Рейхтман Григорий Вельвелевич : другие произведения.

Дом На Той Стороне

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    О том, что на той стороне сознания. о том, что та сторона - на этой. приключения сознания.

  
  
  
  
   Григорий Рейхтман
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ДОМ НА ТОЙ СТОРОНЕ
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Повесть
  
  
  
  
  
  
  

Глава 1.

Один на дороге и свои.

  
  
  
   Это просто сон.
  
   (В.Крапивин)
  
   - Но я не верю в поражение. Хотя, пожалуй, это было бы лучше...
   - Во что же Вы верите?
   - В сон.
  
   (Э.Хэмингуэй.)
  
  
  
   Сумрачно склоненный к началу, эти строки пишущий, для кого-то идущий как всегда, по асфальту - здравствуй.
   Ты скоро начал, ты можешь продолжить, и ты когда-то закончишь, даже если прервёшь. Вот, от тебя отделяется тень, и тучи наутро хмуро летят, и все что оставлено - станет песком.
   Скоро ли, долго ли, смесь всего сказанного выйдет в числах по номерам для чьей-то картотеки, что-то воплощая, о чём-то заставляя думать дольше обычного.
   Не даёт опомниться этот новый способ поворачивать голову на свет... или на свист?
   Уже не интересно, что там скрывается, за грядой облаков, если это рядом.
   Всё остаётся позади: путь, или трясучка в трамвае, или - когда ты протянешь руку, но пусто...
   Всё сходит на нет в тени от новых, резких движений. По асфальту.
   А ты выходишь навстречу, жмешь руку, отзываешься на имя...
   - Здравствуй.
   - Здравствуй.
   А за тобой громоздятся заборы и дома, лодки и руки, свет от тысячи лампочек... Но что же там дальше?
   Ты проходишь и дальше. По тем же горизонтальным ступеням. Под ногами скрипит всё тот же песок.
   Небо не мешает. Лозунги далеко, и ты не пытаешься отмерять плоскость шагами. Не думаешь, что оставишь след. Шаги не означают скорости, не отвечают соотношению чего-то с чем-то.
   Ты думаешь: о силуэте; о пропасти, где дымятся развалины.
   Но это не пропасть, это не развалины. Там - люди.
   Как-то они оказались там, где ты замыслил - силуэт.
   Кто-то так решил.
   Потом рассветет, и ты увидишь, что здесь есть солнце. Будет пыльно...
  

* * *

  
  
   Возвращаюсь вечером, спускаюсь с перевала. С Клыков - так называются две скалы на траверзе Короны.
   Там, где я иду - уже темно. Солнце ушло за Хребты. Они туманятся и кажутся теперь почти добрыми.
   Это обман. Один ветер наверху чего стоит! От него аж камень гудит. А камень там апельсинового цвета, когда закат.
   По осыпи идти надо осторожно. Уже и за вибрамы страшно, а в кедах или в кроссовках здесь вообще нечего делать.
   Воздух становится влажным, в гул ветра вплетается другой шум.
   Близко вода.
   Когда осыпь кончается, и река ревет уже совсем рядом, тропа делает изгиб. И теперь смотрите внимательно - вот они, эти окна.
   Их не ожидаешь увидеть. Три светлых квадрата и много травы, и повыше - еще три светлых квадрата.
   А на самом деле, сколько окон выходит на эту сторону?
   Неизвестно. Всегда - по разному.
  
  
   * * *
  
  
   Только позвали тихонько, и я уже здесь. Какой есть: в одной фляге спирт - в другой вода из того ручья.
   Вышел Фил, и увидел меня, и стал спрашивать - чего это я здесь стою и не вхожу.
   Я и правда топтался на одном месте. Просто не верю, что на свете есть такое. Человеческий мир выбивает способность сразу воспринимать хорошее, как само собой разумеющееся.
   Для меня этот дом до сих пор - чудо - так здесь непохоже на все остальное. Когда приходится возвращаться назад, каждый раз испытываешь ощущение, будто получил поддых.
   И все-таки я не могу перебраться сюда навсегда, но когда-нибудь я это сделаю. Прошли те времена, когда мне всё было по кайфу, что бы ни происходило. Потому что я увидел здесь своими глазами - как это бывает, когда тебя не заставляют, когда к тебе хорошо относятся просто потому что относятся хорошо, не за внешность, не за талант, не за ум, не за силу и не за красивые глаза. Ни за что.
   Сначала мне это все казалось чудовищно странным. Ну где это видано?
   Здесь. Здесь это видано.
   Как он меня заметил? Я имею в виду - почему он тогда решил, что я чего-то стою? На мой взгляд - я тогда ничего не стоил. А он говорит - я ему задавал этот вопрос - он говорит - каждый стоит сам себя. Я просил тогда - неужели этого достаточно? И он ответил - конечно. И я ничего не понял. Я и теперь не понимаю.
   Сейчас почти пусто. На первом этаже - каминная. И камин настоящий, не электрическая подделка.
   Года три назад я познакомился с Шофёром, и он мне показался человеком, который постоянно лезет не в свое дело.
   Взять хотя бы эту историю с циклерами, контролерами и прочей ерундой. Но потом все изменилось. А ещё потом... Но это было уже совсем потом, и значит - потом об этом.
   ...Я сидел в кресле в каминной и курил трубку, когда вошла Анна и позвала ужинать. Я сразу спросил - дома ли Стив?
   - Нет, - сказала Анна, - Стива сегодня не будет.
   - Хорошо, - сказал я.
   - Что - хорошо?
   - Хорошо, что не будет. И - хорошо, сейчас поднимусь ужинать. Помоюсь только с дороги. От самых Клыков пёр.
   - За что вы все Стива не любите? - огорчилась Анна.
   - А кто еще?
   Но она только рукой махнула. А я не стал настаивать, хотя для меня новость, что здесь еще кто-то не любит Стива. В любом случае, пора ужинать, и я поднялся наверх...
   Анна была в тот вечер ужасно красивая, и я спросил ее - что это она такая, принцесса, да и только. Она сказала - черт его знает. И ушла готовить кофе.
   Потом все стали подниматься и уходить. Шоферу надо было что-то писать, Фил назавтра готовил снаряжение для перехода, и я в конце концов остался один, а одному все-таки лучше быть у камина, видно, у них сегодня и правда много дел, и у Анны тоже, а я свою работу выполнил, набрал воды из того источника, и кроме того - вот он, мой рюкзак, в каминной стоит, а внутри - мумиё, горная смола. Но теперь получается - они все при деле, а я - отдыхай...
   Впрочем, я ведь и правда устал. Это я просто жажду компании, чтобы посидеть с тем же Филом, да с Анной, конечно, в каминной, выпить пива, выкурить трубочку, но это здесь нечасто бывает. Да ничего, я и один посижу. И даже спирту выпью. На сон грядущий.
   И тут кто-то крикнул:
   - Олег!
   Снаружи кто-то крикнул. Я даже сначала подумал - голос Анны? Но ведь она же наверх пошла, кажется...
   Высунулся в окно и вижу - стоит пацан.
  
   Я, конечно, не удивился. Чему удивляться? Что - пацан, здесь однажды человек двадцать ночевало. Мальчики, девочки... Дети. Потом их Фил куда-то увел. Вернулся один, через неделю. Не съел же, не продал в рабство?! Весёлый, весь в пыли какой-то синей. Сели пить чай, а он то и дело улыбается - ну просто до ушей - счастливая улыбка, просто сил нет - у меня тоже рот до ушей, а почему - я же не знаю... Он на меня глянул тогда - выдохнул воздух: "ф-ф-ф-ф... Ну вот. Такие дела, получилось. Представляешь? Получилось всё, увёл. Совсем. Теперь - нормально... "
   И всё, и молчит, и глядит куда-то молча, и внутри у него словно звенит что-то, и я почти слышу, как оно там звенит.
   И ничего не понять, как обычно.
   Куда, говорю, увёл-то? Где они сейчас? Он улыбнулся и говорит - дома. Домой. Куда же еще. И опять улыбка до ушей, вот так.
  
   Так вот, высунулся я из окна и говорю ему:
   - Меня звал?
   Он подошел вплотную к окну, поглядел на меня удивленно. Я его описывать не буду, я пацанов вообще не желаю описывать: Беорниса недавно перечитал. Очень уж у него все пацаны поголовно загорелые и ясноглазые, а лучшие из них - с кортиками, и постоянно защищают какую-то демократию. Но писатели - они же все такие. У Митроуда, например, типаж - настоящий мужчина. И, надо сказать - ни таких мужчин митроудовских, ни пацанов этих беорнисовских я в жизни не видел. Нет, я не говорю, что их не бывает, но я вот ни разу не видел. Не повезло, наверное. Но этот пацан - на него как раз свет упал из окна - больно уж смахивал на ясноглазого-загорелого.
   Из "Деревянной шпаги " прямо и вышел. Програмный пацан.
   Он и говорит:
   - Вы, что ли, тоже Олег?
   - Тоже? - спросил я, - а еще кто-то - Олег, да?
   Тогда я понял, что не один в комнате. Рядом со мной у окна - я и не слышал, как он подошел! - стоял парень лет двадцати пяти, длинный, похожий на индейца, если бы не очки "под Леннона", смуглый, с длиннющим хайром, в синем тренировочном костюме и почему-то в домашних тапочках.
   - Сейчас, Даня! - сказал он для начала за окно, а уж потом повернулся ко мне:
   - Вообще-то меня зовут Хельг, но Даня так уж привык, да и на самом деле - какая разница, просто разные варианты. А Вы правда Олег? Тот самый?
   - Какой это - тот самый? - удивился я...
   - А-а. Ну да, конечно. Это только для нас вы - тот самый. Извините, я еще недавно здесь, и немного путаюсь. Во временах.
   Ага, думаю. Во временах. А также в склонениях, падежах и лицах.
   А он пожал мне руку, причем - причём опять начудил: я свою чуть не отдернул. Не потому, что он крепко жал, не такой уж я слабый, но у него была ненормально горячая рука, будто жар у человека. А между тем, больным он не выглядел... А голос мне понравился, я даже подумал, что с хорошо ним, наверное, сидеть в каминной и пить настойку из золотого корня. И говорить о странном. И даже о неосуществимом. Только вот акцент настораживал - парень делал ударения чуть ли не на всех встречных "а", да еще эти ненормально горячие руки...
   - Но извините, меня зовут, - сказал он вдруг, глядя как-то чуть вкось и прищурившись (а глаза у него были тёмные, только оттенка я не разобрал из-за этого прищуривания...)
   - Зовут, - повторил он задумчиво, будто пробуя слово на вкус, - но потом мы с вами можем поговорить... о странном. О нео-существимом. И пить... золотой корень, да? Я не путаю?
   Я машинально покачал головой, мол - нет, не путаешь, брат, всё нормально, только я что-то... а он тогда вот что сделал: закивал и вдруг выпрыгнул в окно, к этому Дане. Ничего особенного, конечно, первый этаж, хоть и высокий, но я подумал: наверное они там сейчас возьмутся за руки и пойдут, что ли, прямиком к рассвету, говоря друг другу "ты" и почитывая для развлечения мысли друг у дружки. Это уж даже и не из Беорниса, а неизвестно откуда.
   Тут появился Фил. Сейчас, говорит, будем кофе пить. И почти сразу за ним вошла Анна, и действительно принесла кофе аж в трёх джезвах, да на подносе, да ещё с какими-то сухариками в виде печенья, что ли, то-есть наоборот... Чудеса просто. Я даже устыдился: "посижу один, спирта тресну..." - а тут всё по высшему разряду.
   И еще вошел один, тоже видно из новых, поздоровался со всеми, и я ему руку жал с некоторой опаской, но рука была обыкновенная не то что у этого Хельга.
   Мы сидели и тихо-мирно пили кофе, нового звали Вит, или Вир, я не разобрал. Новый этот - был тоже в очках, но оправа у очков была квадратная, "роговая", словом - старомодная, и сам он был какой-то старомодный, хоть и в джинсах и в олимпийке, но что-то всё-равно напоминало о девятнадцатом веке.
   Я уж и не помню, о чем у нас там шел разговор, я-то в основном молчал и на Анну глядел, а ведь это еще так надо было делать, чтобы никто не заметил, да и Анне не надо было замечать, но в конце концов она все-таки посмотрела на меня довольно сердито, мол - имей совесть! И я обломился. И решил - раз так, то пойду-ка я спать, все равно глаза слипаются, несмотря на кофе, но тут дверь снова открылась, и вошли Хельг и Даня. Анна почему-то сразу встала, пожелала всем спокойной ночи и вышла.
   Я слышал, как наверху захлопнулась ее дверь и зашумела вода в ее ванной.
   И Фил встал, и тоже вышел, и в его комнате дверь тоже захлопнулась, и в его ванной зашумела вода.
   А я остался в каминной с Хельгом, Виром и Даней. Была уже глубокая ночь, часа два, наверное. Я взял кочергу и в очередной раз поворошил в камине угли: дрова прогорели, и я хотел закрыть заслонку и идти спать, и тут Вир говорит:
   - Значит, Вы - Олег?
   - Я - Олег, конечно, - говорю, - а что?
   - Хельг сказал, - говорит тогда он, - что вы давний знакомый Шофера.
   - Ну... да. - сказал я неохотно - и загрустил, не люблю встреч с ветеранами. Почему-то раздражает меня, когда так начинают разговор. Сам я так никогда не начинаю разговор. Невежливо это по-моему. Врочем...
   - Скажите, - не унимался Вир, - а Вы и с Лешей были знакомы?
   - А что, это такая легендарная фигура?
   Они как-то замялись. Кроме Вира.
   - Не в том дело. Но Вы... Вы не обижайтесь, - гнул свое Вир, Вы уверенны, что вы - Олег?
   Так. Следующим номером нашей программы - разоблачение мнимого Олега.
   И тут меня осенило. Лешка - вот кто донимал меня подобными вопросами. И тоже я ничего не понимал сначала, пока он не рассказал свою историю. Только я, кажется, до сих пор не вполне верю. Я-то ведь - сроду Олег. Об этом они?
   - Слушайте, - сказал я, - может, вы объясните? Вы-то сами кто такие? Я ведь вас почти не знаю.
   - Мы объясним, - торопливо сказал Даня.
   - Понимаете, - подхватил Вир, - есть одна странность. Но это не к спеху. Если мы вам надоели, мы просто уйдем.
   - Да нет, - неловко ответил я, - я, в общем, не против... вашего присутствия...
  
  
  
   Глава 2.
  
   Город. Герцог. Город.
  
