Мама строго сказала, чтобы Леся не уходила далеко, все время держалась на глазах, а сама и не смотрела, отвлеклась, болтая с подругами, переходя от одного куста дикой малины к другому.
- Да ну его! - хохотала тетя Света, подставляя под ветку эмалированный бидон и споро обрывая ягоды другой рукой. - Женатый, а туда же!
Ягоды мягко падали в белое нутро, мама смеялась легко и беззаботно, как никогда не смеялась при папе. Леся тоже собирала малину в бидончик - ей достался маленький, в него обычно покупали разливную сметану из высоких мутно-серебристых баклажек за прилавком в гастрономе.
Бидончик был славный, красный в белый горошек, и Леся его раньше очень любила. Раньше. Недавно они с папой возвращались из магазина и в подъезде Леся его, полный сметаны, уронила на лестницу, и он покатился вниз, отбиваясь и глухо бумкая на каждой ступеньке, оставляя на бетоне широкий белый след. А у папы от гнева глаза тут же стали стеклянными, потемнели, он размахнулся и отвесил Лесе такого тумака, что она пролетела через всю площадку и ударилась лицом о перила.
С тех пор на бидончике темнели два больших скола - один круглый, как мяч, второй вытянутый, как колбаса. А у Леси был скол на переднем зубе, острый, когда она его трогала языком. Мама много плакала в тот день, и вытирала ей кровь с разбитых губ, и говорила, что щербатый зуб скоро выпадет, а новый вырастет ровный. И что аккуратнее надо быть, не зевать по сторонам, не ронять сметану, не сердить папу - и оглядывалась на дверь со страхом, и сама тоже сердилась на что-то сквозь слезы. Леся думала, что на нее, и рыдала еще горше.
- Ты посмотри, сколько набрала, - восхитилась тетя Света, заглядывая в Лесин бидончик.
Мама гордо улыбнулась.
- Да, она молодец. А на грибы у нее знаешь какой нюх! Слушай, кстати, Кузнецовы на той неделе в Рощине ходили по малину, так уже, оказывается, лисички пошли - Ленка полный подол принесла. Рано в этом году.
- Рано в этом году Кузнецова в подоле принесла? - захихикала тетя Шура - толстая, кудрявая, с большой родинкой на щеке. И тут же предложила - А вот пусть Леська пробежит посмотрит, раз чутье у девчонки. Если в Рощине пошли, то и тут должны. На жареху наберет - хорошо.
И она мечтательно улыбнулась. Тетя Шура часто говорила о еде.
Мама улыбнулась, дала Лесе ножик и отвязала от пояса маленькую корзинку.
- Пробегись вокруг, посмотри, доча. Далеко не отходи, я тебе кричать буду каждые пару минут - отвечай.
Леся поставила бидончик рядом с мамой и, гордая, побежала грибы искать.
- Ле-е-е-ся! - кричала мама, голос был близкий, теплый, гладил девочку по светловолосой голове.
- Тута я! - отвечала Леся, и бежала к большому замшелому камню, где показалось что-то желтое. Ага, лисички, целое семейство. Леся срезала грибки осторожно - мама ей объясняла про грибницу, которую нельзя тревожить, а то потом грибов совсем не будет. Леся была очень ответственным ребенком, она любила, чтобы все вокруг росло, цвело и радовалось. Чтобы не было боли и ущерба. Леся потрогала языком сколотый зуб и помчалась дальше, быстро осматриваясь и нюхая воздух, как возбужденный щенок - первые найденные грибы ее очень раззадорили.
- Ле-е-ся! - мамин голос был уже дальше, но Леся не боялась совсем - чего бояться, лес же не дикий, пригород, рельсы рядом. Не заблудишься, да и звери так близко к железке не подойдут.
- А-у-у! - откликнулась девочка, выбегая в просвет между деревьями и останавливаясь, как вкопанная, на краю поляны. На поваленном стволе дерева сидел мальчик - темноволосый, скуластый, ее лет, он читал большую книжку в красной обложке и болтал ногами.
Леся успела подумать, что как же так, он ведь ее не старше, а если старше, то несильно, а уже умеет читать. И книжка такая толстенная, и видно по лицу, что очень ему это занятие нравится. А она-то сама еще только несколько слов может собрать, и то по слогам. Папа все отмахивался. "Чего время терять, - говорил. - Раз такая тупая, что не научилась пока, то в школе и выучится. Двоечницей, конечно, будет, но классу к десятому-то научат." Мама поджимала губы, но не спорила. А Леся смотрела на них исподлобья и в груди у нее становилось противно, тесно и горячо так, что аж дышать было больно.
Мальчик поднял голову и посмотрел прямо на нее. Его глаза расширились, он приоткрыл рот, как будто увидел что-то удивительное, чего не ожидал совсем, чему не мог поверить.
Леся улыбнулась и шагнула к нему. Он был почему-то совсем не чужой, казался знакомым, будто они всегда играли вместе и сто лет друг друга знали.
- Привет, - сказала она. Мальчик заморгал и улыбнулся, широко и радостно, как будто тоже ее узнал.
- Привет! - сказал он.
Леся подошла и залезла на дерево рядом с ним. Она показала ему грибы, а он сказал, что вон там, за гранитной горкой, тоже много лисичек, он в этом году еще не искал, но в прошлом было завались.
Он показал ей книжку и сказал, что она про детей в Бразилии и что там у девочки есть говорящая кукла, а мальчика зовут Педриньо, и они устраивают бродячий цирк, и вообще много приключений. И все время едят жабутикабы.
- Фу, название противное, как жабы! - сказала Леся. - Я б не стала. Я вот яблоки люблю. И ягоды.
- Ну нет, - сказал мальчик. - Жабутикабы наверняка вкусные. Я думаю - сладкие такие, как мандарины. Только без кислинки и кусать можно, как бананы. Ты бананы пробовала?
- Мама из Ленинграда привозила один раз, - закивала Леся.
Они обсудили разные фрукты. Потом пирожные - какие вкуснее. Леся сказала, что в сентябре идет в первый класс, и что у нее уже готова форма, и красный ранец, и новые блестящие туфли, жесткие, но ужасно красивые. Мальчик сказал, что ему вряд ли купят новые ботинки, потому что у него есть двоюродный брат, старший, и за ним все донашивать приходится. Леся спросила, что за рыба на картинке в книжке, и мальчик начал ей читать про принца Серебряную Рыбку. Пахло травой и теплым блаженством больших деревьев вокруг. Лениво гудели пчелы, где-то кричала горлица. Было ярко, солнечно и спокойно, как будто время остановилось и все в мире было на своих местах, в радости и идеальном равновесии. Так, как всегда должно было быть.
