Родившаяся в деле благородного подкупа попытка попробовать себя в мимимишном и горяченьком одновременно. Аттеншн! Данный рассказ представляет собой альтернативный вариант развития событий из разряда «а что было бы, если бы ничего не было». Отношения к основному сюжету (за исключением героев) он не имеет и на дальнейшее развитие событий не влияет совершенно. Приятного чтения!
В день, когда я вернусь
Этой весной рано играли свадьбы. Чуть только настал пралень-месяц, и замелькали седмицы одна белее другой. Нинку-лодочницу за Луку отдали, Иренка, гаспарова дочь, за Леона пошла. И каждой охота в богинином храме, чтоб как у людей, а не босой на площади. А я и таскайся в город, носи за ними пукеты . Чтоб не замужняя и по годам не юна – такую попробуй сыщи. Вот и несла я теперь за приданницей свадебный цвет.
- Счастья!
- Счастья!
- Счастья! - отдавалось в моей голове на пути домой.
Дорога была пыльная, стоптанная. Широкая – чтоб подвода прошла, со следами колес. Трава по зиме вся повяла, и из нее кое-где островками торчали ярко-зеленые кочки. Ветер дул с моря. Птицы кричали – птицы не знали горя, покуда был ветер.
- Гилька, а что же ты в девках? - спросила приданница, пока я катала ей юбку.
- Неужто никто не позвал? - жалела меньшая подружка.
Звали! Как не позвать – хороша. Коса длина, стан тонок. А что волосами темна, так зато безотцовщина и по хозяйству ходить умею. И Чиро звал – заливался, что реки журчат. И дом у него о шести окнах. Лодка крепкая, руки сильные. Не пошла я с ним в храм. Слышала, как он меня называет – «байстрачкой чернявой». За домом пытался зажать – а я промеж ног ему вдарила, да и ушла. Такую как не позвать?
А Рем не звал. Ушел с пять весен назад в море. Выдал: «Ну, не скучай». Каютным на Архипелаге, да так и пропал. Пять раз возвращался и не позвал. Первый вернулся – сказал с порога: «матросом взяли!». Последний вернулся – молчал. Смотрел исподлобья и ел за троих. Суровый стал, такой слабины не даст. Солнцем беленый, ветром пошорканный. Только макушка как раньше – льняной цвет, глаза голубые.
Теперь уж, верно, не станут звать больше. Без малого девятнадцать весен: старая. Какое там ложе, в гроб уж пора ложиться. Приелась всем, а между тем и младшие подросли. Длинные ходят, точно заборные жерди. Грудки плоские. Их теперь звать будут.
Как до деревни дошла, не заметила. Столько уж хожено, верно, ноги сами несли. Под такие мысли не то, что идти – бежать охота. Куда бы только?
- Давайте уйдем, матушка? - с порога выдала я. Дом у нас новый. Выше других стоит, с окон все видно, - сил нет, давайте уйдем?
Матушка подняла от работы голову и улыбнулась. Смерила меня взглядом – улыбка слезла с лица, как шкурка ползет с земляничника. Добрая у меня матушка. Тихая только в последнее время.
- Куда уйдем, птичка? - осторожно спросила.
- В город. В этот, другой, не важно, - я обхватила себя руками, - работать наймусь. Я слышала, что рукастых берут с охотой, даром что девка. Иль вышивать сяду, глаз еще долго не замутится. Давайте уйдем?
Матушка приосанилась. Отложила работу, села ко мне лицом. Руки сложив на колени, спросила:
- Реми что?
Какая же злоба меня взяла! Свет клином сошелся на этом мерзавце, иначе не скажешь. «Негоже на матушку горло драть» - осадила. Да и ему много чести покажется.
- Что Реми? - бросила я, покрепче задернув кушак.
Он возвращался в прошлом году. Ступил на порог. Я кинулась, как всегда, на шею. Кричала «Реми!», и сердце плясало от радости. А он? Швырнул на стол тяжелый кошель. Стиснул, чуть ребра не хрустнули. Заночевал две ночи подряд на лавке у входа, да и ушел в межсезонье.
Что мне тот кошель? Носил бы матери, но та уж давно коротала седмицы с Богиней. Не выдержала недуга. И кто бы ходил за ней, если не я? Ложку ей подносила. Ночами при ней не смыкала глаз. И что же в ответ? Кошель на столе и болезнью пропахший дом!
Ушел, паршивец. В порту меня всю облапил, точно жена ему или подруга, выдохнул на ухо: «жди» и сгинул. А я, понимаешь, сиди у окна шестую весну подряд!