  
   - Вы не скажете, который час?
   - Что?
   Можно начать так:
   "Бывают живые картины, из которых наблюдатель исключен. Вокруг (кого?) шумит город, люди и собаки проходят мимо..."
   Нет, не получается. Голова тяжелая, сердце ноет, да еще во рту вкус железа. Но знаете, утро начиналось хорошо. Это Леше было плохо, а между тем - вон солнечные зайчики на плитах бульвара...
   И еще в то утро был на редкость свежий и приятный ветерок. Но после всего, что случилось - все было тяжко, больно. И даже как-то темнело вокруг. Мутнели краски на идиотских плакатах. Стоят дома, но надо же стоять с таким идиотским видом! Еще раз попробуем: раз, два...
   ...Итак, "Бывают живые картины, из которых..." нет, не идет.
   Это откровенно плохое начало.
   Когда он замечал себя, что-то трогалось с места, и мир становился уже абсолютно невыносимым. Ну и ну.
   "Здесь и сейчас." Как бы это было здорово...
   Тут уж все окончательно поплыло и он, не удержавшись, начал ощущать все и до конца. Ну, это он зря! Так и рехнуться недолго.
   Даже пришлось присесть на скамеечку. Посидеть. Отдохнуть.
   ...И еще у меня болят глаза. И вообще, я хочу спать. Где-то была аптека. Опять же, пока дойдешь... И как больно глядеть-то! И не глядеть больно. Город. Небо. Очень синее. Страшно синее. Если бы оно было серым... Дождь... А оно - нет.
   Не было времени подумать. Боль - это просто наказание. А потом будет легче, боль когда пройдет - сразу станет... ле-е-егче.
   И стало. Еще немного и совсем пройдет. Вот. Уже терпимо.
   Собственно, когда он ее ударил, он совсем не думал, правильно?
   Она бы упала, но рядом был столик и телевизор. И она как-то вкось отлетела к стенке, и все.
   Оправдаться. Конечно. Хотя бы перед собой. Чтобы не тащить это всю жизнь, да? А это вообще возможно?
   Ну ничего, ничего страшного, шепчет голосок. Никто пока не умер.
   Вот-вот, пока. Улицы. Улицы. У...
   Так прошел день. Он не исходил и сотой доли. Он полулежал в кресле, на экране шел какой-то фильм, он пришел сюда, чтобы поспать. Не домой же идти. Почти сразу фильм кончился, все встали и куда-то пошли, вот чудаки, куда вы... Он вышел за ними, а зачем?
   Просто, контролеры бы его все равно выгнали. Охота была связываться. Теперь ничего, хоть выспался немного: фильм-то двухсерийный. И голова не так болит. И вовсе не интересно - о чём был этот двухсерийный фильм.
   Куда теперь? Ну куда же?
   Бродить дальше, пока что-то не случиться? Пока что-то САМО не произойдёт?
   Думай. Думай.
   А о чём? Опять - осебе, любимом. А может, ради разнообразия, о других? Просто ради разнообразия... Как она там сейчас? Каково ей сейчас? И - потом? А будет какое-то "потом"? Но для неё-то будет! Блин, да о чём это я!
   Конечно, он думал, что в конце концов попадет домой, а куда ему еще было попадать? Но если разобраться, дома ему сейчас как-то особенно нечего было делать. Никому от этого лучше не будет. А нужно, чтобы было.
   Как непоправимое поправить, господин циклер, вот в чём вопрос.
   Как вернуться, если развилка позади. Если всё пошло не так с самого начала.
   Я хочу вернуться, говорил он себе. Вернуться и всё начать с начала. На этот раз всё будет по другому...
   С чего это ты взял, сказал он себе. А если это и правда лента Мёбиуса? У которой одна сторона?
   Сумерки застали его, они теперь были вместо жары, и они несли с собой еще больше печали. В том-то и дело: ненависть к себе, жалость к себе и к ней, и ко всем, злость на людей за то, что они и он - одной породы - все это проходило, и наступала настоящая печаль.
   Когда Райт в "Wet dream" меняет орган на фортепиано, то становится ясно, что печальнее ничего не придумаешь. Только при чем здесь Райт и его фортепиано, и вообще - музыка, думал он, когда я - такое дерьмо? Нет - такое говно. Нет... Не может быть.
   Это всё сон, не мог я сделать такое. А теперь - конечно, помечтаем - музыку в голове покрутим, о печали порассуждаем - что ещё остаётся. Это ведь проще, чем исправлять собственные подлости.
   На альбомной обложке - бассейн, а в бассейне лежит человек, рядом с ним - модель корабля, а вода окрасилась его кровью, он мертв. Но я-то - жив! Я-то не лягу в бассейн, не перережу рук.
   Слабо? Нет, просто, это - навсегда, понял он. И тогда уж точно ничего не исправишь. Смерть - это серьёзно. Но и жизнь ведь - тоже серьёзно. Куда уж серьёзней.
   В том-то и дело - думал Леша - это ведь очень серьезная игра.
   Вообще - не игра.
   Что-то заставляет нас то злиться, то смеяться считай - всю жизнь, а потом приходит смерть. Которая - тоже не игра. Но когда вот так, как сейчас - это и не жизнь, и не смерть...
   Что делать? Что решить?
   Кроме жизни, решил он, и выбирать-то особенно нечего. Только не на ленте Мёбиуса.
   Очень хотелось выпить, но не было денег. А может, и хорошо, что не было. Одна сторона, две стороны. А что там, на той стороне?
   Все возрастала в нем незнакомая скорость. Спортивный автомобиль летит по пустому черному тракту. Студийный магнитофон бешенно мотает пленку: о, как жаль, как она быстро кончается... Стоп!
   Композиция - "Pictures of Home". Ну? Что еще может быть быстрее?
   Когда кончается лента... Или рвётся. Можно склеить обрыв. Можно поставить другую. Или не клеить, не ставить ничего, а выключить магнитофон, снять наушники, встать и выйти из комнаты. Наружу...
  
  
   * * *
  
   Конечно, я не могу сказать, что мне так-таки и неизвестно, о чем это все. Хотя последнее время Леша вел себя еще более странно, чем обычно. Он путал имена. Свою жену называл Алисой, Вита - Тимом, меня - Витькой, в то время, как на самом деле я - Олег, а Олегом он пару раз назвал Хельга; это парень из дома, и хотя его и Даня так зовет, но с Лешей ей-богу что-то не так.
   Имена - это не все: есть еще эти записки. Действующие лица - реально живущие на свете люди, часть из которых Леша знал, часть выдумал, на художественную ценность эти записки явно не претендуют, то-есть, Леша, конечно, был не литератор, и то что он писал имело ценность для очень небольшого количества людей, и я не ошибусь, если скажу, что ценность эта определялась в основном общими "заморочками". А уж эти записки совсем не литературного плана, и во многих отношениях - беспомощнее всего, что оставил Леша, прежде чем уйти, как говорит Шофер, на ту сторону.
   А может, он мне просто не все рассказывал? Эти записки я нашел в своей комнате, на моём собственном столе, в доме На Этой Стороне. Не имею представления - как они туда попали.
   И почему они озаглавлены "Последний из немногих" - тоже не имею представления.
   Вот эти записки - в том виде, в котором я их нашёл. Я ничего не менял.
  
  
  
   ПОСЛЕДНИЙ ИЗ НЕМНОГИХ
   __________________________________________________________
  
  
   "Они не знают жалости. А что они знают, в таком случае?
   Ненависть. Ну, это глупо, они много чего знают. А что - чего проще? Возьму и забуду у Герцога платок. Какой, только? В смысле, какого цвета? Серый? Белый? Но на белый я не тяну. Он и меня вместе с Герцогом...
  
  
  
   Но эти бесконечные драки, в которые затягивает их путь...
   Драки стали пугающе жестокими. Рэйнджеры теперь - совершенно безжалостный народ. Оранжевый Фронт. Красиво. Только эта красота все чаще оборачивается кровью.
   Раньше все было проще: они всюду встречали "черных", и били только "черных", а "черных" сам Бог велел бить.
   Бог? Да ведь Бог-то ничего не велел МНЕ? Теперь часть рэйнджеров - в горах, часть - внизу, те "черные", что были раньше - неизвестно где. Говорят - они побеждены или рассеяны... Что-то не верится. Герцог-то жив, хотя он никого и не трогает, но...
   А кто сказал, что он никого не трогает? Герцог, он Герцог и есть, как же он может никого не трогать? Неужели придется драться с людьми? Но я не хочу убивать людей.
  
  
  
   Я спустился к началу темной улицы. В тот вечер была очень низкая облачность. С минуты на минуту мог хлынуть дождь. Слева тянулась высокая зубчатая стена. Улица вдоль нее поднималась все выше. Ветер не утихал. Иногда в разрывах низких туч ненадолго показывался ослепительный месяц.
   Тучи неслись очень быстро, все на Запад и на Запад, будто у них там важное и неотложное дело.
   Я поднялся на холм и вышел к двухэтажному зданию гостиницы. А через дорогу - маленький храм. Это не костел, и это не православная церковь. Не синагога и не мечеть. Это просто храм.
   Для всех, кто хочет.
   Когда смотришь на него отсюда, то видно - насколько он мал и темен по-сравнению со вздымающимися за ним отрогами снежных высоченных гор. И всё-таки в нём - убежище, и стоит взглянуть на него по-другому - в груди теплее, и разливается мягкий белый свет.
   Он не тот, что идёт от гор.
   Особенно высоки и круты два снежных пика - Олкифф и Пирамида.
   Но Пирамида - выше.
   В темный вечер все это напоминает декорацию, но и от декорации веет недобрым и чужим. Потому что Герцог есть Герцог, и он где-то поблизости...
   Теперь я оказался у Ниши Меча. Это между старыми колоннадами и бывшей Северной Башней. Там каменная перемычка, крупная кладка замшелых камней, а в ней - глубокая ниша, а в нише, прикованный к цепям, висит огромный прямой меч, выполненный в виде креста, но на нем никто не распят. И слава Богу, ненавижу, когда изображают прибитого к кресту человека. Человек от этого умирает... А Бога не прибьешь, значит, это они человека и прибивали. Чтобы убить.
   Хорошо, что крест без распятья, но с другой стороны - разве хорошо, что в виде креста сделан меч? В рукоять меча впаяна подставка, и там всегда горит свеча. По обеим сторонам ниши барельефы. Кто и когда сковал этот меч и эти цепи, и вырубил в камне барельефы? И кто всегда ставит новую свечу? Кто её зажигает?
   Или это всё одна и та же свеча, и она никогда не гаснет?
   Неизвестно.
   Ниша защищает пламя от ветра с Востока. Здесь всегда дует восточный ветер, резкий и холодный... А свеча всё равно не гаснет.
   Две тоненьких женских фигурки, и у обеих женщин в руках по чаше. С чем? Так получается, что они всегда несут к мечу чаши. Или к кресту?
   К Нише Меча ведут ступени - неровные, сбитые. Гранит. Все ступени - разной формы и площади. Когда-то они были все широкие, но здесь же горы. Потоки размыли часть ступеней. Другие - просто оплавлены. Канава у дороги наполовину наполнена натекшим и застывшим гранитом. Говорят - это следы древней битвы. Герцог или его прадедушка - бился с королём Лиззардом. И Лиззард победил, но не уничтожил противника, подарил ему жизнь.
   Не подарил бы - не пришлось бы теперь снова драться.
   Ох, как не хочется к нему идти. А придется. С виду это будет как бы визит вежливости, а на самом деле - мне надо оставить у него платок. Считается, что это местный обычай: хозяин находит платок, и если это друг - всё в порядке, значит, оставивший не изменил своих дружеских чувств.
   Почему-то рэйнджеры не признают обычая, считают его колдовством.
   Сколько споров с Хельгом было из-за этого. Он никак не может взять в толк: платок - это зеркальце, что в нем отразится, то и будет.
   Хорошо найти платок друга. Страшно найти платок врага. А вообще-то я понимаю скепсис Хельга. Все это должно казаться ему мурой. Они, рэйнджеры, не придают значения жестам, а сразу или жмут тебе руку, или обнажают клинок.
   Хорошо представляю, что он скажет - ну, давайте теперь оставлять друг у друга ложки, вилки, штаны, и все такое прочее...
  
  
  
   ...Лунный свет - в нём-то всё и дело. Мне казалось, что до обрыва ещё метра полтора. Но нога не нашла опоры - я ахнул! - и провалился в темноту.
   Я летел и летел вниз, и конца этому не было. И когда я уже решил, что конца не будет, что-то плавно приблизилось и надавило на меня. И оно давило и толкало меня долго-долго, дольше, чем я летел вниз. Оно медленно и неотступно сминало моё тело, сдвигало и выпрямляло что-то во мне, словно разгибало какие-то пружины, расправляло какие-то неизвестные мне ткани внутри меня самого, выворачивало наизнанку вековечную темноту, которой я был заполнен до краёв - и обращала её - в свет. Не было боли. Не было удара. Не было смерти.
   Потом была долгая пауза, в котору я не дышал. И наконец пришёл вдох, но откуда-то со стороны, словно и вправду - всё что внутри - стало снаружи.
   Сердце почти остановилось. Но сердце было - везде. Потом оно словно с ума сошло - кинулось нагонять. И весь мир принялся ритмично пульсировать с частотой его ударов. Некоторое время я наблюдал, как мир сжимается и разжимается глубоко внутри меня, а я - словно бесконечная вселенная - наблюдаю за этим маленьким пульсирующим комочком. Он - тоже - часть меня, или - тоже - я, но это - не главный я, а просто пушистый шарик света, пламя свечи, впаянной в крест, и мне надо защитить это пламя от ветра с востока...
   Пламя трепетало, дрожало, почти гасло. Затем успокоилось, выпрямилось, стало ровным и изменило цвет. Оно было теперь белым...
   И когда я увидел его белым, то всё сразу поменялось местами.
   Теперь я опять был просто маленький человек на дне глубокой пропасти, а мир был огромным, бесконечным и неведомым. Только память... Но и она медленно гасла, и вот - погасла совсем.
   И я пришёл в себя.
   На губах было солоно от крови. В горле толкалась страшная сила сердца. Я не понимал - жив я, или мёртв? Может, жив, но уже умираю? Уже почти умер? Но проходили минуты, а я оставался жить.
   Глаза привыкли к темноте, и я уже мог разглядеть смутные силуэты базальтовых глыб где-то высоко-высоко, там, откуда я сорвался и стал падать...
   Я опустил глаза. Вокруг был смутный мрак. Сначала я не заметил никакого движения. А потом сердце опять забилось как ненормальное, и я почти задохнулся: ко мне кто-то шел, и этот кто-то был не человек. Размытый, светящийся серым силуэт с алыми отсветами внутри.
   Силуэт стал объемным и придвинулся вплотную.
   Меня оволокло отрешенное чувство без ритма, времени и цели, и я сидел в высоком кресле, а на меня смотрел, подняв забрало серого шлема, рыцарь в сером. И рыцарь был неясен, как пасмурный горизонт, но внутри него билось алое пламя, словно зимний закат над ветренными скалами.
   Так вот они, эти два цвета! Серый и алый! Я разжал губы и задал вопрос.
  
  
   Глава 2 . Город.
   Прикосновение.
   -----------------------
  
   Бледный свет падал из окна. И что это было - обычное зарево над ночным городом, или уже светало? Зарождалось предчувствие еще одной беды... Нет, не беды - потери...
   Или Счастье сидело в кресле напротив, и ты посмотрел в тот момент, когда другие глаза еще не открыты? И поэтому, ты еще не видишь - как они чудесны, а они чудесны... нет, они еще не открыты.
   Ты можешь сейчас летать, ты можешь писать стихи, какие никто не может. Что же с тобой случилось? Ты знаешь - что. Сперва падают первые капли этого дождя. Дождь в декабре? В котороый раз идет этот дождь над городом, а капли все так же свежи.
   Сейчас этот дождь упадет к нам на губы, и тогда поздно будет что-то менять. Это очень неосторожно. Это необратимо. В декабре не бывает дождей. Он же замерзнет!
   Но если ты будешь осторожен, то не будет тебе больше никакого дождя, понимаешь?
   Тени проходят по комнате. Лучи из окна оставляют следы на разобранной плате, на кипах бумаги. На этих руках. И только эти руки, видимо, не оставят следа. Да? Ты еще не знаешь. Что-то совсем незнакомое в цвете этих глаз. Как же это получается, что издали они одного цвета, а вблизи - другого? Странное, меняющееся, сильное, совсем исчезает, а потом появляется вновь. Такое лицо.
   Ребенок? Ветер? Пепел? Алый огонек? Знаешь, лучше молчать.
   Знаешь, лучше ты закрой глаза. Едва ли я что-то скажу. Мы можем говорить молча.
   Ты же понимаешь, все может быть сломано - об этом говорит комок в моем горле, он имеет опыт потерь. Ты не знаешь, как сделать, чтоб все осталось? Ты не знаешь. Но что нужно, в самом деле? Этот свет. Это молчание. Эта неподвижность. И эта музыка. И это все - ты, только ты, а в тебе и во всем - это, чему нет названия, потому что - ты же знаешь - все названия никуда не годятся, все слова только мешают, они не нужны.
   Дождь стучит в окно. Посмотри. Музыка. Послушай. Все это только прикосновение. Оно легкое, оно как случайный гул далеко-далеко идущего автобуса под утро...
   Еще немного и погаснут последние фонари. И мы будем смотреть, как они гаснут. Первые трамваи, мокрый асфальт. Тот автобус, куда он шел? Тот, на котором... Все же вышло почти случайно, но как я рад, но...
   Ого, уже лужи, там где был снег. Мы остановимся на прикосновении, и тогда станет ясно, что автобус был без номера, и больше таких автобусов не будет. И вспыхнет спичка, зажжется второй огонек, второй источник серого пепла. Синего дыма. И снова погаснет. И будет темно, только где-то далеко-далеко ветер с востока никак не может потушить маленькое пламя.
   Это и есть ответ?
  
  
   Глава 3.
  
   Война.
  