И тут на поляну выбежала взволнованная мама, а за ней бежали тетя Света и тетя Шура с бидонами. Летний день дрогнул, волшебство закончилось, время снова пошло.
- Леська, ну ты даешь! - сердилась мама. - Я же горло сорвала тебя кричать! Ты чего не отзываешься! Так меня напугала! Да разве ж можно!
Она отвесила Лесе легкий подзатыльник и тут же обняла ее и поцеловала.
- Больше на шаг от меня не отойдешь!
И только тут заметила мальчика рядом.
- А ты что один в лесу делаешь? - набросилась она. - Ты кто вообще? Чей?
- Я Витя Ёлкин, - сказал мальчик спокойно. - Мы вон там живем, в финском длинном доме, знаете? - он махнул рукой за деревья.
Мама кивнула.
- Петров Федор там живет, знаю. Машинист в шестом депо.
- Сосед наш, - кивнул Витя.
- А чего ты тут в лесу один делаешь? - прищурилась тетя Шура, нависая над детьми. Леся заерзала и спрыгнула с дерева, чтобы выбраться из ее угрожающей плотной тени. А мальчик и бровью не повел.
- Читать сюда прихожу, - сказал он и продемострировал книжку. - Тут тихо, хорошо. Вы такую не читали? Очень интересная.
- Не читала, - поджала губы тетя Шура и отступила. - Ладно, пошли уже, на абтобус опоздаем. Пусть тут дальше читает, раз грамотей такой.
Мама взяла Лесю за руку и потянула с поляны. Тетя Шура топала впереди и по спине было видно - на что-то сердилась. Уже из леса мама обернулась и помахала мальчику рукой.
- До свидания, Витя Ёлкин. Сильно долго-то тут не сиди, а то и твоя мама волноваться будет.
Витя помахал в ответ и все смотрел на Лесю. Она робко улыбнулась. Уходить от него ей совсем-совсем не хотелось.
Они доехали на автобусе до дачи тети Светы, там жарили картошку с грибами, взрослые пили что-то красное прозрачное из бутылки ("на клюкве" - говорила тетя Шура) и морщились, и смеялись. А Леся нашла за печкой журнал "Крокодил", утащила его в угол и сидела, пытаясь собрать черные козявки буковок в слова. Мальчик Витя сказал, что это было очень легко, когда разберешься, как. К вечеру она уже могла прочитать легкие слова вроде "СССР" и "нет", и "наш".
Мама все смеялась, когда они шли на остановку, и даже напевала песню про "как на свете без любви прожить", Лесе очень нравилось. Но на полпути автобус сломался, водитель его долго чинил, а мама смотрела на часы на руке и все мрачнела.
- Тебя где носило? - зашипел папа с порога, и глаза у него были темные от гнева. Он сильно толкнул маму в грудь, не дав ей и в дверь пройти, она охнула и отступила назад, задевая Лесю. Та уже почти спала на ходу, от толчка уронила бидончик с малиной и он покатился вниз по лестнице, рассыпая темно-красные ягоды.
Бум, бум, бум - бился бидончик. Леся посмотрела на него и вдруг заплакала - потому что вспомнила, как спокойно и хорошо ей было с мальчиком на поляне, и как дома с мамой и папой так никогда не было.
- Рот закрой и подними, - мрачно сказал папа и, наконец, посторонился и пропустил их в квартиру. Леся заснула в слезах, трогая языком сколотый зуб и слушая тихую ругань родителей на кухне сквозь гул горящей колонки. Хотя ругался-то в основном папа.
В сентябре она пошла в школу - с белыми бантами, с букетом астр в руках и в новых блестящих туфлях, которые тут же до крови растерли ей ноги.
- Мам, а вдруг мне в школе не понравится? - говорила она.
- Если будешь стараться, хорошо учиться и прилежно вести себя, то обязательно понравится, - невнимательно отмахивалась мама.
На линейке Леся почти ничего не видела от волнения - вокруг было столько детей и взрослых, все гомонили, из громкоговорителя играл гимн, выходили барабанщики, за ними знаменосец, а она все смотрела на белые астры в руках, вдыхала их горький запах, и чувствовала, как ее тошнит.
Уже в классе она подняла глаза и увидела Витю Ёлкина за третьей партой. Он махал ей рукой и показывал на место рядом с собой. Она засмеялась, положила цветы на стол учительницы и села рядом с ним.
- Привет, - сказал Витя. - Давай будем вместе сидеть все время, за одной партой?
И мир снова стал спокойным, прекрасным и интересным. Ей выдали букварь и школа началась.
1963
"Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции" было написано красной тушью на полосе ватмана над портретом Ленина. Портрет висел над директорским столом и Ильич смотрел на Витю с таким же неодобрительным прищуром, как и Василий Иванович.
Учитывая, что завучем у него была Полина Ивановна Петрова по кличке "Петька", не приходилось удивляться, что анекдоты про Чапаева пользовались в школе особенной популярностью.
- Ну давай, Ёлкин, рассказывай, - директор нахмурился сильнее. - Зачем и как устроил драку, да еще в таком месте? В туалете, Витя, это же гадко!
Василий Иванович посмотрел в окно. Туалет вообще был для него больной темой - здание школы было старым, с кирпичным отхожим местом на улице. Двадцать лет, как СССР - страна-победитель, Леонов в открытый космос три недели назад вышел, а директор все никак не мог добиться перепланировки и установки сантехники. Он поморщился и вернулся к драчуну Ёлкину.
- Кто с тобой был? Кто против вас дрался, понятно - их Полина Ивановна на улице стережет, пока родителей вызываем, в школу их в таком виде запускать никак нельзя.
Третьеклассник угрюмо молчал, уставившись в пол. Это был не первый хулиган в кабинете директора даже за сегодня (хотя, пожалуй, наиболее впечатляющий за последнюю четверть) и Василий Иванович привычно набирал педагогические обороты.
- Ты хоть понимаешь, что вы наделали? Вы же буквально в дерьме товарищей извозили. Опозорили и испачкали. Их трое, значит и вас было не меньше. Кто с тобой был?
Мальчишка помотал головой, не поднимая глаз.
- Ты же понимаешь, что теперь мы не сможем принять тебя в пионеры? Через неделю день рождения Ленина. Все твои друзья повяжут галстуки, а тебя с ними не будет. Ты же хотел стать пионером, Витя? Ты же клятву учил. Зачем же ты так? Не стыдно?