- Как что? - матушка подняла брови, - вернулся же. Пришел, пока ты до храма ходила. Наведался, прямо с порога тебя спросил. Я его и отправила в город. Видимо, разминулись.
Вот же!... Вспомни Хиршеля, и нечисть объявится. Меня бросило в жар. Опалило всю. Потом стало холодно. После сердце зачем-то зашлось, как припадочное. Глупое сердце, да и я не далече ушла.
- Нет, матушка, - тряхнула я головой, - собирайтесь, дело решеное. Сейчас собирайтесь.
И, разгладив передник на юбке (все утро крахмалишь – а толку чуть), добавила:
- Золото сам заберет, как вернется... Не обкрадут.
Горсти две спустя забарабанили в дверь. Что было дури били, только осел не поймет, кто именно. Горазд же долбиться! Вымахал. Ручищи крепкие, все в мозолях. Хоть бы зашел уже...
- Входи, входи, мальчик! - крикнула матушка. Она и не думала собираться. Сидела себе за работой, пока я носилась по комнате от сундука к сундуку. Дверь распахнулась, и Рем залетел в дом. Добротная, верная дверь – сам ставил. Мелькнул в проеме, за собой притворил.
- Доброго дня, сеньора, - в первый раз, что ли, забыл поздороваться? - здравствуй, Гиль.
А голос какой глухой. Выкричал, верно, себя на море. За грохотом волн речи не слышно. Слов на меня пожалел – раньше-то пустословил без умолку. Я окинула его взглядом. Сапоги до колен; наверное, не простой матрос. Котту расшитую где-то достал. Зачем доставал? Сказал бы, я б вышила. Лучше было бы! Рубаха под коттой простая, без краски. Порты простецкие. В руках ничего нет – пустой.
- Спасибо, сеньора. Не надо, - как же. Торопится. Без него уплывут.
- Моряк! - хмыкнула я. Рем уставился на меня с вопросом. На шею не брошусь, и не смотри, - что ж не в моряцком платье?
- Сеньора, вы не могли бы... - начал, глянув на матушку. Замялся. Руки скрестил на груди.
- Матушка! - вскинулась я. И без слов понятно, чего удумал. Ветром приличие выдуло, не иначе. Рем осклабился.
- Птичка, уймись, - мать поднялась со скамьи. Разгладила юбки, спокойно взглянула на нас, - пойду. Прогуляюсь. Устала работать. Как бы не заломило спины.
И вышла за дверь. Вот так, просто вышла! Притворила ее за собой аккуратно, ласково даже. Я вздернула нос до самого потолка. По-твоему вышло, да? Матушке моей, видимо, тоже мыслей повыдуло в унор-месяц. Рем подошел поближе. Замер, взглядом меня всю ощупал.
- Ну как, Гилька, понравилось тебе в храм ходить? - Реми протянул руку и очертил пальцами вырез моей нарядной рубахи. Вырез у ней был глубокий, до самой ложбинки промеж грудей.
- Руки-то убери! - осадила я его. Точно свихнулся. Стыд потерял в порту. А у самой в горле першит, слова застревают, - не девка портовая!
- Как же не девка? - он ухватил меня за основание косы, у шеи. Потянул. Заставил голову на него вскинуть. Глаза голубые, что небо. Что море по берегам. С морщинками в уголках – щурился много. И между бровей уж означилась складка.
- Как же не девка?... - повторил с ленцой, - девка... Еще какая! Ла-адная, да не портовая. Такой ни один порт не видал!
- Да ты, негодяй, совсем очумел на своем корыте? Замешкался, верно, а тут и пенькой прилетело, да? - ярилась я, - пусти! Некогда здесь с тобой забавляться.
Мне было жарко. Хотелось выйти наружу, спуститься к морю, да с головой занырнуть в праленьские волны. Придумал, паскуда, за косу меня хватать! Богиня, как горячо. Я дернула головой и зашипела от боли – Рем не пускал. Напротив, перехватил покрепче, волосы намотал на кулак. Уперся мне подбородком в макушку. Высокий стал... В старом доме бы потолки чиркал.
- А что, Килька, вы собрались куда? - пробормотал он. Свободной рукой с силой провел по хребтине, вверх и обратно до поясницы. За рукой побежали мурашки. Теплые в этих местах весны. Пралень цветет. Красиво. Цвет весь розовый, бледный, а серединка червонная.
- Ну, что молчишь? - послышалось издалека.
