Рекун Сергей Михайлович : другие произведения.

Мой Львов

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 5.66*6  Ваша оценка:

Мой Львов

Автопортрет на фоне города

Ностальгические заметки

   Кого ж любить, кому же верить,
   Кто не изменит нам один?
   Кто все дела, все речи мерит
   Услужливо на наш аршин?
   Кто клеветы про нас не сеет?
   Кто нас заботливо лелеет?
   Кому порок наш не беда,
   Кто не наскучит никогда?
   Призрака суетный искатель,
   Трудов напрасно не губя,
   Любите самого себя,
   Достопочтенный мой читатель:
   Предмет достойный, ничего
   Любезней, верно, нет его.
   А.С.Пушкин
  
   Введение
  
   Для меня Львов - это не только город, в котором я родился в 1951 году и прожил 22 года. Это эпоха, это культура, это образ жизни и восприятия мира.
   Когда я узнал, что моя мама родилась в 1922 году, я удивлялся и спрашивал, почему же она не видела Ленина? Ведь он же ещё жил 2 года после этого? У меня та же ситуация со Сталиным. Он прожил ещё 2 года после моего рождения, но я его не видел. В 1951 году произошло много разных событий, но для меня, конечно, главным было мое рождение. Год моей смерти тоже мог бы быть обозначен этим же числом, как я впоследствии узнал. Я был довольно дохлым младенцем - чего, правда, не скажешь по фотографиям - и в весьма нежном возрасте переболел всеми возможными болезнями. Мама рассказывает, что в какой-то момент у меня носик заострился, и она уже решила - всё, не жилец - однако с помощью нашей соседки и подружки Валентины Александровны, кстати, моей крёстной матери, я вычухался. Ещё одна деталь моей биографии, которая стала мне известна значительно позже - то, что меня крестили в младенческом возрасте во Львовском соборе Святого Юра. Удалось захватить тот исторически короткий промежуток времени, когда этот греко-католический, униатский собор стал на несколько лет православным. Крёстной матерью была Валентина Александровна Аполлосова, а крёстным отцом - священник, имени которого я не знаю. Отнесла меня крестить бабушка, якобы в тайне от папы, который был человеком партийным и, как таковой, не имел права прямо или косвенно принимать участие во всякого рода религиозных обрядах.
  
  
   История Львова
  
   Львов в те времена был довольно странным образованием. Основан - якобы - в 1254 году Даниилом Романовичем, князем Галицким, он переходил из рук в руки много раз. Галицкое княжество, слишком маленькое, чтобы уцелеть между такими хищниками, как Польша, Австро-Венгрия, Россия, очень быстро потеряло самостоятельное значение. Князь Данило, как и его сын Лев, в честь которого, собственно, и был назван город, всеми силами старались 0x08 graphic
устоять. Данило, а затем и Лев, приняли титул королей, Лев был женат на дочери короля Венгрии Бэлы 4-го. Существует портрет Льва Романовича, короля Галицкого, в полном королевском обмундировании, со скипетром и державой.
  
   Львов, будучи политическим и культурным центром Галиции, по-украински Галичины, принадлежал сначала Речи Посполитой, потом, после её раздела, Австро-Венгрии, с 1918 по 1939 год - опять Польше, а в 1939 был присоединён к Советскому Союзу. Пробыл под властью Советов меньше двух лет, без боя был сдан немцам, и в 1944 году снова возвращён в состав СССР. После присоединения Западной Украины к СССР производилась своего рода взаимная репатриация. К Польше по результатам Ялтинской и Потсдамской конференций были отданы земли, лежавшие к западу от границ 1939 года, в компенсацию за отобранные западно-украинские территории. Производилось массовое переселение поляков из Львова на так называемые Ziemie Odzyskane - Померанию, Силезию и другие. В соответствии с Википедией из Львова самостоятельно уехало на запад около 15 000 человек между 1942 и 1944 годом. После войны началась массовая репатриация поляков, за период с мая 1945 по июль 1946 года из Львова было выселено от 100 000 до 140 000 человек. Учитывая тот факт, что в 1937 году во Львове насчитывалось 317 000 жителей, мы говорим о выселении минимум трети населения города. В 1955-1959 годах была ещё одна волна репатриации, из Украины выехало ещё около 80 000 человек, сколько из них из Львова - неизвестно. В это же время на западную Украину массово поехали советские кадры с Восточной Украины и России. В их числе был и мой папа, которого, как проверенного кадра, поставили директором школы на Левандовке, пригороде Львова. В 1945 году к нему приехала мама, и с этого начинается жизнь нашей семьи во Львове.
  
   Не все поляки уехали из Львова. Кто-то остался по идейным соображениям, кто-то был слишком стар, чтобы переезжать, кому-то было просто лень двигаться. Уехали, мне кажется, все, кто хотел и мог. По оценке поляков, во Львове осталось около 12 000 лиц польского происхождения. В числе уехавших был и великий писатель Станислав Лем, в то время только что окончивший медицинский факультет Львовского университета. Он уехал в Краков, где и прожил всю оставшуюся жизнь, написав в 70-годы ностальгическую книгу "Высокий Замок". Во Львов он отказывался приезжать, хотя мог это сделать без особых проблем. Он считал захват Советами Львова и Галиции преступлением, и таким способом выражал к нему отношение. Но из его книги вполне очевидно, как он любил мой Львов. При поляках, как мне в своё время говорили, украинцы были на подчинённом положении, их считали быдлом, второстепенной публикой. Скорей всего, до определённой степени, так оно и было. В мемуарных книгах, написанных поляками о Львове, создаётся впечатление, что 100% львовского населения составляли поляки. Ну ещё немножко евреев. Украинцы не упоминаются. Когда я, уже в более-менее зрелом возрасте, общался с местными украинцами, то особой любви к полякам у них тоже не ощущалось. Польская культура оставила на них несомненный отпечаток и в языке, и в образе жизни, но, безусловно, они считали, что очистка города от поляков была на пользу. Явно это не говорилось, врагом номер один в любом случае были москали, но к друзьям поляки точно не относились.
  
   Культура Львова
  
   Только значительно позднее, уже будучи студентом, я осознал, как мне повезло вырасти в городе, где всё-таки сохранялись европейские культурные традиции. Я никогда не видел пьяных на улицах, хулиганство и вандализм были в зачаточной стадии, город был совершенно безопасным для нормального обывателя. Конечно, бывало всякое, и мне мой друг Олик часто рассказывал всякие жуткие вещи, но непосредственно мне ни с чем таким сталкиваться не пришлось. Москалей, конечно, не любили. А за что же их было любить? Ни культуры, ни воспитания, захватили страну, поставили своих надзирателей в виде секретарей обкомов-горкомов. Мне в школьные и студенческие годы приходилось бывать в разных компаниях молодёжи, и всегда была разница в поведении русскоязычной части населения и местных - не в пользу русских.
  
   Национальный вопрос
  
   Мне иногда приходилось слышать жалобы от русскоязычных приезжих, что к ним плохо относятся в магазинах, не хотят обслуживать, если говоришь по-русски и т.п. Я считаю, что это в большинстве случаев было спровоцировано самим человеком. Моя мама, которая после более, чем 60 лет жизни во Львове сохранила неистребимый русско-московский акцент, никогда не жаловалась на то, что с ней не хотят разговаривать местные жители. Всё зависит от того, к чему ты готов, и как настроен. Если ты ожидаешь плохого к себе отношения, ты его получишь.
  
   Надо, впрочем, отметить, что и в среде горожан - как русских, так и украинцев, - тоже имелось вполне определённое отношение к людям, приехавшим в город из окрестных сёл, их называли "рагулями", причём это слово употреблялось не как определение национальности, а, скорее, как пренебрежительное определение малокультурных и необразованных селян, приехавших в город на заработки или старающихся получить городскую прописку. А вообще было ощущение двух разных культурных слоёв - русской интеллигенции того или иного уровня, не исключающей т.наз. "образованщины" по определению Солженицына, и местной украинской культуры, каждая с собственными культурными неформальными центрами, и каждая весьма мало интересующаяся соседями.
  
   У нас был, что называется, "открытый дом", каждый день гости, забегающие на несколько минут или на весь вечер, разговоры на разные темы, не выходящие, впрочем, за некоторые пределы, установленные как осторожностью - мы всё-таки жили при советской власти - так и просто отсутствием интереса к другим культурным слоям населения. Когда я общался в кругу знакомых Олика, то есть в украинско-язычной среде - точно то же самое, только с другой позиции. Тогда я, конечно, не отдавал себе отчёта во многих тенденциях и особенностях львовской жизни, это только сейчас, пытаясь не только вспоминать, но и анализировать прошлое, приходят в голову такие мысли.
  
   За всё время моих детства и юности я никогда не ощущал никаких признаков дискриминации по национальному признаку. В наших компаниях всегда был смешанный состав - дети не выбирали друзей по национальности. Я уже значительно позже осознал, что среди моих приятелей есть русские, есть евреи, есть западные украинцы, есть восточные украинцы - эти, впрочем, от русских никогда особо не отличались. Нас никогда не интересовало, что фамилия Вайнберг - еврейская, а Клымкив - галицкая. Витя Вайнберг и Олик Клымкив были моими хорошими и надёжными друзьями. Это сейчас, слыша в первый раз имя человека, пытаешься определить его происхождение. Но здесь, в стране, в которой мы сейчас живём, отношение к этому во многом напоминает львовское. Чисто из любопытства - этот ирландец, этот турок, а это - саудовец. О, а у этого польский акцент. А тут безошибочно русскоязычный.
  
   Вот забавный эпизод из времён наших с Оликом шатаний. Он учился в музыкальной школе на Зелёной, которая, как и университет, была, как мы тогда говорили, гнездом украинских националистов. Говорили там только по-украински. Большинство студентов принадлежали к местной львовской интеллигенции украинско-польского происхождения. И Олик как-то привёл меня в гости на день рождения к своей однокласснице Дарке Старосольской, очень неглупой и приятной девушке. Сама Дарка была занята другими гостями, а мне досталась некая её подружка - я уже не помню её имени. Я, имея вполне развитые наклонности к языкам, в то время совершенно свободно овладел галицким диалектом украинского языка, на котором говорили все присутствующие. После целого вечера, наполненного разнообразным трёпом, танцами и лёгкой кормёжкой - в традиционном польском стиле - кава и закуски - мы расходились, естественно, провожая своих дам домой. Сложилось так, что мою собеседницу провожал домой Олик, мне досталась какая-то другая дама. И на другой день Олик мне рассказывает: "Когда я сказал ей, что ты русский, она была в шоке: "Сергий москаль?! Николи б не подумала, така порядна людина!"". Похожий случай был со мной и в польской среде. После моего польского стройотряда мы с моими подопечными уже во Львове пошли в кафе. Там мы пили, веселились и танцевали с присутствующими девицами-туристками из Польши. После полутора месяцев с поляками, когда моим практически единственным языком общения был польский, я себя весьма успешно выдавал за поляка из Кракова. В конце моего общения с одной из полек-туристок, я ей сообщил, что я русский. Она мне дала парочку тестов, после чего сказала, что она мне не верит.
  
