Реутин Михаил Семёнович : другие произведения.

Россияне

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.00*6  Ваша оценка:

АВТОБИОГРАФИЯ

   Я, Реутин Михаил Семенович, родился 21 ноября 1933г, в селе Нововасильево, Володарского района, Астраханской области.
   В 1950 г., получив семилетнее образование, поступил работать в Рыбную промышленность, на буксирный речной баркас по механической части.
   В 1952 г. был призван в ВВС, где обучался и служил авиамехаником.
   В 1956г. демобилизовался и вернулся на прежнюю работу. Имея желание учиться, я сменил работу, профессию.
   В 1960 г. окончил 10 классов в школах вечернего обучения и поступил в Астррыб ВТУЗ, на заочное обучение в г. Астрахани. Работал в Астрахани на заводе им. Х Годовщины Октябрьской Революции.
   В 1964г. по семейным обстоятельствам уехал на Дальний Восток. Работал на Приморском СРЗ в г. Находка. Там окончил Мореходное училище, вечернее отделение, по специальности:
   техник механик судоремонта. После чего был направлен в СРВ, в должности мастера корпусных работ, а затем ст. инженером тех же работ.
   В 1980г. вернулся на малую родину, проживаю в селе Зеленга, Володарского района. Женат, двое детей.
   Хобби: журналистика. Учился тому в кружке журналиста Кравеца. Печатался в "Комсомольской правде", "Социалистической индустрии". Работал рабкором в Дальневосточной газете "Красное знамя", награждён "Почетной грамотой". В газете "Волга" тоже почётная грамота.
   Сейчас в районной газете "Заря Каспия" и чуть-чуть в газете"Астраханские известия".
   Автобиография дана к повести "Изломы" 10.01. 98 г.
  
  
  
  
  
  
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ.
   Мне довелось работать в С.Р.В. (Вьетнам). Дежурная Регистратуры гостиницы Мажестик - Хо Ти Бонг говорит мне:
   -Мы смотрели с мамой ваш кинофильм : "БЛОКАДА" и плакали. Оказуется у вас тоже была война, а мы не знали...
   Это был 1979 г.в г.Хошимине.До 1975 г. Здесь была отдельная Республика Южный Вьетнам.
   -А что вы знаете о России?
   -Росия? Это, которая Сибирия? У вас все приписаны к одному месту жительства и уехать, куда-то не можете.
   Хожу по сельскому кладбищу, смотрю на захоронения известных и не очень покойных. Много ли мы знаем о тех, с кем рядом живём, а судьбы у нас
   Разные и очень не простые. Расхожая фраза: "Умом Россию не понять...". Какую Россию? Царскую, советскую или нынешнюю? Предлагаю вашему вниманию книгу "РОССИЯНЕ" где мои герои жили в разных режимах, кто-то живёт поныне. Истории их не выдуманы, с ними согласованы, в районной газете "Заря Каспия" обкатаны.
  
  
  
  
  
  
  

РОССИЯНЕ.

Том 1.

  
   Дотошные журналисты, беря интер­вью у космонавтов, поинтересовались: "Какие красоты Российской земли вам особенно запечатлились?"
   "Дельта Волги", - ответили те, не за­думываясь.
   Если материки и континенты изме­няются в течение миллионов лет, то дельта Волги образовалась за столетие или чуть больше. В памяти моих пред­ков, по их рассказам, море Каспия плескалось у стен Астраханского Кремля. Недавно я копал во дворе ко­лодец, и после двух метров грунтовой выемки пошёл слой не истлевших ра­кушек, а далее серая, как цемент, глина, будто спрессованная. Признак морского дна.
   Я родился в рыбацком селе Новова­сильево, крайнее в центре дельты, рос в дельте и буду здесь похоронен.
   О жизни рыбаков понизовья Волги я знаю из собственного опыта, а какой она была до моего рождения, рассказы­вали старики, родители, рожденные в девятнадцатом столетии.
   В моём далеком детстве не было ни электричества, ни радио. В долгие зим­ние вечера дети семьи моей, располо­жившись на полу, на теплом мате из чакана просили старших рассказывать о своей прошлой жизни, о памятных им историях. Рассказы, воспоминания про­ходили в ночном сумраке. В свете огонька лампадки у иконных образов. Слушаешь и будто уходишь в иной мир в розовой темени.


Изломы

Часть 1

Никола пришлый.

   В конце прошлого века в нищенском центре России было много разорившихся крестьян, бродивших по её окраинам в поисках пропитания, а может и заработка.
   Крестьянин Саратовской губернии, молодой парень с копной кучерявых, черных волос, с пушком чернеющей бороды, в своих скитаниях остановил выбор на молодом рыбацком селе в понизовье дельты Волги, где разветвляется река Бузан.
   Мирное село, постоянно обдуваемое юго-восточными ветрами, расположилось на невысоком холме - острове, у начала Каспийского моря. Море вольготно плескалось у песчаных откосов заселенного бугра. С южней стороны острова протекает река Червяковка, у холма ответвляется вправо, промыв глубокий ерик. Сильное течение промыло дни реки, образовав яму - омут, Она стала природной кладовой рыбных запасов - зимовальная яма. В ней, на теплой глубине зимовали сомы, сазаны. Село так и назвали - Ямное.
   Здесь не было капитальных строений из кирпича, потому, как село ещё молодое, не обустроенное. Море отходит, и кто знает, может, придется еще переселяться, перестраиваться. Всё больше - дома на саманной основе, но у зажиточных рыбаков были добротные, бревенчатые или из толстых древесных пластин.
   Местный люд не отказывал в приюте пришлым, и их документами не интересовались. Дадут такому прозвище, а в случае необходимости - узаконивали его в фамилию. Человека ценили по безропотному труду и неприхотливости. Здесь не нуждались в государевой власти - заводили свои общественные порядки, а силу и ловкость, сообразительность проверяли на игрищах, в кулачных схватках и конечно в работе. Подобных сел в дельте множество; чуть ниже - Васильевка, севернее, в семи-пяти километрах - Мултаново (Мултановка из местного диалекта). Во всех - свои порядки, законы, наречья, диалекты. Друг над другом подтрунивали, своё село нахваливали. Лодырей одинаково гнали, ворам вручали в руки украденное, или вешали на шее и выводили по селу на общее улюлюканье. Неверным девчатам мазали древесной соломой ворота, калитки. Паскудной бабе заворачивали юбку выше головы и над головой связывали. В таком виде вели по селу.
   Всей этой кары Никола не видел, но подобный самосуд существовал в не узаконенных правилах общежития. В основном сельчане были добрыми, по-русски с распахнутой душой, с не запирающимися дверями. Взаимовыручка поразила потомственного крестьянина: ставил рыбак лодку с рыбой у своего причала и уходил домой. Соседи, родственники шли к лодке и брали рыбу "на котёл", пока не опорожнят. Последний мыл слизь в лодке, "докладал" рыбаку. Никто не возьмёт ни шест, ни весло, всё сохранялось.
   От разнообразия рыбацких судов у Николы рябило в глазах. Лежали они на берегу, качались у песчаного берега, стояли на якорях в стрежне реки. В воздухе запах древесной смолы, водорослей. А вокруг, насколько глаз охватывал - заросли чакана, камыша, водные лагуны. Река ещё плохо просматривалась в берегах ,потому что берегов, как таковых, не было.
   B лагунах ставились сети для лова мелкой рыбешки "на жареху". Дощаные лодки с овальным корпусом длиной в пределах десяти метров - бударки - использовались для прибрежного лова. Тоже лодки деревянного корпуса, более вместительные, с закрытой палубой, называют салмовкой, использовались на раскатах. Раскатами называли растительный шельф Каспия, где Волга разливалась вширь и в море. Если выйти в даль морскую и смотреть на далёкий берег - он виделся темно-зеленой полосой. Этот эффект назывался - черни. Как только черни скрывались из поля зрения - это расстояние означалось закроем. Рыбачили за два и более закроя. До первого, второго закроя ходили на лов на более крупных судах - реюшках. На них уже были спальные каюты. Ловили рыбу более ценных пород и на больших глубинах, но для этого строились шхуны-рыбницы, на которых жили всю путину: весеннюю, осеннюю. В "жаркую", когда припекал летний зной и рыба быстро разлагалась - лов повсеместно прекращался. Весь люд села работал на берегу, на постройке и ремонте судов.
   Струсил Никола пришлый: освоит ли все премудрости рыбацкие, с их "шкевнями, лежнями, копанями и шканцами", но рыбаки народ понятливый, "сову видят по полёту", пригрели, духом поддержали, ухой рыбацкой накормили.
   - "Хто сазанью башку съест - отселя не уедет", - говорили гостям и пришлым.
   - Надолго к нам, парень? - обратился к Николе бывалый, зажиточный рыбак Фёдор Савинов.
   - Пожалуй, останусь, - отвечает с акцентом на букву "а", - могу и по батрачить.
   - Батраки мине не нужны, мине работник нужён.
   - Как понимать?
   - Батрак - человек подневольный. А мне нужен трудяга, и добросовестный, чтоб за дело душой болел. За ценой не постою, а коли волынить будешь - в море сброшу, плыви, как знаешь.
   - Эт я согласный.
   - Ну и по рукам. Пойдём в дом, ознакомлю со всем и со всеми.
   "Всех" в доме немного: жена Феофанна да дочь и сын-подросток. У Савинова реюшка для морского лова, а управляться с ней - силёнок не хватает. Тяжёл рыбацкий удел, не женское дело в море ходить. Феофанне - детей рожать, да нянчить, а море - мужикам.
   Прижился Николка в доме Савинова. Харчи добрые. Особенно млел над ухой с накрошенным в неё хлебом - тюрей. После еды, хлопая по сытому брюху, говорил: "Фу, натюрякался". В селах быстро кличку клеят, вот и пришлого назвали - Тюря.
   Савинов решает обосноваться в Васильевке, она ближе к морю. Строит дом на бугре в селе с двумя улицами, продолжает рыбацкое дело. Оснастку: сети, вентеря, оханы, булгаки делал с семьей сам, а рыбу сдавал купцам.
   Фёдор Савинов любил детей, да видно надорвал по молодости супругу на ловле рыбы. Сын, Николай, растёт богатырём, а дочь Матрёна - девка хлипкая. Другие дети рождались недоносками, умирали.
   Фёдор был не из жадных, понимал в людях толк, при случае выручал своих работников, не считаясь с нуждой. Вот и Николаю Тюре помог встать на ноги. Для начала отдал за него свою дочь Матрену, помог построить дом саманный. "Ну а лошадь, коли что - мою возьмешь, если в дело. Тебе её содержать некогда, а Матрене - самой чуть до себя. Пущай детей тебе рожает, и живите с Богом", - сказал, ко всему прочему. При церковной записи, регистрации брака, батюшка перекрестил Николкину кличку, и стал он Николаем Тюриным. С отчеством тоже долго не мудрил - коли русский - отец Иван. "Иваныч, значица".
   Вскоре Федор и своего сына, тоже Николая, определил, женил его на очень даже хозяйственной сельской девке Оксинье. Она небольшого росточка, быстрая в движении - "мотор баба", говорили о молодайке. Развернулся Фёдор в рыбацком деле, прикупил флот, расширил постройки. Богатым был седой Каспий, богатыми были и села дельты. Мелеют раскаты, сменяются жизни в селе. Похоронив супругу, Фёдор не долго после того прожил и сам.
   После смерти Фёдора Савинова все деда и имущество перешли к сыну. Оксинья, главенствующая в семье, командовала с успехом не только мужем, но и его работниками. "Клещ баба", - называли её в селе.
   Два породненных Николая между собой дружили. У обоих народились дети. Дело Савинова шло хорошо, да Оксинья шинок завела - водкой приторговывала, другим ходовым товаром. Жадная была до неприличия. С работниками рассчитывалась сама: "Жрал? Пил - ел? Лохмотки твои ихто те стирал? Ну и чё теперича зенки таращишь? На вот...", - всунет в руки рублишки. - "Иди, иди! Будешь ишшо мне тут. Не нравится - ищи других дураков!"
   Николай Федорович был добрее. Работников своих, с кем, не щадя себя, работал на промысле, не обижал. Харчей не жалел, когда в море на лову, а при сдаче рыбы рыбопромышленникам-купцам - компенсировал обиженных деньгами, товаром, при этом всякий раз говорил: "Горчихе моей ни гу-гу".
   Гостей "Горчиха" встречала ласково, с радостью принимала подарки, а кто приходил "на халяву", сажала в дальний угол стола, закуской и стопкой обделяла. Строго следила за временем пребывания гостей. На поминках - три стопки и "топай". В рядовой встрече не более четырех. Праздники ей из-за гостей - не праздники, одна "объедаловка". Засидевшихся выпроваживала без зазрения совести: "Лошади скок сена сожрали, а оне тут песни горланят!".
   Николай Фёдорович знал повадки супруги и на случаи эти держал спиртной запас у Николая Ивановича: "Тёзка, угости штоль моих гостёчков"? - обрашался с подмигом. Николай Иванович шустро приносил хозяйскую водку, четверть, пирушку продолжали на улице. На похмелку Савинов приходил к Тюрину. Если его запасы кончались, предлагал: "На вот тебе рубль, сбегай к моей в шинок...
   - В печёнках она у меня, тёзка...
   - Пора бы привыкнуть. Валяй, валяй.
   - Ну, пойду, - уходит крестясь.
   Оксинья не всегда в шинке сидела. Её не просто дозваться, всё по хозяйству приглядывает. После очередной ругани и ворчанья, спросит писклявым голосом:
   - Ну и чо приперса? Вшей начесал? Ирод!
   - Да ладно тебе, дай-ка четверть, да головку сахару.
   - Откель таки деньги у тебя, голь перекатная? А?
   - Не твово ума дело, давай, коль говорю.
   - У, стервец, не чисто чёй-та здесь. Околотошного на вас не хватает. Бери и уматывай. Эй, стой-ка... Пришли-ка дочку свою, Дарёнку, сетки надобно сметать.
   - Рано ей еще сетки вязать. Скажи спасибо хоть спарывать с подборы научилась, не режет сквозь.
   - Чово болташ, рано... она уж давно у меня мечет. Ты не смотри, что мала, девчушка сметливая... Пришли, пришли, к путине успеть надо.
   - Дык она у Мареи помогает убираться к празднику.
   - Чой-та у Мареи, заездили девчушку. Пришли ко мне.
   - Да пошли вы, наездники, "- хлопает дверью за собой.
   Дарёнка, рожденная 1-го апреля 1895, первенец в семье Тюрина. Ей восьмой годок, а уж при деле. Мать, Матрёна, всё больше в постели проводит, на здоровье хлипкая. Отца дома не бывает, а она старшая. По дому дел полно: воды с берега принести, бельё ли вывесить или с верёвки снять, да мало ли по дому дед! Подружки на улицу зовут, а тут как назло Тимка обмарался. Панька-то с дерьмом возиться не любит, да мал ещё, самому ещё зад подмыть просит. Мать ходит у стола, посудой гремит, голова шарфом перевязана, а сама опять брюхата.
   Николай Иванович давно освоился с рыбацким ремеслом, хорошо ориентируется по компасу, по звездам. Знает команды "Бери мористее", что означало держать румпель в сторону моря или "чернистее" - к берегу. Его лицо обжигали ветры "Норда", швыряло реюшку при "Норд-весте", познал шквалы "Моряны" - ветра с морских просторов. Дальше работника не вышел, бедность - спутник.

Сёмка.

   Фёдор Рыков свой отхожий промысел провёл на полупустынном берегу Каспия. В рыбацком звене села Лагань, с успехом отвёл зимнюю путину, с заработком вернулся в свою Кара-Булакскую волость Саратовской губернии. Поправил хозяйство родителя и сам оженился. Редкий год для крестьянина удачный. Если выдался хороший урожай, то цены на ярмарке низкие. Ухайдакается в уборочную, а дыр залатать нечем. Неурожайный год - голод, повсеместный мор. Выручали лесные массивы: поохотиться было где, лыко на лапти себе и на продажу: лоза для плетения корзин, грибы, ягоды, яблоневая кислица. Сам о себе не позаботишься - соседи не помогут, ежели не пожар. Жена рожает, семья растёт. Сёмка, рожденный двадцать пятого февраля 1895, третий сынишка Федора, в свободные дни любил бродить по лесам, по оврагам с пацанами шлындать. А когда подрос, то и в поле сгодился. Идёт рядом с сохой по непаханой кромке, наблюдает, как из-под неё камни вылетают, отваливаются.
   - Собирай, сынок, крупные голыши и складай вон в тойный бурьян.
   - Тять, мы их кажинный год собираем, а они - вот они. Снова.
   - Они растут, как грибы.
   - Ага, "грибы". Грибы мягкие, а эти жесткие. Как они растут?
   - Кто их знает, как растут. Сам удивляюсь.
   Отец понимал, что гумусный слой тощает, скоро совсем дойдут до сплошного галечника. Потом придётся место посева менять, а землицы лишней нет, не разбежишься.
   После восьми лет Сёмку отдали учиться в церковно-приходскую школу. Из всех наук любил арифметику. Закон божий не любил, не сам предмет, а попа, ведущего урок: "Чуть что не так сказал или замялся - батюшка линейкой спины чешет". Любил коня-работягу. Прильнёт щекой к его губам, вкуснятину в рот ему сунет. Нравилось, когда игривый конь легонько покусывает плечо Сёмкино.
   - Ах, ты бандюжка, - треплет за гриву, почешет коню за ушами, под челюстью. Радости такого общения чаще лишали. С отцом хозяйствовал старший сын Андрей. Дочь Мария помогала матери, а Сёмка нянькой у Алёшки, последнего "выродка". Осточертел он ему до печёнок, а ослушаться родителей - грех непростительный, да и подзатрещину недолго отхватить. Его сверстники на улице, а Сёмка у люльки. Пускали погулять, но опять же с "прицепом", какая игра, когда дите верещит, на руках виснет, ходу не даёт.
   Это принудительное приложение к Сёмкиному детству лишало детских забав, вольностей, оставило память на всю жизнь. Лёнька уж подрос, а от брата-няньки не отставал.
   Обозлится, убежит с пацанами - Ленька в рёв. Вечером - вожжи вдоль хребтины. Вспомнить из детства нечего.
   После окончания четырёхлетки в церковно-приходской школе к Семкину отцу пришёл местный сапожных дел мастер Ефим Седлов.
   - Мир дому твоему, - сказал хозяину после того, как перекрестился на образа.
   - Спасибочка, Ефим Савелич, садись, будь ласков. Я сам хотел к тебе заглянуть, а тебя Бог, видать, прислал. Покалякать кое о чём хотелось.
   - Вот и я побалакать зашёл. Дело у меня к тебе. Гляжу, Сёмка твой деток любить, прям за ручку твоего младшего водить. Лёнька, чай, подрос, хватить с им цацкаться. Не отдашь ли ты его мне, Сёмку - та, в няньки.
   - Да не девка он чай, в няньки-то.
   - Знамо дело, не девица, но я ить с дальним прицелом. Я б с его хорошего сапожника изделал. А? Как на енто поглядишь?
   - С ентим делом-то я и хотел к тебе. Ну а няньчить... Что жа не понянчить, коли сочетать полезное с нужным.
   - Ну чё? По рукам?!
   - Мать, собери на стол нибудь-чо. Да беленькую с сундука достань. Обмыть энто дело надыть.
   Сняв один "хомут", одел Сёмка другой. Жил и харчился у Седловых. Хозяин нянькой был доволен, а Сёмка - до старости смотрел на детей с отвращением. Год в няньках ему показался долгим. К сапожному делу Ефим Савельевич допустил, когда уж конопатый отпрыск стал ходить и калякать. В 1909 году Семён сшил самостоятельно первую пару домашних тапочек. Потом доверили рабочие сапоги, а к концу ученья познал пошив выходных хромовых с хрустом в пятках. Их носили купеческие сынки-модники. Идёт такой к девкам с хрустом. Это говорило о том, как твердо стоит хозяин сапог на своей земле. Старые сапоги не хрустят. Секрет мастерства состоял в том, что на запятнике ставилась хорошо обработанная, спиртовая кожа гладкой стороной к пятке ноги. Трение вызывало скрип. В пятнадцать лет Сёмке уже давали выходные дни. Гуляй гоголем. Росточком не вышел, но в кулачных боях был дерзок. А вот девки на него не заглядывались. Им богатырей подавай, хоть с корявой физиономией. Селекция?
  

Дарёнка.

   То ли Каспий мелел, то ли наносы песчаные делали своё дело, только берега скрытых рек стали хорошо означаться. Стало заметным половодье. Восточнее селенского бугра появилась не затапливаемая возвышенность. Она ближе к судовой гавани, и сельчане стали быстро переносить свои дома на новое место жительства. Растет новая Васильевка. Западнее села Мултаново тоже показался хороший материк, и тоже переселение. Сначала сельцо назвали Кашино, а впоследствии получило общее название - Мултаново. То же происходило с другими дельтовыми сёлами. Отсюда и Ново-Красное и им подобные. Бугры Бэра осиротели, зато появились сенокосные поймы, что позволило рыбакам содержать скот. Дарёнка в переломном возрасте. Росла худенькой, долговязой девчонкой. Прямые черные волосы заматывала на затылке "репкой". Крупные черные глаза заглублены, а может, надбровная часть выступала, скрывая глаза. Черты ее лица напоминали лицо Казанской Божьей матери.
   В селе называли её Дарёнкой. Звучит уважительно. Эксплуатировали её все кому не лень, пользуясь семейной бедностью. "А ты Дарёнку кликни. Она девка шустрая, мигом с делом справится", - говорили бабы между собой.
   Плата за труд была не сложной - обноски после выросших отпрысков. Конечно, покормят, в карман сладостей накладут. Домашние малыши её ждали с надеждой на вкуснятину за "умненькое поведение дома".
   Грамоте Дарёнку не учили, не было нужды. Главное для девчонки - быть красивой и работящей. Красота у Дарьи не сформировалась, а работящей слыла. Местные разжиревшие бабенки, с домашним достатком, ленились в доме полы помыть - приглашали Дарёнку. Зимой в проруби бельё полоскать не хочется, и снова к Дарёнке. Не успеет одной дело сделать, другая после бани таз с бельем приносит:
   - Дарёнка, сбегай, милая, в гавань. Тут у меня маненька...
   Насупится девчонка, руки ещё от холода не отошли...
   - Ну что морду воротишь? Боишься, руки отвалятся? Я в твои годы... Давай, давай. Ты уж вона какая - кобыла! На, говорю, некогда мне.
   Оставит таз с парящимся бельём какая-нибудь родственница и слиняет.
   Полощет как-то белье в майне и видит - в соседней проруби окуни ходят, крупные, аж слюнки потекли, предвкушая из них жарёху. Сбегала домой с прополощенным бельем, схватила братишкину блесёнку, ведро - и в гавань. Таскает окуней на лёд беспрестанно. Мороз злющий. Рыба моментально кожей белеет. Набила ведро, а окуней в проруби меньше не стало.
   Рыба в те далекие годы была в изобилии. О строительстве плотин ГЭС и мыслей не было, где вода Волги заболачиваются и выливаются травянистым борщом с гнилостными бациллами и химикатами.
   Старики рассказывали, что в весенние дни слушали по ночам реку - не идёт ли на нерест сельдь. Она шла косяковой массой, создавая плавниками шум на воде. Один заброс невода - три дня отгрузки. Сельдь была двух видов: залом, - знаменитая Каспийская, и пузанок, - глазастая, мелкая. Такой вид вымер, исчез.
   Дарёнкина тётка Мария, бездетная, себялюбивая, богатая, жестокая, статная красавица - первая эксплуататорша. Любила чистоту безукоризненную, но не из-под своих рук. Древесные полы в доме шлифовались порошком из жжёного кирпича с окислителем из ржаного хлеба. Качество помывки проверяла белым платочком. Чуть что не так - руки ремнём отхлещет. При сжигании камыша в печах - попробуй урони соринку. Пучки не более четырёх четвертей пальцев рук в диаметре, две четверги (обхват) с двумя завязками "чтоб не топорщился". Ежели не так:
   - Куда прёшь этот сноп! Я сказала - пучки!
   - Дык это пучок, - лепечет Дарья испуганно.
   - Это сноп! Назад!
   Пучки Дарёнка ломала в морозные дни, "чтобы жарко не было". Для тёткиного дома вязала сотнями. Кроме неё никого не приглашала: "Неслухи". В своём доме Дарья топила голландку большими снопами. Воткнёт в горло пожирающей печи на весь его зёв и, по мере сгорания, подсовывает до полного сгорания снопа. Увлекаться нельзя, или огонь выйдет за пределы печи. Заготовка камыша, чакана на отопление дома тоже лежала на её плечах, кому кроме, когда в доме мал малого меньше, мать хворая.
   - Дашутка, иди сюда, - приглашает как-то в дом Марии её муж Василий, только что приехавший из Астрахани. Дарёнка по-детски любила дядю Василия. Он никогда не приезжал из города без гостинцев для неё. Давал в тайне от супруги. Он даже предлагал Марии взять Дашутку к себе в дети. Мол, Матрене трудно с пятью детьми, и Николай никак из нужды не вылезет по жадности Оксиньи. Тётке-то нужна домработница, кого жалеть необязательно. Не согласилась. Дарёнка с опаской вошла в дом и обомлела: стоит дядя Вася рядом с зеркалом в горнице и держит с улыбкой красивое, до умопомрачения, платье. Размер её. Неужто ей?
   - Иди сюда. Иди же, не стесняйся, - приглашает ласково. - Примерь. Должно бы подойти тебе, с мужиками нашенскими советовался.
   Девчушка подходит покрасневшая, протягивает розовые руки к платью.
   - Куда лезешь с неумытым рылом! - взвизгнула ревниво тётка. - Марш в баню! Полотенце, мыло там.
   Ошарашенная Дарья шмыгнула испуганным котёнком, исчезла за дверью. Со слезами стыда вихрем летела до бани, быстренько обмылась теплой, остывающей водой. еле передвигая ноги, идёт к сенцам дома. Стоит у главной двери, боится её ручку тронуть. Василий видел, как девчонка вошла в сени, понял её нерешительность - сам открыл дверь. Взял Дарёнку за горячую руку, повел в горницу. Мария смерила её орлиным взглядом, молчит.
   - Иди, переоденься, - предложил дядя и вручил платье, перевесив через руку её. Шелковая ткань холодом обожгла руку. Надевает платье, а сама думает, что это слишком явный сон. Выходит из-за занавески меж печного пространства, одергивая бока платья. Вскинула глаза на дядю. Лицо пунцовое, в глазах слезинки.
   -Ух, ты! Да ты уж невеста у нас! Ну-ка, ну-ка, повернись. Ну, Дашутка... ну... Даша..., у тебя и фигурка первоклассная! Посмотри-ка в зеркало на себя!?
   Даша мельком взглянула в зеркало, а присмотреться застеснялась - не пересилила себя. Голова повисла на рюшевый воротничок и не поднимается. Мария одарила её улыбкой, мгновенной, и приказала:
   -Что стоишь столбом, кобыла стоеросовая, не знаш чо делать? Кланяйся дяде в ноги, целуй их!
   Дарья будто того и ждала - рухнула на колени, приподняв перёд платья, обняла радостно ноги рыбака-амбала. Хотела целовать потные носки, но Василий не допустил такого кощунства. Он трудяга, и ценит труд себе подобных:
   -Тю-тю-тю, так не нужно, встань быстро!
   Берет за плечи девушку, поцеловал Дашутку в горячий лоб.
   - Ты, моё золотце, вдругораз не вздумай кланяться в ноги. Во-первых, ты нам не раба, а близкая родственница, во-вторых, ты почти дивчина. Мне достаточно реверанса, ну можно в щёку, когда я бритый.
   - А-а-а что э-э-это такое? - говорит с переливами в голосе, вздохнула глубоко, чуть приподняв взгляд.
   - Не знаш? Вот гляди,- приседает на скрестившихся ногах с разводом штанин широких брюк в стороны. При этом оттопырил мизинцы пальцев.- Вот и всё. Поняла?
   -Вот так что ли?- повторяет па, не поднимая головы.
   -Умница ты моя! Сойдёт, если потренироваться. Иди в нём домой. Да не торопыгой, как всегда. Пущай народ тобой полюбуется. Знай наших! А то заездили дитя.
   - Ну, иди... иди. Чё стоишь, как истукан?! - выпроваживает тётка.
  
   Не послушалась Дарья дядю, молнией мелькнула на улице. Влетела в дом, как фея, перепугав мать и братишек.

Вал-дорога.

   Всё отчётливее становятся берега рек. Они означились опушкой молодого ветлового леса. Проход больших рыболовецких судов совсем обмелел, и облюбованная гавань опустела, хоть глубина в ней была большая. Не всякий подросток мог при купании достичь дна. Вода на потребительские, пищевые нужды уж не внушает доверия. В баню её да на стирку. В летний зной гавань превращалась в детский "лягушатник". Отчаявшиеся родители, не в силах загнать свою детвору в дом из купания, шли на хитрость: вывернут длинный тулуп наизнанку и выскочат из-за куста с диким рёвом. Первый увидавший это чудище взвизгнет: "Лабаста!!!" Вмиг пустеет водоём. Знают, что это проделки чьих-нибудь родителей, но страх превосходит разум. На берег реки Бузан, выходящей на Карайский рыбный банк, уже переселяются нововасильевцы: Михайловы, Павловы, Григорьевы и т.д. Удачно построились Павловы. Их довольно большой дом стоял окнами на яму - зимовье рыб. Если нужно поймать сазанов на "котёл", Павлов забрасывал веером накидную сеть под обрыв в воде и пару-тройку экземпляров вытаскивал на берег. То же делали все те, кому нужно на пирог или на жарёху, но не более того, ибо знали, что эта кладовая - их будущее.
   Витала острая необходимость соединить берег с селом валом дорогой. На сельском сходе обсудили "что и как". Всем миром трудились добросовестно. При общих работах тон задавали весельчаки. Особо отличался своими байками Герасим Михайлович Матвеев. Врал не краснея. В памяти многих односельчан до наших дней сохранялась одна его байка, кою предлагаю читателю. Приходит это он в толпу и говорит отдуваясь:
   - Фу, напоролся стерлядки. Уж больно суп в банном котле жирнючим был. Куски хлеба в ево бросаю, а оне жиром обкатываются.
   -Чово- чово? В банном котле?
   -Ну да, - говорит, чистя щепочкой зубы.- Понимаешь, како дело: баба с гавани воду в банный котёл принесла, ну и, значица, баню затопила. Видаца, с водой икру стерляжью черпанула. В тёплой воде икра быстро зреет, а чем горячее, тем быстрее. Вода еще не закипела, а я чёй-та в котёл заглянул: ба, стерлядка ходит!
   - Брешешь, кобель!
   - Нешта я когда врал? Не веришь - бабу мою спроси.
   - Да баба твоя ишшо шибче врёт!
   - Тада мине веры больше. Ну, дык слушайти: ходит и ходит. Ну, думаю, супец будет вот такендыкий! Правда, малорослая ишшо. Заглянул, кода котёл скипел, а она уж вон кака! Ну, чуть, может, меньше, как до локтя.
   - Жирный, гришь?!
   Мужики и бабы с вала от смеха скатываются.
   Коэффициент трудового участия ставился в праздничные зимние дни в кулачных боях, когда рыбаки были в "отстое" на ремонте и метании сбруи рыбацкой. Начиналось с мелочи:
   - Здоров, Матвей!
   - Пошел в кобылью...!
   - Чё лаешься?
   - Тебя не лаять, пороть надо. Лошадь. На валу ни шатко ни валко..., а водку жрать - вона какой!
   К ругающимся сбегаются пацаны, жадно ловят спор, а в случае первого удара рассыпаются по своим улицам с криком: "Наших бьют!" Из домов, улиц сбегается наспиртованная мужская свора, и пошёл чёс!
   Били друг друга от души, но без нанесения травм - жить-то вместе, и работать рядом. В боях отличался Петро Татаркин. Среднего роста крепыш славился отменной силой. О нём говорили: свою салмовку он вытаскивал на берег в один, но ночью, "чтоб не сглазили." При спуске или подъёме шаланд всегда приглашали его. Он хорошо использовал рычаг, катки и тали-воротушки. Местный богач Колокольцев боготворил Татаркина. Его, Петра, жена была габаритнее своего мужа, немногословна, сильна, как бык. Она не спеша входила в беснующуюся толпу кулачного боя, выдёргивала муженька, брала через пояс под мышку и уносила барахтающегося домой.
   - Клавдея, чо ты ёво так?- кричат бабы.
   - Ему афтри в морю, пущай выспица, - отвечала тягучим голосом.
   Обычно на этом бойня прекращалась. Расходились со смехом. Кто-нибудь выносил четверть водки и угощал свою улицу.
   Вал строился неспоро, но системно. На нём могли разъехаться телеги, а грунт брали с обочины, образуя водный канал для прохода бударок, куласов. Обочину дороги обсадили молодыми ветлами. Через гавань перебросили мост. Этот вал был излюбленным местом молодёжи. С годами он разрушался, и тогда сходом решили разделить его участки по семьям, чтобы каждый своевременно свой участок восстанавливал, подсаживал деревья. Сейчас, когда весь остров обвалован, половодье к селу не подходит - вал осыпался и почти сравнялся с равниной. На месте гавани осталась небольшая, совершенно сухая впадина, да память в головах стариков. Бугор, где была Васильевка, сохранил название - Селенский. Его глина, в те далекие времена, солоноватая от морского наносного происхождения, после опреснения, шла на изготовление кирпича. Печи обжига располагались на северном склоне. Недолго жила печь. Её кирпич использовался при строительстве школы в начале девятисотого года. Школа построена на средства купца-мецената, фамилию которого уже никто не помнит, а жаль.
   Из того же кирпича местный богач Колокольцев построил себе склад, на том использование кирпича приостановилось, а следов печей уже не обнаружить.

Даша.

   Как у всех христиан, были праздники и у Дарьи. Подружки замечали её необычайный талант в шутках, прибаутках. Любила музыку струнную, гармошки. Отец ей подарил губную гармошку. После девичников Даша ходила с распухшими губами. Подружки просят сыграть, а Дарья безотказная.
   Любила церковь, церковное пение. В Нововасильево церкви не было, ходили пешком за семь километров в Myлтаново. Западнее села, километрах в десяти - монастырь, мужской. Он, кирпичного строения, стоит на высоком бугре. Церкви здесь не было, но была часовня, с могучим колоколом. Его звон был слышен далеко в море. При хорошей погоде, видимости можно было видеть время на часах. Старики судачат, что эти часы теперь на Астраханском кремле, там же колокол. Услышат звон рыбаки к вечерне или заутрене - бросают лов, крестятся на часовню. А когда рыба идёт валом, то освобождали от выборки подборы правую руку и осеняли себя молитвой.
   На Пасху улица гудела. На Рождество натирали щёки друг другу снегом.
   Такие дни для Оксиньи Савиновой были прибыльными от наезжающих гостей. Николай Федорович не всегда терпел выходки супружницы. Однажды в разгар веселья Оксинья решила приостановить в своём доме пирушку. Николаю такой оборот дела с его гостеприимством не понравился. Ошарашить её кулачищем - опасно, зашибешь, чего доброго, насмерть. Мелькнула мысль:
   - Оксюша, моя хорошая, а ведь в ямке у нас крыса завелас. Картошка, кажись, погрызена.
   - Будь болтать! - вращает маленькими голубыми глазёнками и опрометью в погреб.
   Николай Федорович скоренько за ней. Не успела Оксинья опуститься, как захлопнулась крышка ямы, заскрежетал замок и ключ. Гулянье затянулось до полуночи.
   Не сразу утром муженёк вспомнил о ней, поспешил освободить.
   Оксинью бил озноб от холода и злобы. Сжала кулачки, сверлит глазами, а выдавить слова из гортани не может, спазм перехватил.
   С тех пор Оксинья стала побаиваться мужа, но прозвище "горчиха" сохранилась за ней до конца её жизни. Её и сейчас помнят старики села. Умерла во время Великой Отечественной войны, где-то в 1944-45г.г.
   1909 год. У Даши выкроились минуты для себя. Её украденное детство не позволяло развить свои способности. Любила шить, но дальше кукольных нарядов возможностей не было .Вот и сейчас занялась любимым делом. Шьёт ручной иглой тряпичные куклы для сестрёнки, последыша, Марии. Сначала сама наиграется, потом передаёт малышке.
   Мать с привычным стоном гремит печной заслонкой. В доме запах пирогов, приятно шуршат под босыми ногами мягкие, новые чаканные маты. У образов тлеет лампадка. Мальчишки: Павел, Тимка, Ванюшка куда-то слиняли. Отец тоже вышел в коровник. Домашнюю тишину, патриархальность нарушает скрип калитки, во дворе говор людской.
   - Николай Иванович, мил человек, подика суда, - слышен басовитый мужской голос.
   Видимо, подошёл отец, и говор усилился. Потом тишина, только слышно шарканье обуви в сенцах.
   - Проходите, люди добрые, - приглашает кого-то отец, - мы всегда гостям рады! Чёй-та, кажись, знакомые, да не верится. Как-то встречались. Мултановски?
   - А... Узнаешь..., - говорит вошедший мужчина, совсем незнакомый Даше. Вид купеческий, праздничный. Она шмыгнула за печь, шаркнула ситцевой шторой. Куклу в карман.
   - И что вас привело, почтенные гости? Не думаю, что нужда какая во мне? А можа другое што?
   - Да... вот. Вот какое дело, - говорит купец с улыбкой, - тёлка у нас пропала, м-да.
   - Да ну? - хитрит хозяин дома, косит глазом на молодого, пунцового лицом купчика. Тот прячет глаза. Садятся за стол.
   Матрёна быстро смахивает остатки муки со стола, теряется в движениях.
   - Да... значица. Почитай, всю волость обошли, а нигде её нету. Нада же? А?
   - Ух, ты, идрёна мать!
   - Добрые люди в твоём дворе будто видали...
   - Врут людишки. Век воровством не занимались.
   - А не врут. Они зазря язык чесать не будут. Я-то не слепой, чай, сам видал, аль показать? Ну-к покажь, что у тебя за печной занавеской?
   - Дорогой Алексей Игнатьич, не та тёлка вашему купечеству потребна. Дерево нужно рубить по себе. Не с нашим рылом в чужое стойло.
   Мать успела послать к Марии, к Савинову.
   Зашла за штору:
   - Доченька, Дарёнка..., да брось что ли свои куклы! Одевайся, я те платье - подарок - подам. Чай, сватать тебя пришли. Живей, живей.
   В дверях появились родственники. Мария спрашивает глазами Матрёну, мол, где "невеста". Та показала глазами. Мария мышью за печь.
   - Ну что стоишь? Дылда! Что платье держишь, а не оденешь?
   - Смеяться все будут, я боюсь,
   - Я тебе...,- расправляя, надевает платье, выводит за руку, отшвырнув куклы.
   Дашу усадили напротив жениха. Он стесняется её, крутит лицом. Невеста ссутулилась, свешенная голова, руки ладонями между коленок!
   - Дитё она ещё, четырнадцать годков ток. Да и Матрёне без неё не выдюжить.
   - Четырнадцать - не беда. Не сейчас забираем. Сосватать наперво, чтоб другим не досталась. Мой отслужит через годок и само то будет. А? Богатство моё - не помеха. Доченьку твою знаю и в обиду не дам. С ней - ты богаче меня! А коль сговоримся - помогу тебе на ноги стать. Хочу на равных.
   - Я Даренку, как за дочь приму, ей-бо - поддакивает симпатичная купчиха.
   В дом входит чета Савиновых:
   - Эх, ма! Сам Сызранов, Алексей Игнатич! - обнимает свата Николай Федорович. - Какими судьбами?
   - Ох, каналья, будто сам не знаешь?! Помогай, давай, уломать Николу!
   - Оно, конешно, однако...
   - Уж тебе ль меня не знать?!
   - Оно так, так товар - телушка, уж очень высок.
   - И ты туда же.
   - Дарёнка, племяшка, ты-то как? Даша, ошарашенная событием, не шелохнулась.
   - Молчит, значит, согласна. - Заключает сват.
   - Ну что, Николай Иванович, по рукам?
   Отец изучает выражение лица Савинова. Тот, довольный сватовством, улыбается, подмигивает одобрительно.
   - Я знаю этого человека и в работе, и дома, и слово его - железно. Дашу не обидят. Ручаюсь.
   Жених, молодой парень среднего роста с пушком рыжеватых волос на губах, тоже седит ссутулившись, в той же позе, что и невеста. Изредка поднимает карие глаза, по-детски стеснительно обведет взглядом всех, как косой, и снова глаза в пол.
   - Ну, коль "тёлка" твоя "нашлась", слово дал купеческое - помолимся.
   Все шумно встают, проходят в горницу, становятся на колени, крестятся вполголоса и полушепотом произносят молитвы, каждый свою. Загремели, заскрежетали тарелки, звенят на подносе рюмки, продувается самовар. Скрипят стулья. Даша вошла в привычный ритм суеты.
   - Сядь, доченька, - обращается будущий свёкор, - не мельтеши, порадуй глаз наш. Уйдём - что хошь делай.
   Последние часы сватовства Дарья не помнит. Помнила, как её спросили:
   - Ну что, доченька, понравился жених-та?
   - Сапоги новые, хромовые...
   - На лицо-то как? Тебе ить с им жить?!
   - Лицо - не видала. Одежду тоже. Сапоги только.
  
   Непоседы Савиновы переехали в село Цветное. Николай Иванович работал на свата, но угнетённым себя не чувствовал. На разделке рыбы, на приемках Сызранова Дарья работала, как и другие подростки, не претендуя на лучшую оплату. Заработает за день копеек двадцать, накупит сладостей, печенья, своим младшеньким. Предпочтение отдавала халве, "свисташкам" (фисташкам).

Семён.

   Мастера сапожных дел уже Сёмкой не назовешь, а Семёном Федоровичем - рановато. Работает он теперь самостоятельно в доме у отца. В хозяйстве с отцом управлялся. Купил ружьишко и баловал себя охотой. За его спиной сельское образование, не какой-нибудь недотёпа. Забрили парня, и службу свою Государю начал со школы унтер-офицеров. В войну 1914 года командовал взводом.
   Война была какая-то непонятная, ненужная ни российскому солдату, ни немецкому. То воюют до умопомрачения с применением отравляющих газов, отчего у Семена зубы попортились: противогазов не было: набьют в рот листьев и через них дышат, то под балалайку "Барыню" вместе отплясывают. Братание нарушали офицеры с той и другой стороны. Насмотрелся Семен, наслушался всего, покумекал и как все "сознательные" ушёл домой с винтовкой. Дома отец встретил с мордобоем:
   - Сукин ты сын! Вояка сопливый! Один ходит с "волчьим билетом" (сын Алексей), другой в зайцы подался. А хто за царя батюшку и Россию воевать будет?
   - Тятя, родной ты мой, где она, Россия, какая? Ни патронов, ни жратвы: немцы газом травят, а у нас противогазов нет! Ты посмотри на мою форму - это солдат? - Распахивает шинель.
   - Я тебя не желаю видеть и знать! Вон из дому!
   - Ну ладно, у Марии поживу, чай, брата не выгонит, - сказал и со слезами, обидой ушёл из дома. А в сенях крикнул:
   - Ещё навоююсь!
   Мария уже давно была замужем, жила недалеко от родительского дома. Она встретила братика с радостью и со слезами.
   Домой Семён ходил часто, помогал в хозяйстве отцу. Тот со временем остыл и приказал вернуться домой. Жизнь вошла в привычное русло, но Семён был уже другим и характером и мышлением.
   По вечерам ходил к своим дружкам-фронтовикам. Почитывал запрещенную литературу, осмысливал крестьянскую и свою жизнь. Все пропускал через душу. По всем параметрам - жизнь тяжёлая. Сколько можно российскому люду жить в нищете, безграмотности правительственного хаоса. По России кругом запустение. Одни живут в роскоши, пользуясь былыми заслугами, дворцовой принадлежностью с многочисленней обслугой, другие влачат жалкое существование, "немытая Россия". Немцы-то хамьё, пакостники, а в окопах вшей не кормили. Да и рассказывали о своей, другой жизни, безбедной, чудной. Может, и вправду у нас что-то не так? Говорят же умные люди, - как нужно. Чего ждешь? Менять всё это нужно. Вон молодые мужики с винтовками куда-то уходят. Да и ему ждать нечего. Пора бы семьёй обзаводиться, а в кармане пусто и земля давно поделена, распродана, чужая. В Сибири, говорят, её много, да на какие шиши ехать? Разгорается пламя революции. Богатые за богатых, бедные за лучшее будущее. Казаки за вольностью казачью. Оно, конечно, лучшие земли юга России в их руках. Простор пашни, сенокосов, выпасов - бери, обрабатывай, сколько осилишь! Земля отцовская на глазах скудеет, где брать другую землю? Пойду я к "красным". Что мне терять? А что приобрету? Коль голь взялась за оружие, значит, земли отобрать у тех, кто её держит для обогащения, сдаёт в наем, на том в столицах и жирует, балами себя тешит. а мне и сучка не спилить?!
   И ушел Семен Рыков в кипящий котёл гражданской войны, с теми, кто не жалея живота своего хотел увидеть себя человеком сытым, жизнью довольным.
   Много ли ему нужно? Землю, коня, да сбрую, а руки свои.
   Дворян, помещиков - кнута лишили, а земли за ними остались. Судьбы крестьян они решают пользуясь властью, знакомством, подкупом., С сильным - не дерись, с богатым - не судись. Доколе?
   Первый свой выстрел он сделал в отряде легендарного командира Василия Ивановича Чапаева.

