Аннотация: сказочка про питерских магов второй половины 1990-х.
ПОВЕСТЬ ПРО НЕОТРУБЛЕННУЮ РУКУ
(питерская сказка)
Кто пережил в Петербурге хотя бы одну зиму и сумел дождаться весны, тот знает, как меняется город, когда в него приходит тепло и вместе с ним - эти первые, по-настоящему солнечные дни (те самые, о которых песня). Трамваи несутся по очистившимся от снега рельсам с какой-то особой неистовой радостью, взметая за собой столбы пыли. Упорная улыбка доброго трудяги читается на их прямоугольных рожицах гораздо отчетливее, чем в любое другое время, и изо всех своих трамвайных сил они звонят на перекрестках, стараясь перекричать воробьиные стаи. Школьники вопят, перебегая дорогу, сами мало отличимые от воробьев; вопят на них, истошно сигналя, автомобили. Когда же по Неве начинает идти ладожский лед, весь этот городской шум затухает, перекрытый торжественной тишиной, с которой движутся льдины. И глядя на их неспешный ход, горожане застывают в изумлении, вдруг - каждый раз с неожиданностью для себя - понимая, что помимо биения человеческих сердец в том же самом пространстве существуют иные ритмы, для которых смена зимы и лета - все равно, что выдох и вдох.
В апреле распадаются пары, возникшие осенью и казавшиеся нерушимыми зимой. Самыми отчаянными домоседами вдруг ни с того, ни с сего овладевает тяга к путешествиям. Даже если все странствие составляет прогулка пешком через десяток кварталов или поездка на трамвае от кольца до кольца. И как на зло, именно в эти дни надо сидеть в душных помещениях, за осточертевшим столом - дома, в школе, в институте, в библиотеке - и писать, считать, решать, сочинять - контрольные, домашние, курсовые, рефераты, дипломы. Весна - это время всеобщей подготовки к экзаменам и к сдаче итоговых работ. И весна того года, когда я готовился к поступлению на Истфак, не была исключением.
По идее, мне надо было готовиться к выпускным, но я посчитал, что меньше четверки мне не получить в любом случае, даже если бы я и старался, а выше пятерки все равно не поставят. Поэтому я читал и конспектировал куцее изложение событий тысячелетней давности: по одной книжке - для поступления в Универ, по другой - для возможного обращения в Герцовник. Отечественная история в этих учебных заведениях, как известно, разительно отличается сама от себя. Но поскольку читать и конспектировать в течение нескольких месяцев, тратя на это весь день или всю вторую половину дня, невозможно, то я, поддавшись весеннему настроению, сбегал из дому - как раз в тот момент, когда возвращались с работы родители - и шел гулять по округе.
В тот период я отчаянно пытался достичь состояния внутренней свободы путем отказа от разнообразных клише и стереотипов, и я устраивал себе из этих прогулок целые приключения. Например, выйти из дома с пустыми руками и карманами - так, чтобы из вещей с собой были только одежда, наручные часы и ключи, - и отправиться в путь без какой-либо цели, каждый раз выбирая направление по наитию, исходя из смены городского пейзажа. Или, наоборот, выбрать по карте какое-нибудь неизвестное никому место, где-нибудь посреди заброшенной промзоны, и разведать, каким образом можно к нему подобраться.
Кому-то это может показаться странным, но все эти мероприятия имели перед собой цель не столько самому сделать из себя человека, свободно ориентирующегося в городском пространстве, сколько научиться доверять городу. Одним из принципов этой системы было идти туда, куда хочется, заходить в каждый двор, который вдруг показался таинственным, сидеть на любой ступеньке, которая будет сочтена для этого пригодной, и не отказываться от общения ни с одним человеком, который проявит к тебе хоть какой-нибудь интерес. Если следовать этим нехитрым правилам, то через какое-то время город начнет доверять тебе в ответ, приоткрывая для тебя такие стороны своей внутренней жизни, о которых иначе ты бы никогда не узнал. Интересные виды, неожиданные ракурсы, забавные архитектурные детали, отзывчивые дворовые кошки, причудливые сочетания низкого и возвышенного начнут сыпаться на тебя, как из рога изобилия, постепенно подготавливая тебя к главному подарку - к встрече с тем человеком, с которым ты сможешь разделить радость этих находок и откровений. По-крайней мере, я на это очень надеялся....
* * *
Как-то раз, когда я сидел на спуске недалеко от Казанского, и смотрел на тягучую, как кисель, темную воду Канала, со мной заговорили какие-то хиппи. Что-то им было нужно, кажется, они искали огня. И у меня действительно, нашлась в кармане черная крикетовская зажигалка, накануне подброшенная мне городом, как я теперь начал догадываться - подброшенная с умыслом. Ребята приехали стопом из Вологды, в Питере были не первый раз, но я все равно смог им чем-то помочь в отношении местной топографии. С ними я выкурил свою первую сигарету. Им я впервые назвался тем именем, которое еще ни разу до этого не решался произнести вслух. И они же, эти патлатые ангелы в драных джинсах, привели меня в Трубу и познакомили с народом. Больше я их никогда в жизни не видел, их эльфийских имен не запомнил.
Благодаря этой случайной встрече я открыл для себя в городе совершенно новое жизненное пространство, где неожиданно нашлось место и для меня. Это было так странно, как если бы я вдруг обнаружил, что умею дышать водой, и привычный городской воздух казался мне теперь пустым и пресным. Вне зависимости от моего настроения, мне были всегда рады, никого не интересовало мое паспортное имя, всем было безразлично, сколько мне лет и кем я собираюсь становиться "по жизни". И я сам впервые мог не заботиться о формальностях, а общаться с людьми, какие они есть, или какими они сами хотели быть непосредственно в момент общения. Мне не нужно было разговаривать с ними ни о погоде, ни о работе, ни о семейных проблемах, как не было нужды казаться вежливым, умным или интересным. Привычная окружающая фальшь спадала, как шелуха, можно было в кои-то веки быть самим собой. И быть с людьми, а не с социальными функциями.
