Аннотация: О том, что на той стороне сознания. о том, что та сторона - на этой. приключения сознания.
Григорий Рейхтман
ДОМ НА ТОЙ СТОРОНЕ
Повесть
Глава 1.
Один на дороге и свои.
Это просто сон.
(В.Крапивин)
- Но я не верю в поражение. Хотя, пожалуй, это было бы лучше...
- Во что же Вы верите?
- В сон.
(Э.Хэмингуэй.)
Сумрачно склоненный к началу, эти строки пишущий, для кого-то идущий как всегда, по асфальту - здравствуй.
Ты скоро начал, ты можешь продолжить, и ты когда-то закончишь, даже если прервёшь. Вот, от тебя отделяется тень, и тучи наутро хмуро летят, и все что оставлено - станет песком.
Скоро ли, долго ли, смесь всего сказанного выйдет в числах по номерам для чьей-то картотеки, что-то воплощая, о чём-то заставляя думать дольше обычного.
Не даёт опомниться этот новый способ поворачивать голову на свет... или на свист?
Уже не интересно, что там скрывается, за грядой облаков, если это рядом.
Всё остаётся позади: путь, или трясучка в трамвае, или - когда ты протянешь руку, но пусто...
Всё сходит на нет в тени от новых, резких движений. По асфальту.
А ты выходишь навстречу, жмешь руку, отзываешься на имя...
- Здравствуй.
- Здравствуй.
А за тобой громоздятся заборы и дома, лодки и руки, свет от тысячи лампочек... Но что же там дальше?
Ты проходишь и дальше. По тем же горизонтальным ступеням. Под ногами скрипит всё тот же песок.
Небо не мешает. Лозунги далеко, и ты не пытаешься отмерять плоскость шагами. Не думаешь, что оставишь след. Шаги не означают скорости, не отвечают соотношению чего-то с чем-то.
Ты думаешь: о силуэте; о пропасти, где дымятся развалины.
Но это не пропасть, это не развалины. Там - люди.
Как-то они оказались там, где ты замыслил - силуэт.
Кто-то так решил.
Потом рассветет, и ты увидишь, что здесь есть солнце. Будет пыльно...
* * *
Возвращаюсь вечером, спускаюсь с перевала. С Клыков - так называются две скалы на траверзе Короны.
Там, где я иду - уже темно. Солнце ушло за Хребты. Они туманятся и кажутся теперь почти добрыми.
Это обман. Один ветер наверху чего стоит! От него аж камень гудит. А камень там апельсинового цвета, когда закат.
По осыпи идти надо осторожно. Уже и за вибрамы страшно, а в кедах или в кроссовках здесь вообще нечего делать.
Воздух становится влажным, в гул ветра вплетается другой шум.
Близко вода.
Когда осыпь кончается, и река ревет уже совсем рядом, тропа делает изгиб. И теперь смотрите внимательно - вот они, эти окна.
Их не ожидаешь увидеть. Три светлых квадрата и много травы, и повыше - еще три светлых квадрата.
А на самом деле, сколько окон выходит на эту сторону?
Неизвестно. Всегда - по разному.
* * *
Только позвали тихонько, и я уже здесь. Какой есть: в одной фляге спирт - в другой вода из того ручья.
Вышел Фил, и увидел меня, и стал спрашивать - чего это я здесь стою и не вхожу.
Я и правда топтался на одном месте. Просто не верю, что на свете есть такое. Человеческий мир выбивает способность сразу воспринимать хорошее, как само собой разумеющееся.
Для меня этот дом до сих пор - чудо - так здесь непохоже на все остальное. Когда приходится возвращаться назад, каждый раз испытываешь ощущение, будто получил поддых.
И все-таки я не могу перебраться сюда навсегда, но когда-нибудь я это сделаю. Прошли те времена, когда мне всё было по кайфу, что бы ни происходило. Потому что я увидел здесь своими глазами - как это бывает, когда тебя не заставляют, когда к тебе хорошо относятся просто потому что относятся хорошо, не за внешность, не за талант, не за ум, не за силу и не за красивые глаза. Ни за что.
