Под вечер, когда солнце только что закатилось, а полная - волчья луна, еще не вышла на небо, в трактире "У Мадлен" собирался народ. Стояла поздняя осень, и горячий глинтвейн, что варила хозяйка, согревал и очищал душу не хуже исповеди. Да и в пиве толстушка Мадлен толк знала - не то, что Хромой Готье "У трех дорог". У Готье грязь. У Готье из каждой кружки разило ослиной мочой.
- Пива! - громогласно воззвал новый посетитель, тяжело плюхнувшись на лавку, враз заняв ее объемистым задом. Не спеша обтер тряпицей широкие ладони и с улыбкой оглянулся на посетителей, точно приглашая почувствовать, как это здорово: целый день работать, а потом прийти вот так и спросить пива, и никуда уже больше не спешить, дать покой натруженным ногам и работы урчащему от голода желудку.
Башмаки толстяка были густо залеплены грязью, отчего и без того большие ноги выглядели лапищами великана. Пот и навоз - запах окружал его.
Шарля, сидевшего за соседним столом, гадливо передернуло. Возле него стоял едва начатый стакан вина, лежал кусочек хлеба и сморщенное яблоко с налипшими на него табачными крошками. Трактирный натюрморт, застывший перед глазами респектабельного в прошлом адвоката, завершали несколько листков бумаги и чернильница. В руках он теребил уже порядком разлохмаченное гусиное перо.
Хозяйка принесла толстяку пива, круг хлеба, добрый кусок овечьего сыра и жаренную до хрустящей корочки курицу. И целое блюдо свиных колбас. Он так и впился в курицу, разрывая ее крепкими зубами, щедро вымазывая жиром подбородок и руки.
Зажгли свечи. Блеснул столовый прибор в руках толстяка, и этот осколок на мгновение впился в глаз Шарля. Мадлен - как ее мать и когда-то и бабка - очень дорожила именем своего заведения, - найти рядом с только что поданным блюдом грязный нож или вилку было немыслимо. Но - секунда, - и по гладкой поверхности лезвия заструились липкие потоки жира из проткнутой курицы, застилая блеск, застилая глаза Шарля. Жир сорвался вниз и плюхнулся прямо на узор из позолоченных листьев на тарелке. Глаза слезились.
"Вот так бы сидел и жрал великан-людоед в своем замке, где из всей прислуги осталась одна костлявая старуха. Или даже просто зверь в логове. Медведь. Или гигантский волк". Глаза борова за соседним столом сверкали ярче свечей.
- Еще пива! - толстяк громко рыгнул, ковыряясь пальцем в зубах.
"Вот ведь зверюга! А серебро пусть старое, фамильное, тусклое..."
Шарль набросал несколько строчек. Опустошив кружку, толстяк снова с аппетитом зачавкал.
"Вот и кости б он так грыз!"
Только что родившаяся мысль и новый сюжет подразнили и исчезли. Весь гонорар давно проеден, а большего Шарлю ожидать не приходится, пока не закончит эту историю. И ведь надо-то нелепицу! Для детишек! Это ж не ответ на диспут сочинять! А вот поди ты...
Мимо Шарля прошмыгнула с подносом служаночка, девочка лет двенадцати. Беленький передничек. Кружева, тяжелые башмаки, копна рыжих волос.
- Поди сюда, детка!
Девочка подошла.
- Чего изволит господин?
- Что ты носишь, детка?
Девочка стояла молча, хлопая на Шарля глазами.
- Хотите пива, добрый господин?
- Да нет же, дитя! Я спросил, что ты носишь, на голове?
Девочка хихикнула, переминаясь с ноги на ногу. А эта жирная свинья, этот костегрыз, боров, зверь за соседним столом заблестел своим широким и плоским лицом. Шарль видел, как тот поднимает голову, отрывая ее от курицы. К нему? К этой девочке?
Шарль стиснул зубы.
- Ну так что же? - Шарль попробовал успокоить взгляд на юном курносом личике. Перо в руках дрожало. - Тебе пошла бы маленькая шапочка, на легком каркасе, с ленточкой. Какие цвета ты любишь, дитя? Желтый? Зеленый? А может, красный?
- Шарлотта? Что застыла? - послышался сердитый окрик Мадлен, и девочка убежала, стуча башмаками.
Надо писать. Глаза - в стол, к желтизне листа под рукой, к нескольким оборванным строчкам, в которых запуталась не желавшая появляться на свет история. Расспросить бы ее, про кукол, про платьица, про детские незамысловатые игры...
- Ч-ч-ч-ва! Ч-ч-чва-к! Ч-ч-чва-курум!
Молоко и хлеб? Как завтрак юной Шарлотты? Нет, хрящи, кости и пиво!