Молодая купчиха

   В 1910 году Кузьма Сызранов, сосватанный за Дарью Тюрину, отслужил положенный срок и вернулся в родные пенаты. Он хоть и был с небольшой грамотой и купеческого рода, да отслужил поваром в армейской кухне. Возмужал, бородкой оброс. Даше уже пятнадцать. Дитя по нашим меркам, а по тем временам - "само то". Сыграли свадьбу с купеческим размахом, жить она обязана в семье мужа, в Мултаново. Большой их дом стоял рядом с церковью. Хозяйство было большое: рогатый скот, лошади, сеноуборочная техника, но не это главное. Сызранов скупал рыбу, частично перерабатывал, но в основном - сбывал, и не только в Астрахань, но и в Царицын. Буксирные пароходы нанимал. В семье двое детей: Кузьма и дочь Ульяна. Приняли Дарью, как долгожданного члена семьи. Ласковая, небольшого росточка, белокурая красавица Ульяна стала задушевной подругой. Она в детстве повредила глаз, он вытек, закрылся веком, но красоты лица не нарушил. Её муж - здоровяк Ефим Никитич немногословен, трудолюбив, богобоязнен, благочестив, одаривал невестку улыбкой. Свекровь суетилась, стараясь смягчить перелом в судьбе бедной девушки. Свёкор сыну приказал: "С Дашуткой не балуй". А он боготворил свою суженую. Даша не сразу рассмотрела мужа, всё стеснялась глаза поднять. Рассмотрев, втрескалась по уши. Пойдёт Кузьма к скоту, она: "Я с тобой". Она бельё полоскать, он: "Я с тобой".
   Свёкор с улыбкой подмигивает супруге: "Удачный выбор. Девка - огонь".
   Привычная к труду, Даша домовничала с упоением. Мать с отцом стесняли себя в доме Сызрановых:
   - Да я тут посижу, - суёт Николай скамейку себе под зад у входной двери.
   - Я те дам "тут посижу", - возмущается сваха, - дай-ка фуфайку, садись к столу. Уля, Даша, самовар быстренько! Как там Мотя? Всё хворает, бедняжка? Кузя, тащи настойку!
   - Да я ток..."
   - Всё и все в делах, да заботах, покалякать нам некогда. Павлу, чай, невесту присмотрел?
   - Сопляк ещё...
   Уходил Николай Иванович из дома Сызрановых с проводом до самой бударки. Кузьма, положив руку на плечи Даши, машет рукой вздутому парусу тестя.
   Сызранов не успевает в делах во время путины. Реализацию рыбы поручает сыну.
   - Тять, можно я с собой Дашу буду брать. Мне с ней сподручнее. Посоветоваться али ещё чё...
   - Не знай, что мать скажет. Оно конечно... Грамотешки бы ей малеха, хоть читать.
   - Она просила букварь купить.
   - Да ты што? Бабёнка с задатком! Валяй... Но сначала втроём сьездим. Ознакомить её надо".
   впервые Дарья приехала в город Астрахань зимой. В санной упряжке она и одна "бегала" к морю за рыбой. На этот раз Сызранов снарядил обоз санный с мороженым судаком, лещом. В санях снохи развалился, в тулупе, - сам. Сначала пропустил обоз, проверяя укладку, потом сказал: "Трогай, дочка".
   В упряжке любимая её Рыжуха. Она, как и её молодая хозяйка, была горячей в беге. Плестись в хвосте не любила. Пока обоз проходил мимо, кобылица издёргалась в нетерпенье пуститься вскачь по лёгкому морозцу и снежному накату. А когда получила команду - рванула игриво, догнала задние сани с рыбой, стучит ногами по деревянной заставке. Снежная колея глубокая.
   - Эй, сдержи кобылу! Чёртова баба! Али объезжай вперёд, - кричит седок шутливо.
   - Даша, обойди, что ли их, бери правее, вишь, твоя бесится...
   Рыжуха поняла намерение хозяйки, пошла намётом мимо обоза, цепляя бортами своих саней другие.
   - Ух... Горячие, чертовки. ... - Смеются мужики, любуясь откормленной овсом кобылой и молодухой. Алексей Игнатьевич улыбается в меховой ворот тулупа: "Скоро рожать, а она торопыга... Ну и добре, дитё крепше будет".
   Даша стоит коленями на тулупе. Сама в дублёной шубейке с белым воротником, с белой опушкой вдоль пуговиц и на рукавах.
   На голове пуховый платок. От обоза отрываться не хочет, оглядываясь, сдерживает кобылицу. Показалась серая громада города, похожего на большую деревню - село. Не разобрать: что к чему и куда ехать.
   - Папаша, - оборачивается к свекру, - куда держать?
   - впереди мыс видишь?
   - Ага.
   - Иди в левую реку. Кривая Балда (Болда) называется. По ней до Волги. Я скажу.
   В голове обоза - её Кузьма. Он показывает большой палец рукавицы. Что означает: "Молодчина".
   Дарью поражает обилие парусного и парового флота. Набитые льдины, и вмёрзшие в реку, трясут сани уступами. Из многочисленных труб города исходит серебряный дым. Он то столбом уходит вверх, то общей массой стелется над городом.
   У торгового центра, перед ериком Кутум, большое скопление обозов с рыбой. К обозу Сызранова тучей набегают перекупщики разных мастей. Алексей и Кузьма машут руками в знак отказа и выезжают на берег, держа путь к складам рыботорговца Беззубикова.
   За многие годы здесь взаимосвязь отработана. Оптовая цена поменьше, зато надежна, бес хлопотная, взаимовыгодна.
   На складах уже суетятся знакомые клерки-приказчики. Сызрановых приглашают погреть себя чаем. Во дворе без их участия обойдутся. Напоят, накормят рыбаков, и на ночёвку устроят в лучшем виде. Кузьма чувствует себя спокойно в привычной обстановке. Здесь у него друзья, знакомые, подруги. Отец приглашен к хозяину, а молодых увели на развлечения. Дарья держалась скованно, растерянно, только мягкая, теплая рука мужа давала уверенность, что не закружит, не завертит её городская суета. Ошеломляющее богатство, выбор в магазинах вконец вскружили голову нищенке небольшого рыбацкого села. Красочные витрины, рябь названий магазинов хранят в себе недоступность человеку не умеющему читать.
   - Кузя, помоги научиться читать?
   - Хорошо, куплю я тебе что нужно.
   Культура поведения, взаимных обращений для Даши - открытие. Хочется запомнить: "Пардон, "Мерси", "Мадам", "Месье". Суметь пользоваться приставкой "с": "Да-сс", "Слушаю-ссс". Головой кивать и то нужно уметь. Общаются-то в элитном обществе. Вечером на каком-то приёме её угостили ликером "Допель кумель". Сладенькое, вроде бы чуть спиртовое. Голова светлая, а зад от стула не оторвать. В отличие от браги "... куда тебе!" Такое охмеление Дарье не понравилось, оно какое-то подкупное. Лучше себя не испытывать.
   С утра отоваривались в магазине Беззубикова, нельзя обижать партнёра. Семейство усадили к столу: главе стопочку наливки, а молодым пирожное и прочую вкуснятину. Мануфактуру, галантерею подносили к столу, демонстрировали, нахваливали, примеряли. Сызранов не шиковал, но и не скаредничал. Здесь можно всё купить или заказать нужное. В конце покупки какой-нибудь презент, а Дарье в карман конфет насуют. То ли сон, то ли сказка всё это.
   В ожидании родов Дарье не позволяли перетруждаться, оберегали, как дитя малое. Она скучала по делу. Занялась изучением азбуки. "Аз, Буки, Веди". Складывала слова, произнося их шепотом. Пробовала писать... Торопилась открыть себе грамоту.
   На радость себе и семье родила девочку. Роженица обзавелась живой куклой, но и ей не дают вдоволь наиграться, нанянчиться - затаскают, затискают дитя на руках. Смотрит Дарья, как сучка, у которой людские дети играют с её кутятами. И радостно и боязно: не обидели бы.
   Окрепла её Анютка, и Дарья снова влилась в круговерть домашних забот. Всё-то и во всем торопилась, дабы быть равной, оправдать доверие. Украшениями её не баловали, на одежду не скупились.
   С Кузьмой возила рыбу не только в Астрахань, но и в Царицин. Вывески, названия, надписи, бумаги ли какие уж не хранили в себе секреты, загадочность.
   Жизнь журчала живительным ключом. Но последние поездки стали вносить в сознание и душу тревогу. Что-то уж часто стали кучковаться горожане. Надрывно кричат ораторы. Остановятся около какой-нибудь толпы, прислушаются к речи - слова душу теребят. До чего же правильно говорит! Другой оратор отталкивает первого, ему противоречит и тоже очень даже правильно говорит. Что же происходит? Отчего такая вольность суждения, собрания? Всё чаще слышатся одни и те же выражения, слова: "Революция, "Социал-демократия". У Дарьи возникал вопрос: "Сосал демократа". - Это хто? Ково?"
   - Кузя, что-то меня беспокоит, а что - не соображу.
   - А что тут соображать: царя - долой, нас с тобой - мироедов - к стенке.
   - А мы тут причём?
   - Работников-то держим?
   - Отец их не обижает.
   - Другие обижают. Жить нужно по совести, тогда всем бы было хорошо.
   - А нас зачем "к стенке"?
   - А кто будет разбираться - прав ты, аль виноват. По всем одной гребенкой.
   Каспий отступает. Села понизовья давно сползли с бугров - островов. Промысловые участки удаляются. Усложняется приём рыбы и её транспортировка. В умах смута. В семье молодых Сызрановых пополнение, - сын родился, Александр. "Шурынька".
   Любимец отца семейства. На мягких матах из чакана Кузьма валялся на спине, играя с малышом: то подбросит высоко, то защекочет бородой. Нет большего счастья для женщины - смотреть на эту забаву. Да оно оказалось коротким.

Революция.

   Она выплеснулась за пределы городов. Впервые Дарья поняла её ужас, когда увидела картину первой схватки. Было это в Царицыне на пристани. Пароход, на котором собралась отъехать Дарья, уже собрался отдать концы. Она стояла у перил верхней палубы, откуда хорошо просматривались площадка пристани и город.
   На пароход спешил молодой, интеллигентный мужчина с чемоданом.
   Из толпы выделился мужик и быстро выхватил чемодан, мгновенно передал другу - соучастнику. Обиженный наглостью, мужчина схватил вора за шиворот, дёрнул на себя, что-то выкрикнул и позвал городового. Такового поблизости не оказалось, и вор заорал на всю пристань:
   - Мужики, буржуй хамит, душит рабочего! Братишки, выручайте!
   Серая толпа двинулась на интеллигента, и пошло жесткое избиение. Дарья истошно закричала и побежала вниз к трапу с криком о помощи. Подбежала к толпе и тигрицей стала раскидывать разъяренных мужиков. Она не соображала, чем может кончиться её поступок. Знала лишь то, что человека бьют несправедливо.
   Когда вот так вот вмешивается женщина, да ещё молодая и модно одетая - мужчины начинают осмысливать свои поступки, стыдиться. Натиск и злоба ослабли, но в этот момент тяжелый сапог мужика ударил в лицо паренька. Дарья видит, как отлетел, словно был выплюнут, голубой глаз. Жилы вдёрнули яблоко глаза, и оно повисло на носу. Женщины взвизгнули. Дарья осела в приступе испуга. Ей помогли вернуться на пароход, и он отчалил. Дарья опомнилась на руках молодой, пышной женщины:
   - О... Бог мой, что с парнем-то?
   - Живой. Подобрали, повели куда-то. Казаки ловили обидчиков. Произошла большущая драка.
   - Он же на пароход спешил, - говорит ослабшим голосом.
   - Какой уж тамочка пароход! Его в больницу надыть.
   Потрясённая таким событием Дарья стала осознавать, к чему пошла Россия.
   По селам разъезжали агитаторы и от "красных" и от "белых", приглашая в свои ряды... Тем, кто пойдет к белым, выдавали семьям муку, пшено и прочую поддержку. Тем, кто пойдет к красным - светлое будущее. По всей России полыхали ожесточенные сражения, кулачные, вооруженные. Народ и в городах и в сёлах разделился на два лагеря. Бились сосед с соседом, брат против брата, отец против сына. Всё смешалось в дикой злобе, обиде.
   Кузьма был призван в белую армию. Он слёзно простился с родными, беспрестанно обнимал жену, расцеловывал детей. Дарья снова потеряла сознание, когда реюшка отошла под парусом с новобранцами. Их было немного.
   Через несколько дней к ней заехал проститься братишка Павел. Он уж возмужал, голос грубый, раскатистый, будто жеребец подзывает кобылу. Крепкий телосложением, кучерявый, смоляной волос. Лицо загорелое на соленых ветрах Каспия.
   - И куда ты, Паня?
   - Пока не знаю. Папаня хочет, чтобы я пошёл к белым. Надо, ефта, мол, уберечь народ от сумасбродства. К ним, наверно пойду.
   - Паня, милый ты мой, поезжай в город, сначала разберись, что к чему, а уж потом выбирай, чтоб потом не рвать на себе волосья.
   - Ну ладно, посмотрю, разберусь. Сидеть дома не дадут ни те, ни другие. Прости, что не так?
   Дарья с Шурой на руке и Анной за руку проводила брата со слезами до перевоза. Он ушёл пешком в Марфино. Исчез за шторой слез.

Солдат революции.

   С Чапаевым Семён Рыков прошёл немало дорог. Вкусил немало побед. Натерпелся и холода, и голода. Пока шли по обнищалой России, их встречали радушно. Кормили, поили, обогревали. В их отряд отдавали парней и здоровых мужчин, чтобы скорее восстановить справедливость. Дошли до Уральска, где жили вольготной жизнью казаки, на вольных землях, хлебах, выпасов, сенокосов. Богатые сёла скотом и закромами. Дивизию встретили враждебно. В занятых сёлах солдатам жилось худо. Всюду неприязнь, шипение, отказ даже в воде. Кипела взаимная вражда. Казаки часто оставляли выжженные сёла. Колодцы заваливали дохлой скотиной. Выматывали голод и наскоки озверевших казаков. В тех степях и Емельян Пугачёв растерялся. Что говорить о вооруженной голытьбе.
   У командира Семёна Рыкова рота новобранцев из Царицына. Не обстрелянные, растерянные крестьяне.
   Они сопровождали обоз. Внезапно налетела казачья сотня. Рыков дал команду "к бою" и сам выдвинулся вперед. Он рассчитывал на дружный залп из винтовок и ружей, но его не последовало. Напуганные такой стремительной внезапностью, новобранцы дали "стрекача". Семён оказался в озверевшей массе. Кони с остекленелыми глазами казались страшнее казаков... О сдаче в плен мысли не было. Не успел выстрелить, как попал под взмах шашки. Она резанула вдоль спины с глубоким прорезом тела. Даже почувствовал скачки металла по рёбрам у позвоночника. Упал в шоке, но быстро очнулся, как ему показалось. Казаки рубили всех, кто двигался. Семёну выгоднее притвориться тяжелораненым, чем отдать голову на отсечение. Лёжа на груди, наблюдает расправу, но помочь своим не в состоянии. Глаза закрыли слёзы обиды, бессилия.
   Его перевернули ногой, поставили на ноги, осмотрели рану и заключили: "...в хозяйстве сгодится". Связали спереди руки, причалили к телеге, за которой уже шли двое таких же бедолаг. На телеге без перил лежал командир охраны обоза, в кожанке, с распоротым животом, живой.
   - Мужики, добейте, прошу..., - стонет.
   - Успеется! Батяне тя покажем. Он ишшо таких не бачил.
   Впереди и рядом шли повозки с награбленным добром. Красноармейцы перешептываются:
   - Капец нам.
   - Озверелые, довольные.
   - Искромсают нас, аль в работники тащат?
   - Цыц! Сволочь краснопузая!
   Идут молча, лишь казаки балагурят, хвалятся кто кого и как.
   Вошли в село. Повозки с награбленным расползаются по домам.
   Две из них и повозку с пленными вкатили во двор местного богача. С поклажей покатили вглубь просторного двора, а этих остановили напротив крыльца.
   На шум вышел старый казак - косая сажень в плечах, в нижнем белье. Волосы на голове жиденькие, примасленные, зализаны. Впервые увидел командира в кожанке, красноармейцев. Побагровел и спешно нырнул обратно в дверь. Выбежал разъяренный с шашкой наголо, набросился на раненого с остервенелым размахом и стал его кромсать... В бою - куда не шло, а здесь Семёна взяла оторопь. Отваливаются куски тела с раскроенной одеждой. По телу дрожь, остолбенение. Ручище и взгляд старика поворачиваются к пленным...
   - Батя! - хватается за руки рыжеусый казак.
   - Ааа..! Искраамсаю! Сволочи! Добра мово захотели?! Бааб казацких тискать!
   - Охолонь, да что же ты! Чай, не в бою!
   - Сыны, порубим их! В один мешок, и захороните в куче говна!
   Старика уводят в дом. Оттуда слышны крики, бабий визг. Красноармейцев заперли в освобожденном свинарнике со стенками из кирпича. Свежий запах, неубранные нечистоты, несъеденный корм в корыте. Отсюда не удрать, и подкоп в твердой, как кремень, земле руками не выкопать. Три дня никто и близко не подходил.
   На четвертый день, поздно вечером, кто-то тихо подошел к двери, отпер, бросил какие-то тряпки и ушел, не заперев затвор.
   В неизвестном человеке они узнали девушку-служанку. Тряпки - три матрасных чехла и нож. Пленные были в нижнем белье, оно белое, в ночи заметное. Прорезали дыры для головы, рук, обеих ног, как юбку. В этом одеянии вышли тихо в ночную темень, тихо перелезли через ограду и исчезли в ночи. В такой "униформе", после долгих скитаний, перепугали своих часовых. В этой одежде их провели по селу к штабу. Хохот сельчан, красноармейцев, а парням не до смеха. За разгром придётся отвечать, и не кому-нибудь, а вздорному Чапаеву. Двоих оставили у штаба, а Рыкова ввели в просторную избу, где за столом сидели командиры и сам. Увидев такое чудище, все дружно рассмеялись. Василий Иванович в смехе мотал головой, потом потребовал:
   - Ну, командир, докладай!
   Рыков, с дрожью в голосе, рассказал о случившемся. Комдив внимательно слушал, нахмурив брови, скулы ходили, будто жевал грубое сено.
   - Успокойся, Рыков, не твоя в том вина. Виновного знаем, - он стукнул ребром ладони по столу. Все молчат, и комдив тоже, что-то обдумывает.
   - Значица, всыпали тебе казаки? Ну-ну, злее будешь. В госпиталь его!
   - Василь Ваныч, я не хочу в госпиталь, воевать хочу.
   - Гляди на ево! Какой из тебя вояка? Дунь хорошенько на тебя, и ты рухнешь на пол! - за столом рассмеялись.
   - Так, значица. Переодеть парня, снабдить провизией и в отпуск, домой. Ты где живешь-то?
   - В Саратовской губернии, Кара-Булакская волость.
   - Эт где жа?
   - Нордостовская сторона.
   - Ааа. Там, пожалуй, не разжиреешь. Ну да ладно, ступай, Рыков, как тебя кличут?
   - Семён. Семён Федорович.
   - Будь здоров, Сэмэн Рыков, родителям мой привет. А мы пойдем на Гурьев, а там...
   - А я, Василь Ваныч, хочу остаться с вами.
   - Молчать, коли я говорю, - без возмущения урезонил, - мне добры молодцы нужны, а не доходяги. Не позорь меня-то.
  
   Разной оказией добирался Семён домой. Ещё больше за дорогу поизвёлся, похудел, лицом ощетинился. Где-то мельком в зеркало не себя взглянул, оглянулся - думал, не он. "Я, кажись, неужто поседел? Когда же это?"
   Пожалуй, поседеешь. Вот как Д.М. Фурманов в своей книге "Чапаев" описывает расправу над тем обозом. "Когда убедился Чапаев по Мерченскому бою, что лобовой удар надо временно остановить, - Еланю дал задачу идти по большому пути, а Шамрина направил к Кушумской долине, на Кызыл-Убинский поселок, чтобы выходом против Сахарной облегчить захват этой станицы Еланю. В это же время сюда из-под Солохининской двигались казацкие полки, они набрели на хутор, где задержался Иваново-Вознесенский обоз. Начались ужасные расправы. Случайно спаслись, убежали только три красноармейца. Они и сообщили о случившемся. В бригаде затревожились - отсюда казаков не ждали. Повернули полк опять на хутор, на выручку обоза. Но вернуть его целиком не удалось - все лучшее казаки захватили с собой, с боем отступая от хутора. Представилось ужасное зрелище: две девушки валялись с отрезанными грудями, бойцы с разможженными черепами, с рассеченными лицами, перерубленными руками. Навзничь лежит один худенький, окровавленный красноармеец и в рот ему воткнут отрезанный член его... Омерзительно и страшно".
   Домой Рыков пришел уже ночью. Село без света, спит мирной жизнью. Дом тоже без огня. Он вошёл в сенцы, дергает за ручку двери, но она заперта изнутри. Постучал не сильно, чтобы не перепугать родителей. На стук никто не отозвался. Стучит сильнее, настойчивее. Послышалось шарканье ног.
   - Хто там? - сонно спрашивает мать.
   - Мам, я это, Семён.
   В доме тишина и какое-то бормотанье. Дверь не открывается, шаги удаляются. Снова стучит:
   - Мама, что так долго-то?
   Снова к двери шаги. Остановились у двери.
   - Мама, да что ты в самом-то деле?
   - Я боюсь тебе открывать, - бубнит что-то. - Ты нечистая сила в голосе Семки. Он погиб, и мы молебен отслужили за упокой его души.
   - Да ты что говоришь-то?! живой я! Живой, говорю.
   - А ну, походи перед окнами?!
   Сын вышел во двор, походил около окна, заглянул в его тёмное чрево. Вспыхнула лучина. Мать с криком, плача, громко хлопнула крючком двери, выбежала навстречу сыну. Повисла с рёвом на шее, мочит лицо слезами, целует:
   - Тёплый, значит, живой, не мерещится мне. Родной ты мой, кровинушка моя!
   В сенцах встретил отец. Он без особой радости останавливает рыданья матери, подошёл к сыну.
   - Ну, здорово, неслух. Проходи, коли жив, - сказал, не подав руки.
   Мать показала письмо его друга-однополчанина, на основании которого мысленно распростились с сыном, братом, совершили церковный обряд. "Я сам видал своего друга изрубленного до основания. Никто с того боя не вышел живым...", - писал друг родителям Семёна.
   Ни того ли "одного худенького красноармейца" видел сослуживец, о котором писал Фурманов.
   -Что-то быстро письмо пришло?
   - С нарочным, сынок, с нарочным.
   - А вы уж успели молебен отслужить. Мне что теперь? В гроб ложиться?
   - Ты уж прости, сынок, - кружилась беспокойно мать, - угостить тебя, покормить - нечем. В селе страшный голод. Всех собак поели, до кошек добрались. Корней-то травных не осталось, все выгрызли из земли.
   Сын вывалил на стол остатки чёрствого хлеба. На второй день пошёл к Марии. Там тоже учинился переполох, тоже осеняли крестом, прогоняя нечистую силу. Мария лежала на кровати под легким лоскутным одеялом:
   - Прости, братец, - стонет из-под одеяла, - я не могу встать, в одних панталонах лежу. Всё променяла на еду. Сходи к соседке, попроси какую ни есть одежку, али юбку, на время.
   Семён обошел не одну соседку, пока нашел одежду. Кругом нищета, тиф, голод, смерть. Вой женщин и детей, как в аду.
   Не выдержал Семён Рыков подобное зрелище и тут же, утирая слезы, вернулся в свою часть армейскую. Здесь он узнал печальную весть о гибели их любимца Василия Ивановича Чапаева. "Будто внутри всё оборвалось", - рассказывал своим детям, родным. Дивизия осталась под именем Чапаева. С ней он вышел к Каспию, потом на Астрахань. Был еще раз в плену, в боях с белой армией, но был отпущен по счастливой случайности:
   - Ввести пленного, - приказал капитан пехотного полка. Семёна со связанными руками втолкнули в штаб полка. Чистота в доме, запах одеколона, дорогого табака дым, осадил пыл ненависти. Рыков не только не жил в купеческих, дворянских домах, но и не входил в них. Угнетающая культура: "живут же люди"!
   - Ваше звание, фамилия, полк, командир. Итак, по порядку.
   - Рыков Семён...
   - Фамилию - отчётливее!
   - Ры-ко-в.
   - Откуда сам-то?
   - Саратовский.
   - Я - харковчанин.
   - Что, ваше благородие?
   - Однофамильцы мы с тобой! Редкостная фамилия, не встречал однофамильцев.
   - Я тоже. Может, родня какая?
   - Всё может быть, - подумал с прищуром глаз. - Все может быть. - Как влопался?
   - Ну..., - пожимает плечами. - Военная игра... Не всегда...
   - Оно так.
   - За что воюем?
   - Будто сам не знаешь, - оглядывает кабинет.
   - Что делать-то с тобой?
   - Отпустили бы вы меня, ваше благородие? Может, в действительности родня?
   - Всё это возможно, только, что я своим солдатам скажу, тебя же назад сопроводить нужно?
   - Разведчик мол, ваш.
   - Ещё что ли рассчитываете в плен попасть?
   - Это уж, как наши командиры сыграют...
   - Ну, бог с тобой. Только больше мне не попадайся, - улыбается. - Степанов!!

Излом.

   Всё время смуты и гражданской войны Дарья свой страх перед будущим гасила в работе. Одна сопровождала караваны с рыбой, проворачивала промысловые нужды, а свёкор пал духом. Не всегда ей понятны действия его по своему хозяйству: то возьмется за дело, то надолго запрется в кабинете. Пользовался газетной информацией. Надежды на привычную жизнь всё меньше и меньше.
   Из слухов Дарья Николаевна узнала, что часть, в которой служит её муж, стоит в Ганюшкино. Это в сотне километров к Северу. Сердце рвётся к нему. С Ганюшкиным связано некоторое родство с семьей Сызрановых. Хорошо бы съездить туда, повидаться с Кузьмой, с родственниками. По крайности есть у кого остановиться. Этой мыслью она поделилась со свёкром:
   - Ну что ж, доченька, мысля хорошая, благородная. Лёд на реках и в море - добрый, я восейка (на днях) с ребятами в море был. Вот и поезжай морем. Детей возьмешь али с нами пока оставишь?
   - Хотелось бы взять, Кузя скучает, рад будет. Не озябли бы в пути.
   - Тулупы, чай, есть, укутаем. Они вон у нас какие крепкие. Лошадь какую возьмешь? Рыжуху? Она уж в годах. Сани мои бери.
   - Я к ней, папаша, привыкла, и она меня не подведет.
   - Ну ладно, к вечеру будете на месте. А ехать, значица, так: берёт лист бумаги, рисует примитивную карту пути и дома их родственников в Ганюшкино, где Дарья Николаевна ещё не была.
   - В случае чего, чай, спросишь там. Язык до Киева доведет.
   Моя близкая родственница, уже подбирающаяся к столетию своей жизни, но пока ещё в здравом уме, считает: "Дарья сама себя погубила, поехала в Ганюшкино, Сызрановское золото спасать..." Пусть читатель нас рассудит.
   Сборы были недолгими. Выяснилось, что какая-то женщина, тоже с дитём, собралась на санях в Ганюшкино. Здесь, в повествовании о второй женщине, у меня осталась неясность: кто она, чья? Старики Мултановские не помнят. Я поведаю о том, что мне известно.
   Ранним морозным, пасмурным утром с идущим лёгким снежком молодые женщины прощались со своими родными. Старики кутали в тулупы своих внуков. Под валенками хрустит снег. На душах тревога перед дальней дорогой. Помолились на кресты церковные и тронулись в путь-дорогу. Старики, родные проводили их молча, смахивая кулаком слезу.
   Вышли на речку, свернули на её лёд, и застоявшиеся лошади пошли весёлой рысью. Снег то прибавит в падении, то пройдет или перейдет в ледяную крупу, бьющую в лицо от усиливающейся моряны. Рыжуха шла, как всегда, первой, за ней - лошадь спутницы. Пока шли по реке, ветер казался лишь шалым, а вышли на раскаты - он оказался значительным. Повернули влево и вдоль черней - на Ганюшкино. Берег то уходил от их пути далеко к горизонту, то снова дугой приближался. Старались избегать заросли куги. здесь могли быть тёплые от гниения растительности промоины, припорошенные снегом. В пределах Иголкинского банка женщины "срезали" дугу черней, уйдя далеко в море. Ветер трепал гривы лошадей, лица обжигал мороз. Подняли воротники тулупов. "Что-то Рыжуха ушами прядает, ведёт себя беспокойно, кажись, зыбь пошла. Нужно брать к черням, беды бы не было", - подумала Дарья Николаевна, дёрнув левым поводком, а подруге махнула рукой, мол, уходим к берегу. Глубина здесь большая, и зыбь переходит в волны льда. Но пологие. Рыжуха, чуя беду, пошла в галоп. Лёд ухал, ломался, появились первые трещины, потом первые разводины. Они виднеются уже вдали. Дарья прихлопнула ремнями поводьев по бокам кобылы. Сани гулко стучали по краям разводов, изломов, спутница не отстаёт. От лошадей пошла потовая испарина. Впереди широкая разводина - лёд уплывает. Ни начала ей, ни конца не видно, ни объехать, ни глазу остановиться. Рыжухе через неё прыгать. Заколотилось сердце в испуге - осилит ли немолодая кобылица.
   - Выручай, милая! Выручай, родненькая моя..., - оглядывается назад.
   У подруги глаза округленные в испуге, конь её отстаёт. Дарья бросает вожжи, подгребает детей под себя к облучку. Ложится на них орлицей. Ногами вразброс, упёрлась в ограждение саней, руками впилась в боковые дуги:
   - А...а! У..! - вырвалось из гортани в момент, когда сани ударили в край толстой льдины. Их резко подбросило и с грохотом стукнуло о плашку льда. Выручила Рыжуха! Дарья мгновенно оглянулась назад, но там никого не было, лишь всплески синей воды, да пузырь белого детского одеяла. Она резко дёрнула правым поводком, чтобы вернуться к месту гибели. Лошадь резко сбавила прыть, на скорости развернулась и так же резко развернулась у разводины, встала. Жёсткий снег на льду не позволил рассмотреть утонувших, из-подо льда, с той стороны, выбивается волна. Видимо, ещё живой конь бьётся где-то рядом, вокруг видна муть.
   Пузырь одеяла ветром несёт вдоль кромки, скользя по ней. Рыжуха бьёт задней ногой по саням, ржёт, дико выпучив глаза. Впереди ещё разводы и мешкать - смерти подобно. Дарья кричит во все лёгкие. Дети выглядывают из воротников тулупов и тоже громко ревут, ещё не поняв происшедшего. Что бегать вдоль могилы, уходить нужно быстро. Только села в сани, - кобыла взяла с места во всю растяжку ног, без команды. При больших разводах Дарья повторяет приём спасения детей, и это ей удаётся. Чем ближе к берегу, тем меньше зыби, меньше и уже разводины. Рыжуха их брала играючи. Льдины то прогибались под санями, то, освободившись, резко всплывали. Кобылица у черней сама сбавила бег. У камышовой гривы Дарья придержала коня, дала отдохнуть, а заодно повязать узлы камышовые, чтобы отметить ориентир гибели землячки. Рыжуха дрожит устало, со спины, с боков сплывает потовая пена. Дети, прикрытые воротниками, выглядывают двумя розовыми лицами. А Дарья в неистовости всё вяжет, вяжет узлы из тростинок, сложив их в три, четыре и более прядей. Перьями чакана стала сбивать, отирать пену с подруги, своей любимицы. Накрыла её спину своим тулупом, сама осталась в шубейке.
   Вечереет. Снег повалил густыми хлопьями, косо бьёт в гриву чакана. Ветер стихает. Ждать нечего, не застудить бы подругу. Дарья укутала детей и, обняв их, завыла, как волк на косе. Пошли вдоль черней. Вожжи она не держала. Рыжуха сама ориентировалась в пространстве раскатов. Вышла она на рысях в залив Гаиюшкино на его восточной стороне, когда в домах засветились тусклыми огнями окна. Здесь Сызранова была впервые. С помощью гуляющих людей отыскала родственников, сразу же рассказала о случившейся беде. Те сбегали к родственникам погибших. В тумане памяти рассказала, что просили, назвала ориентиры поиска.
   Дарью встретили радушно. В этот же вечер организовали встречу с мужем. Она плохо помнила эту встречу в своих рассказах, да что уж там смаковать об объятиях двух любящих сердец! Что тут непонятного: наливай да пей. Всё смешалось - горе и радость.
   На следующий день родственники погибшей с друзьями и сотоварищами ездили в поиск. О том, чем закончился поиск, мне неизвестно. Вряд ли что обнаружишь при подвижке льда со снежным, плотным покровом! Может, только вмёрзшее одеяло?
   Сызрановы сняли квартирку - крохотную, неухоженную землянку. Она на правом берегу речки, разрезающей село надвое, рядом с цервушкой. Дарья, вспоминая, прошлое говорила детям: "Когда видишь во сне церковь - не к добру. Жди крутые обороты жизни". А если наяву?

Тиф.

   С помощью родственниц, Дарья обиходила крохотную горенку, вздула лампадку у образов святых мучеников. Решили здесь немного пожить, пока армия стоит. Но судьба имеет свою стезю, о которой никто не догадывается. Она правит людьми и ломает их судьбы так, как предначертано ею.
   Где голод и нечистоплотность, там эпидемией вспыхивает тиф, со смертельным исходом, как правило. Армия, в которой служил Сызранов поваром, от переедания не страдала. Уж коли регулярную армию, в войне с немцами, пищей и обмундированием не жаловали то, что хорошего можно сказать о днях революции, гражданской войны? Ганюшкино - село богатое, его жители, в основном русские, не жадные, но и последние запасы не отдали. Тифом страдали белые гвардейцы, а население - тьфу, тьфу, тьфу.
   В числе первых больных оказался Сызранов Кузьма Алексеевич. Его госпитализировали. Дарья Николаевна оставляла детей на попечение то родственников, то соседей или одних, много времени отдавала по уходу за больными и Кузе в частности. Тиф на расправу скор. Передаётся незаметно. Вскоре и сама слегла в жестком ознобе. Она не помнит, да и помнить не могла, сколько времени была в беспамятстве от болезни. Очнулась от острой жажды. Во рту шуршал язык, губы кровоточили и тоже шуршали сухой коркой кожи.
   Ослабленным голосом просит пить. Малолетняя Анна лежала рядом на полу, на чакане. Она подала матери свой горшок с мочой. Мать шуршит губами по широкому отвалу горшка, но всосать влагу ей не удаётся, губы скользят. Уцепив зубами за прилив борта, она втянула соленую, с противным запахом, влагу. Сообразив, что ей подана моча - простонала:
   - Доча, что ж... ты... дала? А? Я ж умираю... пить...
   - А воды у нас нет. Шура тоже хотел пить, но теперь не просит. Холодный он, вон под столом.
   Мать поняла всю жестокость положения. Если не пересилить себя, то вымрет вся семья. Она снова потеряла сознание. Очнулась от шума на улице: крики людей, дикие возгласы. Кто-то "часто бьёт палкой по кошме, то ли по парусу". Рядом оглушительные взрывы. В сознании жажда жизни, внутри жажда воды. Воды и жизни. Воды. Во что бы то ни стало воды, хоть дух перевести. Превозмогая слабость в теле, ползёт к двери. Она примерзшая - не открывается. В доме холодина. Правой рукой берёт пустое ведро, левой тащит себя к двери.
   Подползла ближе, с перекатом навалилась на дверь, она открылась со скрежетом. В дом врывается морозный воздух с пороховым дымом. Выползает на улицу. Нужно встать и по откосу спуститься к речке. На улице идёт бой. У боковых ворот дома, через улицу, мечется привязанный верблюд. Что-то шмякнуло, и в его брюхе на коже сразу же образовалась дыра в четверть. Одновременно прогрохотал взрыв на створе ворот. Верблюд упал, в конвульсии бьётся, а крупные щепки осыпали Дарью. Кусок деревянного засова с острым концом воткнулся в мусорную кучу рядом с головой.
   "Ну вот столечко... и мне бы хана", - вспоминала.
   Доползла до речки, рядом майна. Зачерпнула неполное ведро. Не пьёт, боится потерять сознание. Выползает на крутояр, и пуля пробивает ведро посередине. Вода устремилась вниз двумя холодными струйками. Мотает головой в желании отхлебнуть, но продолжает ползти, стараясь держать ведро вертикально. Кто-то из солдат в серой шинели схватил ведро и женщину за руку. Проволок её на подъем откоса и, бросив у домов, побежал куда-то с криком. Белый ли, красный ли солдат - не понять. Армии были "разношерстные".
   Доползла. В доме жадно отпила несколько глотков и потеряла сознание.
   Очнулась в постели. Дома тепло. Аня играет на чаканке рядом с кроватью матери.
   - Ну, слава Богу, - говорит старушка - родственница, - кажись, кризис миновал. Очнулась, голубушка наша! - И взвыла, причитая, как над покойницей.
   - Тёть Грань, расскажи мне всё. Где Шурынька? Где Кузя?
   - Шура у тебя помер, царство ему небесное, - крестится, - похоронили мы его по чести, ждать было нечего, давно лежал. Ты, думали, не выживешь. Кузьму с госпиталем в Астрахань вывезли. Не знаю, живой ли.
   Дарья взвыла. Уткнулась лицом в подушку. Плечи и тело судорожно вздрагивали.
   - Поплачь, доченька, поплачь. Легче потом будет.
   - Что мне теперь? Как жить? Зачем жить?
   - Жить, ласточка моя, надо. Мало ли мы горя хлебнули, а вот живём. Ребёнок вон у тебя. Можа, Кузьма ещё жив. Разыскать его надо. Давай-ка вот чайку с ежевичкой, горяченького. Окрепнешь и поедешь куды нада. Можа, Кузьма уж дома! Присядь. - Помогает Дарье подняться на кровати.
   После чашки чая Дарью пот появился. Рубаха мокрая к телу липнет. Волос на голове жесткий. Голова опустошена, шумит морским прибоем. Аня к рукам ластится, а в них холодный озноб,

Раскрой судьбы.

   Мор, прошедший по Поволжью, заставил пересмотреть свою оседлость многих.
   Фёдор Рыков, бедуя, вспомнил о рыбных промыслах на Каспии и решил ещё раз попробовать счастья, удачи. Уехал в понизовье Волги и поселился в рыбацком селе Ильинка, повыше села Ямное. Здесь возможности в житье - бытие легче. Перевёз семью, младшего сына Ивана.
   Семён шёл, с боями и без, по безлюдным степям прикаспия, дошёл до Азова. К их армии то примыкал, то их же предавал анархист Батька Махно.
   - На его тачанке, на задней доске, было написано: х... догонишь, х... возьмешь", - вспоминал Семён Федорович.
   После окончания гражданской войны Красная Армия укрепляла свои ряды, обучала командный состав. Семёна Федоровича Рыкова, как впоследствии оказалось, и Жукова, и Хрущёва, - унтер-офицеров царской армии, перешедших на сторону Красной Армии, собрали в Киеве. Здесь открыли Школу Красных Командиров с целью повышения квалификации.
   В отличие от Хрущёва и Жукова, Рыков "заартачился". "Не хочу и всё тут, навоевался". Его просили подумать. Всё равно отказался. За низкую пролетарскую сознательность посадили в карцер на трое суток и снова просили подумать. Если бы не блестящая характеристика полкового комиссара - с Рыковым не церемонились бы. Но, как говорил Некрасов, мол, втемяшится мужику в башку - и колом не вышибешь. Так и в этом случае, комиссовали из армии, и подался Рыков на свою родину, а родители-то уже в Астраханской губернии. Трудными путями разыскал их, остался здесь совсем. Немного рыбачил, батрачил у кулака "мироеда" Савинова в Цветном.
   Отец боялся, что сын снова куда-нибудь исчезнет, и заявил:
   - Женить тебя, стервеца, нада!
   - Не торопи ты его, отец, пусть осмотрится, освоится, а потом, можа, и приглянется какая.
   - Хватит! - рявкнул Фёдор,- насмотрелся, навольничался! Женить его, едят его мухи, и никаких гвоздей! Мать, в воскресенье поедем в Мултаново, свататься.
   - Чё торопишь-то?
   - А ты хошь, штоб опять он куда сиганул, едят его мухи. Сказал, всё!
   Раз отец сказал, то уж "не вертухайся". Семёну тоже любопытно взглянуть на невесту. Представил её стеснительной, ласковой, красивой, работящей, в теле, конечно.
   На берег Мултаново вышел лихим командиром Красной Армии, хоть и в гражданской одежде, но на голове папаха из серого каракуля. Шёл рядом, сбоку родителя. Поступь гвардейская. В доме сватов глазами искал плод своего воображения, но её не торопились показать. Крутятся вокруг девки, а где она?
   - невеста-то, которая?- Шепчет отцу.
   - Да вот, у стола. - Показывает глазами.
   Семён ошпарил невесту взглядом, побледнел и встал, уходя..
   - Куды?!- Шипит отец.
   - Домой.
   - Сядь! Едят тебя мухи, не позорь отца.
   - Можно и сесть, только я жениться не хочу.
   - Цыц, сказал.
   Не принято было в старину родителям перечить, остепенился.
   Оженили. При венчании поп, как и положено, спросил о согласии жениха. Семён осветил: "не люба она мне", за что получил от отца кулак в спину. Его несогласие попу не редкость, отпел своё и перекрестил новобрачных согласно церковным правилам. Жить в родительском доме Семён Фёдорович отказался "категорически". Снял квартирку - землянушку в Мултаново недалеко от перевозной переправы.
   Ушёл в экспедицию на лов осетровых рыб. Путину весеннюю отвёл и оставил это занятие. Волны Каспия не понравились хлеборобу. Непривычная жизнь, нелюбимая жена. Оставил он её брюхатую и ушёл на рыбный промысел посёлка Чёрный Бугор, что напротив Большого Могоя, в семи километрах от Чуркинского монастыря. Поселился в общежитии, а на промысле "тачки катал" на рыбной переработке. С приёмных судов выгружали рыбу каплерами, тачками развозили на разделку, на посол, потом на сушку. Да мало ли дел рядовых.

Поиск.