Сначала мне это все казалось чудовищно странным. Ну где это видано?
Здесь. Здесь это видано.
Как он меня заметил? Я имею в виду - почему он тогда решил, что я чего-то стою? На мой взгляд - я тогда ничего не стоил. А он говорит - я ему задавал этот вопрос - он говорит - каждый стоит сам себя. Я просил тогда - неужели этого достаточно? И он ответил - конечно. И я ничего не понял. Я и теперь не понимаю.
Сейчас почти пусто. На первом этаже - каминная. И камин настоящий, не электрическая подделка.
Года три назад я познакомился с Шофёром, и он мне показался человеком, который постоянно лезет не в свое дело.
Взять хотя бы эту историю с циклерами, контролерами и прочей ерундой. Но потом все изменилось. А ещё потом... Но это было уже совсем потом, и значит - потом об этом.
...Я сидел в кресле в каминной и курил трубку, когда вошла Анна и позвала ужинать. Я сразу спросил - дома ли Стив?
- Нет, - сказала Анна, - Стива сегодня не будет.
- Хорошо, - сказал я.
- Что - хорошо?
- Хорошо, что не будет. И - хорошо, сейчас поднимусь ужинать. Помоюсь только с дороги. От самых Клыков пёр.
- За что вы все Стива не любите? - огорчилась Анна.
- А кто еще?
Но она только рукой махнула. А я не стал настаивать, хотя для меня новость, что здесь еще кто-то не любит Стива. В любом случае, пора ужинать, и я поднялся наверх...
Анна была в тот вечер ужасно красивая, и я спросил ее - что это она такая, принцесса, да и только. Она сказала - черт его знает. И ушла готовить кофе.
Потом все стали подниматься и уходить. Шоферу надо было что-то писать, Фил назавтра готовил снаряжение для перехода, и я в конце концов остался один, а одному все-таки лучше быть у камина, видно, у них сегодня и правда много дел, и у Анны тоже, а я свою работу выполнил, набрал воды из того источника, и кроме того - вот он, мой рюкзак, в каминной стоит, а внутри - мумиё, горная смола. Но теперь получается - они все при деле, а я - отдыхай...
Впрочем, я ведь и правда устал. Это я просто жажду компании, чтобы посидеть с тем же Филом, да с Анной, конечно, в каминной, выпить пива, выкурить трубочку, но это здесь нечасто бывает. Да ничего, я и один посижу. И даже спирту выпью. На сон грядущий.
И тут кто-то крикнул:
- Олег!
Снаружи кто-то крикнул. Я даже сначала подумал - голос Анны? Но ведь она же наверх пошла, кажется...
Высунулся в окно и вижу - стоит пацан.
Я, конечно, не удивился. Чему удивляться? Что - пацан, здесь однажды человек двадцать ночевало. Мальчики, девочки... Дети. Потом их Фил куда-то увел. Вернулся один, через неделю. Не съел же, не продал в рабство?! Весёлый, весь в пыли какой-то синей. Сели пить чай, а он то и дело улыбается - ну просто до ушей - счастливая улыбка, просто сил нет - у меня тоже рот до ушей, а почему - я же не знаю... Он на меня глянул тогда - выдохнул воздух: "ф-ф-ф-ф... Ну вот. Такие дела, получилось. Представляешь? Получилось всё, увёл. Совсем. Теперь - нормально... "
И всё, и молчит, и глядит куда-то молча, и внутри у него словно звенит что-то, и я почти слышу, как оно там звенит.
И ничего не понять, как обычно.
Куда, говорю, увёл-то? Где они сейчас? Он улыбнулся и говорит - дома. Домой. Куда же еще. И опять улыбка до ушей, вот так.
Так вот, высунулся я из окна и говорю ему:
- Меня звал?