   Головацкий и славянское братство
  
   Недавно я обрабатывал мамину статью о Якове Головацком. Галицкий культурно-просветительный деятель середины 19 века, ректор Львовского университета. Практически вся его работа была направлена на доказательство родства славянских культур, на попытки объединить все славянские народы под эгидой России. И всё было бы хорошо, если бы не одна деталь - из этой семьи славянских народов очень ярко выпадали, можно даже сказать, блистали своим отсутствием, поляки. А ведь они точно славяне. И при этом терпеть не могли ни русских, ни украинцев. Не уверен в их отношении к чехам или сербам, но думаю, что и оно не слишком отличалось. Следовательно, идея родства культур зиждется не столько на общем происхождении, сколько на чём-то другом. Уж не религии ли? Поляки - единственные католики среди славян. Болгары, сербы, украинцы, русские - православные, чехи, словаки - протестанты. Надо ещё отметить, что идея славянской общности тщательно культивировалась Российской империей, которая мечтала распространить своё влияние вплоть до Босфора и Дарданелл, прибить свой щит на воротах Царьграда. И за неимением лучшей приманки для западных и южных славян проповедовался культ родственных связей славянских культур. Прямо скажем, без особого успеха. Если ещё до первой мировой русины, болгары считали Россию защитницей их интересов - то, что сейчас мы бы назвали вмешательством во внутренние дела - то уже в войну началось размежевание по иным принципам, не столько национальным, сколько экономическим.
  
   И у меня на всю жизнь сохранилось такое отношение к национальному вопросу - да нет его! Это выдумка людей, которые пытаются национальностью объяснить преуспевание в жизни или отсутствие оного.
  
   Итак, я прожил во Львове 22 года. Потом 19 лет в Киеве. Сейчас уже 16 лет живу в Бостоне. Я очень люблю Львов, немножко меньше люблю Бостон - всё-таки, я родился не здесь. Терпеть не могу Киев. Мне Москва, где я общей сложности прожил месяцев 5, ближе и роднее, чем Киев. При этом я Москву тоже не очень люблю - слишком большая, суматошная и малокультурная.
  
  
   Однако вернёмся к нашим баранам.
  
   Во Львове я как-то даже неосознанно проникался чувством древней культуры европейского варианта. Я чувствовал себя ближе духовно и культурно к западной культуре, польской, французской, английской, но не русской. Хотя, безусловно, я был воспитан в лучших традициях именно русской культуры, русской литературы. К 15 годам я уже перечитал практически всю русскую классику - Достоевского, Гоголя, Пушкина, Тургенева. Остался абсолютно равнодушным к Чехову, активно не любил Льва Толстого. Меня раздражали его герои, его назойливое проповедование своих идей и подтягивание за уши исторических персонажей под своё о них представление. Чего стоит его портрет Кутузова! Вместо умного и хитрого царедворца, гениального полководца перед нами вялая туша, через которую якобы вещает история. Я считаю, что если пишешь на историческую тему, надо придерживаться исторической правды, насколько она тебе известна.
  
   Походы на каву
  
   С самого детства я обожал бродить по львовским улицам. Иногда один, чаще с Оликом. Мама называла это "бесцельно шляться по улицам", и мы с Оликом с восторгом приняли это определение и активно им пользовались. Когда бродишь по городу, то вся атмосфера его наполняет тебя, даже если ты этого не осознаёшь. Я придумывал, конечно, всякие оправдания и объяснения этому. У меня был разработан маршрут по книжным магазинам. В него входили маленький магазинчик на Привокзальной, Дом книги на площади Мицкевича, Военная книга около Оперного, магазин на Чапаева, иногда магазин на Ив. Франка, Букинист на Валовой. Когда мы гуляли с Оликом, наш маршрут был привязан к кавярням. Интеграл на ул. Мира, кава в Интуристе, кава за Интуристом и т.д. Когда я уже в зрелые годы, приехав из Киева, попытался повторить этот "кофейный маршрут", у меня кофе уже разве что из ушей не лился. А тогда это было в порядке вещей.
  
   0x08 graphic
Вообще, хождение "на каву" во Львове было стандартным времяпрепровождением. В то время борьба с курением не велась, в любой кавярне можно было курить, выпить рюмочку коньяку или ликёра. Никто не распивал пол-литру на троих в уголке. Обстановка была вполне европейская. Чашка кофе стоила 28 копеек - так называемая "маленькая двойная". Мы с Оликом были большими ценителями хорошего эспрессо. Причём это не был тот эспрессо, который столь популярен здесь, в Америке. Прежде всего, кофе не был зажарен до черноты, что, на мой взгляд, лишает его вкуса. Порции тоже побольше, чем местное "доппио". Кофейные машины были в основном венгерские, как мне кажется, оставшиеся ещё от поляков, в Интуристе стояла итальянская. У меня такое впечатление, что этот кофе был более правильным эспрессо, чем американский старбаковский вариант. Несколько лет назад в Бостоне появилось несколько кавярен "Лучший кофе Сиэттла", так это было значительно ближе к любимому мною львовскому варианту. К сожалению, эти точки были вскоре вытеснены Старбаками.
  
   В мои последние визиты во Львов, в 2003 году и 2006 году, я заметил полное возрождение былых кофейных традиций, которые под конец советского периода начали исчезать. И мы уже с Люськой, с мамой заходили в кавы в центре, пили кофе в Венской кофейне и других точках. К сожалению, моей любимой точки, кафе Интеграл напротив главного корпуса Политеха, в последний мой приезд я уже не нашёл. Было грустно. Сколько чашек кофе мы там выпили с Оликом! Это была наша основная точка. А когда появлялись лишние копейки! Можно было взять 50 г коньячного напитка "Бэлцянка" за 25 коп. И ни у кого не возникало глупых вопросов насчёт моего возраста. А здесь мой Мишка, здоровенный лоб 20 лет, не имеет права даже выпить пива без разрешения родителей, а что касается чего-нибудь более крепкого, так Боже упаси! Не раньше, чем в 21 год. А мы в те времена пользовались значительно большей свободой. У меня нет, конечно, никаких статистических данных о том, какой подход более здравый, но мне кажется, что если у тебя есть предрасположение к неумеренному потреблению алкоголя, так никакие запреты не спасут, а если ты по натуре не алкоголик, то рюмка коньяка или водки время от времени не повредят, а совсем даже наоборот. Мне, по-моему, первую рюмку вина налили дома за столом при гостях лет в 12. Когда я был в возрасте 14 лет у своих родственников в Пестове, в первый же вечер меня взяли на ночную рыбалку на реку Мологу, и дали там водки. Немного, под присмотром старших, но дали. И я всё равно не спился - пока.
  
   Наши любимые точки менялись время от времени, зависело это от того, кто, скажем, работал в этой кавярне в данную смену. В Интеграле была тётя Лена, которая нас хорошо знала, была знакома даже с моей мамой, у неё был сын моего возраста, учившийся на факультете автоматики. Но кофе получался лучше у её сменщицы Нади, молодой, крупной женщины. В кофейню Интуриста мы выбирались редко, было довольно далеко идти. А из Интеграла вышел, перешёл дорогу к Политеху, в парке вокруг главного здания скамеечки, сиди, кури, общайся. Благодать!
  
   Как мы с Оликом добывали деньги.
  
   И кава, и сигареты требовали денег. Воровать мы не умели и не хотели, а легальных способов заработка было немного. У нас с Оликом была монополия на сдачу стеклотары в нашей и его семьях. Пол-литровая бутылка из-под воды или водки стоила 12 коп., 0.75 л - 17 коп. Приличные деньги. Пять бутылок - чашка кофе и пачка сигарет. Однако, для того, чтобы сдать бутылки в приёмном пункте, надо было отстоять пару часов в очереди. При этом надо было: 1) убедиться, что бутылки достаточно чистые, 2)убедиться, что на горлышках нет никаких сколов, 3) уточнить, какие типы бутылок или банок в данный момент в данном пункте не принимаются из-за отсутствия подходящих ящиков, 4) выбрать правильное время, чтобы достояться до приёмного окошка задолго до обеденного перерыва или конца рабочего дня приёмщицы.
  
   Вторым законным способом добывания денег были подряды на уборку квартиры на Хасанской. Квартира большая, высокие потолки, огромные окна. После того, как мы лишились нашей последней домработницы, Катруси, время от времени мама нас с Оликом подряжала на генеральную уборку с мытьём окон. В обычное время мы с Наташей делили обязанности по еженедельной уборке: я вытирал пыль, она подметала полы. Время от времени паркетные полы намазывались мастикой и натирались электрополотёром. У меня такое впечатление, что в основном этим занимался я, но не исключено, что и остальные члены семьи принимали в этом посильное участие.
  
   Нам с Оликом за уборку платили 25 руб., что в те времена было огромной суммой. Нам этих денег хватало примерно на две-три недели. К сожалению, этот вид заработка был крайне нерегулярным, в лучшем случае раз в год.
  
   Когда мы с Оликом поступили в институт и консерваторию соответственно, появился ещё один источник дохода - стипендия. Она составляла 35 руб. в месяц, мои родители на неё не претендовали, так что мне этих денег хватало на сигареты - 30 коп. за пачку, 30 пачек на месяц = 9 руб., и на каву. Как-то так получалось, что эти деньги иссякали примерно через неделю после получения стипендии, и приходилось побираться у родственников. Одним из методов был следующий. Выбирался момент, когда моя мама находилась в пределах слышимости, в идеале, когда у неё в гостях была тётка Олика, Лидия Николаевна. Мы с Оликом в прихожей начинали громко бренчать своими медяками и разговаривать на тему, хватит ли нам на каву. Через несколько минут в прихожей появлялись мама и тётя Лида и спрашивали: "Сколько?". Мы без лишней скромности говорили - сколько дадите, от щедрот ваших. Как правило, хватало и на каву, и на сигареты.
  