Ёлкин поднял голову, в его серых глазах стояли слезы, правый заплывал фингалом, рот был расквашен, левое ухо торчало, распухшее и наливалось красным.
- Они котов топили, - прошептал он с отчаянием. - Я позавчера пошел в туалет, и увидел... ниточки, летум. У меня фонарик был в ранце, я заглянул вниз, в жижу, присмотрелся, а оттуда хвост торчит. И лапа. Я решил - покараулю. Отпрашивался и на каждом уроке в туалет бегал. И вот сегодня дождался их.
- Какие ниточки? - спросил первое, что пришло в голову, ошарашенный директор. Витя пожал плечами, смотрел с вызовом - не веришь, не верь.
- Серые. Блестящие. Как паутинки. В воздухе висят, когда животное сдохло. Над телами. Потом пропадают. Да какая разница, Василий Иванович. Они же их убивали, понимаете? В туалете топили и смотрели, как мучаются. Они и сегодня несли серого кота, толстого такого, Павлов его подмышкой держал. А Павлов вот у вас - пионер. Все они пионеры...
Мальчишка нахмурился, сжал губы и опять уставился в пол. Директор вздохнул. За плечами у него было почти двадцать лет стажа, он после войны принял ставку, и видел и слышал уже практически все, на что способны дети, и хорошее, и плохое. Вот про ниточки только слышал впервые. И про Диму Павлова никогда бы не подумал... Из такой хорошей семьи мальчишка, и класс всего лишь четвертый, с родителями предстоял очень неприятный разговор.
- Драка - это не метод, тем более не пионерский метод решения проблем. Но вы заступились за беззащитных животных, я не стану наказывать ни тебя, ни твоих друзей, - сказал Василий Иванович примирительно. - Кто с тобой был-то?
Ёлкин пожал плечами.
- Сам я, - сказал он тихо. - Кого на такое позовешь? Папа сказал про летум вообще никому не рассказывать, - он поднял глаза на директора. - Василий Иванович, не говорите никому, пожалуйста. И моим родителям особенно, что я вам сказал. Мог же я просто зачем-то в дырку заглянуть... С фонариком... Ну или вообще, как хотите. Нельзя мне в пионеры, так и не принимайте, - он отвернулся, сглотнул.
Василий Иванович встал, подошел к мальчику, положил руку на его плечо.
- Примем, Ёлкин, - сказал он медленно. - Если больше драться не будешь, двадцать второго апреля повяжешь галстук. Иди к медсестре, пусть тебе ухо обработает. И домой сразу.
- У нас еще русский и литра, - сказал мальчишка, поднимая с пола синий затертый ранец. - Мы с Лесей Свиридовой всегда домой вместе ходим.
- Одна сегодня дойдет, - отмахнулся директор. - Чтоб духу твоего в школе не было до конца этого урока. Скоро уже родители начнут подходить... Твоих не вызывали пока. Иди, не давай мне повода. Постой-ка...
Витя обернулся от двери.
- А что с котом-то случилось? С серым и толстым?
- Сбежал, - мальчик улыбнулся широко и открыто. - Павлов как к стене отлетел, кота сразу зажимать перестал. Тот ему руку расцарапал, прыг - и деру! Теперь осторожней будет, авось, не попадется никому!
Дверь за Ёлкиным закрылась, Василий Иванович сел за стол и помассировал виски. Мысли скакали в голове, как блохи - коты, серые ниточки, родители Павлова, пионерские галстуки, Витя Ёлкин, в одиночку раскидывающий по нечистому бетонному полу туалета троих старших мальчишек, летум еще какой-то...
Ленин по-прежнему смотрел с портрета вниз, на директора, жизнерадостно, со своим знаменитым хитроватым прищуром.
Родители были на работе до пяти. Уроки делать не хотелось, читать - тоже. Витя немного послонялся по дому и двору, напился компоту, съел пару котлет из кастрюли в холодильнике. Одну вынес Лайке, поправил ей цепь, сел рядом, почесал беременное брюхо. Сука лизнула ему руку, положила голову на колено.
- Пойдешь в лес со мной? - спросил Витя. Собака завиляла хвостом, но дышала тяжело, и мальчик вспомнил, что отец говорил ее пожалеть, не перетруждать. В прошлом помете у нее родилось всего трое щенков, слабеньких, ни один не выжил. Была зима, холодно, Лайка рожала в сенях, мама постелила ей несколько пустых мешков из-под картошки.
Лайка вылизывала мертвых щенков с немым, механическим отчаянием. В воздухе над влажными неподвижными тельцами висели, искрились серые паутинки.
- Пап, а как эти ниточки называются? - спросил тогда Витя. Отец замешкался и посмотрел не на паутинки, а на маму. Мама, со слезами на глазах убиравшая с пола мешки, махнула рукой.
- Давно пора с ним поговорить, Коль, - сказала она. Потрепала Витю по плечу, Лайку - по голове, и вышла. Папа вздохнул.
- Одевайся, Витя. Пойдем щенков хоронить.
Они отошли подальше в лес, чтобы зарыть маленький сверток из мешковины.
"Чтобы Лайка не учуяла, - объяснил отец. - Видишь, как убивается. Первые щенки, и вот как плохо вышло..."
Снег скрипел под валенками. Папа отодвинул от подножия сосны большой камень, они закопали сверток со щенками в снег и поставили камень обратно. Серые веревочки колыхались над могилкой в разных направлениях, проходили сквозь снег и камень, будто их и не было, искрились на зимнем солнце. Они были разной длины, но самая длинная заканчивалась выше Витиной головы.
Папа глубоко вдохнул, протянул руку раскрытой ладонью вперед. Нитки вздрогнули, изогнулись, потянулись к папиной руке, как железные проволочки к магниту. Папа уронил руку - серые нити рассыпались, потеряли направление, опять закрутились как попало.
Отец обернулся и Витя вскрикнул - глаза у него были темно-красные, налитые кровью, радужки и зрачка было почти не видно за багровой пеленой, но пока Витя решал, заговорить или убежать, краснота начала рассеиваться, глаза - становиться нормальными, голубыми.
- Мы - особенные люди, Витя, - сказал папа странным гулким голосом. - Мы можем видеть и управлять летумом - это особая энергия, присущая жизни. Из нее ткутся миры, в которые уходит дух, когда плоть умирает. Это, - отец показал на ниточки, - связи между духом и мертвым телом. Чем дальше жизнь уходит в смерть, тем слабее эта связь. У животных она вообще очень тонкая. А эти щенки издохли, едва родившись, дух не успел набрать силу. Они умерли... - он посмотрел на часы - около часа назад. А присмотрись внимательнее, летум уже слабеет, рассеивается...