   Как рассказать тебе об этом? Как объяснить, что раз отказавшись называть вещи так или иначе, а потом - сделав шаг назад...
   Тогда - стоит отвернуться, и все разрушится. Но ведь и слишком глубокий взгляд, жесткий, как рентгеновское излучение, разрушает все?
   Все? А Солярис? Только для Криса Кельвина? Или все-таки - к черту это уравновешенное скольжение, неразрушающий контроль? Или все-таки - нет? Конечно, легче все-го сказать, что об этом, в сущности, ничего не известно... кроме глотка портвейна. И вот, пожалуй, еще этих строчек:
  
  
   Сотканный из проводов
   И обрывков фраз,
   Вечер ушел.
   Куда?
   Где его дом?
   Он обещал вернуться...
   Следом за ним
   Мы уходим,
   Те, что были вчера.
  
   Как резко все это кончается. В определнный час и в определенном месте. А потом, в пустой и холодной, огромной темной комнате - странная групповая драка, и ты наивно спрашиваешь - что это здесь происходит, думая, что твой голос звучит значительно. А тебе говорят - что это - так, что это для разрядки. Что так надо.
  
   ..............................................................
  
   Тогда впервые к нему приходит это "кино".
   Это песок. Бесконечное побережье желтоватого-белого песка на берегу серого странно застывшего моря. Ни ветра. Ни звука. Как обратно - он не знает. И все это как бы завернуто в фантик, а если этот фантик развернуть, то окажется, что это не фантик, а объемная картина - движущаяся, звучащая, и все остальное, что положено обычному окружающему нас миру. И опять же - наблюдатель исключён. То-есть, никому не мешают смотреть собственные ресницы, собственный нос...
   Итак, это грязная ночная дорога. Звучат команды оглохших командиров в наушниках шлемофонов... Качаются антенны радиостанций, и там куда они идут... И куда летят над ними пятнистые вертолеты огневой поддержки с красными звёздами на борту - то-есть - на запад и на юг... там им будет не так уж и сложно убивать людей... Но это только начало.
   Потом страх и ярость будут везде, а потом, наверное, придет уже и огонь. И вот потом здесь останется только песок, и, быть может, вода. Потом здесь будет что-то еще, может быть, кто-то прилетит, какие-нибудь там фантастические НЛО...
   А вот чего здесь точно не будет - этих маленьких рук, и этого лица, ресниц, под которыми пока живут эти глаза...
   Мир очень маленький. Он весь внутри меня. Внутри меня убивают детей. Так становится мёртвым и моё сердце. Кровоточит, заживает, снова кровоточит, рубцуется, разрывается на части, престаёт стучать. Хочет остановиться.
   Все уходит на глазах. Неужели ты не видишь - все гаснет. Все сходит на НЕТ. А знаешь ли ты, что такое НЕТ? Это значит, что всего этого никогда уже здесь не будет.
   Он пробовал удержать уходящее, бережно заклиная от падения и смерти, он говорил всякие слова, как бы вытягивая ими все на свет и ветер. Куда там! Мир уже начал меняться, скоро уже ничего нельзя будет узнать. Ну пускай меняется в сторону света и ветра! Сделать бы так, чтоб дышать было полегче! Ведь невозможно дышать, когда внутри убивают детей, когда рушится мир, когда сердце становится пеплом!
   Но кому-то всё равно.
   И опять - Война.
  
   * * *
  
   Меня окликнули. Хельг окликнул. На пригорке возле крепостной стены. Что я там делал-то? Как я там оказался? И лошадь была подо мной, а раньше... А я-то сам... Как он меня окликнул?
   - Лэст!
   Лэст? Почему - Лэст? Меня же Леша зовут все-таки! А тогда как я понял, что он окликнул именно меня? Погоди... Лэст? Не по английски ли это? Последнее? Последний? В смысле - из кого? Или оставшийся? В живых? Вот это почему-то кажется более правильным.
   Это утешает. Ну, хорошо ведь, если остался в живых...
   Ах, как все значительно! Как патетично! Оставшийся В Живых!
   Последний Из Немногих! Все С Большей Буквы!
   Я спешился и стал ждать, и Хельг подошел ко мне, а потом мы побрели вместе, через каменную арку башни и оказались в расположении одного из отрядов Оранжевого Фронта, а именно отряда Эдвенчер. Охраняют их мальчишки, тоже из рэйнджеров, с арбалетами и ножами. Они-то и остановили нас у самого входа, и молча навели арбалеты. Два арбалета были направлены - один в меня, другой - в Хельга. Хельг негромко сказал слово, вроде "ригироу", или что-то похожее. Тогда они разошлись в стороны. Тихо, как тени.
  
   ... ... ... ... ...
  
   В комнате остывал камин. Горели свечи. Стены были из бревен и камней. Странные стены. Мы сели в кресла у камина, протянув к огню ноги.
   - У тебя с собой оружие, Лэст? - спросил Хельг. Я понял - о чем он, вынул и развернул свой двухцветный платок. Он раздраженно поднял на меня глаза.
   - Опять...
   - Надоело мне драться! - ответил я. - Пусть он получает, что заслужил, а я тут ни при чем.
   - Как действует эта штука?
   - Понятия не имею. Я знаю только, что действует. Здесь давно так, еще и до вашего прихода так было, и когда вы уйдете к себе...
   - Куда это - к себе?
   Да, это верно. Они же - бродяги. Дома у них нет.
   - Ну, неважно. В другие места.
   - Пока здесь будут "черные", мы никуда не уйдем.
   Это тоже верно. Они всегда все доводят до конца.
   - И пока здесь есть "черные", мы будем их убивать. А не подкидывать платки.
   Я молчал. Думал - что сказать. Подбирал слова.
   - Хельг, ну допустим, что его можно убить, хотя это сомнительно. Он-то ведь тоже не отсюда... Он - неизвестно кто, но - пускай. Пускай вы его убьете, и я даже вам помогу. Но ведь они сразу поймут - кто это сделал. Здесь только рэйнджеры могут осмелиться поднять руку на... Ну вот. А из всего Оранжевого Фронта - у кого больше всех счетов с Герцогом? Правильно, у "Эдвенчер".
   Он молчал.
   - И - все, - продолжал я, - всех перебьют, и мальчишек тоже, уж ты мне поверь!
   Герцог милостиво разрешил уходить всем рэйнджерам по добру по здорову на все четыре стороны, но "Эдвенчер" никуда не ушли, а наоборот - развернули против "черных" диверсионую войну: нападали на обозы с работниками и продовольствием, расклеивали листовки против Герцога и Режима, и они-таки добились своего - отряд "Эдвенчер" был объявлен вне закона, а Хельг был объявлен разведчиком "серых", хотя и дураку было ясно, что к "серым" он никакого отношения не имеет.
   Но в одном Герцог прав. Хельг и "Эдвенчер" в конечном итоге куда опаснее "серых".
   - Как раз смысл операции с платком - в том, что...
   - Да ясно, ясно! - раздражённо проворчал Хельг, - Герцог и правда подумает, что это "серые" , тем более что и платок у тебя серый с одной стороны... Но какая же всё это туфта - чёрный, белый, серый, бурый, малиновый... Неужели ты сам не понимаешь?
   - Дело не в цвете, а в результате.
   - Так ли?
   - Но ты же и сам так сначала говорил!
   Он опять замолчал. Сидел и глядел в каминное пламя. Потом устало вздохнул, медленно встал, захрустев сразу всеми суставами, и я заметил, что он давно не брился и что глаза у него воспалены, и еще - что он, оказывается, близорукий. Или дальнозоркий?
   Там, у нас, он был никакой не рэйнджер, а носил круглые, под Леннона, очки, а также дикие свитера и футболки, неистово "долбал" на басу в совершенно некоммерческой команде с печальным названием "Пусть", и там, у нас, у него тоже был вечно нечесанный хайр...
   Только - что значит - там у нас, и что значит - здесь - я и сам не очень-то понимаю. Путанница. С тех пор, как я упал с обрыва, что-то происходит с вещами вокруг. Хельг тогда пытался острить - мол, ты просто головой треснулся и стал дураком, но это не смешно. Там метров двести обрыв. Я просто не мог остаться в живых. В таких случаях обычно говорят: что там хоронить?А у меня - ни царапинки...
   Просто что-то случилось со мною. Будто я - в разных местах.
   Рассыпан... Может, и во времени, неизвестно. Удивительно странное ощущение. Есть чувство, что нужно собраться В каждом месте - свои проблемы, а в некоторых меня почему-то уже нет. Как я это чувствую? А не знаю. Как-то чувствую.
   - Это невозможно, - сказал вдруг Хельг, и я понял, что это "невозможно" имеет отношение к платку и к Герцогу, а не к моим скитаниям, сборкам и расфокусировкам. В этом и дело - каждый раз имеет значение нечто конкретное. Ближе к делу. К ситуации. Может, это и есть - рецепт "сборки" ?
   - Почему это невозможно? (Что ж, к делу, так к делу...)
   - Невозможно... и все, - неохотно сказал он.
   И было видно, как ему неохота на самом деле ставить вещи на свои (в смысле - Хельговы) места. Не хотелось еще раз давать мне понять, что все-таки командир здесь - он, а я - вообще, честно говоря, неизвестно кто. Кто-то, кто рядом, но не в твоих... рядах.
   И Бог с ними. Пусть так. Я и правда - не в их рядах. Я и правда только рядом. Пока - рядом.
   ...Я не успел ничего додумать. Дверь оглушительно хрустнула, сломав петли, а потом отошла, процарапав всей своей тяжестью деревянный пол. Она отошла в другую сторону. Кто-то просто убрал ее с дороги. Теперь она стояла отдельно от косяка и почему-то не падала. А в комнате находился Герцог. Прямо посередине. Во всей своей красе. Его окружал чёрный свет.
   Я, видимо, действительно треснулся на каком-то уровне - не головой, так сердцем ушибся. Я почему-то не очень испугался. Вместо этого проявил что-то вроде клоунской галантности.. Сорвал с головы шляпу (а левой рукой - платок со стола)
   - Добрый вечер, Герцог! А я как раз к Вам сегодня собирался!
   Но Герцог тоже был какой-то не такой. Не сказал ни слова. Никаких зловещих криков с подвываньями, никакого адского визга или там грома подземного... Просто что-то сверкнуло наподобие черной молнии.
   Упала со стола книжка и потухли свечи.
   И в темноте - тут же! - блеснул обнаженный палаш Хельга.
   И опять была черная молния, - Хельгу в лицо . Я еще успел подумать: "все". Но полоснуло старым серебром прямо из угла, где я находился, и это я уже потом я понял, что вот так я, оказывается, дерусь: швыряюсь какими-то серебряными молниями. И швыряюсь, видимо, удачно, потому что Герцог сильно качнулся, его как-то размыло слегка, что ли, и у него отлетел налокотник. Отлет и стал тенью на полу. Такой кинотрюк наяву.
   - Ну что ж, Герцог, - хрипло сказал я - очень уж трудно было смотреть в зияющую черноту под капюшоном, - возьмите-ка, Герцог, вот этот платок... - и с этими словами я швырнул скомканный двухцветный платок прямо под капюшон этому Герцогу. Какая-то тень взметнулась раньше, чем мой платок попал ему в лицо. В то место, где у Герцога должно быть лицо. Наверное, это не тень была, а просто он протянул руку и взял платок на лету. И сразу его не стало.
   Только Библия на полу, и еще две свечи - упали, но не потухли, и дверь стоит отдельно от косяка, и петли у нее сломаны и оплавлены, а Хельг - на полу, трясет головой, приходя в себя, медленно поднимается, бледный и... кажется - слегка перепугавшийся... Рэйнджер? Перепугавшийся? Нет, это, верно, мои домыслы, этого уж быть не может.
   Волосы у него оказались сильно обожжены, и левая бровь тоже, и много лет потом его мучила страшная приступообразная головная боль. Тоже - слева.
   ...Потом мы стояли на нашем пригорке и смотрели, как светлеет с востока небо, как тают тучи, и над холмами, что с северо-востока подходят к городу, поднимается густой туман, чего я раньше не видел никогда.
   Ветер здесь дул все время, ветер с востока... Какой уж туман.
   Что-то менялось в этом мире. Хельг молчал, и я тоже ничего не говорил, а что здесь было говорить. Мы даже не поняли - победа это или нет... А ведь Хельг впервые был в ситуации, когда палаш его не работал. Это надо было пережить.
   И посты все были на месте, и никто из мальчишек не заметил ничего необычного, и по их мнению никто к нам не приходил, а если бы приходил Герцог, то он, конечно, получил бы в брюхо не менее, чем две стальные арбалетные стрелы.
   Я, впервые видел растерянных рэйнджеров: мальчишки, присвистывая, осмотрели дверь и долго, совсем по-детски, расспрашивали меня о Герцоге, платке и столкновении черных и серебряных молний.
  
  
   Глава 4.
  
   Шофер. Лэст. Дик.
   --------------------------------
   Они встретились на задней площадке трамвая, который шел в парк. Была ранняя весна, и по ночам здорово подмораживало. Шел снег. Он падал на хрупкий лед замерзших луж, и когда они шли по этому льду, слышался тонкий хруст, и трещины заливала вода, и можно было поднять голову от этой воды наверх - тогда увидишь, как с огромной высоты летят снежинки, и что интересно - когда они упадут, то становятся белыми, но пока падают - они только силуэты, и цвет их - серый...
   А снег уже начинал идти хлопьями, и сразу стало ясно, что этот день будет большим, будет гулким а может быть - что-то случится.
   О чем они говорили? Как шли дальше и дальше по этим улицам?
   Как за ними таял дым сигарет, а улицы не кончались? Как мир вокруг становился белым-бел от выпавшего снега, и, может, поэтому, не оставлял места для беспокойства о чем-либо постороннем, и белые улицы захватили их в плен свой.
   Не стало грязи, не стало даже земли, и неба не стало, а только валил и валил пушистый буран, но он не был холодным, он успокаивал и напоминал - слова:
  
   Под снегом меняются лица дорог.
   Он мягкою маскою их накрывает.
   Он перьями хлопьев подводит итог,
   Печально-уродливый грим - отмывает,
   Он - нежный. Он в окнах под утро, как шелк,
   Шурша, шелестит по деревьям и лужам.
   И в чем было счастие, горе и толк
   Неважно. Такое тепло не нарушить...
   Закроешь глаза - слышишь? Падает снег
   С высот бесконечных, из дальних провинций,
   Спокойный, как выспавшийся человек,
   Который лишен суетливых амбиций...
  
  
   И так далее. Это не слишком удачные стихи. Скорее, просто рифмованые строчки...
   Но когда такая погода, они действуют как хороший сон, и весь этот день походил на снежный сон, и они говорили так хорошо, что и сон был хороший, и за разговором стояли события хотя и странные, но действительно происходящие или происходившие где-нибудь или с кем-нибудь.
   Шофер все кивал, глядя через всё куда-то дальше, но и там не останавливая взгляд, будто раз и навсегда отучился останавливать взгляд на предметах.
   Он рассказал Олегу, как некоторое время маялся, когда провалилась затея с лечения циклеров в городах, а потом он понял, что это не беда, и вместо того чтобы маяться, лучше попытаться ликвидировать последствия.
   Но в одном из городов это лучше Шофера сделали Витька и Дик, а в других он просто не мог ничего сделать больше - города перестали подчиняться...
   Шофер говорил таким спокойным голосом, что Олег больше не сомневался: Шофер хочет только хорошего, а если уж не получается, то - не получается, как говорил некий индеец из Северной Мексики, а точнее - его, индейца... нечто, что напоминало по виду человека.
   Впрочем, все это не имеет никакого отношения к нашему действию. Может, все бы и двигалось уютно и хорошо под этим снегом, да Олег вдруг решил задавать вопросы. А дело было в том, что исчезла старая неприязнь. Олег даже подумал, что вот, он никогда не знал своего отца, и хорошо бы, чтоб это и был его настоящий отец.
   Облака разбегались. Солнце пригревало уже почти по-настоящему.
   Олегу было хорошо и спокойно, потому что он начал будто просыпаться от зимней спячки, и холод отпускал, и слова оттаивали, и сплетались в прекрасный узор, и всякие зимние жаргонные словечки испарялись за ненадобностью.
   Голова работала легко и ясно, и сквозь все это Олег чувствовал еще некий привет или поддержку, правда не очень понимал - откуда это исходит.
   "Он не похож на других, совсем ни на кого", - думал он про Шофера.
   - Ты совсем пацан, - сказал неожиданно Шофер, когда тот, перепрыгивая через паребрик, лихо свистнул.
   Они прошли до бывшей синагоги и повернули направо.
   Вдруг стало ясно, что сейчас они расстанутся. И тут Олег счел необходимым все-таки задать ещё два вопроса.
   - Что это за Пыльные склоны? - спросил он, когда они закурили на автобусной остановке. Вопрос был - не очень, и он это почувствовал.
   - Это, знаешь, - Шофер немного подумал, как бы глядя сквозь вещи, - это - довольно-таки далеко.
   - Я так и думал, - ответил Олег, и Шофер вдруг рассмеялся.
   Олег даже не спросил, чего это он смеется. У него уже готов был новый вопрос, и он его задал:
   - А ему... Дику... все еще пятнадцать лет?
   Будто какой-то маленький кретин из-за угла подбивал Олега это все спрашивать. Тем самым создавалось напряжение, дурацкое и неровное.
   - Видишь ли... - начал Шофер, - Да забудь ты про всю эту муру! - вдруг воскликнул он, - вся эта история с переулком, все эти циклеры, двойники... Понимаешь, мы называем что-то какими-то именами, и так быстро к этому привыкаем, а потом нам и в голову-то ничего другого не лезет, схема готова, с ней так удобно, но проходит время и схема рушится, а потом...
   - А чем же ты занимаешься теперь?
   ...Небо снова затягивало, но не тучами, а плохой зимней дымкой. Мысли теперь еле ворочались в голове. Наваливалась дурная, безалаберная усталость, усталость слов и действий, но даже и бездействия, как мучительное похмелье...
   - Я строю дом...
   - Дом?
   - Просто такое место. Но тебе же пора?
   И Олег сразу понял, что им действительно пора расставаться сегодня. Он как-бы получил сразу слишком большую дозу чего-то, что исходило теперь от Шофера.
   Раньше... Если бы Олег сумел понять, как он когда-то был - не Олег, если бы он вспомнил странную встречу в переулке Медиков...
   Но он не вспомнил, не сумел. А... по... том...
   - Знаешь, Олег, действительно - звони мне! Телефон мой это просто 0-9. Только говори сразу - мне Шофера. По делу насчет дома. А то там не поймут, о чем речь.
   - Ты что, работаешь там?
   - Где?
   - По ноль-девять?
   - А что, там еще кто-то работает?
   - Там справочная же...
   - А, ну, может быть... Я не помню. Да, дело не в этом, меня в любом случае позовут. Ну, счастливо. Погода уже меняется, так что я пошел. Передавай привет Леше. Счастливо.
  