Как морское течение, подводная река, текущая в толще вод со своей скоростью и обладающая своей температурой и другим химическим составом, не смешивается с остальным океаном, так и то пространство, в которое я попал, практически не пересекалось с остальной жизнью города. Это было особенно заметно, во время совместных не столько прогулок, сколько перемещений из одного места тусовки в другое. Когда Венди, звеня пришпиленным к рюкзаку колокольчиком, шла по Невскому, даже в самой людной его части, вокруг нее всегда была пустота. Когда Джейн становилось невыносимо в троллейбусной давке, она начинала, почесываясь, рыскать у себя в спутанных волосах, точно искала мустангов, и рядом с ней тут же становилось свободно. Когда босоногая Тэнди просила у кого-нибудь прикурить от сигареты и брала ее своими тонкими серыми от пыли пальцами, ей оставляли эту вторую сигарету в подарок.
В тусовке были свои комильфо и моветон. Комильфо было ходить в расклешенных джинсах и не важно, что клинья были другого цвета или вовсе из другой материи. Комильфо было сидеть на поребрике тротуара и на ступеньках эскалатора, даже если это было неудобно. Комильфо было ходить с длинным нечесаным хайром, на который надевались расшитые или плетеные хайратники - украшение по своей трудоемкости гораздо более утомительное, чем любая мажорская прическа. Кто-то носил вместо хайратника две косички, идущие от висков - примерно такие, с которыми в школьных учебниках изображали франков времен Хлодвига, но здесь такие косички назывались, понятное дело, роханскими.
Моветоном считалось быть мажором, цивилом и "отраженцем". Я не был до конца уверен, так ли уж совсем не применимы ко мне эти понятия. Джинсы я носил прямые; волосы у меня хоть и были такой длины, что в будущем мне не раз приходилось выслушивать замечания от руководства военной кафедры, но даже на слабый хайр они не тянули; в метро на ступеньках я не сидел. Пожалуй, единственное, что отличало во мне члена тусовки, было то, что я носил феньки. Эти милые аксессуары жили своей собственной жизнью. Их дарили и передаривали. Они означали воспоминание о подарившем их человеке, о месте, откуда были привезены, о событии, которое вызвало к жизни запечатленный на них узор. Кроме того, они имели смысл простейших оберегов. Когда чувствуешь себя особенно уязвимым перед лицом общей неустроенности жизни, так и тянет накрутить на руки или навесить на шею какие-нибудь ништяки. А поскольку я не имел возможности обустроить себе жизненное пространство дома, для меня было очень важно все самое дорогое постоянно носить не только с собой, но и на себе.
И все же отчасти бессознательно, но где-то и вполне осознанно, я не стремился полностью войти в мир Трубы и Казани. Любая группа людей, отрицающая общественную иерархию, как правило, выстраивает свою, причем более простую и более жесткую, чем в окружающем ее социуме - это я хорошо понимал. Разумеется, в тусовке были свои авторитеты, и их слово - в тех случаях, когда они брали на себя какое-то руководство - значило очень много. Мое же собственное место в любой общественной пирамиде всегда было гораздо ближе к ее основанию, нежели к вершине - я это уже знал по опыту жизни в школе. Поэтому я старался по мере сил сохранить за собой статус стороннего наблюдателя, для того, чтобы как можно дольше не разрушать мир чистых незаинтересованных отношений, который я обрел для себя в этом городском срезе. Для того, чтобы обозначить, насколько маргинальным было мое положение в этом сообществе оригиналов, достаточно сказать, что я ни разу не ездил ни на одну ролевую игру.
Друзей среди моих новых знакомых у меня не было, да их и не могло быть. Однако флюиды взаимной симпатии уже начинали сквозить в моем общении с кем-то из тех, кого я привык видеть на ступеньках собора или в темном людном тоннеле подземного перехода. Но, главное - это было ощущение нового пространства для жизни, которое складывалось из жестов, символов, странных слов, гитарных аккордов и вялотекущих бесед ни о чем, где толкаемые телеги смешивались с табачным дымом и были, так же как он, легки и бессмысленны. Этим новым воздухом можно было дышать... А еще мне очень нравилась роль гордого одиночки, готового в любой момент ускользнуть внутрь городского пейзажа. Еще бы! Ведь на улице стоял апрель!...
* * *
Однажды Эдд запустил телегу насчет того, что живущие у него на вписке москвичи на самом деле андроиды.
-- Кто-то из них порезал руку, и ты увидел внутри металлический сустав с проводами? -- предположил я.
-- Да нет, ничего такого не было. Но ты посмотри, у всех нормальных людей зубы как зубы, нормального желтого цвета. А у них - идеально белые.
-- Может, они их чистят каждый день? Эй, пипл, кто знает, какие должны быть зубы у человека, который их чистит каждый день? -- завопил Ворон.
-- Я чищу зубы вечером, -- признался я, внутренне опасаясь, как бы не прослыть цивилом.
-- Ну, вот! Гюрги - хороший пример, -- сказал Эдд. -- Смотрите, какие у него правильные человеческие зубы.
-- А у них, что? Совсем белые?
-- Совсем. У всех троих!
Как раз в это время на Казань пришла одна из тех самых москвичек, по имени Тэнс. Естественно, все только и делали, что пялились на ее зубы. Когда она отошла поздороваться с другой группкой, среди нас разгорелся спор, андроид она или нет. Я стоял за то, что нет - исключительно, потому что полагал металлический сустав более серьезным критерием. И единственно по причине отсутствия у нее металлических суставов я преисполнился к ней сочувствия и подарил ей феньку со своей правой руки - ну, из тех, что было не очень жалко отдавать. Потом благополучно забыл об этом.
Где-то недели через полторы на одном квартирнике, где все сидели на полу чуть ли не вповалку друг на друге, кто-то из знакомых девиц позвал меня по имени с другого конца комнаты. Я помахал в ответ рукой, и тут услышал рядом с собой звонкий голос:
-- Ты Гюрги из Питера?
-- Я Гюрги из Питера. А что?
Сбоку от меня сидела забавная белокурая девчонка, похожая на маленького вздорного ангела.
-- А у меня есть твоя фенечка. Она у меня от Терри, а ей ее подарила Тэнс из Моквы.
-- Точно, а у Тэнс она от меня. А ты кто?
-- А я Инга.
-- И ты тоже из Питера?
-- Да! -- растягивая веснушчатую рожицу в улыбке сказала она.