Витя посмотрел. Ниточки и вправду становились менее четкими, укорачивались, размывались в морозном воздухе. Мальчик переступил с ноги на ногу - валенки были тонкие, он начинал мерзнуть.
- А другие люди не могут видеть этот... летум? - спросил он. Папа покачал головой.
- Нет, Витя, большинство не может. Есть и другие люди как мы, но нас мало, мы рассеяны по миру и мало кто друг друга знает. Слушай, сынок, пойдем-ка домой обратно, ты уже вон скачешь, ноги замерзли.
Пока они шли, Витя продолжал спрашивать, а папа - отвечать.
Да, когда умирают люди, летум тоже связывает дух с мертвым телом. И это не тонкая нить, а воронка, мощная энергия, как торнадо. Да, как в "Волшебнике Изумрудного Города". Нет, не уносит. Но те, кто умеет, могут входить в эти воронки, в мир летума и общаться с его обитателями. Ну, мало ли зачем, вот умер дедушка, а кубышку его найти не могут. Шутка, конечно, но бывает и вправду важно. Нет, никогда не пробовал. Да, это опасно. Нет, мама не такая, как мы, она не может. Нет, бога нет. Или есть. Тьфу, да я откуда знаю, Витя?
Они уже дошли до дома, во дворе стыла пустая конура, лежала цепь. Перед крыльцом папа положил Вите руку на плечо, нагнул голову, посмотрел ему в глаза.
- Никогда никому не рассказывай о летуме, Витя. И вот еще что... - он помялся. - Леся Свиридова. Я знаю, что вы друзья, и это хорошо. Но вы растете быстро - вот ты только вроде в школу пошел, а уже раз - и третий класс. И я тебя прямо сейчас предупреждаю - кроме дружбы между вами ничего никогда быть не может. Не должно. Мы - летум-ке. Мы должны жениться на своих. Или не жениться вообще.
- Это потому, что мы думаем, что мы лучше? - Витя задохнулся от возмущения, он только недавно дочитал книжку про концлагеря и фашизм.
- Это потому, что когда она родит тебе ребенка, то, скорее всего, умрет, - сказал папа побелевшими губами.
Дверь распахнулась, за ней стояла мама, сердитая и обвязанная серым пуховым платком. За ее спиной, из сеней, на них смотрели отчаянные глаза Лайки - она вытянулась на дощатом полу, положила голову на передние лапы. Рядом на корточках сидела Леся и гладила собаку по голове. Ее светлые волосы выбивались из-под меховой шапки, лицо было грустное.
- Им по десять лет, Коля, - укоризненно сказала мать отцу. - Десять лет, а ты ему чем голову забиваешь? Они же дети. Оставь их в покое.
Папа кивнул, по-прежнему нахмуренный, подтолкнул Витю в дом. Леся подняла голову.
- Вить, ты мне поможешь с математикой, а? Я сидела, сидела, уравнения не решаются, а у тебя все всегда на раз-два. Слушай, жалко щенков-то как! Лаечка грустная совсем. Помнишь, как у Есенина "покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег"?
- Идите в Витину комнату, - сказала мама. - Я вам чаю принесу.
Витя обернулся на родителей из коридора - они стояли вместе, мама опиралась на отца всем телом, папа обнимал ее за плечи. Вот они поженились, хотя мама - нормальная, а не летум-бе. Или ке? Или фе? Они родили Витю (к сожалению, не нормального), и мама не умерла. Он знал, что она не очень здорова, быстро устает и часто пьет таблетки. Неужели это из-за него?
Мама улыбнулась чему-то своему, папа погладил ее по спине, прижал к себе крепче.
- Вить, ну ты идешь, нет? - позвала Леся. - Меня на час всего отпустили, мне опаздывать и папу сердить нельзя. Где ранец твой, доставай математику...
Это было давно, в начале зимы, а сейчас апрель набирал силу, снег в лесу уже весь сошел, на березах и липах начинали распускаться почки, птицы летали, радостно щебеча, празднуя новую весну, новое тепло, новую жизнь со всеми ее обещаниями. Витя шел и тоже улыбался солнышку - в новых (синих!) резиновых сапогах, с папиным охотничьим ножом у пояса (взял с полки, надо успеть обратно положить, пока папа с работы не вернулся). Он искал пару хороших крепких веток, растущих невысоко, чтобы вырезать себе и Лесе две деревянных шпаги, больших, как настоящие.
На прошлой неделе теть Наташа, Лесина мама, водила их обоих в кино на "Скарамуша" и теперь им срочно нужны были шпаги, чтобы фехтовать, как Андре Моро. Особенно в последней сцене, где была дуэль в театре... Витя хотел сделать Лесе сюрприз - она придет из школы, а шпаги готовы. Он ей поможет с математикой опять, а потом они пойдут за гаражи за ее домом и будут играть в Скарамуша, там, может, и еще ребята выйдут...
Витя не сразу понял, что он видит за поляной, между деревьев. Серая воронка была высокой, полупрозрачной, искрила на загибах. Она стояла от земли до неба и медленно вращалась. Витя бегом бросился через поляну - под травой была вода, грязные брызги полетели из-под сапог во все стороны..
Витя никогда до этого не видел мертвецов. Этот был старик, маленький какой-то, худющий, щеки все в морщинах. Он полулежал-полусидел в луже у большого гранитного валуна и выглядел спокойным и внимательным. Глаза у него были карие, широко раскрытые, смотрели в никуда. Рот тоже был открыт, внутри влажно чернели пеньки зубов, блестела пара золотых коронок. Витя потрогал его за плечо - он был жесткий, холодный, как будто выточенный из дерева и зачем-то наряженный в крепкие армейские брюки, сапоги и рваный ватник. Рядом лежало охотничье ружье.
Витя развернулся бежать к дому, звать соседей, вроде бы Федор Иваныч из седьмого, машинист, сегодня не на работе... Он отошел на несколько шагов и вдруг остановился. Повернулся, выставил руки ладонями вперед, как папа тогда в лесу. Глубоко вдохнул, закрыл глаза и попытался внутри, в голове, потянуть столб летума на себя.
Когда Вите было четыре года, он взял с полки книжку, на обложке которой человек в высокой шапке шел по берегу моря, держа в руках мохнатый зонтик.
- Мам, это какая буква? - спрашивал он, сидя в углу кухни.
- "Р", - говорила мама. - А следующая - "О".
Через пять минут Витя, сам складывая буквы, узнал, что человека звали "Робинзон Крузо".