  
  
   .................................................................
  
   "...странно было это все. Странно было пожимать ему руку и думать, что он похож на отца, ничего не зная про отца...
   Сколько ему сейчас? Сорок, сорок пять? Ну да, примерно как Шоферу...
   Я остался один, и что-то изменилось, и когда я набирал номер в автомате, когда двушка проскальзывала вовнутрь, когда загудели длинные гудки...
   Странный сегодня день. Леша взял трубку на том конце, я это знал, но зачем-то спросил:
   - Леша?
   - О... Олег? /Он все еще путается: то я у него Витька, то Олег.../
   - Олег, Олег...
   - Ну что же ты? Мы хотели набросать альбом... Я ноты приготовил кое-какие, микшер принес...
   - Ты занят сейчас?
   - Да нет, какое - занят, я же говорю, мы альбом...
  
  
  
  
  
   * * *
  
  
   На дороге стоял человек. Как только я его увидел - меня будто огнем ожгло. Потом стало холодно. И опять... Почему-то резко запахло горькой горной травой. Он тоже заметил меня. Он узнал! Он меня узнал. Поднял руку в приветствии. Без улыбки.
   Обрадовался я?
   Или даже испугался?!
   Нет, все не то. Откуда он здесь? Все неважно. Я спешился и пошёл к нему. Песок хрустел, а так - было тихо. Кто-то из наших крикнул мне, предостерегая...
   "Я его знаю", - ответил я, не оборачиваясь. "Здравствуй", сказал он мне. Я молча взял его руку. Ладонь была непонятная словно и правда - воду в огонь. И была радость, но не вся: словно окликнули - и - пауза.
   Я вспомнил откуда-то:
  
   Из мира страстей
   В мир бесстрастия возвращаясь,
   Делаешь паузу.
   Если идет дождь - пусть дождь.
   Если ветер - пусть ветер.
  
   - Это Дик, - сказал я. Кто-то присвистнул изумленно.
   - Но ты откуда... сейчас?
   - Я? - переспросил он. И опять, с другой интонацией:
   - Я - откуда?
   И я понял - о чем он думает. Потом об этом.
   - Ты, - с нажимом сказал я, - ты - откуда сейчас?
   - Но ты разве не знаешь? Не понял?
   - Но сюда? Как ты сюда попал? Через Пыльные Склоны?
   Он просто опустил голову. Словно ему вдруг стало что-то совсем понятно. Что?
   - Лэст, - позвал тогда кто-то из наших - кажется, Хельг.
   - Лэст, нам надо спешить.
   Да, а я и забыл. И мы уместились в одном седле.
  
   Вечер был мглистый. Быстро разбили лагерь. Разжигали между скалами тихие очаги. С гор спускалась дымка. Ужинали молча.
   Я сказал Хельгу - пусть оставит нас с Диком на ночь в посту. Мы могли дежурить до утра. Хельг ничего не имел против. Мы протягивали руки к небольшому огню. Я вспомнил: "мы умеем сгорать, как спирт в распростертых ладонях..."
   Как это было давно! Словно и не с нами.
   Я думал, что - все темнеет, и огонь сжимается, и там, где раньше были сумерки - теперь непроглядный мрак.
   И сначала-то конечно, огонь пляшет в руках у нас, и от этого он только ярче, но идет время, и очень хорошо, но вот придется гасить костры, чтобы видеть, чтобы четко видеть все ночью.
   В темноте.
   Это всегда так печально - гасить огонь.
   Хорошо, что скоро мы придем, и там снова можно будет разжечь его. Пускай горит. Не страшно - даже нашим глазам, привыкшим к темноте.
   ...Перед глазами долго плавали алые пятна, но и они растаяли.
   Не было Луны. Пасмурное небо спрятало звезды. Я закурил сигарету.
   Я прятал в ладони ее огонь.
   Мы говорили очень тихо, был слышен только шорох ветра в траве и камнях. Под утро нас сменили Анна и Стив, из "Мерцающего Дождя".
  
  
  
  
  
  
   * * *
  
   ...На камне у воды. Я подошел. Стало тихо и пусто в груди. Я хотел поднять его: нагнулся и протянул руку. Безразличие хлынуло к сердцу. Как зимняя вода. Я убрал руку и повернулся к Дику.
   - Это серые, - сказал он уверенно. - Это не нам. "Черным", похоже.
   И мы двинулись дальше. Был уже лес. Узкая тропа и усталые лошади. Рядом была Граница. И тогда, выезжая вдоль хребта к Границе, мы встретили отряд серых.
   Странное зрелище. Их почти не видно, они вроде тумана. С нами говорил их командир. Мы сказали - нам нужны люди, "черные" многих убили. Он усмехнулся: "Не люди вам нужны, а комнаты без стен и потолков."
   И никто ничего не понял. Только, кажется, Дик понял.
  
  
  
   ...И коридор, и шарик - все было на месте. Я уже собирался чихнуть, и вдруг понял - не туда попаду. Тогда я сел прямо на пол и стал думать, в чем дело.
   И оказалось - кто-то замкнул это все на своей квартире. Тоесть, не сам, конечно, а так получилось, но это было сильное и сложное действие из музыки, времени суток, погоды и суммы прожитых лет, и я понял, что стоит мне вздохнуть поглубже - и дело сделано, я - там.
   Но выхода не было. Надо было хотя бы посмотреть на хозяев кто они такие, да что им нужно. Я не думал, что мне будет трудно выбраться вторично.
   Так я обошелся без чихания и прочих ритуальных штучек, но полетать мне в этот раз тоже не удалось, а пришлось сразу идти, уж больно им было не по себе в этой квартире. Я шел все по тому же длиннющему, теряющемуся вдали коридору, ждал - когда мне станет ясно - куда сворачивать.
   Должна была быть какая-то примета. Я прошел - вы не поверите километров пять, прежде чем увидел примету. Очень смешная примета.
   Она выражалась в том, что коридор кончился, чего я раньше за ним никогда не замечал. Никогда он раньше не кончался. Может, Шофер помнит, я не помню.
   Так вот: он кончился, и там, где он кончался, была просто дверь в квартиру N какая-то.
   Ей-Богу, не помню - какая. Внутри... внутри играла музыка.
   Нет, это, конечно, не значит, что внутри действительно играла какая-то музыка, просто - здесь такие места, что необязательно проявлять настроение с помощью проигрывающихх устройств, банджо или клавессина, дисков или магнитной пленки: если ты настроен как надо, я и без того эту музыку услышу. А ты можешь сидеть в полной тишине.
   Так что они там сидели довольно тихо, и вообще - у них там, по-моему, была ночь. А я прекрасно слышал музыку, а вот музыканта там не было, это я понял.
   А кроме того - музыка - музыкой, но были в квартире и другие штуки: тут вам и шпаги, и барабаны - в общем, комплект, хотя не самый дурацкий...
   И ещё - какая-то беда. Только я не понял - какая. Впрочем, когда я там оказался, стало мне ясно: беда обширна, неконкретна, невыразима. И что самое противное - видимо, непреодолима. Я действительно впервые в жизни встретился с форс-мажором такой силы, не умея при этом даже самому себе объяснить - в чём же он состоит, этот форс-мажор. Почти непрерывно подташнивало от странной, "серой" тяжести. А они, вроде, привыкли. Ничего не замечали. Выработали у себя что-то вроде анестезии, чтобы не загнуться от тоски? Но откуда же тогда такая музыка? Я хочу сказать - откуда такая стойкая музыка?
   Может, не все так однозначно? Я повернулся туда, откуда пришел - там все еще был длинный коридор, как в ЛГУ. Стеллажи. Книги.
   Может обратно? Ну конечно! Как я не догадался! К моему шарику.
   Полетаю! Все будет как обычно! Всё равно мне никогда в жизни не справиться с этой тяжестью. Даже не понять её источника. Или...
   Или я что-то не понял? Забыл о чём-то? Кажется, я давал слово, что... Да как же там было? Что не уйду, если есть хоть малейшая возможность... Но послушайте, ведь это бред! Нельзя же бороться с атмосферным давлением, или там, с гравитацией, или с законами термодинамики... Или - можно? Или - нужно?
   Я нажал кнопку звонка. Видимо, меня ждали. Или ждали вообще... чего-то в этом роде. Или в другом роде, откуда я знаю. Звонка в дверь.
   А может, это так все и выглядит, никто ведь меня до сих пор к присутствию не вызывал, даром, что слова эти с детства знакомы.
   Но ведь все это: жесткие структуры, лента Мебиуса, я же обо всем этом читал, но неужели это все может выглядеть так просто: шел человек по коридору, позвонил в дверь, глянул на календарь хвать-похвать - а там семидесятые! И все: сиди, пей чай!
   Вот так всё и получилось, едва я переступил порог квартиры.
   Да может, это и есть действительно Эхо Ленты, о котором говорил Шофер? Там, в коридоре - мне просто расхотелось чихать...
   До чего же я глупо попался! Ведь с этого все, наверное, и началось? А с чего же еще? С ночного звонка в чужую квартиру, с этой у кого-то в голове звучащей музыки, с тяжести и тьмы в пасмурном окне.
   Поди теперь докажи, что все это не имеет смысла.
   ...Утром я всё-таки не выдержал. В квартире было тяжелей, чем за стенами. Я чуть не терял сознание, с трудом играя в романтического пришельца и болтая какую-то чепуху о пятнадцатилетии, сказке, вечном детстве - просто, чтобы им было понятней, а потом сказал, что ухожу. Что ещё приду. А сам не знал - выдержу ли ещё раз. Для полного кайфа сыграл какую-то сентиментальную песенку про расставание. И вышел.
   Коридора ЛГУ не было. Был подъезд "хрущевки". Пахло кошками.
   Как надоел этот запах кошек! Особенно если это в семидесятых, тогда он почему-то был особенно противным.
   И вот, оказалось, что все не так.
   Дом когда-то стоял недалеко от дороги, и там действительно шел от дороги к дому подъем, но не до такой же степени! Это был целый холм. Холм покрывал пушистый снег - такой пушистый, что казалось это не снег, а пена для ванн, и он был не такой уж холодный.
   Я отдышался, перестало болеть сердце, я настроился на своих, которые были где-то за тридевять небес, и стало совсем легко.
   Только странно, как в сновидении. Вообще-то, это выход, понял я.
   Если понять, что всё это не на самом деле. Тогда здесь можно попробовать быть. Хотя бы некоторое время. И встреч тогда не стоит избегать. И помогать легче, если сам не загибаешься от боли.
   Попробуем, решил я.
   Я зачем-то обошел дом, и вдруг увидел в окне лицо моей мамы.
   Лицо было очень молодым, маме было лет двадцать пять. Лицо было заспанным. Я улыбнулся маме и помахал ей рукой. И она мне улыбнулась, и у нее была такая чудесная улыбка... Я вспомнил мама и правда была когда-то молодой. Скрипнула входная дверь и мама вышла на двор.
   - Это ты? - спросила она. Я кивнул, и она поцеловала меня куда-то в ухо.
   - Глупый мальчишка! - быстро проговорила она, заглядывая мне в глаза, - но ведь так делать, кажется, нельзя?
   - Не знаю, - честно ответил я. Она засмеялась тогда, и взяла меня за руку, и мы медленно прыгнули с холма вниз, по направлению к калитке.
   Потом был провал. И сразу началось другое. Я шёл один по улицам, словно смотрел полузнакомый фильм с середины.
   Улицы меня поразили. Это не были семидесятые, может так было здесь еще лет десять назад, но это я уже плохо помню.
   Совсем не было машин. И мамы уже не было рядом, и, как ни странно, это меня совсем не волновало. Раз всё не совсем понастоящему. Не сон, но - вроде того. И потом было странное возвращение к уже пройденной ситуации: я опять оказался на заснеженном холме старого дома, этой хрущевской пятиэтажки, и я запомнил из этого "возврата" только две фразы - мою и мамину, сразу после нашего странного прыжка к дороге:
   - Мама, - сказал я тогда, - но ведь мы пролетели метров пятнадцать, как же так, мы даже не ушиблись! Она странно посмотрела на меня и ответила:
   - Ну, конечно... вот если бы не пятнадцать, а пятьдесят тогда - может быть.
   И опять я шел по безнадежно прошлому городу, понимая, что это и не прошлое, а что-то совсем другое. Я думал, что - нет, никакое это не Эхо Ленты, никакая не Псевдопроработка, ни Стив, ни Надзиратель здесь ни при чем, или почти ни при чем, это настоящая проработка, проработка моей памяти, моих снов, моих действий, и проработка эта ведется мной самим, и только с одной целью наконец-то научиться хоть чему-то, что бы мне по-настоящему выйти из плоскости. А можно и точнее - это просто жизнь. Просто это мой путь...
   И снова сон стал явью. Нет, никогда я раньше не сталкивался с миром, где бы моё сознание так сильно "мерцало".
   Мир этот ужасно был похож на тот, что я знал - но, видимо, только похож. И я чувствовал подмену. Я и другим теперь могу рассказать. Только не примут ли меня за безумца? Представляете, приходит к вам человек и сообщает, что ваш мир - полностью подменён. Оригинал - украден, а вам подсунули подделку...
   Да ладно. Главное - выбраться. А для этого надо, наверное, узнать: кто фабрикует "подделки". И - улизнуть. Остаться в живых, рассказать другим - так, чтобы поверили... Поймать за хвост жуликов, крадущих миры. Ну-ну... Попытаемся.
   И тут только до меня дошло, что без посторонней помощи мне в ближайшее время отсюда не выбраться, как раз потому, что это не прошлое, это неизвестно что. Вот бы Шофёра вызвать... Но как?
   Я вышел на угол двух знакомых улиц, и вот здесь все осталось как было. Универсам еще не построили, даже и не начинали, на его месте был построен из снега обычный елочный городок. Тогда появились первые утренние троллейбусы.
   Провода звенели, с них осыпался ночной снег. Так вот почему я хотел закрыть... ну, пускай - лабиринт. Я начал вспоминать все с самого начала и понял, что все это даже не по третьему разу.
   Меняются условия, некоторые детали, а все остается попрежнему. То-есть, внешняя сторона ничего или почти ничего не отражает...
  
