Я целовал его, когда нас толкнуло первым порывом горячего ветра. Целовал, чувствуя, как его разморенная ленивая улыбка превращается в болезненно-страстный оскал. Держал его легкое птичье тело в ладонях, пока он вздрагивал, сводил лопатки, жался ко мне, живой и беспокойный. Я целовал его. Не закрывал глаза. Видел, как его зрачки расплываются густыми чернильными пятнами. Дышал.
Я целовал его, пока небеса стремительно гасли. Воздух становился сухим и шелестящим, его приходилось проталкивать в легкие, он царапал горло, как папиросная бумага.
Я целовал его, пока мир переставал быть. Пока деревья в ближнем парке скручивали черные листья, пока дворняга в ужасе скулила, пытаясь забиться под покореженную урну, пока асфальт начинал плавиться, пока закипала вода в реке.
Я целовал его, пока мы истлевали в руках друг друга. Пока рассыпались серой горькой пылью, а пыль - расцветала то и дело пронзительно-белыми всполохами открывающихся костей. Фаланги его пальцев, клетка ребер и улыбка, навсегда оставшаяся моей и для меня.
Я целовал его, пока с холодного неба летели серые хрустящие хлопья. День за днем, покрывая закончившийся мир легким, пугливым пологом.
Я целовал его, пока десятилетия на этой земле ничего не росло. По желтовато-серому куполу гулял туда-сюда мутный дрожащий шар - солнце?..
Я целовал его, пока к небу рвались первые стебли злой горькой травы, пока она вцарапывалась корнями в землю и заполняла все до горизонта с упорством и жадностью. Через сотни лет над нами разлилась и вышла из берегов дикая степь, и ветер трогал мягкие пестрые перья на груди птицы, зависшей высоко-высоко, прямо над тем местом, где мы остались вместе.
Я целовал его, пока золотые раскосые глаза новых археологов всматривались в распахнутый им навстречу культурный пласт. Я целовал его, пока осторожные и ловкие пальцы освобождали из слежавшегося в камень пепла очертания бывшего мира. Расплавившаяся электронная сигарета. Опустевший ошейник. Осколок бутылки. Отпечаток воробьиного крыла.