Через два часа он прочел первую страницу, шевеля губами и хмурясь от напряжения.
Через неделю он прочитал всю книжку дважды и с удовольствием пересказывал отдельные главы ребятам в детском саду. А еще через неделю воспитательница вызвала родителей, потому что с Витиной подачи дети стали играть в дикарей-людоедов и разжигали костер, чтобы изжарить у столба троих "жертв", которые с большим любопытством ждали своей участи у стенки навеса и ковыряли в носу.
Так или иначе - всему, чего хотел, Витя учился в жизни сам, не дожидаясь, когда кто-то соберется его научить. Когда он был готов, он начинал делать.
Выставленные ладони захолодило и закололо маленькими иголочками, а глаза, наоборот, стали горячими, как будто кто-то разжег маленькие огни внутри глазных яблок. Он поднял веки с усилием - они были очень тяжелыми - и увидел, что столб летума уже не уходит в небо, а стянулся, повернулся и смотрит на него темным раструбом, как труба граммофона - у бабушки был красивый блестящий граммофон, дореволюционный. Горло воронки выглядело, как вход, и Витя сам не понял, что его заставило туда шагнуть. Темнота вспыхнула в голове, тело охватил леденящий холод, он захотел перестать двигаться, перестать думать, перестать быть. Но в нем всегда, с раннего детства, была сильная часть, которая знала, "как". Он шагнул через силу - раз, другой, третий...
... и оказался в таком же лесу, только летнем, зеленом и очень тихом. Сосны, мох, островки гранита. Птиц было почти не слышно, только иногда отстукивал дятел или свистела сойка. Диска солнца видно не было, свет лился отовсюду, и его казалось больше, чем обычно в таком густом лесу. Пахло грибами и сыростью. Мертвеца на поляне не было. Витя был один.
Он осмотрелся по сторонам и пошел куда глаза глядят. Он шел больше часа, а лес все не менялся. Ему начало становиться страшно, хотелось чтобы что-нибудь изменилось, чтобы появилось что угодно - ручей, поляна, упавшее дерево, какое-нибудь животное. И тут он вышел к высокой гранитной горке.
Под ногами зашуршало - проползла гадюка, яркая, крупная, длиной с его руку. Витя закусил губу, чтоб не вскрикнуть - его резиновые сапоги змее было не прокусить, но сам вид гибкого темного тела наполнял его страхом и неприязнью. Мальчик быстро полез на горку, прыгая с валуна на валун, скользя подошвами по влажному мху. На вершине холма стояла высокая елка, очень красивая и пушистая, хоть на центральную площадь в Новый Год. Под елкой сидел сморщенный человечек в зеленом костюме и блестящих башмаках с золотыми пряжками. Он ел булку с маслом, откусывая от нее острыми желтыми зубами, и крошки застревали в его узкой седой бороде. Рядом лежала и дымилась курительная трубка из голубого стекла. Размером старичок был чуть больше Лайки.
Гном заметил Витю, крякнул, с сожалением отложил в сторону бутерброд, отряхнулся.
- Под косматой елью, в темном подземелье, где рождается родник, меж корней живет старик... - начал он противным скрипучим речитативом.
- Кто родился в день воскресный, - ошеломленно продолжил Витя заклинание из любимой сказки, - получает клад чудесный...
- Ну и? - уставился на него старичок. - Ты воскресный или как?
Витя не знал точно.
- Да вроде нет, - неуверенно сказал он. - Я точно не знаю, но мама рассказывала, как ее скорая прямо с работы увозила в роддом... Если б воскресный был день, так чего бы она работала, правильно?
- Правильно, - покладисто согласился человечек и снова взялся за булку. - Вот и проходи тогда дальше, мальчик. Продолжай идти. Не заблудишься. Каждый мертвый путь находит, рано или поздно.
- Я не мертвый, - запротестовал Витя.
- Все мертвые так говорят, - отмахнулся гномик. - Некоторые неделями бродят и бубнят "Я не мертвый, я не мертвый". Не докажешь.
- Но я правда живой, - нахмурился Витя. - Старик был мертвый, на поляне. А над ним вихрь, папа сказал, это летум. Он сказал, мы - летум-ке и умеем им управлять. Вот я и попробовал...
- Летум-ке, говоришь... А папа твой сейчас где? - с интересом спросил человечек, снова откладывая свою еду.
- На работе, - пожал плечами Витя. Гномик почему-то облизнул губы, осмотрел его с ног до головы, задержавшись взглядом на ноже у пояса, и закивал.
- Тогда я тебя направлю, мальчик, - сказал он, улыбаясь. Зубы казались очень острыми и слишком крупными для его сморщенного лица.
- Вот тебе проводник, - он поднял со мха еловую шишку и три раза стукнул по ней своей стеклянной трубкой. Потом уронил ее на гранит, шишка закрутилась на месте, медленно покатилась с холма, потом остановилась, как будто поджидая Витю.
- Иди за ним, - сказал гномик. - Он тебя выведет, куда надо.
"Кому надо?" - думал Витя, чувствуя спиной острый взгляд сказочного старичка. Но шел за катящейся шишкой, потому что она его все же куда-то вела, а он боялся снова оказаться один, в ловушке неизменного леса одинаковых деревьев.
Лес скоро кончился - Витя и не заметил, как, и начался город - пустые улицы, выбоины на стенах, как от снарядов, темные глаза разбитых окон. Табличек с названиями улиц не было, но в том, как стояли дома, какой формы были крыши, чудилось что-то чужое, непривычное. Старинная мостовая была мокрой от дождя. Шишка катилась по ней с тихим стуком. "Костяным" откуда-то всплыло у Вити в голове, хотя, как именно стучат кости, он представлял смутно, только из старых сказок про Бабу-Ягу.
Он вышел на площадь, в середине которой был разрушенный фонтан, как будто взорванный бомбой. Высокая стрельчатая башенка фонтана стояла сломанная, как дерево после грозы, фигурки, подпиравшие ее, были разбросаны по брусчатке. В арке одного из дворов, рядом с мертвым деревом с узловатыми ветками, стояла молодая женщина в светлом пальто. Она поймала Витин взгляд, показала на шишку и покачала головой. Витя побежал к ней.
- Не ходи туда, куда оно тебя ведет, - сказала женщина, когда мальчик подбежал ближе. - Тебя ведут на заклание. Кровь агнца оросит сухую землю и мертвые оживут в своих снах.
"Сумасшедшая", с испугом подумал Витя. Шишка подкатилась и ткнулась ему в ногу, напоминая, что нужно идти за ней.
