Рейнеке Патрик : другие произведения.

Легенда о Вечном библиотекаре

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    сказка про вымышленный университетский город первой половины 18 и начала 21 века (оммаж Борхесу) ко Дню "Жила-была библиотека..." в "Заповеднике сказок" (опубликовано в сборнике избранного 2014 г.)

   Библиотека Г*** возникла одновременно с Университетом. Это общепризнанный факт. Но и по сей день, когда количество потребленного в компании пива достигает критической отметки и пустых кружек становится столько, что они едва умещаются на столе, вновь и вновь разгорается старый спор - что же возникло раньше. С одной стороны - и это известно каждому - первоначальная библиотека сложилась из книжных собраний факультета Семи свободных искусств и трех старших факультетов. То есть из книг, которые принесли с собою, переписали для себя или заказали в переписку студенты и преподаватели. С другой стороны - и это тоже знает в Г*** всякий - еще до получения Университетом хартии, существовала библиотека капитула церкви Святого Духа. При ней возникла первая школа, давшая начало будущему факультету Свободных искусств, а средневековая школа, разумеется, не могла существовать без библиотеки. Старый добрый спор, в котором заранее известны все аргументы и даже более того, заранее знаешь, кто какую позицию кинется отстаивать.
   Но как бы жарко ни разгорались словесные баталии, они лишь служат традиционной разминкой для другого извечного спора: когда именно и благодаря чему библиотека превратилась в Библиотеку? Тогда ли, когда ректор Университета Михаэль фон Штернберг приказал соединить вместе книжные собрания факультетов и учредить библиотечный устав?.. Или двумя столетиями позже, когда горожане отбили часть обоза с книгами, что были захвачены при осаде города войсками Католической лиги и отправлены коварным ландграфом Л*** в дар Римскому папе?... Или же когда в состав Библиотеки вошла многократно превосходящая ее по численности и ценности частная библиотека герцогов Г*** вместе с рукописными собраниями старых католических монастырей, упраздненных в ходе Реформации?.. И в этом диспуте тоже не сложно угадать, кто за что будет ратовать, если заранее знаешь склонности и политические предпочтения своих собеседников.
   Оно и не удивительно, что в Г*** столетиями не утихают споры на эти темы. Ведь собственно Г*** - это и есть Университет. Старый город со средневековыми улочками и маленькими уютными площадями, цветными стенами и серой черепицей крыш, с фонтанами, парками и герцогским замком на соседнем холме давно превратился в исторические декорации, в которых проходит бурная и полная разнообразных событий студенческая жизнь. И если Г*** - это Университет, то главное здание в Г*** - это Библиотека. Четырехэтажный особняк, выстроенный в стиле национального романтизма, как будто с самого начала задумался для того, чтобы отчасти скопировать и затмить собой старую герцогскую резиденцию. Высокая угловая башня с флюгером, вдоль главного фасада - золотые женские фигуры, символизирующие разные науки. Львы у входа и совы на крыше сообщают прохожему, что знание находится под охраной силы и мудрости. Чугунные грифоны на центральной лестнице стерегут главную сокровищницу города. Золотые буквы на башне являют миру девиз Библиотеки и Университета (университет на латыни тоже женского рода): Conservat omnia, omnibus aperta. "Все сохраняет, всякому открыта".
   Члены герцогской фамилии, именитые горожане, выпускники всех факультетов, добившиеся впоследствии важных чинов и званий - кто только не жертвовал на сооружение этого храма Минервы. Мраморные плиты с именами донаторов покрывают снизу доверху весь цоколь у центральной лестницы. Это если не самая красивая постройка в Г***, то, безусловно, самая заметная. Особняки студенческих братств, выстроенные в то же время, возможно, и превосходят ее в оригинальности и изысканности архитектуры, но никак не в том, что касается масштабов строения и пышности внешнего убранства.
   Странно, что при том культе книжности, который даже не вооруженному историческими познаниями взгляду так заметен в Г***, здесь нет своей легенды о Вечном библиотекаре...
   - Что за "вечный библиотекарь"? Кто-нибудь слышал о таком? Я - нет.
   - Вечный библиотекарь, вечный библиотекарь... Это, должно быть, что-то среднее между вечным жидом и верным Эккартом.
   - Да, или между Летучим голландцем и спящим вечным сном Фридрихом Барбароссой... Или все-таки Фридрихом Великим?..
   Последняя реплика вызывает всеобщий смех. Мы сидим за длинными деревянными столами во дворике большой студенческой Мензы - по-нашему говоря, столовой. Над нами качаются гирлянды разноцветных фонариков, волшебным светом просвечивающие сквозь липовую листву. Сидим в наступающих сумерках в буквальном смысле "unter den Linden". В какой-то нереально сказочной атмосфере. И я, как и положено иностранцу, рассказываю моим собеседникам "сказки".
   - Понимаете, Вечный библиотекарь - довольно странная фигура. У меня такое впечатление, что здесь нет единого сюжета, что сюжет вообще вторичен. Важно само пространство. Ведь любая библиотека, как только для книг перестает хватать места вдоль стен и в ней появляются ряды стеллажей - это готовый лабиринт. А любая книга - это универсальная ловушка, это, если хотите, поглотитель времени. Это такая черная дыра, которая преобразует похищенное время во внутреннее пространство - будь то воображаемые миры или просто пространство рассуждения. Поэтому ничто не мешает нам предположить, что Вечный библиотекарь существовал еще со времен Античности, но погиб вместе с ее библиотеками... И да, вы правы, скорее всего, сюжет заимствуется из каких-то вечных, "ходячих" историй. Ну, просто потому, что если есть персонаж, надо же про него что-то рассказывать. А в основе, скорее всего, лежит какая-то реальная история, каждый раз разная, но обязательно связанная с каким-то конкретным лицом, имевшим отношение к библиотеке. Вот в одном из монастырей - сейчас догадаетесь, в каком - рассказывают, что периодически встречают между стеллажей призрак заикающегося монаха по имени Ноткер, который все ищет и не может найти украденную из хранилища книгу...
   - Ага, а в другом - тоже знаете в каком - это призрак слепого монаха по имени Хорхе, который эту книгу нашел и теперь поедает ее страницы, чтобы она никому не досталась...
   Снова все дружно смеются.
   - Но, кстати, да. Это очень хороший был бы сюжет. Ничего страшного, что монастырь выдуманный. Да и слепец служил библиотекарем на другом континенте и книжек, надо думать, никогда не ел.
   Мои собеседники снова смеются, и Гизела спрашивает меня о Вечном библиотекаре в моем родном городе. Увы, мне нечего им сказать. Все истории, которые могли бы лечь в основу такого рода легенды - слишком недавние и слишком страшные. Должно пройти еще несколько поколений, чтобы забылись имена или, по крайней мере, стерлись конкретные даты. Я рассказываю про одну ученую даму, которая меняла шифры на наиболее ценных рукописях и инкунабулах, когда их пытались изъять на продажу для нужд нового народного правительства. Чем мог бы заниматься ее легендарный призрак? Наверное, ходить искать спрятанные ею по разным местам рукописи. Рассказываю про бабушку одной моей хорошей знакомой, которая тайно носила домой из районной библиотеки книги, предназначенные для уничтожения. Каждый раз боялась, что ее арестуют, но все равно продолжала носить и спасать, не зная, для кого она это делает и зачем.
   - О, да... Это у нас тоже было. Только это были другие книги, - и Кристиан рассказывает о костре из книг на вокзальной площади, но я об этом уже знаю. Музей Библиотеки отражает, в том числе, и позорные страницы ее истории.
   Рольф рассказывает историю о человеке, которому был предложен выбор - донести на жену или лишиться поста библиотекаря. Он не донес, но и ничего не сделал, чтобы воспрепятствовать ее аресту. А потом поджег ставшую ему ненавистной библиотеку. И погиб во время пожара, когда спасал из огня книги. Кристиан с Гизелой переглядываются и одновременно кивают в сторону Философского семинара, говоря, что пожар факультетской библиотеки был вызван бомбежками. Из последующего спора я понимаю, что эта история уже готова к тому, чтобы превратиться в легенду. Никто не может вспомнить имени того человека, да и в отношении места и обстоятельств описанных событий существуют уже разные версии. Но эта "сказка" тоже слишком жизненная и слишком страшная, чтобы стать городской легендой.
   - Не знаю, - прервав сконфуженное молчание, говорит Кристиан. - Мне кажется, что вечным библиотекарем должна быть какая-нибудь фрау Мюллер, которая нашла оторвавшуюся бумажку со штрихкодом, заблудилась между стеллажей в поисках книги и все никак не может найти выхода.
   - Да, - с воодушевлением подхватывает Гизела. - Или какой-нибудь вечный герр фон Гриффель.