Он подошел вплотную к окну, поглядел на меня удивленно. Я его описывать не буду, я пацанов вообще не желаю описывать: Беорниса недавно перечитал. Очень уж у него все пацаны поголовно загорелые и ясноглазые, а лучшие из них - с кортиками, и постоянно защищают какую-то демократию. Но писатели - они же все такие. У Митроуда, например, типаж - настоящий мужчина. И, надо сказать - ни таких мужчин митроудовских, ни пацанов этих беорнисовских я в жизни не видел. Нет, я не говорю, что их не бывает, но я вот ни разу не видел. Не повезло, наверное. Но этот пацан - на него как раз свет упал из окна - больно уж смахивал на ясноглазого-загорелого.
Из "Деревянной шпаги " прямо и вышел. Програмный пацан.
Он и говорит:
- Вы, что ли, тоже Олег?
- Тоже? - спросил я, - а еще кто-то - Олег, да?
Тогда я понял, что не один в комнате. Рядом со мной у окна - я и не слышал, как он подошел! - стоял парень лет двадцати пяти, длинный, похожий на индейца, если бы не очки "под Леннона", смуглый, с длиннющим хайром, в синем тренировочном костюме и почему-то в домашних тапочках.
- Сейчас, Даня! - сказал он для начала за окно, а уж потом повернулся ко мне:
- Вообще-то меня зовут Хельг, но Даня так уж привык, да и на самом деле - какая разница, просто разные варианты. А Вы правда Олег? Тот самый?
- Какой это - тот самый? - удивился я...
- А-а. Ну да, конечно. Это только для нас вы - тот самый. Извините, я еще недавно здесь, и немного путаюсь. Во временах.
Ага, думаю. Во временах. А также в склонениях, падежах и лицах.
А он пожал мне руку, причем - причём опять начудил: я свою чуть не отдернул. Не потому, что он крепко жал, не такой уж я слабый, но у него была ненормально горячая рука, будто жар у человека. А между тем, больным он не выглядел... А голос мне понравился, я даже подумал, что с хорошо ним, наверное, сидеть в каминной и пить настойку из золотого корня. И говорить о странном. И даже о неосуществимом. Только вот акцент настораживал - парень делал ударения чуть ли не на всех встречных "а", да еще эти ненормально горячие руки...
- Но извините, меня зовут, - сказал он вдруг, глядя как-то чуть вкось и прищурившись (а глаза у него были тёмные, только оттенка я не разобрал из-за этого прищуривания...)
- Зовут, - повторил он задумчиво, будто пробуя слово на вкус, - но потом мы с вами можем поговорить... о странном. О нео-существимом. И пить... золотой корень, да? Я не путаю?
Я машинально покачал головой, мол - нет, не путаешь, брат, всё нормально, только я что-то... а он тогда вот что сделал: закивал и вдруг выпрыгнул в окно, к этому Дане. Ничего особенного, конечно, первый этаж, хоть и высокий, но я подумал: наверное они там сейчас возьмутся за руки и пойдут, что ли, прямиком к рассвету, говоря друг другу "ты" и почитывая для развлечения мысли друг у дружки. Это уж даже и не из Беорниса, а неизвестно откуда.
Тут появился Фил. Сейчас, говорит, будем кофе пить. И почти сразу за ним вошла Анна, и действительно принесла кофе аж в трёх джезвах, да на подносе, да ещё с какими-то сухариками в виде печенья, что ли, то-есть наоборот... Чудеса просто. Я даже устыдился: "посижу один, спирта тресну..." - а тут всё по высшему разряду.
И еще вошел один, тоже видно из новых, поздоровался со всеми, и я ему руку жал с некоторой опаской, но рука была обыкновенная не то что у этого Хельга.
Мы сидели и тихо-мирно пили кофе, нового звали Вит, или Вир, я не разобрал. Новый этот - был тоже в очках, но оправа у очков была квадратная, "роговая", словом - старомодная, и сам он был какой-то старомодный, хоть и в джинсах и в олимпийке, но что-то всё-равно напоминало о девятнадцатом веке.