Женщина схватила его за плечо - он сквозь пальто почувствовал, какие у нее горячие пальцы.
Ее слова звучали странно - как будто она их говорила на каком-то другом языке, а Витя почему-то слышал русский. Он повел плечом, освобождаясь от ее раскаленных пальцев. Она моргнула. Глаза у нее были зеленые.
- Ладно, не пойду, - сказал он. - Сам буду дорогу искать.
- Хорошо, - сказала она, и тут же вскрикнула - волшебная шишка подскочила в воздух и ударила ее в лицо, как будто брошенная невидимой рукой. Отлетела и бросилась на нее снова. Женщина закрывала лицо рукой. Шишка атаковала ее, как огромная сердитая пчела.
- Беги, - крикнула женщина Вите из-под руки. Он побежал - и вовремя - изо всех переулков, которыми он только что прошел, выбежали мрачные гестаповцы в черных формах с красными повязками на рукавах, целая толпа, Витя таких в кино видел. Они все остановились, когда он остановился и завертели головами, как будто не видя его. Витя почувствовал, как кто-то тянет его за ногу и взглянул вниз. Одна из бронзовых фигурок с фонтана - хитро улыбающийся крестьянин - ожила и ухватилась за его штанину. Мальчик сильно дернул ногой, вырывая ткань из металлических пальцев, и старик зашипел, открывая рот, полный длинных зубов-иголок.
- Сюда, ко мне! - закричал он трубным голосом, и сразу все гестаповцы повернули головы и одновременно двинулись к нему - свастики на рукавах шевелились, как пауки.
Витя закричал от ужаса и снова побежал, не разбирая дороги. Дом, переулок, маленький сквер с черной решеткой ограды, улица. Слаженный топот десятков ног позади не отставал. В боку начинало сильно колоть, он тяжело дышал. Он не пил уже много часов, дыхание царапало горло, язык казался большим и распухшим. Он обернулся на бегу, проверить, близка ли погоня, и влетел в кого-то крепкого и жесткого, пахнущего дымом и машинным маслом. Скрипнули сапоги - молодой кареглазый танкист присел перед Витей, посмотрел ему в лицо.
- Ты откуда, мальчик? Ты в опасности?
Витя закивал, говорить не хватало дыхания. Из-за угла вылетела толпа преследователей - они по-прежнему двигались слаженно, как один человек, много раз отраженный в зеркале.
- Петей меня зовут, Егоров Петр, - сказал солдат, срывая с пояса гранату и выдергивая чеку. - За мной!
Он бросил гранату в переулок и, схватив Витю за руку, потащил его в другой. От взрыва дрогнул весь мир, здания впереди и позади них затряслись, посыпалась известка, кирпичи, у самых Витиных ног разбилась гипсовая кариатида с какого-то балкона. Голова откатилась к стене, а потом белые веки дрогнули и открылись. У нее были такие же голубые глаза, как у Леси. Солдат опять дернул его за руку, они пробежали в кирпичную арку и она расспыпалась и обрушилась за ними.
- Ты пей, пей, тут ручей недалеко, - говорил Петр. Витя жадно пил из фляги, там уже плескалось лишь на дне. Жажду эта вода утоляла очень плохо, но чуть-чуть полегче становилось.
Они шли второй день и мальчик становился все слабее. Они вышли из города - Петр сказал, что это был Дрезден. Витя тогда впервые напился из зеленой фляги, что болталась на поясе у Петра и вместо утоления жажды испытал странное растворение в окружающем пространстве и чувство, как будто элементы его меняются, как только к ним устремляется его внимание.
У дороги, что вела из города, горами были свалены трупы в разорванной одежде.
- Американцы, суки, бомбили, - сказал Петр с искренней ненавистью. - Хотели Сталина впечатлить своей огневой мощью и безжалостностью. Ага, напугали ежа голой...
На самой верхушке горы мертвецов развевались белокурые волосы девочки, очень похожие на Лесины. Под Витиным взглядом девочка села и повернула к ним разбитое лицо.
- Эй, - прикрикнул на нее Петр. - Ну-ка не баловать!
Девочка кивнула, легла, как была и снова стала мертвой.
- Поначалу вставали и ходили за мной, - объяснил солдат. - Как упыри. Боялся я их сильно. Бегал, прятался. Замполит еще наш приходил, все военно-поелвым судом грозился, его тоже очень боялся. Застрелил его четыре раза, раз задушил, два раза лопатой убил. Перестал приходить. Больше никого не боюсь. Давай-ка, Витька, танк мой найдем. Где-то тут же должен быть... Может, в стогу сена спрятан? Как найдем, так быстро доберемся. Куда тебе надо-то?
- Домой бы, - говорил Витя, и раз за разом пробовал открыть летум, пробурить в нем воронку, сквозь которую стала бы видна поляна и мертвый старый Петр у камня (хотя этот, молодой, в гимнастерке с капитанскими погонами, с кожаным танковым шлемом, заткнутым за пояс, был куда веселее).
Витя боялся подумать, в какой панике вчера вечером была мама, когда он не вернулся домой, как бледнел и играл желваками папа, собирая соседей прочесывать ночной лес. Как вызванные наряды милиционеров, с овчарками на поводках, все ищут его и ищут, перекрикиваясь среди цветущих берез, а мама капает в стакан с водой горько пахнущие капли, пьет их и сидит неподвижно, смотрит в окно... Снова и снова Витя выбрасывал руки ладонями вперед, закрывал глаза, вдыхал, выдыхал, сдвигал и раздвигал пальцы, даже складывал из них разные фигуры - ничего не помогало.
- Ты чего, Витька, в небо дули крутишь? Иди сюда, к костру, расскажу тебе, как мы в сорок третьем из окружения выходили. Эк тебя шатает. Пить еще будешь?
- А после войны вы что делали? - спросил Витя, передавая флягу обратно Петру. Тот протянул ему кусок хлеба и сосиску, поджаренные на палочке над костром, как на шампуре. Еда пахла очень вкусно, но совсем не насыщала мальчика. Петр, впрочем, ел с аппетитом и много. Когда он разводил костер, рядом тут же, как по волшебству, всегда оказывался высокий короб с провиантом.
- После войны? - он нахмурился. - Не помню. Так кончилась война-то? Ну да, Берлин же брали... Дрезден, опять же... Весна... Вернулся... Маруся не дождалась, воспаление легких... Электриком взяли на железную дорогу... Пил многовато, конечно, все обещался завязать, да как тут... На охоту утром пошел, зайца хотел в сметане, гон у них сейчас...