  
   * * *
  
  
   Он зашел в кафе. Из зеркала на него глянул вполне зрелый юноша. "Лет двадцать", - решил Дик. Можно было заказать спиртное, но это было бы уже настолько не в тему, что Дик испугался. Собственно, даже не заказывать испугался - а испугался, что ЗАКАЖЕТ.
   Из серии - как раствориться среди своих. Ну, конечно. Нет уж, не сразу так вдруг. К тому же надо было настроиться. Хоть на что-то отдаленно хотя бы напоминающее выход. Ничего, если он еще минут пять посидит с закрытыми глазами?
   Принесли суп и он попробовал есть... Вот как! Получается. Это вам не Пыльные Склоны.
  
  
   * * *
  
   ...Эти несколько человек вместе настраивались, но не так, как я, а по-своему, по-человечьи, они выбирали себе место для действий, и эти места появлялись где-то, и там разворачивались эти действия. В каком-то смысле всё было абсолютно реально.
   Но когда они соберутся в следующий раз? И куда мне деваться в промежутках? Или там не будет промежутков?
   ...Внешне все было как на той квартире, что захватила меня в плен, и даже музыка была похожа. Но был еще настрой на какую-то странную войну, и хотя они и зажигали свечи, но была еще карта и кубик с разметкой. Со стены странно улыбался гном. В углу - кучей - шубы, куртки, шапки и обувь. Странная вещь: строить ещё одну иллюзию в границах уже существующей. Игра в игре. Многоэтажный иллюзион...
  
   * * *
  
   Здесь надо бы рассказать о том, как воюют с придуманными величинами... Существами... Надо бы, да неохота. Понятно, что как-то воюют. При этом гаснут и снова загораются свечи, а люди перестают понимать - где они и кто они. Окончательно перестают понимать. Конечно, мы хорошие, говорят люди, и вот эти, которых мы придумали хорошими - пусть тоже будут хорошими по определению. А вон тех придумаем плохими, и они станут плохими, а мы станем с ними воевать. Мы, хорошие - с ними, плохими, и на нашей стороне будет... Дик.
   Вот так всё и произошло, если кому-то интересно.
  
  
  
  
   Глава 5. Дурацкая задача
   -------------------------------
  
   Он обнаружил, что повторяется, когда от "черных" не стало покою, и все нечетные числа кубика выросли на порядок, и cтали командовать всем. Он сначала подумал даже: "Вот... возросла энергетика. Наши, наверное, тоже теперь сильнее раз в пятнадцать..."
   И продолжал кидать кубик, и тогда "черные" стали "суперчерными," и появился Прогульщик. И произошла удивительная вещь: иллюзия уничтожила иллюзию. И, словно сквозь слой грима, проступило настоящее.
   Уже через неделю они встретились по-старому, как всегда. Как раньше. И состоялся такой разговор:
   - Это что - имидж?
   - Скорее, мираж.
   - Но ты же его поддерживаешь.
   - Наоборот.
   Они сидели на старой скамейке в старом парке. Была зима.
   - Но ты посмотри на себя в зеркало!
   - Что тебе не нравится?
   - Кажется, тебе это тоже раньше не нравилось.
   Он, уже договаривая фразу, стал понимать, что мнимое пятнадцатилетие для Дика - тоже вариант, но именно - ТОЖЕ ВАРИАНТ... Для выхода - куда?
   - Но когда-то этому должен прийти конец!
   - Конечно! В свое время. А сейчас - какая разница - сколько мне лет, если...
   - Ну да... Если впереди - вечность...
   - Не в том дело. Как ты не понимаешь! Просто это - сон. И всегда это сон, когда ты знаешь, что есть куда просыпаться. Я же не заламываю руки! Я продолжаю делать попытки. Что было выдумано? Что - настоящее? Но это смотря - как выдумано, и настоящее ли вот это, - он помахал рукой в воздухе, изображая настоящую реальность. Так Леша когда-то в баре махал рукой, изображая настоящую пустоту. Просто изображая.
   Леша вспомнил: "Надо же как-то заполнить... все это."
   Неужели, ради того чтобы... заполнить...
   - Не в этом дело, - опять сказал Дик, - просто, момент, в который все происходит - уже память. Или сон. Надо не заполнить его, а - вспомнить. Если бы мы только МОГЛИ... Плоский круг ошибка. Все циклы и плоские круги - это ошибка. Все это как бы вынесено за скобки без особой надобности.
   - Ничего я не понимаю.
   - Понимаешь. Точнее, помнишь. Но разницы нет. Знаешь, я хочу напомнить тебе - один твой старый сон. Основной кадр - солнечные зайчики на желтом деревянном столе. Ты должен помнить. Было такое тройное сновидение. Ты два раза просыпался во сне. И вот - этот солнечный стол, и ты - маленький - на грани последнего пробуждения, а рядом, где-то в соседнем восприятии - еще один ты, лет четырнадцати... Почти на той же... грани, и голос этого четырнадцатилетнего, которого не видно, говорит: "Все равно я решу эту дурацкую задачу..." Вспомнил?
   - Да, - сказал Леша. Он и правда вспомнил.
   - Не выноси за скобки, - звучал голос Дика, - все решается и так, если решается. Ты обязательно решишь эту дурацкую задачку. Или - загадку. Только - не надо останавливаться, что бы не случилось. Понимаешь?
   - Нет.
   Висок болел, и все. Даже уже не висок: полголовы.
   - Понимаешь. Знаешь, сейчас я уйду. Но мы ещё встретимся. Честно. Правда, не знаю - когда и где... А ты... Когда придешь домой, вспомни ту осень. Когда поймешь, что все помнишь хорошо, ложись и спи до утра. Утром все будет по-другому. Не удивляйся тогда. Дел будет много. Просто, двигайся дальше.
   - По-другому... Как - по-другому? И - я все запомню? И куда дальше?
   - Просто - дальше. Ты увидишь, куда. Хотя, может, и не сразу. Решение уже в процессе, как у вас тут говорят. Только решай сам.
   "В процессе... Что ли, у него еще один имидж? Как поверить?"
   - Вера - это просто, - устало сказал Дик, - вспомни...
   Он замолчал, и некоторое время странно смотрел на Лёшу. Потом махнул рукой - словно смахнул что-то со своего и с Лёшиного лица - и пошел куда-то за гаражи.
  
   * * *
  
   В тени отсыревших заборов чернеет снег.
   Дряхлая зима умирает. На пятом этаже забыли потушить свет, когда решили, наконец, что пора спать. Я все-таки решил их разбудить - не тащиться же на автовокзал, а то и в аэропорт... Ну некуда мне больше пойти.
  
  
   * * *
  
  
   Они сидели в кухне у окна. Это опять был седьмой этаж. Как раньше. Как совсем раньше. Но что творилось за окном! Я не помню таких закатов: небо надвинулось, плоское, свинцово-розовое, или серо-алое?
   У горизонта зияли чудовищные фиолетовые проломы, и под ними разливалось багрово-аспидное теневое сияние. Это давило. Было трудно дышать. Ближе к кромке леса воздух наливался цветом разведенной крови. Такой цвет бывает у операционных салфеток, которые приходится отмывать к следующей операции.
   Поперек неба раскинулся след реактивных двигателей, и это была дорога, повернутая под каким-то немыслимым углом - с обочинами и смутными фигурами всадников...
   Где-то за горизонтом поднималась другая пыль. Там шли колонны гигантов. Кто еще мог так отсвечивать на все небо?
   - Ты видишь? - спрашивал Леша, - видишь, что делается? Мне кажется - все горит. Я тоже. Будто подходит пламя. И еще я вижу все время песок. Это, будто бы, я. Будто, я стал песком после всего, и мне хорошо. Знаешь, я и правда хочу стать песком.
   Молчание. Свет заката.
   - Смотри, как колышется занавеска.
   - Помнишь, ты говорил, - сказал Олег, - что я... что Витька... читал тебе стихи. Они назывались "Суфлер", и ты мне их даже пересказывал. По памяти.
   - Помню. "Мы думаем, он - наше отражение... Но сами..."
   - Ну да. "Но сами".
   - Ты хочешь сказать, что он...
   - Первым делом, кто - он?
   - Ну, суфлёр этот твой...
   - А кто он? Кто?
   - Может, суфлёр - это ты сам?
   - Ты сказал. Не я.
   - Но кто тогда - вот ты? Вот ты, вот этот самый, который сейчас напротив меня сидит, пыхтит, курит вторую пачку за день и ни хрена не делает вот уже полгода?
   - Кто-кто... Дед Пихто.
   - То-есть?
   - Да сон это. Просто сон.
   Олег выдохнул, расслабил челюсть и стал невидящими глазами глядеть на собственные колени. Потом потряс головой и развёл руками. Лёша задумчиво глядел на всю эту охренительную жестикуляцию, прикуривая в то же время следующую сигарету от предыдущей.
   - Но тогда... - жалобно сказал Олег, - тогда надо проснуться! Что же ты?! Что ты тут со мной время теряешь, если мы просто два сна, снящихся друг другу?
   - Не знаю, - медленно сказал Лёша, - может, я боюсь... Думаю, что не могу проснуться, не знаю - как, а сам по-просту боюсь - и потому - специально не просыпаюсь. Может, так.
  
  
   Они долго сидели друг напротив друга, и на фоне потухающего заката было видно два силуэта. Силуэты были почти неподвижны; изредка кто-нибудь зажигал новую сигарету, и тогда картина дополнялась огоньком.
   Стемнело. В полутемной кухне отчетливо мерцали две сигаретных точки. Две рубиновых звезды. Тогда Леша вспомнил, что совсем недавно он смотрел на сигаретный огонек другого человека. И этого человека теперь нет здесь, и неизвестно - где его искать.
   - Видишь ли, - вдруг заговорил Олег, и Леша сразу засмеялся.
   - Ты чего?
   - Ничего. Мы - как двое троллей. На вершинах дальних гор. Помнишь - "Десять лет прошло в молчании..."
   - Помню. Я хотел сказать вот что: после той встречи с Шофером я много думал, и теперь мне кажется, что этот огонь, о котором ты говоришь, и этот песок - это происходит, когда ты меняешься - и тебе начинают давать силу из других мест. С Пыльных Склонов... Даже неважно - был ты там, или не был. Напряжение сил может быть большим, ты просто не выдерживаешь, не знаешь - как это всё понимать, как это чувствовать - кто ты и где ты. Вот и огонь. Я вижу то же самое, но с другой стороны, без огня, и мне не страшно, и не тревожно. Но для тебя все становится - как ты, потому что через все, что вокруг, ты получаешь силы, ты действительно получаешь их от самого себя. Это - зрелище внутри. Но ты будто выносишь за скобки общий множитель какой-то суммы. Нет, просто какого-то выражения. Ты его выносишь, вместо того, чтобы...
   - За скобки? Ты это откуда взял?
   - Ну как, откуда? Отсюда.
   Олег постучал себя по лбу.
   - Ну ладно... Ну и что там дальше - с этим множителем?
   - Да я не знаю... Просто, для того, чтобы понять - не надо выносить его за скобки. Если ты присутствуешь везде - ты и так можешь увидеть себя везде. Это не метафора.
   - Но ты знаешь - как делается то, что ты говоришь?
   - Нет. Может, Шофер...
   - Ах, Шофер...
   - А что? Ему есть - что тебе сказать.
   - Не хочу.
   - Да почему?
   - Я там уже был.
   - Не был ты там!
   - Был... Я там был и упал со скалы. И этот Дик... Не хочу.
   - Да нет. Он теперь не скоро вернется. Знаешь он где теперь? Впрочем, и я не знаю. Но уж точно - не здесь. Где-то очень далеко. И был ли мальчик? Вот в чём вопрос... По-моему - нет.
   - Да? А это тебе как нравится?
   Леша вдруг вскочил, а на кухне было уже темно, и он опрокинул гитару на пол - вечно она стоит в проходе - и буквально кинулся в комнату, и стал там в сумерках выдвигать какие-то ящики, шуршать бумагой, а потом опять появился на кухне и включил свет, и в руках у него было несколько фотографий. На всех фотографиях были одни и те же - двое. Два человека на скамеечке, которую Олег сразу узнал, и один из них был - Дик. А другой - Леша. Только очень странный Леша - бородатый и в незнакомом синем плаще с откинутым капюшоном.
   - Откуда? - почти равнодушно полюбопытствовал Олег.
   - Какой-то Витас прислал, - устало сказал Лёша, - некий Витас Урмас из Каунаса. Понятия не имею - кто такой.
   - Может, написать ему?
   - Писал. Адресат выбыл.
   - Вот я и говорю!
   - Вот именно, Олег, - устало сказал Лёша, - ты говоришь. Я говорю. Они говорят. И это, к сожалению, всё слова.
   - Ты хочешь без слов?
   - Ничего я не хочу. Нечего мне хотеть.
   Витька встал, покачался с пяток на носки, засунул зачем-то руки в карманы, провёл ладонью по волосам.
   - Пойду я, - сказал он наконец.
   Лёша вроде бы кивнул.
   - Иди.
   Олег ушёл, а Лёша остался один на тёмной кухне.
   Надо что-то делать, думал он. Надо куда-то идти. На любую какую-нибудь сторону, только не сидеть так на тёмной кухне.
   Далеко-далеко где-то шёл автобус. Заболело сердце от этого звука. Лёша вздохнул, прошёл в комнату, отыскал на полке, по-прежнему не зажигая свет, коробку с бобиной, наощупь установил её на катушечник. Подумал ещё немного о чём-то и включил воспроизведение.
   Некоторое время просто шуршала плёнка. Потом вступил бас, наплыли стринги, заработала тоскливая механическая ударная установка, а всё это слилось в непреклонный узор, похожий на бесконечную езду по бесконечной трассе бесконечной ночью к бесконечно удаляющемуся горизонту. "This is just a dream" - говорил голос незнакомого, усталого, взрослого человека. Говорил так, что было ясно - этому человеку уже абсолютно на всё наплевать.
  
  
   СОН.
   --------- " И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже, ни плача, ни вопля уже не будет, ибо прежнее прошло. " (Откровение Святого Иоанна)
  
  
  
   Где-то наверху был дом. И как получилось, что в пустом доме зажглись свечи? Но Леша знал, что - зажглись. Раньше там было пусто и холодно. Но когда свечи загорелись, стало совсем иначе.
   А внизу шумела вода, дождь заливал остановки, людей и деревья, лозунги и трамваи, там бродили тучи, и Леша мог слышать звук - гул машин, шорох эскалаторов, топот тысячи ног.
   Он оставил все там, внизу. Он поднимался по склону. Изредка даже попадались люди, а больше было машин. Они шли одна за другой по сверкающему серпантину шоссе - легковушки всех видов - от старых "Запорожцев" и "Москвичей" до последних моделей "ВАЗов" и "ЗИЛов" с дымчатыми стёклами и нулями на номерах. Были и грузовики - Магирусы, КАМАЗы, Татры...
   Леша представил, что где-то здесь идет и шоферовский МАЗ, Шофер, конечно, включил дворники, вон какой ливень...
   Наверно, ему приходится вести машину на сплошных тормозах, а то ведь - занесет на повороте - и вниз, вниз, через бесконечные изгибы дороги, и сверху - на окраины города, прямо на те самые гаражи, на мастерские, на уродливые домики окраин...
   А он шел напрямик, все вверх и вверх, пересекая изгибы дороги, а потом погружался по пояс в высокую траву лесного полуостровка, и трава была мокрая, конечно, поэтому и сигареты намокли, так что он выкинул пачку "Веги" и остался без курева. Да и спички в картонной коробке раскисли - ну кто так идет в дорогу?! Ладно, что ж теперь...
   Итак, он проходил по пояс в мокрой траве, над головой шумели и пригибались сосны - такой ветер... и потом он снова выходил на шоссе, и, стоя на обочине, пропускал поток машин... И на высоте, и дальше шли машины.
   Дорога уйдет в сторону. Это уж точно. Доверху на машине не доехать. Интересно, заметят они - там, в кабинах? Скоро и он войдет в слой облаков, и тогда будет трудно определить... А жалко.
   Жалко, что не доехать до самого верха этой дорогой. То-есть, конечно, не до верха, а хотя бы до Дома.
   Он вспомнил, что в кабинах многих машин сидели священники...
   Что же они думают - там храм Божий? Впрочем, почему бы и нет, может для них это - Храм Божий. Только зря они едут по дороге. Так не доехать, это точно. Другие, мирские, те, наверное, думают: была бы вода, да хлеб, да спирт, да сигареты... И это так, хотя видите, опыт показывает, что и без сигарет человек умирает не сразу... Но не в этом дело... Просто, по дороге не добраться, хоть с сигаретами, хоть без. А все-таки, курить как хочется... Всегда так - когда нечего.
   Хоть он и шел напрямик, и мог бы радоваться, потому что знал, что напрямик дойти в принципе можно, но очень уж было тяжко идти напрямик. Но он и эти мысли не задерживал в голове, а только все шел и шел, пока можно было, надо было торопиться - всякое бывает, когда наступает усталость, так вот - пока не наступила - надо идти. Как в том анекдоте, скорее, пока не началсь.
   И все-таки он сделал привал, хотя - какой уж там привал, когда вокруг и пятачка сухого не найдешь, а дождь все льет и льет, и ни тента нет с собой, ни, тем более, палатки... Было так сыро кругом - нечего и думать - разводить костер!.. Ах да, спичек же все равно нет. Да если б и были. И все на нем промокло до ниточки, насквозь - и джинсы, и рубашка, и кроссовки, и волосы липли...
   Все отяжелело, и начинало болеть горло, и его привал - это было просто черт-те что и сбоку... бантик. Просто он больше не мог идти пока... Он сел прямо чуть ли не в лужу, было уже все равно, но зато он сел под сосну - мозги работали как-то странно, они советовали хозяину сидеть под сосной, якобы потому, что под сосной должно быть суше... Ну уж если и мозги отказывают напрочь!
   Какое - суше, ведь в луже сижу! Так он думал, и продолжал сидеть, не мог сделать правильного вывода, не мог пересесть. Не соображал, что надо пересесть. Сидел весь сжавшись - колени к груди, обхватив ноги. Трясло от холода, вода падала и падала - за шиворот, на голову, на ресницы, и она была холоднее, чем раньше даже удивительно...
   Что было хуже всего, так это то, что он идти не мог от усталости, но знал, что и сидеть больше нельзя. Неужели придется все-таки автостопом?! А вдруг он пропустит тот участок, где дорога сворачивает в сторону... Не заметит, и тогда... А вдруг он просто не сможет заставить себя выйти из теплой и сухой кабины - назад, то-есть, под этот самый ледяной (уже ледяной!) дождь... По идее, выше дождь должен стать снегом. Есть опасность: не дойти, в общем.
   Но ведь там, наверху, зажглись... эти самые... свечи, да. В доме.
   Но что за свечи? Что значит, что зажглись, что из того, что из...
  