   Снова все с облегчением смеются. От маленького вездесущего фон Гриффеля, следящего за порядком в читальном зале рукописных и редких книг, доставалось всем и не раз. Даже меня один раз уличили в том, что я забыл выплюнуть жвачку, а один раз - что поставил книгу из подсобного фонда не на то место. Хотя в целом со строгим служителем у меня сложились хорошие отношения: будучи восточным варваром, я вызываю у стариков умиление уже тем, что умею читать рукописи. Убеленный сединой изящный аристократ куда больше подходит на роль легендарного персонажа, чем толстая неповоротливая фрау Мюллер, которая со страдальческим видом считывает штрихкоды на выходе из книжного абонемента и только и знает, что вздыхать да охать. С этим как будто согласны все... И в правду, никто не знает, сколько фон Гриффелю лет. Даже по меркам моей страны подобному человеку может быть и шестьдесят пять, и восемьдесят - последнее, конечно, при условии, что он от природы крепкого здоровья и всю жизнь занят интеллектуальным трудом. Здесь же, при развитой медицине и хорошей экологии, ему вполне может быть и за девяносто. Рольф говорит, что его отец помнит фон Гриффеля уже довольно старым.
   - Да, вот только что же он может такого делать в качестве Вечного библиотекаря?.. Ну, не бить же линейкой по пальцам нерадивых читателей?..
   - Да, что?
   - Ну, не знаю. Например, ходить ночами по главному книгохранилищу и безуспешно искать ту книгу, из которой принцесса Августа вырывала страницы и складывала журавликов...
   Эта реплика, естественно, вызывает у меня бурный смех. Дело в том, что принцесса Амалия-Федерика-Августа была одной из дочерей герцога Августа IV Мудрого, представителя крупной династии библиофилов, практически в каждом поколении жертвовавших в Библиотеку части своих крупных собраний. В старом библиотечном корпусе для их коллекций выделены специальные залы: "Bibliotheca Julia", "Bibliotheca Phillippa", "Bibliotheca Augusta". В городском и университетском музеях им посвящены целые стенды - с картинками, с подробнейшими рассказами об истории приобретения наиболее ценных экземпляров. Сама принцесса Августа, в замужестве княгиня Б***, прославилась своей просветительской деятельностью не меньше своих владетельных предков: создание Академии Б***, открытие в Б*** первого публичного театра, учреждение нескольких школ и первая детская больница для бедных. Ее переписку с французскими энциклопедистами относят к одному из лучших образцов эпистолярного жанра, и гимназисты до сих пор пишут по выдержкам из ее писем изложения и диктанты. Наконец, к перечню ее заслуг относится возрождение лютни: ее сочинению принадлежит несколько музыкальных пьес, которые входят в программу обучения этому инструменту. И хотя все эти плоды просвещенного абсолютизма были явлены миру уже в период ее замужества, в родном городе чтят и помнят дочь герцога Августа. В Г*** есть клиника принцессы Августы, студенческий театр принцессы Августы, центр изучения детских инфекций принцессы Августы. В холле Библиотеки над лестницей повешен портрет княгини Б*** и даже выставлено собрание ее философских сочинений. Исходя из всего этого, мне сложно представить принцессу Августу за сознательной порчей книг. Я от души смеюсь новой шутке Кристиана и, лишь отсмеявшись, замечаю, что смеюсь в одиночестве.
   - Так это что?.. Правда?..
   - Ну... - мои собеседники, все уроженцы Г***, пожимают плечами.
   Выясняется, что эта история известна в Г*** всякому, причем с какого-то глубоко детского возраста. Так что никто даже не может толком сказать, когда он впервые ее услышал.
   - Да, я помню, - оживляется Гизела. - Когда мы с мамой ходили гулять в Замок, то каждый раз складывали из бумаги журавликов и кидали в ров под окна библиотеки. Потому что так делала принцесса Августа.
   - Девчоночьи сказки... - ворчит Рольф.
   - Журавликов?
   - Да, она вырывала из книги страницы, складывала из них журавликов и кидала их из окна в воду.
   - А зачем?
   Гизела пожимает плечами.
   - Может, это она в детстве так развлекалась?
   - Да нет же... Это вроде было перед самым ее замужеством.
   - А что это была за книга? Кто-нибудь знает?
   - Какая-то старинна книга...
   - "Старинная книга"... - вмешивается Кристиан. - Она жила в 18 веке, тогда все книги были старинные!.. О чем ты говоришь!..
   - А сейчас каких журавликов туда кидают?
   Гизела вырывает страничку из своего ежедневника и заученными движениями складывает из бумаги фигурку птицы, чем-то похожую на те, что приносят к памятнику жертв Хиросимы.
   - Вот таких. Только на бумаге должно быть что-то написано. Неважно что, главное, чтобы не из чистого листа.
   - Тоже из книг страницы вырывают?
   - Ну, нет, не думаю... Нет, из книг - вряд ли.
   - Я же говорю, девчоночьи сказки, - опять ворчит Рольф. - Еще неизвестно, кто там что вырывал и зачем, но каждая школьная училка или воспиталка детского сада считает своим долгом внушить детям, что надо непременно ходить в Замок и засорять канализацию скомканной бумагой.
   - Об этом можно где-нибудь прочесть?
   - Слава богу, нет! - восклицает Кристиан. - А то бы еще и туристы это делали! Вместе с приезжими студентами.
   - Уже делают... - ворчит Рольф. - Видел там недавно во время прогулки одну турчанку. Красивая девушка, в таком роскошном небесно-голубом платке, явно из студенток. Подошел познакомиться... Ну, там помощь предложить, город показать... Смотрю, она из информационного листа складывает журавлика. Я спрашиваю: "Зачем вы это делаете?" А она мне: мол, принцесса Августа была такой удивительной ученой дамой, и ей, значит, хочется стать такой же - получить образование, бороться за права женщин... Сама стоит в хиджабе. Я еще понимаю, если бы я от немца такую романтическую ахинею услышал, а тут...
   - Не стал знакомиться?
   - Нет. Вместо этого прочел ей лекцию о том, что не следует разбрасывать мусор на руинах исторических памятников.
   - А вообще, зачем кидают в ров журавликов?
   Все смотрят на меня, как на идиота. Потом переглядываются, пожимают плечами и снова смотрят на меня. Но уже как на человека, сформулировавшего важный философский вопрос.
   - А кто его знает!..
   - Не знаю, зачем так делают. Просто делают, и все.
   - Традиция...
   Я смотрю на моих собеседников, упорно верящих в эту странную легенду.
   - А не может быть такого, что традиция возникла сама собой, а потом ее уже связали с конкретным историческим персонажем?
   Собеседники мои смущенно кривятся. Даже критически настроенный Рольф. На деле никто не хочет расставаться с детскими сказками.
   - Ну, понимаете, если этой премудрой Августой всех мучают со школьной скамьи, то наверняка она уже всем надоела. А эта странная история ее как бы очеловечивает. Не может быть такого?...
   - Ну, теоретически...
   Я вспоминаю большой парадный портрет в Библиотеке, потом изображение княгини на титульной странице ее сочинений в виде Минервы, наконец - трогательную миниатюру на эмали, лежащую на экспозиции в Замке. Там она изображена рядом со своим женихом - наследным принцем княжества Б***, хилым скрюченным молодым человеком, на полголовы ниже и на несколько лет младше своей невесты. Красавица и чудовище, с умилением глядящие друг на друга. Она - утонченная барышня, выросшая среди книг и свободно владевшая несколькими иностранными языками. Он - уродливый солдафон, из всех развлечений предпочитавший охоту и военные построения, боле того - совершенно равнодушный к женщинам. Что могло быть между ними общего, кроме желания подчиниться воле родителей? В результате - бездетный брак, наполненный просвещением и благотворительностью, ученой перепиской и музицированием. Когда чтение и сочинительство стали единственной отрадой бедной девушки.
   - Нет, поймите меня правильно. Я совершенно не хочу никого обидеть. Просто мне, ну вот совершенно не представить принцессу Августу выдирающей страницы из книги. Делающей из бумаги журавликов, даже кидающей их в окно - сколько угодно. Но только не из книжных станиц!..
   - И тем не менее, она это делала...
   Вздрогнув, мы оборачиваемся на знакомый скрипучий голос. За соседним столиком в полумраке, пристроив подле себя свою вечную трость с костяным набалдашником, сидит герр фон Гриффель.
   - Я даже могу вам назвать книгу, - по-птичьи вытянув шею, говорит он. - Это "Метаморфозы" Овидия 1516 г., один из первых типографских опытов Лукаса Амарилла Старшего.
   - Не может быть!...
   - Зал "Bilbliotheca Augusta", шифр Aa XI-6149. Сохранилось всего три экземпляра. Второй, полный, находится в составе "Bilbliotheca Julia". Третий хранится в Мюнхене, в Государственной библиотеке Баварии.
   - Не может этого быть!.. - снова ахаю я. - Это же один из древнейших образцов собственного книгопечатанья в Г***!
   - Совершенно верно, - с улыбкой на тонких губах отвечает мне фон Гриффель. - И тем не менее, она это сделала. Одиннадцать вырванных страниц, и из них - десять мерлеток.
   Собеседники мои начинают заметно ерзать. Рольф поглядывает на часы. Гизела извиняясь, напоминает, что ей надо успеть на поезд. Кристиану не хочется пропускать автобус. Никто не жаждет продолжать сомнительную беседу с сумасшедшим, особенно если с ним так и так предстоит общаться в будущем. Я - иное дело. Я иностранец, странные знакомства моей репутации повредить не могут, всего через неделю мне предстоит возвращение на родину. К тому же, мне совершенно некуда спешить - я снимаю комнату в центре, и у меня есть свой ключ от входной двери.
   - Пока, ребята! До завтра! - прощаюсь я со своими знакомыми и всем корпусом поворачиваюсь к загадочному старику.
   - Вам интересно, откуда у меня эти сведения?
   - Да, хотелось бы знать, где об этом написано.
   По-птичьи двинув шеей, фон Гриффель усаживается поудобнее на плетеном металлическом кресле и вытягивает вперед правую ногу в ортопедическом ботинке с толстой подошвой.
   - Пока нигде. Если вы соблаговолите выслушать меня, а потом записать этот рассказ, то когда-нибудь, возможно, кто-то это прочтет.
  