   Дарья не ужилась с селом Ганюшкиным. Оно её не радует. Дочка её слабеет, сказалось переохлаждение тела во время болезни матери. Нужно разыскать мужа, и немедля. Ещё шатаясь на неокрепших ногах, едет с оказией домой в Мултаново. Поведала о случившемся. Родители, родственники были ошеломлены.
   Дарья оставляет дочь и едет в Астрахань. В результате долгих поисков нашла госпиталь, где лечился муж. Его фамилия оказалась в списке умерших. Дарья выла на скамейке коридора в окружении санитарок, не веря беде. Женщины провели её в палату к кровати покойного. Здесь ещё не снята бирка. Дарья повисла руками на дужке кровати, и ей не мешали выплакаться, наревелись вместе с несчастной.
   Опустошенная душой, вышла из дверей госпиталя на улицу, оставив позади свою любовь, надежду, опору. Всё теперь пойдёт на перекос. Из родительского дома - выдана, в мужненом доме - лишняя. "Сбоку припёк", - определила своё отношение в семье Сызрановых.
   Вернулась в Мултаново, но себя на новую жизнь не настроила. "Где-то братик мой горемышный, Паня. Где он, сердешный, скитается, живой ли, здоров ли?" - думала, по ночам омывая слезами подушку. Чудится ей он ей и днём. Будто зовёт её, ждёт её, на неё надеется.
   О своих печалях рассказала свекрови, Ульяне. Вместе наревелись и решили: ехать в поиски. Куда? В Астрахани ходила в войсковой госпиталь, говорила с ранеными. Ходила к гадалкам. Всё говорило о том, что Павла нужно искать сначала в Кизляре, "...а там с народом потолкуешь, с военными". Но, может, погиб в степях прикаспия. "Ищи- свищи".
   Кизляр - огромное село. В нём наполовину русские. Здесь отыскала госпиталь. Вычитала брата в списке больных, но кровать его, куда птицей влетела Дарья, оказалась пустой. В мозгах всплыла кровать мужа... Кровь ударила толчком в сердце, и оно забилось в мелких импульсах. Ослабли мышцы ног, рук. Её поддержал санитар.
   - Не переживай, сестрица, он с товарищем ушел на "промысел" к церкви. Вернее - уехал. Ноги у него обморожены, а так ничего, здоров.
   - Где церковь?
   - Да недалече, сбегай сама.
   Будто ветром сдуло Сызранову. Семенящей походкой, с рукой, заложенной в пазуху шубейки, спешит к видневшейся церкви, глазами прядает по домам, по прохожим, всматривается в лица. Вон они! Здоровенный солдат в потёртой шинели носит на плечах её Павла.
   Лицо чёрное, осунувшийся, папаха скрадывает черты лица. Чёрные кудряшки, давно не стриженные, свисают к плечам. На согнутых вверх руках - кошелки одеты. Руки у носившего солдата висят по швам, обморожены.
   Сестра подошла, по ходу, сзади, сгребла брата сильными руками, сняла с "коня", развернула лицом, впилась губами в губы. Павел от испуга крякнул, убирает лицо, а узнав сестру - расплакался, обнял, прячет лицо в воротнике её шубейки. Сестра опускает его на ноги, но Павел вскрикивает.
   Донесли его в госпиталь.
   -Заберу я тебя домой, - заверяет Дарья.
   - Дохтур, ефта, сказал, ноги отрежет, до колен.
   -.Не дам я ему твои ноги. Мало ли ловцы обмораживались в море - ведь выхаживали их бабы. Выхожу и я тебя, вот поверь моему слову.
   В госпитале встретилась с лечащим врачом.
   - Ему, госпожа Дарья, необходима ампутация ног, ибо будет гангрена, а это, милочка моя - труба, со смертным исходом. При его истощении... сами понимаете... По закону государства и по закону совести я могу лишь передать его в другой госпиталь, и только более специализированный. Никак не меньше. Путь до Астрахани долог, осложнение - реально. Забирать я вам не советую.
   - Доктор, миленький, я довезу, я постараюсь. Отпусти Христа ради. Умоляю.
   - Ну что ж. Вы его ближайшая родственница, на вас ляжет ответственность за его жизнь. Вы вправе, вместе с братом, распорядиться ею.
   Неохотно выдал соответствующие документы. Брата с сестрой провожали все, кто мог ходить или глядеть в окна.
   По пути домой Павел поведал сестре о своих мытарствах:
   - Не доверился я, ефта, размундиренным крикунам. Шуму много, а ни оружия, ни еды, ни одежды. На пустое брюхо воевать желания нет. Слишком злым нужно было быть, а я... сама знаешь. Да и отец велел к белым. Поначалу вроде ничего было, учились, штык втыкать в сноп чакана, - смеётся. - А потом нас попёрли так, - пятки сверкали. Отступали вот по этим степям, пескам-барханам. Гнали, как стадо баранов. Голодные, холодные, в обуви истоптанной. Ветры здесь не задерживаются. На привалах выбирали ямы, колодцы обсыпанные. Ложились друг на друга, чтобы' согреться, - кучмалой. В отупении, нижних давили насмерть, а верхние, слабосильные, замерзали. Особо чуткими были ноги. Утром мёртвых сбрасывали, а задавленных оставляли, присыпали песком, - утирает кулаком слезы, хлопает ресницами голубых глаз. Голос его совсем огрубел - бас дребезжащий.
   - Тело вот я сохранил, руки вот, а ноги - кто их знает, не почувствовал. Видать, торчали из кучи Жратвы никакой. Траву - кумарчук жевали. Спасибо добрым людям, вот...
   Привезла Павла к родителям. Село встретило их слезливым шепотом. Радости в доме - передавать долго!
   Потом начались дни лечения. Накуплен порошок горчицы. Растворяли его в горячей воде, опускали в неё обмороженные ноги. Сначала болей не было, потом появилась ломота, но чернота кожи не проходила. Процедуры длились долго, уж потеряли надежду. Даша уж стала сомневаться в правильности своего решения.
   Как-то раз, проснувшись утром, Павел увидел на своих ногах светлые пятна.
   - Даша! Даша...
   - Батюшки мои, - вскочила с кровати и спешит к брату в ночнушке.
   - Гляди!! - улыбается на все зубы.
   - Мамонька родная... оживает! - сестра обняла и расцеловала брата. Он прослезился.
   - Ну-ка, встань. Встань, говорю.
   Павел встает с опаской:
   - Больно ещё, но я чувствую... прям - куда тебе!
   - Значит, не зря мы с тобой дрались за твои ноги! Ух, они, окаянные, - грозит ногам кулаком.
   Хочу сказать, что врачи этому "шаманству знахарей" не верят. "Ну не может омертвевшая ткань оживиться!" Я разве спорю. Я верю факту. Эту историю с выздоровлением знают многие, и дети его в том числе. Дать их адреса? - Нет проблем!
   Павла Николаевича Тюрина сельчане видели семенящего, да все-то Тюринские - торопыги, на своих ногах до самой смерти. Мало того, он был звеньевым морского лова. Бывал в ледовых относах. Бродил на этих ногах в ледяной воде. Описать его жизнь - не в одну книгу уложится. Он не просто был звеньевым рыбаков, а соревновался со знаменитым рыбаком Каспия Беленициным - лауреатом Сталинской премии. Рыбаки села Нововасильева были уверены в победе своего односельчанина, но...помешало белогвардейское прошлое.
   В 1952 г. газета "Правда" на передней странице опубликовала сообщение "о необычном улове звена П.Н. Тюрина, выловившего белугу на 800 кг".
   А Дарью постигла последняя потеря - дочка умерла. Ничего не осталось от её первой любви, первой семейной жизни, былого счастья. Загрустила, закручинилась. Ничего-то ей не мило, ничего-то её не радует - живёт прошлой жизнью, о ней воспоминанием, как отцветший цветок старыми соками.
   По России катится другая эпидемия: раскулачивание.
   Раскулачены Сызрановы, сами куда-то уехали, только Ульяна с Ефимом в Мултаново остались. Их большой дом отдали под школу.
   Раскулачены Савиновы и все те, у кого был хотя бы большой дом: Тарасовы, Колокольцевы. Его дом - правление колхоза "Челюскинец", склады под склады. В доме Тарасова - сельский совет.
   Села со своим населением притихли, припухли. Появились уполномоченные Советской власти. Ни газет, ни радио. Что им говорят: так ли или с искажением - принимали за чистую монету. Весь уклад жизни изломан, а предлагаемый новый - в голове, в сознание не укладывается. В ночной, скорее в вечерний поздний час, когда домашняя ребятня ещё гуляла на улице, и матери с отцом дома тоже не было, сидела Дарья в уединении со своими думами при тусклом свете лампадки. С закрытыми глазами думала о любимом. То ли сон, то ли легкое забытьё, но он ей представился настолько чётко, что, не веря себе, потянула руки к его розовым рукам. Они выглядывают из рукавов военного кителя. Даже волос на тыльной стороне руки невообразимо чёткий. Она чувствует, как Кузьма навалился своей грудью ей на спину, руки кладёт ладонями на Груди. Дыхание её затруднено. "Господи, Боже мой! Кажись, не сплю, не сон это. Ущипну его за руку", - думает испуганно. Обхватывает руки его, а они пустые. Очнулась, взвизгнула и заметалась по комнатам. Упала на колени перед образами, быстро крестится, оглянуться боится.
   "- Уйду из дома. В монастырь пойду. Так жить - сил моих нет. Жизнь оставить? Не могу, мама - не долгий жилец. Ребятишек - мне пристраивать", - шепчет иконам.
   Монастырь - рядом, только мужской. Дарья рассчитывает найти там работу и жить в благочестии с молитвами.
  
  
  
  

Часть вторая

"Жизнь с другого начала"

   Монастырь. Приходит сюда в наем. Приняли,. отвели место в келье для наемных одиночек. Без устали работала в саду, расположившемся с северной стороны бугра, на низменной равнине. Хотела забыться, но уединялась и мысли ностальгии не покидали ее. К красивой худенькой, стройной женщине с острыми чертами лица, черноглазой, молодые монахи в расцвете лет были неравнодушны. Грубостей себе не проявляли, а назойливая вежливость вызывала брезгливость. Не ее стихия. Ей нужна бесшабашность, жизнерадостность народа, с кем она возрастала, жила последние годы. Ушла в разгар лета на рыбный промысел - Черный Бугор. Запах рыбы - ее стихия. Черновой труд Дарью не пугает. На монастырских харчах немного посвежела, набралась былой силы. Устроилась разнорабочей. Комнатка в общежитии. Своя стихия залечивает раны. "Работала как лошадь, рыбу резала, в рассоле воблу низала, носилки носила".
   В поселке Дарью заприметил местный фельдшер, старичок. Он обратил внимание на нерядовую одежду молодой женщины. При­сматривался. При встрече снимал шляпу, кланялся. Такой чести не все жители поселка удостаивались.
   Встретил как-то ее у барака, в стороне от разухабистых наемных на временную работу, бабенок. Подошел:
   - Смотрю я на вас: молодая, интересная - вы не из местных. Кто будете-с, позвольте поинтересоваться?
   Дарье понравилось столь участливое обращение интеллигент­ного старичка
   - Дарья Николаевна Тюрина-с.
   - Очень приятно. Очень приятно. Расскажите-ка о себе, чувствую нутром - вы необычная, не местного уклада. А пойдемте ко мне на чашку чая. Я тут недалеко обитаю.
   Она охотно согласилась.
   У фельдшера отдельный домик. Снаружи неказист, внутри не шикарно, но чисто прибрано. На столике цветы. Живет один, но по дому помогает ему средних лет женщина. Легкие завтраки, ужины готовит сам.
   Чай пили на веранде. В его приготовлении, в сервировке стола участвовала и гостья.
   Разговор задушевный длился до позднего вечера. Она поведала все, о чем кипело в душе, а выплеснуть, освободиться, расслабиться было не с кем, Дарья Николаевна умела передать все свои чувства, эмоции не только выражением лица, мимикой: может и на пол лечь, показать, как тащила ведро с водой из речки Ганюшкино. Ее рассказ уносил человека в другой мир, он, слушатель, улетал в другое пространство, как под гипнозом мага.
   Слушал старик, вздыхал. Хлопал ладонями по коленям себя, а то и за сердце хватался.
   - Вот что, милая голубушка, я не дам тебя в рабство. Мне нужна хожалка. Я завтра же пойду в контору и отпишу тебя. И никаких возражений. У вас есть лекарский задаток и обходитель­ность с людьми. Вас хоть в огонь, хоть под лимб.
   - Я не согласная. Скажут: "А буржуйка-то удрала". Да и работы не боюсь.
   - Помилуйте! Какая "буржуйка"?
   - Купеческая сноха.
   - Выбросьте вы это из головы. Поработайте со мной и увидите, что такие люди - куда не поставь -останутся сами собой. Я вас понимать не желаю. Завтра же, слышите? Завтра же я вас вытащу и...
   - Попробовать можно. Плохо ли научиться лечению людей. Творить добро .
   - Вот и славненько. Завтра же.
   Все получилось у Филомона Васильевича. В его амбулатории - шустрая помощница.
   Работа в амбулатории Дарье Николаевне понравилась, хоть и чувствовала себя "не в своей калоше". Фельдшер - сама доброта, обучает свою помощницу всему, что сам умеет:
   - Вы, Дарья Николаевна, не поддавайтесь нынешнему бого­хульству. Я все делаю с молитвой, и вам советую, Я вас еще на­учу заговорам:
   - Меня старушка одна учила тому, но самой заговаривать не приходилось.
   - Попробуем и этот метод лечения. Вы знаете, я сегодня лечил глубокий порез одному молодому рабочему плота. Мужичок вроде бы веселый, боевой, а глаза грустные. Да вы его, очевидно, знаете - комик клубный. Что-то в нем есть, но что...?
   - Раков что ли?
   - Вы ошибаетесь - Рыков.
   - Первый богохульник, попов высмеивает.
   - Мало ли сегодня заблудших?! Воевал, кажется, против наших, ой, извините...
   - Эх, Филимон Васильевич, что уж там. Мой брат с белыми был, да ног чуть не лишился, да и...
   - Хорошо, хорошо. А я все-таки с ним побеседую. Нужно людей лечить не только лекарством или оружием, но и...
   - Понимаю.
   - Приглашу я и его на чашку чая. Как вы на это смотрите?
   Дарья безучастно пожала плечами.
   - После чая мы с вами подружились ..
   - При вашем участии.
   - Мне все равно, - глубоко вздохнула.
   У Дарьи и в мыслях не было знакомиться с мужчинами. В ней и с ней жила ее любовь, ее Кузьма. Кузьма Алексеевич.
   Чаепитие состоялось. Скромный рассказ Семена Рыкова о себе вселился занозой в душу Дарьи. Хотелось чем-то помочь бедолаге, но чем? Общение за не одним чаем перешло в дружбу. Семен Федорович ростом ниже Тюриной, он понимал эту принятую в людях несовместимость, но желание видеть Дашу не пересилить. Потянулся за Дарьей мужичок, она обратила на это внимание, но мысли о большем ее не посещали.
   - А что, Дарья Николаевна, - Семен Федорович?
   - Мало ли людей с изломанной судьбой?
   - И сломанные прутья могут еще пригодиться, если их связать изломами через некоторое расстояние. Они, пожалуй, не дадут друг другу согнуться.
   - Что вы имеете в виду?
   - Два крика души - рев тигриный.
   - Ежели излом с изломом.
   - Нет.
   - Я вас не неволю. У вас есть время подумать.
   Подумала, и так и эдак, не раз, не два, и сказала "Да". Аргумент: "Хлебнул горюшка вдосталь. Я хоть немного, но что-то от счастья имела. Лучше - вряд ли будет. Двум горемычным сподручнее жить -куковать".
   Свадьбы не было. Молодоженам дали комнату в длинном бараке.
   Рыков мягок в обращении, услужив. Обзаводятся необходимой мебелью, принимают друзей, знакомых. Вроде бы вздохнули, от тяжких дум себя отвлекли. Семен Федорович ружьишком обзавелся, собачкой охотничьей на коротких ножках и с длинными ушами - Армида. Бросит он ключи от дома в траву и приказывает: "Шарш, Армида".
   Если бы она их не находила - в траву бы не бросал. Однажды принес двух лебедей, чем ввел супругу в шок:
   - Да ты что, ошалел что ли? - говорит шепотом, - это же святая птица - грех великий на душу взял.
   - Да я, едят ее мухи, самку, бездумно, подстрелил, в охотничьем азарте. А самец начал такие выкрутасы над ней делать, даже жуть меня взяла... я и его... Не хотелось сиротить.
   - Это ты нас с тобой подстрелил. Добром не кончится.
   - Когда домой нес - у меня мысли нехорошие были. Продам я ружье.
   - Продай, не бери грех на душу. Обойдешься без птичьего мяса. У нас своя жизнь - у птиц своя.
   На том и умер охотник в Семене.
   Зимний, морозный денек. Солнцем залита округа. Время за полдень. Дарья Николаевна штопает шерстяные носки мужа, сам куда-то отлучился. В коридоре чьи-то стучащие шаги. Подошли к двери Рыковых, перемежились, снова удалились. Размышляет Даша: "Что бы это значило?" Вышла в дверь, а около нее кошелка с поклажей. Приоткрывает тряпицу - дитя грудное. Снова накрыла, набросила на себя шубейку - и в погоню. Выбежала на крыльцо, увидела быстро удаляющуюся женщину. Старушкой, по фигуре, не назовешь. "Подбросили!" - мелькнула мысль. Быстро возвращает­ся, вносит кошелку в дом, спешно разворачивает. Упала записка: "Зовут Анной", и все. Дитя в тепле заверещало. Тельце синее, ножки с яркой белизной - обморожены. Заколотилось материнское сердце, руки не слушаются. Схватила отпитую бутылку водки и стала натирать все тело. После этой процедуры, да все с молит­вами, натерла ноги лебединым салом. Тепла не давала, боялась в тельце ломоты.
   Вскоре появился супруг. Дарья радостно, с расширенными глазами:
   - Иди-ка сюда, что нам Бог послал, - разворачивает одеяло.
   Семен вытаращил глазищи, сверлит дитя голубыми глазами, бледнеет. Супруга поняла его выражение лица:
   - Не твое ли?
   - Вполне возможно... Брюхата была. Вернуть?
   - Бог с тобой! Твое - значит, наше. Что уж мы...
   Девочка оказалась беспокойной и днем и ночью. Бутылки с молоком плохо помогали. Видимо, простуда ее оказалась не из легких. Грудные хрипы. Сколько дней и ночей боролись за ее жизнь - не выходили. Умерла. "Бог прибрал". Дом стал тихим, присмиревшим.
   12 февраля 1923 года у них радость в доме - дочка Евгения - Женя, своя кровинушка родилась.
   Полнее жизнь, настрой семей­ный другой. Окна больше света, вроде бы, пропускать стали, обои чище... Ну и слава богу - жизнь продолжается! Сомнения по поводу семейного брака остались далеко позади.
   Сходили в Ильинку, это километров за семь. В семье Рыковых - пополнение. Мария Коротенко, сестра Семена Федоровича, в Ильинку переехала. Она тоже раскулачена - дом, видите ли, "боль­шой". Родственников здесь: племянники, брательник... Но первым делом посетили небольшую церквушку, правда, Семен, входя, не перекрестился и в храме руки не поднял. А когда-то пел в церковном хоре, его голос батюшка расхваливал, предлагал специ­альное обучение. Былое - быльем поросло. Революция свое дело сделала. Попов на сцене теперь высмеивает:
   " Выпьем щас, выпьем тут, на том свете не дадут. С вином мы родились, с вином и помрем. С вином похоронят и с пьяным попом" - любимая застольная Семена Федоровича.

Нововасильево

   Из этого села Рыковым пришло сообщение о смерти матери - Матрены. Отец остался один с подрастающей детворой. Просит срочно приехать. После похорон матери, обсудив обстоятельства дел, Рыковы переезжают в Нововасильево. Милая, малая, родина. Всё тут своё. все тут для Дарьи родное. И запах кизяка, полоев, соленой моряны. Тут-то она не пропадёт. Дома и стены в здоровье помогают. Дом из самана - в центре села, на главной улице. Построен собственноручно. Лес - "чабур-мабур', что означало - собранный, таловый, ветловый, хвойных пород. Ну да ладно... Отцовский дом - ничуть не лучше. Павла пора женить, а младшень­кой сестренке - Марии - седьмой годок. Ее Дарья взяла к себе в семью - Евгению нянчить будет, а там и Валентин на Божий свет у Рыковых появился. Мария имя потеряла - няня, нянька, нянечка.
   Так и зовут ее дети Рыковых, даже те, кого не нян­чила.
   Дарья Николаевна получила в наследство от матери швейную ручную машину "Зингер". Она раньше многое шила на ней, себе и "по просьбе". Застрекотал "Зингер" в руках новой хозяйки. В селе машинок, считай, нет. Пошли заказы. За работу сельчане несут им в дом кто что - рыбу, муку, крупы, молоко и мясо. Семен Федорович стал работать в колхозе, но в него, имея паспорт, не вступал. Настаивают правленцы на вступлении, но он не торопится. Работал на конюшне. Лошадок-то он любил, знал им цену, их характеры.
   Допекли правленцы со вступлением в колхоз... Ушел. Поступил работать на рыбозавод Большой Бузан, рулевым на паровой, винтового движения, баркас "Кострома". Ходил с приемными рыбницами мимо своего села, забегал "на минутку". Приносил на "котел", зарплату, премии, после отдачи последней - просил: "Дай, что ли, на чекушку?"
   Павла женили на вдове Белокосова. Она с ребенком, но беды в том не было. Бабенка общительная, гостеприимная, хозяюшка отменная. Павел повеселел. Тимофей присмотрел себе "спутницу жизни": крупная телом, добродушная, в движениях спокойная. Женили. Всем хороша сноха, а Дашу по имени не называли: то "эй", то "мукнет" или другой звук издаст, но не имя. Бывают такие, но безобидные. Не пересилят себя и все тут.
   Вроде бы семья Тюрина Николая Ивановича "размножается", тем не менее, он решил жениться во второй раз. Приглянулась ему местная молодайка со странным именем Васса, Васёна. Это меланхоличное создание всевышнего, к семейным делам безразличное, ровесница Дарьи. Она стала ее мачехой-матерью. Ирония судьбы.
   Обе понимали всю абсурдность такого сочетания, и Васса не мешала Дарье командовать, решать судьбы детей: Ивана, Марии.
   Ванюшка уже рыбачил, и не безуспешно, с отцом и Вассой. Бабенка молодая, фигуристая, лицом не дурна. В ней зрелая женская потребность. Нащипывала пасынка за "боки". Сгребла его как-то в потаенном месте... Прелюбодеяние выразилось в Васениной бере­менности. Сельчане хихикали, но скрытно. Николая Ивановича поздравляли с зачатием, а он, ухмыляясь, чесал бороду: "Ванюшка, стервец, женить его - покуль не поздно".
   Оженили. Бабенка попалась шустрая, не большого росточка, среднего телосложения, чернявая, как жук, веселая, общительная. Беду Иванову в вину не ставила: "Му­жики должны быть мужиками", делилась Катерина - Катя - Катюша. Отец, вскоре, отдал Богу свою душу. Васса ушла из его дома, поселилась на южных задах села в землянушке-баньке. В тихом одиночестве родила в 1929 году Алешку. Растет он с обличьем Ивана, походка его, семенящая, нос тюринский - "шивоноздрий", характер, повадки, но отца не знает. Не говорит ему мать, молчат сельчане. Васёна уж работает в пекарне: "подай, принеси"...
   Тюринские Алешку привечают, гостинцами балуют. Просят своих детей брать его в игры. А он оказался нелюдимым, в мать пошел.
   В свои игры замкнулся. Васса увезла его в село Цветное, потом в Зеленгу. Годы его прошли в стороне от родственников, а судьба снова с ними свела. В 1975 году он отдал дочь свою старшую Валентину за нововасильевца. На свадьбе, куда по родству был приглашен Иван Тюрин, Алексей еле вспомнил лицо знакомого мужчины:
   - Вроде бы дядя Ваня, фамилию ток забыл.
   - Чай дядя Ваня - Тюрин! - многозначительно поясняет сваха Клавдия.
   - Ну, здравствуй, дядя Ваня!
   - Здравствуй, сынок. - Смахивает слезу.
   - Как жись, дя Ваня? А почему ты меня сынком назвал?
   -Алексей Терентьевич моргает глазами, не сообразит что к чему:
   - Как это? Я не помню своего отца, мать говорила, Терентий, и отчество его дала?!
   - Я твой отец!
   - Он, он, - утверждает Клавдия. - А вот енти твои братья, вон двоюродные сестры.
   Алексея окружили родственники. Все участливо ласкают засекреченного родственника.
   - Гляди вон на брата своего - прям твоя фотография!
   - А как же это так?
   - Потом расскажу, садись со мной, сынок. Всю жизнь я себя изводил...
   Алексей разбогател родством. Как с неба радость свалилась.
   A жизнь в селе идет своим чередом.
   Колхоз кредитовали, обновили рыбацкую сбрую, поставили новый рыболовный парусный фпот: реюшки, трехмачтовые рыбницы морского лова. Одну из них принял Павел Николаевич. Рыбачат Тимофей, Иван. "Все вокруг колхозное, все вокруг мое". Еще существовал частный сектор, но "продыху" ему уж не было. Савиновы и им подобные подверглись вторичному раскулачиванию: Сам Савинов, умер, а его сыновей: Семена, Михаила, мать Оксинью - Горчиху, вместе в семьями, этапом - в Сибирь.
   Сожалеют сельчане о такой расправе, но... Их, власти не слушали, доводы воспринимали, но перед носом трясли соответ­ствующим документом. 1933 год отмечен по России, особенно Нижнее Поволжье, голодухой. А Дарья Николаевна родила пятого. Груди тощие, без молока, а дитя горластое, капризное, голодное.
   Нажует ему рыбную жвачку, в марлю и - в незакрывающуюся потреб­ность. Растет оно жидким, с признаками рахита. Валентин - ее второе - гордость Дарьи. Чисто Тюринский: и в росте хорош, и фигурой, и обличьем. Да вот беда -любитель механизмов. Его отец уж оставил работу в Большом Бузане, работает в колхозе на правах наемного, т.е. без вступления в колхоз, капитаном не­большого баркаса. Валентин не вылезает из машинного отделения, на правах любителя. Мотор суденышка типа "Болиндер" с шарокальной крышкой цилиндра. От него пышет жаром. Летом вспотеть не долго. Вылез как-то потный и нырнул в еще непрогретую воду в реке. К вечеру поднялась температура. Потом потеря сознания. Местный фельдшер дал заключение - воспаление легких. Лечить нечем. Натирание, компрессы. В понизовье - корь. Малой - ушас­тик, тоже в бреду, пожалуй, не выживет. Мечется Дарья Николаевна в поисках средств лечения, да где там! Взмолилась она, стоя на коленях перед образами: "Боже всемилостивый, отведи беду от меня. Оставь хоть дитя светлоумное, - возьми взамен недоноска. Прости меня, Боже, за слова, мысли мои непристойные. Сохрани мне сокола в двенадцать годков!? Пресвятая Богородица, матерь Божья..."
   А Бог распорядился по своему разумению: прибрал к себе старшего, оставив на мытарства трехлетнего. Тяжела утрата, да что поделаешь.
   В 1937 году Бог послал Рыковым еще девчушку, Валюшку - Валентину-Валечку. Она стала последней.
   Итак - пятеро детей: Женя, Виктор, Нина, Гена, Валя - по ранжиру. Забот у Дарьи Николаевны - "полон рот". Купили коровенку, сеном колхоз обеспечивал, уход на плечах Дарьи и ее
   детей.
   Семен Федорович в разъездах, Баркасишко "тов.Молотов" разъездной с начальством и по его указанию. Особо часто возил в райцентр главного бухгалтера - Якова Тарасовича Осина. Он
   - сама доброта, сам пил горькую и капитана угощал. Не раз их видели возвращающихся с берега в обнимку. Хмель - на подвиги тянет. Семен к бабам не ходил, шел к старым знакомым лошадям. Только они принимали его ласку, не обращая внимания на скверный запах. Игривый коняга - Рыжий - позволял себе прокатнуть "уважае­мого человека". Гарцует как-то Семен Федорович на Рыжем, перед сельчанами демонстрирует "революционные" трюки. Рыжему его выходка не понравилась, и он легко, пьяного, сбросил у калитки дома. Мол, иди... Рыков упал лицом в кирпичный настил у калитки. Потекла кровь из лица. Прохожие взвизгнули: "Ой, мамочка, убила видать насмерть. Кликните хозяйку!" Сбежался народ: "Видаца пьяный, ишь как разит". Выбежала семья Рыковых. Семен тяжело поднял голову.
   - Игривый, чертяка, - говорит со стоном.
   Помогли встать, завели в дом.
   Дарья выпроводила детей, она при них мужа не ругала и не позволяла выносить ссору ему.
   Рыков не из тех, кто жену ругает. Он чувствовал в ней силу ума, всецело подчинялся.
   - Мне твоя попойка уже надоела. Иди-иди.
   Семен уткнулся в подушку и вскоре захрапел. Дарья Николаевна выручала сельчан в лечении болезней без лекарств. В первую очередь заговор детских грыж. Массажировала поясницы. Приходит как-то Петряй Масютин. Рыбак и матерщинник отменный. Полусогнутый, на полусогнутых с матом ввалился в дверь.
   - Петя, будешь лаяться - выгоню в шею.
   - Бля буду - не буду. Поруби? А?... ули тебе делать, а я те на котел, бля буду, дам.
   - Выгоню ить!
   - Ну я ендыкый, бля буду. Поруби, умираю.
   - Тогда молчи совсем.
   - Молчу, молчу, а че делать-та?
   - Становись на порог: руки за порогом, ноги перед порогом,
   на четвереньки.
   - Ет раком штолить? Чай так ток баб ставят.
   - Вот отрублю тебе язык поганый к бесам...
   - Ну, молчу, молчу.
   Дарья кладет на спину Петряю комель веника и обухом топора собралась стучать по метле.
   - Слушай меня: значит, ты спрашиваешь меня: бабка-бабка, что делаешь?
   - Какая ишшо бабка?
   - Ну я буду бабка.
   - Ни хрена себе "бабка", на те пахать можно.
   - Да цыц што ли. Говори! Тьфу, спрашивай!
   - Ну... уй с тобой штоля. Бабка-бабка, мать твою...Ты че делышь?
   - Тяп, - ударяет довольно сильно по комлю веника, лежащего вдоль позвоночника. Одежда не снята.
   - А теперь говори мне: руби, руби, чтоб отрыжки не было.
   - Кака така отрыжка, Бог с тобой?
   - Давай, давай, а то башку отрублю: ей бо.
   После трехразовых ударов - отпустила.
   Петро встал с кряхтеньем, с матом. Три сеанса. Боли прошли. За работу - огромный сазан и таз с судаками.
   С такими безграмотными сельчанами, не слыхавшими культурной речи, и Дарья стала говорить на местном диалекте.
   Ново-Васильево тоже коснулся ликбез. Рыкова стала в этом деле инициатором, за что в награду получила красную косынку. Сама тоже училась. Главное - научиться читать и хотя бы распи­сываться.
   Дети ее учились в школе местной, до четырехклассного обра­зования, а семилетку, что тогда считалось нормой, заканчивали в селе Марфино. Понедельно, с житьем в интернате.
   Зубрит Женя стихотворение о дружбе Ленина и Сталина "Два сокола", где "один сокол Ленин, другой Сталин". Последыши "ухи развесили", тоже стараются запомнить.
   Туалеты в селе примитивнейшие, иногда узаборные. После завтрака отправились справить нужду Генка с Валюшкой. Уселись почти посередине двора. Соседский подросток - Николай, глядя на них поверх камышового забора, улыбаясь, спросил:
   - Сидите?
   - Сидим, два сокола ясных..., - комментирует старший.
   Ликбез внес свою лепту в села понизовья. Почта заработала, письма, газеты, журналы и не только для учителей но и для более или менее грамотных. До того в селе Ново-Васильево был только один грамотей. К нему ходили с просьбой письмо прочесть или написать. Никто уж не помнит его фамилии, но сохранилась поговорка: "Пиши Гур Гур Лич"" Так обращался к Григорию Ильичу местный, довольно богатый казах по имени Танатар: "Пищи - Гур Гур Лич". Карашо пищещ - курица дам. Може - гуса".
   В конце тридцатых годов появились первые кинопередвижки с электрическим генератором ручного вращения. Два-три парня попеременно вращали ручку механизма. Они впускались в клуб бес­платно.
   Первый агитфильм демонстрировали прямо с моторной рыбницы "Челюскинец" на берег, где на шестах вывесили белый экран. На это чудо сбежалось, на халяву, все село. Старухи шипели на идущих к берегу: "Куда прете, окаянные. Нечистый дух вам башки кружит, а вы хайлы, зенки раскрываете... Господи, прости нас, грешных."
   Перед фильмом - киножурнал. Сельчане "воочию" увидели сво­его вождя Иосифа Виссарионовича Сталина с дочкой на руках.
   Добрая улыбка, добродушное помахивание рукой. Нормальный чело­век. "Чово страху нагоняли?"
   В деревянном доме показали звуковой кинофильм - "Чапаев".
   Узнав о привозе этого фильма, Семен Федорович с великим пере­живанием, нетерпением ждал начало демонстрации. Во время про­смотра - плакал. Стучал кулаками по своим и супругиным коленям.
   После фильма - семейное обсуждение:
   - Врут. Показывают, мы выскакиваем конницей из-за лесу. Какой лес? Когда - степь матушка, ковыль по пояс.
   - А Анка?
   - Ды никакой Анки не было. Пулеметов-то раз-два и все. Винтовок не всем хватало, все больше сабли, да шашки.
   - А Петька, адъютант?
   - Василь Ваныч всегда с народом, с командирами. Вертелся около него какой-то. Но не так, как в кино показали. Я бы знал, чай, не простым красноармейцем был...
   - Ну, а...
   - Нет, ребятишки... Дайте мне отдохнуть.
   - Отстаньте. Пусть отец ляжет маненько. Вы не были в этой бойне...
   Никто из сельчан не отличал - документальный фильм или художественный, все принимали за "чистую монету".
   Появилось в селе и чудо техники: телефон, радио. Любимой песней сельчан была песня по радио: "Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда". Появилась возможность даже деньги "по проводам" пересылать или получать. Ошеломляющее событие - по проводам деньги?! Посылки - куда не шло, их на баркасе привозят, увозят. Местный, древний казах решил воспользоваться чудом, пришел на почту с валенками под мышкой:
   - Драаствуй, дошка - телепон. Телепон работит?
   - Да, дедушка, а что вы хотели?
   - Ете, сину валенка телепон хошу послайт.
   - Деда, валенки можно послать посылкой. Запакуйте или обшейте материалом.
   - Материалом? Э... дарагой! Cap Николашка - берил у мене барашка. Осып Сталин - последний рубашка. Какой материал?
   - Тогда в фанерном ящике. Адрес знаете?
   - Кнышна. Идрис - сына моя, Ганушкин живот.
   Культура, ворвавшаяся в села, не вытеснила отношение к рели­гии, вероисповеданию. Старух не переубедишь. Они внушали молодежи: провода, железные птицы - проделки сатаны. "В писании говорится: придут времена, когда у людей помутится ум-разум. Будут великие побоища, сын - на отца, брат - на брата. Весь мир окутает железная паутина, по небу будут летать железные птицы. При жизни такой, несносной, придет человек к горе и будет просить: гора, задави - раздави меня? Гора отвернется. Низвергнутся небеса и выйдет Бог - судья. И спросит мертвых и живых о грехах человечьих. И воздастся всем по их жизни земной. Кому в рай, кому в ад. И будут грешники кипеть в смоле вонючей. А главный сатана - огонь в аду разводить будет. Имя его складается из пятнадцати спичинок".
   - Ех ты! А как складать-та?
   - Выкладай из спичек буквы.
   - Ну и что будет? Како имя-та?
   - По-разному складывали, а имя так одно получали - Ленин.
   Шалели люди от сбывающихся предсказаний, верили на слово. Церковные праздники отмечали повсеместно и с прежним раз­махом. Власти, нужно отдать должное, тому не мешали, по крайней мере в селах. Детвора ходила славить рождение и возрождение Христа с утренних потемок до рассвета. Их ждали в каждом доме с пирогами, конфетами, с деньгами-монетами. В потемках исчезали из дома и дети Рыковых, кроме двух малолеток. Генка славил матери:
   - Маленький юньчик, сел на стульчик, вынул кутачок, подайте пятачок.
   - Мать моя божья!? И кто тебя так научил?
   - Дядя Петряй.
   - Кошке башку на колбане отрубил, тоже тебя дядя Петряй научил?
   - Ну ты же сама сказала: "Ух она, кошка, башку ей отрубить". Я и отрубил.
   - Хорош гусь. Варенье съел сам, целых полбанки, а на кошку свалил? Я и пошутила.
   - А как я достану, туда ток кошка запрыгнет!
   - Мы ходили за чаканом. Так? Ты дома один был?
   - Ну да. Валя еще.
   - Она в зыбке спала. А ты стул на стол, и с посудника варенье снял. Съел полбанки, оплел? А на кошку свалил..?
   - Неет...
   - Че "неет", блюдцем банку кошка покрыла? Вот на том свете тебе тоже башку отрубют.
   - На том свете, пущай.
   - Ну, на блин, пока теплый. Сахаром посыпать?
   - Варенье намажь.
   - Ты свое съел, а башку - кошке отрубил. Топай отсель. И больше не смей такой грех себе на душу брать. Может, после смерти ты кошкой снова родишься, а тебе башку - долой.
   - Нет, я птицей буду.
   - Ишь ты...
   -Генка видел в полете "арапланы". Они в понизовье саранчу морили. Рыбаки такое действо ох как не одобряли, но привыкли подчиняться Советской власти. Только "мурзились". Вместе с саранчой погубили других насекомых, чем питалась молодь рыбы. Спроси бывалого, старейшего рыбака, и он скажет, что той рыбы, что была до 1935 года - нет.
   Виктор Рыков, уже большенький мальчонок, построил двухкрылый "самолет" из чаканинок. Связал четыре полуметровых чаканинки с носа и с кормы - хвоста. На месте крыльев поставил четыре распорки, получилось "пузо" - фюзеляж. Плоскость крыльев нанизал на заточенные прутики, пришил к фюзеляжу сверху и снизу. Тоже хвостовое оперение. К пучку пристроил на гвоздике пропеллер. Бегает по дому, по улице - он вращается. Генка от брательника не отставал.
   - Вить, а Вить, давай полетим нам нем в Москву, а?
   - Ну, что быть, давай.
   - Нончи?
   - Нет, завтра утром.
   - Рано, рано? до нее, наверно, долго лететь!?
   - Я всю ночь спать не буду.
   Ночью Генка летал во сне. Мог - винтом в небо, или спуститься плавно, над раскатами лететь. Рано утром теребит братика.
   - Вить, пора.
   - Иди отсель, детеныш.
   - Ды ты че!? Я уж фуфайку, еду взял в зембель, а ты дрыхнешь!!
   Виктор лишь перевернулся на другой бок. Дети все спали на полу, на чакане. Генка завыл, пошел к матери с жалобами. Она проснулась, смеется:
   - Куда ты с зембелем-то?
   - В Москву, - держит с натугой кошелку из сплетенного чакана.
   - Че ты там забыл?
   - К товарищу Сталину.
   - Ух ты! В гости что ли?
   - Ага. Скажем ему спасибо за кино и радиву.
   - Дурачок ты мой, ну, садись в араплан ентыт, с тобой полетим
   - С тобой мы его изломаем.
   - Садись один, зембель повыше держи.
   - Он изломается.
   - Вот видишь, соображаешь, что это не всамделишний, игрушечный, а лететь собрался. Подумай в постели . Ложись спать.
   Генка разочаровался наглухо. С Витей не разговаривал. весь день. Мать отругала сына за "обман несмышленыша". Витя и исправил свою ошибку, подарил "шедевр" братику, пристроив колеса из шпульки после ниток швейных.
   С тех пор Генка самолично строил себе игрушки: "реюшку" парусную, велосипед из обручей от бочки. На брошенном руле от бударки катался на полоях. Для отталкивания "лодки" нужен был кол. Есть такой на крыше сенцев. Полез он за ним через крышу дома. Крыша камышовая. Нижние комли покоятся на деревянной пластине с креплением "на честном слове". Наступил на нее и рухнул наземь рядом с кипящим самоваром. Ушибся здорово, перепугав мать и семью. Расстроились... даже пирог - вкуснятину не съели. Особенно сильно была разбита верхняя губа, выбиты зубы. Зубы выросли новые а шрам на верхней губе остался на всю его жизнь. На память. Соседки сокрушались: "Будет губа заячья" а мать: "Вырастет, усы вырастут, закроют". Семен Федорович детей игрушками не баловал. Угощал "город­скими" конфетами своих и чужих, при этом в шутку говорил: "Кто знает, может мой?" Брал с собой в поездки к рыбакам.
   - Пап, пап, чей-та? - показывает на предмет на воде. -Пропал! Вон она! - кричит Витя.
   - Это тюлень.
   - В реке?
   - А он за рыбой охотится.
   Рыбаки капитана уважали за его честность, добропорядочность, за веселый нрав. Накормят ухой, водчонкой угостят, детей стерлядкой живой побалуют.
   Однажды взял он с собой в город пятилетнего Генку. Тот сидит на носу баркаса. Одноцилиндровый "Болиндер" в 14 л.с. давал деревян­ному корпусу сильную вибрацию. Откроет пацан рот, издает простой звук, а он исходит в синхор вибрации, будто на телеге по мостовой.
   Поразило мальчонку величие Волги. Тогда островов напротив города не было - ширь морская!
   Огромная стоянка судов, пароходов. Смешной пароход с колесами сзади. "Зюйд" назывался. "Америка России подарила пароход. Сам урод, в жо... ноги и ужасно тихий ход". Вот док огромный. Не думал тогда Генка, что он будет докером. Мечтал стать летчиком. Через Волгу перекинут мост длиннющий, длиннющий... Вагоны идут по нему игрушечные. В те времена мост был через Волгу от Приволжья, до поворота ее на Запад.
   Громада городских домов, снующая толпа, дребезжание телег на мостовой по улице Чехова, шум трамваев - давило пугливого мальчонку,
   - Пап, у меня голова болит.
   - Сейчас я тебе лекарство куплю.
   Купил мороженое пломбир с двумя вафельными пятаками сверху и сни­зу. Генка держит холодную штучку, она течет. Как принимать такую огромную таблетку, не знает, и отец, держа его за руку, молчит.
   - Па, у меня пальцы мерзнут.
   - А ты что его в руках держишь, ешь его, облизывай скоренько...
   - Ух ты! - щелкает языком. - Пап, а мы куда?
   - К тете Ире поедем на Казачий. Сейчас наш трамвай подойдет, и поедем.
   Ошалел пацан от впечатлений. Дома спросили его:
   - Ну, как город? Понравился?
   - Ага, ток покакать негде.
   А дружку своему, Мишке Новикову, заявил:
   - Знаш каки мы богачи! О! У нас свои транвай в городе.
   - Не ври, он обчий.
   - Нет, мне папа сам, по секрету сказал: "Щас наш транвай придет". Сталин услышит, что "наш" и утбирет.
   - А у нас зато карета, вона какая!
   - У, она старая, без колесьев.
   Генка при этом жует белый-белый хлеб из ржаной муки высшего сорта - пеклеванка. Она хоть и мягкая, но с нее изжога и в горле застряла, не глотается.
   - На, Миня, хлеб, я больше не хочу.
   - Ну давай. Ты у меня друг!
   Прошпа у Генки "затычка", и он снова хлеб отобрал, "сам хочу". Рыковы жили в общем-то неплохо: "Не хуже других. Неча Бога гневить", - говорила хозяйка дома. Она была полновластной хозяйкой, так как хозяина в доме почти не было. говорят в народе: "Покажи мне свой инструмент, и я скажу, какой ты хозяин". Молоток в доме был, но маленький, сапожный. Был топор зазубренный, посаженный на треть черенка. Вот, пожалуй, и все. Зато сапожник свой. По семейной заявке и не более, после осмотра дырявого валенка подавалась команда:
   - Даша, где мой инструмент? Витя, тащи фартук мамин. Гень, поищи дратву и щетину...Тут, Даша, я подпятники, а на нос союзки...
   - Пап, тесноват валинык.
   - Растопчица.
   По воскресеньям в доме запах пирогов. На пирог сходятся родствен­ники, идут, как к матери. В большие праздники дом пустует. Всю семью Рыковых, поочередно, приглашают братья и их супруги - Тюрины. Никакой межсемейной "грызни", шутки, смех, остроты, объятия, поцелуи. Дружны были и дети между собой. Родители заставляли родниться. Они и без нажима дружили.

Один день

   Раннее летнее утро с багряным восходом, в тишине с комариным гудом. В саманный дом, под камышовой крышей, стоящий в центре села, вплывает в раскрытые окна на ночь, через марлевые занавески, утренний прогорклый запах догорающего курева из вольера коровника. Капризный Генка проснулся первым. Хотел, как всегда, поканючить, но, видя спящих брата и сестер на полу, решил помолчать. Крутнулся пару раз вокруг своей оси, зевнул, встал и, шатаясь спросонья, побрел к двери. Одел мамкины калоши, хлопая ими, вышел во двор по нужде. В его голый зад впился комар. В коровнике звон молочной струи, хруст коровьей жвачки, ее вздохи. Мать корову доит. Сходить бы к ней, пар­ного хлобыснуть, да комары заедят. Поднял рубашку, присел на корточки у камышового забора и... Хлопает рукой по голому, теплому заду, гоняя комаров, и не заметил, как всю свою поклажу уложил в галошу. Встал, не оглядываясь, похлопал в дом. Вылез из галош, задев пяткой что-то мягкое, ушел в общую постель. От дополнительного запаха проснулся "жидкоствольный", рыжеволосый Витя. Обнюхал зады сестер, остановил нос над Генкой:
   - От тебя несет, детеныш!
   - Генка отвернулся, припух. Проснулись остальные. Кроха Валюшка кряхтит в подвесной зыбке. Детский переполох от дурного запаха. Встал вопрос - кто?
   - Эй, да он в галошу напорол! - кричит Женя из задней комнаты.
   Генка понял свою оплошность и быстро слинял к матери под защиту. Она уже закончила дойку, спешит с теплым молоком к знакомой женщине, у которой сепаратор. Генка с воем устремился за ней. Держась за юбку, вошел во двор, где уже стояла очередь из женщин на перегон удоев. Из их разговора он понял, что всем им нужно молоко - во как, но Советская власть заставляет сдавать масло. Он много наслышан о черной силе советской власти, которая знает о всех и все, от которой ничего не утаишь. Живет она где-то рядом, то ли в темных коровниках, то ли под крышами домов. По крайней мере он ее, слава Богу, в глаза не видел. Он ее не боится, потому что еще маленький, но при встрече может ей еще и нагрубить.
   После перегона молока вернулись домой. Генка уговаривал мать намазать ему хлеб маслом "ну хыть чуть-чуть".
   - Нельзя, сыночек.
   - Мам, дык у нас полным-полно масла и еще люди к нам во по скольку носют.
   - Они носят не для нас. Я от них принимаю, чтобы потом сдать Советской власти. Неси кусочек, намажу я тебе, но только чуть-чуть. Съешь быстро, чтобы никто не видал. Понял? На, иди отсюда.
   Генка вышел с хлебом масляным на улицу и стал озлобленно кричать:
   - Эй! Советская власть! А я вот он! У меня хлеб с маслом, а тебе не дам, окаянная. У!
   Его услышала Анастасия Новикова, соседка, схватила за шиворот и с испугом сдала Дарье.
   - Убери ты своего сорванца, беды бы не было.
   Генка отхватил подзатыльник, вслед шлепок тряпкой. После завтрака дети разбежались, оставив Генку нянчить Валюшку.
   С баркаса пришел отец. После завтрака раскрыл областную газету "Коммунист", читает, прищурив голубые глаза.
   - Что там пишут?
   - Риббентроп с Молотовым подписали мирный договор. Так что войны не будет, не грозит. Вот гляди, Гитлер с товарищем Сталиным руки пожимают.
   Генка Риббентропа не видал, не знакомили его. На товарище Молотове отец работал. Дядя Ваня Бышкин на моторной рыбнице "Челюскинец". Наверное, еще один баркас колхоз купил - "Рыбин троп!"
   - Дай взгляну на Сталина? - просит Дарья. - Не нравится мне снимок, - заключает. - У Гитлера взгляд с хитринкой.
   - Какое наше дело, как смотрит. Лишь бы не было войны!
   - Войны? А чей-та Германия у нас утюги чугунные закупает немыслимым числом, а нам гребешки - вшей чесать, поставляют, Войны не миновать.
   - Брось, Даша, паниковать. Выдумки твои.
   - Ты всмотрись хорошенько в Гитлера!
   - Что на него пялиться. Не будет, и все тут, могу поспорить.
   - Спорить не хочу. Если войны в скором времени не будет, то пусть на моей ладони шерсть вырастет. О так - ота.
   - Да чур тебя!
   Отец ушел на баркас, а мать по общественным делам. Она, уважаемая женщина села, была избрана в состав Совета. Генке разрешила гулять после того, как заснет Валюшка. Валька, грудной младенец, спокойная девчушка, голубоглазая толстушка, не спит, улыбается Генка. А ему от этого не легче. Жди, когда это чадо глаза сомкнет. А, впрочем, чего ждать? На днях он с Виктором был на Селенском бугре, ковырял черепки, камни - следы бывшего села, нашли пятаки красномедные с орлом. Где они? Ага, вспомнил. Принес Витькину заначку и положил тяжелые пятаки на глаза сестренке. Она не сопротивлялась и в таком положении заснула.
   Генка - слинял. Полуденный, звенящий в ушах зной заставил сельчан залечь в прохладе домов с закрытыми ставнями на день. Дарья Николаевна вернулась после своих хлопот, подошла проверить сон дочурки. Увидев пятаки на глазах, она осела на пол. Их кладут мертвецам, когда глаза приоткрыты. Она насмотрелась на мертве­цов за свою жизнь, а тут ... Опомнившись, вскочила, смахнула пя­таки... Вапюша открыла глаза, улыбается матери. Мать заплакала от радости:
   "Стервец, рационализатор! Умен, кобель".
   Появившемуся вскоре Генке мать выдала первый в жизни гонорар в форме тряпочной экзекуции. Наорался он и уснул. Сквозь сон слышит уж изрядно надоевший мамкин пулемет "Зингер". К ве­черу села оживают. Повсюду голоса, звон жестяных ведер, с кото­рыми на коромыслах идут в гавань и на речку за водой. Слышен зазыв своих коров: "Зорька, Зорька..." По задней улице пастух едет на кобыле трусцой, что-то в ее брюхе крякает. За околицей шкодят взрослые пацаны, оттуда кричащий смех.
   - Галина, что там детвора отчубучила?
   - Борька Осин, с рыжим Красновым чудят. Верблюду за хвост банки жестяные привязали!...
   - Вот бесы, неугомонные.
   По селу плывет запах курева из коровников, из под столов, вынесенных на лето под камышовые навесы. Спасу нет от комаров! Молодежь, предзамужнего возраста, собирается у клуба, в руках ветки ветловые, обмахивают ими лицо, ноги оголенные. Где-то слышен перебор гармошки.
   Пожилые и замужние женщины, мужики усаживаются на лавочках перед своими домами. Грызут семечки, у кого нет - делятся. Здесь обсуждаются сельские события, городские страсти - мордасти. Наблюдают и комментируют проходящий мимо "косяк" прогули­вающихся. Девчата "неводом" под ручки, парни сзади на небольшом расстоянии, с гармошкой, с семечками, с ветками, девчата поют слаженными голосами, а парни лишь слушают, "сочувствуют". Не все разбредаются потом по парам.
   - Вера! Шура! А ну марш домой!
   - Ну мам...
   - Я кому сказала! На калитке крючок набрось, а то сама открывается, собаки шастают.
   Темная, душная ночь давит сельчан к подушкам. Замки, запоры были, но от домочадцев, на сундуках, где хранились конфеты, сладости или "казенная" водчонка. спички. На завтра ожидается "Пробег". Это парусная реюшка - связующее звено с рыбаками, работающими на Каспии. В понизовье не говорят "плыл под парусом", а "бежали парусом". Вот и почтовое судно "пробегало", отсюда и название. Сельчане называли просто: "Пробик". С ним посылали письма, гостиницы и даже пироги. Оттуда тоже письма, товары, деньги за сданную рыбу. Одни засыпали в домах, другие на бахчах. После спада половодья, а это в конце июня,сажали бахчевые культуры. Все успевало вызревать до начала холодов и ранее.
   Во дворах, да и по селу, никакой растительности. Редко у кого во дворе дерево увидишь или клумбу с цветами. Вода далеко, поноси-ка на поливы.
   Колхоз занимался лишь рыболовством и животноводством. О растениеводстве - мысли не было, потому, что все затоплялось половодьем, оставались на суше лишь небольшие возвышенности и, конечно, бугры. Береговая часть села оставалась в воде. Между домов ездили на куласах и бударках. По задней улице, ранним утром, на восходе солнца, можно было побегать за нерестующим сазаном, что и делала детвора.
   Жизнь не из легких, но спокойная, заметно улучшающаяся. Бедняцких семей не было. Всем находилась работа. Детям - детский сад и школа. В конце тридцатых годов Чуркинский монастырь был полностью ликвидирован, ценности вывезены в неизвестность.
   Благодать его усадьбы, корпусов зданий была подготовлена под "дом отдыха им.С.М. Кирова". Сюда был продан колхозный баркас "Тов. Молотов". Его капитану предложили продолжить работу на новом месте, предоставили отличную, по тем временам, квартиру.
   Семья Рыковых переезжает в 1939 г. в Чуркин... чур меня, в дом отдыха.