   ...Он проснулся. Сердце колотилось ужасно. И еще тикали настенные часы. Сон выжал его как тряпку. Или наоборот? Он был весь мокрый от пота, и было холодно: в открытую форточку задувало снегом.
   ...Вот только что он сидел в луже под сосной, знал что надо идти, и не мог идти. Он нашарил пачку "Беломора", чиркнул спичкой, закурил. Вот они, папиросы, а никакая не "Вега". Часы тикают. Телефон молчит. Пусть себе молчит. Не хватало еще звонить кому-то. Как тогда. Он вспомнил: это было давно. Ему тогда снился малиновый звон. Город, падающий в ослепительном свете. Атомная война. Давно, как давно это было... Ну да, он тогда еще позвонил Алисе... Алисе. Где теперь Алиса? И спросить не у кого. И сны об атомной войне и малиновом звоне теперь не снятся.
   Всё это теперь позади: попытка обязательно что-то делать с тем, что происходит.
   Разбудить Олега. Пускай вскочит, как ошпаренный к телефонному звонку. Самое время, сколько там? Полчетвертого? Оч-чень своевременый звонок. Олег долго не сможет ничего понять, а когда он поймет - потому что теперь он поймет - они просто замолчат с обеих сторон провода. Оба. С потрескивающими телефоными трубками в руках. Дрожащие: Леша - от пережитого, Олег - от холода, потому что вскочит к телефону в трусах; и они будут молчать и будут думать - что сказать по этому поводу; потому что теперь можно уже только думать, а сказать нечего - что тут сказать? Что да, да-да, свечи горят? Что, конечно, пора уходить? Что Леша пойдет один, как же иначе - один, это точно, хоть и жаль, а может, и не жаль... Что дорога уходит в сторону? И Шофер на этой дороге? И какие-то священники? Если бы это был Витька, а не Олег - он бы просто послал Лешу куда подальше, но Олег не пошлет. Во-всяком случае, вслух.
   Почему ты так плохо о нем думаешь?! Он и про себя не пошлет...
   Не в этом дело, просто он будет молча сопереживать.
   Сострадать. Он будет сострадать, а за окном тем временем уже не видно лиственниц. Их спилили. И тополя спилили. Молодцы какие.
   Вот и нас тоже когда-нибудь спилят совершенно так же, - понял вдруг Лёша. И построят общежитие. На том месте, где мы стояли.
   Выкорчевав предварительно пеньки, которые от нас останутся.
   Аккуратнейшим образом...
   Нужно сейчас успокоиться. Встать, постелить себе по-настоящему постель - что за привычка - не стелить постель! - раздеться - что за привычка - спать одетым?! - лечь, погасить лампу... лампу.
   Только бы вот лампу не забыть погасить... главное не погасить лампу... главное... чтобы костюмчик сидел. Чушь какая-то.
   Он встал и пошел на кухню. Хотелось разбить стекло. Или зареветь. Ну-ну... Вы взрослый человек, между прочим... Ни то, ни другое вам не идет. Просто...
   Он открыл холодильник. Достал бутылку портвейна, начатого вчера и отпил немного. Потом еще немного (Винни-Пух, да и только!)
   и как всякий уважающий себя Винни-Пух, допил-таки до конца.
   Бр-р-р. Невкусно. Дешёвое пойло, холодное и противное. Зато теперь гораздо легче. Браво, Леша, настоящий мужчина, это вам не вишудха-сахасрара какая-нибудь! Теперь можно и спать. Без снов, понял?
   А сказку? Какую, дети, к дьяволу, сказку! Спать-спать, по палатам! Пионерам-декабрятам... Детям декабря, то-есть. А также, января. Впрочем... Эту кассету... "Wish"? Пусть будет "Wish". Где там у нас воспроизведение? Ну разве можно так на-пиваться с од-ной бутылки?! Мож...на. Не-ет, с-сначала хотим!
   С-с-сна... эк... ч-чала. О. Поехали. Во. Вот так вота.
   Поехали, родныя-а, заработали. Давай, давай, старина Гиллмор! Ага!
   Где твои коронные четыре ноты... Соль-ре-ми-до-диеэ-э-эт-та...алмаз, во. Райт, браво! Рик, круче дави! Ник, бей! Вдр-р-ребезги!
   Роджи, ба-сы па-ехали, па-ехали! Эх, Сида нет, Сид бы вам задал перцу! Вот кто крэйзи, вот музыка! И паш-ло оно все к черту!
   Какого вам еще рожна! Ведь вот он - путь! ... Да, - сказал кто-то из "Флойдов" , - но это не твой путь... А просто ты пьян.
   - Не мой, - согласился Леша, - пьян, - и все-таки разбил стекло, псих. Вдребезги. Циклер чертов. Йод и аптечка... и бинт...
   А на фига? Все неважно. Все сначала. Четыре ноты. Нарастающий гул.
   Тяжкий горный обвал. Драйв соло-гитары звучит навязчивым стоном.
   Тот дождь. Та жизнь. Та ночь. Переулок... Уотерса?
  
  
  
  
  
  
   Дом на той стороне, Дом на этой стороне и "Телега снов"
  
  
  
   Чего они хотели от меня? Да ничего особенного. Просто, они тоже догадались, что я - Олег, а был - Витька, что куда-то делась девушка Алиса, что Леша стал совсем другим, хотя и остался Лешей... нет, для себя он, наверное, не изменился - только для нас. Когда-то он написал:
  
   "... ты стал совсем другим, ведь пустота не шутит: сжимается вокруг и стискивает нас.."
  
   Он это давно знал. Все поэты все знают заранее, но только пока они поэты. А они ведь еще и просто люди, и в обычной (?) жизни, не в стихах, они движутся по законам остальных... Но когда происходят события невероятные, они больше других удивляются: как, я же об этом писал, откуда я мог знать?
   Но это еще не так удивительно - откуда я мог знать, удивительнее другое - откуда это все взялось, и куда подевалось то, что было раньше? И как теперь жить, если все полетело к чертям, а вместо всего - что-то другое и ни на что не похожее?
   Впрочем, отныне это закон. Каждое утро - новое утро. Утрись и иди жить.
   Итак, мы сидели в каминной: я, Хельг, потом этот Вит, а потом пришел еще этот пацан, Даня. Было хорошо, уютно. Горел камин, пахло можжевеловой смолой, кофе и дымом табака "Drum", а еше в открытое окно залетал ветер с гор, прохладный, свежий, и уж что он нес, какие такие запахи - даже определить трудно.
   То-есть, можно, конечно, пофантазировать на эту тему - о тающих снежниках, травах и остывющих камнях, которые как раз и отдают тепло снежникам, вот снежники и тают... и все это, наверное, действительно приносил с собой ветер с гор, залетавший в окно, но различить-то это довольно трудно, и кажется, что это просто запах ветра. Что само по себе тоже романтично и красиво.
   Всё было бы хорошо, но тут они стали задавать вопросы, на которые мне почему-то не хотелось отвечать. Наверное, так же вот когда-то не хотелось и Шофёру, а я, дурак, не мог этого понять.
   Разница, правда, была в том, что я вообще не чувствовал себя вправе отвечать.
   - Ну почему вы не спросите у Шофера, - сказал я, - или у Фила? Они же все знают лучше меня...
   Они не ответили. Сидели и глядели на меня, и молчали, мне даже не по себе стало от этого молчания. Наконец заговорил самый младший, мальчик Даня.
   - Шофер и Фил, - начал он, - понимаете, Олег, ну... хотя бы то, что они ведь - не из наших. То-есть, я хочу сказать - они уже не из Города. И они, наверное, все хорошо знают, только... ну, скажи Вит, я не смогу объяснить.
   Японец повозился, потом зачем-то встал, стал поправлять свои квадратные очки, и в конце концов уронил их, но тут же Даня их поднял и отдал Виту, и тот, не глядя, положил их в карман на груди.
   - Ну, - наконец выдавил он - и задышал, будто передохнуть хотел от этого "ну", - Даня хотел сказать, что ты такой же. Ты вроде нас. И то, что ты скажешь... Я на "ты" , ладно? И то, что ты скажешь - мы почувствуем хорошо, а то, что сказал бы Шофер просто воспримем, как информацию. Потом, насчет Леши - Шофер никогда не был ему другом... он только работал с ним, как... с цик лёром... я правильно говорю?
   Я кивнул. Какая разница.
   - Так вот, - продолжил он, - а ты был - и здесь же куча непонятного!
   - Например?
   - Например - хотя бы эти циклеры... кто они такие на самом деле? И что такое Эхо Ленты? Что такое Плоский Круг? При чем здесь Малиновый Звон? И что такое, в конце концов, это Дом на Той Стороне? Где он, что это за "Та Сторона"? Помнится, одна из повестей Беорниса так называется... "Та сторона, где... " где что?
   - Бог мой, сколько вопросов... Да зачем вам это все?
   - Как - зачем, - встрепенулся Даня, - как же, ведь Шофер говорит...
   - Но мне Шофер советовал обо всем этом забыть, - спокойно ответил я, - он сказал - постарайся забыть обо всем этом... только кроме Дома на Той Стороне. И о нем он сказал - ну, просто, это такое место.
   - Какое? - не унимался Вит, и тут Хельг вдруг сказал из угла своим темным каким-то, низко смеющимся голосом... то-есть - в смысле - низким... я имею в виду регистр голоса, конечно... он сказал:
   - Это такое место, где всегда ветер... - и он опять как бы усмехнулся, и было непонятно - то ли он хохмит над Шофером - мол, вот он, практик, работающий по зову сердца и художественной литературы, то ли это было сказано серьезно, и он не смеялся ни над кем... тут я поймал себя на том, что начинаю рассуждать как Леша, копаться в каждом слове, улавливать малейшее изменение интонации, и вообще, вести себя не как обычно, непохоже на себя.
   Что это со мной? Ну уж нет. Ответить я им отвечу, но чисто формально, нечего тут заниматься играми в слова.
   "Только не злись! - сказал я себе, - ребята ни в чём перед тобой не виноваты..."
   - О доме я ничего не знаю... - как можно более мягко сказал я, - я думал - может, вы?
   Они все закачали головами из стороны в сторону, получилось смешно, они поголовно... нет, не поголовно. Хельг не двигал головой, он скрестил тощие руки, ноги вытянул к камину, и просто глядел на пламя, и лицо у него было непонятное. Иногда кажется, что мы все вместе знаем меньше, чем он... или - просто делает вид?
   Он смотрел на пламя, и тогда я понял, что он такого же цвета, как пламя... Тьфу, ерунда какая! Он был обычного цвета, откуда взялась эта дурацкая мысль? Нет-нет, хватит, пожалуйста, мудрить, вот вам лучше:
   - Ну хорошо, - сказал я, - о циклерах я, пожалуй, действительно что-то могу сказать... И я рассказал им эпизод из с закатной кухни на седьмом этаже, со всеми Лешиными заморочками, все время чередуя: мое отношение Лешино отношение, мое поведение - Лешино поведение. Потом пошел дальше:
   - У таких как я - отличная защита от всячеких чудес - я их либо вообще не воспринимаю, либо принимаю, как информацию: "это есть? ну что ж..." А вот Леша застревает... на каждом повороте вертится вокруг собственной оси от каждого явления вроде этого Дика...
   - Какого Дика? - живо Спросил Даня. Пришлось отвечать... неприятно было вертеться перед ним, как угорь на сковородке, а что было делать?
   - Какого... ну, это... образ. И как образ, он, конечно, существует... больше того, если считать, что все забытое похоже на все придуманное и потом тоже забытое, то он живой человек со своей судьбой, характером, и. т. д. Но так как его придумали, то ему всегда 15 лет, потому что его придумали пятнадцатилетним, может, начитавшись Жюля Верна...
   ...Я намеренно не сказал им ничего про реально существующего Дика, которого я видел своими глазами, и ничего не сказал о Пыльных Склонах, и о тех горах, где Озеро, и где Лабиринт Времени... И дело не в том, что наши жизни и смерти здесь - всего лишь сказочные эпизоды, просто я думал, - если понадобится - они сами, наощупь, выйдут на СВОЮ сказку, и тогда сказочные эпизоды сделаются для них - их жизнями и... и всем остальным. Мораль?
   Да, мораль, но ведь я и вообще - нудный тип. Никто им в их поиске не может стать проводником, они сами должны найти то, что им надо. Потому, что им надо, может, совсем что-то другое - не Пыльные Склоны, не Ветер Вверх, не Уснувшее время, и никакие не с большой буквы Параллельные Пространства, не эту муру /муру?/ о Птичьих Фургонах, циклерах и Плоских Кругах... Недаром же Шофер сказал мне: "Постарайся забыть..."
   Но это как сказать - стоит ли что-то забывать?
   Как я об этом забуду?! Я-то во всем этом участвовал. Я участник событий - ясно? Герой повести - понятно вам или нет?
   Там обо мне сказано. А о них там - ничего не сказано. Зачем же им лезть в чужую... историю? Ничего я им не скажу. Закошу под дурака. Может, мне это и откликнется. Может я за это никогда не побываю на той стороне...
   Смешно, но я всегда думаю о своих двух флягах: с чистой водой - и с чистым спиртом. И я смеюсь над собой, потому что знаю: такой явный символизм - плохой символизм - это почти всегда - фальшивка, потому что - эрзац, потому что это
   а/ слшком просто.
   б/слишком красивенько.
   в/ И поэтому - глупо.
  