* * *

   Ей было двадцать лет. У нее были светлые, слегка вьющиеся волосы, которые она вопреки приличию, почти не пудрила. Серые-серые глаза. Очень серьезные. Ни один ее портрет не передает ни этого цвета, ни этого выражения. Тогда было принято ходить в глубоком декольте, открывающем грудь чуть ли не до самых сосков. Она, конечно, одевалась гораздо скромнее, чем это позволяли себе девушки ее возраста и ее статуса. Но сейчас так не носят, и мне даже не объяснить вам, какое волнение вызывала эта открытая шея, эта мраморная, как бы светящаяся изнутри белая кожа, особенно в сочетании с шорохом платья. Тогда все знатные дамы ходили, шурша и шелестя юбками. Духи тогда были гораздо резче и сильнее, так что появление женщины никогда не проходило незамеченным. И если вы оказывались слишком близко, то у вас запросто могла закружиться голова, настолько сильными были доставляемые женщиной впечатления - зрительные, слуховые и обонятельные.
   У нее были такие живые, такие понимающие пальчики, что при взгляде на них невольно охватывала дрожь, стоило только представить их прикосновение к собственной коже. Когда она что-то рассматривала, ей непременно нужно было еще и дотронуться, как будто зрения ей было недостаточно. Но что это были за прикосновения!.. Она, казалось, не делала разницы между мертвым и одушевленным. Все предметы были для нее живыми: пламя свечи, цветок на окне, паук, ночная бабочка, яблоко, письменный стол, чернильница, сами чернила, перо, лист бумаги... А как она прикасалась к книгам! Как будто снимала с жердочки птиц. Осторожно касаясь пальцами корешка, слегка его гладила и каждый раз, перед тем как впервые раскрыть книгу, шептала что-то успокаивающе ее страницам.
   При всем при этом она была из тех, у кого очень заметен внутренний разлад - с окружающим миром и собственным телом. Она вся была как ребенок, который только начинает превращаться в подростка, и еще не может в полной мере согласовывать своих движений. Она была страшно неловкой. Могла задуматься и уронить чашку, из которой только что пила - просто неожиданно для самой себя почему-то разжав пальцы. Могла задеть локтем о книжный стеллаж, не заметить этого, а потом с удивлением разглядывать неизвестно откуда возникший синяк. Находясь рядом с ней, невозможно было оставаться спокойным. Вам все время хотелось подскочить и схватить ее за руки, чтобы она ничего не свалила, ни обо что не стукнулась или, по крайней мере, не залила все вокруг себя чернилами.
   Особенно страшно было наблюдать за тем, как она брала с полки книгу, стоя на верхней ступеньке деревянной лестницы. Она запросто могла зачитаться и прямо там же и сесть, беспечно болтая ногами и совершенно забыв, на какой высоте она находится. И тогда совершенно бесполезно было пытаться привлечь ее внимание словами: приходилось кидать в Ее Светлость скомканной бумагой... А еще вы никогда не могли быть до конца уверены, слушает она вас или нет. Прямо на середине фразы она могла отвернуться, отойти в сторону и начать с увлечением рассматривать что-то, что не имело никакого отношения к делу. Впрочем, стоило вам замолчать, она вскидывала голову и глазами требовала продолжения... Ах да, я забыл сказать: с десяти лет она не говорила.
   Вы, конечно, спросите, откуда мне все это известно? Дело в том, что в моем распоряжении есть один достойный доверия источник - воспоминания человека, который лично знал принцессу Августу и был свидетелем той сцены с выдиранием страниц из амариллова Овидия, которая вас так потрясла. Это был молодой человек, принятый в замок на должность библиотекаря для составления каталога. Звали его... Впрочем, не важно, как его звали. Назовем его Гюнтером, в честь героя древности, который был достаточно искусен, чтобы, будучи брошенным в яму связанным по рукам и ногам, усыпить змей игрою на арфе, и в то же время - не настолько смел, чтобы овладеть пленившей его сердце валькирией.
   Родом он был из ландграфства Л***, окончил тамошний университет и был к тому времени уже магистром и автором нескольких философских трактатов. Приглашение в Г*** чужака, да еще и другого вероисповедания, было связано с определенной интригой политического толка. Передавая в дар Университету часть своей библиотеки, герцог Август полагал, что в обмен на это ученая корпорация пойдет на некоторые уступки. Университет же, с одной стороны, всячески стремился ограничить герцогское вмешательство во внутренние дела, с другой - был чрезвычайно заинтересован в том, чтобы получить книги в свое полное распоряжение. О составе герцогской библиотеки в городе было известно лишь то, что она огромна и содержит множество раритетов. Но реальной ценности собрания не знал, пожалуй что, и сам владелец. Соответственно в обязанности нового служителя вменялось не только составление каталога, но и соблюдение строжайшей тайны. В награду ему было обещано место хранителя нового фонда. Это было одним из условий дарения, так же как и сохранение целостности передаваемой коллекции. Университет же поставил условием, чтобы составлением каталога занимался каламит. Ибо любой каламит, принимая на себя знак калама, дает клятву нести ответственность за каждое свое слово - как письменное, так и устное...
   А, так Вы не знаете, кто такие каламиты?.. Ну, впрочем, учитывая, откуда вы приехали, это не удивительно. Сейчас в моде снова таинственность, и по идее, чтобы выглядеть убедительным, я должен был бы сказать, что это такой тайный Орден. Но поскольку я сам в молодости был каламитом и тоже привык отвечать за свои слова, погрешить против исторической истины я не могу.
   По сохранившейся легенде, еще со времен Античности существовало два взаимодополняющих учения - каламиты и табулярии. О них вскользь упоминает Михаил Пселл, чуть больше о них сообщает Прокл, и совсем немногое о них можно прочесть у Ямвлиха. Исходя из этих свидетельств, можно заключить, что это были типичные эллинистические религиозно-философские секты, вероятно, каким-то образом связанные с культом египетского бога Тота или Гермеса Трисмегиста. Каламиты Нового времени ведут свое происхождение, конечно же, не от них, а от кружков итальянских гуманистов. Вероятно, именно тогда, из стремления восстановить античную ученость, - а если не выйдет, то и придумать заново - родились символы, обряд посвящения и идеология.
   Каламиты исходят из того, что человек есть мыслящий тростник. Да-да, совершенно верно, roseau pensant. Но не в том смысле, который вкладывал в это выражение Паскаль. Вы знаете, что заточенная тростниковая палочка является древнейшим орудием письма. Человек же, особенно занимающийся интеллектуальным трудом, должен помнить, что он лишь орудие в руках Господа, но орудие мыслящее. Поэтому он должен следить за тем, чтобы ум его не потерял остроту (плохо заточенным каламом трудно писать), помыслы были чисты (прокисшие чернила не годятся для письма), а убеждения тверды (ибо только такую тростину удобно держать в руках). В отличие от каламитов, табулярии исходили из того, что человек есть tabula rasa - выскобленная, приготовленная для письма восковая табличка, как мы бы сейчас сказали, "чистый лист". Не то, чем пишут, а то, на чем пишут. Поэтому главная обязанность табулярия - во-первых, приготовить свой ум к восприятию божественного письма, очистив его от разного рода предубеждений и неверных толкований, а во-вторых, постоянно поддерживать чистоту и незапятнанность своего сознания.
   И те, и другие были людьми книжного слова, но понимаемого по-разному. Нетрудно догадаться, что среди первых преобладали люди творчества, направленного на осмысление и преобразование действительности - писатели, поэты, философы, юристы-практики, естествоиспытатели, преподаватели и проповедники. Среди вторых - мистики и хранители письменной традиции: архивисты, библиотекари, собиратели, издатели и исследователи чужих текстов, составители словарей. Вероятно, из-за большей ориентации на чистое созерцание учение табуляриев так и не получило широкого распространения. Тогда как представители каламитов довольно быстро проникли во все сферы интеллектуальной деятельности, захватив и традиционные табулярные ниши. Вполне возможно, что и с самого начала табуляриев было немного.
   К тому времени, о котором я вам рассказываю, они уже полностью стали достоянием легенды. О них вспоминали только в двух случаях - для изложения особенностей каламитского учения и в ироническом наставлении, которое начинающий каламит иногда слышал от своего наставника: "Не уподобляйся табуляриям!" Призыв этот означал мыслить иерархически и строгими категориями, не разбрасываться, не впадать в грех пантеизма, критически относиться к источнику любых сведений, избегать философского и нравственного релятивизма. Идеальный табулярий представлялся человеком, читающим бессистемно, все подряд. Человеком, для которого и "Метафизика" Аристотеля, и вот хоть этот забытый на столе вашими коллегами студенческий информационный листок имели бы одинаковую культурную значимость. В противоположность ему идеальный каламит должен быть ответственен не только на письме, но и в чтении. Он никогда не читает для развлечения - только то, что имеет отношение к его специальности и только то, что может быть использовано для его собственного труда. Поэтому в каждой серьезной книге, созданной каламитом, должен быть указатель. Вы знаете, что "индекс" - это латинское имя указательного пальца. А указующий перст - это тот же калам с коленцами суставов и укорачивающимися к вершине фалангами. Это первое орудие Адама: когда он нарекал творения, он указывал на них пальцем. Это символ речи и разума - всего того, что отличает человека от животных и делает его подобным Творцу. И подобно персту Адама книжный индекс упорядочивает произведение, вычленяя общие категории и отделяя в ткани текста значимое от незначительного.
   Каламиты обычно носили на себе знак своей принадлежности к учению - металлическую подвеску в виде калама, пера или стилоса, реже - указательного пальца. Если вы зайдете в какой-нибудь богатый книжный или художественный магазин, где можно купить письменные принадлежности для каллиграфии, то наверняка найдете там похожие брелки или кулоны. Как и многое в мире, этот символ тоже стал достоянием массовой культуры. Не удивлюсь, если для кого-то подобные знаки - всего лишь предмет коллекционирования. Мой собственный калам, доставшийся мне от моего учителя, был небольшой серебряной палочкой в полтора дюйма длинной, выполненной в барочной эстетике и потому больше похожей на скипетр, чем на орудие письма. У табуляриев тоже был свой символ. Но поскольку живого табулярия давным-давно никто не встречал, то книги по истории учения каламитов, воспроизводили всегда одну и ту же картинку. Судя по ней и ее описанию, это была прямоугольная костяная табличка в металлической оправе с явными чертами итальянской готики. По легенде она существовала в единственном экземпляре и передавалась от учителя к ученику, многократно продлевая время человеческой жизни. Естественно, верилось в эту сказку с трудом, и само ее наличие яснее ясного указывало на то, что традиция табуляриев давно прекратила существование.
   Итак, когда Университет потребовал от герцога, чтобы составлением каталога занимался человек строгих принципов, то стали искать каламита (хотя изначально библиографическое описание было прерогативой табуляриев). Разумеется, в Г*** было несколько своих каламитов, но все они были членами университетской корпорации. Поэтому Август Мудрый списался с учеными мужами из других княжеств, и один из старейших каламитов университета Л*** рекомендовал ему своего ученика, того самого Гюнтера. Когда молодой человек прибыл в герцогский замок, он застал там подлинное сокровище примерно в 25 000 томов, большую часть из которых составляли рукописи и старопечатные книги. Часть собрания к тому времени уже была описана прежним библиотекарем - покойным Иоганном Вакстафелем. К его неоконченному каталогу было приложено несколько листочков с в высшей степени хаотичными описаниями, выполненными смешным детским почерком, который, как вы уже догадались, принадлежал принцессе Августе. Впрочем, их было совсем немного.
   Кастелян показал Гюнтеру его каморку при библиотеке, при которой находилась своя уборная и умывальня. Он же по просьбе юноши распорядился о том, чтобы еду ему приносили прямо в комнату. Больше всего молодому человеку хотелось соблюсти независимость от придворной жизни и свойственной ей суеты. Поэтому он очень обрадовался, когда кастелян объяснил ему, что в библиотечное крыло замка из его обитателей почти никто не заходит. У герцога имелся свой кабинет, где стояли все необходимые ему книги. А дамы читали одни романы, которые держали у себя на своей половине. Библиотека же была приспособлена исключительно для хранения коллекции. Единственным возможным посетителем, предупредил кастелян, будет средняя дочь герцога, которая имеет привычку расхаживать по всему замку, так что ее можно встретить в самых неожиданных местах. Говоря это, он понизил голос, и у Гюнтера сложилось впечатление, что кастелян как будто пытался его от чего-то предостеречь. Впрочем, он тут же об этом забыл, оставшись наедине с книгами. Поэтому когда во второй половине дня дубовая дверь в библиотечную залу с грохотом отворилась, он был совершенно не готов к тому, что он перед собой увидел.
   А увидел он юную девушку в сером шелковом платье, которая тут же наполнила библиотеку шорохом юбок, стуком каблучков и головокружительным запахом гиацинтов. Она была одна, без сопровождения, что уже само по себе было странно. Еще более странным выглядело ее поведение. Она не поздоровалась, не ответила на удивленное приветствие Гюнтера. Вместо этого вынула зажатую подмышкой книгу (Овидия Амарила Младшего), продемонстрировала ее библиотекарю и прошла с ней к дальнему стеллажу. Там она поставила книгу на полку и взяла соседнюю. Повернувшись к Гюнтеру, она снова издали показала ему книгу и направилась к выходу.
   - Прошу прощения, Ваша Светлость. Вы вернули взятую из библиотеки книгу и взяли вместо нее другую. Но это книги с идентичным содержанием, они различаются лишь годами издания.
   Она воззрилась на зажатую в руке книгу, как будто впервые ее увидела. Это был тот самый Амарилл Старший 1516 года, один из первенцев местной печати.
   - А впрочем, простите. Там использованы разные рукописи. Текст может немного отличаться.
   Ее Светлость улыбнулась загадочной улыбкой, прижала книгу к груди - таким жестом, что у Гюнтера тут же учащенно забилось сердце - и, все так же тихо улыбаясь, покинула библиотеку. А после ужина Гюнтеру сообщили, что с ним желает говорить сам герцог.
  