Санаторий

   Квартиру Рыковым дали на берегу благодарной речушки, берущей начало от реки Червяковка, выходящей в реку Чурка, около села Колки. Дом, новый, двухквартирный. Во второй половине пожилая чета, привет­ливые, гостеприимные. Западная сторона дома - поменьше восточной половины. Он первый, если считать от моста, перекинутого через речку на трассе Могой - Санаторий. Сама трасса построена монахами, на валу. С правой стороны ее, если ехать в Большой Могой, посажены тополиные рощи. Тополь белолистовый, развесистый. От моста до санатория трасса была посыпана крошкой из жженого кирпича. По берегу от моста к хутору, из семи домов - крутояр с бархатом пырея - место купания отдыхающих. У начала хутора - водокачка, в здании из кирпича. Стоит она у начала еще одной тополиной рощи и в окружении ее. Отсюда ле­систый берег до... на сколько глаз хватает. За речкой снова широкая лесополоса из ветел. Здесь заросли ежевики, а за всем этим богатые сенокосы, заросли куги и камыша. Тропинка, ведущая к санаторию от
   Хутора, проходит по зеленой поляне с будто насаженным кустарником, похожим на тую, с оранжевыми цветками - султанами. Мимо санаторного огорода, затем снова тополиная рощица, а слева - сады. От хутора на восток берет начало сухой ерик, тоже поросший лесом. Между ериком и хутором птичья ферма. Междулесье в густой заросли солодовника. Все это будто покраплено белыми пятнами - куры инкубаторские. Они, как правило, теряют яйцо в солодовнике. Птичницы просят местную детвору:
   - Ребятишки, хоть бы яицы пособирали?
   - Ну их.
   - Домой возьмете.
   - Ладно.
   Женя, Виктор, Нина сходят разок, принесут в дом ведро яиц - на­сколько хватало. Потом снова в кусты.
   Такого обилия растительности, замысловатости природы дети Рыковых и во сне-то не видали.
   На воде у берега, где стоял хутор, череда прогулочных шлюпок. Щебет птиц, карканье вездесущих ворон, жизнь бьет целебным ключом.
   Дети хутора очень дружные. Они устраивали совместные игры: то качели к сучкам тополей пристроят, то в огромной деревянной бочке-чане с горки катаются. Закатят на небольшую высотку, с криком во внутрь ее, катнут - и куча мала! Крики, визг девчачий. В принципе, по возрастам, не так уж и много шаловливой братии. Те, что повзрослее, посолиднее, шли в клуб санатория или гуляли по аллеям.
   В сентябре Женя с Виктором в школу Могоя, а Нина в местную четырехлетку. Шла она как-то с местными школярами домой мимо бахчевых санатория. Всем гуртом к морковке и крупнющим помидорам. Сторожу, сухопарому старому еврею, детям ничего не жалко, но в силу служебного долга - окликнул: "Это еще что такое!?" Шкодливых - ветром сдуло.
   Оставив охраняемый объект, кому он нужен, дед пошел к Рыковым:
   - Ваша школьная сумка? С фамилией вышитой.
   - Ну а как жа? А я смотрю - девка в дом нырнула, припухла.
   - Возьмите.
   - Баа, полную сумку наворовала!
   - да они только по морковке выдернули и удрали. Это я вам помидоров наложил. Может, нет у вас?
   - Вы же видите, какие у нас свои, красавцы...
   Их огород расположился между домом и тополиной рощей, почти до дороги, идущей вдоль хутора из Колок. Загороди - никакой.
   Познакомились, разговорились. Оказывается, их сыновья, Виктор и Моня - дружки. Вместе в школу ходят за шесть километров.
   На кухне санатория Рыковым предложили отходы столовые, админи­страция выписала поросят, за символическую цену.
   "Не жисть, а малина", -- шутила Дарья. А почему бы и нет, когда на душе - благодать.
   Вот так и жили до 1941 года. Года начала войны с фашистской Германией.

Лето сорок первого

   В жаркую - рыбак отдыхает. Рыковы пригласили к себе в гости "хоть раз бы съехались", всю родню Тюринскую и сестру Марию - Матвееву с Александром. В доме шум, смех, нескончаемый юмор, запах печеного, жареного. Мужички в тени рощицы уж "квакнули" и от шуток - удержу нет.
   В доме для пира места мало, да и нужды нет - париться. Уложили закуски, посуду, спиртное в корзины и ушли, через мост за речку на лесную поляну. Федор Бобриков, молодой, женатый симпатяга с белыми кудрями, сосед, несет играющий на ходу патефон. Несет его осторожно, чтобы головку съема записи не потревожить.
   Мужчины очищают бархатную поляну от веток и мусора, спугнув в кустах отдыхающую, голую парочку.
   - Баа, бистыжи какиии?! - удивляется нянька - Мария.
   - Маруся, натяни маненька клеенку на себя, тарелки сдвинь в сторону. Не говори. Что-то народ совсем обезумел. С ранья молодежь, нынче утром раздурилась, ведрами воду друг на друга льют, орут, как сумасшедшие. Не к добру это. В последнее время душа неспокойная, -делится своими опасениями старшая сестра.
   К их разговору присоединился Павел Николаевич:
   - Восейка начальник какой-то был. Говорит, мол, тревожно по границам.
   Глаза у Павла грустные, голубые на фоне черного лица, от морского загара.
   - Да ладно вам каркать, наливай давай, ити иво ... Федор, давай каку-нето плясовую, али про провода, которые, мать иху, загудели.
   - Хватит штоль лаица, сыболай, - толкает мужа Мария Николаевна.
   - Да пошли вы в звизду, каркают, а не наливают.
   Гром тарелок, кряхтенье усаживающихся на траву, шутки...
   - Ну, дорогие мои родственники, на правах хозяина того, что наготовлено, от всей нашей семьи низкий поклон вам. Люблю я вас всех, а говорить красиво не умею. За свидание!
   - Давай, дядя Сеня, давно мы с тобой не пропускали, - тянет стопку Федор Бобриков.
   - За дружбу!
   - За мирное небо.
   - За вас, Семен Федорович, Дарья Николаевна, люблю я вас прям не знай как, - изливает свои эмоции Матвеев. Мария, прищурив свои скрытые глаза, растягивает губы в улыбке.
   До песен и плясок дело не дошло. Их прервал скачущий всадник по валу - трассе. Он еще далеко, но скачь его не рядовой.
   - Сень, - расширила глаза Рыкова, - сбегай-ка ему навстречу, не беда ли какая?
   Семен нерешительно, нехотя встал и пошел заплетающимися ногами, походка у него такая, неспешная, в полуразвалку.
   Все стихли, и только патефон исполнял арию Фауста "Блоха".
   Всадник чуть притормозил и что-то крикнул, прихлопнул коня голыми ногами.
   Рыков сначала побежал, потом сбавил ход. Не станет пугать компанию. Голова опущена.
   - Война, ребята..., говорит дрожащим голосом.
   Переполох неописуемый.
   - Сворачиваемся, наверно, Даша. Не до веселья нонче, - предлагает Павел Николаевич.
   - С Германией?
   - Ну а с кем еще.
   - Эх мать твою разьендык!
   - А нам какая разница, ково пороть! Кому башку сворачивать, -храбрится Федя. - Наливай, дя Сеня, может, в последний раз. Налили себе - только мужчины.
   - Ну что, родные?! За разгром!
   - Ну чтоб им поперхнулось.
   - За победу!
   Женщины уже гремят посудой, бутылками, сворачиваются.
   Тимофей обнял Дарью:
   - Не переживай, сестрица. Бог даст, и это одолеем, - всплакнул.
   Разъехались. Вечером уж были по своим домам. На второй день, в середине дня, Генка увидел на дороге дядю Тимофея. Он в зеленой, выгоревшей фуфайке с котомкой за плечами.
   Генка бегом к матери с известием. Она выпорхнула из коридора, вытирая руки о фартук, побежала навстречу. Обнялись, всплакнула. Ведет в дом брательника "хоть на минутку".
   Разговор их был недолгим, последним, с плачем и поцелуями. Не возвращаясь к нему, скажу, что Тимофей Николаевич был тяжело ранен, умер. Похоронен в Тбилиси на братском кладбище - могиле, Никто еще из родственников не посетил ее, и посетит ли? А хотелось бы всем.
   Все завертелось, закружилось в обратную сторону, на сворачивание, закрытие, сокращение, ликвидацию.
   Сразу же прекратил свое существование дом отдыха. Как теперь называть поселенье? Дом отдыха, санаторий, монастырь или самой обычной щепкой - Чуркой?
   Назову по существу деятельности:

Детдом N 1.

   В который раз у Дарьи ломается жизнь. Привыкнуть к изломам очень даже трудно, с ними - вся ее жизнь.
   Генка идет к отцу на баркас, где он базировался - на реке Червяковка, на яме у крутояра. Шел через северный луг. Переходя дорогу, идущую от Ямного к санаторию, услышал непонятный звук,
   напоминающий рев быка. Глухие, ритмичные удары будто колотушкой по пустому стволу дерева, -ловя звук ухом, как локатором, повернул голову в сторону Ямного. Оттуда двигалась темно-серая масса в виде стада овец. Всплесками пламени сверкали незнакомые предметы. С испуга Генка сиганул в канаву с густой зарослью бурьяна. Неотрывно, с раскрытым ртом следил за надвигающимся чудом. Не то ли светопредставление, о котором предупреждали древние старухи? Различает строй людей в одинаковой черной одежде. Люди какие-то маленькие, не взрослые. Впереди несли необычные трубы навроде огромных пионерских горнов, изрыгающие звуки. По огромному барабану наяривали колотушкой. Детский ум ему подсказал, что это новые жильцы - дети. Но почему такие грустные, в черной одежде? Впереди строй парней, затем подрост­ки, пацаны и маленькие дети. За ними такая же разновозрастная партия девчат, девчонок и крох.
   По бокам идут сопровождающие взрослые. Генка таким образом впервые, воочию увидел оркестр.
   На бугре санатория стоят группки людей.
   Проводив мимо себя строй по пыльной дороге, он побежал к отцу. Отец-то уж знал, что к чему, хоть в санатории не было ни радио, ни электричества.
   - Это дети, потерявшие родителей, которые воюют с германцами. У многих погибли, разбомбленные дома. Они будут здесь жить. Их нужно жалеть, с ними подружиться. Идем домой, маме расскажем. Отец шел быстро.
   - Не отставай.
   Мать встретила новость с тревогой, ломая ладони. После полдника детдомовцам позволили познакомиться с окрестностью.
   Группами и поодиночке разошлись, будто расползлись муравьи. Их намного больше, чем было отдыхающих.
   Они уже на мосту, на пляже. Пятеро взрослых парней, лет по пятнадцать-шестнадцать, пришли к водокачке. Любопытному Виктору Рыкову выдали по лицу, а возмущенному таким поступком Моне вонзили нож под "лопатку" и спокойно удалились. Мальчишки прибежали с ревом. Хутор переполошился. Кто-то побежал к директору с жалобами. Дети притихли, шепчутся взрослые, держатся близ домов своих, кучкуются. Дети из Детдома для них - черная эпидемия.
   Вернулись жалобщики после заката солнца. В серых сумерках рассказали о встрече с обеспокоенной дирекцией. Подростки успели отрезать ногу у санаторного бычка, оставив ему жизнь, полакомились шашлыком. Страх и ужас охватил жителей.
   - Что делать, Николаевна?
   - Детей можно понять, они вышли из кошмара войны. Видели бегство своих защитников, потеряли веру во всем предвоенном бахвальстве. Нужно время, чтобы их душам оттаять, успокоиться, осмыслиться. А пока побережем детей, не отпуская далеко от дома. Не паникуйте, держите себя спокойно. Покажем, что мы им не враги, а труженики тыла, сочувствуем их горю. А что больше? Не все же они головорезы, с ними девчонки, дети малые. Поживем, увидим. С ними учиться и нашим детям.
   Последние слова еще больше обеспокоили хуторян. Тревожное утро для жителей, а в детдоме закипела новая жизнь. Нужно обра­зовать школу, классы, вопросы питания, снабжения, да мало ли
   дел. С опаской, включались в заботы, работы и жители. Рыков совсем не бывает дома, завозит товары, бытовые предметы, одежду. Сам все это добывает в городе в соответствующих организациях. В городе тоже неразбериха, путаница, новое руководство, нехват­ка всего и вся. Горы учебников, кипы письменных принадлежностей и все вдвоем с мотористом. Пока ходят по складам, а баркас уж перешвартовали, туда, где до него запросто с кипой не добраться. дадут три-четыре верзилы детдомовцев, а они в город уйдут, потом ищи, или совсем сгинут. Сплошная нервотрепка. Ко всему этому подначки, мол, мужики воюют, а вы "крысы тыловые". И то правда, очень даже похожи. Домой приходит взвинченный, и то "на минутку".
   В корпусах монастыря не хватало аудиторий. Рыковым предло­жено освободить квартиру под четвертый "Б" класс. Подселяют их на тесную квартиру к семье Мартьяновых, где тоже пятеро детей.
   Надолго ли? "До конца войны", - ответили в администрации. взвинченный до предела Рыков с "боем" увольняется, добывает где-то телегу и, привязав к ней коровенку черно-белой масти, уезжает в Могой. Здесь сняли квартиру на берегу, в торце бугра, недалеко от тогдашней паромной переправы, напротив Черного Бугра. Узлы, ящики, свертки не распаковывают в надежде найти постоянное место жительства.
   К причалу у дома подошел кротохный баркасишко с шести­сильным мотором "Болиндер", на буксире - плашкоут. Капитан - отец семейства. В дом вошло новое название села - Сизый Бугор. Где он, что он? Погрузились "без свистка" и поплыли вниз по течению по реке Чурка. С любопытством и тревогой смотрели на порыжевшую растительность берегов. Как сложится жизнь на новом месте без запаса продовольствия7 Ведь картошку, капусту за копейки выписывали в санатории при Доме отдыха. На эту зиму "остались на бобах".
   Ночь провели в тесной каютке, беспокойно. Из разговора родителей дети поняли, что: "Главное бронь". То есть глава семейства не будет призван на фронт. Он навоевался на двух войнах, призывался с Ново-Васильева на Финскую, но быстро вернулся - закончилась. Это событие в его жизни осталось не­замеченным. Сейчас Семену Федоровичу 46 лет. Большая семья, хозяйка без специальности. Одна семью не вытянет. Дети - плохие помощники, когда старшей восемнадцать, а младшей - 4 годика. Женя хиленькая, к физической работе не приспособлена, училась и все. А специальности тоже нет.

Сизый бугор

   Он километрах в пятидесяти от Ново-Васильево, не запад, напротив рыбокомбината Тумак.
   Сюда, к селу, наполовину с казахским населением, причалили ранним утром в осеннем утреннем тумане.
   Квартирка - коробка 6х4 из камыша, облепленного глиной, без коньковой крыши. Она тоже камышовая, сверху обмазана глиной, засыпана землей. Полы в доме - земля милушка, Русская печь с пристроенной к ней голландской печью с плитой. Домик разделен внутренней перегородкой на две половины. Передняя окнами на Север и задняя на юг. Впереди улица, позади - начало Сизого Бугра. И никакой он не сизый, рядовой из песчаной глины. восточная окраина села и дом последний в степном ландшафте. Дом частный, ничем не огорожен. Хозяева куда-то уехали, сдав его на временное квартиранство. При условии - освободить им в любое время года по необходимости. Полная неуверенность в жилье.
   Слева русская, староверческая семья, с высоким забором, закрывающим двор, его жителей. На попытку общительной Дарьи познакомиться - ответили кивком и скрылись за прочной калиткой.
   В богатом, для этого села, доме живет семья казахов. С их бытом Рыковы мало знакомы и на близкое знакомство не спешили.
   Все это обстоятельство - удручающее. Жители села, придавлен­ные войной, немногословны. Молча следят за действиями приезжих, не оказав помощи.
   внесли вещи в дом, а корову и привязать не к чему. Свиней на время выпустили в поле. Их была пара: свинья и боровок. Порода местная, мясная, носастая, но в содержании - выгодная.
   Корм добывают с помощью рыла. Питаются растительностью и их корнями. Сала подкожного почти нет, ну, может, на толщину пальца, не более. За эту голодную осень Рыковы успели их съесть. Корову продали - в обмен на строевой лес. Из него и камыша
   построили забор, сарай, туалет. Холодная, пуржистая зима сорок первого застала Рыковых в неуютности и без запасов на зиму.
   Семен Федорович, как всегда, пропадал на работе, в разъезде. Работал он на Сизовской моторно-рыболовной станции имени Нари­манова от гослова. Именовали это хозяйство просто - МРС.
   За его забором механические мастерские со станками на ременной передаче от трансмиссии. Не всякому читателю понятны эти термины. Для оценки состояния промышленности России на начало войны - поясню: на потолочных балках цехового перекрытия подвешен на кронштейнах вал на всю длину цеха. Он со ступенчатыми шкивами. На токарном иди другом станке на шпинделе, тоже ступенчатые шкивы.
   При выборе скорости вращения станка, токарь иди фрезеровщик длинным деревянным рычагом перемещает плоский ремень на нужную ступень, получая нужную скорость. Вал - трансмиссия вращался тоже через ременную передачу мотором, работающим на
   сырой нефти, как правило, типа одноцилиндрового, шарокального "Болиндера", "Червонный прогресс". Мощность - 14-18 л.с. Вот и вся техника, тогда - на грани фантастики.
   Далее следуют склады, контора и ремонтная площадка судов.
   Судоподъем осуществлялся с помощью примитивного деревянного переносного шпиля с ручным вращением неподъемными рычагами. Были случаи срыва подъема, и этим рычагом калечило людей - удар по голове и смерть. На подъем и спуск корпуса судов ползли по деревянным корытам - склизам, смазанным солидолом.
   Работа кипела денно и нощно. Рыба здесь не перерабатывалась, сдавалась на рыбокомбинат им. Куйбышева, где специализированная ее переработка, даже на консервы.
   На все село - единственное предприятие.
   На тяжелых работах до войны работали мужчины - амбалы, а во время войны их заменили женщины, подростки. дисциплина - военного времени, положения. За опоздание на 5 минут - тюремное заключение. То же за вынесенную рыбешку. Тайные дисциплинарные органы устраивали негласную слежку за каждым человеком. Панову, в строжайшем секрете, поручали следить за Петровым. Петрову - за Ивановым. Ни одно "недружест­венное" слово, настроение не оставлялось без наказания. Караю­щие органы днем отсыпались, а работали по ночам, потому их никто в селах не знал. При входе в дом просили и приказывали: "Туши свет". Потому в народе, говоря о безысходности, по сей день используют выражение: дело - туши свет.
   Зима. Лед сковал реки. Невиданные доселе морозы, ветры, снег. Топки у Рыковых с гулькин нос. Дома во всех селах пони­зовья отапливались камышом и чаканом. Не успели Рыковы с осени, по теплу запастись, времени не оставалось. Дарья (дети в школе), впрягалась в санки - чунки, шла с серпом за камышом на расстояние до 3-4 километров. Накосит, снопы навяжет, уложит в чунки и по жесткому с провалами снегу, упираясь во всю свою силу, прет домой. Одного привоза хватало на десять-двенадцать дней, и снова впрягается. По выходным от школы дням, посылала за легким чаканом старших. Семен Федорович не мог ничем помочь семье.
   На время зимнего судового отстоя его отправили, как и других работников флота, на рытье оборонительных сооружений в подходах к Астрахани. В районе Джакуевки - трудовой Фронт. Здесь долбали пешнями мерзлую землю, при скудном питании, под окопы, танковые ловушки, блиндажи. И так всю зиму сорок первого до весны. Возвращались для срочного ремонта флота, а там уж весенняя рыбо­ловная путина. И снова нет хозяина в доме.
   Магазины, их полки - опустели. Предметы одежды, обуви, материя поступали редко и по спискам. Продукты питания ограничены и по семьям, но числу едоков.
   Карточную систему ввели позже, как усовершенствование отпуска, очереди небывалые, злые, скандальные, с занятием места в ней с утренней темноты. Зимой завоз хлеба по бездорожью ограничивался, и население оставалось голодным. Никто друг другу не дает рыбину. Свободный ее лов запрещался. Если рыба появлялась в доме, то готовили при закрытых ставнях. В других рыбацких селах такой жестокости не было. А здесь вот так. Потом любительский лов, ввиду высокой смертности населения, особо не возбранялся, если на удочку. Зависело многое от властей населен­ного пункта. Все беды государства ложились тяжелым бременем на семью Рыковых, т.к. жили только на зарплату главы семьи.
   В один из лютых зимних вечеров, когда Семен Федорович отсутствовал, был в Джакуевке, семья его притихла, присмирела, лежа в постели - третий день голодуха. В задней комнате, убавленная в фитиле, керосиновая лампа. В доме сумрак жуткий, запах копоти керосиновой. Малыши скулят на печи, мать в слезах на кровати в задней комнате.
   В дверь кто-то скоблит, берется за ручку, и она распахивается.
   В клубах морозного пара, как привидение, показалась древняя старушка-казашка. На ее бедре большая кастрюля. Кивнула, улыбну­лась хозяйке, поставила кастрюлю на стол и ушла.
   - Господи помилуй, - крестится Дарья, встала и нерешительно подошла к столу. Сняла крышку и ахнула.
   - Ребятишки, вставайте. Бог нам послал сухарей! Разом все ожило, зашевелилось, запрыгало. Гремит крышкой чайник на плите, чайные чашки. Все уже за столом, молча хрумкают, с улыбками, сухари, запивают чаем, заваренным сушеным яблоневым листом. Говорят, лист заменяет чай, но он мочегонный.
   То-то малышня и встает по утрам в мокрой постели.
   Кто эта добрая фея? Дарья узнала в ней соседку, живущую напротив в богатом доме.
   Утром она самолично отнесла им кастрюлю, познакомилась ближе.
   Это семья раскулаченного бая. В доме кроме старушки молодо­жены с маленьким мальчонкой и молодая, негласная домработница, вроде бы сирота. Тоже молодая тихоня, озаряющая всех улыбкой.
   Сноха - Акыз, работала в продовольственном магазине, интеллиген­тного вида сын - Тлес, где-то начальствовал. В доме пока достаток. Во дворе скотина, гуси.
   Соседи оказались гостеприимными, не скаредными. Помогали, и помогли Рыковым бессмертно пережить зиму. В знак благодарнос­ти, Нинушка помогала им по хозяйству, а Генка учил русскому языку почти сверстника, сынишку Сагина.
   Мордастый мальчонка, своенравный, но добрый. Неохотно учил русские слова, охотнее учил Генку казахским. Старушка под­слушала их разговор на казахском языке, пожаловалась, или по­делилась впечатлением, Дарье . Мать выдала сыну ряд шлепков по тощему заду. Их гуси вывели гусят. Выпас желтеньких, пушистых, шустрых комочков поручили все тому же Генке, с помощью Сагина, сочетать одно с другим. Гусак гусиного семейства Генкину ко­манду не послушал, ухватил его клювом за штаны и крыльями набил на ногах синяки. Не смог отбиться. Мир между двумя особями состоялся после того, когда Генка сумел ухватить гусака за голову и отметелил обычной, заранее приготовленной нагайкой. Сагин был доволен такой расправой. Пожаловался, в свою очередь, на соседскую собаку. Пошептались и пошли на их зады, выходящие в прибрежный луг. Сагин спрятал за спину ногайку, кричит за забор. Небольшая собачка с лаем выбежала на зады через свою дыру, набросилась на мальчишек.
   Ну зови ее, зови..., - рекомендует русский.
   Собак, собак -на калбас. Ей богу, палька нет (ногайка за спиной).
   Лето сорок второго оказалось знойным, с суховеями. При моря­не с бугра летела пыль. Она густым туманом входила в незащищен­ную мазанку Рыковых, стояла туманом в доме, дышать нечем. Пыль осаживалась на постель, на стены. Домочадцы дышали через
   мокрые тряпочки. Ни до того, ни после никто таких неудобств не помнит. Дело случая.
   После половодья все семейство, кроме его главы, обрушилось на посадку бахчевых. В зеленой зоне речного острова Чеченный, вручную, лопатой вскапывался участок еще мокрой, тяжелой земли, Добытый посадочный картофель, величиной с бобы, высаживался до последнего глазка. Настрадались, даже Валюшке дело нашлось, траву дергала. Всю оставшуюся часть лета, в дело и не в дело, жили на бахче, в примитивно построенном шалаше. Здесь удили рыбешку, варили и ели уху с душистым укропом. С дележкой, набрасывались на первые овощи.
   Осень порадовала хорошим урожаем. Насолили капусту, помидо­ры с внедрением в них мелких арбузов. Просоленный с капустным или помидорным соусом арбуз - лакомство. Сочный, терпкий, сладкий с соленым привкусом. Полную лодку вывезли тыкв.
   А фронт приближался. В торце бугра, недалеко от дома Рыковых было построено бомбоубежище. После захода солнца детвора, жители выходили на бугор, с затаенным дыханием с ужасом наблюдали нефтяные пожарища в Астрахани. Она в пятидесяти километрах. В зарослях камышовых грив, массивов появились дезертиры. Население вроде бы не опустошали, не грабили, но и соседство с ними не радовало. Они же, в большинстве своем, вооруженные. В числе таких был и сизобугоринец.
   Нина познакомилась с молодой женщиной, которая предложила съездить с ней за ежевикой, на заросли ее, километрах в 8-10. Она согласилась, хоть и трусила. Успокаивал ее малый росточек, "не осмелятся". Знакомая набрала полную корзину продуктов.
   - Ба, куда набрала, рази мы все это съедим?
   - Съедим, да еще как.
   Уехали на куласе. Подъезжая к зарослям камыша, женщина запела песню.
   - Ты че поешь? Услышат дезертиры, отымут у нас все.
   Не боись!
   В одном месте женщина попросила пристать к берегу.
   Нина, сиди тихо. Я выйду посмотреть ягоды.
   А корзинку-то зачем взяла, я, чай, не съем. В жисть не возьму.
   Потом. Поняла? Потом. - ушла.
   Долго не было, очень даже. Я не называю имя и фамилию женщины. Не всем приятен позор дезертирства, а их детям тем более.
   Пришла без корзины, спокойная.
   - Че такой? Че такой случилось? - вытаращила глазенки Нинка.
   - Ничего. Ягоды нет. Дезертиры отняпи корзину, здесь опасно, поехали домой.
   - Я же говорила. А ты не слушала, даже ничегошеньки не попробовали. О так ота.
   Муж этой женщины ночью пришел домой "в баньке помыться" и сразу же был схвачен уполномоченным Орловым. Сгинул. О его судьбе мне не известно.
   Осенью сорок второго Генка пошел в первый класс, Виктор в седьмой, но в Тумаке.
   Женя подвизается в конторе МРСа. О главе не говорю. По-прежнему забегает на минутку. Водит караваны с рыбой на япон­ском кавасаки "тов. Гельман", но домой - ни хвоста. Команда на него обиделась, т.к. и им не разрешал, только на кавасаки сварить, и не более. Тут скорее не трусость, а честность. В зиму его снова на заградительные сооружения.
   Нянька - Мария прислала в письме свои каракули. С трудом прочли содержание. Приглашала взрослых детей в гости. Может поделиться продуктами: "... пышаном али чем. Рыбу тожить".
   Путь не близок, около пятидесяти километров по бездорожью, "по каржиному". Лед на реках надежный, да зверья полно, сбежав­шего сюда от военных действий. И, конечно, дезертиры. "Чай, детей не тронут", - рассуждают в семье.
   Снарядили Женю, Виктора, Нину. Ушли ранним, морозным солнечным утром, а часам к девяти в дом постучались:
   - Входите, не заперто. В скрипучую дверь вошел объиндивевший бородой старик, русский.
   - Можно, хозяюшка, погреться?
   - Ну как жа, как жа, добрый человек, заходи.
   - Мир вашему дому, - ищет глазами икону. Найдя, перекрестился. - Иду с Судачьева за отопкой. Ни здоровьишка, ни силы при такой жисти.
   - Ох, уж не говорите. Хотите чаю с яблоневым листом?
   - С удовольствием, душу хоть маненько согреть.
   Беседа в одном русле: о войне, будь она неладна, о голодухе: "уж собак начали есть",, да о преклонной старости и конечно, о "похоронках".
   Ушел дедуля в морозную даль, волоча за собой чунки.
   Посмотрела на него хозяйка дома сквозь стекло обмороженное,, продув иней: "Дойдет ли?"
   К вечеру, по времени, все прислушивалась к хрусту снежному, ожидая скрип калитки , но старика не было. То ли погиб, то ли к другим зашел погреться, не докучая одних.
   Следующим утром в дом Рыковых зашла старуха, тоже с Судачьего, что в двух километрах от Сизого, вверх по реке Бушме.
   Не видала ли, хозяюшка, старика мово?
   Батюшки мои, - хлопнула себя Дарья руками, - неужто..? Был, был здеся, чаем его отогрела, ушел...
   Обе разрыдались.
   - Боже милостивый, когда же это все кончится, скок можно вот так-то над россиянинами? А? Опять вот война, будь она неладная.
   - Добром опять не кончится, вон он как прет...
   Ушла старушка на поиски деда. К полудню везет на чунках камыш и деда, поверх его.
   Дарья Николаевна наспех оделась, выскочила к женщине. Обе наплакались.
   - Зайди, погрейся.
   - Како погрейся, спина мокрая. Пойду я. В глотку ничего не лезет... Прощай, моя хорошая, добрый, видаца, ты человек.
   Дарья вспомнила недавнее Нинкино сообщение:
   - Мама, - говорит, - в море целое звено баб озябло, казачки оне.
   - Батюшки мои, горе-то какое семьям! Наши тоже где-то там промышляют. Кто в море не бывал - тот горя не видал. На раска­тах небось промышляют, а морозы каки, снега, а оне в тагарках.
   Поясню несведущему читателю: тагарка - шалаш из камыша и чакана, что-то вроде чума.
   - Только, доча, не озябли они, наверняка погибли, закоченели-замерзли. Батюшки родные, эт человек десять и наверняка - девчонки. Мужиков-то нет на море.
   - Мама, они Колкинские.
   - Да какая разница, Колкинские ли, русские ли, казачки ли, все мы одинаковые люди, всем жить хочется.
   Ушли, где они, горемычные? Хорошо ли дошли до Ново-Васильева, - печалится мать о посланных детях. Пора бы им вернуться, два дня уж прошло. Может, завтра? Может, нянька оставила на день, другой?
   Прошла неделя, От ребятишек ни слуху ни духу. Дарья при­слушивается к народной молве. Всяких случаев полно. Волки шкодят. Скота, почитай, в народе не осталось, колхозный хорошо охраняется, так они на людей изможденных нападают. В тех же Колках, западнее Ново-Васильева, километрах в десяти, волки напали на девушку, шла откуда-то. Дорога через чаканную гриву, вокруг безлюдье. Они и настигли. Съесть-то не съели, а груди клыками порвали. Там же, старушка вышла по нужде, тоже волки напали, покалечили... Ребятишкам идти той же дорогой, через Колки.
   Натерпелась мать страху, извела себя черными мыслями и на­конец упала на кровать и взвыла волчицей:
   - Дура набитая, - стучит руками по подушке, - сдохли бы, но хоть вместе. Дернул бес меня и малышку с ними пустить, не дойдет, нести им придется. Вымотаются, присядут и уснут навечно... Ааа, yуy...
   Генка с Валюшкой на печи лежат, на дворе темень. От материнского воя его жуть охватила. Встал с плачем, пристроился рядом с ней, гладит голову:
   - Мама, не плачь..., не плачь мама. Оне, наверна, у няньки отъедаются. Придут оно, вот посмотришь.
   Вопль стих, всхлипывание. Мать положила руку на тело сына.
   - Вот вырасту большой, выучусь на пекаря, тогда голодовать не будем, я тебя калачом кормить буду. Дом, вооот такой, свой построим.
   - Ух ты, мой золотой..., - гладит голову, - когда эт еще будет! Ну и на том... на том спасибо.
   - Мам, а помнишь, как я блинами свои глаза кормил?
   - Нет, мало ли чево я пекла.
   - А я помню. Блины скусные, скусные, а живот полный, - "ток глаза нунисытные" - ты мне сказала. Вот я и тыкал блинами в них сам, нам бы золото сызрановское... а?
   - Како ище золото. Не было никакова золота.
   - Ну ты же сама говорила, что его в чугунок сложили и где-то зарыли.
   - Будя болтать! Были какие-то безделушки... Конечно, драгоценные. Но это ток догадки. Ну и нашли бы, ну и что?
   - Ех, мы бы... - смотрит в потолок мечтательно.
   - А что "мы бы"? Нас бы сразу спросили: На каки-таки шиши голь разгуляла? Где деньги взяли?
   - Клад нашли.
   - Его нужно государству сдать. Не твое - не лапай.
   - Мам, а как клады находят?
   - Да по-разному. Нам отец рассказывал, как одна старушка клад нашла: Идет она на рынок мимо Селенского бугра. Видит, с него шар огненный катится. Она перепугалась, дрожит вся со страху. А с ней палка-клюшка. Подкатился это шар к ней, она и шандарахнула по нему палкой. Брызги огневые полетели, и посыпали во все стороны золотые монеты.
   - Ух ты! Богачкой стала? Мам, расскажи еще что-нибудь.
   - В другой раз. Иди спать. Посмотри там Валю, не мокрая, а то утром опять скажет: "Во сне неводом тянула, вот и обмочи­лась". Иди, иди.
   Генка встал, но к печи не пошел. За дверью хруст снега, говор.
   Резко открывается дверь, и в дом входят долгожданная "оказия".
   Лица раскрасневшиеся, усталые. Все живы, здоровы и никаких приклю­чении не было. Радость в доме превеликая!
   - Что же это вы так долго, а?
   - Нянька не пускала. Откармливала нас и все плакала.
   Рыбаков в те тяжелые годы правительство поддерживало, понимало тяжесть их труда - поставщиков рыбы. Но не бало­вало.
   Принесли сазанов мерзлых, судаков и крупы.
   - Ух она, нянька такая, последнюю рубашку отдаст, - заканючила мать со слезами, кладя на теплую плиту сазанов. Гремит кастрюлями.
   Поздно ночью, насытившись вегетарианским супом, шумно улеглись по постелям. А мать еще долго не могла уснуть, -разбере­дили ее душу воспоминания о прошлом и горестное настоящее.
   В январе, в феврале ли 1943г. в доме Рыковым появились хозяева землянки с просьбой: "Освободите дом. Не нужно никаких квартирных, спасибо, что сохранили, обустроили... Вона у вас скок... Нам жить негде?"
   Ни возмутиться, ни обидеться. Освобождай. Носится Дарья по селу скороходом, из дома в дом испрашивая хотя бы совета, но все напрасно, свободных домов и кухонь нету, а ораву Рыковскую в свою семью, с извинением, не берут.
   К вечеру выбилась из сил. Сидит на кушетке отрешенно.
   - К вам можно? - вошла в дверь молодая татарочка, Жениных лет.
   - Заходи, Фируза, заходи, - приглашает хозяйка, причесывая руками жуковые, седеющие волосы.
   - Мама и папа сказала - вы ищите квартиру? Нашли?
   - Нету, доченька, нету еще, с ума вот схожу...
   - Папа сказала, нам пусть идут. Правда, тютя Даша.
   - Даша вытаращила свои большие, черные глаза, руки застыли на голове у кукуля:
   - Ды у вас - самих семеро!
   - Ну, папа сказала - дома большая. Передняя комната ваша, отдают.
   - Ну слава те, господи, - крестится, повязывает косынку. - Вскакивает, быстро накидывает полупальто из потертого, черного драпа и вместе с фирузой исчезает.
   Нa следующий день все было перенесено на новое жилье, в просторную землянку с подворьем, стоящую на бугровой возвы­шенности, с южной стороны центральной улицы.
   Словоохотливая семья татар, неунывающая, добродушная, на оплату не претендующая, на чужой стол не заглядывающая. Дети, по возрастам, похожи на Рыковских. Старшая, мордастенькая Фируза. Второй - Вадим, хороший парнишка, Викторова возраста, но болеет эпилепсией. Последняя - Асия, а перед ней добро­душный Мухарам. Тихие, спокойные, всегда одаривающие улыбкой.
   - Легко жилось Рыковым в татарской семье. Горе и радости делили поровну, пополам. Радостей немного, а вот горе навали­лось на Чинакаевых внезапно, ночью. Арестовали главу семьи - враг народа.
   Постучались ночью, когда обе семьи спали глубоким сном. Попросили "погасить свет". Увели без всяких объяснений:
   "Разберутся. Не виновен - отпустим". Не отпустили, умыкали в неизвестность..
   В доме женский вой, притихшие дети. Потеря кормильца. Во дворе ни скота, ни курицы.
   За что? Это выяснилось далеко после войны, когда Чинакаев вернулся домой живым. Воевал в штрафном батальоне, потом досиживал свои десять лет.
   "- Язык плохо держала. С другом "мерзавчик" (четверть литра водки,) увыпили. Я сказала: вот... выпить нашли, а закусить-та нечем, и посмотрел на портрет товарища Сталина. Портрет дома мене был".
   Дарья наконец-то отыскала новую, вернее старую, но другую землянку в центре села и тоже на южной стороне улицы. В те времена всего одна улица была. Домишко теплый, без крыши, с земляным полом, с теплыми сенцами, кладовкой, но тоже без забора - огорода, на задах, у склона, правая сторона бугра -"дышала" запахом пекарня. В подошве бугра ряд многоквартирных казарм, медпункт.
   Война своим огненным валом подкатывалась все ближе и ближе.

