Она сказала, что ее зовут Саша. Потягиваясь и закручивая на затылке рыжие спутанные волосы. Имя удивительно шло ее сухим острым локтям, бледно-розовым пятнам сосков на впалой, почти мальчишеской груди, плавному узору ребер, покрасневшим с ночи коленям.
- Лучше не брейся там, - сказал я ей наутро. - На второй день уже колючая.
Ее выплеснуло в прокуренную тьму полупьяным захлебывающимся смешком, меня назвали неженкой и извращенцем, но через неделю выяснилось, что она меня послушала.
Нежные русые завитки у нее пахнут сладко и остро, и когда я опрокидываю в нее лицо, она начинает бесконечно причитать на одной ноте: "о боже, боже, боже, боже", и так до самого конца. Мало от кого бог сейчас получает такие истовые восхваления, и за одно это он ее простит. Впрочем, ей, кажется, все равно. Она даже о презервативах умудряется забывать, не то что о душе. Однажды она наверняка сделает аборт от меня.
Она много смеется и мало говорит, она частенько остаётся на ночь - когда ее муж снова уезжает на вахту. Бабки на лавочке, должно быть, давно шипят ей между лопаток. Не знаю, я никогда не показывался вдвоем с ней на улице.
Она завелась в моей опустевшей гулкой квартире, как приблудившаяся нечисть.
Так бывает: вчера забыл сплюнуть через левое плечо - а вечером на ступеньках между третьим и четвертым этажом уже сидит Саша в халатике с цветами и драконами, с размазанной по щекам тушью и с банкой из-под чипсов в руках. В банке шевелятся измазанные розовой помадой бычки, за тонкой дверью исходит воем соседская шавка, а глаза у Саши веселые и ласковые, как у деревенской дурочки.
Сегодня забыл обновить над дверью колючую ветку бессмертника - и вот Саша уже размазывает свой запах по двухнедельной свежести простыням. Саше плевать на все, и тебе тоже плевать, лишь бы она не останавливалась. И она не останавливается, и под утро ее острые пальцы ловко вскрывают третью пачку сигарет, и твой кашель будит соседей, которых не добудили ее вопли.
А я наконец засыпаю, не замечая, как в дальнем углу темнота открывает два внимательных глаза, и отражение в зеркале идет помехами.
Я понятия не имею, что Саша получает от меня. Я очень хорошо знаю, что получаю я сам.
- Объелся груш, - говорит Саша и скидывает маечку. Одежда не задерживается на ее теплом, остром теле, соскальзывает, словно кожа у Саши из стекла.
Потом она уходит. Она живёт на третьем, за обитой драным коричневым дермантином дверью. Я ни разу там не был.
Третьего дня я вытащил из слива в ванной спутанный мыльный комок рыжих волос.
Я уже научился засыпать под хрипловатый смешки и нашептывания Somebody Else. Сначала было страшно, потом взяла злость, потом стало все равно.
Но сейчас тот, другой, словно выцвел. И если снится всякая дрянь, то разве что от удушья, когда на меня закидывают руку, а то и ногу.
Но вот под утро она спит, дышит с сипловатым присвистом, вздрагивает во сне, но спит. А я с отрешенным любопытством наблюдаю и наблюдаю, как ее отражение в зеркальной двери шкафа сбоит, шевелится, открывает чужие глаза и садится на постели.