   Поляки - Косов - Львов
  
   В 1970 году я поехал сопровождающим с польским т. наз. стройотрядом. В те времена существовала практика обмена группами студентов, которые назывались строительными отрядами и ехали на заработки в соседнюю страну. Дело было не столько в деньгах - много там не зарабатывали, в отличие от стройотрядов, ехавших в Сибирь на настоящие стройки. Суть была в культурном обмене, в возможности повидать другую страну. Поскольку я в то время уже более-менее владел польским языком, мне удалось пробиться в сопровождающие отряда, основной ролью которых было обеспечить нормальные условия жизни для подопечных. Это отдельная интересная тема. Но суть в том, что когда я вернулся через полтора месяца домой, моё семейство поехало в отпуск в Косов, к пану Дмитро и пани Олене. Прекрасное место, горный воздух, неописуемые красоты Карпат! Но не для меня. После того, как я прочитал единственную приличную книжку, которую я нашёл у хозяев ("Айвенго" В.Скотта), я заявил маме, что мне это всё надоело, и я хочу обратно во Львов. Мама к тому времени уже знала, что бороться со мной бесполезно. Поэтому мне было разрешено отправляться восвояси, при этом в качестве воспитательного момента мне были выданы весьма ограниченные средства к существованию - деньги на дорогу плюс 15 рублей на две недели. Надо сказать, что на рубль в день в то время прожить было можно. Батон стоил 12 копеек, бутылка молока или кефира - 28 копеек, обет в диетической столовой мог уместиться в 50 коп. Но! Чашка кофе - 28 коп., пачка сигарет - 30 коп. А в день необходимо выкурить пачку сигарет и выпить хотя бы две чашки кофе. Первые несколько дней я жил припеваючи. Свобода, никто ничего тебе не указывает, пошёл в Интеграл на кофе, потом купил газету за 2 коп. в киоске рядом, потом пошёл в парк Политеха читать газету и курить. Что может быть прекраснее! Олик в то время по какой-то причине исчез с горизонта, то ли он был где-то на каникулах с родителями, то ли это был период охлаждения в нашей дружбе - не помню.
  
   Однако через неделю деньги кончились. Пришлось изыскивать внутренние резервы. Я и мой приятель Серёжа Кириенко, который был в аналогичной ситуации - мама уехала, и деньги кончились - начали сдавать бутылки и искать спонсоров. Слово спонсор тогда ещё не существовало, однако идея была та же. Мы обзванивали знакомых и напрашивались на обед. Приходили вдвоём и съедали, сколько влезало, если давали с собой - не отказывались. Особенно запомнился визит на обед к Наташиной сокурснице Любе Лоцовой (сейчас она живёт в Израиле). Она нажарила кучу совершенно роскошных котлет, и мы с Серёгой с трудом встали из-за стола. Я уже точно не помню, но, по-моему, мы рассказывали всякие жалостные истории о бросивших нас без копейки родителях.
  
   Суть этой истории в том, что жизнь в любимом городе для меня была намного интереснее и приятнее, чем самые роскошные виды и самый лучший воздух.
  
   Одна из моих сокурсниц, родом из Винницы, интересная и весьма неглупая девица, Светка Ковальская, с которой мы одно время дружили, сказала о Львове, что она его не любит, потому что он весь серый, и слишком часто идёт дождь. С одной стороны, я с ней согласился - действительно, цветовая гамма львовских зданий преимущественно серая. И действительно, дождь во Львове - очень обычное явление. Но с моей точки зрения, в этом и состоит прелесть Львова. Сдержанность цветовой палитры придаёт благородство облику города. А дождь - нет плохой погоды, есть плохая одежда. Я всегда с удовольствием гулял по городу под мелким дождиком, никогда не пользовался зонтиком. Проливные дожди во Львове - это редкость, а мелкий моросящий дождик - одно удовольствие.
  
   В 70-80 годы, когда я уже жил в Киеве, для меня всегда было наслаждением приехать во Львов и побродить по родным улицам. Причём предпочтительно - одному. Единственной терпимой компанией для меня тогда был Олик. Но он уже был не тот. У него была своя жизнь, мы уже не были так близки, как в юности.
  
   За 19 лет жизни в Киеве я так и не смог полюбить этот город. Хотя близкие мне в то время люди его любили, им восхищались, Алик Москалевский вообще был увлечённым любителем истории города, собирал старые путеводители по Киеву, даже написал сам небольшую статью - прогулка по Подолу. А для меня это был жлобский город, с малокультурным населением, с малограмотным языком и эклектичной архитектурой. Отдельные архитектурные жемчужины - такие, как София или Андреевская церковь, не входят органично в ансамбль города, а торчат, как яркая заплатка на унылом фоне советской застройки сталинских и хрущёвских времён. Да и принадлежат они скорее к русской православной культуре, а я во Львове привык к европейской.
  
   После отъезда в Бостон я был во Львове два раза - в 2003 году и в 2006. Многое изменилось, и мало что в лучшую сторону.
  
   Грэм Грин писал, что статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей - и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли...
  
   Он, конечно прав. Со смертью Олика - хоть мы и не очень с ним общались в последние годы, с изменением облика тех немногих улиц, которые я знал и любил, с исчезновением любимой кавярни Интеграл около Политеха от города, в котором я вырос, остаётся всё меньше и меньше... Я всё равно его люблю, но это уже не совсем город моего детства и юности.
   0x08 graphic
   Когда-то, году в 1966-м, я попал в туристский лагерь в Карпатах. Самое запомнившееся впечатление - это как мы, отряд из 15 человек во главе с инструктором, пошли в трёхдневный поход по горам на озеро Синевир. Место совершенно изумительное по красоте, его ещё называют в Закарпатье "Морское око". И в этом походе мы сочинили песню о Львове. Начиналась она так: "Львов, милый город, самый любимый мой, где бы я ни был, Львов, ты всегда со мной!"
  
   Мне кажется, что очень немногие города способны вызвать такие чувства. Для этого у города должно быть своё лицо, своя душа. Я встречал такое отношение к Парижу, к Петербургу, к Нью-Йорку.
  
   Когда я жил в Киеве, мне иногда выпадали командировки в город Збараж Тернопольской области. От него было около ста км до Львова - два часа на поезде. Я всегда таким образом выкручивал и сжимал командировку, чтобы у меня оставалось два-три дня на Львов. Советские командировки - это отдельная песня, я сейчас не буду подробно о них рассказывать. Вся суть была в том, чтобы каким-то образом сэкономить время и деньги, чтобы хватило на Львов. А однажды мне удалось совместить поездку в Збараж с маминой командировкой в Тернополь. Мы с ней встретились в Тернополе, погуляли по этому симпатичному небольшому городку - я практически его не помню, осталось только общее ощущение - а потом плюхнулись в поезд и приехали во Львов. Мама и Олик были моими единственными приемлемыми компаньонами для гулянья по городу. Мы с мамой гуляли во Львове, в Киеве, в Тернополе, в Ужгороде, в Москве, в Нью-Йорке и Бостоне. С Оликом - только во Львове, Дрогобыче, Ужгороде и Киеве.
  
   Всё моё детство и юность связаны с улицей Хасанской, до Советов и после Советов называвшейся Японской. Тихая улочка, два квартала, 8 домов на нашей, чётной стороне, и два-три подъезда на нечётной, включающие в себя бумажную фабрику и Дом культуры работников связи. Клуб связи сыграл в моей жизни заметную роль. Когда мне было 7 или 8 лет, к нам в дом пришла заведующая библиотекой Клуба связи Светлана Михайловна Шток. Она ходила по квартирам, агитируя записываться в библиотеку. Мне почему-то запомнился этот момент: мама разговаривает с ней, открыв дверь на площадку, а Светлана Михайловна, уже поднимаясь по лестнице на следующий этаж, объясняет цель своего визита. Я тут же записался в библиотеку, и был её постоянным читателем вплоть до отъезда в Киев.
   0x08 graphic
   0x08 graphic
Светлана Михайловна была замечательным человеком, очень добрым и благожелательным. Ко мне она относилась с некоторым юмором, но потакала во всём, и однажды даже пошла на служебное преступление - подарила мне книгу, принадлежавшую библиотеке. Моё самое любимое занятие - рыться во вновь поступивших в библиотеку книгах (кстати, единственное, что меня роднит с Карлом Марксом). Когда из библиотечного коллектора приходил очередной груз, я всегда об этом знал заранее, и С.М. позволяла мне вскрывать упакованные книги и отбирать для себя то, что я хотел немедленно прочитать. И однажды в новых книгах я увидел Рэя Брэдбери "Вино из одуванчиков", издательство "Мир" в серии "Зарубежная фантастика". Я чуть не сомлел там же, в задней комнате библиотеки. Мои чувства, наверное, были вполне очевидны для С.М., которая при этом присутствовала, и она мне эту книгу отдала насовсем, не взирая на то, что книга уже была внесена в каталог и проштампована печатью ДКС. Эта книга приехала со мной в Америку. И, честно говоря, мои моральные устои никаким образом не повлияли на мой восторг от приобретения книги. Надо, конечно, иметь в виду, что дело происходило в 1960-х годах, и легальным образом купить эту книгу у меня не было никакой возможности. И дело не в деньгах. Хорошие книги в те времена были просто недоступны людям, не имеющим какого-либо блата в этих кругах.
  
   0x08 graphic
Ещё один эпизод, о котором часто вспоминала и она, и моя мама. Как-то С.М. ушла в отпуск. Мне было в то время лет 10, роста я был небольшого, нос еле торчал из-за конторки библиотеки. Это, впрочем, никоим образом не влияло на мой апломб и уверенность в себе - я никогда не отличался излишней скромностью. Когда в первый день С.М. появилась на работе после отпуска, я ей сказал: "Как хорошо, что вы вернулись, а то без вас в библиотеке умного слова сказать не с кем!". С.М. потом рассказывала, что ей пришлось срочно убежать в заднюю комнату и там хохотать до слёз - нельзя же было меня обидеть.
  
   Светлана Михайловна мне помогла проникнуть в библиотеку Дома Офицеров - очень богатую и слабо используемую офицерами. Кроме того, я, используя мамино имя, и то, что она доцент университета, внедрился в библиотеку Дома Учёных. Мама была очень недовольна, когда об этом узнала, но дело было сделано. Вообще, я должен заметить, что моя совесть и прочие моральные качества как-то не особенно себя проявляли, когда речь шла о книгах. Моим оправданием была невозможность достать книги, даже, чтобы прочитать, не говоря уже о том, чтобы купить. Опять-таки, мы говорим о 60-70 годах и жизни в Советском Союзе. Во Львове тогда даже книжного толчка не было.
  
   Когда я учился в старших классах и потом в институте, я был записан одновременно в семи библиотеках. Мой маршрут по городу включал не только кавярни и книжные магазины, но и библиотеки. Кроме тех, которые я упомянул, я был записан в областной библиотеке им. Галана на Галицкой площади, в районной библиотеке на Привокзальной, в библиотеке иностранной литературы - там я впервые прочитал Честертона и несколько американских вестернов на польском.
  
   Когда я попадал в новый дом, первое, что я искал - были книги. И по тому, какие книги как стояли, какие книги читались, можно было многое сказать об этой семье. Например, наши соседи - приятели Дерябины. Их сын, Серёжка, был на два года младше меня, учился в той же 52-й школе. Ира, его сестра, была Наташкиной ровесницей. У них в гостиной стоял довольно приличный книжный шкаф с хорошими книгами. Я впервые увидел 2-томник Оскара Уайльда на полке в этом шкафу. Но когда я попытался его извлечь, у меня с первого раза не получилось. Книги были настолько тесно упихнуты, что становилось вполне очевидным, что их никогда с полок не доставали. Я, правда, всё равно Уайльда выволок и взял почитать. Давали его мне скрепя сердце, но отказать не могли - я всегда, в любом возрасте, внушал взрослым доверие. Однако не всегда его оправдывал.
  
