Сижу в концертном зале Филармонии и слушаю концерт классической музыки. Впереди меня сидит благообразная седая старушка, внешность которой являет собой достойный подражания пример ухоженности и интеллигентной сосредоточенности. Прямые волосы старушки аккуратно причёсаны. Оркестр исполняет музыку Шуберта. Старушка внимательно, полуоткрыв рот, слушает. Вдруг, словно старушку подменили, она начинает в такт музыке поднимать и опускать свои руки, вообразив себя, очевидно, ди- рижёром оркестра. Опуская руки, она сжимает ладони в кулаки, а, поднимая, разжимает их. Губы её при этом находятся в постоянном движении. Старушка то поворачивается ко мне, кивая головой в сторону сцены, таким образом как бы приглашая более внимательно вслушаться в звучание оркестра, то сосредоточивается на исполняемой пьесе, а то вдруг еле слышно напевает нечто, очень отдалённо напоминающее исполняемую мелодию. Старушка настолько увлеклась музыкой, что начала ритмично, в такт с ней, покачиваться вперёд, назад, вперёд, назад... Пытаясь уберечь свои нос и зубы от грозящей мне опасности удара затылком старушки, задираю, насколько возможно, свою голову кверху и спиной плотнее прижимаюсь к спинке своего кресла.
И тут моих ушей достигают необычные звуки сзади. Ранее я их не слышал - очевидно потому, что, увлечённый музыкой, очень близко наклонялся вперёд - к ряду, в котором сидела старушка. Звуки за моей спиной напоминали ровное тарахтение тракторного двигателя. Временами они затихали, и казалось, что двигатель трактора вот-вот заглохнет, но тарахтение начиналось вновь с нарастающей громкостью, временами заглушая воспринимаемые моими ушами звуки оркестра.
Оглядываюсь назад и вижу худощавого молодого брюнета, который общался с миром языком храпа. Для отблескивающего лысиной очкастого упитанного соседа слева от меня этот язык, похоже, был непонятен, но сосед никому из окружающих, даже сидящей с ним рядом красавице жене, этого показать не хотел и потому, наверно, не переставая внимательно слушать музыку, перегнулся через спинку своего кресла и стал лупить храпящего увесистой театральной программой.
Заснул человек. Ну с кем не бывает? Так что же его за это сразу по мордасям лупить? Нет в нашем обществе ни должного внимания, ни сострадания к спящему. А ведь каждый, если притомится,
заснуть может. Не всегда крепко, не всегда один, но может, особенно, если жена или любовница всю ночь спать не давала, или устал человек выпивать с друзьями, так и не дотянув до кондиции полной автоматической отключки сознания, или потерял себя настолько, что найти не может, или часы у него встали и он время перепутал, оттого и спит. Да мало ли что может стать причиной сна. Никогда нельзя предсказать, где тебя сон сморит - на концерте или в постели с любимой. Уважать, стало быть, надо спящего человека, а то привыкли мы свою вежливость показывать перед бодрствующими людьми, а заснул человек, так и вежливость наша засыпает, спит беспробудным сном, и никак её не расшевелить.
Нет, не уважаем мы спящего человека. А ведь человек-то спящий - не орангутанг какой, на сон которого мы с любопытством в зоопарке взираем. Что нужно человеку? Не любопытство, проявленное к нему, нет, не любопытство. Он на любопытных мартышек в этом самом зоопарке за всю свою жизнь так насмотрится, что и подражать-то им устаёт. Что же человеку нужно? Да внимание ему нужно. Будешь ты чуток и внимателен к людям, глядишь, - и тебя кто-нибудь, хотя бы и в мундире полицейского, внимательно начнёт разглядывать, а то, чего доброго, с почтением обратится к тебе:
"Гражданин!" - будто без него и не знаешь, что ты гражданин.
Учат нас, учат, всю жизнь нашу учат, да так и не постигаем мы, что сон гражданина надо уважать. Сон каждого спящего - достояние человечества, а всякое достояние надо приумножать. Мужчина
сзади меня, похоже, хорошо это усвоил. Храпит он себе, посапывает, и все думают, что он спит. А, может, он и не спит вовсе, а лишь притворяется, что спит. Глаза прикрыл - для видимости, а сам по
сторонам своими полуприкрытыми глазищами зырк, зырк: что где плохо лежит высматривает. За таким зыркалкой глаз, да глаз нужен. Ведь, чего доброго, углядит своими зыркалками у кого-нибудь содержимое сумочки или бумажника. Надо, стало быть, руку в кармане на бумажнике держать. Держу руку в кармане, и уже не до музыки. Увлечёшься музыкой-то, думая, что этот зыркалка спит, расслабишься, да и бдительность потеряешь. Нет, нельзя расслабляться, никак нельзя, когда кругом подозрительные типы и ты сидишь как мышь в мышеловке.
Ну, например, этот слева, кто только что лупил храпящего мужика. Что теперь у него на уме? Сидит, руки положил на спинки кресла. А ежели ему вздумается, как бы между прочим, проверить содержимое кармана моих брюк?.. Глаза-то, глаза-то его шальные за стёклами очков так и бегают, так и бегают. И отодвинуться-то от него некуда. Вот незадача... Хорошо, что я заранее бумажник перело- жил в другой карман, а в том, который ближе к соседу, оставил только салфетку бумажную.
Храп за моей спиной усиливается. Сосед мой снова начинает лупить храпуна. И тут на соседа моего посыпались упрёки окружающих в использовании им театральной программы не по назначению. На него стали шикать, стали его стыдить. Пристыженный сосед опустил голову, сгорбился, ему пришлось смириться со своей участью подопытного, подвергаемого испытанию храпом и стыдом.
В это время замечаю, что некоторые оркестранты, привлечённые жестикуляцией самозваной дирижёрши, смотрят не на дирижёра, а на неё. В том месте Адажио, где должно было прозвучать нежное пьяниссимо, звучит мощный аккорд, от неожиданности появления которого многие слушатели повскакивали с мест и, как бы защищаясь от удара, повернулись лицами в зрительный зал.
Храпун проснулся, потянулся и извлёк звук в унисон с нотой, завершающей музыкальную пьесу, а, когда раздались аплодисменты, адресованные дирижёру и оркестру, воспринял их на свой счёт и, поправив тёмный пиджак, белую рубашку и крапчато-розовый галстук-бабочку, стал раскланиваться по сторонам. Почему он это делал, не могу себе представить. Может быть, он артист или был артистом?.. Аплодисменты продолжались.
Старушка встала со своего места и стала отвешивать поклоны
оркестру и дирижёру.
Сосед слева от меня стал саркастически раскланиваться перед
вышедшим из состояния храпа мужчиной.
Музыканты раскланивались перед дирижёром и публикой, а ди- рижёр - перед музыкантами и публикой.