   Август Мудрый принял молодого человека в своем кабинете без особых церемоний, попросту и без парика. После обмена вполне ожидаемыми репликами - вопросами об устройстве на новом месте и похвалами книжному собранию - герцог попросил секретаря оставить их наедине, а каламита - пересесть поближе.
   - Вы понравились моей дочери, - без всякого предупреждения начал герцог. - Это значит, что вы останетесь. Для меня ее спокойствие значит больше, чем мнение Университета.
   Так Гюнтер узнал, что его кандидатура уже вызвала в Г*** нарекания. Но ему было странно слышать, что своим утверждением в должности он обязан не своей репутации, а симпатии со стороны какой-то, пусть и высокородной, девчонки. Это было ему тем более удивительно, что сам он был невысокого роста, хромым от рождения и внешность имел самую обыкновенную.
   - Она всегда была очень впечатлительным ребенком. Возможно, это моя вина, что я не смог подобрать ей добрых и понимающих наставников, но после смерти матери она привязалась к этому Вакстафелю и практически не вылезала из библиотеки. До сих пор не могу понять, что могло быть общего у этого мрачного угрюмого старика с маленькой жизнерадостной девочкой. Однако они были самыми большими друзьями, и его кончина так потрясла ее, что с тех пор она упорно не разговаривает. И что хуже всего, перестав говорить, она совсем перестала слушать. Я имею в виду - слушаться старших... Так что вполне вероятно, что в вас она станет искать замену этому человеку, и вам нужно быть к этому готовым...
   Его Сиятельство замолчал, как будто подбирая слова, и с глубоким вздохом продолжил:
   - Врачи и священник советуют как можно скорее выдать ее замуж. Но она не желает об этом слышать, а заставлять ее против воли я не хочу... К тому же из всех моих дочерей она всегда была самой доброй и ласковой. Мне будет жаль с ней расстаться... Старшие ее сестры уже пристроены, но у меня есть еще две дочери. И мне бы не хотелось, чтобы мои планы и договоренности расстроились из-за тех слухов, которые уже порождает поведение моей средней... Поэтому будет очень хорошо, если вы сумеете подчинить ее своему влиянию и как-то разрядить ту нездоровую атмосферу, которая создалась в замке. Она совершенно не мыслит себя без книг, так что вам будет легко это сделать. Всем будет лучше, если ее интерес будет направлен на одного человека. Причем на такого, который бы не смог обратить этот интерес во зло... Так что со своей стороны, я особенно рассчитываю на вашу каламитскую четность и всячески надеюсь на то, что ваш учитель не приукрасил ваших достоинств... Я буду приплачивать вам каждую неделю по золотому за то беспокойство, которое вам будет причинять моя дочь. Вы же со своей стороны должны пообещать держать эту нашу беседу в тайне и... - тут герцог опять тяжело вздохнул. - И исполнять все желания моей дочери. В чем бы они ни состояли.
   Гюнтер поинтересовался, есть ли у него выбор. Идея служить взбалмошной принцессе нянькой ему совершено не улыбалась. Книги книгами, а его каламитская гордость была этим разговором уязвлена.
   - Боюсь, что нет, - с той же прямотой ответил ему герцог. - В моем распоряжении есть много способов заставить человека хранить молчание. Не хотелось бы к ним прибегать.
   От этого разговора у Гюнтера осталось неприятное ощущение, как будто он согласился на какую-то подлость, не совсем понимая, в чем именно она состояла. Особенно его насторожила последняя реплика герцога, когда тот вручал ему авансом первый гольдгульден:
   - Надеюсь, у вас достаточно опыта общения с женщинами, чтобы избежать возможных последствий... Когда-нибудь все-таки ей придется выйти замуж.
   Он положил для себя не тратить полученные от герцога золотые монеты - чтобы в случае чего их всегда можно было бы вернуть обратно, - а в отношении принцессы соблюдать максимальную холодность. Если ему так и так придется проводить часть своего времени с душевно нездоровым ребенком, надо быть осторожным - хотя бы ради самого ребенка.
   И вот утром следующего дня он увидел иллюстрацию того, о чем его пытался предупредить кастелян и на что намекал герцог. Южная сторона библиотеки выходила во внутренний двор, и из окна можно было видеть, как сменяются караульные. Подобрав подол платья, через двор шла принцесса Августа - снова одна, без сопровождения, вертя головой во все стороны. Что-то ее привлекло в фигуре стоявшего на часах офицера - то ли чернота ружейного ствола, то ли солнечный блик на металле. Изменив прежнее направление, она двинулась к часовому и, подойдя, дотронулась до оружия... И вот она стояла перед офицером - в этом своем до невозможности открытом шелковом платье, со сползшим по плечам платком - и своими тоненькими живыми пальчиками гладила ружейный ствол. Караульный стоял, как ему и положено, не шелохнувшись, глядя прямо перед собой. Челюсти его были крепко сжаты, капли пота градом катились из-под треуголки по его окаменевшему лицу. "Господи..." - прошептал Гюнтер. Похоже, он был не единственным свидетелем этой сцены: с другой стороны двора донесся, наконец, женский голос. Ее Светлость обернулась на зов и, забыв караульного, пошла туда, откуда ее позвали - все так же мечтательно блуждая глазами по освещенным осенним солнцем стенам и окнам.
   Ужас был в том, что увидев Августу всего два раза, мысленно он уже почти ощущал это прикосновение ее вездесущих пальцев. "Точно перелистываемая книга", - с удивлением подумал он. - "Тоже мне, каламит..." Но уже знал, что влюбился. Одновременно недоумевая, как вообще можно влюбиться в неразумное существо, не имеющее представления о своих желаниях и не чувствующее своей притягательности, а самое главное - в существо, которое само даже говорить не умеет. Это было все равно, что влюбиться в маленького ребенка или в кошку, в рассвет или в пейзаж. Ну, или хотя бы в литературное произведение... Одним словом - в саму красоту!..
  