   У Думаревских книг было много, они стояли вперемешку, и видно было, что их читают. У Линочки с Юзефом в их крошечной квартирке книг было довольно много, значительная часть на польском, приданое Юзефа. У него я впервые прочитал Роберта Грейвза "Я, Клавдий" и "Клавдий и Мессалина". На русском они тогда ещё не были изданы - 60-70 годы. Кроме того, у него сохранились подшивки старых польских журналов - "As" и "Swiatowiec". У Климковых книг практически не было - за исключением русской классики в комнате тёти Лиды - но у нас и своей хватало. Олик, как правило, брал книги у нас. У Кохановских мне почему-то ничего не запомнилось. Так мне кажется, что было у них две-три полки, но ничего интересного. А когда-то мы попали к знакомым наших знакомых, Астафьевым. Какая роскошная была у них библиотека! Я прямо весь слюной изошёл. Несмотря на довольно отдалённое знакомство, мне удалось выклянчить у них "Дочь Монтесумы" Хаггарда, одну из лучших приключенческих книг, прочитанных мной в те времена. Я до сих пор её прекрасно помню, и сейчас у меня на полке стоит старый, очень потрёпанный экземпляр, который мы привезли сюда из Киева.
  
   Вообще, мои взаимоотношения с книгами - это большая тема. Научила меня читать, по семейной легенде, Наташа. Ей было поручено научить меня буквам. Мне было 4 года, ей - 8. Я, как всегда, учиться не желал, и сильно сопротивлялся. Наташа не выдержала - она никогда не отличалась терпеливостью - и стукнула меня букварём по голове. На следующий день я знал все буквы.
  
   0x08 graphic
Собирать книги я начал чуть ли не с первого класса. Долгое время жемчужиной моей библиотеки был том А.Беляева, изданный в 1958 году в серии "Золотая библиотека", с "рамочкой". В книгу входили "Остров погибших кораблей", "Продавец воздуха" и несколько других вещей. На книге была дарственная надпись "Лучшему ученику 1-Б класса Рекуну Сергею за отличную учёбу и примерное поведение". Книги нам вручали в школе в конце первого класса, и я долго удивлялся, как это школьному начальству пришла в голову такая умная мысль - подарить мне толстую (672 стр.), хорошую фантастическую книжку! Потому что остальным дарили всякую ерунду - народ-то практически ещё не умел толком читать, ведь первый класс всё же! Потом я узнал, что книгу выбрала и купила мне мама. Это всё поставило на своё место.
  
   У нас в столовой - так мы называли большую комнату - стояли два самодельных стеллажа с книгами. Справа были мамины книги - русская классика и литературоведческие книги по маминой специальности, а справа - всё остальное, начиная с нескольких учебников истории, приобретённых ещё папой для своих уроков по истории, и кончая зарубежной литературой и нашими с Наташкой детскими книгами. На этом стеллаже я отвоевал себе две полки, и начал заполнять их своими книгами, подаренными мне родителями и друзьями, и купленными за свои кровные денежки. Завёл собственную систему классификации, приклеивал на обложку шифр, обозначающий жанр и пр., ставил сою подпись на титульном листе. Несколько книг из моей первой коллекции я привёз с собой в Америку. Это Жюль Верн - "20 тысяч лье под водой", Джой Адамсон "Рождённая свободной", Кусто "Живое море". Время от времени мы сцеплялись с Наташкой, выясняя, чья это книга - моя или её.
  
   Надо сказать, что мои моральные устои давали большие сбои, когда дело касалось книг. Так, например - из песни слова не выкинешь! - у меня есть несколько книг, которые достались мне не совсем законным путём, а иногда и совсем незаконным путём. К ним принадлежит книга-перевёртыш Стругацких, украденная мной в книжном магазине в Перечине с помощью Наташки, сборник американской фантастики, украденный мной с прилавка "Дома Книги" во Львове с помощью Олика. Уже не будем говорить о нескольких книгах, позаимствованных (безвозвратно) в библиотеках. В моё оправдание могу сказать лишь то, что в те времена хорошую книгу купить было практически невозможно, а если видел её, паче чаяния, на прилавке - надо было хватать сразу же. Если побежишь искать деньги у родственников, к моменту, когда их найдёшь и прибежишь обратно, книги уже давно не будет. Потом-то, с появлением книжных толчков, стало намного проще. Вопрос был только в деньгах, купить можно было всё, что хочешь.
  
   В школе, в первом классе, наша учительница Вера Герасимовна, учила нас читать по букварю. Все дети, как дети, читают, как положено, по слогам, буквы знают плохо. Доходит очередь до меня. Я начинаю шпарить без остановки через весь букварь - я-то к этому времени уже прочитал много книг. Учительница пыталась меня остановить и заставить быть, как все - но я не поддавался и читать по слогам отказался. Это было начало моих проблем с учителями. Я впоследствии неоднократно страдал из-за отсутствия должного уважения к учителям - ну как же я мог уважать человека, который говорит какую-то ерунду, и я знаю, что это ерунда. В какой-то степени так же пострадал в 6-м классе мой сын Мишка, когда он прямо на уроке обвинил классную руководительницу, что она не выполняет свои обязанности. Для него это кончилось тем, что его попросили больше в школе не появляться - до окончания года оставалось чуть больше недели, а в следующем учебном году он переходил в Бостонскую Латинскую школу. Я всё-таки до таких конфликтов не доводил, был более осторожен. Кроме того, у нас с мамой была такая договорённость - я могу делать, что хочу, одно условие - не доводить до вызова родителей в школу. Надо сказать, что этот договор практически был выполнен на 100%. Кроме того, и дирекция школы находила нестандартные методы воспитания школьников, помимо вызова родителей.
  
   Я вообще, конечно, был не подарок во многих смыслах.
   Приведу несколько цитат из писем мамы дедушке Вячеславу Павловичу.
  
   Декабрь 1957.
   В воскресенье за ужином с Серёжей был очередной скандал - не хотел есть яичницу и выл около часа. Отец вышел из терпения и дёрнул его за чуб. Он с диким воем вылетел в столовую, держась за голову и выкрикивая: "Это несправедливо дёргать за волосы!".
  
   23 октября 1962.
   А Серёжка вступает в противный возраст, и с ним стало труднее. У него много самоуверенности, заносчивости, обо всём своё мнение, да и приврать любит. Учится он хорошо, но непрочь и схалтурить, и боюсь, что выйдет из него верхогляд. Каждое воскресенье он уходит на полдня, где-то лазает, что-то жжёт (у него увлечение всякими взрывами) и до правды не докопаешься. Так и заявляет, что у него есть тайны, а если я буду запрещать что-либо, так будет хуже, ничего не станет говорить и будет шкодить тайком. Даже примеры из своей практики приводит. Вот наглец! Вчера у нас был душещипательный разговор. Обе стороны остались недовольны друг другом. В заключение я сказала, что придётся его брать в ежовые рукавицы. Вот так и воюем.
  
   13 марта 1964.
   Серёжка страшно оскорбился, когда я сказала, что написала тебе, будто он не любит природу. Покраснел, надулся и выскочил в другую комнату. А сам отказывается с нами ехать в лес и вообще не вылезает из машины для прогулки в самых великолепных местах. Но сказать у нас ничего нельзя. Он болезненно самолюбив, чувствителен. Не терпит критики и воспитывать его надо очень осторожно. Спать он любит совсем не ложиться, читает в кровати, пока я не рявкну. Утром он любит поваляться. Курить он не курит, наоборот, пытается читать нам мораль. Он вообще моралист, любит поучать и воспитывать. (других, конечно).
   О взрывах. Как ты догадался, что это после чтения - любимое дело? Он охотно выполняет поручения и любит побегушки, он привык покупать всякие хозяйственные продукты.
  
  
  
  
   Пиротехника
  
   Мне было лет 11-12, когда у нас с Оликом началось увлечение пиротехникой. Где-то мы нашли гильзу от ПТР (противотанкового ружья) и начали использовать её как ёмкость для приготовления разного рода горючих и взрывоопасных смесей. Основными составляющими была марганцовка, порох, лак, сера от спичек и прочие добавки. За давностью лет я уже точного состава не помню. Мы наполняли гильзу соответствующим составом и поджигали её. Иногда мы делали это на Цитадели - близко, но достаточно изолировано от публики. Однажды мы проделали очередной пиротехнический эксперимент у нас в подъезде. Грохнуло здорово, все соседи повыскакивали из квартир, мы с Оликом приняли невинный вид и попытались прикинуться просто проходившими мимо, но у нас этот номер не прошёл.
  
   Как-то мы сделали дымовушку и запустили её в наш двор. Как говорит само название, это генератор дыма. Требуется катушка фотоплёнки - целлулоидной, в те времена она была легко доступной. Плёнка заворачивается в несколько слоёв газетной бумаги, делается что-то вроде конфеты. После этого поджигается один из концов и дымовушка запускается туда, куда надо. Искусство состоит в том, чтобы обеспечить правильную упаковку. Если плёнка упакована недостаточно плотно, она просто загорится пламенем и дыма будет немного. Но если сделать всё правильно, количества дыма вполне достаточно, чтобы заполнить обычный львовский двор-колодец, что мы и доказали. Надо ли добавлять, что соседи были просто в восторге!
  
   Но, как ни странно, то ли за счёт удачи, то ли благодаря остаткам здравого смысла, который заставлял нас проводить эти эксперименты с соблюдением элементарной техники безопасности, никто из нас ни разу не пострадал и даже не обжёгся. Со временем пиромания сошла на нет. Началась новая стадия в нашей жизни - влюблённость.
  
   Личная жизнь
  
   Я начал влюбляться лет с 8. Моя первая пассия была Таня Сердюк, с которой мы учились в 9-й школе в одном классе. Жили мы неподалёку друг от друга, шли вместе домой - портфель, правда, я ей не носил, что бы ни говорили злые языки. Потом я ходил к ней в гости, научил её играть в шахматы. Дальше этого не пошло. А дальше... Мама мне когда-то сказала, что она начала влюбляться с шести лет. Так что у меня просто тяжёлая наследственность.
  
   Мне 12 лет. Я влюблён в одноклассницу Лию Мизонову. У неё есть подружка Лена Гринина. Олик, как верный друг, начинает ухаживать за ней. Этот наш двойной роман длился года полтора. Мой первый поцелуй состоялся на скамейке в Стрыйском парке. Роман Олика с Леной закончился значительно раньше. Потом Лия вышла замуж за нашего одноклассника, Толика Зуйкова. Он был местным эквивалентом мафиозо - так мы тогда его воспринимали. Он популярно, с применением физической силы, объяснил мне, что я не прав, ухаживая за Лией. Я, обладая большим запасом здравого смысла, с ним согласился. Позднее я видел Лию с коляской - но мне уже не было интересно.
   0x08 graphic
   Потом у меня были разные романы, совершенно несерьёзные, с девочками из моего класса. Мне запомнился один момент, когда, сидя на уроке, я просматривал всех наших девочек - и думал - в эту я уже влюблялся, а в эту ещё нет.
  