   А про себя, совсем - про себя, под сурдинку... как это там говорится - в глубине этой... души, кажется так ведь пишут? Так вот, в глубине этого, о чем все пишут, и никто ничего не знает, на самом донышке - я верю, что в этом что-то есть. Как там у Лешиных любимых Флойдов... "Cought on the crossfire of childhood & stardom..."
   Обо мне? Да нет, конечно. Тоже мне, попавший под перекрестный огонь. Воды и спирта. Талых снежников, манной каши и бытовой порнографии. Но... Но... а разве не так?
   Гадство, а зачем мне на ту сторону? Мне что, не нравится на этой? Ведь хороший же дом-то! Который на Этой Стороне! Хоть он и выдуман от фундамента до чердака, а может это его плюс, а не минус.
   А как в нём уютно, когда снаружи наступает зима, когда на дворе дождь со снегом! Как здесь здорово, как классно работают защиты на дверях и окнах: только то, что хорошо, должно впускаться сюда! Этакое логово Тома Бомбадила, Шофера Шоферыча по-нашему.
   На хрена мне отсюда куда-то идти? На какую-такую ТУ СТОРОНУ?
   Что там, на Той Стороне? Или - в той стороне? Ну, представим на минутку /только на минутку, не больше!/ что она действительно есть - так ли там хорошо и спокойно, и уютно, и привычно, и сухо, и тепло, как здесь?
   И заметьте, милстьвсдрь, сказал я себе - вы всё здесь, да здесь, а это ведь неспроста! А зачем тебе жужжать, если ты не пчела? И ведь еще неизвестно - дадут ли мне там носить две мои фляги с их символико-аллегорическим содержимым, таким всамделишным здесь, таким приятным содержимым, вроде единства и борьбы противоположностей - особенно в одной. Как в том анекдоте "Сидела на дереве ворона, и было у нее две ноги. Особенно левая."
   Да... Там ведь небось царство Фила. Сплошные пасы ногами и руками и хвостами. И всем на свете. "А на духовном да на плане, да на кармических полях - гуру толстые гуляют, зело гадят нам во снах!"
   И правда ведь - зело гадят нам сущности инфраструктур. Каналы, знаете ли, загрязняют, просто сил никаких нет, что ты... И там Карма летает и жутко хохочет. Ухает, падла, сожрать меня хочет...
   Отставить! С сушумною родною на злобного врага! С подъемом Кундалини - в чужие берега!
   Братцы, да нет же, как я не подумал: Фил-то с его астральноментальными завихрениями - здесь! на этой стороне, а не на той! На этой? Почем я знаю! Может, он с двойным донышком, Фил-то наш!
   ...Я задумался глубоко-глубоко, и давно уже молчал, а они ждали, наверное думали - я им сейчас все доскажу. Мальчик Даня тот вообще смотрел на меня так, будто я здесь самый умный, уж во всяком случае - самый "свой". Добрый дядя Олег. И только Хельг по-прежнему смотрел мимо. Ну и шут с ним, пижон он, ваш Хельг. А мальчишку мне вдруг стало страшно жалко.
   - Слушайте, господа... вы здесь надолго? - спросил я тогда.
   Ответил Хельг. Видно он у них вроде главного. Ну и флаг ему в руки! Он сказал:
   - С месяц будем. Или около того. Ну, конечно, не все время здесь. Мы будем... как это... делать прогулки. Я не путаюсь, Даня?
   Ба-а, да он, оказывается, просто стесняется! Он просто плохо говорит по-русски, и поэтому все время - как воды в рот набрал! А Даню он не стесняется, вот и все... Зря я на него тянул. Даня утвердительно закивал.
   - Вы знаете, - проговорил я, - мне бы хотелось сначала кое-что обдумать, прежде чем говорить обо всем этом. Ладно? Вы не обижайтесь. А насчет Той Стороны - это я, серьезно, - совсем не знаю. Я всегда на этой. Я даже думал - вы знаете. Думал, может вы, Хельг, знаете.
   - Нет, - тихо сказал Хельг, - на самом деле, я не знаю. Нас просто позвали туда... нет, сюда. Идите, нам сказали, это там. Мы сразу стали идти, потому что...
   - Знаю, - прервал я, - потому что вы там больше не можете, в Городе, да?
   - Да, - сказал за всех мальчик Даня, и я вдруг понял, что он больше всех их ненавидит Город. Нет, я все-таки расскажу им.
   Пацану надо рассказать обязательно. Пусть будет как будет. Только не сейчас. Сейчас я что-то уж здорово устал.
   - Ну вот, - вздохнул я, - а обо всем, что я знаю, я вам обязательно расскажу. Но теперь я ужасно устал. Видите, я сегодня топал с перевала, от самых Клыков, а это не так уж близко. Так что вы не обижайтесь, ладно?
   И они опять смешно закивали, и опять оправданный передо мной Хельг даже не подумал кивать. Все-таки, он - штучка. Я пожелал им доброй ночи, пожал им всем руки - и Хельгу, но теперь у него была нормальная рука - показалось? - штучка, ей-богу, ну да ладно.
   И я оставил их в каминной, а сам поднялся к себе, в мою комнату под крышей, и первое, что я сделал - это открыл пошире окно.
   Я не стал зажигать свет, потому что уже светало. И когда же успела кончиться ночь?!
   С хребтов спускались тяжелые белые тучи. Я разделся и лег. Мне приснился перевал. Как через него ползут тяжелые белые тучи. И дождь... Дождь идет по всем склонам внизу. И там, под дождем, под мокрым деревом, мокрый и замерзший, сидит Леша. И у него кончились сигареты.
  
  
   * * *
  
  
   Так вот, сон это был, или нет, неизвестно, пускай будет сон, один из "телеги снов", вываленной на голову человеку, читающему все это /если вообще кто-то досюда дочитал/ - но телега и вправду может быть где угодно, и если на Той Стороне, то я не возражаю...
   Да и какой смысл возражать? Смеяться можно над чем угодно.
   Конечно, лучше над собою - но это уж кто на что способен.
   Но все это не важно. Не так важно. А важно, что он все-таки встал и пошел дальше.
   Усталость становилась бредом. Может ли такое быть - бред во сне? Может, это был и не сон.
   Он двигался, но почти не ощущал собственного движения. Он только знал, что будет теперь один. Может быть, он встретит людей и они заговорят с ним, и он будет видеть движение их губ, но слов не разберет...
   Потому что видно уж так получилось, что слова ничего больше не означали на его пути... Но для меня-то слова еще значат кое-что, вот я и пишу словами, и вот что происходит: слова говорят о том, что они Лёше больше не нужны.
   Он шел дальше. Он чувствовал странность дождя. Он знал, что так бывает, если дождь становится снегом. А потом белое небо стало падать - пушистое-пушистое. И поднялся ветер, и небо было совсем рядом, и оно все гнуло к земле, и швырялось в лицо снегом, и стало совсем холодно. Он не видел ничего, все заваливало снегом, и его, и деревья, и машины на дороге замерли, и водители давили на сигналы, и стоял сплошной рев: снег и ветер, и сигналы десятков машин сверху и снизу, а вообще-то машин были сотни. И ветер их больше не жалел, и Лешу не жалел, и Шофера, и всех этих священников, что в кабинах.
   ...Он проваливался по пояс в снег. Он вышел уже на ту часть склона, где дорога уходила в сторону, он это почувствовал. Он в последний раз оказался на заснеженном асфальте, но все-таки это был еще асфальт, и деревья расступились. Вроде как в последний раз.
   И мелькнула спасительная мысль: дойти до какой-нибудь сигналящей машины, попроситься вовнутрь, и - попеременке с водителем - жать, жать жать на сигнал...
   А у водителя наверняка найдется термос с горячим чаем и сигареты, а может - немного спирта, и они закурят в сухом урчащем тепле кабины, а потом глядишь и снег перестанет... А если вдруг так получится: идти, идти, голосовать, и тогда остановится тот самый "МАЗ"... Шофер... Шофер за рулем, Шофер... И они куда-нибудь поедут. Неважно куда, лишь бы ехать...
   Но он знал, что это из другой жизни, из другого сна. А здесь этого не может быть, здесь другие законы. Здесь, может и нет никакого Шофера.
   Ну да, он минует этот изгиб. Распрощается с асфальтом, и дальше - путь вверх и вверх, и всё такое. Пока можно.
   Вообще, это, наверное, закон какой-то. Или вверх, или вниз.
   Наверное, это мучительный путь, который вверх, только вниз-то гораздо мучительней, потому что это значит: всё сначала...
   ...Здесь была зима. Асфальт больше не пересекал его путь. Была зима, ветер свистел и завывал в жестких, черных, голых ветках какого-то кустарника. Он шел и шел, и сигналы водителей всё звучали в ушах, а на самом деле давно уже никаких сигналов не было. Просто у него начались галлюцинации от усталости. То ему казалось, что он все еще сидит под мокрой сосной и не решается встать и пойти, то вдруг оказывалось, что это Переулок Медиков, и он снова пытается настигнуть дом N 136, а наперерез летят слепые тени птиц... Но потом это проходило и он понимал, что на самом деле он просто идет верх. Хотелось положить в рот снега, но он знал, что это нельзя. И еще в бредовой его голове крутились старые стихи: Строки звучали в ушах отдавались во всем теле. Строки были такие: Всё суровей с каждым шагом путь, Тяжелее, глуше и свирепей.
   Снег устал выслушивать мой лепет...
   Потом он стал выходить из облаков. И почему-то сразу стало теплее. Вокруг были только камни. Граница леса осталась далеко внизу. Ее не было видно - там бушевала белесая мгла. А здесь и не было снега. Здесь светило солнце, и Леша стал согреваться. Он выбрал плоский, нагретый солнцем камень и лег.
  
  
   * * *
  
  
  
   ...Два дня назад я приехал из Дома в Город, чтобы доделать какие-то недоделанные дела, справиться о концерте авангардной музыки - кажется, он назывался "Противостояние", взять какие-то свои старые вещи и увидеться с Лешей.
   Я звонил Леше с утра до вечера, но телефон не отвечал - то ли Леши не было дома, то ли он не желал брать трубку - такое с ним тоже бывает. Тогда я решил идти к нему сам. Погода была омерзительная - низкая облачность, сильный холодный дождь. У нас в Городе никогда ничего не поймешь с погодой: осенние дожди иногда начинаются поздней весной и с переменным успехом продолжаются до самого первого сентябрьского снега, который ввиду некоторых никому не ясных обстоятельств тоже, в свою очередь, выпадает в июне.
   Ну этот, правда, потом тает, и остаются от него толстенные треснувшие вдоль тополя, этот милый июньский снежок их не щадит.
   Я же говорю - чокнутая погода.
   Но в этот день шел все-таки дождь, а не снег, и я стоял на трамвайной остановке, ждал "пятерку" и мок. Собирался, между прочим, зонтик взять, но он оказался дырявым.
   Тут и произошла встреча, из-за которой я не успел вовремя.
   В то время я занимался интенсивным беллетристическиизотерическим образованием под руководством Шофера Шоферыча. То есть, не образованием, а самообразованием: он мне давал список литературы, а я за ним рыскал аки волк голодный, а потом впивался и душил добычу.
   На сей раз я читал - почему-то запомнилось - Артура Ванджелиса, эту его нашумевшую вещь - "Птица, которую звали".
   Андрей - но я не знал еще, что Андрей - сидел у иллюминатора и рассеянно озирался, когда я выволок из своей сумки журнал "Шаманство и Не-совсем" и раскрыл на "Птице, которую звали".
   Он увидел - что я читаю и сразу заговорил со мной. Это был немолодой, но жизнерадостный еврей. Как он поведал мне впоследствии, в семидесятых ему пришлось отбыть четыре года в крэйзи, то есть - в психиатрической больнице, и упек его туда, если он не врет - сам Папа Леня Бровеносец. По соображениям, касающимся заботы о подрастающем поколении - дабы не подпало под обезображивающее влияние приспешников и диссидентов.
   А с виду нельзя было догадаться, что ему туго ему пришлось.
   Этакий преуспевающий аппаратчик! Кремовый галстук, шведские ботинки, "паркер" в кармане, мужественно-одутловатое лицо /он был пьяница/ и, наконец - английский кейс с шифром... Блеск. Правда, это все было у него для параду, чтоб эдак сверкнуть, а дома он ходил в тренировочных штанах с пузырями, это я узнал в тот же день, потому что тетя забыла - или ей не сообщили - о моем приезде, и она благополучно умотала то ли в Керчь, то ли в Евпаторию, а вернее - в Севастополь: там у нее произрастает непутевая племянница Оксана, которая...
   Но речь не про Оксану, и кстати - ее не Оксана зовут, я вспомнил - а Ксения, точно - Ксения, но "речь здесь не о ней ", пока во всяком случае. Так вот, значит - я тетю не застал, подумал - и позвонил по междугородке Андрею, он жил в Феодосии, и как раз пока я думал, он должен был доехать до дому, потому что думал я часа два, гуляя по Симферополю в длинных штанах.
   Так вот, он действительно был уже дома и потребовал, буквально потребовал, чтобы я ехал в Феодосию, потому что не надо, он сказал, никаких кемпингов, когда тут вся квартира. Это было здорово, потому что Феодосия - это море, значит, я его увижу уже сегодня, и даже смогу искупаться, и вообще, я люблю Феодосию и не очень люблю Симферополь. Кто был и там и там, тому понятно почему, а кто не был - тому, я думаю, будет достаточно и того аргумента, что в Феодосии - море, точнее сказать - Феодосия - на побережье, а Симферополь - почти в центре полуострова, и вокруг Симферополя - странные сухие холмы, которые только гораздо южнее становятся похожими на горы, а первый форпост - то есть - просто форпост, или авнгард гор к западу от Феодосии - это, конечно, Кара-Даг. Он намертво прибивает местности на положенных им местах. Горный Крым - на запад, холмы - на восток. Отставить путаницу.
   Там, где Кара-Даг - путаницы никакой нет, а существует гармония и суровый простор, путать здесь все разрешается только морю, оно и правда может иногда позволить себе вольничать: меняться в цвете, вкусе, запахе, объеме и во всем, в чем можно и нельзя - оно может - точнее, ему разрешается Кара-Дагом - штормить просто так - и ломать зимой бетонные плиты набережных у лодочной станции и на "Писательской" веранде, и все-таки море недовольно, и когда штормит на полный ход - даже Кара-Дагу приходится туго - оно и его не слушается, идет на штурм, собрав все силы, а так как у Кара-Дага бока каменные, никакой мути здесь не бывает, он только водорослями оброс, и то - недавно, около миллиона лет назад, а то и меньше, - так как здесь пока не нагадили настолько, чтобы это было очень заметно - море штурмует его неожиданно чистой пузырчатой глубиной - и конечно разбивается...
   И все эти вещи в - часе морской прогулки катером от Феодосии.
   И все это я могу увидеть завтра же, в то время, как если бы я застал тетку дома, она наверняка оккупировала бы мое время с помощью своих абрикосовых деревьев и неопыленного винограда, который следовало бы опылить каким-нибудь ядохимикатом, и что интересно - действительно следовало бы, и тетка моя - женщина хотя и занудная - но действительно престарелая, и одной ей со всем этим фруктовым-овощевым адом-раем и правда не справиться и все-таки как хорошо, что есть у нее племянница Ксения...
   Короче говоря, я сильно воспрял - или воспрянул? - духом, купил, помнится, у автовокзала бутылку армянского коньяка, (для тех кто не знает - цены на коньяк были в те времена весьма умеренными) и после получасового стояния в очереди за билетом отчаянно махнул рукой таксеру, вкрадчиво слоняющемуся среди автобусов и бабок с черешней, а через час с небольшим /а может, два - я задремал в машине/ таксист уже тормозил возле белоснежной пятиэтажки, обсаженной пирамидальными тополями, с магазином "Спорттовары" на первом этаже.
   Не буду рассказывать много про этот визит, ничего там особенного не было, кроме того, что Андрей, как оказалось, знаком с моей теткой, а понял он это, когда я рассказал ему про Ксению, и когда я упомянул ее имя в контексте родства с моей теткой, он вдруг прервал благодушное попыхивание своей вересковой трубкой и уставился на меня, как баран на новые ворота. Тогда-то меня впервые кольнула тревога - и появилась дурацкая (как мне показалось тогда) мысль, что Андрей - не тот, за кого себя выдаёт. Но я был непуганая ворона. Я отмахнулся.
   - Ксения? - переспросил он, и поинтересовался, как ее фамилия.
   Я удивленно сказал фамилию, и в свою очередь поинтересовался в чем дело, чего это он так удивляется... Он недолго думая ответил, возобновив можжевеловое пыхтенье, что знаком с моей теткой, и даже, кажется, припомнил несколько фактов из ее биографии, впрочем, фактов каких-то тусклых, я их уже забыл.
   Почему-то.
   Да, почти сразу забыл. А вот его страную реакцию на имя "Ксения" - ее я и теперь помню. С чего бы это?
   Ну а потом мы говорили о Стругацких, о вертикальном прогрессе, о диссидентах-семидесятниках, и даже пытались говорить о диссидентах-восьмидесятниках, но я высказал здравую, с моей точки зрения мысль, что таких на свете нет.
   Он подумал, усмехнулся чему-то и, как мне показалось, с сожалением согласился.
   Ночь мы не спали, а, открыв окно, пили из маленьких серебристых рюмочек мой коньяк и его "Ркацители" из высоких дымчатых бокалов, а утром, чуть свет, я пошел на море, и ничего не прогадал, потому что лучше ничего и на свете нет, чем купаться в такую рань. И объяснять не буду - почему, это, по-моему, и так ясно. И вот теперь мы снова встретились, на сей раз - в нашем развеселом промышленном - нет, индустриальном - гиганте, где иногда - ну так здорово, так замечательно - хоть вешайся.
  