Огневое дыхание

   На бугре, далее его центра, разместилась зенитная батарея - молодые женщины в военной форме, в зеленых стеганых фуфайках.
   В село ходили редко, может, только их командирку чаще всех виде­ли. Их появление для сельчан - потеря надежд на скорую победу. Сельчан пугало мяуканье пуль, летящих в сторону растущей гривы чакана, за восточной стороной бугра, где косили на отопку - учение.
   Виктор как-то принес, вместе с чаканом, пачку листовок, выброшенных с самолета фашистами. Листовки обращены почему-то к гурьевцам.
   - Где взял? - спросила мать шепотом.
   - В чакане, пакетом валялись. Давай, почитаем, - тоже шепотом.
   Их содержание по памяти семьи было таким: "Господа гурьевцы, пусть эта листовка будет вам пропуском на сторону Великой Германии. Помогите нам спасти вас от Красной чумы.
   И карикатуры: На весь лист волосистая, тощая смерть загребла серпом толпу изможденного народа. Сталин размахнулся огромным молотом по народу.
   Внизу текст: "Серп и молот - смерть и голод". На другой листовке изображен симпатичный гитлер с растя­нутой гармошкой: "Широка страна моя родная", - поет. Рядом изможденный Сталин, играет на балалайке: "Последний нынешний денечек играю с вами я, друзья". К этому подтекст:
   "Сталинград возьмем с бомбежкой, Астрахань возьмем с гармош­кой".
   - Сжечь их, сынок, надо. Чинакаева-то - сам видал...
   - Может, в сундук, на память?
   - Еще сундук мне не поганили! - Дай-ка сюда, - скомкав, бросила в печь, чиркнула спичкой.
   Пароход пассажирско-товарный, шедший в райцентр - Зеленгу, заходил и в Сизый Бугор. Он увешан ветками, а на носовой и задней палубе, верхней деки, стояли пулеметы. При налете фашистской авиации суда с такой маскировкой стопорили ход, изображая остров. Эффекта от такого камуфляжа не было. Бомбили по-черному. Нефть, выливающаяся из разбитых танкеров, барж рас­текалась по Волге и ее дельте. Весеннее половодье 1943 года загрязнилось. Рыба, вышедшая на нерест, в разливах у Сизого бугра, задыхалась, плавала вверх брюхом, хоть и была живая. Жители, с опаской властей, выбирали себе крупные экземпляры рыб, несли домой. На голых ногах пацанов нефтяные полоски, будто они в гетрах футболиста.
   Из МРСа эвакуировано станочное оборудование, технические ценности и даже контора. Все ночью вывезено в камышовые гривы, в лесные заросли понизовья. Опустели мастерские, притихли шумы, производственные звуки, привычные слуху сельчан.
   В летний зной прибыл пароход с эвакуированными. Местная власть размещала обездоленных людей с детьми по домам жителей.
   Выбивалась из сил, организуя пропитание. Все делалось без окриков, деловито, безоговорочно. Никто из сельчан не противился расселению, поселению. Все понимали обреченность ситуации, помогали друг другу чем могли.
   Неунывающая детвора беженцев устроила незатейливые игры около казарм. Кто-то привез с собой, надо же, педальный автомо­биль, колесную лошадку, элегантные куклы... Местные дети кучковались, наблюдали со стороны. Таких диковин им видеть не прихо­дилось. Видимо, хорошо когда-то жили в своих городах беженцы.
   В дом Рыковых тоже поселили еврейскую семью. Глава семьи - дряхлый, сухопарый еврей, не словоохотливый. Его дочь - толстуш­ка, среднего роста, черная волосом, с бутузом сынишкой, более общительна. Она, готовя себе еду из макарон, рассказала о своей беде:
   - Мы из Житомира, жили хорошо, как и все нормальные люди. Налет авиации, бомбежка. Все разрушено, развалено. В наш дом попала бомба прямо на кухню...- помолчала, вытирая слезы. -Мама..., вспомнить не могу, плачу... - куски тела. Я на работе была...
   Таких рассказов - море, в каждом доме. Чужую боль сельчане пропустили через свои сердца.
   Недолго жили эвакуированные, снова куда-то увезли. Прощались с ними всем селом, со слезами, с махом платков и платочков.
   Отец семьи работает на двухмоторном баркасе "Волна" .
   Наконец-то оставили его "товарищи". Красивое судно, буксировщик. До этого работал еще и на моторной рыбнице "тов. Нариманов".
   Она выполняла снабженческую роль. Возили продукты в мэре и охранникам технической ценности, в гривы. Как-то в трюме команда обнаружила россыпь пшена, смешанную с грязью от обуви. Трюм бережно подмели, а пшено с песком поделили. В супе песок оседал на дно чугунка, а кашу есть было невозможно - на зубах отврати­тельно скрипело.
   Где пребывала "Волна" - одному начальству известно. Домой Семен Федорович не ходил. МРСа практически не было, и приставать к его пристани - нарушение дисциплины. Чем и как жить семье? Выручали корни растений. Хлеба в понизовье не выращивались. Собирали водяной орех - чилим. Против всей съедобной раститель­ности - это деликатес! Но он только где-то с сентября. А до того - тарань, пойманная на удочку. Все остальное, гражданин села, - не "моги".
   Женя вступила в комсомол. Мыкалась по своим делам, где была, что ела? Забежит на минутку, на ходу покидает в рот, что сохранилось, и снова исчезает.
   Виктор взят на трудовую повинность. Где-то на рыбокомбинатах пропадал. У матери одна забота - чем накормить малышей.
   Тем же озабочена сельская власть. дошколят собрали в детский сад. Школьников подкармливали во время большой перемены. становились скелетные создания в длинную очередь, в их домаш­ние миски повар-раздатчик вливал кашицу. Она на ходу выпивалась. Под партами гремели алюминиевые, эмалированные миски.
   Книжка - одна на полкласса. Тетради только первоклашкам. Остальные писали, решали задачи на газетах. Старались между строк. Некоторые умудрялись писать на грифельных тетрадях. Генка Рыков в частности, Женя ему где-то раздобыла. Мой читатель наверняка не знает, что это такое? Представьте себе папку в размере тетради из плотной бумаги. Наружность по форме, по цвету - тетрадь. А вот внутренняя поверхность обеих корочек - черный квадрат. Заостряется кусочек мела, и пиши, как на доске мелким шрифтом. Решай задачи, после проварки учителем - стирай и пиши заново.
   Чернила разводилась из садового вара. Цвет коричневый. На свету - выгорают, т.е. теряют свою четкость.
   Сколько забот и бед валилось на головы учителей! выходили из положения, учили. Да еще как! Умудрялись детям елки ставить. В Астраханской области елки не росли. Завозились из северных районов. Как это уда­валось, когда немцы уже в Сталинграде? Когда каждое колесо работало на фронт и только на фронт. Все заборы, свободные площади исписаны: " все для фронта, все для победы". А в захолустном селе - елка! А рядом - сталинщина. Что оправдано и что нет? Милый моему сердцу россиянин - медведь, гужевой характер. Плечи Союза.
   С красными ушами Генка, стоя на ступе перед елкой, читал стих: "...Красный флот, любимый флот - флот непобедимый!" За что получил дополнительный гостинец! Были подарки, игрушки. Примитивные, но были!
   Виктор призван на фронт. Дитя еще, а уже солдат. Он - добытчик корней, рыбешки. Однажды из чакана шкурку, кишки свиные притащил. Опалили, очистили, промыли, съели. Кот Васька, сибирской породы, пушистый, лохматый с голубым оттенком, и тот для своих попечителей постарался - приволок кусок сала, как донёс - ума не приложат: толщиной в четыре сантиметра и габаритом десять, на десять сантиметров! Затащил через порог, оставил здесь же, а сам на печи улегся.
   - Кот только принес, а послал-то Бог!
   - Какой Бог, - иронизирует Женя, когда кот и тот знает - пекарь-пройдоха.
   "Сколько веревочке не виться - конец будет", - говорила Дарья. И тут сон ей "в руку" прис­нился. Один из авторов газетных "писаний" иронизировал: "Весь Союз накануне победы видел во сне драку красных и черных петухов".
   Не спорю, возможно.
   Рыкова ни книг, ни брошюр не читала. В газетах только картин­ки просматривала, а перед разгромом немцев под Сталинградом, ран­ним, солнечные утром разбудила своих домочадцев:
   - Вставайте, ребятишки, скоренько. Сон нынче видала - душа радуется, хочу и вас порадовать.
   - Ну... мам..., - нехотя отзываются.
   - А вот посмотрите: наколошматят наши немцам, ищо как. Вижу, будто два петуха дерутся: один красный, а другой черный. Задолбил черный красного, ну прям передать не могу. Кровища с него... А я, будто, подталкивала красного, мол, понаддай ему, стервецу. Услыхал это он меня, качаясь, встал и пошел молотить черного, и пошел. Перья летят черные. Кровь с него брызжет, но грязная какая-то. Вот я и думаю... к чему это? Раньше у меня "сонник" был. Увидишь сон и прочитаешь - что к чему. Тут и так ясно. Наколошматят. Где, не знаю, но наколошматят.
   В обед Женя прибежала с газетой "Волга" (переименована), машет ей еще издали: "Победа под Сталинградом!".
   - Мам, "Совинформбюро" - ты, как в воду зеркальную смотре­ла. Под Сталинградом, мама!
   - Ну,.. ну..., - вытирает слезы," - я же... Слава те, господи! Это перелом. Витя, сынок, миновало бы тебя лихо. Господи...
   Женя "усвистала" на восстановление Сталинграда. Отец не поощрял ни ее "комсомолию", ни этот порыв энтузиазма. А ей хотелось, чтобы страна, народ ее скорее на ноги встал. Настра­дались. Ожил МРС. Спешно восстанавливается на прежнее место оборудование, оснастка. У причала взвились паруса, флаги на их матчах - приятное зрелище. Веселее рабочие снуют. Слышно ширканье пилы продольного реза - бревна на доски. Несведущему читателю хочу пояснить, для оценки техники времен восстановле­ния народного хозяйства. На высоких деревянных козлах скоба­ми крепится бревно. Один пильщик наверху, другой под бревном. Длинная пила, с зубьями для продольного реза, т.е. удлиненными, с ручками поперек пилы, ходит, по волокну, вдоль бревна сверху вниз. Верхний рабочий- направляющий, нижний - тягловая сила, с капюшо­ном на голове, свисающем с плеч, чтобы опилки за воротник не сыпались. Так и распиливают на нужную толщину пластины. Долго, но уверенно идет распил.
   Скрипит и стонет шпиль судоподъёмный. На улице за забором казашка канат пеньковый сплетает. Для этого станок примитивный. Растет он из-под их рук. Запах пеньки, древесной смолы плывет по улице, врывается благовестом в дома.
   Коптит выхлопом "Червонка" на мельнице на берегу, Редкий день работает, но ведь работает!
   Весна 1944 года. Истощенный люд попадает под болезни. Свалила она и Семена. Поддержать бы его питанием, да где взять. Осенние запасы иссякли. Крик души. Муж - мытарь, в горяч­ке, теряет сознание. По всем признакам - воспаление легких. Лекарства на фронте, питание - там же. Пошла Даша к директору Сметанину, мол, выручайте. Он разрешил отпустить три килограмма
   пшена и пять килограммов леща сушеного. И то радость превеликая! Варит хозяйка дома ту рыбу в двух водах. Сначала тузлук сольет, а потом расщепит тело сваренной рыбы на мелкие кусочки, косточки выберет, доливает воды, подсыпает пшена и получается суп - за уши не оттянешь. Да вот беда - закончилось удовольствие. Правда, Семен оклемался. На кровати в исподнем уж сидит. Слаб еще.
   - Нина, доченька, иди сюда.
   - Что, мама? Конфетку дашь?
   - Мармелад. Ишь, что захотела. Название ещё помнит. Дорогу в Васильевку не забыла?
   - Нет, а что?
   - Что, что. Не дотянем мы до весны. Отец-то...
   - Ааа. Помню, только страшновато... Дезертиры, кажись, не перевелись.
   - Мне и самой страшно тебя посылать, а как быть?
   - Ну к что быть, схожу, - чешет вершину головы.

Кормилица

   Вышла ранним утром. Ей четырнадцать. Росточка небольшого, была щекастая, а пока они обвисли. Пытливые, круглые, темно-карие глаза. Курносый носик, брови, как у филина - на концах вверх загибаются. В ходу быстрая, да и в делах тоже. На ногах поршни из сыромятной, телячьей кожи, увязанные, как лапти на мужике. Светло-серые чулки из солдатских обмоток. Из драпа полупальтишко с короткими рукавами. На руках стеганые рукавицы. На голове платок в серо-белую клеточку, совсем старенький, с просветами. За спиной мешок вместо рюкзака, пристроен на пеньковых веревках. Семенит с наклоном тела вперед. К Камардану идёт по невысоким длинным буграм. С них хорошо даль обозревать. Сплошь поля, да рыжие заросли чакана. Дорога тележная вьется, как эмея. Впереди и справа опушка леса на берегах реки. Робость одолевает. А тут: то заяц из-под ног выскочит, то копчик с шумом вспорхнет. Чакан
   вдоль дороги с кем-то шепотом, шелестом переговаривается. Впереди что-то чернеет, - скотина колхозная. Коли ходит - путь безопаснее.
   К вечеру одолела половину пути, заночевала в Детдоме у знакомой женщины - Нади Ершовой. Та накормила Нинушку, чем могла, расспросами, разговором закрутила, а ей спать хочется. Бубнит что-то в полусне. За полуднем уж была на месте. Радость встречи, сытный обед. И снова бесконечные вопросы. А там, у дяди Пани, у дяди Вани и у других побывала. "Штаб-квартира", конечно, у няньки. Она живет в доме Рыковых. Это и Нинин дом, хоть и продан за символическую цену.
   Три дня откорма, хоть и сами живут впроголодь. Поделились, чем могли, и отправили в путь - дорогу, обратную. Можно бы больше, да в ходу - иголка ноша. Тыква в поясницу давит своей округлостью. И так она ее спиной мотанёт, и эдак, бьет по ребрам. Пробовала переложить, все равно выкатывается. Терпения уж нет, и выбросить жалко. Так и шла со стоном на коч­ках. Сейчас она уже - добыча. Еще страшнее стало.
   К вечеру дошла до казахского сена Капчик. Здесь ей дорогу прегра­дила широкая, полноводная река - Бештук. Лед на ней есть, по-весеннему слабый, темно-синий. У берега вода, а на середину тоже надежды нет - быстрое теченье. Солнце за горизонт ушло, над рекой голубая дымка. Ходит вдоль берега, раздумывает. Такой ее увидела казашка, пришедшая за водой с ведрами на коромысле. Чернявую девочку приняла за казашку:
   - Кыз, кым сен? Кайда барасен? (Девочка, ты чья? Куда идешь?)
   - Мне в Сизый Бугор нужно.
   - Уй бай. Какой Сизой, нощ на дворе. Сизой - кайда-байда!?
   - Километров пятнадцать.
   - Койщ. Нельзя Сизой. Иди мой дом. Ночь спищ, утром домой пойдещ. Утром народ Камардан пойдет, народ знайт, гиде идти. Марос будьт. Лет короший будьт. Пайдом, пайдом. Откуда идёщ?
   - С Васильева.
   - Мя саган! Далеко ол?! Устал? Канищна, устал.
   Нина согласилась с доброй женщиной. Вошла в ее теплую мазанку. Сняла с себя ношу, расправила плечи. На стул поданный села. В доме запах чая. Мебели никакой. Сундук в передней, старинной работы с замысловатой накладкой для замка. На сундуке постель, пожалуй, и все. Выбеленные чистые стены. Чистота, своеобразный уют. На стене портреты: старушка в белой чалме - только лицо черное. Старик сухожильный с жиденькими волосенками. В большой раме под стеклом набор открыток, фотографии.
   - Твоя кушат нада. Мине нет сапсем нищаво. Сама ест хочу, кизяк бы грыз.
   - У меня судаки есть, давайте сварим.
   - Койщ, пожалеста, дома чево нисещ?
   - Не умирать же нам. А? Как вас зовут?
   - Айша. Да. Айша.
   - Ну хоть одного, тетя Айша?
   - Ну, ладна. Ток адын.
   Наелись душистой судачьей ухи, чаем зубы промыли. На утро - густой туман. Он скрыл собой не только реку, но и дома. Лодочной переправы нет. Слышен людской говор у реки, а где - непонятно. Лицо покрывает холодная влага.
   - Нина, иди за мной. Там, - показывает на верхнее течение реки, - посмотрим.
   Прошлись повыше, нашли небольшую перемычку льда от берега.
   - Ну, я, Айша... тетя, пойду.
   - Плока будьт - лажись живота. Ползи.
   - Ага, - отозвалась из туманной реки, - спасибо, до свидания. Где-то рядом голоса, людей не видно. Все стихло. Лёд с шипе­нием под девочкой оседает, одной ногой уж провалилась. Вода холодная. Серый лёд, серый туман - сплошная масса. Лёд слабеет, она чувствует его ногами. Ложится на живот и ползёт, Оседание льда увеличивается. Легла боком, снимает груз. Поклажу толкает впереди себя. Толкнёт - швырнёт подальше и подползает.
   В двух метрах видит пену в промоинах, с подкову. Справа, слева тоже. Проползла пониже, вроде бы покрепче. Чуть подалась вперед, и лёд не выдержал. Зашумел своим шаушем. Сумка впереди, а тело уходит в глубь. Судорожно барахтается, вопль ужаса сам вырывается. Теченье прижимает к целому льду, ноги затягивает, последний рывок вверх - только воздух вдохнула. Оседает вертикально на дно и чувствует ногами песчаный грунт. Вода на уровне шеи. Слышен голос Айши: "дошла ли"? Нина отвечает криком ужаса. Лёд не дает ходу. Стучит кулаками по нему в мокрых рукавицах, а лёд для них еще крепок. Повисает на краях, ломает, движется.
   Толкает сумку и снова движется. Силы покинули её у сухого берега. Тело сковал холод, будто на него плиту железную навали­ли. Дрожит всем телом, а присесть нельзя. Нужно движение, быстрое, согревающее. Пришло второе дыхание, возросло усилие на ноги, а поршни раскисли, подошвы ног скользят на шерсти.
   Не помнит Нина, в своем рассказе, как добежала до паромной переправы, на Камардан. Он на другой стороне. Присела на четвереньки, дрожит всеми органами, зубы не удержать, морзянку выстукивают. Рядом толпится народ. Никто не обращает внимания. Мало ли нищих сегодня... Пригрей - кормить нужно. Да и не всматривались в девчушку. Как шла до дома - не помнит. Вошла в дом, разревелась. Мать переполошилась, тоже ревет. Отец сидит на кровати в исподнем, руками оперся в постель. Глядит на дочь тупо, без реакции.
   Снимая одежду, мать растирает дочери руки, ноги, дует на них своим теплым воздухом и плачет:
   - Бросила бы сумку, пёс бы с ней... утонуть могла бы...
   - Ага: зачем тогда ходила. Папа вон... как он?
   - Все ещё слабый, вон, еле сидит. Голова у него пустая.
   Весна в понизовье погодой переменна. То в феврале снег растает, то в конце марта мороз освирепеет, завьюжит, снова лёд скует. Так и этой весной. Снова окрепли реки льдом. Семён Федорович поправляется. У окна сидит в фуфайке. За окном снег жесткий.
   - Даша, гляди-гляди! Горбатая старуха - казачка бельё у нас с веревки снимает.
   - Ой, а я раздетая, потная.
   - Я сейчас..., едят ее мухи...
   Откуда прыть взялась, выскочил из сенцев и валенком в вора запустил. Он ударился о ногу. Старуха телом в букву "Г", бросив белье, - умотала. Не собрав бельё - ушёл в дом.
   На следующий день супруга с усмешкой заявила:
   - Откормила я тебя, Сеня, на свою голову. Убил горбатую-то!
   - Да ты что?! - Вытаращил голубые глаза на бледном лице.
   - Умерла в эту ночь. - Сообщила с печалью.
   - Да я, едят ее мухи... по ноге... да ты что уж?
   - Что - ничто, а вот умерла. Видимо, такая же доходяга была, как и ты. Хрен редьки - не слаще.
   - Мам, давай на Белинский банк схожу, к рыбакам?
   - Нет уж. С голоду помру, только никуда больше тебя не пущу.
   - Ну, мам. Лёд здоровый. Дойду до Зеленги, потом до Макова, а там... Народ-то, чай, ходит?
   - Христарадничать? - Помолчав, добавила: - Отец теперь не курит, хоть и выздоровит - не дам. Самосаду еще много, можно бы поменять.
   - Газеты можно взять на самокрутки. Страдают мужички, стреляют друг у друга.
   - Ну ладно. Ступай, ток прошу тебя...
   - Ну, мама, я чай, опытная!
   - Ага, стреляный волк.
   Сходила, успешно. Рыбу принесла. И еще раз "сбегала".
   Окреп Семен Федорович, выходили, сами живы.
   Прошел медицинскую комиссию и был признан негодным к строевой службе. Получил билет, освобождающий его от воинской повинности. Это сообщение пришло для семьи, как бальзам.
   По его соображениям, есть на то основания, можно вернуться в Детдом. Его туда приглашали до болезни, обещали ту же квартиру.
   - Как вы на это смотрите?
   - Да мы тебя всем народом расцелуем! Валюшка с Генкой вон... в пляс пустились. От Жени вот... ничего, а я писала исправно. Вите бы... уберечься. Виктор прислал сообщение, что - бьем гада ... "Мне присвоили звание - ефрейтор". Генка вызвался написать братику письмо. Нарисовал очень даже похожий танк, со звездой на башне, и рассказал анекдот про ефрейтора: "Пришли солдаты в один дом и просятся к старухе на ночлег. Сколько вас - спросила старуха. Пять солдат и ефрейтор. Ну, вы проходите, а ефрейтора в сенцах привяжите. Не на морозе же ему ночевать. Бабка-то думала, что такзовут собаку".
   Витя ответил персональным письмом: "Танк твой я показал фронтовикам своим. Рисунок под слюдой, в полевой сумке. Домой приеду - тебя в коридоре привяжу..."
   - Сеня, что там "Информбюро?"
   - Жмут гада. Улепетывают. "Сталинград возьмем с бомбежкой", тур вот вам, - показал стальные зубы. В доме никто и никогда не матерился.

Восстановление Сталинграда

   Женя вернулась контуженой. Ей нужно кричать, не слышит.
   - Как это тебя угораздило?
   - Деревенщина. Нашла никелированную игрушку, похожую на головку от кровати. Повертела, хотела выбросить. Подумала: может Валечке гостинец - игрушку привезти. О том, что она тяжёлая - не сообразила. Таскала чуть не день в кармане. Надоела она мне, работать мешает. Выбросила. А она как шандарахнет, я и с копытков.
   - Ничего себе, "игрушка Валечке".
   - Ой, мама, каких только хитростей не придумывали и немцы и наши, уж потом поняла.
   - Как там, Сталинград? - поинтересовался отец. - "Кострома" моя Бузанская, "Тула" тоже - все там остались. Сколько баркасов туда ушло наших...
   - Я смотрю, самолеты у вас тут, у Судачьего на поляне стоят еще.
   - Пес их знает, откуда их и когда изрешеченные привезли. Баржу вон затопленную принесло. Стоит в конце Тумака. Уж остров намыло из-за нее.
   - Я, меня в кино снимали. Стою на крыле самолета.
   - Ты расскажи все сначала, - просит мать. - Не люблю я так-то: ушивками да урывками.
   - Приехали мы целой партией из Астрахани. А там уж народу - со всего Союза. Кого только нет. И в папахах, и в туркменских халатах, и с грузинскими бляшками. Одна молодежь - соплячьё. А вокруг - сплошные развалины, ходить невозможно. На камнях и трусики детские, и бюстгальтер на сучке.
   Началось таянье снега, побежали кровавые ручьи. Трупы, части тел, ну там - нога отдельно, руки или голова валяется - все стало разлагаться. Тухлятина - передать невозможно. Трупы поштучно не считали - машинами. В машине примерно столько-то человек укладывается. Множили на число машин. Да и как подсчитать, если многое членораздельно. Что чье? Будешь примерять, прикладывать? Танька тащила за ногу - оторвала. Галька руку в машину кинула. Сначала ревели, потом свыклись. Перчатки резиновые достали.
   - Ну а чьих трупов-то больше?
   - По шинелям только, по одежде ориентировались.
   Немцев полно, да и наших немало. Мясорубка была. В завалах взрывных средств полным-полно: и бомбы, и не взорвавшиеся снаряды. Гибнут люди, как на войне... то там взрыв - одни ошметки летят, то Марии не стало, то того шустрого мальчонки.
   - О том в газете "Волга" не писали.
   - Не писали и не будут: "Героическая молодежь на восстановлении Сталинграда", а там понимай, как знаешь. Давайте сменим разговор, а то меня уже трясти начинает.
   - А мы переезжаем в Детдом!
   - Да вы что?! Вот это радость для меня. Я влюблена в его красоту. Тополиные рощи... Грибы белые. А запах гниющей листвы! Когда ?
   - Завтра схожу пешком, один, может, лошадь с телегой возьму. В разведку.
   - Возьмите меня с собой, папа?
   - Далеко идти, отдохни чуток. Еще успеется.

Детдом

   Снова оттепель. Семён Федорович подготовил "Волгу" к навигации и был уволен. Его в администрации МРСа понимали, сочувствовали. Из Детдома приехал на черной кобыле, телегу не дали, "нету свободной". Квартиру вернули. Уезжают, вернее, уходят вчетвером: супруги и два последних малыша. На коня навьючили первую необходимость, в том числе швейную машинку. Она в Сизом Бугре молчала. Нечего и некому было шить, разве только для дома, для семьи. Донашивали старые запасы, и рукава наставить нечем.
   Девчонки остались. Они после вскрытия рек привезут, извините, "мебель", "спальные гарнитуры". По Дарьиному выражению: "Нищему собраться - только подпоясаться".
   Солнечным, весенним утром вышли из дома. Дарья Николаевна помолилась на окна дома. Поблагодарила его и господа Бога за приют, за спасенные жизни.
   Лошадь вошла на паром, клацая подковами. Загремели причальные подкладки, цепи швартовые, и пассажиры, взяв в руки крючки с лямками, набросили на стальную проволоку, потянули паром ручной тягой.
   Семён глядит на Тумаченскую сторону, а остальные члены семьи на удаляющийся берег, на село, напоминающий аул. Тарахтит мотор мельницы, скрипят жернова. Жизнь в селе продолжается с надеждой на лучшее. Провожающих не было.
   Николаевна еще раз помолилась на село, поблагодарив его жителей, смотрит и прощается с грустью. Только через тридцать шесть лет Генадий Семёнович снова, выйдя из автобуса, наступил на землю той давней жизни. Село похорошело, разбогатело, спрятало лысины землянок под коньковые, шиферные крыши. Появились новые улицы, школа, ДК. Исчезли казармы, а на их месте новый, современный квартал. "Сизый" бугор - съел кирпичный завод. Там, где стояла зенитная батарея - огромный коричневый глины котлован. На набережной поляне, где он собирал уснувших под нефтью сазанов - череда домов, широкая улица. Все тут живет кипучей жизнью I980 г. Из всех фамилий помнил одну - Чинакаевы. Разыскал, но только его, уже, русскую супругу. Ее домик - земляная кроха, но опрятная снаружи. Разговорились с гостеприимной хозяйкой. Только и слышит: этот умер, эта тоже, а эта и их дети в городе живут. Асия-Ася недавно приезжала.
   - Вы-то как за Чинакаевым оказались?
   - С хозяйкой его мы подруги были - не разлей водой. Умирая, она просила мужа жениться на мне. Общих детей с ним у нас не было.
   - Что же это вы в землянушке ютитесь?
   - А что мне еще нужно? Угля, дров много не нужно. Огородик вон хороший. Мы люди неприхотливые. Работали, как лошади, потребляем, как курочки.
   Познакомила со своим сыном, снохой. Очень даже хорошие люди. Ну и мир вам, да любовь, а старухе покой, да внуков.
   Ну что, вернемся в историческое прошлое?
   Пока я вам это рассказывал, Рыковы уж подошли к реке Чурке. Здесь серый лёд. Слева виднеется село Могой. Оттуда идет баркас. Он то упрётся в ледяную массу, то покажет белые усы из-под носа - вода. Ходко идёт сюда. Переправы в этих случаях не работают. Если сейчас не форсировать реку, говоря языком фронтовым, то застрянут на день-два, если не больше.
   Семен Федорович, оставив лошадь на берегу, обследует лёд. Приплясывает на опасных местах, протыкая лёд багром. При этом качает головой, что означало: дело - труба. Вернулся, не спеша, увеличенным шагом, будто цапля.
   - Лёд говённый, - заключает. - Нас выдержит, а лошадь - вряд ли. Куда теперь?
   - Риск - благородное дело, но рисковать надо умеючи. Хорошо бы поклажу на чунки, а где их взять? Палки бы связать - рубить нечем. Вон он как прёт! - глядит на приближающийся баркас.
   - "Перекоп", наверно, чешет. Мужики свои, пароходские, утонуть не дадут.
   - Вот что, Сеня, иди вперед с багром, а лошадь отпусти. Пусть сама ищет сносный лёд. А мы ее сзади попугивать будем.
   - Да ты что?
   -Иди, иди...
   - Ну что ж, едят его мухи. Рисковать, так рисковать.
   Вывел кобылу под уздцы и, набросив поводья на шею, поспешил удалиться. Коняга поняла задачу, растопыривает ноги с подковами, мышцы издают дрожь. Идёт осторожно, не спеша, зигзагами, голову вниз опустила, будто принюхивается. Мать с детьми, за руки, идёт вслед отпечаткам подков. Наблюдают за лошадью и с баркаса. Перешли, ёлки зеленые!
   - А говорят, Бога нет, - косит глаза на супруга. Баркас убавил ход, наблюдая за переправой, и дал "полный" - после.
   - Что молчишь?
   - Перешли и ладно.
   - Мог бы Бога поблагодарить?
   - А я что, ты уж сказала.
   Пока Рыковы идут к Могою, я вам маленькую историйку расскажу.
   Однажды Семён чадил в доме своей самокруткой.
   - Фу, дым какой ядовитый, - негодует Дарья, - им ток змей в норах травить. Бумага-то у тебя какая-то желтая.
   - Знакомый книжонку дал. Старинная.
   - Покажи. Ну, дай взгляну?
   В руках оказалась старинная книга в жестком, черном переплете с коричневой обложкой. Посередине вытеснен крест и название "Евангелие". Дарья не верит своим глазам. Смотрит то на книгу, то на своего курильщика:
   - Да ты что уж, очумел что ли, такую святую книгу поганишь, - отобрала с возмущением, пообещав взамен продолжить подписку на областную газету "Волга".
   До прихода газеты отец вырывал страницы из учебников, но при этом не забывал спросить:
   - Жень, Вить, вы это прошли? - показывает страницу.
   - Прошли, но повторять придется перед экзаменами.
   - Запоминать нужно, запоминать. Сразу и на совсем, - и с треском отрывал листок.
   Отец их курил самосад. На это на бахче всегда выделяли участок. Сам табак не сажал, сажала супруга. После среза томила в тепле до легкой плесени, а уж потом сушила. Сушка, рубка, просеивание лежали на Генке. Отец всем хвалился своим "фирменным" самосадом: "до ж... достает". При этом неизменно добавлял: "баба моя сажает". Детям слово "баба" не нравилось. Такая хорошая, умная мама и вдруг - баба! Вроде как замызганная, уличная сплетница.
   Ну вот, с разговором-то и путь короче. А они молчат. Перебросятся незначительным словом и снова думают каждый о своём. Силы покидают. Валька уж ноет, Генка насупился:
   "Вальке хорошо, ее иногда на лошадь посадят. Сидит, как клещ".
   А вот и радующие глаз рощи. Хорошо видны стоящие на буг­ре корпуса, водонапорная башня. Генка её на всю жизнь запом­нил: Нарядила его мать. когда они ещё при Доме отдыха жили, в белые шорты с помочами, беленькая сорочка и всё, что полагается к большому празднику 1 Мая. Взрослые на митинге, на площадке в квадрате корпусов, а ребятне побегать, подурачиться хочется. Убегал Генка от кого-то и про­валился в песком припорошенную яму, после передвинутого туале­та. Стал тонуть. Спасибо, дружки быстро среагировали, вытащили его пахучего... Бегом бежал домой, с ревом, по кустарникам. По грудь в дерме. Мать одежду и стирать не стала. Было чем заменить. Ух, она, эта башня! Рядом с ней та злосчастная яма была.
   В четвертом часу или чуть раньше дошли домой. Конечно, домой, куда же еще?
   Всё здесь знакомое, родное, но почему-то посеревшее: дом потерял былую свежесть, роща безлиственная, трава пожухлая. Все годы, проведенные в Сизом Бугре, оставались с памятью в радужных крас­ках. Даже сны были цветными. Чудились и виделись красоты санатория в летних днях, а тут весна, естественные краски. Будет вес­на - красна, будет ещё!
   Устало, с улыбкой, перекрестились, переступили порог сенцев, осиротевшей квартиры, угрюмо пустующего зала. Чисто, без следов школы. Печь с не убранной золой.
   Стук в дверь, и без разрешения влетает молодая, красивая женщина, расплывшаяся в улыбке, в глазах неописуемая радость:
   - Тёть Даша, - кидается в объятия, горячо целует, - миленькая ты моя! Да где же это вас бис носил? Дядь Сень, дай я тебя расцелую... Ба, худющие-то какие?! Генка, не растешь совсем...
   - Немножко вытянулся..., - оспаривает мать.
   - А Валюшка ничего. Устали? Голодные наверно? Бросайте всё. Потом, потом. Пойдемте ко мне, у меня борщ ещё не остыл. Давай, давай, - толкает детей в спины, и к двери,
   - Ксеня, а родители твои где, они же во второй половине жили, соседями?
   - А... уехали. Опять на Первый кирпичный, а мы их квартиру заняли.
   Вошли в соседнюю квартиру по общему рундуку. Квартира светлее, юго-западная, целый день солнце в окнах. Прихожка и не­большой зал, меньше Рыковской. Из дверей зала вышла девочка смотрит с любопытством, сверлит черными угольками глаз вошедших. Из-под руки выглядывает мордашка малолетки, глазенки голубые, удивленные.
   - А это вот мои, короеды: Нэлка - старшая, с тридцать седь­мого, и этой вот - Валюшке - два.
   - Говорит уже?
   - Лепечет, да плохо. Спросят ее: как тебе фамилия - не выговаривает.
   - Дай бог язык, да не бритву, - научится. В столовой поплыл запах мясного борща. Запах нарезанного хлеба. Впечатление такое, будто проснулись от кошмарного сна.
   - Генка, наворачивай давай, что стесняешься? Валя, подвинь ближе тарелку. Вот так, ешьте.
   - Федя-то где? - Спросила Николаевна.
   - На работе, где ж ему быть!
   - Как он?
   - Орел! Подстреленный. Пятки нет. Да бис с ей, живой главное, здоров, как бык.
   Пошел разговор о житие-бытие.
   - Сень, ты поторапливайся, - замечает супруга. Может, успеешь продуктов каких достать.
   - Да дай ты ему поесть, одна кожа на лице...
   - Пусть ест, да...
   - Ты, дядь Сень, Федю найди, он наверняка у директорши ошивается.
   - Ты это серьезно?
   - Да... теть Даш, приблядовывает немного, да бис с им. Мне хватает, а к столу - навар.
   - Вот как?
   - А чиво?
   Семён Федорович не вклинивается в лопотанье женщин, сопит со свистом через носовую шерсть. Она торчит из нешироких ноздрей небольшого носа. Лицо в седой щетине. Волос уж, на голове, не седой, а белый - одуванчик. Лимб на волосах от шапки.
   Бобровы дети то спрячутся в тихой игре, то снова сверлят нежданных гостей.
   - Ну, я пошёл. - Надевает шапку Рыков.
   - Долго-то не будь.
   - А что?
   - Да так я, в силу привычки. Скучать буду, - улыбается супруга.
   - Ну, давай, теть Даша, рассказывай, ты в этом мастерица, - просит Ксения, положив локоть на стол, а на кулак бороду с нежной, смуглой кожей. Глаза - чёрные, сверлят собеседницу.
   Женщины утонули в разговоре, а Генка с Валюшкой с детьми знако­мятся, игрушки рассматривают.
   Новая хозяйка квартиры разбирает в доме привезенное барахло, гремит посудой, мельком взглянула в окно, увидела идущего домой Фёдора. Идет он с посошком с наклоном на него туловища. Раненую ногу в шаге придерживает, а здоровую откидывает вперед. Смотрит под ноги и по сторонам.
   Дарья Николаевна обрадовалась ему, как сыну. Спеша, вышла на рун­дук, остановилась.
   Фёдор вскинул на нее взгляд и встал в изумлении. Улыбка на все зубы, заковылял спешно. Дарья бежит ему навстречу, обнялись, целуются, а слов нет.
   - Ну, тетя Даша, - утирает кулаком слезы, - ты мне дороже матери. Живем вот здесь - все хорошо, а кого-то, чего-то не хватает, ей Богу. Не раз вспоминал вас, когда иду мимо вашей квартиры, не жил тут ни­кто, школа была. А как дом освободили, мы с Ксенией тут же вселились. Без вас дом - сирота. На совсем? Я так рад, ей Богу...
   - Пятки нет? Удирал, небось, улепётывал? - Ворошит белые кудри Фёдора.
   - Эх, тетя Даша, все было, вспоминать не хочется...
   - Живой и слава Богу. Были бы кости, а мясо нарастет. Моево не видал?
   - А где он?
   - Кобылу повел. Может, что там... продукты какие...
   - Не видел я его, я бы... через... ну словом помог бы.
   - Наших мужиков не встречал на фронте?
   - Володя Ершов - без вести пропал. Мельников воюет... Там была полная неразбериха. Война, побоище, позорный разгром. Опомнились, ощетинились, задницу им перцем натерли, а теперь...
   - Ну ладно, что Бог делает - все к лучшему.
   - Бог-то Бог, да не будь сам плох, твои слова.
   Вскоре показался Семен Федорович с половиной каравая подового под мышкой. В другой руке чалки с сушеной рыбой, мелкая какая-то. Ноги идут с перехлестом.
   Хлеб наполовину с пшеном - суррогат назывался. Таранка мелкая, с облезлой чешуей.
   У Бобровых кормиться не будешь, не гости. Нужно о своей еде побеспокоиться. Местные жители роют в мягкой весенней земле корни - белые как у хрена. Так и прозвали - хренки. Можно есть сырыми, что и делает детвора. Можно их пропустить через мясорубку, испечь лепешки,
   что и делали. Хороши корни чакана, длинные, толстые, да вот копать трудно, переплетенные меж собой, одна морока. Их сушат в печи, удаляют кожу. Долевые волокна в крахмальной массе. Их шелушат, как паклю, вытряхивая муку. С нее пекутся печенья к чаю. Вкусные, сладят, но цвет бело-синий. Много нужно переработать корней, чтобы к столу что-то подать. А это корни растений, растущих у воды. Хорошо выдергиваются, поддеваются лопатой. Корни толщиной в палец в коричневой кожице, очень нежной, с массой питающих коричневых корешков. Их сушат в печи, счищают ножом мох и едят без всякой переработки, калорийные, много крахмала.
   Вот этим разнообразием и заполняли желудки. Не до жиру - быть бы живым.
   Обед второго дня из корней, сушёной таранки и паечки хлеба., скорее для запаха.
   Таранкой обманули желудки - пили воду. Вечером Генка пожаловался
   матери.
   - Мам, я хотел пописать, а у меня не течёт...
   - Ну-ка, покажи свой писун?
   - Ну, мама...
   Мать и не собиралась уговаривать, сдернула штанишки.
   - Ба... да у тебя водянка! Кожа вздутая, светлая. Быстро в дом. - Затопила печь с чугунной плитой, на плиту кирпичи, а на них поставила сынишку в обуви. Укутала его тепло. Вскоре Генка распарился. Пот капает на кирпичи, парит, отчего пацану и вовсе дурно. Орет под одеялом, хочет сбросить с себя все, удрать, но мать щупает кирпичи и цепко держит сына. Эффект определяет по лицу. Сняла с кирпичей, раз­дела, отерла тело полотенцем и дала шлепок под зад - одевайся.
   - Мам, а я какой-то легкий стал.
   - Ну и хорошо. Можешь сходить пописать.
   На радость Генкину, все получилось, и струя бьет далеко! Еще через день Рыковых посетила директорша Детдома. Полнотелая женщина среднего роста, живот от жира выпирает, не на корнях отрощенный. Рыжеватый волос с волнистой прической, груб­ые черты лица с рыжинками. Не для души Федькин выбор. Характером - баба гром. Боевая, решительная и слово держит неизменно:
   - Пришла познакомиться. Здравствуйте. Как устроились?
   - Спасибо, хорошо.
   - Ну и добре. Так, как вас?..
   - Дарья Николаевна.
   - Дарья Николаевна. С Семеном Федоровичем у нас полная ясность. "Молотов" утонул - старая калоша. Завтра он поедет на рыбокомбинат, там мы купили корпус, стальной, баркасика и мотор "Болиндер" 14 сил.
   Все остальное сами сделаем. С мотором Бобриков поможет. Он у нас самый что ни на есть главный механик. Баркас нам во как нужен. А вы, не поможете ли мне мою орду обшивать? Машинка будто у вас есть, бабы говорили. Они ведь сорванцы, все на них огнем горит. Нового мало, починки - много.
   - Чего не помочь, коль надо. Когда приступать?
   - Хоть сегодня.
   - Ну тогда завтра.
   - Прекрасно! А я вам помогу. Сколько у вас детей?
   - Ох, полно. Дочь с 23-го, за ней сын с 26-го, на фронте воюет. Дочь с 29-го, да вот эти двое.
   - Старшую возьму воспитательницей. Троих поставлю на детское довольствие. Будете его получать в столовой. Пока все, что могу.
   - Ой, Галина Федоровна, дай я тебя расцелую... А я уж поста­раюсь.
   - Ну, ну, без фамильярности. Я рада, что мы с вами столковались.

Девчата

   женя и Нина - хранительницы оставшегося багажа, ждут вскрытия рек ото льда. Его долго не пришлось ждать. Ждет эти дни и все пони­зовье. Это начало движения по рекам, первые уловы рыбы.
   Вскрытие начинают баркасы стального корпуса. Они, соревнуясь, выползают корпусом на лед, оседают со скрежетом, уханьем ледовой массы. Отработает назад, берет разгон и снова в атаку. Сельчане выходят на берег полюбоваться первым движением на воде:
   - "Баксай" чешет.
   - У него 35 сил.
   - "Волна" слабее.
   - Дак у нее - два по четырнадцать.
   - А этот куда лезет? - показывают на 12-сильный баркасишко.
   Мал золотой - да дорог. Пущай порезвится.
   Наблюдают это зрелище и Рыковские девчонки. Их охватывают радость будущих перемен, а это начало.
   Плывет лед с мусором с вороньими седоками. Они деловито осма­тривают шаушные стыки льдин. То взлетят, то снова приледнятся".
   через пару дней можно отправляться в путь, он не близкий. По рекам, ерикам, протокам - километров семьдесят с "гаком".
   MРC выделил хороший по объему, деревянный бот - подчалок. Это рабочий бот рыбаков Каспия. С осени хорошо законопаченный, к весне рассохся. Конопатчики заверили - "забухнет".
   С подругами, друзьями перенесли в лодку багаж и с утра отправи­лись вниз по течению. Паруса с собой не взяли, не умеют управляться - весла здоровенные, да шест для толкания. Одна гребет, вторая, на меляках, - толкает.
   С утра, как правило, тихо, безветренно. Нехороший признак - не знаешь, откуда ветрюга обрушится.
   "Удила закусила" моряна. Где-то ночью дрыхла, а проснувшись - увидела девчат-неумех, обозлилась, рассвирепела на тех, кто их впустил в ее стихию, разбушевалась.
   О этом шалом ветре рыбаки говорят: " Если раздурица - будет дуть, покель не убоссыца". Что означало: нагон туч, и с ними дождь.
   На широком плесе далеко за селом Маково, ветер достиг своего апогея. Тяжелые весла в Нининых руках то утопали в волне по самые уключины, то впустую махали меж волны.
   В подчалке вода просачивается в пазовые щели. Женя держит одной рукой шест, выполняющий роль руля, другой вычерпывает воду. Ветер прижимной, бот несет к берегу:
   Жень, ты правь маненько от берега, я из сил выбираюсь.
   Щас, Нина, щас, маненько еще.
   Да брось отливать...
   Корму подчалка стукнуло о песчаную отмель, а нос швырнуло к берегу.
   - Женя што ль!
   Евгения быстро встала на ноги, пытается шестом приостановить занос носа, но шест, задев дно, вырывается из рук и уходит под лодку. Отмель здесь пологая, долгая. Крепко зацепилась корма за мель, нос повернул к берегу и тоже сел на мель. Волны своими белыми гребнями перекатываются через борт, и уровень воды катастрофически растет. Всплыли слани, мокнет домашний скарб. Вокруг ни души посторонней. Мыс Плава без единого деревца, кустика. Береговая растительность - кундрак--метлой ложится к берегу. Девчонки в криком, плачем вытаскивают с жестяным скрежетом ведра и отчаянно выкачивают воду, но разбушевавшаяся стихия сводит на ноль их старание.
   - Нина, нам нужно как-то нос на ветер развернуть.
   - Веслами - вместо шестов.
   Выхватывают из уключин весла, обе стоят в упоре, но осевшая лодка с массой воды их усилиям не поддалась.
   - Нужно лезть в воду, спинами попробовать.
   - Мы не осилим. Нужно ждать...
   Вот так мокнуть или на берег брести?
   Сидят на носу, куда волны меньше достают, обе ревут. Вон Маково. Сидят в домах люди, может, обедают, чай распивают или на солнцепеке весеннем на лавочке бока греют...
   - Нам бы чуть-чуть, до поворота, на Бештуг выйти...
   - Там затишка.
   - Да и по ветру пойдем.
   - Эх, была не была, чай, была в ледяной воде..., - Нина спускается в воду и - с воем волчьим - Женя.
   Вода не сразу обожгла тела, через одежду еще сочится. Девчонки уперлись спинами в форштевень, и он на хорошей волне - подался. Еще усилие, и нос вышел в разрез волны.,
   - Залазь, держи веслом, я сброжу за шестом! - просит Нина.
   - Я не влезу, мокрая, тяжелая.
   На середине попробуй.
   Женя забралась, схватила весло, уперлась им в дно. Груженый водой подчалок на волну почти не реагировал, стоит в нужном направле­нии. Нина добрела до шеста, плавающего у заплесков, схватила его, облитого прибойной пеной, торопливо бредет к суденышку, вскарабкивается и, не разгибаясь, работает ведром. Тело холодеет и от усилий дрожит ознобом. Вода уменьшает свой уровень, корма немного всплывает.
   - Нина, доченька, пошла, окаянная. Помоги шестом, в глубь надо нам.
   Нина упирается шестом, и бот нехотя усиливает разрез волны, отхо­дит от берега.
   - Я пока не буду отливать, а то его снова, как лебедя, понесет к берегу.
   - Угу... пошел, пошел, родимый.
   Входят в полосу затишья ниже лежащего острова, заросшего камышом и безлистовым еще лесом, здесь течение подхватывает посудину, и девчата вдвоем откачали воду. Молчат устало, улыбаются друг, другу.
   Табань маненько правым, поворачиваем влево.
   За выходом из-под острова моряна подхватила бот, несет по волне, но уже на течение.
   - Жарко чей-то.
   - Мы должны на переменках, или околеем.
   - Костер бы развести, обсушиться.
   - Спичек нет.
   Ерик Пароходский, заросший лесом, с обрывистым берегом.
   Хорошо бы потянуть подчалок бечевой, во заросли не позво­ляют. Работают веслами, теплом тел своих согревают одежду. Ноги коченеют.
   Уже стемнело, когда вымотанные вконец девчонки подъехали к казахскому аулу Сорочье.
   Гостеприимные казахи, с сочувствием: "Уй баяй", отогрели, обсушили, приютили бедолаг. Здесь живут рыбаки, скотоводы. Им было чем накормить. Ослабленные дорогой, скорее сплавом, разомлевшие от еды и горячего чая, - уснули мертвецким сном - на по­лу, на постельном белье.
   Утром проснулись от детского гомона. Уже для них готов чай с молоком, с табананом. Хозяева гостеприимного дома, соседи, проводили девчат со слезами.
   Поздним вечером, вымотанные вконец, с перевязанными ладоня­ми, причалили к родному берегу, к своей мостинке из двух спаренных досточек.
   Отсыпались до умопомрачения.
   Мать, со слезами, сложив руки на животе, не раз стояла около бедолаг, поправляя одеяла.
   Были потом прыщи на их телах, но не более того. Выдюжили и это испытание судьбы.