   Школа
  
   Посреди четвёртого класса меня перевели в другую школу. Учительница в 9-й школе, Вера Герасимовна, по какой-то причине, я думаю, что я был для неё слишком умным, взъелась на меня из-за моего почерка. Специально для меня она оставила предмет "чистописание" в 4-м классе - по правилам, оно должно было закончиться в третьем. И выставляла мне в табеле двойку по этому предмету. Кончилось тем, что в середине второй четверти я перешёл в 52-ю школу, которую и закончил благополучно в 1968 году. И эту школу я полюбил, мне там было хорошо.
  
   У Дмитрия Фомича Чернышёва, директора школы, были нетрадиционные методы воспитания школьников. Приведу один пример. Когда я был классе в 5-6-м, у нас появилась мода в школе - подкрадываться на перемене к какой-нибудь девочке и громко кричать ей в ухо. Естественно, я не отстал в этом от своих приятелей. Но мне не повезло, и я был пойман на месте преступления директором. Он не стал читать мне нотации или вызывать в школу родителей. Он взял меня и ещё одного такого же отличившегося и повёл нас по классам показывать народу с объяснением и демонстрацией нашего преступления. Какое это было роскошное развлечение для учеников! В середине скучного урока распахивается дверь, входит директор и два оболтуса и начинается бесплатное представление!
  
   Львовский транспорт
  
   Школа расположена была на улице Гоголя, впадающей в улицу Мицкевича. А улица Мицкевича шла вдоль парка Костюшка, была вся обсажена каштанами, по ней ходил - и ходит до сих пор - троллейбус. Иногда мне по дороге домой хотелось проехаться на троллейбусе. Это было не очень просто. На остановке обычно было довольно много народу, и в салон нужно было втискиваться. Это было не всегда возможно, и тогда я ехал, вися на подножке. Хорошо, свежий воздух, а главное, бесплатно. Вообще, покупать билет в городском транспорте было унизительно. В 50-60-е годы ещё существовали кондукторы. От них увильнуть было трудно, но можно. Надо было внимательно следить за их перемещениями, и выпрыгивать из вагона при их приближении. После чего можно было войти в вагон в другую дверь. И процесс повторялся. Билет стоил 3 коп. в трамвае, 4 коп. в троллейбусе, 5 коп. в автобусе. При этом маленькая двойная чашка кофе стоила 28 коп. А штраф за безбилетный проезд был 50 коп.
   После перехода на систему талончиков условия игры изменились. Талончики покупались заранее, при входе в транспорт их надо было компостировать. Если контролёр тебя ловил с непробитым талончиком, считалось, что ты без билета. И жалостные вопли типа "Я только что вошёл" во внимание не принимались. Прямо скажем, в то время ни я, ни мои сверстники особого доверия контролёрам не внушали, скорее наоборот, вызывали вполне обоснованные подозрения. Поэтому талончик держался наготове, мы внимательно следили за входящими в трамвай людьми, некоторых контролёров мы знали в лицо, как только подозрительная личность входила в вагон, начиналась игра нервов. Пробить талончик, испугавшись обычного пассажира, было унизительно, а попасться настоящему контролёру и заплатить ему штраф, было ещё хуже, так как потеря 50 коп., даже если они были, являлась серьёзным финансовым ущербом, эквивалентным двум чашкам кофе.
   0x08 graphic
   О львовских трамваях. Во Львове трамвайная колея отличается от других городов Украины и России. Первый трамвай был пущен во Львове в 1875 году по узкой колее, аналогичной городам центральной Европы - Праге, Варшаве и т.п. Перешивать на широкую колею при Советской власти не стали, что привело к необходимости покупать подвижный состав в Чехословакии и ГДР. Я ещё помню самые старые вагоны, которые ходили по 9-му, 1-му и 2-му маршрутам. Когда меня наша домработница Катруся водила в первые классы ещё в 9-ю школу, мы шли на остановку трамвая на пересечении Щорса и Сталина, где ходили два маршрута - 1 и 9. Зимой, в темноте, номер, хоть и был подсвечен, был трудно различим, но существовала цветовая кодировка габаритных ламп трамвая, сохранившаяся с польских времён. Насколько я помню, два зелёных обозначали девятку, а зелёный и красный - единицу. В большинстве своём трамваи состояли из двух вагонов, но было два маршрута - 10 и 12, по которым ходили одиночные вагончики укороченного конструкции. 12 ходил на Высокий Замок, а 10 - по Ив.Франка до Стрыйского парка. На обоих маршрутах имелись крутые подъёмы и резкие повороты, и поезд из двух вагонов просто не мог вписаться. Кроме того, на этих маршрутах не было петли в конце для разворота, и вагоновожатый просто переходил в моторный отсек на противоположном конце вагона. Десятка ехала по Ив.Франка вверх очень медленно, почти со скоростью пешехода, и можно было наблюдать, как люди сходили с трамвая посреди перегона, не дожидаясь остановки. Когда это делали мы, пацаны, это было в порядке вещей, но видеть немолодую тётку с сумками в обеих руках, спрыгивающую с трамвая на ходу, было довольно забавно.
  
   Политех
  
   0x08 graphic
Когда я поступил в Политех, я как-то сразу чётко осознал, что это моя последняя возможность пожить в своё удовольствие. Обладая хорошей памятью, неплохо подвешенным языком и личным обаянием, я счёл излишним чрезмерное усердие в посещении лекций. Мне ещё повезло и в том, что как раз за год до моего поступления в Политехе была введена пятидневной недели с четвергом, свободным от занятий, так называемым "днём самоподготовки". Эта система была отменена через год после того, как я закончил Политех, но я этим попользовался вовсю. К концу пятого курса я подсчитал, что я в среднем находился на занятиях один час в день, то есть полпары. В один прекрасный день замдекана факультета, Лилия Романовна, вызвав меня к себе в кабинет, сообщила, что при всем её уважении к моей маме - они были знакомы через дочерей - она вынуждена снять с меня стипендию за злостное непосещение занятий. Я, правда, особенно не впечатлился, а стипендию мне восстановили в следующем семестре. Экзамены я сдавал без особого напряжения. Обычно накануне экзамена я отправлялся в институтскую библиотеку, находил там девочек из моей группы, которые зубрили конспекты, из-за плеча просматривал материал и спокойно отправлялся на экзамен. Благодаря хорошей памяти и изрядному нахальству, я, как правило, сдавал экзамен достаточно успешно. Надо, правда, отметить, что не последнюю роль играли "шпоры" и "бомбы". "Шпорами" назывались шпаргалки, то есть материалы курса, написанные очень мелким почерком на маленьких кусочках бумаги, удобные к сокрытию на теле, "бомбы" - заранее подготовленные тексты ответов на экзаменационные вопросы на стандартных листах бумаги. Задача на экзамене - найти правильный листик и аккуратно подменить им чистый лист бумаги, выданный экзаменатором. Я этим способом практически не пользовался, так как подготовка "бомб" требовала много времени, а чужими пользоваться было нельзя по причине другого почерка. Зато "шпоры"! Опять-таки, я был слишком ленив, чтобы делать свои, поэтому я пасся у своих сокурсников. Писались длиннющие гармошки с ответами на задачи, с датами по Истории КПСС, с формулами по химии и физике. Единственным экзаменом, где я не пользовался никакими нелегальными приёмами, была математика. По двум причинам - я исправно посещал все занятия, так как мне нравился и предмет, и преподаватель - Григорий Матвеевич Кесельман, а также мне просто не было необходимости жульничать - математику я знал и понимал, у меня всегда был аналитический тип мышления, железная логика и прекрасная память. На одном из экзаменов у Кесельмана мне попался вопрос, где нужно было вывести определённую формулу. По какой-то причине я пропустил этот раздел и на лекции, и в учебнике. Тем не менее, я сумел вывести эту формулу, руководствуясь общими знаниями и математической логикой. До сих пор горжусь этим эпизодом. Правда, всё равно получил четвёрку, так как где-то допустил неточность.
   А иногда я просто выезжал на общей эрудиции и нахальстве. На зачёте по научному атеизму преподавательница, в течение 15 минут слушавшая мой трёп, в конце сказала: "Знаете, Рекун, я вижу, что к зачёту вы не готовились, но за общую эрудицию я вам курс засчитываю". Я не стал спорить, сказал спасибо, и быстро смылся, пока она не передумала.
  
   Вспоминая Львов и человеческие взаимоотношения в городе во времена моего детства и юности, я вижу, что уровень доброжелательности на улицах среди совершенно посторонних людей, был намного выше, чем то, что я встречал впоследствии в Киеве, Москве, и даже в Ленинграде. Я снова встретился с нормальными человеческими взаимоотношениями в Бостоне - и это одна из причин, почему мне так хорошо здесь. Я уже писал о том, что мне повезло вырасти в городе европейской, не советской культуры. Я думаю, что это во многом повлияло на развитие моего характера и мироощущения.
  
   Время от времени мы с Оликом ездили в аэропорт. Просто посмотреть на самолёты. Там тоже можно было выпить кофе. Но мы только подходили к ограждению и смотрели на улетающие и приземляющиеся самолёты. А дед Олика, Николай Григорьевич, ездил в ресторан аэропорта обедать. Я так понимаю, что это было его традицией ещё довоенной. Он был одним из представителей русинской интеллигенции на Западной Украине, членом "Просвиты", западно-украинской просветительской организации.
  
   0x08 graphic
Львов для меня не столько город, как образ жизни и образ мышления. В чём-то это и причина моей любви к истории. Когда ты каждый день проходишь по улицам, которые видели Петра Первого, Богдана Хмельницкого, мимо домов, которые стояли здесь, когда Америка ещё не была открыта, то волей-неволей проникаешься духом живой истории. История никогда не была для меня сухой наукой, датами, цифрами и классовой борьбой. Для меня история - живая, исторические личности - мои близкие знакомые, даты дают мне точку отсчёта для сравнения, что происходило в это же время в других местах. Хотя, с другой стороны, надо честно сказать, что интерес к конкретным событиям и местам у меня появился значительно позже. Как-то во Львов приехала мамина московская подруга Нина Леонидовна с сыном Лёнечкой. И меня попросили сделать им экскурсию по городу - было мне тогда, наверное, лет 13-15. Я очень капитально опозорился. Водя их по центру, я заявлял что-либо типа "А это перед вами Доминиканский собор. Ой, нет, это, кажется Бернардинский. А может быть, Иезуитский". И дальше в таком же духе. После этой прогулки мне стало ясно, как многого я не знаю о своём городе.
   Впоследствии, уже в более зрелом возрасте, мне часто приходилось водить разных людей по Львову, но, честно говоря, мне это никогда не доставляло особого удовольствия. Обстреливать визитёров датами и названиями - какой смысл, всё равно они ничего не запомнят. Пусть гуляют сами и впитывают атмосферу города, замешанную на моросящем дожде.
  