Смутные детские желания наливались соком и давали страшные всходы. Шарль погрыз перо. "И когда по черным глыбам засеяны будут зубы дракона, расти в бороздах начнут великаны". Ясон-сеятель, Ясон-воитель, Ясон-сумасшедший... И жена его - Медея-детоубийца. Тут перо заплясало быстрее. - "Ты из камня иль железа, что свое, жена, рожденье, плод любимый убиваешь..." Или это должна быть история про маленького мальчика Тидея, заплутавшего в лесу, который по хлебным крошкам пытается выйти к своим фиванским вратам? Не то...
Взросло чудовище, способное убить, не считаясь с тем, что под ножом, клыком, камнем, подошвой грязного сапога - ребенок. И не просто убить, нет! Предать, обольстить, обмануть, заманить в ловушку доверчивую девочку. Мало... Мало... Часы пробьют двенадцать дня, заглянет луч в хибару, на белых простынях тебя... Кровать. Она шла к бабушке, которой уже нет. А теперь - юная, невинная, пухлая, разденется и ляжет рядом с убийцей. А потом будет долго спрашивать. Он будет отвечать, она спрашивать, он - отвечать. Почему у него много волос? Почему широкие плечи? Отчего так длинны его ногти? И огромны зубы?..
- Еще пивка, хозяйка! - толстяк принялся утирать измазанные жиром губы и подбородок. - Славно я нынче покушал!
Шарль вскочил и не помня себя выскочил из трактира, не разбирая дороги, побежал к темнеющему вечернему лесу.
Он бежал и бежал, по мху, по узловатым корням. Что-то чавкало, хлюпало, хрумкало и трещало вокруг. Здесь нечему было сверкать, здесь не воняло. Звуки и проносящиеся мимо деревья сливались в единый фон, который писатели в книгах называли просто "лесом". Ветки били по лицу, - появлялся ритм. Двадцать ударов сердца - хлесткая пощечина - десять ударов сердца - обжигающий колкий удар по лицу. Удар, дерево, обогнул слева, удар, перепрыгнул через корень, удар... Тишина. Покой неподвижного человека и проносящегося мимо мира. "Дремучего леса" - напишет кто-нибудь потом.
Мысли текли на удивление плавно, словно бы его тело не выделывало сейчас нелепых прыжков под волчьей луной. "Допустим, что он съел ее - бабушку. Съел. Она у него внутри! Ее душа, ее руки, натруженные работой, ее большое доброе сердце, так любящее свою внучку. Но мало того! На нем и ее одежда! Ее старенькие тапочки, ее застиранный халат, ее чепчик и даже недовязанный чулок вместе с мотком ниток. И ее очки на его носу! Кто он теперь, кто? - если и внутри, и снаружи он - это она. Он лишь серая прослойка, шкура, исчезающе тонкая. Не поэтому ли девочка не поняла, кто перед ней? Вы смеетесь, что малышка могла спутать родную бабушку с чудовищем. Не смейтесь! Нет уже того чудовища! Но он все же съел крошку, съел... Почему? Почему, черт побери? Не было ли это тайным желанием самой бабушки!? Как часто, когда она болела, и ей тяжело было встать даже за водой, - беспечная девочка забывала о ней, не приходила. Да и сейчас-то идет только потому, что ее послала мать, а та послала-то, может, только за тем, что хотела однажды заполучить тот чудесный домик на лесной полянке..."
Нога Шарля попала в кроличью нору, и он полетел кубарем по влажной ночной траве.
"Нет, Боже, нет! Пусть будут охотники, пусть девочка сама будет хитра и ловка! Я - писатель! Я бог! Я - тот человек, что с легкостью превращает агнца в волка и волка в агнца. Сказка - она для нежных детских душ, она должна быть со светлым концом. Diable! Прочь, прочь кошмары! Прочь трактир и волчья луна!"
Он сел на землю, прижался спиной к дереву, подтянул под подбородок острые колени и так сидел до самого рассвета, шевеля губами и заучивая наизусть тут же придумываемые фразы... Мир окончательно остановился, с любопытством наблюдая за творящейся сказкой.
- Жила-была в одной деревне маленькая девочка, такая хорошенькая, что лучше ее и на свете не было. Мать любила ее без памяти, а бабушка еще больше. Ко дню рождения подарила ей бабушка красную шапочку...
Мир вздохнул, а толстяк, пивший пиво и так славно уплетавший курицу, переночевал в трактире. Наутро он накупит на базаре подарков жене и трем дочкам, что живут в нескольких днях пути от этих мест. Пройдут годы. Дочки вырастут. И однажды обязательно прочтут своим детям сказку про Красную Шапочку.