Ночь - не самое темное время суток. Она хотя бы жива.
Рассохшаяся рама полуоткрыта, и это вроде бы призвано выпускать на улицу застоявшийся сигаретный дым, а вместо этого в комнату просачиваются звуки. Кто-то бодро газует - тормоза, колонки, танцы под фонарем, музыка так орет, - и женский голос у подъезда поначалу громко, потом все тише подскуливает "не надо жень не на..." - "заебали бляди щас полицию вызо..." - стук рамы, звон стекла, смех, смех, смех.
Где-то за лесом небо буравит очередной самолёт, потом проходит над крышами, накрывает гулом, и шлейф его рева метет по асфальту, и на фоне всего этого надрывается соловей.
- Откуда тут соловей?
Саша скатывается с подоконника, сверкает локтями, коленками. Если до неё дотронуться в темной комнате, она заискрит, как сухая кошка.
Смеется.
- Два соловья. Три соловья... Четыре! Нет, три.
Летний город похож на налитую до краев тарелку супа.
Под утро затихает все, кроме соловьев.
Почти все.
Я так и не привык к тому, что она иногда дышит рядом.
Рассвет вытаскивает меня из влажной постели - босиком на кухню - глотать теплую воду из-под крана.
- Ты же умный мальчик, - говорит Somebody Else, - ты же не пойдешь на голос, который будет поутру звать тебя из-за двери в ванную, правда? И не откроешь дверь, если в глазок никого не будет видно? Хотя знаешь, если тебе звонят в дверь в час между волком и собакой, лучше вообще не подавать голос и в глазок не выглядывать. Нужно закрыться одеялом с головой и притвориться мертвым. Ну, кому я объясняю, у тебя это охуенно получается, правда?..
- Верни его.
Это первое, что я ему сказал. Это единственное, что я вообще ему сказал.
- А волшебное слово?..
Стакан летит в стену.
Она не просыпается. Ни от звона, ни от жалобы пружин, когда я тяжело опускаюсь рядом. Спит, закинув ногу на скомканное одеяло, белым светящимся росчерком разделив кровать. Божья каллиграфия в китайских синтетических трусиках.
Спутанные волосы сияют над смятой подушкой. Почему я раньше не замечал широкую седую прядь в самом центре рыжего дрожащего марева?
Пальцы окунаются в тепло. Ее волосы совсем неощутимы на ощупь, кажется, ими можно дышать.
Седая прядка жесткая и сухая - впивается в кожу, да так и остаётся у меня в руках, легко и без усилия отделившись от головы.
Саша вздыхает во сне.
Ночь хотя бы жива.
На рассвете она хотя бы была здесь.
Прядь седых волос, намотанная на мои пальцы, врезавшаяся почти до кости - единственное, что остаётся от нее наутро.
И ещё тонкий серый пепел на простыне, повторяющий очертания ее тела.