   Как я уже сказал, в распоряжении Гюнтера имелся рукописный каталог, составленный его преемником - доктором Вакстафелем. Поэтому начать он решил с проверки наличия отмеченных в каталоге книг, в первую очередь - самых ценных: иллюминованных рукописей, инкунабул и палеотипов.
   Практически каждый день Ее Светлость спускалась в библиотеку - всякий раз в самое непредсказуемое время. Не глядя на Гюнтера, она решительной походкой подходила к какому-нибудь стеллажу, брала книгу, открывала ее и принималась за чтение. Читала она, действительно, все подряд - не взирая на содержание, литературную или библиографическую ценность - с любого места и на любом языке. Для древнегреческого и испанского она иногда пользовалась словарем. Порой губы ее шевелились, особенно, когда она читала поэзию - словно она провала на вкус недоступное ей звучание. Порой она прикрывала глаза и как будто повторяла только что прочитанное, пытаясь заучить последовательность слов и фраз. Через какое-то время - тоже каждый раз внезапно - она вставала, закрывала книгу, гладила ее по корешку и возвращала на место, ни разу не ошибаясь.
   Как-то раз Гюнтер долго искал и никак не мог найти "Историю" Тита Ливия - роскошную итальянскую рукопись 15 века. Ее Светлость, громко хрустевшая яблоком над одним из базельских палеотипов, оторвалась от чтения и, когда он взглянул в ее сторону, жестами спросила его: "Что ты ищешь?" Она использовала профессиональный язык библиотекарей-каламитов, придуманный еще средневековыми монахами в тех Орденах, где давали обет молчания. От неожиданности пальцы его сами собой изобразили: "Tit. Hist." Потом, подумав, он добавил: "Ms. ill. s. XV. Ты знаешь, где она?"
   "Семь лет назад подарена ректору университета Z***".
   "А почему не отмечено в каталоге?"
   "Не знаю", - пожала плечами Ее Светлость, тут же снова погрузившись в чтение.
   Подобно древнегреческому, язык библиотекарей не знает уважительного "Вы" и не признает никаких титулов. Мысль о том, что он только что обратился к принцессе на "ты", взволновала его не меньше, чем в свое время необходимость говорить "ты" своему учителю. Откуда она могла усвоить этот язык? Вероятно, старик Вакстафель, тоже был каламитом. Иного объяснения быть не могло. Это открытие обрадовало Гюнтера, но в еще больший восторг он пришел от внезапного осознания: Августа не была безумной. И с ней можно было разговаривать!..
   Видимо, это открытие поразило и саму принцессу. С тех пор она стала к нему часто обращаться, если у нее возникали какие-то вопросы в процессе чтения. Причем вопросы эти могли быть самыми разными, из самых различных сфер жизни, и далеко не всегда он мог на них сходу ответить. Что, например, сказать человеку, когда он интересуется: "Почему с неба течет вода?" Это ребенку еще можно ответить: "Потому что идет дождь", и то - только если ты не каламит. И Гюнтеру пришлось восстанавливать пробелы в своем образовании, выискивая по запросам принцессы книги, в которых бы могли содержаться ответы на волнующие ее вопросы. Иногда он просто ничего не мог найти, и тогда приходилось рассказывать то, что знал - из своего собственного, в общем-то, довольно небогатого жизненного опыта. У всего этого была только одна безусловно хорошая сторона: Ее Светлость стала больше времени проводить в библиотеке, слушая объяснения Гюнтера, и меньше носиться по двору и замку, как собственно и хотел герцог. Но вот хотелось ли этого Гюнтеру?... В том-то и дело, что да! Это-то его больше всего и пугало.
   Однажды принцесса взялась за средневековую книгу этимологий с бестиарием. Да-да, ту самую роскошную рукопись 13 века - одну из жемчужин нынешней Библиотеки Г***. Причем она не просто листала ее, рассматривая иллюстрации, а именно читала - периодически сверяясь со словарем Дюканжа и спрашивая Гюнтера о сложных сокращениях. И он каждый раз внутренне вздрагивал, видя, как она водит пальцами по строчкам. В какой-то момент он не выдержал и схватил ее за руку.
   - Ваша Светлость... Я вас умоляю, никогда больше этого не делайте.
   "Собрат-библиотекарь, опомнись! Что ты делаешь?! Неужто нечистый настолько затупил твой разум? Ты касаешься древней страницы пальцами, в которых только что находилось надкусанное яблоко!" - прожестикулировал он. Она, похоже, смутилась. Даже сделала какой-то неловкий жест в попытке вытереть пальцы о шелковое платье. "Разве это не книги моего отца?" - спросила она.
   - Нет. Он только временно владеет ими в силу исторических обстоятельств. Такие вещи, как эта, являются достоянием человеческой культуры и не могут принадлежать никому в отдельности.
   Она еще раз посмотрела на раскрытую перед ней книгу, потом - на лежащее рядом на столе надкусанное яблоко.
   "Мне кажется, или это правда, что ты ставишь книгу выше человека?"
   - Да. Как всякий каламит! Не сомневаюсь, что среди подданных вашего отца найдется немало льстецов, которые расскажут вам, до какой степени ваша персона бесценна, но я не из их числа. С точки зрения человеческой культуры ваша ценность является практически нулевой. Сколько бы книг вы ни прочитали, сколько бы языков ни выучили!
   "Почему?"
   - Да потому что ваше существование бессмысленно! Вы ничего не делаете полезного. Ваш отец, так тот хотя бы собранную им библиотеку передает в пользу науки.
   "А ты что делаешь?"
   - Я делаю то, что в сложившихся обстоятельствах не может делать никто другой. Составляю каталог, чтобы, когда книги станут доступны всем, ими можно было пользоваться. Чтобы люди представляли себе ценность, которая окажется в их распоряжении. Возможно, кто-то не найдет в этом особой доблести, но польза от моего труда - очевидная. Тогда как вы со своей жаждой познания только от работы меня отвлекаете.
   Она внимательно посмотрела на него своими серыми серьезными глазами.
   "Почему ты сам никогда не читаешь?" - неожиданно спросила она.
   - Потому что для описания книги этого не нужно.
   Она прямо так и застыла пораженная, с надкусанным яблоком в руке.
   - Читать можно не только текст.
   Она понимающе кивнула.
   - Любая книга - это и произведение искусства, и культурный факт. Та вещь, которая лежит перед вами, важна отнюдь не своим содержанием. Таких рукописей с изложением мифологических баек о животных сохранилось сотни и тысячи. Ценность этой вещи, во-первых, в ее художественном оформлении, во-вторых, в том, что это важное звено в трансляции античной натуралистической мысли к современным энциклопедиям. Робкая средневековая попытка осознать универсум во всей его целостности и на разных уровнях интерпретации. Но попытка, получившая высочайшее одобрение, ибо то, что вы только что так легкомысленно листали - подносной экземпляр, выполненный монахами Y*** в дар архиепископу Майнцскому.
   "Покажи мне, как ты читаешь", - и она развернула перед ним страницу со статьей об уникорне, закрыв листком бумаги текст между двумя картинками.
   - Ну, что мне вам сказать... - начал он со вздохом. Из всех иллюстраций она выбрала самую двусмысленную.
   - Всем известно, что единорогов не существует, чтобы там не писали о них Элиан, Цезарь и Плиний Старший. В книге Иова описывается носорог, а аптекари продают измельченный бивень нарвала. Поэтому представленная здесь история - вообще не об этом. Калам становится каламом только тогда, когда его опускают в чернильницу и начинают писать. До этого - это просто заточенная тростниковая палочка. Точно так же чернила становятся чернилами только тогда, когда в них погружается калам. До этого - это просто вонючая жидкость черного цвета из настоя чернильных орешков, железного купороса и камеди. Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю...
   Она коротко кивнула. Потом указала пальцем на верхнюю картинку.
   - Ну, по легенде единорог обладает способностью превращать отравленную воду в питьевую. Здесь он погружает свой рог в источник, одновременно утоляя свою жажду. На нижней картинке изображено, по сути, то же самое. Только здесь он прячет голову между девичьих коленей (вы знаете, что, в средневековом понимании, женщина обладает водной природой: она переменчива и подвержена влиянию фаз луны). Но напьется из очищенного единорогом источника уже другой - тот, что пронзает его копьем. Это метафорически... На самом же деле, участников этой сцены всего двое. Единорог лишь обозначает чистоту бумаги, приносимую в жертву соединению чернил и калама - осуществлению их предназначения в процессе письма.
   "Так значит, я - отравленный источник? Поэтому меня все так боятся?"
   - О, Боже мой!... Конечно же, нет! Я не это хотел сказать... Ваша Светлость!.. Вы... Вы - просто лист бумаги, который еще не знает, что на нем будет написано. Никто вас не боится!.. Как вы могли такое подумать? Все боятся только за вас!...
   "Ты - единственный, кто не боится".
   О, какое это было испытание для гюнтеровой честности!.. Во всем замке не нашлось бы человека, который бы настолько боялся саму Августу!.. Поэтому он тут же поспешил обратить все в шутку, изрекши непреложную истину:
   - Плох тот каламит, которого можно испугать чистым листом, - признался он со вздохом.
   Она усмехнулась. "Ты лучше понимаешь, когда пишешь или рассказываешь. Я - когда слушаю или читаю".
   - Господь творил мир с помощью слова. С помощью слов его и надо пытаться понять. Когда описываешь то, что видишь, и создаешь собственную словесную реальность, лучше понимаешь Творца. Бог создал человека в надежде на понимание. Иначе зачем же Он дал ему разум и речь, тем самым возвысив его на остальной природой? Когда человеку пишущему удается что-то прояснить в устройстве окружающего его мира, он тем самым делает этот мир лучше. Потому что своим разъяснением он пробуждает в людях мысль, понимание, жажду к познанию и творчеству. И тем самым приближает их к тому, какими их задумал Господь.
   "Научишь меня читать так, чтобы составлять описания? Если нет, то я могу записывать за тобой. Буду помогать тебе делать твою полезную работу".
   - Ваша Светлость... Прилично ли это будет?...
   "Разве польза не важнее приличий?"
   Гюнтеру ничего не оставалось, как со смехом согласиться.
   Всю осень и зиму они работали сообща. У Августы оказался хороший почерк, и она быстро схватывала. Так что составление каталога заметно продвинулось, да и герцог был доволен. В своих еженедельных коротких беседах с Гюнтером он всячески хвалил то влияние, которое он оказывает на его дочь. Она стала внимательнее, организованнее. А самое главное, эта ее новая прихоть была вполне объяснимой и простительной, и нисколько не мешала осуществлению матримониальных планов в отношении ее сестер. В проигрыше, как всегда, оказался сам Гюнтер. Ибо подглядывать за читающей девушкой, отрываясь от письма - это одно дело, а возможность почти безотрывно смотреть на девушку, пишущую под вашу диктовку - совсем другое...
  