Снова выживание

   После очередного жизненного излома в семье Рыковых начинается вживание в новые обстоятельства.
   У берега, за мостом, тогда глубина речки позволяла, обра­стает палубной надстройкой "Чайка", так назвали новый баркас.
   Дарья Николаевна строчит своим "пулеметом" в детдомовской мастерской. Евгения Семеновна марширует со своим отрядом. Нина с Генкой впервые сели с детдомовцами за парты. Она в шестом, а он во втором. Валюшка у соседей оставалась, с Нэлкой Бобровой да с малышкой Валентиной.
   Нину восприняли с безразличием, смерив взглядом, а Генку в спину ширяет острием карандаша сухопарый, симпатичный еврейчик Изя. Генка терпит, а Изя наглеет, мол, трусит "домашняк". Чтобы утвердиться в своей догадке - шепчет в ухо:
   - Тэ, домашняк, на переменке стыкнемся, - шипит непоколе­бимой интонацией.
   - Угу, - отвечает Генка, краснея ушами.
   Его охватило волнение, ноги в коленях стучат, но не от страха, а от возбуждения таким нахальством. Он никогда не дрался, даже не видел драк. Лишь знал, что при этом больно бьют в лицо. Думаешь, хочется.
   На переменку выходит, подталкиваемый в спину Изей. Замысел уловили его сверстники, ухмыляются, подмигивают. На просторном месте Изя развернул Генку за плечи лицом к себе и врезал в лоб жиденьким кулаком. Генка ударил ответный, из носа обидчика потекла кровь. Девчонки не поняли суть дела, но, увидев кровь у одноклассника, набросились тигрицами на обидчика Изи. Мальчишки не вмешиваются.
   - Темную ему! - кричит верзила Нинка Керзон. - Галка, тащи с вешалки бушлаты!
   - Нинка, хапай его.
   Генка отбросил верзилу, выставил кулаки, стоит, ждет дальнейшее развитие ситуации.
   Одна из девочек побежала в мастерскую к Генкиной матери, она рядом по коридору:
   - Тётечка, вашего мальчика бьют!
   Мать вбежала в класс, когда на ее сынулю пытались набросить тяжелое пальто. Он яростно отбивается, откидывая эту нахлобучу.
   - Это еще что такоича! - вскрикнула мать. Действия замерли. Генка со слезами, но без звука пошел к своей парте, сел, насупился.
   - Что же это вы делаете, а! Чем он вас обидел?
   - Он раскровил нос нашему мальчишке. Вон смотрите. Изя отирал рукавом пиджака нос, размазал кровь по щекам, для наглядности.
   - Он же сам полез , ваш Изя, я видела, как он задирался, -парирует та девочка. Класс притих.
   - Как вам не стыдно обижать беззащитного дитя? А вы спросили его, как ему живется? Что ест? Что носит?
   - Что ест, что ест, - ворчит Керзон, - от нас отрывают пайки, а им дают.
   - Да, это так. Вам нужно выжить, а ему подыхать? Мы полу­чаем три пайки, но это такие пайки, которые и вам, - одна на одного недостаточна, а мы делим на шестерых! Который день не получаем хлеба, карточки вон целые. На завтрак мои дети съели по две лепешки из корней травы.
   Дети Детдома знали эти корни, сами их рыли, ели - пустое питание. Тоже недоедали...
   - Сынок, выйди сюда? Выйди, выйди, - Дарья показала на его одежду, - Разве с вашей сравнять? А обувь?
   На Генке латаный в локтях пиджачок с короткими рукавами, серая косоворотка, сшитая матерью из старья. Брючата с оттопыренными коленками. Из рваных тряпочных полуботинок выглядывают большие пальцы.
   - Тетя, вы попросите дядю Гришу-обувщика, может, он заштопает его чибрики, - говорит толстушка.
   - Можно из починенного старья, в мастерской что-нибудь подобрать. - Рекомендует пристыженная Нинка Керзон.
   - Зачем нам чужое? Чай, до конца второго класса проходит, а там видно будет.
   После уроков Генка зашел-таки в мастерскую. В просторной комнате сумрачно, она северная. Дядя Гриша улыбнулся мальцу, поманил пальцем:
   - На-ка вот, примерь - подает два ботинка, Один из них цивильнoro покроя из тонкой кожи, другой рабочего из толстой. Размер одинаковый.
   -- Они разные...
   - Какая тебе разница, лишь бы пальцы ни выглядывали.
   - Один легкий, другой чижолый.
   - Ну и что, зато надолго хватит.
   Что ноские, то ноские. Генка в них семилетку окончил. На вырост были, хоть и разные.
   После этой "стыковки" - Гену детдомовцы не обижали. Изя подружил с ним, даже водил в их комнаты. Играл в их игры. Генку тоже пытались "усыплять", но его гипноз не брал. Игра состояла в том, что "опытный гипнотизёр", какой-нибудь Сашка Корбут, охватывал шею пациента пальцами и шептал: "Усни, усни. Ты засыпаешш-шш..." Чем лучше "засыпающий" артист, тем веселее было. С объятыми пальцами "пациент" ложится медленно на кровать и делает вид крепко спящего. Стоит кому-либо дернуть за его мизинец, а уснувший его оттопыривает, так начинается представление лунати­ка. Ходит с закрытыми глазами, натыкается на визжащих или устраивает манипуляции, кои в голову взбредут. Уходит в комнату к девчонкам, и там переполох: визг, хохот... Стоило появиться кому-нибудь из взрослых - представление заканчивалось. Но то­же в зависимости от артистических данных, способностей.
   Эту игру проводили и у домашних детей.
   до изнеможения играли в маялку. Овечья шерсть, с кожицей величиной с монету, утяжелялась блямбочкой свинца. Получалось что-то вроде волана. Подбрасывали ногой и внутренней сторо­ной ботинка ударяли по волану. Он взлетает вверх, и действо пов­торяется.
   Игра в прятки "коли", лапти, чижик - само собой.

Веснa-- красна

   Вот и весна в разгаре. "Скок февраль ни злица, март ни музрица - весной пахнет", - выражала Дарья Рыкова начало появления весны.
   Весна в понизовье отличается своей контрастностью, со специфическими запахом.
   Только стаял снег, чуть просохла трава, начинаются дельтовые пожарища. Неоглядные массивы камышовых, чаканных зарослей превращаются в единый факел. Дым закрывает солнце, с небес сыплется пепел. Он покрывает всю округу. Стоит запах гари, но не удушающий.
   За речкой хутора гул пожарища. Взрослые глядят на него грустными глазами, а детворе - представление. Группой бегут за мост, поближе к разбушевавшейся стихии. Родителям жутко:
   - Эй, вы куда лапти навострили? А?
   - Мам, мы только поближе посмотрим.
   - Смотрите осторожнее, стойте на валу. В случае чего - бегом к реке.
   - Ладно, мама...
   мама когда-то сама лезла к полыхающему огню, задыхалась от дыма...
   Чем ближе к жертве огня, тем больше страха. При хорошем ветре - треск, гул, жар. Огонь охватывает перелески, ползучим драконом входит в лесные заросли, умирает, дымит злобой, доползет до заросли осоки и снова звереет.
   После прошедшей стихии - черная земля, дымящиеся очаги, "побритый" ландшафт. Впервые видишь канавы, буераки. Вдали оказался, невидимый доселе, ерик со льдом.
   Опаленный лес из царства Берендея... Все погибло, отжило.
   После захода солнца детвора, молодежь выходит на пригорок лужайки, не тронутой пожарищем - наблюдают огненные не­беса. Освещаются лица от бушующих вдали пожарищ:
   - Колки в огне.
   - Могой тоже охватило...
   Для сёл пожарища не страшны, они в стороне от грив. Беда только дикому животному миру: кабану, волку, лисе, зайцу, скоту и прочей мелочи. Удивляешься только: как умудряются выжить?
   Вот уже где-то за мостом, воют волки. От их плача кровь стынет, мурашки под кожей. Жители переходят на шепот, Генкин кобель рыжей масти жмется к ногам.
   - Маня, козы хорошо у нас закрыты? - спрашивает Анна Карпенко, - не приведи Бог!
   - Хорошо, мама, я проверила.
   - Они уж у моста где-то воют. Жрать-то им нечего.
   - Угу.
   В сгоревшем ежевичнике лиса лает, будто кашляет. В колкинской стороне енот навзрыд плачет: "Ойеу, уй, уй, а-а-а".
   - Бьют что ли кого, будто баба дико воет?
   - Ба, дык енот же это.
   - Орёт-то прям по-человечьи.
   - Так, так...
   Неделю, две весна красная от пожарищ. Потом запах первых ростков. Он радует появлением новой жизни. Выкинули почки тополя, зазеленели луга на фоне черной поверхности. Задолго до прилета скворцов уже слышен громкий скрип красной утки. Может приударить морозец, но апрель-то - вот он! Унесло лёд с пеплом.
   - Гена, вентерь бы сромодил, скоро вобла пойдет. Подолом что ли ее ловить будем?
   - Дель-то есть у нас, котели можно из прутков связать. Ну, обтянуть их, а вот усынки... я не знаю.
   Ты, сынок, начни, а я подскажу.
   В малом зале растягивается будущая ловушка для рыб. Мать с сыном и посмеются в работе, и "помурзятся". Пару секретов "сгоношили".
   Лодки у Рыковых нет, да и на хуторе не было. Нина с Генкой по холодной воде, вброд секрета выставили. Она инициатор:
   - Ген, давай сетку еще поставим!
   - Вода холодная.
   - Когда теплая станет, - вобла пройдет.
   - А давай на полоях! Там вода теплее!
   Полои только начались. Это нужно к тем буграм...
   Вот и пошла вода на необозримые поля, а с ней и рыба на нерест, на теплую воду.
   Нина с Генкой на их просторе. До рассвета - мертвая тишина. Идут в поршнях по росяной траве. Порозовел восход. Вода из ерика вливается в травянистую лощину, а с ней и вобла с открытой спиной работает шумно плавниками. А вон перекат поглубже. Там лещи выставили свои темные горбы.
   - Гляди, гляди, сазаны косяком подошли!
   - Тихо! Не шлепай по воде.
   Они уж босиком. Глаза по пятаку, рты приоткрыты. Партия сазанов в пяток-десяток преследует икрянную самку, самцы голо­вами сворачивают ей направление, кружат на одном месте, мол, не тяни, мечи икру здесь. А она ищет теплую воду, бархат травы. Может, еще не срок, убегает. Вся мужская стая за ней. Самка осторожно входит на перекат, оголяется над водой до половины, усиленно работает плавниками. Шумно здесь на фоне тишины и восхода, обливающего землю розовым цветом.
   Нинка пантерой бросается на сазаний косяк, пытается ухватить руками. Сазаны ускользают, и она животом в воде. Вскакивает быстро, нагоняет косяк и ногой умудряется выбросить на траву рыбу.
   - Ха... вот он! - показывает полуметрового самца. Сазаньи стаи то бешено прорываются на разлив, то шустро уходят в глубь ерика.
   Солнечный шар оторвался от земли. Рыбья свистопляска в разrape. To тут, то там покажется сазаний косяк. Прибежит к нему Генка, а свадьба оказалась лещёвой, - осечка.
   Дети мокрые, усталые, радостные, продевают кукан через жабры. Улов привязывается к центру шеста или палки, взваливается кон­цами на детские, костлявые плечи и домой.
   В эти апрельские, да и начала мая, дни вся дельта скрывается под водой и, во всей той воде бушуют косяки рыб. Будь то Васильевка , Колки, Зеленга или пригород.
   Лес будто и не был в пожарище. Он заполняется гомоном птиц, карканьем грача и вороны. Скрипят красные утки, кукуют удоды, кукушки, а в молодых камышовых и чаканных порослях ликуют кашкалдаки-лысухи: штыг...штыг...тыгы. Вскричит селезень утки-кряквы, или хор лягушиной свадьбы заполнит своим звуком округу.
   Затопило водой и хутор. Водокачка на заасфальтированном npигорке. Бродить от рундука на сушу не хочется, прокладывается мостик хилый через невысокие древесные козлы. Огород Рыковский спереди дома, а Бобровский, сзади дома - под водой. Туда идет теченье воды под мостиной. Оно слабое, но - есть.
   Ранним утром Генка мочится с рундука в воду. Хоть и спросонья, видит косяк сазаний. Он проплыл под мостиной, вышел на просторы огорода, а там уже не одна свадьба... Там сазана не поймать, там вода по самые... ну это... Генкины кабачки, да пахота вязкая. Почесал за ухом, муху с брюха смахнул и снова в постель. Не потому, что рыба не нужна, а потому, что ее уже запросто не поймать.
   Рыковы неплохо запасались рыбой, но и соседей с малолетними детьми наделяли, учителям голодным носили, а как же иначе?
   С бугра детдома: разливы, острова, зеленые поросли, тополиные рощи просматривались, как с птичьего полета. Космонавты теперь любуются с орбиты. Не знали тогда Рыковы, что о их тополях будет петь не только в Союзе: "Тополя, тополя, солнцем опаленные..."

Солнцем опаленная.

   Вот уже половодная дельта ощетинивается камышовой и чаканной зарослью. Вороны охотятся за яйцами лысух, уток кряковых. С высоты своего полета "пиратиха" отыскивает неприкрытые яйца. Она бесцеремонно садится на гнездо, берет в клюв яйцо и улетает к ближайшей сухой площадке. То тут, то там слышен плач: штыг-штыг-штыг.
   Камышовка облюбовала частокол из сгоревших камышинок, вьет гнездо вокруг трех-четырех тростинок: три три три, - кричит одна, кри кри кри, - передразнивает другая,
   Партия отнерестившихся лягушек уселась на плавающей обугленной "дубине".
   Взгляните направо, вот туда. Видите корягу? Черепашья пара на ней греет свои панцири. В лощине, где трава еще не выглянула из-под воды, неподвижно стоят лещи, сазаны. Стоит бросить туда палку или лепеху кизяка, как от шлепка уходят волны разбегающейся рыбы. Вода здесь прогрета, настоена на травах.
   В эту стихию врывается гомон хуторской ребятни. На бегу сбрасывают с себя майки, трусики и плюхаются в природную ван­ну. Разбегается сонная рыба, под ногами черная муть, а им - было бы веселье. Только и слышно: "Смотри, смотри я как..." Купаются до посинения губ и с дрожью, клацающими зубами, бросаются на бархат травы. Бровки обвисшие, под глазами, под носом и на бороде грязные потеки.
   - Иии дыдыды ще бббудити ккупаться?
   -Нееет. Ммма мма не вввелела ддыдолга.
   После такого купанья Генка прихватил малярию. На дворе летнее пекло, а он сидит на солнцепеке и дрожит, как кутёнок. Валюшка и Нэлка Боброва глядят на него из-под холодка с сожалением. Мать его, в своих делах, частенько бросает на сынишку косой взгляд. Освободившись от срочных кухонных дел, зачерпнула ведро воды из речки, там она холоднее, и облила дрожащего сына. Он взвизгнул не своим голосом - и в рёв,
   - Быстро в дом! - скомандовала.
   - Я яя ооо осыыы, - пытается из себя выдавить слова Генка и шаткой прытью в дом.
   Мать обернула его простынью, потом теплым одеялом. Тем и вылечила.
   Через неделю Толька соседский, Валюшкин годок, жалуется Генке.
   - Ирка наша тожить лохорадкой изболела.
   - Ха, "изболела", плесни на нее ведро холодной воды, и все дело!
   Вечером пришла с работы Толькина мать, взглянула на результат сынова эксперимента, прибежала к Рыковым:
   - Дарья Николаевна, я к вам с жалобами!
   - Что такоича?
   - Генка твой, мерзавец, научил моего охломона Иринку от лихорадки вылечить! Лежит она без сознания в мокрой постели...
   - Батюшки мои... пойдем к ней, быстро... Иринке сделали перцовое натирание, дали хинина и укутали. Генка пару дней не показывался на глаза соседке. Толька пожаловал к Генке:
   - Мать зазря миня утмителила, Ирка-то вылечилась.
   - Оне все такие. Не разберутся, что к чему, и скорей за тряпку...
   Вода в половодье отстоялась, настоялась на травах, вырастила мальков, пошла на скат, оставив рыбье потомство на само выживаение. Отнерестившаяся рыба давно ушла на просторы шельфа Каспия.
   Не торопится туда лишь хищная. Она ждет выхода малька.
   Реки и речки несут мутноватую воду, а с полоев вода тём­ная. Встречаясь, образуют водоворот, как тучи на чистом небе. В мутной воде прячется стая хищников: полосатый окунь, щука, сом, судак, жерех. У них и повадки пиратские, особенно у окуней. Тоже в "тельняшках". Выходят стаей, и пошел жор. Кипит вода от плавников, бьющих хвостов. Малёк мечется, выпрыгивает над водой, но тут их поджидают чайки. Сом степеннее: выплывет молнией, шлепнет хвостищем по воде - и нет его. Щука идет тор­педой. Самые хитрые - огромные, стареющие сомы. Они стоят в ерике у берега, на дне с открытой пастью. Глупый малек не замечает сома, так как его кожа приобретает цвет растительности, входят стайкой в свою могилу, ни о чем не подозревая.
   Кипят реки от рыбных всплесков.
   В селах начинается своя страда. Рыбаки уходят на лов, а домохозяйки и дети на огороды. Пошла на выпас застоявшаяся в бескормице скотина. На время половодья скот дома, ему возят молодые побеги камыша.
   Берет свой размах гнус, выхоженный все тем же заболотившим половодьем.
   Задымили кучи навозного дымокура. Вокруг своеобразный запах: дыма, обсыхающих луж с недозревшими головастиками, трав и воды. То нанесет на жителя понизовья удушливый дым, то запах помеси воды и трав - арбузный. Запах родины. Кругом хозяйствуют сель­ские бабы. Мужчины воюют. В авторитете - подросток.
   Вот и у Генки потеряно безмятежное детство.

Пастушок

   Семен Федорович с весны на "Чайке" уж бороздит реки дель­ты, частый гость в городе.
   А Генка рассекает траву ногами, режет осокой кожу меж пальцев голых ног.
   Ему поручено ответственное задание - коз пасти. Была и у Рыковых коза Катька. С пяток коз от хутора и с десяток от работниц детдома. Все козы ходят с приплодом, с шкодливым и высокомерным, бородатым козлом Борькой. Во избежание несанк­ционированного отсоса молока, все козьи дамы носят "бюстгальтеры". Скотина - "поплутная". Плохой выпас - недобор в удое. Генке козья братия не по душе, но их баловал ветловыми веточками. Спустит их в лесную зону, наблюдает. Молодой поросли нет, а на высоте листики достать не просто, а хочется. Встанет на задние ноги какая-нибудь дама, ножки передние свесит - и ртом к ветке. Ест, сдергивает, вращается вокруг своей оси, будто в танце. Бюстгальтером зацепится за сучок, и там его оставит. Чужую козу не поймать, вот и ходит пастушок с сумками в руках. А они зеленью испачканы, котяхами. Выбросить бы их, а из чего потом сошьют?
   На обед Генка не ходил. Ему давали всем миром, кто что, с расчетом на не переедание.
   - Мам, ты говоришь, к пяти пригонять, а как я время узнаю?
   - Время - часы. - Встревает Валюха.
   - Я тебя научу узнавать время по солнцу.
   - Как это?
   - Отчеркни пальцем ноги черту поперечную и поставь к ней оба больших пальца. за чертой должна быть твоя тень. Заметь, где она кончается. Шагай - ступня в ступню. Сколько ступней - столько время.
   - А минуты?
   - Может, еще секунды?
   - А в двенадцать дня? Столько же ступней?
   - Отсчет от часа.
   - А если с утра?
   - Я уж и не помню. Да и зачем тебе? Тебе нужен вечер. К вечеру - эта мерка подойдет.
   Проверил на практике - получается. Как-то недосчитался половины ступни, решил подождать свое время. Припекло мальчонку, и он уснул, да не как-нибудь, а до захода солнца. Вскочил, как кипятком ошпаренный, а коз нет. Пас километра за три. Где искать? Может, домой "усвистали"? Хорошо бы, а если нет? То туда побежит, то сюда, то вернется, бежит к детдому. Признаков наличия коз не видать, клиентки у задворья стоят, поджидают своих коз. Где? Куда уперли? Вспомнил материнский инструктаж: "Скотина всегда идет на ветер" Откуда он? Дул от Ямного.
   Напротив Ямного берет начало их речка. У входа мелководье, на песке следы козьи. "За речкой, в чаканах", - мелькнула догадка. Там живут волки. Солнце село быстро. Сумерки сгустили краски, появились жуткие тени. Видны стога скошенного сена. Жуть охватила Генку, но отступать не в Рыковских правилах. Бежит по тропинке вдоль крутояра. Глазенки по пятаку, прядают. Впереди на стогу сидит коршун, а Генке показалось - привидение. Ноги несут вперед - вопреки желанию. За стогом скучковались ко­зы. Увидев своего человека, заблеяли хором, пошли навстречу. Генка рад-радешенек... "Ух, вы, черти, рогатые, бородатые! А ну домой! А ну бегом!".
   В полной темноте Генка с позором сдал своих питомцев и от выпаса их наотрез отказался. Да и время уже школьное. Он теперь третьеклассник!

О с е н ь.

   В хуторе на семь домов - (девять семей) была одна русская банька, у бабули Шивяховой.
   Перед школой - детям генеральная помывка со стрижкой. Ген­ка и его сверстники освободились от "шапок" выгоревших за лето белых волос. Стригли матери. После чего хохочущие мальчишки, девчонки считали на головах ступеньки. "Зарастёт" - успокаивали их стригали. После волосяной экзекуции Генка пошёл с матерью в жарко натопленную баню.
   - Ты все уже, Ефимовна? - спрашивает Дарья хозяйку баньки.
   - Заходите, заходите, заканчиваю.
   В банном пару Генка увидел "смерть". Костлявая старушка, обтянутая обвисшей кожей, шевелила мослами рук жиденькую голов­ную шевелюру. Груди лепешечками прилипли к ребрам. Ноги - древесные сучки, живот - будто миниатюрный фартук висел над лобком.
   - Чо, внучек, не возмешь себе на маялку?- Кивает на седую мошонку.
   - Не пойдёт, - ответила за сына мать, - шерсти мало.
   Генка смутился, отвернулся к вешалке. После жаркой бани мать окачивает детей холодной водой из ковша. Хорошая закалка организма.
   За большой тополёвой рощей Рыковы вскопали огород. Урожай радует. Дети по утрам делали цветущим тыквам прививки. Прививали ранним утром. На лужайке у леса построили шалаш. В нём кровать с пологом для ночевки. Здесь спали Нина и Гена поочередно и с большой радостью. Их не пугало ночное одиночество. Лежишь себе, думаешь, раздумываешь. Волки сейчас сыты птичьей дичью. Вон её сколько, глупой молоди, неоперившейся, не вставшей на крыло. В поле лиса мышкует, залает иногда своим кашлем. Пугает выпь. И что ей за нужда носом воду болбутить, да еще ночью? Свистнет ночная птица в роще и уж, глядишь, сон одолевает.
   Генка проснулся, в шалаше, рано. Сам и постель - мокрые. Это обстоятельство его обеспокоило. Потом тут не пахнет, от него матрац только сверху мокрый, а тут - насквозь. Встал, оставив постель открытой, на просушку, бредёт по заросли тыкв. Листы огромные, колючие, с белыми прожилками. Розовый восход, роса и огни тыквенных соцветий. Отыскивает маточный цветок на крохотной тыковке, срывает цветок пустоцвета, обламывает лепестки, а пестик в тыквенное рыльце. Подготовит следующий пестик, а пока ищет женский, ломает пестик и высосет нектар. На лесной дороге показалась мать в синем ситцевом платье с го­рошками. Идёт быстро.
   - Пришла посмотреть, как ты тут?
   - Прививаю.
   - Вижу. Сколько женских насчитал?
   - Пока восемь.
   - Ну, ну, - заглянула в шалаш.
   - Ген, а что это у тебя постель-то?
   - Мам, я с утра искупался, да опять полежал.
   - Ух, ты. Ну да, ночи-то еще теплые, а утром вовсе духота, -- смеется, глядя сыну в глаза. Он отвернулся, уши только выдают.
   - Рыба ночью плещется, сеточку бы поставить?
   - Ну что ж, есть там рваная. Дядя Шура Матвеев обещал сетки. Сходить бы на один день, да разве отпустят. Скучают, небось, Тюринские. Мне нынче в ночную - бахчу детдо­мовскую охранять.
   Вечером мать ушла на работу, Нина с девчонками где-то гуляет. Валька ушла от комаров в дом и, наверное, уж дрыхнет.
   Генка варит сушеных лещей с молодой картошкой в мундире. Печь уличная у самой мелкой поросли тополя. Сидит у печи осве­щённый огнем. Запах солонины лезет в нос, густой, терпкий. Пират у ног ласкает босые ноги своей рыжей шерстью. Что-то его обеспокоило. Приподнял излом обвисших ушей и стремительно по­бежал к водокачке. Послышался его визгливый лай. Что означало его встречу или со змеей, иди с большой лягушкой. Генка с любо­пытством посмотрел в их сторону, не спеша, встал и окунулся в лесную темень. Около угла водокачки Генка увидел черный шар, не так уж и большой, но шар.
   - Пират, нельзя, иди сюда.
   Пират нехотя подходит, виляя хвостом, шар покатился к Генкиным ногам. Он взвизгнул и убежал, будто ветром сдуло. Оставил огонь в печи, кипящую рыбу и мухой влетел в дом, нырнул в постель под одеяло, дрожь в теле от страха. Уснул не сразу, но крепко. Не слышал, как Нина пришла.
   Ранним утром Генка в окружении соседей рассказывает о ноч­ном происшествии. Фёдор с улыбкой присел на ручку посошка.
   - Теть Даш, что это могло быть?
   - Не знай. Похоже на клад. Пути Господни неисповедимы, - говорится в Писании.
   - Ну а если он? - интересуется Ксения.
   - Надо было его наотмашь чем-то ударить, он, может, и рассыпался золотом. А может и нет.
   - Ух, ты, Генка! Как же это ты опростоволосился! А?
   - А я откуда знал, что это клад?
   - В школу ходишь - а котёл пустой.
   - Я нынче ночью так и сделаю, палку хорошую приготовлю.
   - Зембиль не забудь.
   - Зачем? У нас он старый. Может, у вас новый есть? - обращается к Ксении Генка.
   - Ну, на это дело лучше с вещмешком. - Смеётся Федор. Почесали языки, затылки и разошлись. Генка сидит на рундуке, чешет брюхо со звуком, будто очищает чешую от судака.
   В роще снова всё тот же лай Пирата. Генка резко вскочил, быстро отыскал палку - и к Пирату. В густой тополиной поросли Пират лает на ежа. Шокированный Генка замер. Опомнившись, рассмеялся. Взял ежа и унес в дом. Валя и Нина спали. Положил ежа на пол и ушел на двор. Слышит визг девчоночий, в его доме. Из коридорной двери вылетел клубок, а вой-то Нинкин.
   - Ты чего?
   - Ага, "чего". Я хотела во двор выйти, ногу босую в валенок всунула, а там ёж колючий!
   - Зима, что ль, валенок!
   - Твоя работа?
   - Я же не знал, что он в валенок влезет.
   - Эх, и отметелю я как-нибудь тебя, все припомню.
   А припомнить есть чего.
   Нина уже модничала, волосы заплетала в жиденькие косички, чтобы волнистые были. Мать ей заметила: "Ну и что ты носишь на башке? Какие-то мышиные хвосты". Генке тоже хвосты крысиные не нравились, и когда Нина спала, он отрезал ножницами штуки три на чёлке. Отрезал и слинял. Гуляет себе и забыл о содеянном. Нинкин визг, вой напомнил. В драку не полезла, но пригрозила "запомнить".
   Генка решил смягчить гнев сестры:
   - Нина, пойдем за грибами?
   - Куда?
   - Я видел их много, в роще за речкой.
   -Ну, их.
   - Папа любит суп с грибами.
   - Зембель возьми.
   В осеннем лесу терпкий запах прелого листа, он уж опадает. А грибы - красавцы. Дети Рыковых в них не разбирались, но кра­соту их ценили.
   - Белый гриб, самый настоящий, - оценил отец, - сушить их.
   - Нанизать, да за печку. - Соглашается мать.

Зима

   Она приходит в дельту не спешно. Припугнёт заморозком и снова - бабье лето. Развоюется на Михайлов день и притихнет, а то и моряной с воем допечёт. Шум леса по ночам пугает.
   Эту последнюю зиму войны семья Рыковых встретила с запасами. Камыша подкосили, в верблюжьей упряжке привезли. Нина, Генка, Валюха катались при этом на спине верблюда со стоячими горбами. Поставят на колени верблюда, и кошкой взбираются. Были им и оплёваны.
   Запасались дровами. Их запасы пополнялись Ниной с Генкой. Ходят по лесу с длинным черенком багра, ломают сухие сучья.
   Завезли с весны поросят породы ройка. Они выросли.
   - Сень, Оксинья Савинова бедует в Васильевке. Мож­но сказать - побирается.
   - Ох уж эта... Горчиха! Помню, как она меня рассчитывала...
   - Зима ведь. Ни дров у нее, ни запасов. Ты как хочешь, а мне жалко ее - вытирает глаза кончиком косынки.
   - Смотри сама. Тебе виднее.
   Сходила Дарья Николаевна в Нововасильево и привела с собой Оксинью. Она совсем состарилась, но белые глазенки были еще остры во взгляде. В разговоре с супругами Рыковых ласковая, голосок не­винный, смех не соответствующий былому.
   Детей Рыковых недолюбливала, мягко выражаясь. Могла про­стрелить взглядом, прошипеть злобно или подзатыльник отпустить, не будь тем помянута. Зиму прожила, а весной ушла домой и, как оказалось, - навсегда. Умерла.
   В зимние , долгие вечера к Рыковым приходили "солдатки".
   - Теть Даша, Николаевна, погадай что ли? Сижу дома с малыш­нёй... Где мой Сеня, что с ним? Вся душа изныла. - Просит и жалуется Надежда Ершова, полнотелая женщина с красивым лицом, доярка и скотница детдома.
   Дарья с очками на лбу тасует, раскладывает карты. Мочит палец языком, бегает глазами по картам.
   - Ну вот, опять мура какая-то. И король около него, и дамы всякие. Виннового короля нет, значит, с военным начальством не связан.
   - Может, в плену?
   - Не пойму ничего. Может и так.
   - Может погиб? - встревает Генка.
   - Цыц, ты еще! - Парирует мать.- Вчера я Любе гадала, на картах тоже не поняла. Гадала на Евангелии - вроде как уж и в живых нет. Ей-то я не сказала, что бабенку-то неизвестностью пугать. Успокоила.
   - Ну, давай и мне на Евангиле.
   - Пойдем к иконам.
   Дарья с молитвой берет святую книгу, с ней отдает образам поклоны. С молитвой раскрывает книгу над головой, вверх пере­плетом, снимает, кладет на нос очки с веревочным креплением, читает старославянский текст, с трудом. После прочтения текста говорит:
   - Вот все чаще слово "житие". Живой значит. Про мученья святого расклад. Значит живой, но жисть не сладкая.
   - Может и правда в плену?
   - Ну, хоть живой!
   - Да дай-то Бог.
   Кому отгадала, кому нет. Нет и гарантии.
   Но женщины идут и идут к ней. По одиночке, с детьми. Погадать и просто поговорить с умным человеком, душу "облегчить", одиночество скоротать. Чувствовать локоть надежного, близкого к душе человека.
   Подолгу горит керосиновая лампа в доме Рыковых, то люди придут, то дети уроки делают или самосад хозяину дома рубят, сеют. Продолжает он дымить сигаретой. Супруга это пристрастие комментирует: "Отлягло от задницы, опять коптит небо".
   Семен Федорович и зимой - гость. Его "Чайка" в Володаровском рыбокомбинате на ремонте. В дело и без дела "торчит" в общежитии.

Весна сорок пятого

   Война явно шла к концу. Бабы стукают кулаком в ладонь: "Вот так вот, сволочи".
   Виктор пишет из Польши. Живой, здоров. Настрой орлиный. Мать чаще, хоть и с горечью, улыбается. Похо­ронки холодят души.
   Снова полыхает камышовое пожарище. За речкой волчий вой.
   Лёд на реках посинел. Начался окунёвый жор. Еще затемно Генка на окуня с блесной. Легкий завтрак.
   - Ген, че-то я не видала: Собрался не перекрестясь?
   - Да я... щас я. - Подошел к образам, встал на колени и шепчет молитву. Желание хорошего улова - отвешивает низкие поклоны. Мать, высморкав нос в таз, под умывальником вышла в сенцы.
   - Встань! - шипит отец.- Тоже мне, Христосик. Пошёл вон. И чтоб я тебя больше у икон не видал!
   Генка боялся отца, его колючих взглядов. Быстро встал и ушёл. В сенцах спросил мать:
   - Мама, а почему папа никогда не молится?
   - Как ни молится, молится, ток про себя.
   - Мам, можно я тоже буду молиться "про себя"?
   Она посмотрела пристально на сына, вздохнула и ушла в дом.
   Генка воспринял это, как знак согласия.
   Улов его был богатым. Окунь хватал блесну у поверхности воды. Не всякому давал клюнуть, крупным только, "по блату". Домой пришел вспотевший от тяжести поклажи.
   В поселке появился новый жилец - дед Бирюков. Он поселился в аккуратном домике Мартьяновых, они уехали в село Цветное. Дед - ве­ликан. Кулачищи, как мотыли шатуна с "Болиндера". Бородища окладистая. Столяр - чистодел. Из-под его рук выходят рамы - игрушки. Побывал в гостях у Дарьи. После их беседы, Николаевна умотала в Нововасильево. Вернулась на второй день не одна, со своей подругой, бывшей соседкой, повитухой бабой Фаней. Шутни­ца, острословная.
   - Эй, стой-ка, - обращается к Дарье Николаевне, - ты хоть домой идешь, а меня куды нечистая сила волокёт?
   - Вот тебе! Говорили, говорили - и на тебе?!
   - Нет, ты посмотри мне под ноги.
   - А что?
   - Песок с меня не сыпется?
   - Да ну тебя. Ты ещё...
   - Вот старая дура..., вот дуреха. Осьмидесятый год, а я замуж собралась! Эт ни дура!
   Идут. Молчат. Ноги у Фаяфанны - ухват. На детские вопросы "почему ноги такие кривые", отвечала просто: "От тяжестей погнулись". На ступнях грубо выступают суставы больших пальцев, даже обувь корёжат.
   - Ну и невеста - мать ее так!
   - Не переживай, все будет как по маслу.
   - Како масло, како! Все уж заросло...
   - Будь тебе, маненько идти осталось.
   Пират издали хозяйку заметил, бежит к ним во всю прыть.
   - Мамынька моя! - взмолилась бабуля. - Слопает нас сычас, окаянный!
   - Мой это.
   Пират прыгает к лицу с розовым языком.
   - Охотничий что ль, ухи висят?
   - Помесь. Аркашки с дворняжкой.
   - Аа! Глаза, прям, человеческие!
   Вошли в дом, осеняя себя молитвой.
   - Нина, чайку нам. - Просит мать.
   - Да покрепше.
   За чаем остроты усилились.
   - Ген , сбегай-ка за дедом Бирюковым.
   - Не ходи! - кричит взволнованно невеста.
   - Иди, Иди.
   - Даша, не могу, поджилки трясутся.
   - Нина, дай-ка шарф, мы ей коленки свяжем.
   - Не надо шарф, я их держу.
   Кладет на черную юбку с про­борами узловатые ладони.
   Генка понял суть дела, к деду прибежал вихрем.
   - Осподь, што с тобой, как тебя?
   - Гена.
   - Гена. Беда ль какая?
   - Мама тебя зовет.
   - Никак приболела? Что с ней?
   - Чай пьет.
   - Чай пьет и меня зовет?
   - Ага.
   - Ну, коли так - пойдем.
   От дома уж порядочно отошли.
   - Она одна што ль?
   - С баб Фаней.
   - Ох, ты! Что же молчал?! Я щас. - Поспешил к себе домой. Вышел со свёртком.
   - На-к вот конфетку.
   - Ех, ты! Спасибо. Где взял?
   - Приберег. На случай.
   Дед вошел в дом степенно, трижды перекрестился.
   У Фаяфанны под глазами порозовело.
   - Вот, знакомься...
   - Рад, рад.
   Слово за слово. Дед тоже в карман за словом не полезет. Тут и смех, и слезы:
   - Ну, слава богу, снюхались! - шутит Дарья, и снова смех.
   Дедова шутка свое дело сделала.
   - Пойдем, Фаня, взгляни на жисть бобылью.
   - Я... я? Я... уж не знаю.
   - Чего не знаю. Сходи, не понравится - приходи.
   - А я её и не отпущу!
   - Ух, ты какой! Рази так с невестами обращаются!? --Шутит баба Фаня.
   - Ток так! А чего! Мне такие по душе. Горе и радость пополам. Пойдешь?
   - А ты меня как? Под ручку поведешь?
   - Под крендель.
   - Даша, сыми занавеску тюлевую, набрось мне на голову...- Ушли с хохотом, под ручку. Невеста приотстаёт, перевали­вается на своих кривых ногах, как утка.
   На второй день Рыкова пара была приглашена на обед. Туда же и Генка утямился. В доме запах пирогов. Дед ходит по дому, не зная куда себя деть. Баб Фаня суетится, как молодуха краснеет.
   - Мир дому вашему. - Провозглашает Семён Федорович.
   - Спасибо, спасибочки. - Расплылся дед в улыбке.
   - Я смотрю, хозяюшка новая не дремлет?! - замечает Дарья.
   - Девка - огонь!
   - И в постели? - Показывает стальные зубы Рыков.
   - Фаня, покажи им простыню...
   - Щac я вот тебя ентим ухватом.
   - Ух, едрёна корень! Ну, прям, по мне - баба.
   Ну и дай Бог. Время показало, что Дарья Николаевна в людях не ошибается.
   Ушёл лёд, повисли сережки на ветлах и тополях. Птичий щебет украшает восход. Детвора во дворе гомонит. Тишину и спокойствие взрывает ружейный выстрел. Грачи с гаем взлетели испуганно, вороньё стаей парит над домом.
   -Ребятишки! - зовёт Ксения, - достаньте чем-нибудь утку?
   - Мам, опять ты стреляешь? - укоряет мать Нэлка.
   - А чё она, плаваеть и плаваеть, - широко улыбается Бобрикова, показывая стальные зубы, - я её и шандахарнула.
   - Тёть Ксенья, это ж селех!
   - Какая разница. Утка вон с того гнезда, сорочьего, вылете­ла. Там, небось, яйца её. Генка, сходил бы с девчонками?
   - А где гнездо-то?
   - Воон, да не туда смотришь. Вон оно за речкой, на той стороне.
   - Дык это через мост?
   - Утку-то, утку достаньте.
   Детвора ветками подтянула селезня к берегу. Тяжёлый.
   Куры в домах - редкость, кормить нечем, а яйца... Что яйца, вон они, на выбор. Хочешь грачиные, вороньи, утиные - лучше.
   Детвора уже за вторым мостиком, и в лес. До гнезда утки, обобрали три гнезда вороньих. Генка-то ладно, пацан - девчонки взбираются, и Манька, и Валька, и Нэлка. Вот и то, старое, сорочье гнездо. Оно будто две корзины, одна накрытая другой, и дырка. Сплетено умно, с прикрытием яиц сверху. Утки не видно, в дырке воробей сидит, хвостом на улицу.
   - Гляньте, вот так утка! Воробей!
   - А почему глаза на крыле?
   - Где глаз? Ну и дура!
   - Это ж утиная башка. Не хвост енто, нос ейный!
   - Точно! Генка, лезь, а то я.
   Утка выпорхнула из гнезда.
   Здесь, в понизовье Волги, половодье заливает всё, не оставляя травы для гнездовья уткам. Вот они и приспособились нестись в покинутых гнёздах. Выведенные утята выбрасываются кряквой прямо в воду. Падают пушистыми, желтыми комочками. В гнезде три теплых яйца, голубоватые, гладкие. Вороньи в шапке у Генки, а утиные несут девчонки.
   Пасхальные дни. Солнце припекает. Яиц крашеных в домах очень мало. Где их взять? Выручают бабы друг дружку. Генка решил ликвидировать яичный недостаток. Генка Ершов, Колька Мельников и конечно Генка - заводила, в легких праздничных одеждах отправились по птичьим гнездам. Уже заканчивают яичный шмон вдоль побережья тихой речки. Лесу тут - сплошная прибереж­ная гряда. В корзинке набор: вороньи, грачиные, сорочьи, утиные. Увидели гнездо коршуна. Большое, широкое, плоское на мас­сивном развилке веток. Забраться туда - тьфу! Над деревом коршунная пара, парит с криком: Дзинзи-ли-ли, дзинзель-ле-ли. Рыков снял три крупных, конопатых яйца.
   Детвора шумно возвращается домой. Не успели отойти от дерева, где гнездовались хищники, как услышали шум со свистом над головой. Пара коршунов в крутом падении направила свои клювы в головы Рыкова и Мельникова. Одновременно получили удар когтями по головам, а с Колькиной головы сорвана новенькая тюбетейка. Несет ее птица за речку.
   - Аяй! Е-мое! Феска новая, мать теперича убьет меня. Чо делать?!
   - Подождем, может, бросят?
   - Ага, жди с моря погоду!
   Ходили вокруг, наблюдали за действиями коршунов. Один из них клювом пытается разорвать феску, но она новая, крепкая. С тем и ушли.
   Через год, при очередном обходе гнездовья, Генка Рыков нашел тюбетейку в гнезде коршуна. Она перевернута, приспособлена под кладку яиц. Генка опять похитил два коршуниных яйца, а феску вернул хозяину.
   - На кой она мне теперь, сраная, рваная... Мне тада мать дала взбучку ой ё ей! .
   - Выбрасывать жалко.
   Подари ее своему Пирату. Хе хе ги ги...
   Дед Бирюков не одобрял Генкины поборы. Он даже пытался уши ему надрать!
   Вскоре, после этого, идет к дому Рыковых, спешно. Увидел Генку:
   - Гена, подь-ка сюда.
   Глаза у деда влажные, очень даже, подает Генке яичко скворчиное. Оно голубое, на длани дедовой будто бусинка. Дает его пацану. Генка протянул было руку, по привычке, но быстро рети­ровался, отходит, косясь на яйцо.
   - На, говорю. С гнезда выпал, - подает с трясущейся ладонью. - Беги, и скоренько к мамке в сад. Скажи, мол, война кончилась. Победа, милый ты мой, победааа!
   Рыков вихрем бежит по центральной дороге сада, яйцо в руках раздавил, выкинул. Ладонь о зад штанов вытирает. Бабы в вино­граднике. Увидели несущегося пацана, переполошились, "не беда ли какя!?" Впереди всех его мать. Глазищи во весь раскрой.
   "Сердце бы не треснуло у нее", - решил сын и заорал:
   - Война кончилася! Кончилася! Победа!
   Мать осела на водогон песочный, обхватила лицо руками. Бабы с разбега на нее кучкой. Дикий рёв, не человечий, обнимаются. Сгребли Генку и выкинули вверх. Летящего вниз спрашивают:
   - Ихто сказал?!
   - Дед Бирюков!
   - Значит правда! Ой, бабыньнки, краааасавицыыы!
   Люба Шивячиха упала брюхом на траву. В истерике стучит кулаками по траве:
   - А...! а...! а...!
   - Люба, милая, - Дарья поворачивает женщину, прижимает к себе ее лицо, кулаком отирает слезы свои, целует, - успокойся, нельзя же так.
   Другие воют... На Генку эта картина подействовала. Каким-то страхом. Ревёт вместе со всеми.
   Всполошились на бугре детдома. Дети орут, кидая кепки в воздух, прыгают в пляске. Кажется, все вокруг взвыло, восторжествовало.
   Птицы притихли, попрятались. Им, глупым, не понять человеческое ликованье и слезы утрат.
   Конец войне, но не страданьям. Голод - не родная тетка.

Лето.

   Оно проходит ежегодно, климатически одинаково, а для человека - переменное.
   Дети детдома обуты, одеты, но недоедают. Бродят по лесам и рощам в поисках: "чтоб пожрать". Взрослые, а тут десятилетка, более предприимчивые. Лезут на грачевник, сверху из гнезд сбрасывают грачат. И варят их и запекают в глине. Обмажут густой глиной молодого грача - и на угли. После готовности, по опыту, отколупают окаменевшую глину вместе с перьями. Они к глине припекаются, и кожа чистая, с жиром. Припорошили солью и блаженствуют. Сами едят, малышей накормят. Вылавливают черепах, а их по берегам множество, запекают на углях, а мясо поедают. При этом считают, что вкуснее мяса черепахи - не бывает. Вполне возможно, она травоядная. Не проходят и мимо ежей. К мостинке дома Рыковых прибило теченьем всплывшего, вспухшего поросенка дикой породы. Нина отталкивает труп палкой на течение.
   - Нина, доченька, погоди. Подтащи его сюда.
   - Ну, его, воняет.
   - Тащи, тащи. Я его на мыло.
   - Какое еще мыло, да его в руки противно брать!
   - Ну и не бери, я сама.
   Завязала ноги веревкой и выволокла на берег. С закрытым влажной тряпкой носом, раскромсала топором на куски. Топор постоянно слетает. Принесла к берегу большой котёл. Лопатой сложила в него свинину. Притащила крючком к летней печке и водрузила в закопченную горловину. Залила водой. Сюда же бросила комки каустической соды, развела огонь.
   - Ген! Подкладывай почаще, следи, чтобы не выплескивался в кипеньи.
   - А долго варить?
   Пока кости и шерсть в месиво не превратятся.
   Варка шла около суток. В котле густая коричневая масса. После охлаждения, Дарья лепила из нее "мячи". Белье стирала с превеликой радостью. Оно, конечно, мыла и в помине не было. В хозяйство детдома и на помывку детям привозили мылонафт. Солидол видели? Это то же самое, по цвету и консистенции. С другим качеством. Полуфабрикатное мыло. Знакомый баркасник Семену Рыкову рассказал историю, связанную с малонафтом. Вот она:
   " Пришли мы с буксиром - прорези, порожняк, - в Калмыкию, на Волгу она выходит. Они неводом работают, шивриги (севрюги) в матёнке (лодка затапливаемая водой). Моторист мой решил башку свою, вшивую, помыть. Гнид полно, будто седой. Смочил ее, мылонафтом измазал, шебуршит волосья пальцами. Пена на голове. Калмыки к нему приглядываются, Они тоже бедуют, одинаково. Вот один к моему мотористу подходит. Мол, чё такоича у тя на башке? Тот показывает мыланафт. "Эй, дарагой, дай немнощка, а? Мы тоже - башка стираем". "Ха, "башка", стираем! Севрюгу давай, я те ету херню дам", - говорит мой мазурик. Калмык ушёл, севрюгу, хаарошую, икряную тащит. Махнулись, ета. Ушёл калмык. А мой-то говорит: "Мотаем отсель, дядя Евлампий, а то оне башки нам раскроят. Я им силидолу дал".
   До самодельного мыла Дарья пользовалась золой от бугровой травы - "поташ". Насыпает в банный котел и кипятит белье. После - хорошо в речке прополаскивала. Не вшивились.
   Дарья выпросила в Ямном куласик (плоскодонная лодочка) для сына "на время". С него он ставил в полоях сети. Но пути набирал яиц водяных курочек. По восемь, десять, и до четырнадцати штук в гнезде. При этом важно определить - насиженные они или нет. Определял очень даже просто: опустит в воду на ладони и наблю­дает. Если яйцо тонет параллельно поверхности воды - кладёт в лодку смело. Если попкой вверх, потонет - с зародышем. Если плавает - оставляет в гнезде. По полсотни привозил. Оно конеч­но - варварство, да не голодовать же!
   Нина очень захотела варёных яичек, они по качеству - куриные. Мать, прихватив, Валентину, уехала с отцом в Мултаново, в гости к Ульяне Алексеевне Сызрановой - Ивановой. В доме двое. Сварили с десяток, Нина замочила их водой, поделила пополам. На правах хозяйки - себе крупные, братику мелкие. Одно стукнула - с зародышем. Другое - тоже. У Генке - без зародышей..
   В дом пришла знакомая женщина, попросила Генку отвезти ее в Ямное. Дороги-то водой - половодьем залиты: ни пройди, ни проехать,
   Отвез он её на куласике. Возвращается. В лесной опушке, на маленькой кочке лежит серый ком, похожий на зайца. Генка всмотрелся. И вправду - заяц. Подрулил, идет к нему. Заяц лежит будто мертвый. Протягивает руки, но зайчишка отскочил и снова залег. Действие повторяется, и снова неудача. Серый, то мимо проскользнёт, то по меляку упрыгает. На островке острые пеньки от ско­шенного кем-то солодовника. Пропорол пятку. Пенек вошел с хрустом, навылет. Генка выдернулся и взвыл. Обозлился на зайца и хрястнул ему по спине шестом. Сдался. Берет за длинные уши - и к куласику. Не знал Рыков, что зайцы могут кричать. Этот разорался визгливым детским плачем. Мимо на лодке проезжают два подростка, ямненские:
   - Брось ты его!
   - Ага! Я вон ногу из-за него пропорол.
   - Брось в кулас! Орёт, аж душу наизнанку выворачивает.
   Бросил. Заяц смолк, лежит, глаза - пуговки прикрыл, В куласе вода покраснела от кровотечения из Генкиной пятки, и перевязать нечем. Теченье в их речке быстрое, несет кулас хорошо. Зажал пятку пальцами, левой рукой шестом рулит.
   В доме еще одна Нина - Матвеева, с Нововасильева. Сестры рану перевязали.
   - Вот спасибо, я вас зайчатиной угощу.
   - Какой такой зайчатиной?
   - Я зайца убил. Он еще живой, но не жилец, позвоночник перебитый. Сейчас обелую и зажарим.
   Обе Нинки сморщили физиономии.
   - Жарь. На чем хошь, только сковороду я те не дам поганить, - заявила Рыкова.
   - Чё ты боишься, я ее потом отожгу, выскоблю.
   - Все равно не дам. Ее после этого - только выбросить. Новую не купишь.
   - Да пусть жарит, что тебе. Я ему помогу отдраить. - Заступилась Матвеева.
   К Генке подключился дружок, Талгат Асанов, симпатичный, стеснительный татарин.
   Обеловали. На улице зажарили с картошечкой. Запах душистый. Язык проглотишь.
   Генка внес сковороду в застекленную веранду, чем девчат застал врасплох. Они брезгливо взвизгнули и повыскакивали в дверь.
   Сидят пацаны за столом, зайчатину наворачивают, а девки в окна смотрят, в брезгливости ощерились, даже смотреть на их рожи неприятно. Потом, но мере съедания, сменили свои выраже­ния.
   - Нин, а наверно вкусно, гляди, как уплетают, ток кости летят. - Высказывалась Матвеева.- Может, попробуем? Эй, аглоеды, дайте вон Нине попробовать. - Обратилась Рыкова.
   Вошли в столовую, взяли по кусочку, нюхнули, пожевали:
   - Ах, вы охломоны! Сами сожрать хотели?! А ну - кыш отсюда. Я кому сказала! Оставили всего - ничего! - Возмутилась Рыкова.
   Матвеева - Асанова за ворот, Рыкова - своего, и выдворили за дверь, поддав напоследок коленом под зад.
   - Сковородку сами помоете! - возмутился Гена.
   - А чего её мыть! Мы ее хлебушком - и в рот!
   - Топайте !
   Парнишки ушли, ковыряя в зубах.
   В детдоме радио нет. По слухам - фронтовики возвращаются. Приехала учительница математики по направлению - Таисия Ивановна. На ней зеленая форма, ремень с портупеей. Стройная, строгая, Еще прислали фронтовика по военной подготовке: отчаянный, муштрует грубо.
   Погиб Мельников. Нет ни слуху, ни духу от Ершова, Карпенко. Чета Бирюковых уезжает на новое место жительства, в Могой, поселились на его южной окраине. Дарья Николаевна "за услугу" просит Бирюкова "сгоношить" Генке куласик. Он заверил, что изыщет материал "кровь из носа". Генка, после спада воды возвратил кулас в Ямное. Его "пристроили" телят пасти детдомовских. "А чё баклуши бить, нужно делом себя занять" - Говорит мать.
   До школы работал. Еще и поправился на парном молоке, на солнышке, да в тени "жировал". Телята - не козы. Подружился с бычком - красавцем. Увидит он Генку утром - сигналит, а подойдет - рожки просит почесать, в колено Генкино лбом уткнётся. Все понимает, только сказать не может. На пастбище тоже к Генке, в холодок. О ногу шею чешет.
   Зима рядовая, с недоеданием. Рыба подо льдом, жору нет.
   - Сынок, в Ямном на яме люди рыбку подъёмной сеткой ловят. Наладься. Есть у нас малёчья дель. Я покажу, как сделать.
   - Можно бочёнок на чунках возить, - соглашается сын.
   "Наладился", и не плохо. Привозит по пятидесятилитровому бочонку мальков. Мать просаливает слегка, и в печь на просушку. Вкуснотища! А соседи, знакомые тоже хотят. Учительница истории, худая, тощая, с одной половиной легких, курит, слезно просит "хоть чашечку мальков. Дочка в десятом, смотреть на неё - слезы пробивают". Разве Рыкова с "чашечкой" отпустит? Накормила "деликатесом", в карманы насовала и чуть ли не ведро мороженых наколупала.
   Бочонка на день не хватало. Ходит Генка ежедневно вне уроков. Не ноет. Только однажды, в конце февраля, от ледяной веревки на морозе вконец окоченели руки. Отставил ловушку, ушёл на берег, лёг в густую траву, где затишка от ветра, руки к солнцу тянет и заливается горючими слезами. Были и у него минуты слабости.
   Всему есть предел. Пришел он и зиме.