Тут он отпустил, наконец, мою косу. Вторую руку враз умостил на пояс, притиснул к себе крепко-крепко. Всей грудью теперь я к нему прижималась. А если вздохнуть поглубже, и того сильнее. Дышалось вольготно: слаще воздуха я не знала.
- Что молчишь?- повторил как-то по-новому, - нечего, что ли, сказать?
Рем хохотнул и стиснул меня посильнее. Что-то твердое ткнулось пониже. «Что-что» - обругалась я. Ясно что – плотью своей в меня тычется. Девки перед обрядом болтали, конечно, всякое. Не во дворцах жили. В деревне то дело простое – никто не скрывал. Думаю, правда, что во дворце нравы не сильно иные. И все-таки здесь и теперь было немного стыдно. И страшно. И нестерпимо заныла промежность.
На задворках где-то мелькнула мысль: «Может, не стоит?». Я погнала шалую обратно, откуда взялась. Какое мне дело. В деревне меня и с девством никто не возьмет уж. «Какое мне дело?» - подумала и подняла голову. В глаза ему глянула – ну же!
– и приоткрыла немного рот.
- Гилька... - просипел Рем. Однако! Бравый моряк осип. В пору смеяться. Он наклонился ниже, и смех заклекотал где-то в горле. Переродился. Вырвался жалобным всхлипом. Я чувствовала, как он дышит мне прямо в губы, - Гилька, радость моя...
И улыбнулся, легко и беспечно. Он много раньше смеялся. Змеюку за хвост ухватит – смеется. Цветок принесет, а мне с тех цветов чихать охота – хохочет. Прыгнет со скал – и скалится из голубой волны. А ныне ощерился, точно вспомнил что. Или нашел. Красоту какую увидел.
- Нет, так не хочу, - вдруг замотал головой. «Как, так?» - захотела спросить, но тут Реми - ох! - подхватил меня под колени. Я ухватилась ему за шею, да так и смолчала. Шутка ли, вдруг спугну. Счастья не попробую напоследок.
Вторая комната у нас узкая, зато при кровати. Кровать широкая, низкая. С набивным одеялом – ночи холодные. Всего и стоит в комнате, что та кровать и мой свадебный ларь. Ларец уж давно не пустует, да все без нужды.
- Какая же ты... - зашептал Рем, уложив меня на кровать. Кровать хоть и жесткая, но под спиной одеяло – мягко. И зябко, точно на ночь не затворяли ставень. Башмаки с ног один за одним попадали на пол.
- Распусти косу, - потребовал Рем, присев рядом. А я-то что? Мне не жалко. Пусть полюбуется! Я приподнялась на локтях, вынула косу из-за спины, ленту стащила. Ловко и быстро сработала пальцами (сколько привычки). Коса рассыпалась по плечам, по груди, по постели. Я улеглась обратно.
Глаза у Рема сверкнули. Чего же ты замер?
- Краса какая, - сказал мягко. Наклонился, навис надо мной. Руки в волосы запустил и ухватил целые пригоршни. Шепнул в приоткрытые губы, - красивее нет на свете.
И поцеловал. Не первый раз и не второй меня целовали. По-разному было. Сначала – противно и мокро. Чиро первым делом язык запускал прямо в глотку, и тот извивался угрем. Другой раз иначе было. Но все равно противно. Губы чужие, руки чужие. Дыханье чужое.
У Рема губы были сухие и в трещинах. Щетина на подбородке кололась. Волосы свесились – кто бы обрезал – и щекотали мне щеки. Но радостней никогда еще не было. Так, что и заплакать, и засмеяться – едино. Я прижималась к нему всем телом. Руками вцепилась в предплечья, лишь бы не отпускал. Не отстранялся. И целовала в ответ как умела.
Снаружи был слышен прибой. Он слышен всегда, без него не бывает жизни на берегу. Ни разу он мне не казался настолько далеким.
Платок Рем развязал первым делом. Знатный платок был, сама вышивала. По белому льну цветочек синим, цветочек красным. И листья зеленые. Узор между ними хитрый еще, матушка научила.
- Шарканова глотка, - ругнулся Реми, затеребив узел, - кто же так вяжет.
И узел был знатный, не спорю. По правилам вязан: правый конец обернут вкруг левого и в отверстие у основанья платка просунут. Выровнен посередине. Наконец, Рем разобрался с узлом. Распустил, вытянул из-под плеч платок. Шею зацеловал всю тут же, измял одежды.
- Гилька, - бормотал, грудь выцеловывая.
- Шесть зим, - говорил, распутывая кушак.
- Пять весен, - добавлял, поднимая камизу.
