- Год прошёл, - мечтательно говорит Саша, отводя бесплотной рукой край байкового одеяла, которым завешено выбитое окно. - Слышишь?
Я окунаю лицо в мокрый запах зелени, пыли и земли, стараясь не располосовать ладони о торчащие из рамы осколки стекла.
Соловей.
Саша улыбается и тает. Растворяется в рисунке обоев.
В моей комнате по ночам раскрывает крылья Горе. У Горя любопытные голодные глаза и цепкие коготки. Горе такое же острозубое, как счастье, только оно мне не принадлежит. Это и к лучшему, думаю я, когда Горе перекидывается стремительной то ли змейкой, то ли ящеркой, сухо шелестит сквозь густой пьяный воздух и ныряет мне под кожу.
Там безошибочно находит сердце и вьется вокруг, сжимает тонкое кольцо, ощупывает беспокойным языком.
Поэтому Горе все знает про меня. Чувствует меня, как глухая танцовщица чувствует ритм, приложив ладонь к резонирующей поверхности.
Вот я опоздал на трамвай, торопился, не догнал.
Вот уснул с книгой на коленях и вздрогнул во сне, когда переплет выскользнул из пальцев и тяжело грохнул об пол.
Вот я радуюсь. Вот злюсь. Вот маюсь полночи от стены к стене.
Я понимаю, когда ему становится скучно там, внутри. Оно выцарапывает коготком-иголкой собственное имя по пульсирующей горячей поверхности. Снова и снова. Слизывает выступившие капли. Должно быть, улыбается там, в пустоте.
Я-то улыбаюсь.
Горе такое же острозубое, как счастье. Черты его смазываются и плывут у меня перед глазами, принимая смутно знакомые формы.
За плечами - то тень перепончатых крыльев, то силуэт безымянной старухи, то хрустальные города.
- У меня есть одна идея, - говорит с потолка Somebody Else. - Ну, в смысле, это у тебя есть идея, но ты ж ее не озвучишь, неженка.