  
   Наступила весна, по всему замку расставляли горшки с готовыми распуститься гиацинтами. Он попросил прислать ему несколько штук в библиотеку, все они оказались белыми. Такими же зрительно упругими и прозрачно-белыми, какой выглядела ее кожа. В какой-то момент он поймал себя на том, что в отсутствие Августы все больше и больше времени проводит у окна и бессознательно теребит пальцами цветочные лепестки. Черные сланцевые плиты, которыми был вымощен двор, искрились от только что сошедшего снега, и ему казалось, что от них исходит сияние, поскольку этих плит касалась ее нога. Паутина, свешивавшаяся с соседнего карниза, и та приковывала его взгляд. Потому что солнечные лучи, затерявшиеся в ее нитях, сверкали точно так же, когда они касались выбившейся прядки ее волос.
   Проклятый экземпляризм!.. Каждый влюбленный подобен средневековому мистику, для которого любой элемент сущего указывает на его Возлюбленного. И любое совершенно случайное впечатление отсылает вас к предмету вашей страсти. Более того, это случайное впечатление может захватить вас внезапно. И это новое видение уравнивает между собой то, что разум никогда бы не решился сопоставить. Предгрозовое небо, шелест переворачиваемой страницы и, скажем, движение ресниц... Вдруг - вопреки всякой логике - они начинают значить для вас одно и то же. Окружающие вас явления и предметы теряют установленные для них связи и отношения, и весь мир распадается на множество независимых впечатлений, которые постоянно складываются в новую картинку, всякий раз указывающую на источник вашего переживания. Как цветные стеклышки в калейдоскопе, как стальные литеры в наборной кассе, как буквы алфавита перед мысленным взором пишущего...
   Он понял, что совершенно не может писать. Нет, он все так же составлял описания книг, выполняя рутинную работу для будущего каталога (О, кто бы еще несколько месяцев назад сказал ему, что эта работа может показаться ему рутинной!). Но когда он пытался проанализировать свои ощущения или хотя бы просто зафиксировать их, перо выпадало у него из рук. Письмо, речь, вообще язык - все это было бессильно, все это было вообще не про то. Мистик тоже обычно испытывает затруднения в описании явленного ему сверхчувственного переживания. Писать или пытаться говорить об этом можно только постфактум, только вспоминая, и то - по большей части иносказательно. Забавный парадокс: вы переживаете Истину, но не можете никому о ней даже сообщить. Поэтому Истина по определению асоциальна и в этом она противоположна Знанию. Так что если вам вздумается искать Истину в этом четырехэтажном с башенкой здании, не тратьте понапрасну времени. Ее там нет.
   Нельзя сказать, чтобы он совсем уж не пытался осмыслить происходящее. Он даже попробовал вести дневник этих своих впечатлений, просто отмечая словами те явления, которые неожиданно вызвали у него душевный трепет. Впрочем, и это оказалось непросто. Вот как быть, например, с той же паутиной? Что зафиксировать в слове - саму паутину, играющей на ней солнечный свет, производимую им радугу или ее легкость и воздушность?.. А может быть, выраженную в ней идею хрупкости, и одновременно - ее поразительную прочность под напором ветра?... Волевым решением Гюнтер положил себе не рассуждать, записывая первое, что придет ему в голову.
   Получилось у него примерно следующее:
   лепесток,
   два эльзевира,
   сверкание плит,
   полоса пыли на книжной полке,
   услышал жаворонка,
   нежно-серое,
   три четверти,
   Liber Floridus,
   провести ногтем по столешнице,
   страница 157,
   тихо,
   in octavo,
   колонтитул,
   как скрипит перо,
   42-х строчная Гутенберга,
   ты читаешь,
   гербодержатели Базеля,
   синева неба в воскресенье ровно в 11 утра,
   вздох,
   Lexicon mediae et infimae Latinitatis,
   пламя свечи под твоим дыханием,
   Лоршский Евангелиарий...
   Набрав за какую-нибудь неделю на четыре с половиной страницы таких словосочетаний, он разбил их на отдельные понятия, выкинул наиболее употребительные глаголы и расставил слова в алфавитном порядке. Но лучше и понятнее ему от этого не стало... И вот, разглядывая получившийся у него перечень, он вдруг понял, что составил индекс. Указатель к несуществующей книге! К книге, которую невозможно было написать, потому что этой книгой был он сам. Книгой с пустыми страницами, на которых кто-то или что-то (Бытие?.. Любовь?.. Господь Бог?.. Желание?.. Сама принцесса Августа?..) записывал некий живой и постоянно меняющийся текст. Любой указатель к такой книге был бессмысленным.
   Когда она, как всегда стремительно, вошла в комнату, он все еще держал в руке эти исписанные ничего не значащими словами листки.
   - Кажется, я стал табулярием, - с грустной усмешкой посетовал он в пространство.
   Она подошла к нему и с совершенно серьезным лицом заглянула ему в глаза. Потом притянула его голову к себе и поцеловала в его в губы. Снова внимательно посмотрела в глаза. Потом еще раз поцеловала - как и в первый раз, едва коснувшись полураскрытыми губами его рта. Потом еще раз... Пока он, наконец, не выдержал, не схватил ее за талию и не прижал к книжному стеллажу, поцеловав ее уже по-настоящему... Боже, как она целовалась!.. Сколько неудовлетворенной жажды познания было в ее губах, сколько рвущегося наружу чувства в движениях ее пальцев!.. "А ведь именно за это герцог платит мне золотом!" - краем сознания подумалось Гюнтеру. И деньги эти надо было отрабатывать.
   - Обещай мне ни с кем другим этого не делать, - прошептал он ей на ухо.
   "Почему?" - спросила она, чуть отстранившись. - "Ведь это же так хорошо!"
   Каламитская честность, разумеется, требовала ответить: "Нет, это плохо. Мы не должны этого делать!" Но та чистая книга, в которую превратилось его сердце, кричала: "Да, это хорошо! Боже, как это хорошо!!! Это так прекрасно, что это просто не может быть плохо!" и "Да! Да!!! Только не останавливайся!" Но говорить этого было нельзя. И он сказал:
   - Потому что мне будет больно. Мне уже больно от одной мысли, что ты можешь целовать кого-то другого.
   Это, по крайней мере, была чистая правда. Двигаясь вдоль шеи, он случайно захватил губами тонкую серебряную цепочку, а когда его пальцы скользнули ей за корсаж, он вдруг увидел, что же носила все это время на груди принцесса Августа. Это была небольшая пластинка слоновой кости - размером где-то в пол дюйма - в гнутой и потемневшей от времени серебряной оправе явно итальянской работы. Это была табличка! Та самая табличка!..
   У Гюнтера, который и так уже не владел дыханием, потемнело в глазах. Внезапно он все понял. Старик Вакстафель не был каламитом! Он был последним живым табулярием. И умирая, предал на хранение символ учения тому единственному человеку, которого счел достойным. Десятилетней девочке, до потери сознания влюбленной в чтение... Я помню, как вы однажды внимательно разглядывали витрину, где выставлено собрание ее сочинений. Хочу вас сразу расстроить - это муляж. Не только рукописи, но и любые старинные книги нельзя постоянно держать на свету в раскрытом состоянии... Вы помните, на первой странице, где перечисляются титулы княгини, она названа Хранительницей Доски?... А-а-а, вы думали, что это какой-то масонский чин!.. Нет, это вовсе не шахматная доска! И даже не стол, как думают многие, памятуя о том, что она организовала раздачу горячих обедов для неимущих. Так вот, почему Tabulae conservatrix?... Целых десять лет эта юная девушка хранила у себя священную реликвию табуляриев!
   Со свойственной ее возрасту серьезностью она предельно ответственно подошла к доверенной ей миссии. И все эти странности ее поведения - молчание, чтение всего подряд, разглядывание и ощупывание предметов, прямота и бескомпромиссность задаваемых ею вопросов - все это было не болезнью, не сумасшествием, не пробудившимся влечением пола. Это было последовательное воспроизведение того идеала человека, который она усвоила от своего учителя. Это было, если хотите, религиозное поведение.
   Гюнтер отступил на шаг, опустился перед наследницей противоположного учения на колено и поцеловал край ее подола. Она коснулась пальцами висящей на ее шеи таблички и с молчаливым вопросом протянула ее в его сторону.
   - Нет, я не могу, - в отчаянии прошептал Гюнтер. В отчаянии, потому что, едва увидев перед собой Доску, он уже знал, что никакого выбора у него уже нет. Она дала ему звонкую пощечину и стремглав выбежала из библиотеки.
  