Камиза тоже была красивая, ту матушка без меня работала. То, что к телу, с любовью должно быть, сказала и отобрала у меня иглу. Рукав у камизы широкий. Кружево пеной морской. Один отрез на весь дом был.
- Как взглянешь, так ноги и отнимаются, - тихо признался Реми, целуя мне груди. Одну, вторую, после вернулся. А руки блуждали по телу, пальцы ребра наперечет огладили. Щекотно и сладко было от этой ласки. И стыдно опять, но я сдержалась – на затылок ему руки опустила да к телу прижала покрепче.
- Сердце болит от тебя, - усмехнулся, спуская юбки. Следом стащил трусы. Нет бы ответить – слова нейдут. Пускай говорит, подумала. Пусть. Мне с него тоже больно. Мне с него жалится. На миг Реми отстранился, окинул взором одним всю целиком. Голову наклонил к плечу и опять улыбнулся.
Сдернул чрез голову котту, чужими руками расшитую. Один за одним стянул сапоги. Рубаха – простого сукна, в дорожную пыль. Порты скинул последними. Какой же он был красивый! Жилистый весь, черный от солнца, заматеревший. Ключицы торчат, и ямка меж ними все та же. Живот плоский, кость сужается к паху птичьим крылом. Плоть вздыбилась и торчит. Тяжелая, твердая, налитая кровью, так взгляд и тянет. Качается вроде немного.
- Чего заалела? - Рем ухмыльнулся. Расслабился даже. Склонился ко мне, развел руками колени. Рукой провел от колена до самого лона. Погладил там. Мне захотелось зажмуриться.
- Дыши, Килька, - он улегся промеж моих разведенных ног. Шаркан его задери заодно с этой рыбьей кличкой! Растянулся на мне. Грудью прижался к груди, стал целовать, куда дотянется: губы, глаза, кромку волос у лба. Меня колотила дрожь. Самой не понять, от чего: то ли от холода, то ли струхала вконец.
Рем отстранился. В глаза заглянул. Рот растянул в улыбке – скулы высокие, впадинки на щеках. Родной. Незнакомый. Далекий.
- Это не страшно, - заверил меня. Руку спустил вниз, примерился. Плоть его ткнулась в меня. Проникла почуть, немного совсем. Горячо. Непривычно. Страшно. Как будто стою на скале – и не решусь никак прыгнуть. Передо мной только небо. И надо мной небо. А под ногой – нетвердо, зыбко. Землю качает волнами.
- Потерпи, радость, - сквозь зубы проговорил. Толкнулся вперед, напористо, резко. В промежности защипало, горячо стало, больно. Я задавила, зажала всхлип. Рем дернулся и вошел еще глубже. Куда там? Вошел и замер. Вздохнул громко. Засопел. Навис надо мной – только руки держали. Локон отвел от лица и зашептал щекотно в самое ухо:
- Бывшим просинцем ходили до Кирка, - он чуть шевельнулся и я против воли поморщилась. Голос у Рема хриплый. Сызмальства знакомый, а такого доселе не слышала. Реми подался назад, после опять обратно. Снова вздохнул и продолжил, - встали за Архипелагом. Седмицу стояли. Другую.
Он закачался, медленно и осторожно. Боль пододвинулась нехотя, уступила место чему-то иному. Маятно и неуютно, и хочется вылезть из кожи вон. И закричать зачем-то хотелось. Чтоб все услышали. Я не знала раньше, что так бывает. Реми дышал мне на ухо, тяжело задышал. Часто, словно бежал откуда. Помолчал еще и дальше повел:
- Третью седмицу стоим. Думаю, все, Морского Черта мне в глотку. Буду все ж таки бесом морским. На доску ступил, - он задвигался резче, смелее, - а там ты. Посреди океана. И эти твои глаза. Глядишь на меня, не мигая...
Рем пододвинулся ниже и левой рукой меня подхватил под коленку. Сжал, приподнял плечом немного. Я вскрикнула. Там, внутри меня, где он двигался, сильным ныне, глубоким ударом, стало как-то иначе. Хотелось и нет, чтобы он, наконец, прекратил эту муку.
- Рем! - воскликнула я, когда он толкнулся глубже, - Рем, ну, пожалуйста!
- Что, радость? - пробормотал он, уткнувшись лицом мне в шею, - что хочешь проси... Все сделаю. Не остановлюсь только, а остальное проси. В петлю залезу. Сердце наружу выну. Ты потерпи...
Внизу засаднило сильнее. Потянуло, засвербело тупо. Но выше, в груди, подступая к горлу, теплилось новое, легкое счастье.