Я уж и не помню, о чем у нас там шел разговор, я-то в основном молчал и на Анну глядел, а ведь это еще так надо было делать, чтобы никто не заметил, да и Анне не надо было замечать, но в конце концов она все-таки посмотрела на меня довольно сердито, мол - имей совесть! И я обломился. И решил - раз так, то пойду-ка я спать, все равно глаза слипаются, несмотря на кофе, но тут дверь снова открылась, и вошли Хельг и Даня. Анна почему-то сразу встала, пожелала всем спокойной ночи и вышла.
Я слышал, как наверху захлопнулась ее дверь и зашумела вода в ее ванной.
И Фил встал, и тоже вышел, и в его комнате дверь тоже захлопнулась, и в его ванной зашумела вода.
А я остался в каминной с Хельгом, Виром и Даней. Была уже глубокая ночь, часа два, наверное. Я взял кочергу и в очередной раз поворошил в камине угли: дрова прогорели, и я хотел закрыть заслонку и идти спать, и тут Вир говорит:
- Значит, Вы - Олег?
- Я - Олег, конечно, - говорю, - а что?
- Хельг сказал, - говорит тогда он, - что вы давний знакомый Шофера.
- Ну... да. - сказал я неохотно - и загрустил, не люблю встреч с ветеранами. Почему-то раздражает меня, когда так начинают разговор. Сам я так никогда не начинаю разговор. Невежливо это по-моему. Врочем...
- Скажите, - не унимался Вир, - а Вы и с Лешей были знакомы?
- А что, это такая легендарная фигура?
Они как-то замялись. Кроме Вира.
- Не в том дело. Но Вы... Вы не обижайтесь, - гнул свое Вир, Вы уверенны, что вы - Олег?
Так. Следующим номером нашей программы - разоблачение мнимого Олега.
И тут меня осенило. Лешка - вот кто донимал меня подобными вопросами. И тоже я ничего не понимал сначала, пока он не рассказал свою историю. Только я, кажется, до сих пор не вполне верю. Я-то ведь - сроду Олег. Об этом они?
- Слушайте, - сказал я, - может, вы объясните? Вы-то сами кто такие? Я ведь вас почти не знаю.
- Мы объясним, - торопливо сказал Даня.
- Понимаете, - подхватил Вир, - есть одна странность. Но это не к спеху. Если мы вам надоели, мы просто уйдем.
- Да нет, - неловко ответил я, - я, в общем, не против... вашего присутствия...
Глава 2.
Город. Герцог. Город.
- Вы не скажете, который час?
- Что?
Можно начать так:
"Бывают живые картины, из которых наблюдатель исключен. Вокруг (кого?) шумит город, люди и собаки проходят мимо..."
Нет, не получается. Голова тяжелая, сердце ноет, да еще во рту вкус железа. Но знаете, утро начиналось хорошо. Это Леше было плохо, а между тем - вон солнечные зайчики на плитах бульвара...
И еще в то утро был на редкость свежий и приятный ветерок. Но после всего, что случилось - все было тяжко, больно. И даже как-то темнело вокруг. Мутнели краски на идиотских плакатах. Стоят дома, но надо же стоять с таким идиотским видом! Еще раз попробуем: раз, два...
...Итак, "Бывают живые картины, из которых..." нет, не идет.
Это откровенно плохое начало.
Когда он замечал себя, что-то трогалось с места, и мир становился уже абсолютно невыносимым. Ну и ну.
"Здесь и сейчас." Как бы это было здорово...
Тут уж все окончательно поплыло и он, не удержавшись, начал ощущать все и до конца. Ну, это он зря! Так и рехнуться недолго.
Даже пришлось присесть на скамеечку. Посидеть. Отдохнуть.
...И еще у меня болят глаза. И вообще, я хочу спать. Где-то была аптека. Опять же, пока дойдешь... И как больно глядеть-то! И не глядеть больно. Город. Небо. Очень синее. Страшно синее. Если бы оно было серым... Дождь... А оно - нет.