   На следующий день она пришла в середине дня, когда он уже разложил вокруг себя фолианты. Она схватила со стола мадридское издание Исидора Севильского 1597 г. и с грохотом бросила его на пол. Сначала первый том, потом второй - 1599 года издания.
   - Я не могу, - повторил библиотекарь.
   "Мы должны поменяться!" - прожестикулировала она. - "Мне очень нужен твой калам! За это я отдам тебе свою чистоту".
   Она использовала жест, которым обозначается чистый лист бумаги. И только когда она продолжила, Гюнтер понял, что у невинности в библиотечном языке просто не было своего обозначения:
   "Я должна стать женщиной. Я устала молчать. Я хочу научиться говорить, писать и любить. Я хочу быть, как ты. Хочу творить и менять этот мир! А не только его читать и слушать".
   Видя, что библиотекарь упорно молчит, она схватила один из томов антверпенского издания Августина 1577 г., швырнула его на Исидора и выбежала прочь. А Гюнтер пошел в свою каморку, собрал лежащие столбиками золотые монеты и направился к герцогу. Там он выложил перед ним на край стола все двадцать семь штук и с дрожью в голосе повторил то же, что сказал его дочери:
   - Я не могу.
   Потом добавил:
   - Простите меня, Ваше Сиятельство, - поклонился и вышел прочь.
   Вечером он собрал самые необходимые вещи, спрятал их под одеждой и вышел из замка. Постовым сказал, что пойдет прогуляться в город, сам же направился в противоположную сторону, но до переправы так и не дошел. Его изловили той же ночью, прямо в лесу. Видимо, приказ был доставить его в замок живым и невредимым, потому что избили его несильно. Рано утром, когда его вывели из кордегардии, где он провел остаток ночи, он снова увидел перед собой герцога. Тот приказал его развязать и сказал, что в следующий раз при попытке к бегству его посадят в тюрьму. И для продолжения работы над каталогом будут водить в библиотеку под конвоем. Это было очевиднейшей глупостью, но аргумент с позиции силы произвел на Гюнтера впечатление.
   Тем не менее, он все еще надеялся выдержать характер. Поэтому когда днем, уже умывшись и запудрив как следует синяки, он сидел в библиотеке и туда снова пришла объясняться Августа, он сделал вид, что не видит ее и не слышит. Аккуратно, стараясь нанести как можно меньший урон, она сбросила на пол все, что нашла лежащим на столе. Потом подняла над столом чернильницу и капнула на полированную поверхность стола. Одну, две, три капли... Гюнтер остался непреклонен.
   И вот тогда-то она сняла с полки амариллова Овидия и уселась с ним на подоконник - на ту сторону, которая выходила ко рву... Первую страницу с титулом она благоразумно пропустила и взялась за предисловие типографа. В нем, и он это прекрасно знал, было ровно десять страниц. Она медленно вырывала их по одной, из каждой складывала птичку и швыряла за окно в тоненький ручеек, который струился на месте бывшего крепостного рва. Делала она, конечно, не японских журавликов, а мерлет. Это более простая фигурка, изобретенная испанцами, которая сейчас называется пахаритой. Но для нее тоже нужен квадратный лист, так что прежде чем сложить птицу, она отрывала от страницы лишнюю полоску бумаги и кидала ее на пол.
   Предисловие Лукаса Старшего было перепечатано в двух последующих изданиях "Метаморфоз" его сыном. Поэтому, как ни больно Гюнтеру было слышать треск разрываемой бумаги, пока шло предисловие, он скрепя сердце терпел, с затаенным ужасом ожидая, что же будет, когда она дойдет до Овидия. Дело в том, что для этого первого издания 1516 г. Лукас Старший использовал рукопись 9 века, которая пропала во время разграбления Г*** войсками Католической лиги и которой не обнаружилось, когда наши доблестные горожане отбили часть обоза с книгами. При последующих переизданиях Лукас Младший выправил текст по более поздним рукописям, которые счел лучшими в силу их большей полноты. И новейшие исследования показали, что он был прав. Однако с точки зрения текстологии и истории рукописной традиции Овидия, это издание первой типографии в Г*** все же имело определенное значение. Гюнтер знал, что в библиотеке герцога Юлия III Храброго сохранился еще один экземпляр, вместе с остальными книгами подаренный Университету, но когда принцесса вырвала одиннадцатую по счету страницу, его библиофильское сердце не выдержало, и он сдался...
  