- Солнце мое, - прохрипел, снова целуя мне грудь, и счастье запело.
- Жизнь моя, - прошептал, и счастье забило крыльями.
Он двигался все быстрее. В какой-то момент движения стали рваными, остервенелыми, мне послышалось-показалось: «прости», и вовнутрь ударило теплое. Реми сквозь зубы втянул воздух, толкнулся еще раз, другой. Выдавил что-то невнятное и вдруг обмяк. Лег весь на меня, развалился, раскинув руки. Прижал к кровати.
- Реми, - прохрипела я. Вот же бык! Он тут же скатился, подгреб меня к боку. Повадился что-то сказать, набрал дыханья... И, кажется, просто уснул. Лежал и сопел в шею, обхватив со спины руками.
«Вот еще!» - снова проснулась злоба. Попользовал и уснул! Умаялся, бедный. Что, не привык трудиться?
Я скинула его руки – он пробурчал что-то сонно. Встала на ноги, покачнувшись. Промежность ныла. По ноге вниз потекло теплое. И одеяло все в пятнах – чем думала? Счастья хотелось хлебнуть. Вот тебе твое счастье. Подмыться б.
Я подхватила с кровати одежду, какую смогла, сгребла башмаки с пола, вышла в переднюю и затворила дверь. Там из-под лавки достала лохань и хорошенько отмылась. Лохань затолкала обратно. Камизу надела, юбку нижнюю нацепила. Косу сплела по новой и посреди передней встала.
Сундук у двери был распахнут, ткани лежали на лавке. Рядом свесился с края тяжелый узел. Птицы кричали на море, звали друг друга.
- Что, и теперь уйдешь? - послышалось сзади. Я обернулась – Рем натянул порты и встал у двери, опершись плечом о косяк. Босой – как не мерзнет?
- А что б не уйти? - я изогнула бровь, - меня здесь никто не ждет.
- А я?
- И тебя не ждут! - заговорила во мне обида. Еще не хватало детей его нянчить у моря. Рожать так и буду – по одному в год, что ли?
- Каждому пожелаю, чтобы его так же не ждали, - тихо сказал Рем, уставившись в пол.
- Так что же ходил тогда, когда ждут?! - вырвалось у меня. Вот разоралась. «А хоть бы и разоралась!» - тряхнула косой. Не девка уже. За каждую зиму теперь поору. Каждое лето припомню!
- Так для тебя же, дуры, ходил, - ответил, взглянув исподлобья, - считаешь, не знаю, как тебя здесь зовут? Байстрачка, чужая кровь. Думал, золота накоплю, в город уйдем. Дом тебе, думал, поставлю подальше! В храм сведу. Лодку куплю. Читать научился!
Я закусила губу. Читать научился – слов нет. На жертву ради меня пошел. Свитки-то для чтения, поди, все чрез один отравлены. Щеки пытали. Дышалось с трудом. Дышалось, как будто воздуха вполовину меньше. И спесь из меня вдруг повыбилась. Зажалась куда-то в угол, чуть не скулила.
- А теперь?
- Что теперь? - Рем подошел поближе. Усмехнулся опять, но как-то ласково. Накрыл мне щеку шершавой ладонью и принялся гладить. Что я ему, кошка? За ухом почесать забыл.
- Теперь поставишь?
Вот так. Два слова – а воздуха больше нет. Раньше хоть половина была, теперь же и вовсе закончился. Руки дрожали. С моря противно кричали птицы. Богиня, хоть бы я так не голосила! Кто же такую в храм-то сведет?
Рем обхватил ладонью вторую щеку. Теплые у него руки. Сухие и теплые – с детства помню. Мозоли на них от работы старые, давно не болят. Я не сдержалась: вывернулась немного, да и потерлась щекой о ладонь. Чем я теперь не кошка?
- Поставлю, - сказал твердо. Отвел от лица руку, облапил меня за талию и притянул к себе. В самое ухо выдохнул, - зачем бы еще возвращался.
...Говорят, что давным-давно на побережье была деревенька. Жила там девица невиданной красоты. И был у нее возлюбленный. Сильный и храбрый, он покинул ее, обещав вернуться. Девица так тосковала, что Богиня из жалости обратила деву в сухое древо. Однажды вернулся ее любимый. Увидел то дерево и безутешно заплакал, сжимая в объятиях безжизненный ствол. Богиня увидела то, и дерево зацвело в память об их любви. Красивей не видели тех цветов: сами они были розовые, а серединка червонная.