Не было времени подумать. Боль - это просто наказание. А потом будет легче, боль когда пройдет - сразу станет... ле-е-егче.
И стало. Еще немного и совсем пройдет. Вот. Уже терпимо.
Собственно, когда он ее ударил, он совсем не думал, правильно?
Она бы упала, но рядом был столик и телевизор. И она как-то вкось отлетела к стенке, и все.
Оправдаться. Конечно. Хотя бы перед собой. Чтобы не тащить это всю жизнь, да? А это вообще возможно?
Ну ничего, ничего страшного, шепчет голосок. Никто пока не умер.
Вот-вот, пока. Улицы. Улицы. У...
Так прошел день. Он не исходил и сотой доли. Он полулежал в кресле, на экране шел какой-то фильм, он пришел сюда, чтобы поспать. Не домой же идти. Почти сразу фильм кончился, все встали и куда-то пошли, вот чудаки, куда вы... Он вышел за ними, а зачем?
Просто, контролеры бы его все равно выгнали. Охота была связываться. Теперь ничего, хоть выспался немного: фильм-то двухсерийный. И голова не так болит. И вовсе не интересно - о чём был этот двухсерийный фильм.
Куда теперь? Ну куда же?
Бродить дальше, пока что-то не случиться? Пока что-то САМО не произойдёт?
Думай. Думай.
А о чём? Опять - осебе, любимом. А может, ради разнообразия, о других? Просто ради разнообразия... Как она там сейчас? Каково ей сейчас? И - потом? А будет какое-то "потом"? Но для неё-то будет! Блин, да о чём это я!
Конечно, он думал, что в конце концов попадет домой, а куда ему еще было попадать? Но если разобраться, дома ему сейчас как-то особенно нечего было делать. Никому от этого лучше не будет. А нужно, чтобы было.
Как непоправимое поправить, господин циклер, вот в чём вопрос.
Как вернуться, если развилка позади. Если всё пошло не так с самого начала.
Я хочу вернуться, говорил он себе. Вернуться и всё начать с начала. На этот раз всё будет по другому...
С чего это ты взял, сказал он себе. А если это и правда лента Мёбиуса? У которой одна сторона?
Сумерки застали его, они теперь были вместо жары, и они несли с собой еще больше печали. В том-то и дело: ненависть к себе, жалость к себе и к ней, и ко всем, злость на людей за то, что они и он - одной породы - все это проходило, и наступала настоящая печаль.
Когда Райт в "Wet dream" меняет орган на фортепиано, то становится ясно, что печальнее ничего не придумаешь. Только при чем здесь Райт и его фортепиано, и вообще - музыка, думал он, когда я - такое дерьмо? Нет - такое говно. Нет... Не может быть.
Это всё сон, не мог я сделать такое. А теперь - конечно, помечтаем - музыку в голове покрутим, о печали порассуждаем - что ещё остаётся. Это ведь проще, чем исправлять собственные подлости.
На альбомной обложке - бассейн, а в бассейне лежит человек, рядом с ним - модель корабля, а вода окрасилась его кровью, он мертв. Но я-то - жив! Я-то не лягу в бассейн, не перережу рук.
Слабо? Нет, просто, это - навсегда, понял он. И тогда уж точно ничего не исправишь. Смерть - это серьёзно. Но и жизнь ведь - тоже серьёзно. Куда уж серьёзней.
В том-то и дело - думал Леша - это ведь очень серьезная игра.
Вообще - не игра.
Что-то заставляет нас то злиться, то смеяться считай - всю жизнь, а потом приходит смерть. Которая - тоже не игра. Но когда вот так, как сейчас - это и не жизнь, и не смерть...
Что делать? Что решить?
Кроме жизни, решил он, и выбирать-то особенно нечего. Только не на ленте Мёбиуса.
Очень хотелось выпить, но не было денег. А может, и хорошо, что не было. Одна сторона, две стороны. А что там, на той стороне?