* * *

   Мы сидим уже в полной темноте, которую разбивают лишь цветные лампочки фонариков над головой. Менза давно закрылась, Университетгассе опустел, черная громада замка вычерчивает ломанную линию поперек темно-синего неба. Передо мной на столе лежит фигурка мерлеты, бесклювой и безлапой птички, больше похожей на выпавшего из гнезда вороненка - испанская пахарита, которую сложил из студенческого информационного листка фон Гриффель.
   - Вам, конечно, интересно знать, чем все кончилось. Да, собственно, ничем. Сложив с себя бремя следования идеалам табуляриев, принцесса поняла, что преобразованием мира она сможет заняться, только выйдя замуж. Она списалась с этим несчастным принцем Б***, который упорно не желал ни с кем сочетаться браком, и предложила ему сделку. Когда он приехал свататься, глядя на него, ей-богу, трудно было сдержать улыбку. Он был еще более хром, чем Гюнтер, еще ниже его ростом и еще менее понятлив по части женской чувственности. Разумеется, он ей понравился! У него было довольно симпатичное, хотя и с большой долей асимметрии, лицо, и он очень трогательно обращался с Ее Светлостью... Они довольно быстро нашли общий язык. Подговорили его друзей, чтобы те в брачную ночь закричали "Пожар!", что вызвало всеобщий переполох и всем стало не до того, чтобы следить за молодыми. После этого супруги преспокойно жили каждый на своей половине и не мешали друг другу. Не знаю, был ли когда-нибудь этот брак консумирован, но, насколько могу судить, союз этот был счастливым. Князь всячески содействовал любым ее начинаниям и не жалел средств на ее далеко не всегда осмысленные проекты. Княгиня же была чуть ли не единственным человеком, который относился с пониманием к его потешным войскам и земляным крепостцам. Собственно, трактат о военном искусстве они сочиняли на пару.
   - А что стало с каламитом Гюнтером?
   Кругом уже настоящая ночь и мне не видно лица фон Гриффеля, когда я задаю ему этот вопрос. Какое-то время он молчит, и до моего слуха доносится только шелест липовых листьев, да звонки отъезжающих на покой трамваев.
   - Да ведь каламита Гюнтера уже не было... Табулярий Гюнтер закончил каталог, проследил за перевозом герцогских книг в новое здание, выстроенное на средства именитых горожан - сейчас это Старый корпус университетской Библиотеки. А потом он получил, как ему и было обещано, место хранителя фонда "Bibliotheca Augusta". Так что для него история с вырванными страницами тоже, можно сказать, закончилась хорошо... Вам, вероятно, любопытно, довелось ли ему напоследок воспользоваться своим каламом? Да, один раз довелось. Собственно, это было частью придуманного ею обряда по обмену символами. Говорю "придуманного", потому что уверен: никогда ранее такой обмен не совершался. Все случилось в его тесной коморке при библиотеке. В свете луны они разделись, сняли с себя знаки своих учений и вышли за пределы письма... А потом, когда все завершилось, одеваясь, надели на себя новые символы... По совершении этого ритуала Ее Светлость в библиотеку больше не приходила, а после визита принца Б*** и вовсе переехала до свадьбы в другую резиденцию. С тех пор в Г*** она ни разу не приезжала, предпочитая видеться с членами семьи в других местах.
   - И с тех пор они больше не виделись?
   - Нет. Более того, он так ни разу и не услышал звука ее голоса. Это уже потом в Б*** она прославилась своими речами во время устраиваемых при ее дворе философских диспутов.
   - Но, может быть, она хотя бы писала ему письма?
   - Нет, конечно. Иначе бы ему пришлось ей отвечать. А этого для табулярия она допустить не могла.
   Какое-то время я перевариваю услышанное. Потом поднимаю глаза на темную фигуру такого тихого, такого спокойного фон Гриффеля.
   - Но как человек, привыкший выражать себя в письменной форме, может отказаться от письма?!.. Неужели можно кого-то полюбить настолько, чтобы вообще перестать писать?
   - Ну, нет, все не так страшно... Писать вполне допускается. Не забывайте, что табулярии были, в первую очередь, исследователями. Главное, чтобы процесс письма способствовал проявлению вас в качестве читателя. Так что составлять описания, каталоги, библиографии вполне можно. И для этой незаметной, рутинной работы как раз требуется очень много времени. У Гюнтера оно было. Поэтому он завершил каталог библиотеки герцога Августа, описал старые монастырские собрания рукописей и редких книг, организовал музей Библиотеки, подготовил к изданию труды принцессы Августы...
   - Это те, которые вышли во второй половине XIX века?
   - Да, потому что для этого потребовалось собрать всю ее многочисленную переписку, дневники, нотные записи, черновики трактатов. На это ушло много времени. Особенно на розыски ее писем и возможных корреспондентов. Она ведь состояла в переписке чуть ли не со всей просвещенной Европой.
   - И он же придумал традицию бросать в ров журавликов?
   - А кто же еще? Дети любопытны. Когда они видят, что пожилой человек занят чем-то интересным, они задают вопросы. Если им в ответ рассказать сказку, они запомнят не только ее, но и саму последовательность действий, которая благодаря сказке станет для них осмысленной.
   - Но почему журавлики? Если она делала пахарит.
   - Потому что журавлик сложнее, красивее, является символом надежды и в отличие от мерлеты способен махать крыльями, если его потянуть за хвост. А если сделать тысячу.... Ну, вы знаете... Впрочем, мертвые все равно не воскресают, сколько бы десятков тысяч листков вы ни испортили.
   - А как же историческая достоверность?
   - Ну, приукрашивание действительности - это неотъемлемое право как очевидца, так и исследователя.
   - Неотъемлемое?..
   - А кто же способен отнять у человека его фантазию?..
   Между нами снова повисает наполненное ночными шумами молчание.
   - Послушайте, герр фон Гриффель, а зачем же вы мне все это рассказали?..
   И холодок догадки пробегает вдоль моего позвоночника.
   -Я думаю, вы уже знаете ответ на этот вопрос.
   Холодок снова пробегает по моей спине, и я непроизвольно оглядываюсь по сторонам. Черная громада замка, липы над головой, средневековый город вокруг и бумажная мерлета на столе молча ждут моего ответа. Но мне страшно, и, подобно молодому Гюнтеру, я слышу, как с моих губ срывается бессмысленное "Я не могу". В отчаянии я принимаюсь рассказывать, что значит жить в моей стране, когда-то самой читающей в мире. Рассказываю про семейные библиотеки, выбрасываемые на помойки, про то, как мало денег выделяется на реставрацию рукописей, про то, что районные библиотеки вынуждены списывать на уничтожение хорошие качественно изданные вещи только для того, чтобы расчистить место под новые поступления, наконец, про то, что взрослые дяди и тети вдруг задались вопросом, как уберечь детей от "вредной" литературы....
   - Вот именно поэтому. Я слишком устал от одиночества. А вы сами не раз сетовали, что на описание ваших коллекций не хватит человеческой жизни. И в вашей стране надо жить долго, чтобы что-то о ней понять. Как, впрочем, и в моей.
   - Не знаю... Иногда жить долго означает соглашаться с тем, с чем нельзя согласиться...
   - Оставаться в живых почти всегда означает с чем-нибудь соглашаться. Как, впрочем, и умирать. Но когда к вам придут те, кому понадобятся "плохие" книги для костра на вокзальной площади, вы дадите им три малоценные, а две ценные убережете. Иначе они возьмут все пять... Да, потом вы будете терзаться, будете не спать ночами, может быть, даже проберетесь впотьмах и вытащите наугад из кучи несколько штук, а потом спрячете их у себя в подполе. Но главное вы сделаете - спасете то, что ни в коем случае не должно погибнуть.
   Мы снова погружаемся в молчание - в чернила, смешанные из ночной темноты, городской тишины и шелеста лип.
   - Почему я?...
   - Потому что вы мне понравились. Я помню, как в свой первый визит вы открыли рукопись и обнаружили засушенный между ее страницами древесный лист. И я помню, как вы тогда обрадовались, как долго вертели его перед глазами и рассматривали на просвет. Примерно как положивший его туда влюбленный Гюнтер. Вы ведь знаете, что лист этот имеет форму сердца, за то это дерево и было особенно любимо миннезингерами.
   Я улыбаюсь, потому что вспоминаю стихотворение Вальтера фон дер Фогельвейде о невозможной любви, к которому лист служил закладкой...
  
  
  

0x01 graphic

Собственно, "мерлета".

Иллюстрация из переводной англоязычной книжки об оригами.  Не исключено, что тоже подделка. Все имеющиеся иноязычные ссылки на автора гравюры отсылают только к этому руководству и его переводам (и, кстати, с написанием слова pajarita как paharita).

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"