Солдат схватился за грудь, темнея лицом, на глазах старея.
- Сердце, Витька, сердце схватило, вдохнуть не мог. Заломило все, как каменное стало тело. Ноги подкосились, так и сел, где стоял... Что ж это, все, что ли, значит? Это все?
Ответа у Вити не было, к тому же ужасно захотелось спать. Он растянулся на мягкой траве около костра и уснул, и во сне его все звали, звали по имени какая-то женщина и какая-то девочка, голоса были очень знакомыми, родными, но он никак не мог вспомнить их имен и лиц.
Проснулся он от звуков патефона, игравшего "Расставание" - у Вити дома была такая пластинка, мама ее очень любила. Только эта была сильнее заезжена, голос певца будто шептал сквозь треск и шипение.
Мне немного взгрустнулось,
Без тоски, без печали
В этот час прозвучали
Слова твои.
Петр, снова молодой, сидел у костра в черном танковом комбинезоне, в шлеме, и подыгрывал патефону на губной гармошке.
- Успокоился я, - сказал он Вите, увидев, что тот проснулся. - Видишь как, умер, а не исчез. Выходит, жизнь-то - не просто способ существования белковых тел? Но и черти с вилами что-то не бегут меня в котел бросать и тушить там под соусом, как я того зайца собирался. Эх, какого я, Витька, зайца готовил - пальчики оближешь!
Он подмигнул мальчику.
- Вставай давай, я вспомнил, где мы танк найдем. А может не вспомнил, а только что придумал, но все одно найдем. Поднимайся, лежебока!
Витя поднялся и тут же упал. Петр бросился к нему, напуганный, поднял за локти.
- Ты чего, Витька? Ну-ка, глянь на меня прямо... Да что ж такое, да ты ж от жажды весь ссохся! Пьешь, пьешь, я только бегаю флягу наполняю. Ну что ж такое!
Песня кончилась, игла шипела на пластинке.
Вите пришло в голову, что если они вернутся туда, где он вошел в летум - в тот странный нескончаемый лес - то, может быть, у него получится снова открыть окно в свой мир. Петр закивал, снова сбегал за водой, напоил мальчика из фляги - вода проливалась, пропитывала его рубашку, но легче стало лишь чуть-чуть.
- На танке поедем! - сказал Петр и потащил Витю к близкому перелеску - сначала помогал идти, потом просто взял и понес.
- Легкий ты совсем! - говорил он Вите с напускной бодростью. - Вот я в сорок четвертом старшину нашего выносил через лес - он мелкий совсем был, чуть выше тебя ростом, но тяжелый - ух! еле допер. Заштопали его на славу, знаешь, до Берлина со мной дошел, потом в Ереван уехал, женился, пять дочек, представляешь, Витька! Держись, пацан!
Танк был теплый, как будто долго грелся на солнце, подставляя ему пахнущие мазутом бока. Петр усадил мальчика на нагретую броню, заглянул в лицо.
- Давай, соберись. Залезай в башню. В танке доводилось тебе бывать-то? Ну, в музее там или где?
Витя не успел ответить (нет, не доводилось) - в небе застрекотали самолеты, много, пара десятков, пули ударили в землю, выбивая столбики пыли.
- Я сперва подумал, "мессеры", - закричал Петр, сгребая Витю в охапку и прячась с ним за танком. - А это ж наши, илы десятые! Совсем сдурели, что ли - на бреющем из пулеметов лупят!
Самолеты прошли над ними, развернулись, ушли выше - и вдруг небо наполнилось белыми парашютами - как семечки одуванчика, они летели по ветру, все ближе к Вите и Петру. Один парашют был ярко-красным, как флаг. Брошенные самолеты разлетались в разные стороны, некоторые из них теряли высоту, с ревом неслись к земле, врезались в нее. Столбы дыма от взрывов наполнили воздух, земля содрогалась. К моменту, когда все парашютисты коснулись земли и побежали к ним, синхронно, как позавчерашние гестаповцы, в небе оставался лишь один самолет. Серебристый, красивый, он покачивал крыльями и уходил все выше, пока не исчез в облаках. Витя смотрел на него, глаз не мог отвести, как будто этот момент закреплял что-то в его судьбе, он сам пока не знал, что.
А когда он опустил голову, то увидел, что к ним, отбросив красный парашют с серпом и молотом, приближается очень маленького роста человечек в офицерской форме, в ладно пригнанном кителе с парадными золотыми погонами. У него была узкая седая борода и он покуривал трубку синего стекла - тут-то Витя его и узнал.
- Смирно, сержант Егоров! - скомандовал гномик. Петр, как завороженный, поднялся и вытянулся в стойку. Витя тоже встал, опираясь на броню.
- Нет тут задержанных, товарищ полковник! Вот, мальчишка потерялся, плохо ему, не знаю, как помочь.
- Я знаю, - кивнул старик. - Я знаю, как ему помочь. Сперва забери-ка у него из-за пояса нож. Ты, Егоров, тут единственный, кто может без боли коснуться металла среднего мира, так как у тебя пока не утрачена связь с телом... уж каким-никаким. Мертвое, но есть.
- Не надо, - попросил Витя, но Петр нагнулся к нему и прошептал.
- Да ладно тебе, отдай нож, чего жмешься? Он же сказал, что знает, как тебе помочь. Что, думаешь, я тебя защитить не смогу?
Витя кивнул, вытащил из-под ремня отцовский охотничий нож и отдал Петру.
- Открой, - сказал гномик, попыхивая трубкой. Его табак пах серой. Петр расстегнул пуговицу кожаных ножен, достал нож. Свет отразился от длинного лезвия, толпа парашютистов вокруг ахнула.
- Хороший нож, - старик погладил бороду, закивал. - Острый, ухоженный. Теперь нужна капля крови. Живой крови. Лишь капля. Витя? Согласишься?
- Давай палец, - Петр протянул руку. Крепкую, молодую, загорелую. Витя вздохнул и положил свою в его. Лезвие ножа легко вошло в кончик указательного пальца, мальчик лишь поморщился.
- Теперь в рот, - улыбнулся старик, показывая желтые острые зубы. Витя вскинул голову - Петр стоял, как завороженный, и смотрел на каплю крови на лезвии. Как во сне, поднес нож ко рту, лизнул...
И закричал в экстазе, глаза широко распахнулись и остекленели.
- Готовьте жертвенную чашу, - махнул гномик своим парашютистам. - Крови хватит на всех.
Тут же откуда-то взялась большая плоская чаша черненого серебра, парашютисты, возбужденно перешептываясь и хохоча, водрузили ее на треножник, обступили широким кругом.