Так я познакомился с Ингой.
* * *
Кто достаточно пожил в Петербурге, тот знает, как опасна в этом городе ранняя осень. Предвестники надвигающейся тоски появляются еще в августе в виде желтых листков на березах, липкого утреннего тумана и холодных ночей. Одинокие души, заранее предчувствуя надвигающиеся холода, устремляются навстречу друг другу. Кто не сумеет обрести свой дом, тот рискует остаться наедине с книгами, длинными письмами и прогулками среди опавшей листвы вдоль продуваемых ветром переулков. В этом городе это известно каждому, даже тем, кто никогда не прочтет Рильке.
Все эпохальные решения, принятые весной, все данные самому себе обещания, особенно если они касаются таких тем, как ни от кого не зависеть, ни к кому больше не привязываться, быть самому себе хозяином, заботиться только о себе и о своих жизненных целях - все это обращается в прах под первым порывом осеннего ветра. В сентябре здесь справляют панихиду по апрелю. Кто знает, на какой мотив поется эта погребальная месса, тот поймет, почему столь многие в Питере ценят осень выше любого другого времени года. Тот же, кто по традиции, доставшейся нам от миннезингеров, все еще считает временем любви весну, тот не был ранней осенью в Петербурге.
В конце августа Инга вернулась из летнего лагеря и носилась по Казани с идеей собрать вокруг себя как можно больше "родственников". Кому-то она приходилась "сестрой", кому-то "дочкой", кому-то "двоюродной сестрой", кому-то "тетушкой", а кому-то даже "троюродной бабушкой". С этой целью - выяснить степень нашего взаимного родства, - отчаянно стараясь удержать в голове все возможные ветви этого системного генеалогического древа, она подошла и ко мне. Но поскольку, сам я ничьим "родственником" не был, она впала в недоумение: как же так, вот стоит человек и при этом никому ни "сын", ни "брат" и даже ни "сват"? Мы с ней долго гадали, перечисляя всех возможных и невозможных знакомых, но ничего не выходило. Наконец, ее осенило:
-- О!!! Гюрги, я придумала! Ведь если мы с тобой не родственники, то мы же можем пожениться! Давай, я буду твоей невестой!
-- Интересное предложение.
-- Конечно, интересное! Ты только представь, как будет здорово!
Я представил.
-- Хм! А ведь ты, пожалуй, права. Сколько тебе сейчас лет?
-- Уже тринадцать! -- произнесла она с чувством заслуженной гордости.
-- Отлично! Это значит, что с тобой нельзя ложиться в постель по меньшей мере года три, а по закону, так и все пять.
-- Ну, да! -- ответила она с восторгом.
-- И все это время мы будем считаться обрученными. Мне не нужно искать себе девушку, тебе не нужно будет искать себе парня, думать "нравлюсь я ему или не нравлюсь", волноваться перед первым поцелуем, переживать по поводу нарядов, туфель, прически, ну и так далее...
-- Ага!
-- А мне не нужно будет думать, какими словами и когда уместнее признаться в своих чувствах, потом думать "будет у нас это или не будет" и лихорадочно соображать, захватил ли я с собой презерватив и что собственно мне с ним делать...
-- Продолжай-продолжай... -- ее веснушчатое личико прямо-таки светилось от восхищения.
-- Если кто-то начнет к тебе клеиться, -- продолжал я, -- ты всегда сможешь сказать, что у тебя есть я. А если кто-то начнет вешаться на меня, то я тоже всегда смогу вежливо отказать, и все сразу поймут, что это не потому что я чего-то не хочу или, не дай бог, чего-то опасаюсь, а просто потому что мы договорились с тобой хранить друг другу верность!
-- Да, это мысль!
-- А самое главное, -- я торжественно поднял к ее вздернутому носику свой указательный палец, -- мы будем выглядеть страшно взрослыми и ужасно ответственными людьми. При том, что нам ничего не придется для этого делать!
-- Ух! Да ты все правильно понимаешь! Как здорово, что я сделала такой.... хм, осознанный... правильный выбор.
Давно на меня не смотрели с таким обожанием, ох, как давно... Я, признаться, был тоже очень доволен своим "осознанным выбором".
-- Это надо отметить! Хочешь пива? -- спросила она, и я только сейчас сообразил, что подошла она ко мне с открытой бутылкой, но так увлеклась разговором, что совершенно о ней забыла.
-- Эй, если ты моя "невеста", то ты ведь должна будешь меня слушаться?
-- Ну, да!
-- Тогда, если тебе, правда, тринадцать лет, то тебе не стоит пить пиво.
Глаза ее осветились еще большим восторгом, как будто я предложил ей какой-то безумно увлекательный аттракцион:
-- Подожди, я сейчас!
Она развернулась и побежала к народу с радостными воплями:
-- Пипл! Мой жених запретил мне пить пиво! Возьмите кто-нибудь у меня бутылку!
Это была феерия!...
* * *
Инга оказалась просто находкой. Она выросла в Купчино, поэтому центр знала плохо, чем я откровенно пользовался, каждый раз придумывая разные маршруты, чтобы показать ей что-нибудь, чего она еще не видела, и тем самым вызвать очередную бурю восторгов по поводу моей персоны.
С ней было настолько легко, что я даже решил приколоться и не стал делать никаких особых заявлений родителям. Взял, да и представил ее им тоже как свою "невесту", как будто они были в теме, а когда мама сделала большие глаза и начала шипеть что-то насчет отношений с несовершеннолетними, я картинно оскорбился. Какие могут быть "отношения" до свадьбы?! И как это только родная мать может подозревать меня в таких грязных мыслях! После этого мои предки окончательно поняли, что я ненормальный и, наконец, перестали сватать ко мне дочерей своих коллег и приятельниц. К Инге они, конечно, поначалу относились настороженно, но вскоре поняли, что никакому "дурному влиянию" я с ее стороны подвергнуться не могу, и вроде бы успокоились.