Рядовые будни

   Дед Бирюков сдержал свое слово. Рыковы получили весть: "Заберите кулас".
   Генка чуть ли ни бегом шел в Могой. Баба Фаня пирогами его накормила, докучала вопросами о доме. Вместе с куласом "привет огромный" прислали. Куласик, конечно, того... , из проеденных насквозь древоточцем досок. Бирюков те дырки засверлил, чёпики забил. Сделан аккуратненько, с любовью.
   Приехал Генка домой напрямик, по половодью. Дома просушил, осмолил и принародно на воду спустил, единственный в детдоме водный транспорт. Дед Субботин, отекший лицом, с небритой, щетинистой образиной предложил Генке совместный рыбный промысел. После ската воды ловили в паре речную мелочевку. Обведут длинной сетью береговую заросль и шестом, веслом гонят рыбу в сеть. Дедулечка грузный, неповоротливый, и куласик явно не по нему.
   Втыкает как-то кол в грунт берега, руки с него соскользнули, и Субботин воткнулся головой в ил. Вместо вопля - большие пузыри. Генка качнул кулас, чтобы бортом утопшего поднять, но тем окончательно свалил деда - соскользнул в воду.
   Корма отошла, и дед оказался совершенно свободен. Вынырнул головой. На ней корневой мох, поток грязи. Будто водяной из омута вылез. Вместе с жуткой матерщиной открыл розовый рот с одним желтым зубом. Глаза дико, бельмами смотрят на Рыкова. Он прыснул от смеха.
   - Деда, скупнись маненько.
   - Тебя бы, блядищща, в холодную воду! Окунись! Я те щас окунусь! - Хватается за борт кормы.
   - Э... деда, так мы с тобой не договаривались. - Отталкивает корму.
   - Давай сюда, сука! - Стряхивает траву с головы.
   - Нетушки. Сядь на берег, успокойся.
   - Я тя щас... - Лезет в воду за грязью. Кидает в Генку ошметком, попадает в борт.
   - Деда, сам потом мыть будешь.
   Субботин выскочил на берег, весь в грязи, в злобе топчет траву, с остервенением:
   - Ты же сам головой воткнулся!
   - Ты зачем, падла, меня столкнул? Вместо того, чтоб помочь вылезти!?
   - Я хотел, как лучше, бортом поднять, а ты сам в воде остался. Я при чём, ежели тебе так охота?
   Дед прыть сбавил, потом совсем очухался:
   - Ну, тады... ладныть. Я домой пешком пойду. Ты сетку-то уложь. Подъезжай, рыбу разделим.
   Дома Генка заявил:
   - Все, мама, не поеду я с Субботиным. Я его боюсь.
   Рассказал о событии.
   - Ну ладно. Остынь. Чего ж ему, с голоду умирать? Конечно, он неприятный старикан, но ведь и он человек, жить-то всем охота.
   - Нет, я лучше с Иваном Мартемьяновым буду ездить.
   - Они неплохо живут, не помрут, а дед - сам видал его лицо, отекшее. Наестся солонятины и воду хлещет. Я с ним покалякаю. Садись, учи уроки.
   - Я рыбу деду отнесу.
   - Ну давай, коль так.
   Дед на рыбу, принесенную Генкой, - покосился:
   - Чё-т мала..
   - Пополам. Сетка моя, кулас тоже, и я наравне с тобой работал.
   - Мне бы больше надо, как пострадавшему.
   Сидит у печи, чистенький, обсохший. В коридоре одежда в грязная.
   Заболел он после купания, слег. Потом оклемался. С Ниной Рыковой, в бычьей упряжке, камыш в детдом всю зимушку возили. Кому же больше? Нина семилетку закончила, работает. Генка промышляет рыбешку с Ванюшкой.

* * *

   Едут на лодке не спеша, вниз по течению. За хутором, примерно в километре, трое десятиклассников детдомовских, сидят на траве под деревьями, колени руками в обхват. Рыжеватый верзила, не спеша встал, идёт к берегу:
   - Огольцы, давай сюда, лопать к берегу.
   Лицо сердитое, смотрит из-под бровей.
   - Генка, не подъезжай. Они меня подстерегли, будут бить, за то, что меня в дети взяли домашние. Пристань к тому берегу, я домой побегу - Говорит шёпотом. Рыков так и сделал. Высадил Ивана, и он в камыш.
   - Ну, давай, давай сюда...
   Генка за собой вины не знает, да парень, вон тот, мордастый - Володя, у отца рулевым был на летних каникулах. Свои ребята. Подъезжает. Рыжий, не спеша, берёт в лодке мосток, выпрямился и им сильно ударил Генку по голове, ещё и ещё с намерением убить. В одном из ударов скользнул с головы, ударил плечо. На его конце оказался гвоздь. Он с треском вошёл в кожу, выдернул и снова по голове. Генка взвыл: "Володя, Володенька", но он отвернул лицо, Рыков упал, тело его само по себе дёргается...
   Рыжый сошёл на берег и оттолкнул кулас:
   - Всё, сам дойдёт.
   - Ну,... с ним, подохнет.
   Ванюшка прибёг домой,гуляет.
   Вечереет. Дарья увидела Ивана:
   - А мой где?
   - А он еще не приехал? Щук, наверно, колет.
   - Что-то уж поздно. Где он?
   Генка очухался. Голова разламывается, не поднемается. Присел-таки на корму, пытается шестом работать. Кулас опасно качается. Кое-как подплыл к своему берегу, привязал кулас к ветке, и шатаясь, падая, доплёлся до дома,
   Ребятишки увидели окровавленного Генку, бросили игры и под руки привели домой. Крику, шуму! ... Весь посёлок всполошился. На руках унесли в медпункт. Пока промывали раны, мать сбегала к дирекции. Директором был Степан Николаевич Худяков. Раненый в ногу, фронтовик, высокий чернявый мужчина с густыми бровями. Охотно выслушал разгоряченную Дарью, обещал разо­браться. Но милицию не подключил: "Живой и ладно""
   Причина расправы оказалась проста: бабка Шевячиха с Любой ставила у дома сетку, рыбёшку на котёл ловили. Ставили в ночь и убирали рано утром. Генка никогда и не видел той сетки. Кто-то сетку умыкал, Шевяховы подумали на Генку и пожаловались детдовомцам. Подростки детдомовские, посмеялись тем десятиклассникам: "Эт мы сетку спёрли..." Кто же своих бить будет? Они и так обездолены.

* * *

   Оклемался Генка, а рыба нужна. Нина вызвалась в "весельники". В один дом улов. Дело пошло. Она толкается с кормы шестом, а Генка на носу с острогой. Конечно, метод древнеиндейский, браконьерский, но другого выхода нет. Возят щук двуручными корзинами, а рыбы в доме - лишь на разовые котлеты. О продаже рыбы и мысли не было. Вокруг столько голодающих, чего уж там. Нельзя забывать Сизый Бугор.
   Женя дома не жила. Денно и нощно со своей детдомовской детворой. Прибежит, похватает что-либо в рот, и нет её. Давно невеста!
   Однажды в дом Рыковых пришёл красивый, рослый, плечистый молодой человек, еврей по национальности, культработник дет­дома.
   - Я к вам, уважаемая Дарья Николаевна.
   - Добро пожаловать, я к вашим услугам.
   Дарья не забывала культурный язык общения. Менялась на глазах, будто и не сельская вовсе, волос поправит, одернет одежду...
   - Покорнейше прошу руки вашей дочери Евгении Семеновны.
   - Данил, как вас?
   - Данил Захарович, Ровентул.
   - Имя и фамилию-то я знаю. А почему не вместе с ней пришел?
   - Она стесняется.
   - А она согласна?
   - Я, думаю, конечно.
   - Я знаю тебя, как хорошего, порядочного человека, рада видеть зятем, главное, решайте сами.
   - А Семен Федорович?
   - За ним дело не встанет.
   - Вы уж извините, пожалуйста, я так, экспромтом!
   - А почему бы и нет? Важно не действие, а результат его.
   - До свидания, извините, я по.... мы постараемся.
   Евгения устроила матери допрос, что и как?
   - Мама, он хороший человек, даже очень, но ты знаешь о его детской болезни...
   - Женится, и все пройдет.
   - Я не могу себя пересилить. Тем более, что я познакомилась ... ну, в общем, неплохой парень, рыбак... Могойский он, предлагает руку и сердце. Как ты, мам?
   - Насильно мил не будешь. Решай сама. А мне Данилу жалко.
   Вскоре Евгения вышла замуж. Свадьбы не было, был "вечерок знакомства". Жизнь ее небедная, грех жаловаться, но... однажды приехала со слезами. Разошлись. В детдом Евгения не вернулась, устроилась в Могойском рыбкоопе продавцом к рыбакам на стан "Кирсановский". Там опростоволосилась, доверилась, рассчиталась и уехала в город. Долго терпела свою судьбу, а она - ее. У неё "полосы", падения, а матери каково?
   Последней каплей в терпении было возвращение дочери из города в состоянии беременности от неизвестного Дарье человека. Не выдержало материнское сердце, и она впервые за свою жизнь оказалась в больнице Могоя. Дочь снова в детдоме - воспитательницей.

* * *

   - Гена, сыночек, сходил бы к маме в больницу? - Просит Женя.
   - Что-нибудь отнести ей?
   - Я вот тут достала сметаны, полкотелка, да винограду в саду попросила, хлеба кусочек.
   Нищему собраться - только подпоясаться. Вышел в шортах с авоськой, сорочка белая, босиком. За водокачкой, на травке крутояра, сидят два детдомовских подростка, сверлят Генку глазами, задержали взгляд на солдатском котелке и авоське.
   Встали, отряхнули на задницах брюки, не спеша, идут наперерез:
   - Пацан, далеко, ли собрался?
   - В больницу, к маме.
   - Мы с тобой тоже пройдем, за мост, на лоно, так сказать, природы, - перемигнулись.
   Генке такие спутники не понравились:
   - Уx, ты, ё-моё, а письмо-то я забыл.
   - Что же это ты так? Ну, иди, мы подождём.
   Рыков вернулся домой, сказал сестре о своем подозрении.
   - Я им дам, "сопровожу". Пойдём, провожу, а их...
   Подростки поджидали в лесу за мостом, переминаются с ноги на ногу, травинки в зубах перекатывают, смотрят из под лба.
   - Ребятишечки, - обращается к ним Женя, - вы чего тут? Гуляете?
   - A что?
   - Да так это я. Почему бы не погулять? Иди, Гена, не бойся, я прослежу. Заодно на бахчу нашу схожу. Посмотрю...
   Генка оглянулся на подростков. Они пошли назад, к мосту. Вздохнув облегченно и набрав "обороты", пошел по валу-трассе.
   Уже подходя к первому бугру, за четвертый мост, это уже на полпути, оглянулся. Подростки уж догоняют его. Ноги, будто сами, понесли его во всю свою мощь. Дыхание участилось, сердце не помещается в груди, давит жгучей одышкой. На склоне бугра казахское кладбище с глинобитными оградами высотой около метра. Между ними ходит женщина, казашка. Она в длинном, черном выгоревшем бешмете, - на голове белая чалма. Генка направляется к ней, но она, вмиг, исчезла, как приведение. Не оглядываясь назад, он вбегает на кладбище, прыгает через ограду, где-то третья, и оказался у молящейся старухи. Она стоит на коленях, ладони держит перед лицом, задом к Генке. От внезапного вторжения старушка взвизгнула, вскочила. Генка показал ей на подростков и побежал далее по кладбищу. Казашка сразу сообразила и тигрицей побежала навстречу разбойникам. Генка слышит позади себя крик, визг и окрик - его зовёт Женя. Он не сразу остано­вился, но оглянулся назад. Видит сестру, несущую котелок, сумку, с ней старушка. Громко говорят, а подростки уже вдали, уходят.
   - Гляди, сынок, руки об их ножи порезала, - показывает окровавленные ладони, - вот сволочи. Ножи столовые, вострые, - бритва. Отобрала, выбросила.
   Старушка огорченно улыбается, головой подтверждает разбойное нападение.
   - Если бы не бабушка, я бы с ними одна не справилась. Иду это на бахчу, посматриваю на вал. А они за тобой! Я переплыла через речку и за ними. Бежать-то мне, сам видишь, не просто. Ноги не бегут. Их вроде бы совсем не догоняю. Может, и не догнала бы, да вот бабуля их застопорила. Что ж ты бросил-то гостинец?
   - А я не помню, может, хотел, чтобы они им подавились?
   - Ну ладно, обошлось, бабушка, сау бол, айналаин!
   - Я, я... нищава, нищава. Ти тоже - карашо.
   - А вон кто-то не телеге в Могой едет.
   Старушка ушла к своей могиле, а Женя с "сынком" остались у дороги.
   На телеге, с впряженной черной лошадью, ехала продавщица магазина детдомовского, Люба Мельникова, с каким-то мужчиной. Евгения, скороговоркой, рассказала о случившимся и попросила подвезти Генку.
   Мельникова охотно согласилась.
   - Садись, бедолага. Прибьют они тебя, окончательно. Недавно такие же головорезы, перевстретили девчонку с Могоя, к сестре шла в детдом, тоже гостинец несла. Убили и с третьего мостика в полои выкинули. Нашли, конечно. Всплыла быстро. Вода-то горячая, считай.
   В больнице мать встретила сына с улыбкой, обняла, расцеловала, а он расплакался.
   - Что с тобой, сыночек, что случилось? Пойдем ко мне в палату.
   Около Генки собралась толпа женщин. Слушая, охали, ахали, "бааа, надо же!"
   Вернулся Генка домой с той же оказией. Люба везла хлеб в детдом. .
   Вечером в детдоме - большая линейка. Выстроены дети поклассно. Генка впервые увидел детей в сборе. Полно их! Стоит с директором, педагогами, с Евгенией.
   - Показывай! Рыков, кто? - обращается Таисия Ивановна - фронтовичка. - Не боись.
   - Вит этот и... и этот.
   Подростки опустили головы. "Линейка" зашумела.
   - Спасибо, иди домой и ничего не бойся.
   В Генке появился страх - за свое будущее: "Ничего не было за прошлое, не будет и теперь" - думает.
   На следующий день Генку Рыкова вызвал следователь:
   - Расскажи подробнее...
   Он, с переливом в голосе, с глубокими вздохами, рассказал о обеих покушениях. Ему не известно, чем следствие закончилось. После ряда подобных случаев, из детдома отправлены в город старшеклассники. Здесь осталась четырехклассная школа - малыши. Жители вздохнули облегчённо, жизнь продолжается.
   * * *
   - Ты где был, негодник такой!? - Кричит возмущённая Генкина мать. В руках хворостинка.- Я тебе, когда еще сказала, поедем в Васильевку! Ах, арбешник ты такой! - идёт на сына с хворостинкой.
   Хватает его за руку с намерением "отстегать". И побила бы, если б Генка не вырвался, убежал к мосту. Мать ему кричала что-то вдогон, но он ее не слушал, обиделся: "Ну, заигрался, с кем не бывает. Эксплуатируют, как хотят, да еще слышишь - недовольство".
   Мать отбросила хворостинку, идёт с улыбкой к сыну. Говорит ему издали:
   - Ну ладно, сынок, прости меня, озлилась маненько. Надо бы давно уехать. Когда вот теперь мы туда на лодке вёслами дошлёпаем? Убегать-то зачем?
   - Эге! Я сколько для дома делаю, а мне все: "дурак" да "дурачок". Ну, забыл я, заигрался.
   - Ну ладно, пошли, а то когда доедем?!
   В Новоасильево поехали на куласике, напрямую по половодью. Приехали засветло. На задах села, на половодье, две парусные бударки с поднятыми парусами. На них рыбаки в стеганках и фуфайках. Сапоги под корень ног. На берегу толпа народа, огромные щиты голубого цвета, от солнца.
   Идет киносъемка: "В воротах Каспия". Рыбаки то отъедут, то снова возвращаются. Лица красные с крупными пятнами пота, он стекает с бровей, с бороды. Запарились!
   Потом вся эта масса двинулась в некогда богатый дом с цветочными клубами во дворе.
   На следующий день церковный праздник - Троица. По селу проходят пляски с ветками, украшенными лентами, играют гармошки, но без киносъемки. "Кинщики" уехали ещё вчера вечером.
   Генку сестренки двоюродные: Галина Матвеева, Нина и другие затащили на какую-то вечеринку молодежную, угостили бражкой. Попробовал он ее впервые, да покаялся - стошнило. Через день вернулись домой.
   В постельном разговоре Дарья поделилась с мужем своими впечатле­ниями о поездке. Он приехал поздно вечером, когда дети уже спали. Они только утром узнали о приезде отца и что "Чайка" стоит за мостом. Он с утра уже там, должен "вот-вот" прийти на завтрак. Генка обожал "Чайку", всегда чистенькую, со свежим запахом краски в каютах. Побежал к отцу. А он уже идёт навстречу. У водокачки Генка побежал, распростер руки для объятий, улыбка до ушей. Отец идёт , под ноги смотрит. Не успел сын обнять отца, соскучился, как получил резкий удар кулаком в лицо. Генка брякнулся навзничь, больно ударился об асфальт, в голове зазвенело. Отец, остервенело, пинает, поддает ботинками по бокам, по плечам, по тазу, переваливая с боку на бок ногами:
   - Я те, гад такой, дам мать не слушаться, я те, сволочь такая, отучу. - Ушёл завтракать.
   Генка выл не от боли, хотя, конечно, тело ломило, голова трещит... Встал, шатаясь, пошёл бездумно. Догадывается: "Вместо материнской хворостинки".
   Ребятишки местные нашли его далеко за полдень в тополи­ной роще, в самой большой, за валом-дорогой. Сидит на траве, прислонившись к порепанной коре ствола тополя: "И чего бог оставил меня, а не Валентина, как мать просила его?"
   Ребятня, с великим сожалением, подняли друга, - заводилу своего, ведут упирающегося, домой.
   - Мать твоя с воем ищет тебя, вся исплакалась. Отец уехал куда-то на "Чайке", иди, не боись.
   Генка, не стесняясь девчонок, мальчишек - расплакался.
   Дома мать, со слезами, с поцелуями, слушала сына, осматрива­ла синяки. Тряслась от гнева.
   Семён не сказал о методах расправы, лишь: " Я его маненька проучил - тебя не слушаться?".
   Мать и словом не обмолвилась о том, что выдаст отцу "моральную баню".
   Когда она это сделала, никто не видел, не слышал. Но о том, что что-то было, Генка догадался потому, что отец принёс неизвестно где раздобытую балалайку, правда, без струн и довольно старую: "На, дрындохлыщ". - Без тени эмоции, и отвернул лицо.
   Сын рад такому вниманию, обиду свою забыл, доброжелательное отношение не сменил.
   Из мягкого цинкового троса расплёл стальные "струны", натянул на колки инструмента. Они неровные, настраивать никто не умеет, но звук издавали. Дребезжащий такой, "не в голосый". Дребезг балалаечных струн слышен на весь посёлок. На нестройный звук, вече­ром, собралось народу - полхутора, вся ребятня.
   - Наяривай, Генка, да пошустрее! - Подбадривает Фёдор Бобров.
   - Тамара, ну-к, выдай барыню!
   Тамара, с нежной кожей на лице, с приятно сложенными розовыми губами, обворожительной улыбкой, подбоченилась, руку кисточкой над головой, жеманно вышла в пляс. Ей тут же выдали горячие аплодисменты. А Генка застеснялся. Нравилась ему Тамарка, хоть и глаза у нее, косые внутрь, зато голубые, голубые.
   Отец сидит на рундуке, в сторонке, с легкой улыбкой.
   Тамаре, когда она уже стала красивой девушкой, сделали, на ее неописуемую радость, операцию. Удачно вышла замуж. С Геннадием встретилась, в городе, с превеликой радостью, вспоминали детство, со смехом.
   Генка, после концерта, вспомнил Сизовского домбриста. Перед домброй, в метре, лежал кубической формы ящичек, а на ящичке, на стержне - лошадка. От лошадки нитка к пальцу домбриста. Бьет он им по струнам, а лошадка, шарнирными ногами, отплясывает ритм. Продумал конструкцию, смастерил такую же игрушку. Она, принародно, отплясывала умопомрачительные па. Весь хутор по вечерам приходил на его концерты. Тогда же ни кино, в редком случае, ни радиол, очень даже редкие концерты в детдоме. Вот и собирались поразвлечься от ежедневного гнёта жизни. Рыкову предлагали выступить с показательным концертом в детдоме. Он не против, но на таком инструменте не игра - надрыв слуха. Чужие уши пожалел. Потом уж Ровентул дал Генке нормальные струны, научил настрою. Показал простейшие мелодии. Пошло дело. Ребятишки уж хором, под звон возрожденной балалайки, пели "Катюшу", "Хороши весной в саду цветочки..."
   Обнаружив у сына талант, отец принёс тальянку. Гармошка с потерянными голосами, но тоже что-то получалось. Не отпорол бы отец сына - не было бы из него, хоть примитивного, музыканта. Не спроста мать ему говорила: "Что бог делает - все к лучшему". Повторение - нежелательно.

* * *

   Не все вернулись с войны. Не дождалась своего Семёна и Надежда Ершова, обаятельная женщина. Встретила тут одного увальня, тоже не лыком шитого, блондина. Характером он мягок, обходителен с людьми. Рискнула, вышла замуж. Рада - радешенька семейной жизни. Да вот незадача - Семён её из немецкого плена вернулся. С одной ногой, на второй примитив­ный, деревянный протез. И радость, и горе. И этого жалко до слез, дитя уж взрослое от него, и к этому привыкла, не чурка, не выбросит. Семён кусает губы...
   Пришла Надежда к Николаевне Рыковой, куда же еще?!
   - Даша, родная, вот вить, как получилось. Что делать?
   - А что сердце твое подсказывает?
   - Разрывается оно на части, - стучит кулаком в грудь, - обоих жалко... , - уткнулась лицом в грудь Даши. Плачет, голосит.
   - Ну, ну... Я уж и сама в растерянности... - Прядает глазами. - Говорится же в народе: чужую беду - по рукам разведу, своей беде - ума не приложу. Ты от горя не беги. Где Сеня остановился?
   - У Любы Мельниковой.
   - А что Люба?
   - Да как тебе сказать... Бабёнка она хорошая, сама знаешь, муж погиб, вдова. Она рада Сене, по глазам вижу, в одном доме живем, коридор общий. Двери - с угла на угол. Меня стесняется.
   - Вот и соберитесь вчетвером. Вы же не звери. Чего беду растягивать? Пусть он с Любой и останется. Какая разница - кто кого... - вы в одном доме. Раньше дружили - не разлей водой, и продолжите в том же духе.
   - А чё, правда твоя. Я же дитя не прячу, от него не отрекаюсь. Мил он мне и дорог...
   - Может, мне с Сеней поговорить?
   - Не надо, Даша. Ты меня на крылья поставила. Я же в баньку к Шевяховым пришла.
   - Вот и смой, с молитвой, свой грех.
   - Ну не знала я. Извещение не утеряно: "Пропал, без вести". Может, бомбой разнесло в клочки, мысли ток о том и были...
   - Если нужна я вам - милости просим.
   - Хорошо, спасибочко. Дай я тебя расцелую. - Делает шлепок в лоб пухлыми губами.
   По моим сведениям, такое "совещание" состоялось. Дарьин "ургумент" оказался основным рычагом. Жили благополучно, семьями дружили. Вырастили детей в мире и согласии. Дай-то Бог.

* * *

   В отпуск приехал Витя. Витей его уже не назовёшь: возмужал до неузнаваемости. Новенькая форма артиллериста-наводчика, и артиллерийский разведчик. "Языков" брал. Грудь в орденах и медалях. Приехал половодьем с Сашей Ивановым, это племянник Ульяны Алексеевны. Саша живет у нее с детства, мамой зовет, и снова у нее. Их лодку заметили с бугра детдома, в бинокль, и сообщили Рыковым.
   Генка забрёл в половодье по брюхо, бежит навстречу. Виктор подхватил, вытащил из воды, целует со слезами, домой несёт братика на руках. А дома привязал в коридоре за ногу. Не забыл, исполнил обещанное. Генка обиделся на него, даже очень. Лычки-то у него - три, вырос из ефрейтора.
   - Будешь еще меня так, ефрейтором?
   - А у меня еще есть анекдот про ефрейтора!
   - Ну? С привязью?
   - Нет.
   - Ну, валяй, рассказывай.
   - Ну, ета, значица: прислал сын письмо своим старикам, и пишет о том, что ему должны присвоить воинское звание. Должны, а пока не скажу какое. Могу сказать только, что оно начинается с буквы "Е". Бабка и спрашивает дедушку: что это за такое звание? А дед говорит: а чё тут непонятного? Енерал!
   - Вот здорово! Вот это без обиды, а то...
   Единственный солдат на население. Таскают его по гостям, Местный художник нарисовал портрет освободителя. У кого-то оказался фотоаппарат. Масса фотографий в доме, рассматривают и в шутку и в серьез.
   - Жень, вот эта твоя фотография с подружкой обошла всю нашу часть,
   - Отчего же?
   - Выражение лиц у вас контрастное. Ты расплылась в улыбке. В ней застыло слово - куряга. А у подружки губы трубочкой, застыло слово: узюм.
   - Ах ты, кобель безхвостый!
   - Ещё, какой хвостастый! - Вставляет себя Саша Иванов. И снова взрыв смеха.
   Нужно отдать должное семье Рыковых, вечно-то у них настрой юмористический. Да не всегда удаётся его сохранить. "Жизнь прожить - не поле перейти" - помнятся слова матери.
   Уехал Виктор в Польшу, в Гданьск. Он уже не клацает затворами. За его каллиграфический почерк, грамотное написание, взяли в штаб дивизии - писарем. Научился машинописи.
   Домой присылает свои стихи лирического содержания.
   Уехал. Опустел дом. Женю арестовали за растрату. Вместо смеха - снова слезы.
   К великой радости - из мёртвых воскрес - Иван Карпенко, смуглый мужчина среднего телосложения и роста. Дочь Манька повисла с воем, вторая дочь - Зоя-Зоечка верещит около ног, жена его Анна, что Анна - слов нет.
   Тоже был в немецком плену. На бауэра какого-то работал, на жизнь тамошнюю не жаловался, скорее - восхищался, шёпотом конечно. Только с Сеней Ершовым он говорил открытым текстом, но на немецком языке, причём - бегло. Слушающие их удивлялись речи незнакомой, да улыбались глупо, что собеседников распаляло.

* * *

   Генка увлекся конструированием: то курятник смастерит, при первобытном инструменте, конуру Пирату. Для души - истребитель из дерева, с винтом - пропеллером. Бежит, держит над головой, а винт крутится. Покрасить бы его: низ голубой, верх зеленый. И, конечно, звездочки. Сам он их не нарисует, а отец, пожалуй, сумеет, он же сам название баркаса пишет. Там, с дрожащей рукой - делать нечего. Киноварь на баркасе, в банке, Генка сам видел.
   Бежит с самолетом над головой к широкой реке Червяковка, где пришвартован баркас. Их речушка теперь совсем обмелела. Траву представляет, как заросли леса, а самолёт его барражирует рядом с облаками. Они на небе большие, а самолет маленький, все в соответствии с представлением от большой высоты полета.
   Отец красит палубу кормы "Чайки", бросил взгляд на сынишку, будто на воробья, севшего на поручни, продолжил свое дело.
   - Папа, я вот... вишь? - Запыхавшись, показывает воплощение конструкторской мысли. - Пап, покрась мне его, а? Так чтобы... ну сам знаешь.
   - Похож на настоящий, - и снова малюет, - покрашу, дело не хитрое.
   Встал с колен, поднял крышку хоз ящика, ищет что-то, кисточки, наверное, для тонкой работы. Вынул ржавую проволоку, на которой воблу сушил, скрутил один конец на хвосте самолета. Обмакнул в бадье с черным кузбаслаком, разъедающим своим газом глаза и кожу лица. Подержал для полной пропитки и вручил конструктору:
   - Пусть стечет маненько.
   У Генки глазенки округлились. Брезгливо взял изделие на проволоке, побрёл домой. Несёт будто ядовитую ящерицу или змею. Трава под босыми ногами вовсе и не зелёная, пылью белой покрытая, облака какие-то несуразные, а может, это от повышенной влаги на глазах? "Каракатица"!? Выбросил вместе с проволокой. Все что ли отцы такие? Матери все ласковые, заботливые, беспокойные. У друзей, подруг отцов нет, они, конечно, были, но не все вернулись с войны. Те, что вернулись, какие-то другие стали, рассеянные, война их характеры переделала. Бобров - хороший отец, но где их таких набраться? Генкин отец, по оценке знакомых, хороший мужик. Мать слушается, кулаками не машет. Спросит кто-нибудь: "Чей ты?", "Рыков", - ответит. "О! Семена Федоровича сынок! Знаем такого, хороший человек, веселый, порядочный". Вспомнят его Чернобугоринские проделки на сцене клуба. Бабы не упускали случая, корили Дарью: "Тебе хорошо, с мужиком..." Она, смеясь, отвечала: "Возьмите его себе, отдам без сожаления". Они смолкали, не торопятся....
   Значит, Генка что-то недопонимает.
   Поживем, увидим.

* * *

   Поздняя осень.
   Бобровы уехали за город Астрахань, и Рыковы перешли в их половину дома. Она светлее, хоть и меньше, теплее, с видом на речку. В их квартиру вселилась бездетная чета.
   Богородецкие: он преподаватель математики, а жена работник бухгалтерии. Александр Алексеевич и Катя.
   Он не стар, но сед. Очень даже хорошие соседи. Богородецкий отменный рыболов-любитель.
   "Я люблю ловить только удочкой, блесной",- говорил он Генке. А Генка считал это занятие баловством, если человек не дитя.
   - Сан Сеич, вы как хотите, но я больше вас в сети поймаю. - Говорит своему необычному другу.
   - Нет, могу с тобой поспорить. Давай мы заключим с тобой пари.
   - В бане что ли?
   - Не пары, а пари - поспорим?!
   - Эт можно.
   - Иди, приготовь себе удочку, а я себе. Выйдем на твоём куласике на нашу речушку. Ты садись там, где тебе выгоднее, удобнее, а я где придется. Будем соревноваться - кто изловит больше. Согласен ли?
   - Запросто!
   Разошлись быстро. Генка на удилище - лозину, крючок привя­зал на льняную нитку. Капрона и жилки тогда не знали. Поплавок - кусочек сухой хворостины. Встретились у общего рундука. Увидел Генка удочку математика и обалдел - игрушка для взрос­лых: удилище - полированная, лакированная камышинка, поплавок - красно-белая фитюлька. Леска - черная нитка.
   - Ех, ты! Её только на ёлку вешать! Камышинка сразу же изломается, тонюсенькая.
   - Ха, это, милый дружочек, не камышинка, это бамбук!
   - Чиво - чиво?
   - Бамбук. Разрешаю тебе ее сломать. - Отдает красотулю. Генка обтер руки о бока штанов, осторожно, с улыбкой берёт в руки. Гнёт на излом, но с опаской, а она, "хоть бы хны".
   Делает дугу и возвращает.
   - Да, конечно, А где вы ее взяли?
   - Купил в магазине. Бамбук, это доложу я тебе - вещь надеж­ная. Произрастает в тропиках и реже в субтропиках, потому и дорогая.
   - А поплавок?
   - Перо гусиное, подкрашенное. Червей нужно накопать.
   - Глистов что ли?
   - Глисты в организме животных, а это - дождевой червь. Пойдём, в листве поищем.
   Под прелой листвой червя много, набрали быстро. Уселись в кулас, оттолкнулись и воткнули шест в дно. Поклевка не заста­вила себя ждать, но не у Генки.
   - Червяк жидкий - сетует он.
   - Конечно.
   Заменил червя, а результат не радует. Александр Алексеевич то тараньку - в ладонь, то окуня. Улыбается, мальчонку не дразнит. А тот языком цокает.
   - Сан Сеич, почему так? У вас, как магнитная, а я вот...
   - Я тебя научу, но ты сразу не запомнишь. Изучай, я не возражаю. Всякий рыбак свои секреты имеет, но разглашать их не интересно. Рыбу возьми себе всю, не жалко, а секрет - извини. Возьми мою уду, а я твою, и посмотришь, что из этого получится, - отдает Генке удочку, сняв червя. Снял червя и с Генкиной удочки. Oдел червя на крючок, но по своему, - так же ловит. Может чуть хуже. У Генки почти тот же результат.
   - Ничего себе. ... - Негодует. Богородицкий посматривает, молчит. Генка припух.
   - Ну вот, что, - говорит Александр Алексеевич, - ты пари явно про­играл. Чем будешь расплачиваться?
   - Не знаю. Может, деньги у мамы попросить? Сколько денег-то?
   - Ты меня, друг мой, обижаешь, не в деньгах счастье.
   - А в чем?
   - В том, что - мы есть. Глаза свои, руки свои, ноги тоже. Голова седа - не беда. Живые мы, слышим, видим, говорим, дышим, здоровы. Все остальное не главное. А вот платить будешь - своим секретом.
   - У меня секретов нет.
   - Есть, но ты того не замечаешь. Ты знаешь, где красивая, сильная рыба живет?
   - Сазан, сом?
   - Да.
   - Ну, как не знать. На яме, в Червяковой речке, но это далеко.
   - Видишь, раскрыл секрет. Поедем? С ночёвкой. А?
   - Дык, это, постельку нужно тогда, полог?
   - Нет проблем, когда? В субботу, в ночь?!
   - Ну, давай.
   В субботу перед вечером, после занятий Александр Алексеевич и Рыков младший, отправились в путь - воду.
   - Эх, Гена, красотища какая! Речки узенькие, травой по берегам заросшие, кувшинки жёлтые. А ветла-то - красавица, по всему берегу, с обеих сторон.
   - А... да...
   - Да ты что, не видел что ли всей этой прелести? Что стоит запах скошенных трав? Фу... дух захватывает.
   - Аа. Видать-то вижу, но больше траву, где щуки стоят. В воде трава, колышется. Лягушки лупоглазые. Иной раз щучка от берега, с перепугу, выстрелится и в лодку попадает. Такую щуку брать нельзя, она - чокнутая. Ловцы рубят ее на четыре части и выбрасывают на четыре части света.
   - Предрассудки.
   - Ну, Бог-то - есть.
   - Да, конечно, но он тут ни при чём. Каждого, кто живет на земле, человека, рыбу ли, насекомое природа наделила судьбой. Проще говоря, из огуречного семени родится огурец, из тыквенной семечки - тыква. И ничего тут не изменишь. То же щучье жертвоприношение. Очередная человеческая глупость.
   - А кто такой есть Бог? Он правда на небе?
   - Бог - взаимосвязь природных явлений. Мы не знаем глубину ее познания и приписываем некоему существу, похожему на человека.
   - А моя мама грыжи детям заговаривает.
   - Ты знаешь, что такое радио?
   - До войны было в Нововасильеве.
   - Где Москва, где село, а радиоволны доходят. Есть магнитная аномалия. Ты, я - антенны. Вот почему летом не ходят в резиновых галошах?
   - Коленки потом болят.
   - Вот так вот. Наше тело воспринимает магнитные поля. Их нужно отводить путем заземления, чтобы не стать аккумулятором. Ведь в нас и соли, и кислоты. Вот почему очень полезно ходить босиком, в носках шерстяных, в кожаной обуви и т.д. Почеши гребешком ночью кошку, и ты увидишь мельчайшие искорки. Мать-то твоя не просто молитву шепчет, она пальцами прикасается к заговариваемому месту. Так?
   - Ага.
   - Слушай, а что это мы с тобой в философию окунулись?
   - А мне очень интересно. И все хочу вас спросить: отчего у вас голова седая?
   - Волос, на голове? Ты знаешь, мне не хотелось бы воспоминаний. Так, вышли из речушки, куда теперь?
   - На низ, по течению.
   - Табанить, значит.
   - Табань, табаньте. А всё-таки? Расскажите?
   - Я вот радуюсь тому, что живой, это счастье. Любуюсь, как ни взгляд - сюрприз природы. Только от воды взор отвожу. Не береди мою душу.
   Гребёт Александр Алексеевич, не спеша, на вёсла и бурун из-под них не смотрит. Молчит, посмотрит на один берег, на другой, улыбнётся. Молчит и его спутник. Говор, как ручей журчащий, оборвался. Александр Алексеевич глубоко вздохнул, мотнул головой, будто отгоняя мысли:
   - Воевал я. Под Сталинградом, - снова длительная пауза. - везли - транспортировали нас на барже, вместе с беженцами. Всполохи от пушек, султаны взрывов на воде. Уже привычно... И вдруг налёт вражеской авиации, пикируют на нас, прямой на­водкой... и серия бомб. Жуть от их свиста. Прямые попадания. Лопается палуба под ногами, и меня выбрасывает в воду...,- пауза.
   - Если бы только меня... В воду падают разорванные тела солдат, женщин, детей... Я помолчу немного? - Глаза закрыл.
   - Барахтаюсь, глазами бегаю... за что бы зацепиться. А вокруг душераздирающие крики женщин, подростков, детей... Баржа оседает быстро. Людская масса - в воду... В дикой хватке хватают друг друга, сами тонут, детей своих топят... А я помочь ничем не могу, от взрыва ноги не работают... тону... Рядом девушка, красоты неописуемой, тащит мать, видимо, свою за волосы. Руки мои не осиливают тело держать, а плыть далеко... рядом женщина оседает, ко мне руками хлопается, глаза дикие... Да и я, наверное, не лучше. Думал, сердце не выдержит... Вот... я... перед тобой. Седую "голову", как ты говоришь, обнаружил на берегу... В воде отражение своё увидел. А ты спрашиваешь, в чём счастье. Тело моё войной пожёвано, но живой. Тому и радуюсь, безумно. Ты посмотри, как рыба на реке бесится. Она тоже по-своему счастлива. А мы вот едем, лишать её жизни.
   - Её полно, вот что сазан делает, даже до половины выскакивает.
   - Хватает глоток воздуха... Да, природа - Бог, всё продумано. Всякое существо живёт в счёт другого.
   - А трава нет. Кого она ест? Никого. - Разводит руками.
   - Её питание - земля. Там тоже свои организмы, своё преобразование.
   - Приехали. Яма. Видите, какие водовороты.
   - Где пристанем?
   - Где вам нравится...
   Учитель шарит глазами берег.
   - Вот тут, у крутояра. Здесь течение мне нравится. Лес вон какой, могучий. Полянку добротную найдём, под коблами.
   - Запросто.
   - Гена, сейчас выгрузимся, ты готовь бивуак, а я пройдусь со спиннингом. Без ухи - спать не лягу.
   У математика складное удилище, длинное, гибкое. Блесна - Генка таких "в жисть" не видал. Стоит на берегу с пологом на животе, любуется работой.
   - Что стоишь, - смеется учитель, - отцепляй пирата.
   - Хаароший окунищще! Ещё тройку, и хватит нам.
   - Верно. Тройку, и не более того... Отцепляй второго.
   - Быстро-то как. Но этот поменьше.
   - Первым хватается крупный хищник - закон природы, а уж потом слабый. Остаточный принцип. Отцепляй.
   Александр Алексеевич блесну далеко не забрасывает: идет косым шагом по крутояру, а блесна вдоль берега блестит. Хитрый дядя!
   - И все. Шабаш. Хорошего - понемногу. Хватит нам пяток?
   - Можно бы еще пару, только чистить я их не люблю, у них фуфайка жесткая.
   - Я сам почищу... Сам... Дааа. - Рыбак доволен уловом.
   Нож у него - и тот необычный: складной, с ложкой, с вилкой, штопором. Рационализатор!
   Пока Генка стелил постель, натягивал расчалки полога солнце спряталось за горизонт, но ещё светло. Учитель сам варил уху окуневую, ставит закидушку на сазана и сома. Береговой конец крепит за колышек, воткнутый в землю, и на стальной сторожок. К сторожку, вот невидаль, колокольчики привязал, хромированные.
   Дальний лес, хуторской речушки, потемнел до черноты, нарисовался, на фоне оранжевого заката, неровными зубьями. Высоко над горизонтом перо тучи, в сотню километров. Под ней розово оранжевый сгусток, а выше - широкие, уходящие веером в бесконечность лучи спрятавшегося за гори­зонт солнца.
   Смолк птичий гомон, стреляют в костре дровяные петарды, дым лезет в глаза. И никуда от него не спрячешься - ходит как помело.
   На достархане учительские дыни, арбуз небольшой, помидоры, огурцы, хлеб. Сюда добавилась Генкина вобла, тоже помидоры и скромная горбушка подового хлеба. Генке - неудобно на дармовщину. И отделяться стыдно. На деревянном кружке парит выложенная рыба, рядом пиала со снятым суповым жиром. Он пересолен.
   - Ух, и стол! - потирает ладони математик.- Сюда бы сто­почку водчонки и... можно, потом, умирать.
   - А почему вы мне не подсказали, у мамы бражка есть.
   - А где же она сахар взяла?
   - Не знаю, кажется, из арбузного сока.
   - Это - не моя стихия. Я люблю стопочку водки, но не более того. Больше ее - омерзение, на себе испытал. Не хочу скрывать от тебя, друга моего и соседа. Я сдерживаю себя, и вполне легко, не беру в рот спиртного. Стоит стопочку пропустить, как передо мной встают глаза, при полном их раскрытии, как крылья черного жука, той утонувшей девушки, еврейки. Они уже не увидят то, что я сейчас вижу, что щемит мое сердце радостью.
   - И зааачем, - жует огурец, - эта война? Зачем природа, Бог допускает такие ужасы? Прям я диву даюсь.
   - Представь себе..., рыбу-то макай в жирок. Представь себе, что войн не было бы с сотворения человека, все бы люди были живы и размножались с геометрической прогрессией. Мы бы с тобой не сидели, а стояли вплотную друг к другу, от тесноты человеческой массы. Этого сейчас нет, и не будет. И это глобальная деятельность природы. Она безжалостна и нераз­борчива. Планета наша остывает. Экология заметно ухудшается. Настанет время, и не по сказкам оракулов, а постепенно, жизнь всего живого, растительного мира... Кажется, где-то звонок запел, - прислушивается. Все, абсолютно все погибнет. Что дальше будет - моей фантазии не хватает. Ты все понимаешь?
   - Мыслю уловил. Чай будем?
   - Нет. У меня живот трещит. Радуйся, Гена, всему тому, что ты видишь, ощущаешь, поглощаешь. Главное счастье - сама наша жизнь, все остальное - приходящее, уходящее. Тебя как... комары? Меня заели.
   - Пойдемте в полог.
   - Пожалуй. Может, я снова мыслями унесусь.
   - Можно я вас оттель верну?
   - Как это?
   - Вы сказали, "как вспомню... ну и..."
   - А, ты слушаешь меня, - сам себе на уме... Первая рюмка радует. Как вспомню прошлое, лихолетье военное - за второй тянусь, а там пошло, поехало. ... Одним словом, до омерзения, есть такое выражение - запой. Вот этим и страдаю. Если бы я один был в этой вселен­ной, образно выражаясь - не было бы стимулятора. Пригласят в гости или сами с вином придут : уважь. Я к себе не жесток. Э... да ты, дружочек, зеваешь...
   - Что-то сморило меня. Поел хорошо, размяк... я...э.
   - Спи. Завалил я тебя своей болтовней. Да ты сам просил... Разбередил.
   Генка, ворочаясь, углубил голову в подушку.
   Проснулся на восходе солнца, сквозь полог - округа в тумане. Вылез головой, повертел ей по сторонам, выполз.
   Александр Алексеевич сидит на крутояре на фанере. Колени обнял руками, любуется густыми красками румяного утра, росинки, солнечной дорожкой, серебрятся позолотой, лучиками отражают солнце.
   - Не клюет? А я, аааыых, - потягивается, - ничего не слышал,
   - Значит, у тебя и не "клевало". А я вон, посмотри на кукан!
   - Ух, ты.. не большие, правда, но ничё.
   - Восемь сомят, а вот сазана не сумел выудить. Обманул он меня, к сожалению. Может, я горячился, а может, так тому и быть.
   - Тут сазан хорошо брался.
   - Вполне возможно. Еего сом опережает.
   Домой вернулись перед обедом.
   - Гена, я возьму вот этого, солидного?
   - Ё - моё, рыба-то ваша?!
   - Мне этого, одного хватит.
   - Да вы что?! Ну, хоть пополам.
   - Гена, дружочек, мне процесс интересен! А съедением рыб не увлекаюсь.
   - А тётя Катя, что скажет? Да и мама меня отругает: зачем взял...
   - Тетя Катя меня знает, она предпочитает и считает, что лучшая рыба - колбаса, краковская. Правда, ели мы её до войны,
   - Еще поедем? Дядь... Алисан Сеич!
   - О! Мне - только свистни.
   Были следующие поездки, были рассказы из жизни учителя.