- Кровь агнца оросит сухую землю и мертвые оживут в своих снах, - одобрительно кивнул старик.
- Что вы с ним сделали? - в ужасе спросил Витя, глядя на Петра, который все стоял и таращился в никуда, как истукан.
- Кровь летум-ке позволяет мертвым быть живыми, - по-прежнему улыбаясь, ответил старик. - Он сейчас вновь проживает свою жизнь. Может, точно так же, а может и получше. Подожди, это всего пара минут. Сейчас он снова пойдет в лес охотиться, получит инфаркт миокарда и очнется. А потом еще захочет, хе-хе.
Петр и правда очнулся, заморгал, как-то странно посмотрел на Витю, сжимая нож в руке. Витя отшатнулся назад, но там плотным строем стояли парашютисты. Холодные руки толкнули его к треножнику.
- Давай, Егоров, - сказал старик. - На руках ему режь вены. Над чашей только держи. Ты же помнишь, что резать надо вдоль, не поперек. Вдоль больнее, конечно, но так кровь не успевает сворачиваться. Ты же себе тогда поперек резал, помнишь - так позорище сплошное вышло на весь госпиталь. Совесть заела, да? Этот, - гном кивнул на Витю, - ведь не первый мальчик, у которого есть то, что тебе нужно? Что там было у того беленького? Бинокль цейсовский? Не отдавал, сучонок фашистский? Ну как же было не пристрелить-то?
Петр плакал, слезы собирались в глубоких морщинах его старого лица.
- Давай, Витя, - сказал он. - Все равно помрешь ведь. Никак тебе отсюда не выбраться. Так хоть кровь не пропадет...
Витя брыкался из последних сил и не верил, но Петр схватил его за руку, потащил к чаше, разорвал рукав его рубашки.
- Прости, пацан, - сказал он. - Иншульдиген, юнген. Мне важнее.
И нож распорол Витину руку от локтя до запястья - глубоко, до кости. Витя заорал, глядя, как яркая кровь толчками побежала в чашу. Он кричал и дергался, но Петр держал его крепко, а в голове уже нарастала звенящая легкость, ощущение блаженной пустоты и близкого покоя.
- Кто родился в день воскресный, получает клад чудесный, - пробормотал злой гном, задумчиво глядя, как кровь струится по серебру.
Витя подумал о маме. О Лесе. О папе. О драке в школе. О том, каким он тогда был сильным, как скуксилось лицо Димки Павлова после встречи с его кулаком. Как радостно удирал из школьного туалета серый кот - свободный. Витя думал обо всем сразу, и слабел, и умирал.
Но тут вдруг дрогнули земля и небо, и закричали люди или нелюди вокруг, и хватка Петра на Витиных плечах ослабела. Треножник покосился, чаша завалилась на бок. Витина кровь вылилась на землю и тут же задымилась и исчезла.
- Нет! - крикнул старик, а в огромную прореху в мироздании шагнул Витин папа с обнаженным ножом в руке. Он был свиреп и прекрасен, как Фэт-Фрумос, сражающий дракона, как Алеша Попович, заносящий булаву над Тугарин-Змеем, как Скарамуш в конце дуэли.
Витя лежал на сухой земле, мелко дрожа и истекая кровью, и смотрел, как разбегаются парашютисты, как пятится, дрожа, Петр, как гномик бросается на папу, а тот хватает его за бороду, дергает вверх и одним движением перерезает ему горло. И идет к Вите, поднимает его на руки и бежит с ним к светящейся белой дыре, за которой светит солнце, стоит весенний лес, и сидит у гранитного валуна мертвый старик, а рядом машет хвостом Лайка.
- Коля Ёлкин, ты что ли? - крикнул Петр вслед папе. - Это ж я, Петр Афанасьевич, электрик из четвертого депо... Твой малец, что ли? Ты прости меня, Коля. И ты, Витя, прости! Прости-и-ите...
Воронка летума снова выпрямилась, выпустив их. У Вити в глазах уже было темно и в ушах шумело, как будто пластинка кончилась.
Папа снял с Вити рубашку, разорвал ее на полосы и перетянул ему руку, заматывая туго, изо всех сил. Завернул его в свой ватник, прижал крепко-крепко, мальчик слышал, как стучит его сердце.
- Па, попить есть? - прохрипел Витя. Папа покачал головой.
- Держись, сынок, сейчас побежим быстро, дома напьешься и скорую тут же вызовем. Держись, Витя! Лайка, за мной!
Он и вправду побежал быстро, задержавшись всего на полсекунды, чтобы пнуть труп старика. Тот завалился набок, и это было последним, что Витя видел прежде чем потерять сознание.
- Пап, я все врачам сказал, как ты научил. И милиционеру тоже. Что увидел мертвеца, испугался, побежал, не разбирая дороги, потом показалось, что кого-то увидел в лесу, достал нож и случайно им руку распорол. Пап, ты сердишься?
Отец помотал головой и затянулся сигаретой. Витя, в серой больничной пижаме, сидел на узком подоконнике, прижавшись лбом к стеклу, а папа стоял рядом и курил в форточку. Мама ушла разговаривать с лечащим врачом - крупной усатой теткой, имени которой Витя за три дня так и не смог запомнить.
Папа был очень молчалив, говорил с Витей как будто через силу, и мальчика это терзало куда глубже, чем горячая тянущая боль заживающей руки. Плюс Витя все никак не мог понять, как вышло, что его никто не искал и даже не знал о его исчезновении - ведь прошло очень много времени, и доктора говорили о "трехдневном обезвоживании организма". Витя собрался с духом и спросил. Отец посмотрел на него, вздохнул, возвращаясь из своих мыслей, сжал его плечо.
- Время в летуме течет совсем иначе, Витя. Я не знаю точно, насколько быстрее. Но быстрее. Ты во сколько со двора ушел?
Витя подумал.
- Где-то в час, наверное.
- Чуть разминулись, значит. Я с работы пришел минут через пятнадцать. Ты холодильник неплотно закрыл, дверь отошла, но разморозиться еще ничего не успело. Лайка во дворе разрывалась, цепь натягивала. Я как почуял недоброе, сразу ее спустил и за ней побежал. Значит, полчаса у нас прошло против твоих трех дней.
Витя вздохнул.
- Папа, - сказал он затаенное. - Пап, прости меня, пожалуйста. Когда меня выпишут, все станет как раньше, да же?
Отец докурил, раздавил окурок в консервной банке на окне и горько усмехнулся. Потом поднял на Витю усталые озабоченные глаза.