Все возрастала в нем незнакомая скорость. Спортивный автомобиль летит по пустому черному тракту. Студийный магнитофон бешенно мотает пленку: о, как жаль, как она быстро кончается... Стоп!
Композиция - "Pictures of Home". Ну? Что еще может быть быстрее?
Когда кончается лента... Или рвётся. Можно склеить обрыв. Можно поставить другую. Или не клеить, не ставить ничего, а выключить магнитофон, снять наушники, встать и выйти из комнаты. Наружу...
* * *
Конечно, я не могу сказать, что мне так-таки и неизвестно, о чем это все. Хотя последнее время Леша вел себя еще более странно, чем обычно. Он путал имена. Свою жену называл Алисой, Вита - Тимом, меня - Витькой, в то время, как на самом деле я - Олег, а Олегом он пару раз назвал Хельга; это парень из дома, и хотя его и Даня так зовет, но с Лешей ей-богу что-то не так.
Имена - это не все: есть еще эти записки. Действующие лица - реально живущие на свете люди, часть из которых Леша знал, часть выдумал, на художественную ценность эти записки явно не претендуют, то-есть, Леша, конечно, был не литератор, и то что он писал имело ценность для очень небольшого количества людей, и я не ошибусь, если скажу, что ценность эта определялась в основном общими "заморочками". А уж эти записки совсем не литературного плана, и во многих отношениях - беспомощнее всего, что оставил Леша, прежде чем уйти, как говорит Шофер, на ту сторону.
А может, он мне просто не все рассказывал? Эти записки я нашел в своей комнате, на моём собственном столе, в доме На Этой Стороне. Не имею представления - как они туда попали.
И почему они озаглавлены "Последний из немногих" - тоже не имею представления.
Вот эти записки - в том виде, в котором я их нашёл. Я ничего не менял.
"Они не знают жалости. А что они знают, в таком случае?
Ненависть. Ну, это глупо, они много чего знают. А что - чего проще? Возьму и забуду у Герцога платок. Какой, только? В смысле, какого цвета? Серый? Белый? Но на белый я не тяну. Он и меня вместе с Герцогом...
Но эти бесконечные драки, в которые затягивает их путь...
Драки стали пугающе жестокими. Рэйнджеры теперь - совершенно безжалостный народ. Оранжевый Фронт. Красиво. Только эта красота все чаще оборачивается кровью.
Раньше все было проще: они всюду встречали "черных", и били только "черных", а "черных" сам Бог велел бить.
Бог? Да ведь Бог-то ничего не велел МНЕ? Теперь часть рэйнджеров - в горах, часть - внизу, те "черные", что были раньше - неизвестно где. Говорят - они побеждены или рассеяны... Что-то не верится. Герцог-то жив, хотя он никого и не трогает, но...
А кто сказал, что он никого не трогает? Герцог, он Герцог и есть, как же он может никого не трогать? Неужели придется драться с людьми? Но я не хочу убивать людей.
Я спустился к началу темной улицы. В тот вечер была очень низкая облачность. С минуты на минуту мог хлынуть дождь. Слева тянулась высокая зубчатая стена. Улица вдоль нее поднималась все выше. Ветер не утихал. Иногда в разрывах низких туч ненадолго показывался ослепительный месяц.
Тучи неслись очень быстро, все на Запад и на Запад, будто у них там важное и неотложное дело.
Я поднялся на холм и вышел к двухэтажному зданию гостиницы. А через дорогу - маленький храм. Это не костел, и это не православная церковь. Не синагога и не мечеть. Это просто храм.
Для всех, кто хочет.
Когда смотришь на него отсюда, то видно - насколько он мал и темен по-сравнению со вздымающимися за ним отрогами снежных высоченных гор. И всё-таки в нём - убежище, и стоит взглянуть на него по-другому - в груди теплее, и разливается мягкий белый свет.
Он не тот, что идёт от гор.
Особенно высоки и круты два снежных пика - Олкифф и Пирамида.