Мы встречались, созванивались и подолгу болтали о всякой ерунде, обменивались книжками и кассетами. От нее я впервые узнал о творчестве представителей ролевой тусовки - того направления, из которого потом родился фолк-рок и менестрельники. Но тогда это все еще воспринималось, как специфичный извод бардовской песни, и я остался верен старому доброму русскому року. Я познакомил ее с Картасаром, который ей безумно понравился, а в ответ от нее получил Кастанеду и остался в недоумении, как человек, способный оценить слог великого аргентинца, может читать такую чушь. Я заразил ее Гессе, и сам честно прочел до конца принесенного мне Ричарда Баха, но дал себе слово заняться с ней французским, чтобы можно было вместе читать Сент-Экзюпери, а не его эпигонов. В общем, все обстояло так, как будто у меня и вправду появилась девушка.
Понятно, что в самом главном мы просчитались. Искренне надеясь отсрочить поспешное решение полового вопроса, мы оба, сами того не подозревая, только вызвали к себе интерес. Практически всякий раз, когда мы встречались на Казани, я снимал с ингинова плеча чью-то волосатую руку и в который раз объяснял, что да, "жених" - это я. На мне же девицы так и висли гроздями. После разного рода посиделок и квартирников нам неоднократно приходилось, оставаясь на вписке, делить диван или матрас с кем-то еще. И поскольку мы с Ингой, в отличие от остальных пар, обычно мирно лежали в обнимку, за мной закрепилась репутация истинного рыцаря, к которому можно класть в постель девственниц пачками и не опасаться за их сохранность. Я, в свою очередь, всякий раз делал вид, что мне приходится отчаянно бороться с собой. Так благодаря полному игнорированию окружавших меня представительниц противоположного пола я обрел столько внимания с их стороны, как если бы был самым настоящим дон-жуаном.
* * *
Как-то раз Инга позвонила мне и сказала, что сегодня с ней произошло два радостных события. У нее начались месячные, и ей разрешили ходить на занятия в magic school.
-- Куда разрешили ходить? -- не понял я.
-- В magic school. Это школа магии, которую ведет Мурра.
-- Школа магии? А это как-то связано с первым "радостным событием"? -- относительно того, что оно радостное лично у меня были сомнения.
-- Ну, да. Мурра сказала, что теперь я перешла в иную категорию, теперь я взрослая женщина и должна учиться ответственности за свои поступки.
-- Мне казалось, что женщинами становятся в результате другого "радостного события"...
-- Да, но я уже могу ею стать!
-- Так вас там этому будут обучать, в этой ведьминской школе? -- я уже ничего не понимал.
-- Нет, ты не понял! Наоборот, там обучают, как этого не делать!
-- А мы-то с тобой чем занимаемся?! -- еще больше не понял я.
-- Ну, ты не понимаешь! Там обучают, как управлять энергиями, как правильно оценивать свои поступки, как корректно изменять время и пространство, что можно с ними делать, а чего нельзя. Как колдовать так, чтобы не нарушать мирового равновесия. Это все жутко важно!! И потом... это очень полезные навыки!
-- Правда?
-- Да, все это умеют делать. А я еще нет. Я даже не знаю, с какой стороны ко всему этому подступиться. Между прочим, далеко не каждого человека Мурра к себе приглашает! Так что это большая честь!
-- Подожди, что ты хочешь сказать? Что все умеют управлять временем и пространством?
-- Ну, умеют-то, наверно, не все. Иначе бы и учиться не надо было. Но все равно все пытаются. Кто-то что-то делает. Знаешь, разные люди бывают, некоторые намагичат что-нибудь и не знают потом, что с этим делать. А потом приличным магам, вроде Мурры, приходится разгребать последствия.
-- Подожди, мы о каких людях говорим?
-- Ну, Джейн, например, Элка, ну, та, которая Элберет... Глен вот тоже что-то там практикует.... Хенгист и его компания.
Она перечислила еще с десяток имен наших общих знакомых. Как выяснилось, я даже и не подозревал, что вращаюсь в кругу волшебников.
-- А почему я ничего про это не знал?
-- Да знал ты все, просто внимания не обращал! Потому что как только начинаются где-нибудь разговоры на магические темы, ты сразу начинаешь про что-то другое рассказывать.
-- Это как когда Индр вдруг стал вспоминать, как в прошлой жизни был инквизитором, а Радуга рассказывала, что она все время сонная оттого, что ей приходится держать осаду в каком-то Городе Семи Ветров в другом мире?
-- Ну, например. Мне, честно говоря, тогда даже жалко ее стало. Она так переживала, а ты ее почти что обсмеял с этой валерьянкой. Сам подумай, как она может пить валерьянку, если она несет вахту и ей нельзя спать на посту!
--Да нехорошо вышло... Как там она, не знаешь? Все еще в осаде? -- я знал, что спрашивать было глупо, но надо же было мне что-то сказать в свое оправдание.
-- Пока да. Но вроде жива, значит, они там еще держатся.
-- Угу.
-- Вот! А если бы я была образованным магом, я бы могла ей чем-то помочь. Разметала бы всех врагов по отражениям, или сделала бы проход для осажденных, чтобы они могли уйти в другой мир. Но это только Мурра может!
-- Да, если Мурра может помочь в таких ситуациях, она действительно великий человек...
* * *
Так Инга начала обучаться магии, а я по кусочкам принялся собирать новую мозаику и вскоре выяснил, что она была совершенно права. Магией, действительно, занимались все! Кто-то разгонял над Питером облака, стоя на колоннаде собора (Облака! Над Питером!). Кто-то замедлял или ускорял по собственному желанию поезда в метро, чтобы вместо сорока минут добраться до школы за полчаса (как будто для этого нужна магия!). Кто-то составлял энергетические структуры вокруг различных артефактов (и тогда знающие люди начинали важно цокать языком, разглядывая сплетенные умельцем фельки). Кто-то путешествовал по параллельным мирам, и тогда главная забота всех друзей и приятелей была проследить, чтобы человек успел вернуться в свое тело, пока его ненароком не убили на Той Стороне.
Кто-то заводил невидимых существ. Один драконовед долго расписывал мне и Инге ручного дракончика, который в момент разговора сидел у него на плече. Дракончик этот был еще несовершенен, над его обликом предстояло серьезно поработать, поэтому пока что видеть и чувствовать его мог только сам хозяин. Инге, однако, было обещано, что как только владельцу удастся добиться полной видимости, зверюшка прилетит к ней ночью прямо на подоконник. "Тогда для чистоты эксперимента не будем сообщать дракончику адреса, пусть он найдет тебя по запаху" - сказал я Инге, которая уже достала из ксивника карандаш и готовилась вырвать из моего конспекта листок.