   Ещё немножко о школе. 52-я школа считалась своего рода спецшколой по причине наличия в ней специализации, начиная с 9-го класса. Первые 8 были нормальными, "а" и "б", я всегда был в "б" классе. Было у нас около 40 человек в классе, временами до 44. Классы расформировывались после окончания 8-го года обучения и был свободный набор в 9-й класс. Было их три типа: математические - А и Б, физический - В, и химический - Г. Я всегда имел склонность к математике, и оказался в 9-Б классе. Из 8-Б в 9-Б перешло меньше десяти человек, остальные пришли из других школ. За 9 и 10 классы мы прошли по математике курс 9, 10 класса и первый курс института. К этому ещё были добавлены курсы вычислительной математики, который вёл преподаватель университета. Занятия происходили на базе мехмата университета, в основном нас учили основам вычислительной математики, итерационным методам с использованием арифмометров. Я думаю, сейчас мало кто знает принцип работы арифмометра, а в 1967 году это была достойная замена счётам. Водили нас и на университетскую ЭВМ "Урал-1", которая представляла собой несколько комнат, напиханных интеграторами и реле. Про персональные компьютеры тогда ещё не слышали, до Эппл-2 оставалось ещё несколько лет.
  
   Как я уже сказал, школу я любил. При этом я не очень общался со своими одноклассниками, зато подружился с парнем из В-класса, Серёжей Черевко. Он ввёл меня в компанию своих приятелей, самым интересным из которых был Виталик Дудкин, диссидентствующий интеллигент лет 20-22, умный, образованный человек. Львов не Москва, о диссидентах мы толком ничего не знали, Голос Америки не слушали. Я вообще был очень далёк от всякого рода политических интересов, мой характер позволял и позволяет мне приспосабливаться практически к любым условиям и находить в них удовольствие. Я всегда был классическим конформистом, и у меня всегда хватало ума держаться в стороне от возможных неприятностей. Пожалуй, контакты с Виталиком и участие в организованном им самодеятельном театре было самым близким моим соприкосновением с какого-либо рода оппозицией существующей власти. В театре Виталика мы учились читать стихи, правильно расставлять при чтении логические и эмоциональные ударения, поведению на сцене. Мы пытались поставить пьесу Славомира Мрожека "В открытом море", у меня и тогда было подозрение, что она не вполне кошерная, как я бы сказал сейчас. Однако глубоко копать не хотелось. Я и не знал, что Мрожек эмигрировал из Польши в 1963 году (вернулся в 1997). Так или иначе, до сцены наш театр так никогда и не дошёл. Начались известные события 1968 года, Таманская дивизия, расквартированная во Львове, была введена в Чехословакию. Одной из участниц нашего театра, Вете Семёновой, родители запретили в нём участвовать, мотивируя это тем, что наши занятия слишком похожи на то, что происходило в Чехословакии.
  
   Постепенно наша группа распалась. Сохранились дружеские отношения между мной и Сергеем Черевко, моим одноклассником Юликом Пешковым и будущей женой Серёжи Танюшенькой (её называли только так и никак иначе) Бояровой. Она впоследствии умерла в 30 лет от рака, оставив ему крохотную дочку. Была она на два года младше нас.
  
   Небольшой эпизод из того времени. Итак, это осень 1968 года. Таманская дивизия возвращается во Львов из Чехословакии, наведя там порядок. Мы - студенты первого курса Политеха и очень многие другие - выходим на шоссе за городом встречать наши войска. Встречаем их радостными криками, цветами и прочим. Всё это совершенно искренне, за нами не стоят парторги, комсорги и им подобные. Я не помню, чтобы нас агитировали с трибун официальные лица на это мероприятие - мне в тот момент казалось, что всё это происходило спонтанно - и не исключено, что так оно и было. Может быть, была подсказка со стороны органов, но она была очень завуалирована. Надо сказать, что вообще настроение молодёжи было вполне советским. Мы искренне возмущались тем, что чехи хотят отделиться от социалистического лагеря, тем, что они затеяли шашни с Западной Германией. Мы были уверены, что на границе Германии и Чехословакии уже стоят войска НАТО, готовые к вторжению.
  
   Через день или два, когда мы рассказывали Виталику Дудкину, как мы встречали таманцев, он пришёл в ужас. Неужели вы не понимаете, что произошло - спрашивал он нас. А мы таки не понимали и были вполне горды собой.
  
   Одно из самых моих приятных воспоминаний связано с Серёжей Черевко и встречей с ним Нового года. Это был или 1969, или 1970 год. Его родители ушли куда-то в гости, а мы с ним расположились у него в комнате около печки, открыли дверцу, чтобы смотреть на огонь, курили, пили какое-то вино и слушали "Радио Люксембург" на длинных волнах. Разговаривали обо всём на свете, спорили, потом пошли гулять.
  
   Печки в старых львовских домах заслуживают отдельного упоминания. Они были газовыми, высокими - от пола до потолка, обложенными кафельными плитками. Придёшь с холода домой, прислонишься спиной к печке - тепло, приятно. И огонь гудит уютно, и можно открыть дверцу и смотреть на огонь. Это было настолько близко к идее камина, насколько возможно в тех условиях. Одно из моих самых любимых и сладких воспоминаний. Раннее зимнее утро. Я ещё в постели. Дело происходит на Хасанской. Папа встал очень рано, чтобы затопить печки. Он проходит по всем трём комнатам, открывает дверцы печек, зажигает кусок газеты, подносит его к горелке, включает газ, и печка начинает гудеть и постепенно нагреваться. Это сочетание раннего утра, звуков открывающихся и закрывающихся дверей и дверец печек, папиной шаркающей походки, ровного гула топящейся печки создают ощущение уюта, комфорта и счастья. Очень приятно ещё немного поваляться в постели - если не нужно идти в школу.
  
   Наша квартира. Дом постройки 20-30-х годов, на тихой улочке недалеко от Политехнического института. Полезной площади было 74 кв.м., общей - около 100. Очень высокие потолки - 3.85 м. Три комнаты, ванна, туалет. Первоначально это было частью 5-комнатной квартиры с двумя ванными и тремя туалетами, занимавшей весь этаж. На каком-то этапе существования дома - задолго до нашего вселения - квартиры на всех этажах были разделены на две неравные части, при этом один из туалетов был ликвидирован, и вместо него появилась кладовка. В доме был мусоропровод, почтовые ящики на дверях каждой квартиры, дворничиха, живущая с семьёй в полуподвальной квартире. К моменту моего отъезда из Львова в 1973 году мусоропровод уже не функционировал, но почта ещё доставлялась прямо в прорезь на дверях квартиры. Потом ушло и это, и жители стали бегать за почтой вниз. Как тогда часто говорилось в газетах - "С целью улучшения обслуживания населения...". Сейчас, оглядываясь назад, видно, как постепенно уходили остатки европейской цивилизации из нашей жизни. После того, как работа мусоропровода была признана нецелесообразной, огромные мусорные баки стали выставляться перед парадным подъездам в ожидании мусорщиков. Ни красоты, ни аромата они нашей улице не добавляли. Дворники так же постепенно перестали выполнять большинство своих обязанностей, и их работа свелась практически только к выставлению баков и, время от времени, уборке территории. А когда-то наша дворничиха даже мыла подъезд не реже, чем раз в неделю, протирала перила, следила за исправностью дверей. У нас никогда не было в подъезде разрисованных стен, графитти и прочих безобразий. Всегда горели лампочки, и никому не приходило в голову использовать подъезд в качестве туалета. Не было ни замков на парадной двери, ни домофонов - и было чисто, было приятно зайти в парадное и, поднимаясь по лестнице, можно было без опаски взяться за перила. Я бывал во многих домах во Львове, и картина была аналогичная практически везде, даже в трущобного типа домах в самом центре города, в районе площади Рынок. После моего переезда в Киев я уже не видел ничего подобного вплоть до прибытия в Америку. Кстати, о культуре. Первый раз я увидел на улице пьяного только в Москве, в 1965 году, во время моего круиза по российским родственникам. Во Львове это было что-то немыслимое.
  
   Ещё один штрих из быта 60-70 годов. В магазинах становилось всё меньше и меньше хороших продуктов. Вместо мяса в основном были кости, апельсинов-мандаринов, хороших конфет, шоколада днём с огнём нельзя было сыскать. Колбаса из мясной превращалась в нечто, наполовину сделанное из туалетной бумаги и т.п. Эта ситуация, естественно, порождала всякого рода частную нелегальную инициативу. Существовала своего рода инфраструктура, состоящая из людей, ворующих продукты с мясокомбината, конфетной фабрики и тому подобного и разносящих продукты по домам хорошо оплачиваемой интеллигенции. Насколько я помню, связь и рекомендации шли от знакомых к знакомым, иногда раздавался телефонный звонок, и мамина подружка спрашивала: "Не нужна ли вам шинка?" Конечно, нужна - и через какое-то время в квартире появлялся мужик с мешком, на стол в кухне выкладывались мясные продукты, украденные с мясокомбината, и через день мы ели вкусные котлеты или жареную печёнку. Иногда приходил мужик с конфетной фабрики, в доме появлялся хороший тёмный шоколад или апельсины. Мне запомнилась история с апельсинами. Нам принесли, наверное, штук 20, мама их разделила между членами семьи поровну, и, вместо того, чтобы выдавать по штуке в день на нос, отдала пайку каждому, и делайте, что хотите. Наташка съела свои по-моему, за два дня. Я - экономил, и ел по одному в день. Кончилось тем, что одним из последних, по указанию родителей, пришлось поделиться с Наташкой во избежание очередной крупной свары. Я в те времена особым благородством и великодушием не отличался, и по своей воле апельсин бы не отдал.
  
   Вообще мои взаимоотношения с сестрой любовью и дружбой никогда не отличались. Она была старше меня на 4 года, и, обладая отнюдь не ангельским характером, могла превратить мою жизнь в ад. Довести меня до слёз было достаточно просто, и она умела это делать легко и непринуждённо. Жили мы в одной комнате, моя кровать была около печки, её - у окна, разделяли нас шкаф, одно время была также ширма. У Наташки было - и я думаю, есть и поныне - одно совершенно жуткое свойство. Будучи человеком умным, она может безошибочно определить самое больное место, и ударить по нему со всей силой. Вплоть до лет 13-14 я страдал от этого ужасно. Я мог устроить истерику вплоть до 10 лет. Это был, конечно, не горький плач, а разъярённый рёв.
  
