штампик у меня был - "уплачено ВЛКСМ".
Школу, однако, на четвёрки закончила и сразу после школы устроилась на консервный завод. Поступать-то некуда было. В городе тогда не институтов, ни техникумов не было. Сибирь, однако. А куда-то ехать - денег не было.
Вот, как устроилась, так и проработала на заводе до пенсии, до прошлого лета. Мне сейчас пятьдесят пять, однако. В двадцать два вышла замуж. В двадцать три родила сына. В двадцать пять - дочь. В двадцать восемь - снова сына, позднего уже. Такой славный был мальчонка. Кешей звали, - Тамара Ивановна задумалась, глаза её сделались печальными и заблестели, кажется, от навернувшихся слёз, но она продолжила, - всего три годика он, однако, прожил. В свою третью весну и умер.
Отчего, толком так никто и не понял. Врачи разное говорили, однако, но я - то чувствовала - сами они не знают, отчего Кашеньку - так мы его звали в семье - смертушка прибрала.
Горе преследовало меня долго. Осенью, в тот же год, подскользнулась на первом ледке и ногу сломала. Три месяца, однако, в больнице провалялась, но косточки срослись не так, как им положено.
Врачи предлагали кости снова сломать, операцию то есть сделать, но муж не разрешил, побоялся, что вообще без ноги останусь. Сказал, что нам на танцы не ходить, а я, мол, тебя и такую люблю.
Так, однако, и осталась хромой на всю жизнь. Дети росли потихоньку, а я всё о Кашеньке горевала. Да хромота эта - будь она неладна - надломила меня, что ли.
Хлебнула горюшка, однако. Старухой себя почувствовала.
Как-то соседка уговорила меня в церковь сходить, сказала, что за упокой души ребёночка моего, безвременно ушедшего, надо свечку поставить.
Пошла я. Сходила раз, потом другой. Молилась за упокой души Кешиной.
Сердобольные отцы Святые утешали, как могли. Вроде бы смысл жизни появился. Библию, однако, купила. Прочитала. Мало, что поняла. Притчи разные, псалмы.
Иногда, правда, интересные места попадались, тогда созвучие с сердцем происходило.
Не поленилась, однако, второй раз прочла. Медленно читала, полгода почти. Вроде бы что-то понимать стала. Как будто другой человек читал - не я, столько всего открылось. Я тогда как раз в возрасте Христа была.
Уверовала, однако.
Тогда же понимать стала, что в самой церкви не всё ладно.
В Евангелии устами Иисуса говорится, однако, что не надобно на людях молиться, а молиться надо в келье или в комнате своей, плотно закрыв двери. И нельзя быть многословным в молитве, ибо Господь вперёд тебя знает, что ты сказать хочешь.
А люди некоторые, однако, и на коленях-то через весь храм ползут, и головой-то о пол бьются.
Священники часами нараспев молитвы читают и мешают мне о том с Господом поговорить, с чем я пришла. И "Господи помилуй, Господи помилуй" бесконечное, меня раздражало.
Зачем мне просить Его миловать меня? За что? Что я кому плохого сделала, однако? Только страдания терпела. Так может Ему у меня..., - Тамара Ивановна замолчала, ужаснувшись едва не вылетевшей из её уст крамоле. Она сложила пальцы в щепотку и быстро-быстро осенила себя совсем маленьким, с ладошку размером, крестом.
Почти мгновенно справившись со смущением, она продолжила:
- В Евангелии написано, однако, что Христос всех торгующих из храма выгонял, а сейчас снова торгуют. Хоть крестиками, иконками, свечками да ленточками, а всё, однако, торгуют, за всё деньги берут.
В перестройку из церкви вообще склад сделали: постоянно грузовики приезжали, какие-то коробки привозили - увозили. А на коробках не по-русски написано было. Торговали, однако.
В Христа верю, но в душе моей он образ не такой имеет, каким его нам преподносят. В Евангелии Христос не добрый совсем. То он из храма людей пинками изгоняет, то дерево иссушит. На каждой странице, однако, грозится: "Уж лучше бы тебе не рождаться было вовсе.... Лучше бы тебе мельничный жёрнов на шею привязать.... Уж лучше бы тебе глаз вырвать...", - прямо не Христос, а злодей какой-то, - Тамара Ивановна снова едва заметно перекрестилась, но без смущения уже.
- Как-то в церковь зашла в будний день. Народу немного было. Смотрю, отец Александр мимо идёт, не спешит никуда, однако. Я смелости набралась и обратилась к нему с вопросом, который меня давно мучил: кто мы, дети божьи или рабы божьи?