Кто-то общался с сущностями. Названия у них не было, но по тому, что о них говорилось, становилось понятно, что дела с ними лучше не иметь. Малышу Глену они назвали точную дату его смерти, и он перестал смотреть по сторонам, когда переходил дорогу - какая разница, все равно раньше 10 марта не задавят.
Кто-то менялся личностями с персонажами из параллельных миров, начинал вдруг говорить несвоим голосом, радикально менял имидж, почерк и манеру передвигаться. Помню, как-то Весна явилась в Трубу на каблуках в джинсовой миниюбке и в цивильном сиреневом свитерочке. Прошла мимо меня, покачивая бедрами, хотя еще позавчера висела на моей шее, вся в фенечках, и рассказывала, как она благодарна мне за то, что я ее не презираю, позволяю вот так на себе виснуть и не спешу послать куда подальше. "Не обращай внимания, - сказал мне тогда Ворон. - Это у нее Шина на входе. А она там у себя известная мажорка!"
Но чаще всего это вообще никак не называлось. Предполагалось, что всем и так все ясно. Для меня, непосвященного, все ведовство сводилось к тому таинственному выражению лиц, с которым сведущие люди охали и вздыхали, когда кто-то что-то делал "не так". Один раз даже в чем-то таком обвинили меня, хотя я так и не понял, в чем именно. Мы поехали с Джейн кататься на трамвае в сторону Стрельны. Потом она всем об этом рассказала. После чего еще неделю самые разные люди при встрече со мной многозначительно закатывали глаза и говорили, что "последствия" нашей поездки были видны по всему Юго-Западу и четверо сильнейших магов Питера специально встречались из-за этого с целью нейтрализовать наши действия.
Похоже, я был вообще единственным человеком во всей тусовке, который не разбирался в магии. Я не видел никаких структур, не чувствовал полей, не ощущал разрывов в пространстве, не различал аур, не летал ночью по городу, не общался с существами из других сфер мироздания, не совершал путешествий в иные миры. Я был жалким "отраженцем" - человеком, прочно увязшим в трясине окружающего меня мира. Окажись рядом со мной на улице любой из принцев Амбера, он бы даже не заметил меня, я был бы для него просто частью пейзажа.
Меж тем я, как говорится, отдал бы руку на отсечение, чтобы разобраться в том, что за всем этим стоит. Не могли же все настолько выдумывать!
Однажды я, наконец, решился и рассказал Инге, что я ничего не вижу и ничего не чувствую из того, о чем говорят ее знакомые маги и энергеты. Она нахмурилась, сморщила свой веснушчатый нос:
-- Не может такого быть! Как, совсем-совсем ничего?
-- Совсем.
-- И даже структуры не различаешь?
-- Не различаю.
-- Черт! Как же тебе помочь? Я же их тоже пока не различаю.
Это было забавно слышать. Я начал подозревать, что остальные тоже скорее только пытаются их увидеть.
В своей готовности мне помочь Инга даже поговорила с Муррой о "моей проблеме". И та, по ее словам, сказала, что вся моя беда в том, что я крайне рационален, что мне надо бороться со своими стереотипами (это мне! интересно, чтобы она сказала, если бы познакомилась со мной полтора года назад?), и вообще, пусть бы я приходил к ней на занятие.
Поскольку дело было весной и надо было писать курсовую, я вежливо отказался.
* * *
Самое пустое и ненадежное время года в Петербурге - это лето. Практически весь год только и делаешь, что ждешь, когда же оно, наконец, настанет: связываешь с ним все самые сильные свои надежды, откладываешь на него все самые приятные занятия и поездки, думаешь, что непременно будет много свободного времени, которого наконец-то хватит на все - и на прогулки по городу, и на поездки загород, и на книжки, и на французский, и на гитару... Но вот оно наступает, и что же? Все приличные люди разъехались, все заранее продуманные планы приятно провести время либо сорвались, либо изначально оказались дурацкими, а на самые стоящие, как всегда, опять не хватило времени. Да и было ли это лето? То духота и жара, а то холод и дождь.
Инга уехала на все лето в пионерский лагерь, поэтому позвонить ей и тут же придумать, чем мне заняться, я не мог. Родители суматошно собирались на дачу, помочь я им был не в состоянии. Более того, в какой бы комнате я ни находился, каждый раз оказывалось, что именно там я больше всего им мешаю. Я пошел на улицу, потому что дома все равно ничего полезного сделать уже не мог. Оказавшись в Трубе раньше положенного времени, я застал там только две небольшие кучки народа. Знакомых не было, но я все равно пошел потусоваться. Девочка из Владивостока имела неосторожность сказать, что раз все интересные места в Питере -- Трубу, Казань и Ротонду-- она в этот свой первый приезд уже посетила, то теперь со спокойной душой может ехать дальше. Как вы понимаете, я не мог сдержаться.
Так, за рассказами, куда еще можно пойти в это время года, я проторчал в этой компании где-то с полчаса, не больше, как вдруг в переходе все неожиданно изменилось. Кто-то подошел сзади и встал рядом со мной. Краем глаза я успел заметить только легкий ситцевый подол в цветочек и краешек ступни с пальцами ног, стянутый ремешками сандалий. Но, даже не поднимая головы, я вдруг всем нутром почувствовал, насколько обладательница этих пальцев прекрасна. Мне даже сделалось неуютно от того, что вот сейчас придется поднять на нее глаза и заговорить с ней.
Тут прямо на меня с дальнего края перехода понеслась Тори с громкими криками: "Ура! Пипл, смотрите, к нам Мурра пришла!" Я посторонился, и девушки обнялись. Отступив в сторону, я решился, наконец, рассмотреть ее издали. У нее были пушистые светлорусые волосы, а сама она была вся такая тонкая и стройная, что напоминала скорее юное деревце, чем человека. Она повернулась, я увидел ее золотисто-зеленые глаза и понял, почему к ней все так относятся. А про себя заметил, что если бы она вдруг позвала меня, неважно куда, просто поманив пальцем, я бы, пожалуй, не сильно раздумывал.