   Я, конечно, тоже был не сахар, очень упрямый, очень себе на уме. Взаимоотношения с сестрицей сильно повлияли на становление моего характера. На определённом этапе я решил, что надо работать над собой. Мне было тогда 12 лет, и я начал себя воспитывать. В первую очередь, мне необходимо было научиться сохранять выдержку и хладнокровие в любой ситуации. И я совершенно осознанно вырабатывал в себе эти качества. Я старался не реагировать на резкие звуки, не злиться - по крайней мере, внешне - когда слышал что-нибудь неприятное. Полностью своей цели я, конечно, не добился, но многое удалось. До сегодняшнего дня я не пугаюсь чего-нибудь неожиданного - точнее говоря, пугаюсь, и даже очень сильно, но при этом виду не подаю. Когда мне начинают говорить что-нибудь на повышенных тонах - я резко замедляю темп своей речи и начинаю говорить очень тихо. Примерно в это же время мне попалась в руки ксерокопия книги Дэйла Карнеги "Как перестать беспокоиться и начать жить" и "Как заводить друзей" - и я поразился, как многое в этих книгах оказалось мне очень близким и сознательно применяемым. Но я и позаимствовал оттуда очень многое. Мои близкие часто упоминают о моём "личном обаянии". Во многом это обаяние основано на нехитрых психологических приёмах, влияющих на подсознание собеседника и заставляющих его доверять мне.
  
   Моя мама говорит - "Какой в колыбельке, таков и в могилку". И я в это свято верю. Конечно, присутствует определённый слой - или налёт - воспитания, этикета, образования. Но сущность человека не изменяется. У Рэя Брэдбери в его "Вине из одуванчиков" есть совершенно изумительный кусок на эту тему. Я сейчас, оборачиваясь назад и вспоминая себя 15-летнего, не вижу особой разницы в своём характере тогда и сейчас. Да, немножко обтесался, научился помалкивать, когда надо, приобрёл жизненный опыт - но отношение к жизни, к людям и событиям осталось тем же.
  
   Я, как правило, старался излишней информации никому, особенно родителям, не выдавать. По системе: "То, чего они не знают, не может их огорчить". По молодости, по глупости, я несколько раз был излишне откровенен с Наташкой, из-за чего пострадал. Она принципиально не была способна хранить секрет. Это меня научило держать язык за зубами. Хотя это было чрезвычайно трудно и не всегда возможно. Самое главное условие сохранения секрета - никто не должен знать, что ты этот секрет знаешь. А я всегда был пижоном и любил повыпендриваться, особенно перед благодарными слушателями. До сих пор я иногда страдаю из-за того, что вякнул что-то, чего вякать не стоило. То ли хотел поразить воображение собеседника, то ли просто по недомыслию. При этом я, как правило, не врал. Я врать вообще не люблю и не очень умею. Когда меня припирают к стенке, я сразу раскалываюсь. Во многом это от самоуважения - не к лицу выкручиваться и врать, особенно когда твой собеседник всё равно тебе не слишком верит. Но умолчать о чём-нибудь, не говорить всего, что знаешь - в этом я достиг совершенства. Большое искусство - вовремя заткнуться.
  
  
   Мне всегда нравилось заставлять других людей поступать так, как я хочу. Во время работы на "Кристалле" мне доставляло удовольствие уговаривать какого-нибудь начальника поставить свою визу на сомнительном документе. Если мне это не удавалось, я очень злился и запоминал это надолго. Я прекрасно понимал силу того, что называется "личным обаянием" и беззастенчиво этим пользовался. Особенно хороши были мои чары по отношению к женщинам в возрасте. Я их подкупал вежливостью, хорошим воспитанием и мягким тембром голоса. Поэтому я и преуспеваю на своей теперешней работе, которая во многом заключается в воздействии на людей и принуждении их поступать по моей воле. Когда я поступал в Микро Центр, в числе всего прочего я проходил психологические тесты на выявление доминантных черт личности. Моя доминанта - это умение влиять на людей.
  
   В нашей квартире была так называемая комната для прислуги. Когда у нас была домработница (советский эвфемизм, обозначающий прислугу), то она жила именно там. Крохотная комнатка, размером примерно 2 на 2 метра, находящаяся за кухней, с окном, выходящим во двор. Когда встал вопрос о Наташином выходе замуж и переезде её мужа в нашу квартиру, я радостно заявил о своём желании перебраться в эту мини-комнату. Я там поставил диван, две этажерки и журнальный столик, после чего в комнате осталось достаточно места, чтобы бочком протиснуться к окну или к столу. Все стены я облепил фотографиями из журналов типа "Огонёк" и "Знание-сила". После чего моя мама заметила, что моя "резервация" стала похожа на сундучок горничной. На дверь снаружи я прилепил надпись: "Прежде чем войти, подумай: нужен ли ты здесь?" Надпись вскоре пришлось снять, так как маме она показалась невежливой. Я считал, что она и не должна была быть вежливой. В этой комнате я прожил вплоть до отъезда в Киев. Был, правда, период, когда я снова использовал нашу бывшую детскую в качестве спальни, но довольно короткое время, когда Наташа и Миша снимали квартиру. Комната оставалась моей и после моего отъезда в Киев, приезжая во Львов на побывку, я жил там, один или с Надей. Я уехал в Киев в 1973 году, Наташа родила Ксюшку в июле, после её рождения так называемые "молодята" жили опять на Хасанской, что не пошло им на пользу. В 1975 году они разошлись. Мишка ещё какое-то время ошивался во Львове, даже в мае 1975 года был у Олика на свадьбе, а потом уехал обратно к своей маме в Орехов Запорожской области. Я в это время уже два года жил в Киеве. В 1975 году после долгих перипетий мы с Надей купили квартиру на Володарского в частном доме и вселились в неё при помощи суда и милиции. Но это уже совсем другая история.
  
   Из трёх комнат нашей квартиры две выходили окнами на улицу, с видом на садик, третья, столовая, выходила в двор-колодец, типичный львовский двор в старой части города. В доме напротив располагался кожно-венерический диспансер, и "венерики", как мы их называли, летом выползали на балконы греться на солнышке. Поэтому шторы в столовой, как правило, были задёрнуты, чтобы на них не смотреть. Две передние комнаты были спальнями, одна - наша с Наташкой, вторая - родительская. Мама время от времени любила устраивать перестановки в квартире, так что на моей памяти мы менялись спальнями минимум дважды.
  
   Из маминой спальни был выход на маленький балкон, увитый плющом. Летом плющ полностью закрывал весь балкон, и там было очень уютно. В жаркие летние ночи мы с Наташкой иногда спали на балконе.
  
   Квартиру эту моим родителям пришлось в конце концов разменять на две, чтобы выделить жильё Наташе с Ксюшей. Произошло это в 1977 году.
  
   Мы с приятелями изучили все проходные дворы в округе. Из нашей брамы я мог попасть на три разные улицы, не выходя из подъезда. Мы тщательно проверяли все возможные проходы и закоулки в нашем районе. По дороге из школы я проходил мимо огромного здания Управления Львовской железной дороги на углу Мицкевича и Гоголя. Я мог пройти это здание насквозь по меньшей мере четырьмя разными путями. Даже при наличии вахтёра на главном входе мы проникали в любое место здания, обнаружили тир в одном из подвальных этажей, собирали там отстрелянные пули, которые потом переплавляли на кухне в свинцовые кругляши. Они потом использовались для различных целей, включая ряд игр.
  
   При этом за границы своего района я выходил редко. Моей территорией был район Хасанской - Глубокой - Сталина (впоследствии Мира, а теперь Бандеры), Энгельса (теперь Коновальца). Стандартными маршрутами была дорога в школу по Мицкевича и Карпинского, тур по книжным магазинам и тур по библиотекам. Я практически не знал район Зелёной - Кутузова, район за площадью Рынок, Майоровку, Ленина, Подзамче.
  
   Мы с Оликом бродили по самым "бандитским" местам, но, как ни странно, никогда не попадали в крупные неприятности. Олик, когда шлялся сам по себе или не в моей компании, влипал в них постоянно. У меня было какое-то свойство избегать столкновений. Чисто инстинктивно я чувствовал, куда не стоит идти, на кого не стоит пристально смотреть, с кем не стоит заговаривать и т.п. При этом я не могу сказать, что я был трусом, нет, просто чувствительным к опасности и с хорошо развитым чувством самосохранения. Я не помню, чтобы мне приходилось убегать, или звать на помощь. Нет, я просто ухитрялся не доводить дело до той стадии, когда это становилось необходимым. Впоследствии я смог объяснить кое-какие мои такого рода качества чисто подсознательным влиянием на людей, в какой-то степени управлением их эмоциями, подачей разного рода сигналов языком тела "я свой", "я не опасен". Сейчас в силу моей профессии я знаю значительно больше о языке тела и его воздействии на собеседника, и умею пользоваться определёнными приёмами вполне сознательно.
  
   В 1973 году я женился и уехал в Киев. Началась моя вполне самостоятельная жизнь. Я никогда не смог полюбить Киев, и каждый раз, когда мне удавалось приехать во Львов, я как погружался в тёплую ванну, как надевал старый уютный халат и домашние тапочки. Это было, конечно, связано и с тем, что во Львов в большинстве случаев я приезжал один, без Нади, чувствуя себя совершенно свободным от давления, вызванного как Надиным характером, так и ощущением себя ответственным за семью. И, вырываясь во Львов, я с наслаждением бродил по улицам, шастал по книжным магазинам, проводил вечера у Люськи. Какое удовольствие проехаться на трамвае N2 от Энгельса до центра! Пройтись по парку Костюшка, мимо университета в центр.
  
   Кстати об университете. Ещё во времена моего студенчества у нас с мамой сложилась своего рода традиция. В день её зарплаты я заходил за ней в университет на кафедру русской литературы, и мы потихонечку топали домой с заходом на каву с коньяком, в магазин за чем-нибудь вкусненьким, мне заодно перепадало какое-нибудь денежное вспомоществование, которое никогда не было лишним.
  
   Карты.
  
   Наше любимое времяпрепровождение с Оликом, после хождения на каву, была пуля. Это жаргонное обозначение преферанса, замечательной игры в карты. У нас сложилась очень приятная компания в составе Олика, его брата Игоря и меня. Я Игоря выносил, вообще говоря, с трудом, но партнёром он был прекрасным. Я уж не помню, кто меня научил играть, возможно, Олик, но я получал огромное удовольствие от этой игры. Мы собирались, как правило, у Олика на квартире, в кухне. В квартире жили - Олик и Игорь с родителями, Лидия Николаевна, тётка Олика, и дедушка с бабушкой - родители Л.Н. и отца Олика Всеволода. Мы помещались на кухне, и бодро резались за кухонным столом. Сначала мы писали пулю, а потом ещё полировались "тысячей" - игрой более простой и скоротечной. Играли якобы на деньги, но поскольку, ни у кого из нас денег, как правило, не было, то игра шла на запись. У Олика была маленькая записная книжка, где он подбивал бабки после каждой игры. Сумма никогда не превышала несколько рублей, но для нас это были большие деньги в то время. Расплата производилась по получении каких-нибудь неожиданных денег - например, за сданные бутылки или за проведенную генеральную уборку нашей квартиры на Хасанской. Иногда расплачивались кавой, иногда сигаретами, редко 1:1, чаще рубль шёл за два. Мария Фёдоровна, бабушка Олика, готовила нам бутерброды с мелко порубленным яйцом, луком и маслом - вкуснотища!
   Когда я уже переехал в Киев, во время моих довольно частых визитов во Львов мы старались встречаться и писать пулю, как в старое время.
   Папа однажды попытался учить нас играть в винт. Посадил Игоря, Олика и меня за круглым столом в нашей столовой на Хасанской, мы внимательно слушали и пытались усвоить, но то ли папа был плохим учителем, то ли мы были бездарными учениками, но мы решили, что для нашего ума преферанса вполне достаточно. Одной из проблем было так же то, что для винта необходимо было 4 человека, в то время как пулю можно было писать втроём.
  
