Аннотация: - Эх, а ведь я мог бы быть писателем... - бормочет старик. - Смотри, это я на выпускном получаю награду за лучшее сочинение. Учителя меня любили... - Мог бы, - согласно киваю я. - У тебя были задатки.
- Эх, а ведь я мог бы быть писателем... - бормочет старик. - Смотри, это я на выпускном получаю награду за лучшее сочинение. Учителя меня любили...
- Мог бы, - согласно киваю я. - У тебя были задатки.
Старик не обижается на мою фамильярность. Ему сейчас не до гордости. Он всей душой там, на широком экране, где сейчас подробно показывают его выпускные экзамены.
Помните поверье о том, что в момент смерти перед глазами человека проходит вся его жизнь? Это не очень приятное времяпровождение. И, на самом деле, всё не совсем так.
Старик хватает меня за руку липкими, холодными от пота, пальцами. Я не отстраняюсь. Ему сейчас тяжело, а я не очень-то могу помочь. Только быть рядом, слушать, держать за руку. Это гораздо больше, чем ничего, но всё же совсем мало.
- Смотри, смотри! Заготовка романа! Я и забыл о ней.
Я тихонько вздыхаю. Сейчас он найдёт ещё миллион доказательств того, что за ежедневными заботами проморгал что-то бесконечно важное для себя, и это знание его сокрушит. Сколько их перебывало здесь за эти годы - не сосчитать. И каждый находит в своей жизни поводы для отчаяния, горюет, злится или кается, просится обратно или клянётся больше никогда не попадать впросак. Но у меня нет никакой власти. Ни одну душу я не могу ни вернуть обратно, ни отправить на следующий круг. Я могу только быть рядом, слушать, поддакивать и молчать.
Старик плачет, глотая редкие злые слёзы. В этом зале мы вдвоём, и ему некого стесняться - хорошо, что он так быстро это понял. А то видал я гордецов... впрочем, я всякое видал, столько всякого, что меня уже вряд ли чем-то удивишь.
Тут меня дёргают за рукав.
- Видишь, какая я была красавица? - шепчет мне на ухо немолодая расплывшаяся тётка. Могла бы, кстати, говорить в полный голос, всё равно в этом зале, кроме нас с ней, никого нет. Ну да ладно. - Такая милая, нежная! И почему я считала себя толстухой? От мужчин шарахалась, от комплиментов... какая дура была!
Она и сейчас хороша собой, но скажи ей это - не поверит. А если бы прожила ещё лет двадцать - небось, на сегодняшние кадры смотрела бы с тем же умилением, с каким в данный момент разглядывает себя-восемнадцатилетнюю, хохочущую над какой-то шуткой приятеля.
- Я же ему и вправду нравилась, - всхлипывает женщина, разглядывая парня на экране. - У меня могла бы быть семья. Муж, детки...
- Да, - соглашаюсь я. - Могла бы.
Со стороны виднее - и ей, и мне. Мальчишка действительно от неё без ума. Было ли бы ей с ним хорошо - вопрос отдельный, но мы сейчас не об этом. Потом, потом...
Я переношусь в следующий зал. Седенькая, сухонькая старушка разглядывает себя-девчонку, держащую на коленях щенка. На лице у старушки - нежная улыбка. Так, это уже интересно.
- Жалко, конечно, что я не догадалась тогда его к ветеринару свозить, - говорит она мне. - Ну что поделаешь? Маленькая была, не сообразила.
- Взрослые могли бы сообразить, - говорю я осторожно.
- Да уж могли бы! - отвечает старушка. - Если бы я заболела, сразу бы побежали к врачу, а до щенка моего им и дела не было. Ну, бог им судья.
- И что, больше вы ни о чём не жалеете? - спрашиваю я?
- Да о чём тут жалеть? - смеётся она. - Жизнь у меня была длинная, трудная и замечательная. Не всё успела, что хотела, не всё заметила, не всё смогла - ну так кто из нас без греха? Все мы - люди.
В зале зажигается свет. В углу открывается дверь под табличкой "Выход". Старушка легко поднимается с кресла и неожиданно обнимает меня.
- Спасибо тебе, - говорит она. - А как тебя зовут-то? За всё время так и не удосужилась спросить.
- И не надо, - улыбаюсь я. - Прощай. И удачи тебе.
- До свидания! - и старушка исчезает за дверью. А я переношусь в следующий зал.
В какой-то момент, спустя бесконечное количество времени, я снова оказываюсь рядом со стариком - неудавшимся писателем. Он немедленно вцепляется в мою руку.
- Слушай, - говорит он, - а как же моя Аня? Я же с ней в техникуме познакомился. А стал бы писателем - и мы бы с ней не встретились?
- Наверное, не встретились бы. - отвечаю. А что я ещё могу сказать?
- Ну, это никуда не годится, - сердится старик. - Я же должен был стать писателем. У меня был талант, я его прошляпил, дурак, это понятно. Сейчас был бы умнее, и что, жил бы бобылем? Или встретил бы какую-нибудь Клару вместо своей Ани, и знать бы не знал, чего лишился?
- Может, тебе бы Клара ещё больше по сердцу пришлась, - говорю я.
Старик смотрит сердито, явно не согласен, но как возразить - не знает. Ничего, он сейчас до рождения детей досмотрит и совсем запутается. Потому что дети - вот они, и помыслить на их месте каких-то других невозможно; но и та глухая тоска, зов несбывшегося, который он чуял всю жизнь - это тоже правда, не менее реальная. Вот пусть и разбирается, а я пойду.
Я поднимаюсь по лесенке, ведущей в каморку смотрителя, и запираю дверь изнутри. Это место и время - только для меня. Ставлю чайник, валюсь на продавленный топчан и включаю свой личный маленький экран, на котором раз за разом, год за годом проматывается моя жизнь. В ней, как и во множестве других, есть свои неоткрытые двери, незамеченные клады, неслучившиеся любови - но со всем этим я давно примирился. По большому счёту, у меня всё в жизни получалось, я был лёгок, напорист, уверен в себе. И в других тоже уверен: как им стоит жить, чем заниматься, как решать свои проблемы, избегать бед, добывать счастье. Мне до сих пор тяжело с ними: упрямыми, слепыми глупыми, бесконечно оплакивающими несбывшееся, каждый - своё. Тяжело от их страданий, ещё тяжелее - от невозможности им помочь. Ибо это дурацкое несовершенное человечество течёт через мои руки, проходит посмертное чистилище - и уходит дальше. А я - застрял. Я бы был счастлив помогать, вести, направлять - но всё бесполезно, я пробовал. Ибо не знаю, куда. И эта беспомощность хуже, чем всё, что происходило со мной при жизни.
Подозреваю, что именно поэтому я и стал смотрителем этого кинотеатра.