Надо было как-то представиться. Я понял, что неординарность испытанного впечатления надо неординарным способом тут же и обозначить. Некоторые, желая выпендриться, целовали девушкам при встрече руки - те, как правило, кричали "фу!", демонстративно вытирая оскверненные конечности о джинсы. Так что это был не наш метод. Когда автостопшики назвали Мурре свои имена со своими городами, я опустился на одно колено, как в церкви, и склонившись, поцеловал край ее подола.
-- Здравствуй, рыцарь! -- просто сказала она.
Я встал, назвал свое имя и с легким поклоном сказал, что рад знакомству.
-- Это про тебя говорят, что ты не веришь в магию?
-- Это не единственное мое достоинство, но да, если говорят, то про меня.
Она слегка закусила губу, еще раз оглядела меня с ног до головы, склонив свою пушистую головку на бок. Потом достала из ксивника обрывок бумажки, нацарапала что-то на нем карандашом и вручила мне.
-- Приходи как-нибудь. Время спросишь у Ворона.
Отошла на пару шагов, помахала рукой:
-- Ну, все, народ, я побежала!
Легкий взмах волос, и вот я уже видел одну только пыль, которую она взметнула подолом своего зеленого цветастого платья.
-- Не иначе, как только чтоб тебя позвать, приходила, -- Ворон со всей силы хлопнул меня по спине. -- Завтра в 16.30.
Я пристально посмотрел на него, молча спрятал бумажку с адресом и пошел прочь. Надо было побыть наедине с городом.
* * *
Занятия проходили в классе какой-то типовой школы на Выборгской стороне. Кто-то из младшего преподавательского состава, вроде бывших пионервожатых, видимо, был начинающим магом. Мурра, вся такая золотисто-зеленая, как ветка тополя с едва распустившимися листочками, лучилась каким-то невыразимым счастьем. Среди учеников я заметил несколько знакомых лиц, но никого из тех, с кем я близко общался, там не было, вероятно, это был курс для начинающих. Мурра представила меня остальным так, как если бы я был ее особо ценной находкой, и во время лекции постоянно посматривала в мою сторону, каждый раз слегка улыбаясь своими тонко очерченными губами. А я все смотрел на ее удивительно красивый рот и пытался представить, будто она говорит что-то другое.
Лекция была посвящена эгрегориальной магии. Латынь я тогда еще не изучал, а то непременно бы задал вопрос о корректности использования самого термина, но тогда я подумал, что это какое-то слово из нечеловеческих наречий. Удивительно, но кроме самого слова, мне все было как-то слишком понятно. Совсем не так давно я, чтобы справиться с головной болью, раскрыл "Социологию" Дюркгейма, и сейчас с удивлением наблюдал, как Мурра на пальцах объясняла природу явлений, которые уже лет сто были известны науке как "социальные факты". Я задал кое-какие уточняющие вопросы, развил какой-то тезис, в результате чего удостоился восхищенного взгляда. Но сам никакого кайфа по этому поводу не испытал. Уж больно мне не нравилась эта профанация. Когда я услышал, что христианство является мощным эгрегором, я внутренне не выдержал. Как будто христианство вообще когда-то было единым явлением! А еще был пример с иконой, от которой можно получить энергетический ответ (в силу ее включенности в этот эгрегор христианства), если попытаться на нее воздействовать.
-- Большевики, которые распиливали алтари с иконостасами на дрова, сколько они джоулей схлопотали? - спросил я.
Она замолчала. Внимательно посмотрела на меня, как бы соображая, на каком языке со мной разговаривать.
-- Если человек полностью выключен из эгрегора христианства, то возможно, ему ничего от иконы не будет, а если он хоть как-то с ним связан, то он будет внутренне мучится, понимая в глубине души, что совершает кощунство. Вот и пример воздействия эгрегора. Но мы, как вы понимаете -- обратилась она к остальным, -- говорим о несколько ином воздействии.
-- А как быть с музейными работниками, которые эти иконы не отдают Церкви? -- опять не удержался я.
-- У них свой эгрегор, -- нахмурившись, ответила Мурра. -- В этом случае идет борьба между эгрегорами за влияние на человека посредством артефактов. Икона оказывается артефактом, включенным в сферу действия двух конкурирующих эгрегоров.
Она остановилась, обвела глазами учеников:
-- Но это более сложная тема, и ее предполагалось рассматривать в конце семестра. Но раз уж этот вопрос был поднят, вернемся к нему на следующем занятии.
Больше уже Мурра мне не улыбалась и на меня почти не смотрела. Я надеялся перекинуться с ней словом по окончании лекции, но у них были перевыборы магистра какого-то своего ордена. А мне нужно было идти домой провожать родителей на вокзал. Им будет обеспечена набитая электричка, а мне - пропавший вечер.
* * *
Я был очень собой недоволен. Каждый день ходил на Казань и в Трубу, расспрашивал народ о том, где и в какое время можно застать Мурру. Наконец, нужные сведения были добыты. На нормальный цветок денег у меня не было, поэтому в Трубу я явился с веткой шиповника, в нарушение всех общественных норм срезанной в родном дворе.
-- Что это? -- спросила меня Мурра, когда я положил цветок к ее ногам.
-- Это провенская роза, похищенная Тибо Песнопевцем в Дамаске и привезенная им из-за моря в родную Шампань для своей возлюбленной. Из этого цветка пытливые садовники вывели все ныне известные сорта роз.
-- И она, как и полагается, что-то символизирует?
-- Да, вероятно, красоту и недоступность. Все пальцы исколол, пока сорвал.
-- То есть она стерва?
-- Это надо будет спросить у графа Шампанского. Но непростой характер к лицу и женщинам, и цветам.
Поскольку "роза" так и продолжала лежать на асфальте, я сам поднял ее, и протянул Мурре:
-- На самом деле я пришел мириться. Хочу извиниться за сорванную лекцию.
-- Да, пожалуй, нам стоит объясниться.
Она опять достала из ксивника клочок бумажки и написала на нем адрес.
-- Завтра в семь.
Я торжествующе улыбнулся. Меня пригласили в гости, и жила волшебница буквально в двух шагах от меня, за Каналом.