   Кстати о винте. У папы была его компания картёжников - Аркадий Семёнович Браз, Сергей Николаевич Думаревский, Анатолий А. Занько, Борис Бенционович Генбом. Когда я был ещё совсем маленький, я помню, что они собирались по средам и пятницам, по очереди у каждого члена компании. Позже уже только по субботам. Когда была папина очередь, он покупал большой кулёк пряников или какого-нибудь печенья, заваривался большой чайник чая, и остальные члены семьи изгонялись из столовой.
  
   Мама рассказывала, что году в 1946 или 47, уже после рождения Наташи, папа отправился на охоту. Должен был вернуться на следующий день, но не было его три дня. А время во Львове неспокойное, на улицах постреливают. После папиного возвращения выяснилось, что на охоту он не поехал, а застрял у друга, где они три дня резались в карты.
  
   У меня с папиными картами связаны два воспоминания. Первое: картёжники собираются у нас, и я, конечно, как всегда с любопытством вылезаю в прихожую, чтобы на них посмотреть. Мне лет 7-8. Приходит Сергей Николаевич. Снимает пальто в прихожей, здоровается с папой и с мамой и протягивает мне руку для рукопожатия. Я слегка обалдел - впервые мне взрослый человек протягивает руку, но свою лапку протянул, и обменялся своим первым в жизни рукопожатием. Второй эпизод: идёт игра в столовой, мы сидим по своим комнатам, вдруг тихий обмен репликами в за карточным столом набирает силу и страстность, доходит почти до крика. В следующий момент Сергей Николаевич вылетает в прихожую и начинает надевать пальто дрожащими руками. Вслед за ним в прихожую высыпают остальные картёжники и начинают его успокаивать. Он даёт себя уговорить и возвращается за карточный стол.
  
   Семья Думаревских мне всегда была очень симпатична, к сожалению, в последние годы жизни Ирины Сергеевны, дочери Сергея Николаевича, дружеские отношения разрушились. Я об этом всегда очень сожалел. Они одно время жили на улице Устияновича, неподалёку от нашей квартиры на Хасанской, великолепная квартира в старом польском доме, потолки ещё выше наших. Старинная мебель, настоящее вольтеровское кожаное кресло, в котором можно было утонуть. Они переехали во Львов из Ленинграда после войны, я не знаю причин - в то время меня это не очень интересовало. У них я читал старинное дореволюционное издание сказок братьев Гримм с роскошными иллюстрациями. У них вообще было много книг, что меня всегда привлекало в людях. Я несколько раз брал у них почитать и перечитать Григория Адамова, классическую вещь "Изгнание владыки".
  
   Мои политические взгляды и их изменение со временем
  
   Львов был достаточно провинциальным городом, особых политических страстей я в годы своего детства и юности не замечал. Была неприязнь местных украинцев к приезжим русским, но в моей среде - а я, благодаря Олику, был вхож в дома местных, это не было чем-то серьёзным.
  
   Диссидентские выступления, преследования инакомыслящих до нас не доходили. Правда, опять-таки, я мог просто этого не замечать. Меня политика не очень интересовала в те дни. С другой стороны, у нас в семье при детях о политике никогда не говорили. Единственное воспоминание у меня, в какой-то мере связанное со сталинскими временами, - это комментарий Наташки по поводу маминой пластмассовой шкатулки с изображением дома-музея Сталина в Гори. Она показала мне эту картинку и сказала: "Это был очень плохой человек!".
   Была тётя Нина, погибшая в лагерях - я не помню точно, когда я узнал о её истории, но это было уже, когда я был почти взрослым. И то подробности мне были сообщены значительно позже.
  
   Я начал интересоваться политикой лет в пятнадцать, под воздействием разговоров с Люськой. Наши долгие вечера у неё в квартире, за бокалом вина, прошли в разговорах и обсуждениях практически всего на свете, в том числе и попыток анализа советской действительности, попыток понять и осознать многие моменты российской истории - революцию, Отечественную войну. Люська читала Ленина, у неё было собрание сочинений в 55 томах. Мне хватало того, что рассказывала она и того, чему меня учили в школе и институте на всевозможных политинформациях, обществоведении и прочих политнауках.
  
   В какой-то период времени мы с Люськой уговорили себя в том, что учение Маркса-Ленина есть единственно верное. Об этом я торжественно сообщил маме, заявив, что я по своим политическим взглядам считаю себя марксистом. Мама пришла в ужас, но тему развивать не стала.
  
   Когда в Америке президентом стал Никсон, Люська очень перепугалась, и говорила мне, что это означает войну. 1968 год, мне 17 лет, ей 20. Я, впрочем, всерьёз её слова не воспринял и оказался прав. Через 4 года я, будучи в Москве, наблюдал за торжественным проездом Никсона по Ленинскому проспекту из окон квартиры тёти Иры.
  
   Обсуждали мы также книгу Михаила Касвинова "23 ступени вниз" об убийстве царской семьи. Пришли к выводу, что большевики были правы, так как при условии приближения белых войск к Екатеринбургу необходимо было уничтожить Романовых, чтобы они не стали знаменем контрреволюции.
  
   Вторжение в Чехословакию было всеми нами - как моими сокурсниками, так и другими друзьями - одобрено безоговорочно. Я уже описывал, как мы встречали таманскую дивизию, возвращающуюся из Чехословакии.
   Как мы видим, советское промывание мозгов работало вполне эффективно. Надо учитывать, что альтернативной информации практически не было. Радио Свобода или Голос Америки мы не слушали - за исключением "Voice of America Jazz Hour", а когда и слушали, так нас больше интересовали всякие сплетни о вождях, чем критика основ строя - которой, впрочем, особо и не было.
  
   В 1970 году я поехал в поездку с польским стройотрядом. Поляки, конечно, были более информированными людьми, но 99% их интересов сводилось к купле-продаже, которой они занимались, чтобы заработать деньги в этой поездке. Единственное, что мне запомнилось - упоминание о Катыни. Но парень, который это сделал, увидев моё полное непонимание, тему развивать не стал. О Катыни я узнал значительно позже, после начала перестройки и гласности.
  
   0x08 graphic
Надо также сказать, что по своему характеру я отнюдь не борец за правду. Скорее, ярко выраженный конформист. Максимум того, на что я способен - это кукиш в кармане. Я никогда особо не любил спорить и доказывать свою точку зрения. Мне кажется, это потому, что я всегда считал себя умнее остальных, а, следовательно, я всё равно прав и только это для меня важно. Очень многие события, волновавшие в то время думающую часть советской интеллигенции в лучшем смысле этого слова, до нас просто не доходили. Мама общалась со своими московскими друзьями, у неё наверняка было существенно больше информации о происходящем, но она не считала возможным обсуждать эти темы в кругу семьи, как мне кажется, из соображений безопасности. В общем, я воспринимал советскую действительность, как данность, а сравнивать было не с чем. Иногда в американском или французском фильме мы видели роскошные квартиры - по нашим меркам, принадлежащие отнюдь не миллионерам, помнится, мы с Оликом даже обсуждали это, но пришли к выводу, что в кино всегда имеется некоторая лакировка действительности.
  
   Года с 1964 я начал читать польские книги, которые, безусловно, расширили мой кругозор, но особого влияния на моё отношение к окружающей действительности не произвели.
  
   Этапы моего политического созревания в большой степени определялись общим климатом в стране и публикациями в полусвободной прессе. История меня интересовала всегда, и, когда начались всевозможные разоблачения в "Огоньке", "Московских новостях", "Аргументах и фактах", "Новом времени", я с друзьями их выискивал, читал, обсуждал и избранными людьми. Но всё это было уже значительно позже, после начала перестройки.
  
   Помимо всего прочего я в силу своего сангвинического темперамента и оптимистического характера склонен искать - и находить - позитивные стороны любой ситуации, а также обладаю высокой адаптационной способностью. Проще говоря, я всегда могу приспособиться к окружающей среде, какова бы она ни была. Даже в военных лагерях, где я провёл два раза по два месяца, я находил временных приятелей, находил свою нишу, и благополучно доживал до окончания срока. К счастью, мне не пришлось побывать в местах заключения, но мне почему-то кажется, что я бы и там выжил. Иногда эта адаптация доходила до смешного. После полутора месяцев с польским стройотрядом я стал подсознательно отождествлять себя с поляками. Моим основным языком общения был польский, которым я, естественно, через несколько дней владел в совершенстве, моей задачей было отстаивание интересов поляков перед командованием сводного отряда и местной администрацией и т.д. Кончилось тем, что я говорил: "мы, поляки", и "они, русские". Поляки, естественно, надо мной хихикали. Запомнилось ещё то, что время от времени какой-нибудь абориген уважительно мне говорил: "Как вы хорошо для поляка говорите по-русски". Я обычно не разрушал их иллюзий.
  
   У каждого города есть свой цвет и свой запах. Я уже говорил, что цвет Львова - серый. Не мышино-серый, и не цвет мокрого асфальта, а благородно-седой. Соль с перцем. Цвет Нью-Йорка - кирпично-красный, с уходом в коричневый. Цвет Петербурга - голубой с золотом, как Эрмитаж. Бостон - беловато-серовато-бежевый, наиболее близкий к цвету Львова. Варшава такая же. Я один день пробыл в Варшаве, и поразился, насколько её дух и стиль близок к львовскому.
  
   Что касается запаха - для меня Львов ассоциируется с запахом тротуара после дождя. Мокрый камень, мокрый цемент. Нью-Йорк - запах бензина и горячих сосисок. Москва - запах пыли и бензина. Бостон - зелень в парке после лёгкого дождика. И чайки. Мы живём милях в десяти - если по прямой - от берега океана, и чайки залетают даже сюда.
  
  
   После моего отъезда в Америку я два раза был во Львове - в 2003 году и 2006 году. И хочется ещё. А в Киев не тянет абсолютно. Хотя я прожил там 19 лет - с 1973 по 1992 год. Он был чужим мне городом и так чужим и остался. То есть, я бы не против прогуляться по Киеву, по местам боевой славы, съездить на Нивки и посмотреть, что осталось от "Кристалла", где я проработал столько лет. Но если есть выбор, я поеду во Львов. Роберт Бернс писал: "В горах моё сердце...". Моё сердце - во Львове.
  
Оценка: 5.66*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"