  
   Витамины и Coda a la Led Zepellin
   ----------------------------------
   И вот - новая встреча. И новый укол тревоги. На этот раз, я быстро понял - в чём дело. Но только гораздо позже стал догадываться - при чём тут был Андрей, и кто он был на самом деле.
   Но об этом позже. А вот такой разговор у нас состоялся.
  
   - Да-а-а... Так вот, они придумали невидимые кинжалы и невидимые автоматы.
   - Круто.
   - Еще как! А предводительствует у них - знаешь кто?
   - Кто?
   - Девочка Ксения.
   Я остолбенел.
   - Моя пле... сестра?
   - Именно она. И все эти пацаны у нее под началом, и называется все это - банда.
   - А они это... зачем?
   - Ну, видишь ли, видимо им чисто интуитивно что-то не нравится в нашей стране...
   - Да ну?
   - Ну.
   - А программа?
   - Да без программы пока. Знак у них есть, у Беорниса позаимствовали: клинок в спирали - и вперед. Витамин "В-1" останавливает на трассе любую машину.
   - Зачем?
   - Ну как... транспорт! Да и знаешь, если можно остановить "МАЗ", то и Т-72 ведь тоже можно остановить.
   - А как?
   - А неизвестно. Кидают ампулу - машина наезжает... крак! - и стоит. Шины целы, двигатель работает, а машина все равно стоит.
   Олег остолбенел вторично. Потом он согнулся пополам от хохота.
   Давненько он так не смеялся. Андрей передвинул подальше от края бутылку "Самтреста".
   - А чего смеешься?! - обиделся он, - думаешь, это шутка? Я, например, в ужасе.
   - Слу-у-ушай... ну нельзя же к этому так серьезно относиться... ну, играются дети в свои игрушки. Мы вон тоже когда-то в партизан играли.
   - Да нет же, Олег. Я и правда в ужасе. Совершенно серьезно.Шутки шутками, но ведь они ДЕЙСТВИТЕЛЬНО останавливают машины.
   - Ну хорошо. Они их останавливают. А потом?
   - А потом - есть Витамин "В-2". Он их снова запускает. Они пока на велосипедах экспериментируют.
   - Но чушь! Чушь ведь несусветная! При чем здесь какие-то витамины?!
   - Ты книжки читаешь? Помнишь , у...
   - Помню, но, Андрей, это же - Сайнс Фикшн!
  
  
   И опять я засиделся у этого Андрея, и опять крепко выпил, и снова пришлось долго отходить, а потом всё и случилось...
  
  
  
   * * *
  
  
   Мы дотрепались до утра, после чего я, за неимением под боком Черного моря, поехал домой и принял ванну. И лег спать.
   Проспал я целый день, потому что до нашей с Андреем пьянки у меня накопилось порядком бессонных ночей, и разбудил меня телефонный звонок около трех ночи. Звонила незнакомая девушка, которая представилась Алисой. Она просила приехать к Леше немедленно. Она сказала, что случилась беда. Я никак не мог натянуть свою одежку. Никак не застегивалась молния на джинсах.
   Никак не находились носки. Потом никак не ловился мотор. Уже в машине я вспомнил, что Леша рассказывал о какой-то девушке по имени Алиса, но говорил, что ее больше нет в этом мире, и что он имел в виду? Я подумал - может, это его бывшая жена шутки шутит?
   Но это, вроде, на нее не похоже. И... И это были не шутки. Там была открыта дверь. Дверь была открыта, и там было темно, и из темноты надрывался голос Роберта Планта. Я недоуменно вошел. Не было никого.
   Это мне сначала так показалось, что никого нет. Было, повторяю, темно, и были открыты настежь все окна. Сквозняк гулял по дому. Меня стало трясти: я почувствовал - случилось что-то необратимое. Я не решался включить свет. Плант с магнитофонной плёнки сказал: baby, I gonna live you. I wanna live you now.
   Шквала инструментов уже не было. Фразы сопровождала тоскливая акустическая гитара Пейджа. Я зажег свет. Леша лежал на полу. Я попытался найти у него пульс и сразу отдёрнул руку. Он был холодный. Все было в крови. Он разрезал себе обе руки, теперь уж - по всем правилам. Его здесь больше не было.
   Плант всё объяснял: бэйби, я собираюсь покинуть тебя. Я хочу тебя покинуть...
   Я выключил его голос и позвонил в реанимацию. Потом - Шоферу.
   По ноль-девять. По делу насчёт дома. Его сразу позвали. Я сказал, что случилось. Он не стал задавать вопросы.
   Все застыло и остановилось. Я ждал. Потом приехали одновременно - Шофер и реанимация. Они двигались, как куклы. Когда они увезли его, я подумал: реанимация... может еще?...
   Вернулся Шофер. Он подошел ко мне и взял за плечо. И тут у меня что-то сорвалось. Я скинул его руку и зачем-то плюнул ему в лицо. Но он просто утерся. Даже не поморщился. И он сказал:
   - Не в меня.
   Я подошел к нему вплотную и стал смотреть ему в его карие глаза. Но он не отвел глаз. И тогда что-то случилось. Словно перемигнул свет в лампочке.
   - Ты что, - сказал я в тишине, - ты...
   - Извини, - сказал он очень спокойно, - но правда - не в нас дело.
   Мне хотелось его ударить. Я не мог поднять руку. Мы стояли друг напротив друга и молча глядели друг другу в лицо. Сильно пахло кровью. Никогда не забуду этот запах.
   - Как теперь... - начал я.
   - Жаль, - сказал Шофёр, - что он не понял. А я просто не успел. Может, если перейти. Попробуем, Олег? Туда, где ты Витька?
   Я, конечно, не мог тогда понять - о чём он говорит.
   Я просто заплакал. Но не так, не от горя. От ярости!
   Я не мог поверить.
   И правильно, что не мог.
  
   Глава шестая.
  
   На одной из сторон.
   На другой из.
   Мораль.
   Почему мораль никуда не годится.
   -------------------------------------------
  
  
   Когда он пришел в себя, был уже вечер. Он вовремя пришел в себя. Он лежал на камне, на спине, и все у него затекло, занемело, и хотя спереди он совсем высох, спина, зад и ноги сзади, и даже волосы на затылке остались мокрыми. И кроссовки изнутри остались мокрыми, потому, что у него не было сил снять их, когда он ложился на этот камень.
   Он стал подниматься. В этот момент что-то случилось, будто перемигнула лампочка, и во всем теле вдруг возникла невероятная легкость. Она прокатилась свежей волной от затылка до пяток.
   Движения его продолжались дольше, чем он хотел. Снова ему показалось, что это сон. Когда он собирался выпрямиться окончательно, он вдруг понял, что воздух здесь - очень упругий.
   Можно было от него отталкиваться и скользить. Он двинулся новым способом, по воздуху. Со стороны было видно, как он это делает, и один наш знакомый весело присвистнул - он и не подозревал, что Леша умеет такие вещи. А для него это вдруг стало так естественно и просто, что он даже удивился: как это он раньше не догадывался, что можно вот так запросто?
   Этот воздух, и эти камни, и трава между камнями, и Солнце все помогало ему, а что не помогало - то уж во всяком случае не имело ничего против. Потом все стало проясняться, и он увидел перед собою как будто экран. Экран был черно-белым, но Леша хорошо знал, что может сделать его цветным. Он усилил что-то, что должно было придать экрану объём и настоящие краски. Получилось.
   Экран стал большим, цветным, объемным. Эти камни и эти ветви деревьев уже можно было потрогать. Он вошел туда. Он вошел туда не обычным способом, а как бы обнаружил себя входящим. И был вечер, но другой - теплый и ласковый. Он стоял перед домом, и дом почему-то был заколочен досками. "Это непорядок", - подумал он. И он поднял руки. Все сдвинулось с места. Воздух стал похож на глянцевые сине-белые следы ракет. Но при этом оставался прозрачнопрохладным и каким-то шелковым наощупь. Леша еще выше поднимал и поднимал руки, и нарастала радость; все звенело от радости, и хотелось кричать - получается, получается! Поднялся свистящий ветер. Дом напротив трепало, как игрушку. От дома отлетали доски, и под ними было - совсем другое, совсем не то, совсем!
   Все яснее и яснее становилась картина перед глазами, он мог уже видеть каждый камешек, каждую песчинку в километре от себя...
   Наконец, все доски сорвались с места, и из дома вместе с потоками воздуха на и мимо Леши рванулась целая куча какого-то нелепого хлама, среди которого запомнились несколько вещей набитый станковый рюкзак, драные занавески, раздолбанное кресло- качалка и автомат Калашникова.
   Вместе с домом и Леша освобождался от немыслимого хлама, но это не пересказать - его хлам из эмоций. Потом была вспышка - и времени не стало. Белый свет. Это была уже не радость. Просто свет. И что-то страшно сильное продолжало происходить с Лешиным сердцем. Как будто его отпустила боль, которая была с ним с рождения. Он почувствовал свободу. Этот свет был везде, со всеми, и в нем была любовь, и все, что было, есть и будет на свете, и была такая музыка, такая, что если бы...
  
  
   У него не было сигарет. Так, кажется? Так.
   - Где же ты был?
   - Далеко. Где-то далеко.
   - Но как ты попал туда? Куда ты шел?
   - Наверх...
   - Но разве ты не резал себе рук?
   - Кто - я?! ничего я не резал! Я просто шел наверх!
   - Ты дошел?
   - Вот я. Но я дошел.
   - Там хорошо? Как там? Где это?
   - Таких слов не бывает.
   - И ты вернулся?
   - Вот я.
  
   Вот он. И он увидел улицы своего города. И тысячи людей сновали взад и вперед. Во все стороны неслись машины.
   Думаешь ли ты, что ты вернулся? Знаешь ли ты - куда ты вернулся? Ты вернулся в боль. Здесь - все - больны. здесь ни у кого нет сигарет, даже у тех, у кого они есть... Здесь - ты видишь это? - здесь живут дети, уже ни на что не надеясь.
   Где ты был?
   - Не знаю... Я просто иду.
   - Но если это ни к чему?
   - Я уже не думаю об этом. Я слышал музыку, и мне не страшно.
   - Но ты еще не знаешь - как бывает здесь, когда вернешься оттуда...
  
   Боль. Неужели все это - снова? Как же так? Как могло все так получиться?
   - Но ты же знаешь, ты же все понимаешь. Ты же сам сказал - что все равно опять пойдешь, правда?
   - Пойду.
   Этому нет конца. Этому нет начала. Когда все концы и начала соединятся... Но когда? Но - при чем - здесь - когда?
  
  
   * * *
  
  
  
   Пятеро на шоссе, ампулы и Шофёр.
   -------------------
   Они стояли на пустыном шоссе. У каждого было по две ампулы. У каждого - это на всякий случай - вдруг кто-нибудь из пятерых растеряется.
   Витамин В-1 остановит машину. В одной ампуле - он. В другой В-2, он машину снова стартанёт. Если потребуется.
   Ветра не было, а было ожидание дождя. Шофёр не стал ожидать Витамина В-1. Он сам остановил машину, как только подъехал к ним поближе. Они, к стати, всё равно полностью загораживали проезд.
   Они, конечно, тоже поняли - кто подъехал, но не обрадовались.
   Шофёр высунул голову из открытого окошка кабины и увидел, как девочка, похожая на пацана-беспризорника, с очень короткой стрижкой, сильно взмахнув рукой, зашвырнула ампулы куда-то далеко-далеко. Они блеснули в воздухе, но не звякнули: трава всё заглушила.
   Шофёр высунулся из кабины.
   - Привет, - сказал он, - Ксения.
   - А ты откуда... - начала она.
   - А мне Витька рассказывал. Вы думаете, что надо останавливать машины. А я...
   - А ты - Шофёр. И ты - поезжай-ка дальше.
   - Поеду. Только дорога-то петляет. Да и ГАИ остановит, если вас впятером в кабину затолкать. Да я и еду-то в город. А в фургоне, сами понимаете...
   - Птицы, - снова перебила Ксения, - но мы и не просились к тебе в фургон. С чего ты взял. Мы-то ведь не птицы. Бред сумасшедшего...
   - Да нет, - сказал Шофёр, - не хотите не надо. Не птицы, так... тем лучше. Как хотите. Я вообще тут не из-за вас. Если уж на то пошло. Я за Диком поехал. Тогда же у меня был фургон. Приходится и теперь. Положено так, понимаешь... Дик застрял в городе... надо выручать. Ну, а если о птицах... Кто тебе рассказал о птицах-то, интересно. Это ведь всё не так просто, понимаешь...
   - Не желаю ничего понимать, - отвечала злая девчонка, - езжай куда хочешь, а мы пошли... заниматься своими делами. Вот так. И нечего на меня таращиться, Шофёр Шофёрыч несчастный. И улыбаться. Ни к селу ни к городу.
   - Да что ты с ним говоришь, он же Шофёр, - сказал темноволосый пацан лет пятнадцати на вид, - не знаешь, что ли.
   - Пайпер? - оглядывая его, произнёс Шофёр, - сын Трубача? А я тебя знаю.
   - Просто он играл когда-то на трубе, и всё.
   - Лучше всех играл, - сказал Шофёр.
   - И где теперь эта труба? - зло сказал Пайпер.
   Шофёр молчал.
   - Ржавая, - сказал тогда Пайпер, - и сам он тоже... Сплошной хрип вместо звуков.
   Шофёр дико глянул на него
   - Он решил теперь, - продолжал Пайпер, - решил, что он теперь мёртвый и реквием написал. Но его сыграть никто не может, и он сам тоже не может. Или не хочет, не знаю. А сейчас он только пьёт. Совершенно свихнулся - ходит зимой по городу без пальто, пьяный, трубит в свою ржавую трубу, спит на скамейках, или в милиции. Правда, весело? Я слышал, ты всех зовёшь куда-то в горы... А вот у неё - он кивнул на Ксению - брат в горах погиб. Бойня там слошная, в горах. Не видел, что ли - вся толпа тащится куда-то без сигарет, под дождём, поперёк шоссе, видите ли - по дороге не дойти, не дойти до какого-то вашего дома, тащатся и орут хором: "БЛАГОСЛОВЕН ПУ-У-УТЬ !!!" как дураки. Вот мы и останавливаем машины, не знаю зачем, наверное чтобы они не ездили. А ты езжай. Мы не с тобой.
   Он замолчал. Пошёл наконец дождь. Все они сразу закурили сигареты. Сигареты сразу погасли. И тогда все они их выкинули.
   - Стоило ли закуривать, - негромко сказал Шофёр, - и кто теперь без сигарет... Во-всяком случае, не я.
   Шёл дождь, и действительно - все сигареты погасли кроме одной - да и та - у Шофёра, так что всё как обычно...
   Он включил зажигание и завёл двигатель. Дёрнул ручку переключения скоростей, и МАЗ, взревев, поехал.
   - До встречи! - прокричал он, перекрывая двигатель, - прилетайте с птицами!
   Ксения покрутила рукой у виска. Потом они отошли на обочину. Шофёр включил другую передачу - и через минуту не было на дороге ни Шофёра, ни фургона.
   Пошёл совсем сильный дождь.
   Они поснимали с себя одежду. Нести её им было лень. И они выкинули спички. И ампулы. И пошли дальше. Не по шоссе. Не поперёк. Не напрямик. Не сворачивая с асфальта. Потому что по асфальту идти гораздо легче. Точнее, проще... Проще и привычнее... чем прилетать с птицами.
  
   И был под ногами холодный асфальт.
   И было над ними небо.
   И был ветер, и был дождь.
   И линия горизонта.
  
   А можно было поднять глаза
   На это серое небо.
   И можно было увидеть тех,
   Кто прилетает с птицами.
  
  
   1986 - 2009.
   Свердловск - Москва - Харьков - Буково - Екатеринбург-Москва-Екатеринбург.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"