* * *
Адрес, написанный нервным почерком, привел меня в один из дворов на малопроезжей улице. Вход в квартиру был внутри темного подъезда под лестницей, по центру двери свисал плетеный шнур с кисточкой, похожий на хвост Ослика Иа. Я потянул за него, звякнул колокольчик, и я услышал голос Мурры, возвестившей, что дверь открыта. Как странно, что в Питере остались еще квартиры, в которые не запирают двери.
Если бы меня попросили описать жилище современной городской ведьмы, то мое бы описание полностью совпало с той картиной, какую я застал у Мурры. Комната была перегорожена двумя длинными столами, на которых стояли какие-то реторты, склянки и прочая химическая - или алхимическая - аппаратура. Вдоль стен поверх книжных полок были натянуты веревочки, на которых пучками были развешены какие-то, вероятно, лекарственные травы. Единственно, чего не хватало, это чучела крокодила под потолком. Сидеть можно было только на диване, стоявшем недалеко от двери, и на табуретке, которая заменяла собой прикроватную тумбочку. Мурра усадила меня на диван, а сама устроилась наискосок от меня на табуретке, освободив ее от вещей. Таким образом, нам удалось разместиться в этой тесноте как бы друг напротив друга.
Я смотрел на улыбку, затаившуюся в уголках ее глаз, на ее тонкие запястья в феньках, и думал, как удачно я создал себе образ персонажа, не испытывающего к магии даже малейшего любопытства. Почему-то я наивно полагал, что если мы начнем общаться с великой волшебницей просто как человек с человеком, у меня есть больше шансов заинтересовать ее, чем если бы я отчаянно пытался продвинуться в той области, в которой заранее не мог рассчитывать на успех. Вышло, однако, иначе...
-- Ну, рассказывай, рыцарь, что ты имеешь против магии? -- смеясь, спросила она.
-- Ничего не имею. Просто не понятно, зачем придумывать новую интерпретационную систему, когда уже есть другие, более эффективные, -- и я рассказал ей про Дюркгейма.
-- А ты уверен, что он известен каждому человеку, хотя бы с гуманитарным образованием? -- ровным голосом, уже без намека на улыбку, спросила она, и для меня так и осталось загадкой, было ли ей знакомо это имя.
-- Если человек с образованием, а не просто с дипломом, то должен быть известен.
-- А теперь представь подростка лет 14-15, или какого-нибудь технаря, который занимается очень узким кругом вопросов. И представь, что в школе или дома у них не очень все хорошо было, не повезло с родителями, с друзьями или с учителями. И вот такой человек попадает в Трубу.
Я пожал плечами. У меня было не все хорошо дома, не было больших друзей в школе, не особо везло учителями, я был не намного старше этого гипотетического подростка, и тоже попал в Трубу.
-- Гюрги, ты можешь не соглашаться со мной, но по сравнению с большинством тех, кто тусуется на Казани, у тебя были тепличные условия.
-- Зато они проще относятся к жизни, быстрее идут на контакт и меньше всего боятся.
-- Да это так. Но кто-то должен объяснить человеку, что с наркотиками лучше не экспериментировать, что не надо ложиться в постель с первым встречным, что ни при каких условиях не надо опускаться до самоубийства.
Я пожал плечами. А какие тут могут быть еще варианты?
-- Тебе это объясняли родители, и объяснили очень хорошо, поэтому тебе не очевидно, что тут могут быть различные мнения. А на практике эти "простые вещи" вообще мало кто понимает.
-- Да, это, пожалуй, хороший способ! -- явно не к месту рассмеялся я. -- Объяснять вред от наркотиков не тем, что это вредно для здоровья, а тем, что это нарушает мировое равновесие, чего ответственный маг допускать не должен. Поскольку подростков обычно никто за людей еще не считает, это должно очень хорошо действовать. А магия, она что, для приманки?
-- Нет. Главная цель школы - научить человека думать над своими поступками. Чтобы он хорошо знал, что у любых, даже самых простых и невинных действий есть последствия. Магия - это способ контролировать свои действия и правильно оценивать ситуацию, и корректировать ее, если что-то разладилось в системе.
-- А если эта коррекция несет вмешательство в естественный ход вещей? -- попытался я подойти к тому, что меня особенно смущало.
-- Смотря по ситуации.
-- То есть маг теоретически может нарушить естественные законы? Ну, там по воде ходить, левитировать?
-- А кто тебе сказал, что ходить по воде противоестественно?
Вот тебе и раз!...
-- Не знаю, -- не нашелся я. -- Я ни разу не видел, чтобы кто-то ходил по воде.
-- Я тебя уверяю, -- удовлетворенным тоном произнесла Мурра, -- даже если ты это увидишь, твое бессознательное тут же подкинет тебе подходящее объяснение в рамках твоей мировоззренческой системы. Так что если ты ожидаешь от магии каких-то чудес, то не рассчитывай.
Это звучало как приговор. Единственное, что мне оставалось, это попытаться сохранить лицо.
-- Тогда она для меня бессмысленна.
-- Наверно, ты прав. Но я с тобой еще о другом хотела поговорить. Что у тебя с Ингой?
-- "Невеста", -- вялым голосом объяснил я.
-- А это тогда что? -- Она кивнула на подоконник, и я увидел там валяющийся поверх каких-то бумаг увядший шиповник. Мне сразу стало грустно. От тех, кто тебе нравится, цветы обычно ставят в воду.
-- На невестах женятся, прекрасным дамам поклоняются, -- сообщил я совсем уже без энтузиазма.
-- А Инга как к этому отнесется?
Думал ли я об этом? Но, в любом случае, надо было как-то узаконить это разделение.
-- Я думаю, против твоей кандидатуры она возражать не будет.
-- А мое мнение ты не хочешь узнать?
-- Нет, -- честно сказал я, глядя в сторону. Действительно, какая разница, если все равно ничего между нами невозможно. Она - Великая и Ужасная, авторитетное лицо в тусовке, а я - так, сторонний наблюдатель, который даже заинтересоваться всерьез магическими практиками не в состоянии. Не говоря уж о том, что на целых полтора года младше ее.
-- А если мне это неприятно?
-- Тебе не неприятно. Просто ты находишься в плену стереотипов, - съязвил я.
-- Хорошо, давай заключим с тобой соглашение. Ты не срываешь мне занятия, не ведешь антимагическую пропаганду среди народа и не мешаешь Инге у меня заниматься. А я не мешаю тебе играть в твои сердечные игры с самим собой. Если это не будет выноситься на публику.
-- Если ты позволишь мне с тобой видеться, - с вызовом, но все так же не глядя на нее, тихо сказал я.
-- И тебе этого будет достаточно? -- так же тихо спросила она.
Я посмотрел в ее серьезные глаза, казавшиеся в этом сумеречном освещении серыми. Вопрос был риторическим.
-- А что мне еще остается?
* * *
Есть такой способ в приручении девушек - все время быть рядом. Постепенно она привыкает, что на квартирники и на выставки она ходит вместе с тобой, по городу гуляет вместе с тобой, за город ездит вместе с тобой. Медленно, но верно она, наконец, понимает, что все самое хорошее в ее жизни случается, когда вы вместе. Время работает на тебя. В случае с Муррой мои возможности были существенно ограничены, мы виделись раз или два в неделю, всегда на каких-то сторонних тусовочных сборищах, и только если они не были напрямую связаны с магией. В гостях я у нее с того первого раза больше не бывал. Она никогда не звонила мне, вероятно, в ее подвальчике просто не было телефона. Тем не менее, нас как будто уже привыкли видеть вместе. Гитару мне пока носить не доверяли, но провожать вечером до дома - пожалуйста!
Держались мы подчеркнуто отдельно друг от друга. Мурра объяснила в сообществе, что я ей необходим как носитель ярко выраженного немагического сознания - для того, чтобы проверять на мне какие-то свои теории. Теории, действительно проверялись. Периодически по пути домой она заводила какой-нибудь разговор, а потом в конце оказывалось, что это тема ее ближайшей лекции, только в переложении на нормальный человеческий язык, очищенный от энергетского жаргона. Временами мне даже удавалось вызвать у нее восторженную улыбку, подобную той, которой она меня столь щедро одаривала на том занятии про эгрегоры и которой я так по-дурацки лишился.
Я привык, что все идет хорошо, и постепенно несколько осмелел. Настолько, что на одном августовском квартирнике, на котором Мурра тоже пела пару каких-то своих песен, позволил себе более ясно высказаться о своих чувствах... и неожиданно столкнулся с совершенно новыми для меня обстоятельствами!
Произошло это уже после концерта, когда большая часть народу ушла и остались только свои - хозяева, сами музыканты и разные прибившиеся к ним, вроде меня. Узкая компания магов отправилась пить чай и довольно прочно засела на кухне. Я же, помня о нашем с Муррой уговоре, остался в комнате. Там сидели какие-то маленькие хиппушки, которые всего стеснялись и потому по-прежнему сидели, прижавшись друг к другу, стараясь занимать как можно меньше места и вообще не выдавать своего присутствия. Бэар, нескладная волосатая громадина, делал отчаянные попытки их разговорить. В дополнение к идиотически детскому выражению, застывшему на его физиономии, он довольно сильно заикался, а потому очень сильно нуждался в общении. Понятно, что этих двух зажатых в углу робких девчушек он совершенно логично расценивал как наиболее удобный объект для коммуникации. Мне тоже было нужно как-то скоротать свое ожидание. Но я не стал отнимать у Бэара его законную добычу, вместо этого взял в руки оставленную на диване гитару и начал перебирать струны.
-- Г-г-г-гюрги... -- начал из своего угла Бэар.
Я проигнорировал.
-- Г-г-г-гюрги! -- еще громче сказал он. -- М-м-мм.. М-м-му-у-урра нн-н-не ра-а-азрешает ни-и-икому б-б-бррра-а-ать и-и-й-о г-ии-итару.
Но едва он договорил, хозяйка инструмента уже была тут как тут: уперев точеные руки в свою тонкую талию, она застыла в проеме двери.
-- Бедный-бедный рыцарь! Не взял свою гитару, так надо непременно хватать чужую!
-- "Бедный мотылек, -- подхватил я. -- догорал на свечке...."
-- Гюрги! Я серьезно, положи гитару, -- "серьезно"-то серьезно, но мне все же чудилось, что произносит она это со сдерживаемой улыбкой, а потому продолжил:
-- Не важно. Песня про любовь, "бедный" тоже подходит, -- веско сказал я, глядя в золотистые глаза Мурры.
-- Рыцарь! Руки прочь от моей гитары!
Это звучало слишком декларативно для того, чтобы всерьез сердиться, и я развил предложенную мне тему.
-- "Прочь, прочь, прочь от родного фьорда..." -- начал было я.
-- А вот это уже просто ни в какие ворота!-- Мурра кинулась ко мне с исказившимся от гнева лицом, вырвала из моих рук гитару, порвав при этом струну, бросила ее на диван рядом со мной и, всплеснув руками, выбежала из комнаты.
Ничего не понимая, я тут же вылетел за ней следом. Она стояла в прихожей, и ее натурально трясло. Я подошел, попытался взять ее за руки. Она оттолкнула меня:
-- Не трогай меня!
Потом добавила, уже более сдержанно:
-- Гюрги, пожалуйста, не прикасайся сейчас ко мне.
Нет, это точно была не демонстрация! Она действительно не смогла справиться с эмоциями. Вот только что вызвало у нее эту вспышку? Дело тут было явно не только в гитаре! Но в чем? Не в песне же про мертвого конунга?
Я все равно чувствовал себя виноватым, а поскольку иначе просить прощения у находящихся в таком нервном состоянии девушек не умел, то, не взирая на ее протесы, обнял ее за плечи и прижал к себе: "Тщщ, тише-тише!" То ли это подействовало и она успокоилась, то ли поняла, что ругаться с таким идиотом бессмысленно, и сама взяла себя в руки, но мы почти целую минуту стояли под взором удивленных энергетов посреди разбросанных по полу кедов и одинаковых кроссовок-динамок разных размеров, а я все прижимал к своей груди великую питерскую магиню и прилюдно гладил ее по волосам.
-- Ну, прости, пожалуйста, я не знал, что ты так серьезно относишься к своему имуществу.