Очередной излом.

   Весна 1947 г. Гена, не ходит в школу, до весеннего ее окончания, подался в рыбаки. Его пригласил старик, пенсионер из села Ямного, поработать весеннюю путину весельником. Бударка и вёсла для малорослого Гены - тяжелые, но он не роптал и не показывал деду свое слабосилие. Рыбу сдавали в детдом на его нужды.
   По устному условию Рыков свою заработанную часть брал рыбой. Не так чтобы уж всю, но в полной необходимости. Мать солила, Нина, Валя помогали ей. Все было бы хорошо...
   Но в судьбу семьи, в ее очередной излом была внесена трещина. Этой трещиной, запятой, если хотите, стала глупая баба - сторож водокачки. Не злобная, не мстительная - дурёха. Это ее дочь, подруга Женина, изображала на фотографии - "Узюм".
   Подъехали инспекторы рыбоохраны на бударке, к водокачке, по своим, не очень важным делам.
   - Эй, мужики, вы ихто таки? Зачем издеся пристали? Тута низя.
   - Мы, бабушка, инспекторы рыбоохраны, - отвечает мужчина, отслуживший на войне - казах. Я пойду в детдом, до своего знакомого, и мы уедем.
   - Рыбу, значица, охраняити, ааа. Слышь-ка, подь-ка суда.
   - Что хотели?
   - Ды я чё, Рыковы, вон в тем доме - упупырились рыбой-то, ей бо. Рази так можно? - шлепает ладонью в грудь казаха. - Припугнули бы их. А то ишь ты...
   - Сделаю... бабуля. Это я щищас. Щищас схожу, паатом, - ушел.
   Русский парень, его помощник, Нововасильевский. Рыковых знает очень даже хорошо, с Виктором дружили. Прибегает, в отсутствие старшого инспектора, и шепнул на ухо тёте Даше о неизбежной беде. Мол, чем быстрее, тем лучше, убирайте, прячьте.
   Всполошился дом Рыковых. Дарья бледная, неуз­наваемая детьми. Все в работу по уборке рыбы из сарайчика. В первую очередь вяленую - и в тополиную заросль. Много в руки не возьмешь, и прятать не рядом. Казах вернулся быстро и прямо к Рыковым. Бабку в понятые, а она топорщится, поняла, чем за­пахло, а уж поздно.
   Конфисковали стокилограммовую бочку свежего посола. Солёная, сырая - потянула хорошо. Аргументы: ямный посол, незаконный. А кто знал: сколько законный? Загудело, засвис­тело, заныло, заплакало. Дарья ломает ладони, сообщила на "Чайку".
   Пришел Семен Федорович домой с поникшей головой, взгляд исподлобья на детей и Дарью.
   Легко ли мужику в тюрьму садиться, а это однозначно.
   - Вот что, Сеня, - обращается супруга полушепотом, впол­голоса, в зависимости от интонации, - время терять нельзя. Сейчас, вроде бы, слежка отменена, негласная. Помягче с нашим братом власти стали. Поезжай прямо к прокурору. Хвостом перед ним не виляй, выложи все как есть. Правда она и есть правда. Нет ли каких ходов?
   Семён послушно смотрит в пол, губа нижняя обиженно растянута, рука на вытяжку на столе вниз ладонью, шерсть на пальцах вздыблена.
   - С директором не говорил?
   - Новый, он. Партейный фанатик. Татарин штоль иль ещё какой национал. Не нравится он мне. Прокурора-то я хорошо знаю, и он меня, возил его не раз, неплохой мужик. А этот, едят его мухи, не знай.
   - Ну, начни с району.
   Генка видел нового директора: выше среднего роста, сухопарый шатен. Челюсти "видаца самодельные", неподвижные при разговоре. Он мог его изобразить в пародии.
   Семён приехал из района, сходил на аудиенцию к директору детдома. Домой пришел угрюмый, с мокрыми глазами.
   - Все, Даша, решетка на год, самое малое.
   - Прокурор сказал?
   - Эк, - мотает головой. - Прокурор - мировой мужик. Человек! Он мне говорит: Федорович, не дрейфь, все очень просто. Пусть директор детдома даст нам справку, ну хоть малюсенькую, мол, лов рыбы и ее посол для Детского дома. Их это рыба, не твоя. А я ему: дык в моем доме...? А он - ну и что? Детдом-то не имеет своего рыбоперерабатывающего цеха, вот и попроси­ли свою работницу сделать услугу, как специалиста. И все дела! А этот, пес, нерусский, заартачился - "мине жюлики не нужьны". И хоть ты тресни.
   Говорила с директором и Дарья. И она не убедила. Состоялся судебный процесс и... год тюремного заключения. Семён Рыков, герой Гражданской войны, увезен в Астрахань, в тюрьму на Казачьем.
   В доме четверо детей: Нина, Гена, Валя и внучка Нэля. Женя в прошлом году, осенью, была отпущена из тюрьмы досроч­но по случаю родов. Родила в больнице Могоя. В грудях ее тощих молока, считай, не было. Бабуля кормила традиционной жвачкой, и Женя снова упорхнула. В детдоме уж работы не было из-за сокращения состава детей. Выразиться круто можно, а девать себя некуда. Устроилась в какой-то конторе г. Астрахани.
   Дарья охраняет бахчевые культуры детдома. Нина на подсобном хозяйстве, Генка в пастухах. Валентина с Нэлкой.
   Хлеб уже в свободной торговле, и жизнь чуть улучшилась. О корнях не беспокоились и отказались от их употребления.
   * * *
   Поздней осенью, после стука в дверь, в прихожку квартиры вошел рослый мужчина, плотного телосложения, широкое, не совсем скуластое лицо чисто выбрито. Под нижней губой, сбоку, давно заживший шрам, на нижней губе природное белое пятно. Под снятой шапкой русый, жиденький, торчащий в разные стороны волос. Широкая улыбка.
   - Ну, здравствуй, Николаевна? - еле сдерживает улыбку, эмоцию.
   Николаевна подняла очки, держит одной рукой, второй протирает глаза.
   - Не узнаешь?! Не уз- на - ёшь!
   - Что-то лицо до боли знакомое... Бааа. Сеня?
   - Он самый! - хе хе ге.
   Дарья бросилась, со слезами, в объятия незнакомого детям мужчины. Глаза их расширены. Взрослые обнялись и расплакались.
   - Ии скок жа... скок жа, - говорит дрожащим голосом мать, - не видались? Ооо, братец ты мооой... Гена, погляди-ка, кто к нам заявился! Ну, раздевайся скоренечко, милый ты моой.
   Мужчина вешает полупальто, шапку, вытирает кулаком слезы, приглаживает непослушные волосенки.
   - Да, долгонько, долгонько... э...ех.
   - Это же дядя Сеня Савинов! Семён Николаевич, братец мой двоюродный, сын бабы Горчихи, эта... Оксиньи! Я вам говорила, раскулаченные были! Живой, милый ты мой, - опять целует в шею, в щеки.
   - Так и осталась Горчихой? - Смеется Семен.
   - Ды вить народ-то, как приклеит что, так и до самой смерти, человек носить будет.
   - Как она, мать-то?
   - Охохооо, - стихла голосом, - чай, померла она, неедо-жииила, - плачет, - увидать своего сыночка...
   - Давно?
   - Я уж, да в позапрошлом годе, кажись. Одну зиму она у меня жила, не хотела. У меня же - вон их сколько, шумные, постоянно скалятся, а ей... ну, сам понимаешь, не по годам. Привыкла одна. - Говорит и припасает на стол ужин.
   - Садись, Сеня, поближе к столу-то.
   - А Семен Федорович?
   Дарья хлюпает носом:
   - Посадили мы его, вот этими руками и этой башкой дурац­кой. За незаконный посол воблы. Год дали. Думали, война кончилась, так и все можно. Рты-то разинули. Что бы бочонок в заросль енту поставить? И все дела. Видать, бес попутал. Влопались.
   - Когда?
   - Весной, когда еще. Суд, да пересуд, до лета дотянули... и, с подчерку...
   - Где?
   - Был на Казачьем, сейчас в Гослов, в Старый Рычан перевели.
   - И там лагерь? Хы...
   - Да так себе... для тех, кто совестливый. Ограда есть, да куда, зачем побежишь?
   - Ну, а дети? Поженились, поди?
   Дарья рассказала с мельчайшими подробностями обо всем, без прикрас и утайки. Семен Николаевич все прихмыкивал, причмокивал, сопереживал и выражал соответствующие эмоции.
   - Что это мы все об нас. Ты-то, ты-то как? Мать маненько рассказывала о Сибири. Говорила, мол, холодно уж очень. Мо­розы - птицы на лету мёрзнут, говяшки с задницы со звоном падают, гвозди на потолке в доме индевеют.
   - Ну, говяшки... конечно - не звенят, прибавила, но лёд на реках - в мой рост. Её тогда долго не держали, по старости отпустили. А мы - пахари...
   - Сень, ты..., я люблю по порядку. Ты вот тут ляжешь, - расстилает постель на своей кровати.
   - Может, завтра поговорим, ребятишкам... спать?
   - Иуу... они любят, когда им рассказывают. Я с ними, на полу. Лампадку зажгу, а лампу потушу.
   - Ребятишки, не помешаю спать-то?
   - Неее, - ответили разноголосо.
   - Ну вот, значит, - укладывает подушку, ноги в кальсонах сует под одеяло, и тело туда же просунул. - Ну вот, значит:
   Идём этапом. Поклажа на телегах, дети тоже, мои и Михаиловы, Привалы не частые, эт по Сибири уж. Ладно, тепло было. Дороги болотистые, леса дремучие. А леса! Вот глазом не окинешь - строевой, ээх... лес! Есть охота, а нечего. Хорошо, мне заранее подсказали, мол, набирай больше марганцовки с собой - жить будешь припеваючи. Мы с Михаилом и запаслись, дальше некуда. Северные народы, считай, все трахомой болеют. Да, зна­чит. Ну, идём. Дым из чумов увидим - туда идём. Даа, около них свои палатки ставим. Они нас обступят, балакают между собой. Правда, глаза гнойные, красные. От дыма это у них. Значит. Я и заделался доктором.
   - У тебя деловой хватки... - не занимать.
   - Хеи, да. Одному глаза промыл раствором лёгким, другому, Какие боятся. Кому сделал - утром с мясом ко мне бегут, других тащат с собой. Ну, и весь ихний стан и вылечивал. На всю колону мяса давали. Сопровождающие довольны. У кого, у наших-то горемык, соли запас, у кого табак - и всё им. Нам и холода нипочем!
   Ну, пришли в село небольшое. Всё, приехали. Вот вам лес, вот вам река, а там вот за сто километров - волость, - район. Даа. Ну и пошли пилами да топорами махать.
   - А где это остановились?
   - Север Тюменской области. Ну, к морозам - успели. Запасов нет. Промышляем к ихним бусурманам. Лечить уж некого. Выздоровели, а жрать охота. Тайга большая, и зверя какого там не просто взять. Гляжу, чукчи, или как их там, рыбу ловят. Долбят лунку, ложатся на пузо, высматривают ры­бу, а её тааам! Да жирная такая. Так вот, они вилкой её ловят, как в супу. Я эт дело на ус. Мужикам говорю: мы что, хуже их? Нам ток пряжи, верёвки, нитки суровой - и все дела. Мужики-то - ушлые, работящие, хваткие, сама знаешь, кого выслали.
   - Еще бы. Кто себя ни жалел, пёр как лошадь, башкой соображал.
   - Ну, меня бригадиром. Вентери, секрета, на лето, сетки, невода, было дело. Сами с рыбой, и другие к нам едут опыт перенимать.
   Про звено наше - в газетах, фотографии. Соревнования там пошли - нам премии, флажки там разные. Даже передовое красное знамя, областное. В область меня вызвали, будто награду каку-то... и вместо ее - 10 лет и за решетку.
   - Бааа, неужто...?
   - Ага. Вроде как опять "кулак голову поднял". Я туда, сюда... не тут-то было. Я писать куда надо, вы скажите хоть: за что!? Все правильно - отвечают.
   - И щас не знаешь за что?
   - Нет.
   - А на фронт, передовую?
   - Придуривался... В лагере за пахана был.
   - Ну, надо же! И там башкой скумекал!
   - Ушами хлопать не надо... Я ж лагерную жисть сразу раскусил. Присматриваюсь: кто, чем живет, промышляет. Сучат прикармливаю, словом поддерживаю. Льнут ко мне, стучат мне на кого надо, но... комар носа не должен просунуть в наши дела. У кого что случилось, сучат подсылаю, чтоб ко мне погадать подослали. Я про них все знаю, гадать нечего, хыыы, но для виду - бобы кидаю, роль себе придумываю, манежу, а потом и выкладываю: кто у него чего увёл.
   Пошло дело. Хыыы. Плотничать начал. Смотрю, присматриваюсь, кто, как, чем работает. Вышел... Сюда приехал. В Бузане на работу плотником устроился. Пришёл вот навестить тебя, вас.
   - А Михаил?
   - Взяли на фронт. Пропал. Ни слуху, ни духу.
   - Семья-то его где?
   - Там осталась, где ж ей быть.
   - А супругу, детей в Бузан привез?
   - Супруга скурвилась. Не успели меня забрать, а она уж с пекарем - шуры-муры. Ну и... Одним словом, бросил я и ее. Маненько обживусь, детей: Михаила, Галину, привезу к себе. Они там бедуют.
   - Жениться, теперича, надо.
   - Есть там у меня на примете, хыыы. Да ты ее знаешь - Люба Грачева, Васильевская она, нашенская.
   - Как не знать! - Привстает с подушки Дарья. - Бабёнка хорошая, приветливая. Чистоплотная, быстрая. У неё дочь, кажись?
   - Да, дочка, с тридцать седьмого. Ухаживает за мной. При­ду с работы, а на скамейке, в общаге, мое бельё постирано, выглажено. Ну и снюхались.
   - И хорошо. Ну и дай Бог. За ней, Сеня, не пропадешь. У неё и характер хороший, хорошая баба, че и говорить.
   Дети храпят, сопят сонно. Лампадка гаснет, кончается солярка с солью.
   - Лампадка тухнет. Спи, Сеня. Устал, небось, с дороги. Намаялся.
   Долго молчат.
   - Да, потрепала тебя жисть.
   Ответа не последовало.
   Утром разговор продолжился. Дарья обратилась с просьбой к брату:
   - Сеня, чушки у нас есть, но они в поле. Мы с Геной ходили их искать, дак они аж за Настасиным!
   - Не боитесь, что их съедят?
   - Там казахские сёла, они свинину не едят.
   - Не одичали?
   - Поросята пугливые, погладить не даются, а чушка-то, Дорка, сразу узнает, подходит, руки нюхает, вкусненькое просит. Дак вот я к чему это разговор завела. Приехал бы ты с ружьём, да пристрелил бы их. Пока лёд не встал. А?
   - Сколько их там?
   - Чушка, да поросят пятеро. Они уж мать догнали.
   - Бударку надо.
   - Возьмем мы в Ямном.
   - Ну ладно. Схожу домой, а к субботе приеду. Управимся, чай, за выходной?
   - Наверно.
   К субботе Гена пригнал бударку, и после полудня, Савинов успел, уехали на охоту.
   Долго искали, с криками: Дорка! Дорка! Дорка!
   За Колками, через реку Чурка отозвалась Дорка. Вышла из гривы чакана со своим выводком. Савинов быстро уложил всех. Побегать пришлось до пота, но разделались. Стаскали в лодку, поехали.
   Мороз крепчает, река парит, туманится. Доехали до Колок, у знакомых казахов переночевали. Утром на реке лёд - резун. До дома добрались за полуднем, хоть и плыть недале­че. Пришлось дубинами ломать лёд, с трудом проталкивать бударку.
   - Ну, слава Богу, управились. Теперича мы с мясом.
   - Не протушить бы. Засоли. Бочка-то есть?
   - Все найдем. А ты бери себе - скок дотащишь.- Двух так двух. Не ты - совсем бы ничего не было.
   - Пару ляшек - хватит.
   - Ну и ладно. Надо будет - приходи.
   - Нет уж. Я у вас побывал, за вами дело.
   - Придём, как-нибудь. К Сене теперича надо сходить.
   - Одна?
   - Да с Геной, наверно. Как ты? - смотрит на сына.
   - Ну, сходим.

* * *

   В зимний, солнечный день, когда снег хрустит под ногами, бьет ослепительно в глаза, идут Рыковы, в паре, по полям, буеракам, сквозь чакан и камыш. По буграм отлогим - напрямую "по-каржиному". Реки покрыты толстым слоем льда. Он ухает изломами, звенит трещинами - растёт. В узких ериках, в их средине коробится бугром, вода его поднимает. У берегов она просачивается меж прогретых солнцем тростинок, развивается наледью гладкой, как стек­ло. Поверх ее топорщатся, крапинами, ослепительно белые снежинки. Вокруг тишина, и только хруст под ногами: хри-хри, хри-хри... Перебросятся сын с матерью незначительными сло­вами по поводу выбора пути, выпустят пар изо рта и снова только хруст. Каждый думает о своём.
   В Старый Рычан (теперь здесь и признака от поселе­ния нет) пришли под вечер. Само село и его рыбозавод приютились на бугре. Лагерь заключенных в его западной части. Здесь просторные одноэтажные бараки с несерьезной оградой и охраной.
   Рыкова отыскали быстро и беспрепятственно. Он дневалил. Увидев своих, вытаращил маленькие голубые глазенки, захлопал седыми ресницами, губы скривились - того гляди заплачет. Отбросил метлу и спешит с распростертыми руками... Обнял жену, прижал ее потную шею к своей. К сыну не спешит, да оно и понятно.
   - Здравствуй, моя хорошая. - Жмет руку супруге, целует, кулаком слезы смахивает. Потом уж к сыну. - Ну, здорово, штоли, сынок, - поцеловал его в разрумянившуюся щеку, уколол щетиной небритого лица.
   - Раздевайтесь, вот сюда на вешалку.
   - А комнаты для свиданья нет? - Спрашивает Дарья, снимая облохмаченный шарф с шеи.
   - Есть, вообще-то, но это на ночь. А так здесь будем, в бараке. Щас ребята с работы придут.
   Гена присел к столу на скамейку, осматривает потолки, окна, нары. Просторно. Мать выкладывает на стол гостинцы: пироги, котлеты, хлеб, сахар, ежевичное варенье.
   - Даша, ты все не выкладывай. Никто на это ни набросится, но... С глаз долой. Ну, давай, перекусим.
   - Подогреть надо, - несёт к побеленной печи большую эмалированную миску. - Давай котлеты... Ужинать-то вместе будем, голодные, небось?
   - Да мы-то ладно. Сам как? - Смахивает хлебные крошки со стола в ладонь, подкидывает их в рот Дарья.
   - Как, как, едят его мухи, по-разному... Здесь можно жить - сидеть. На Казачьем... Там с большими сроками. Есть - звери, а есть и хорошие, выгружали по осени с баржи свеклу, ну, я одну припрятал, уходя. В камере её съесть не дали. Я, было, заартачился, а мне и выдали... Избили... Кровью харкал - Моргает часто.
   Дарья всплакнула. Генка втянул шею.
   - А здесь - ничего. Ребята, считай, местные, Кто судака с плота, кто в реке с рыбой попался. Один, вон, сетку не сдал - хищение колхозного имущества. Жрать-то все хотят... Семьи голодные были. Эт сейчас маненько поутихло, а было - то как, сама знаешь...
   С разговором - не заметили, как ночь над Рычаном на­висла. Семён вздул фонари "Летучая мышь", заранее приготовленные, с чистыми стеклами. Развесил их по своим местам.
   Генка прошёл вглубь барака, присел на нары - новые неотесанные доски с не чистой постелью.
   - Сынок, ты чё, там. Иди сюда, - просит мать.
   - Я посижу тут, немного. Домой придём, ребятишкам, девчонкам скажу: "Я тоже в тюрьме сидел!"
   - Хы, сидел. Это я, сынок, за тебя сижу. - Съязвил отец.
   - Да ладно тебе, Сеня. Он кормилец наш. Если бы не он - не знаю что и было бы...
   У барака послышался шум людской. Кто-то стучит вален­ками о пол, кто-то метлой шваркает. В пару дверном показа­лись черные лица, в черных одеждах: стёганые брюки, такие же фуфайки, шапки с цигейковым мехом. Кто вежливо здоровается, кто молча проходит к своему "гнезду". Семён встал со стула в готовности угодить. Дарья и Генка опасливо рассматривают вошедших.
   - Твои, штоль, Семен Федорович?
   - Мои, вот...
   - Ну и слава богу. Тоже поджидаю. Откуда?
   - Из детдома.
   - Он? - показывает на сына.
   - Живём там. - Спешит с ответом Дарья.
   - Далеко, если пёхом.
   - Пешком, пешком...
   - Сеня, - обращается вошедший последний, - я вот тут мясо принёс, конина, правда, но... пожарить бы.
   - Где взяли?
   - Жарь, давай, не спрашивай.
   - Николай, чё ты на него? Не видишь - гости у него, сами управимся.
   - Ааа, даа, я чёто недотумкал. Здрасте, как?
   - Ниче, вот... навестить пришли.
   - Ну и хорошо. Хорошо. Плохо ли.
   Шум, стук, шарканье. Мужиков всех человек десять, не более. Дружные, взаимно вежливые, по-своему. Проходя мимо Генки, высокий, остроносый мужнина лет тридцати, обратился , положа руку на плечо:
   - Ну чё, к родителям прилип. Им покалякать охота, у них свой разговор. Пойдём, со мной посидим. Скучаю по своим детям. - Ведет в середину барака. - Садись вот тут. Ну, што ты притулился, садись хорошенько.
   Мужчина присел на ногах напротив парня, за коленки его держится:
   - Как зовут тебя?
   - Генка.
   - Что уж ты так: Генка! Гена, значится. Учишься, конечно?
   - В шестом.
   - А я думал, в четвертом где-то. Росточком, знать, не вышел, в батю пошёл. Эх, ма, и угостить тебя нечем. Дома бы, я бы те конфетки с махорком дал. Знаешь такие?
   - До войны видал.
   - Да, это так. Ну, ничего, Генок, мы еще "повоюем!" Чем увлекаешься? Читаешь, небось, сказки?
   - Сказки? Нет. Люблю я их... Некогда.
   - Ух, ты... важнее дела есть?
   - Рыбу для дома ловлю, камыш, чакан, дрова заготавливаю.
   - В доме-то скок вас таких?
   - Из пацанов - я один. Один после фронта, дослуживает. Папа вот... три девчонки кроме меня.
   - Значит, один в доме мужик? Молодец. Да - молодец.
   - Ребята, жарёха подана, извольте штефкать.
   - Пойдём, сынок, зовут нас. Конину любишь?
   - Никогда не ел.
   - Ну, садись со мной, навернём мы её сейчас. Да?
   На огромном противне душистые куски мяса, без костей. Не жирное, будто из расплетенных веревок состоит. Едят все вместе, шлепают языками, губами. Съедобное.
   После ужина - кипяток с жиденькой заваркой и бесплатный разговор. Матерщины не слышно, уважают присутствие женщины, от которой тоже скверного слова не слышат.
   Кто-то газету читает, кто-то в шашки режется. Кто во что горазд.
   Генка с превеликим любопытством впитывает в себя все, что его окружает. Не заметил, как родители куда-то ушли.
   - Вы мне не сказали, как вас зовут? - Обращается к новому другу.
   - Виктор. Виктор Степанович Жовин, - улыбается дядька и руки по швам, по стойке смирно.
   - Дядь Вить, а мне где спать?
   - Где хочешь. Можешь на отцовской постели, можно на любой свободной. Ложись со мной, а?
   - А если я ночью обоссусь?
   - У тебя такое бывает?
   - Редко, но метко, как мама говорит.
   - Тьфу - беда какая! На печке высушим. Ты думаешь, я не ссался! Ого-го как! Прошло. И у тебя пройдет. Ну что? Со мной?
   - Нет, не хочу позориться, мало ли что...
   - Ну, как знаешь. Я тебя понимаю.
   Генка лёг раздетым до нижнего белья на свободной постели. Мысли о бараке, о тюрьме как таковой, о Викторе Степановиче. А вот интересно: он со своими детьми так же живёт или... В голове появились сонные импульсы, и всё исчезло, окунулось в темноту.
   На следующий день заключенные ушли на работу рано. Кто-то спрашивал ломы, кто-то: где моя пешонка? Рыкова оставили на внеочередное дневальство, чтобы мог спокойно своих домой проводить.
   Мать с сыном ушли в одиннадцатом часу, а хотели выйти пораньше.

В е с н а 1948-го

   Она пришла, как всегда с пожарищами, но рано для пони­зовья. Снега здесь небольшие, и лыж - "днем с огнем" не найдешь. Коньки почти у каждого подростка, но в большинстве своем самодельные: к чуркам проволока снизу пристроена. От них - только шишки на затылках. Снег сошел быстро, вскры­лись реки - Генкина пора. Пора рыбной ловли с лодки. Его уже не устраивает лов около дома, подрос, просторы подавай, желательно с ночёвкой. Александр Алексеевич заразил, а самому, ему все некогда. Генка уже провел одну ночевку прошлой осенью с Колей Мельниковым и с Геной Ершовым у ямы второго поворота их речушки, ниже по течению. Привезли они тогда сазанов, из-под коряг затопленных изъяли. Ночёвка была экзотической. "Заегозились" и сейчас куда-либо мотануть. Встретились, договорились. Во второй половине дня, после уроков собрались у Генки - заводилы.
   - Я у матери пачку шоколадного порошка стибрил. - Хва­лится шепотом Колька Мельников.
   - У меня ничё нет, - повесил голову Ершов. - Вот только маненько хлеба. - Показывает горбушку граммов на сто пятьдесят.
   - Да и у меня ни шиша.
   - Хлеб, конечно, в свободной продаже, да завозом ограничен: то густо, то пусто.
   - Ребятки, берем постель, сетки, котел и самое главное - спички, если найдутся - командует Генка.
   "Если найдутся" - не спонтанно сказано. Спички появились в продаже совсем недавно. До этого получали огонь сложным образом: курильщик носил с собой в кармане кусок напильника длиной сантиметров десять - двенадцать и кремневый камень. В другом кармане жгут из хлопчатника, вправленный в патрон ружейный, без донышка. Когда нужно закурить, кладет патрон на ладонь с чуть выдвинутым фитилем, над патроном кремень, напильником, его ребром, высекается искра. Вата хорошо воспринимает искры, загорает, но не пламенем, а тлеет. Огонек раздувается - и суй в него папиросу, цигарку. Такой метод добывания был у человека, работающего на предприятии. При этом - дефицит напильников, скандал с инструментальщиками. Кремний подбирали на желнезнодорожных путях. А что делать рыбаку, промышляющему в море, да и в реке? Где взять такое приспособление? Тут работала взаимовыручка: прикуривался льняной, а лучше из хлопчатника, канат в палец толщиной. Тлеющий конец свешивался с борта к воде. Канаты были для рыболовной сбруи, и у каждой посудины свой фитиль. Только не зевай: дотлеет, как бикфордов шнур. Конец сползет в лодку, как правило, смоля­ную, - и пожар. Таких случаев очень даже много. Огонь тлеющий оставался без присмотра по ночам. Проспал? Получай ротозейные.
   - Спички, спички. У кого? - Мальчишки пожимают плечами.
   - Вы добывайте, а я всё подготовлю. - Разошлись.
   - Так... это взял, - прижимает Генка палец, - это взял, котёл на месте, так, чего не хватает? Ах, да, камни на грузила к сеткам, тугушки (поплавки из чакана) и всё, пожалуй. Ну, шест, весла...
   Долго не было дружков, а время уходит. Появились.
   - Вот, - показывает Колька издали коробок, - нашли.
   - Ну что, поехали?
   - А Пирата возьмем?
   Пират сидит на берегу у мостинки, парням не мешает, лишь наблюдает умными глазами.
   - Не знаю, что с ним делать, взять - тесно, не взять - ночью нас караулить некому. Как ты, Пират? Поедешь?
   Пират уж понял, извертелся в ожидании команды.
   - Ну ладно, садись.
   Прыжок, и он уж на своем месте, в носу у форштевня.
   - Бааа, как человек. Все дела знает. - Поражается Ершов.
   - Так, ребятки, ничего не забыли?
   - Вроде нет.
   - Ну, с Богом. Кто на весла?
   - Я.- Вызвался шустрый Мельников.
   - Я тоже хочу. - Канючит белобрысый увалень Ершов.
   - Потом поменяетесь. Ехать далеко.
   - А куда едем-то?
   - Я думаю, в самый конец речки, к Колкам. Там есть хорошая заводина, вроде ильмешины. Краснопёрка должна быть, караси.
   - А если не поймаем ничего, что есть будем?
   - Там большой грачевник, яиц - море!
   - Ха, тогда чего мы ждем? Давай горбушку обласкаем?
   - Как хотите.
   Два-три хороших прикуса ­- и забыли, что у них хлеб был. Пирата чуть угостили.
   Припекает яркое солнце, прохладой тянет от еще холодной воды. Лес ветловый позеленел серёжками-кашкой. Трава по берегам пробилась. Водная растительность за зиму сгнила, маячит в течении воды своими скелетами. На подростках летняя уже одежонка, брючата серенькие, сорочки застиранные, да кепки зама­занные с измятыми от стирки козырьками. Веселые. С болтовней не заметили, как подъехали к грачевнику. Оглушающий, надрывный крик, гнезда по пять-шесть на одном дереве. По крику не понять: среагировали на высадку разбойников или нет.
   Оставили кулас у берега, собаку выпустили, пошёл в лес. Выбирают себе подходящее дерево и, медведем, к гнездам.
   - Ершов!- кричит Никола, - На правую ветку не лезь, там пусто!
   -Вижу утку в гнезде!
   -Где? Ааа, вижу, Коля! От тебя справа! Видишь?!
   -Нет. - Крутит головой, стоя на развилке.
   - Ну что крутишь башкой! Справа!
   - Вижу! Щас соберу эти, потом туда!
   Сходят по одному, в кепках конопатые с синевой грачиные яйца.
   Складывают в котёл.
   - Э-э! Хорош! Кончай грабеж!
   Собрались у котла. Пират готов обласкать каждого. В глаза гля­дит, хвостом и задом вертит.
   - Шесть утиных у меня.
   - У меня четыре.
   - А я восемь урвал. Варим?
   - Давай, давай. Живот подвело.
   - Уехать бы отсюда, уши уж болят от их гвалта.
   - Съедим да уедем.
   - Коля, посоли в котёл.
   - Соль где?
   - А ты куда клал?
   - Я? Я и сам-то не видел.
   - Тогда где она?
   - А ты ее брал?
   - Вроде.
   Пошли на лодку в поисках соли. Ее нет.
   Расхохотались дико. Такие они и есть.
   - Ну ладно, так уплетем. Пошёл, в атаку!
   Вокруг - снег скорлупы. Пирата яйцами накормили и отчалили. Заводина рядом, вниз по течению. Въехали в неё. По берегам ти­хий лес и недогоревшая грива камыша. От куласа разбегаются рыбешки. В нечистой воде не видно рыбу. Умелыми движениями установили две сетки.
   - Вон уж тугушка крайняя дрыбыхается,
   - К утру все будут под водой, рыба придавит.
   - Вобла уж должна пойти, чего тянет?
   - Кто?
   - Вобла, говорю, не идет в ход.
   - Что она, дура что ли? Подсвежки еще нет (начало половодья, свежая муть).
   - Ну что, поставить успели. Нужно засветло расстелиться.
   - Где?
   - Да вон, в лесу,
   - Дааа, столетний лес!
   - Полста, не более.
   - Куда?
   - Мать с отцом говорили, что тут недавно, лет пятьдесят назад - море было. Рек совсем не видели, под водой были,
   - Да, дед мой тоже говорил.
   - Какая нам разница, красиво и ладно.
   - Темно под кронами, может, на берегу?
   - Давайте туда вон, там трава повыше, мягче будет.
   Расстелили постель и нырнули под одеяло не раздеваясь, с ликованием. Небо вызвездилось. Зашуршит где-то крыса - и опять тишина. Запах гари, травы и аромат серёжек с ветлы .Рыков рассказывает сказки, анекдоты. Ржали как жеребята и в сон отчалили. Пират не проявляет обеспокоенности. Спит, положив носопыру на лапки.
   Ранним утром пошевелился один, и проснулись все.
   - Хоолллодно что-то.
   - Aаa, дыдыды,
   Высунули головы и разом раскрыли рты и глазищи. Молчат. Лежат под толстым слоем снега. Он уже не идёт, лишь клочки туч на синем небе. Морозец, и чувствительный. Нырнули разом под одеяло. Дрожат, жмутся друг к другу:
   - Что делать- то будем?
   - Костёр бы.
   - На снегу?
   - Все мокрое, не разожжем.
   - Тикать надо, лёд вроде бы на речке.
   - Погляди?
   - Аа, погляди сааам.
   Выглянул Рыков:
   - Ледок, резун. Сворачиваемся. Побегаем, согреемся и домой.
   - А сетка, рыба?
   - Вытащим, не выпутывая. Все, - быстро!
   Скрутили одеяло, чиненый матрац, бегом в лодку, а она вмёрзла. Раскачали. Ледышки летят, ломаются со звоном. Шестом толкают, а веслами бьют ледок. Подъехали к сетям. Ломают лёд и тащат сети вместе с примерзшими к ним льдинками. Рыбы немного, карасики, окуньки и их скелеты. Водяной жук успел за ночь сож­рать несколько рыбин. Улов - на уху не хватит.
   В движении согрелись и подались домой. Усилился ветер, пронизывает тонкую ткань одежды. Лед крепнет. Подростки работают, но едут плохо, медленно. На половине пути выбились из сил и от переохлаждения. Канючить никто не хочет, но духом пали все. Время часа три после полудня. Пошёл косыми хлопьями снег.
   - Всё, ребятки. К берегу и бегом домой - или нам хана - Сдался Рыков.
   - А лодка, рыба?
   - Аа, завтра найдут наши трупы распростертыми над рыбой. Лозунг: сдохли, но карасят сохранили! Так что ли? Да и кому она и лодка нужна в безлюдном месте? Так, одному матрац - накрыться, двум - одеяло на двоих.
   - Я возьму матрац, - соглашается Ершов, - а вы одеяло, вы тощие, как раз.
   - Годится.
   Нахлобучились и привидением - домой, бегом. А в их домах пе­реполох, плач родительский, а на поиски не торопятся, ждут. Мельниковы и Ершовы укоряют Рыкова Генку: "Это он, заводила чёртов. Не пущу больше".
   Дошли благополучно. Кулас Рыков пригнал сам, уж по теп­лому дню. Вскоре пошла вобла. И той же весной пришло сооб­щение с Большого Бузана. У Савинова Семёна Николаевича ро­дилась двойня: мальчик и девочка. Дарья Николаевна выразила резюме: "настрадались".
   Лето Генкино прошло на выпасе других телят. Генкин любимец - бычок уже в упряжке. Он по-прежнему красив, сильный, чертяка. Генку узнает издали и в любой одежде, мычит ласково. И Генка его балует, чешет за ушами, между рогов. Балдеет, когда под скулами его Генка рукой гладит. Прово­жает тоскливым взглядом. А говорят на таких - скотина. Не знаем мы братьев по природе. Отчуждаемся, и нам не доверяются. А ведь и они имеют душу. Нужно ее раскрыть, и вас вознаградят сторицей.

* * *

   Седьмой класс теперь только в Могое. Там интернат недельного пребывания. Рыкова ничто не отвлекает от учебы, и он выходит в хорошисты. Помогает местным ребятам решать задачи. Они - зовут в гости. На охоту берут с собой.
   Летом он еще раз побывал с матерью у отца , ездили по половодью, на куласе. В лагере заключенных не было, а охрану материальных ценностей поручили Рыкову. Живёт один, как на острове. Затишье это до начала осенней путины. Срок его заключения окончен, оформлен, по просьбе администрации, остался вольнонаёмным. 0тказаться "категорически" не посмел, вот и кукует. Домой вернулся Рыков к концу осени 1948 г. Радость встречи - обоюдная. Отдохнул немного - и на работу. А на работе его не только не восстановили, но и потребо­вали освободить квартиру. Таким решением директора не толь­ко Рыковы были шокированы, но и их друзья, знакомые. Гоненьем назвать нельзя: " Жюлики нам не нужны", но и выхода нет. Снимай якорь, Рыков! Вот куда вышла трещина в судьбе семьи по глупости болтливой бабы! Мог бы назвать все фамилии, но повесть моя не протокол допроса. Зa каждой фамилией не только виновные, но и невинные - их дети. Сдавай квартиру, квартиросъемщик. Супруга, работающая на временной работе по охране бахчевых, в счёт не входит - иждивенка. Нина поступила в медицинское училище в г. Аст­рахань. Живет на квартире. Ей нужно не только продукты питания, но и прочее, прочее. Бедует, что и говорить. "Вспомню, как она там, бедняжка... небось спать голодная ложится - кусок в горло не лезет".- Горюет мать. Рыков ушёл в Бузан, именно ушел, пешком ходили. Ни тебе автобу­сов, ни такси. Были уже в колхозах грузовички, но еще на уд­ивление...
   Где его носило - потом рассказал. Устроился на работу на рыбозавод Большой Бузан, что в четырех километрах ниже райцентра Марфино. " Предлагали большой баркас, новый, но я отказался. Ответственность большая. Зарплата на полтинник больше, ну её. А знаешь, Даша, директор-то - Федор Алексеевич Гусев! Был - никто, тачки вместе на Черном Бугре катали, а теперь - поди ж ты!" - Рассказывал дома.
   - Не боится, ответственности-то?
   - Ды, едят его мухи... прут такие во власть! Ни уха, ни рыла - выдвиженец!
   - Как он?
   - Встретил меня-то хорошо, обещал поддержку. Выбирай, мол, любой баркас. Выбрал, не большой, правда. Спло­шная надстройка от бака до кормы и рубка торчит по серёдке. Работа не очень ответственная. Ну, хлеб там рыбакам отвезти, или ещё что там. Караваны с рыбой не буду водить, наводилси.
   - Воруют по дороге. - Говорит супруга утверждающе.
   - Еще как!
   - За нее кормоприемщик отвечает.
   - Ну а кто ж еще!?
   - А у тебя за него душа болит?
   Семён посмотрел на жену сердито.. Почувствовал укор в боязни всякой ответственности.
   - Теперь что уж говорить. Принял...
   - Ну а дом - квартиру?
   - Теперь у нас свой дом будет. Купил. Правда, землянка, не так уж чтоб, но простоит.
   - Скок отдал?
   - Восемьсот. У Семёна занял. 0тдадим, чай.
   - Ну и ладно. Как они там?
   - Живут...
   - Неводник я притащил для погрузки.
   - Ты уж...?
   - А что резину тянуть. Сходи к этому, ярому комуняке. Может, подводу даст? Я к нему не пойду.
   - Схожу, - пристраивает на ноги свою внучку, - ну, Нэля, поедем с дедой? Ту тууу!
   Внучка обшаривает карими глазками лицо бабушки, улыбается, обни­мает. Говорит, но еще плохо. Нэлка - радость в доме для всех. Девчушечка неприхотливая, улыбчивая мордашечка - копия мамы.
   В день переезда Рыковых идёт морось. За три рейса тележного перевезли все своё имущество. Подсобного хозяйства у них не было, но бахчевые культуры успели убрать. Погрузку закончили к вечеру и отчалили. Сёмен косо бросил взгляд на удаляющуюся постройку детдома, на сад, рощу, будто косой прошёл. Обижен он, и всё уж тут не мило. Семья, сидя на вибрирующей носовой каюте, прощается взглядом собаки, побитой богатым её хозяином; хороша округа, её красоты, да уже не их. Жаль, но что поделаешь - судьба такая. Промозглая сырость согнала в просторную каюту с запахом копоти из машинного отделения, старой краской.
   - Располагайтесь, Даша! - Кричит из рубки вниз капитан, пере­крикивая шум мотора, его моторист, необщительный парень, остался незамеченным.
   Проснулись утром от тишины, будто на фронте после боя.
   За иллюминаторами дождь. Он здесь уже второй день, осенний, нудный, долгий.
   - Ну что, с новосельем вас. - Смеется глава семейства.- Ничего, привыкнем и здесь.
   - Сходить сначала нужно, посмотреть, что к чему. Хоромы... твои.
   - Ну, да. Без сапог не пройти.
   - Где их взять. - Причесывает волосы, зажав шпильки в зубах, супруга.
   Все вышли из тёмного кубрика на дождь с тёмным небом. Обложной, мелкий, надолго.
   Вид аула поразил семью. Крыша над деревянным магазином, в центре, и над клубом, остальные землянки - мазанки, лысые, с засохшей растительностью на крышах. Вправо - ремонтная база флота, стоянка для судов. На ее территории прорези для живой рыбы, приемные рыбницы. Они стоят у берега, в два-три пыжа. За караваном и далее на бу­гор деревянные жилые и производственные строения: квартиры, бараки, контора. Все под крышами из тёса. Склады, промышленные помещения, спускаются с бугра к деревянному пирсу. На нем тоже крытые цеха, и над водой хоботы подъёмных стрел. У пирса тоже промысло­вый флот. Настроение - неописуемое, будто за серьезные грехи в ад попали. В крайнем случае - рядом..
   - Платком макнул аул арот моя лубимая. - Говорит словами песни знакомого казаха Дарья.
   - Да... уж...
   - Мы что, здесь будем жить? - Удивляется Валентина.
   - А где ж теперь? 3десь.
   С разговором месят ногами грязь, глаза взглядом под ноги и изредка по аулу. Кто в галошах, кто в чем, но только не в сапогах. Не приспособлены. В Детдоме трава да благоустроенные дороги, а на бугре - песок, хоть и с глиной. А здесь вязкий черный суглинок. Галоши всасываются в него - не оторвать, пере­двинуть не просто. Ведущий - глава семейства, в галошах с дырами на пятках. Костюм черный, выгоревший от солнца и стирки, формен­ный. На голове фуражка капитанская с "капустой" - кокарда. На кочках, склонах скользит в, руками резко взмахивает, балансирует, как на канате. За ним мать, в не луч­шей балансировке. На скате соскользнула обеими ногами, ру­ками в грязь, её с ладоней стряхивает. Проехала на заднице Валентина. Генка их - не лучше. Хорошо хоть Нэлку на баркасе оставили под присмотром моториста. Форсировали отлогий берег, береговую улицу, вышли на центральную - единственную,
   - Где же дом-то?
   - А вот, прямо по курсу. - Взмахнул правой рукой отец, в сторону коровника.
   - Где?
   - Да вон же!
   - Ты что уж, ослеп что ли, гляди маненько!? Дом с коровником путаешь. Окон нет, только дверь. - Возмущается Дарья.
   - Наш дом. Это он коридором сюда смотрит, вдоль улицы.
   - Ни забора, ни ...
   - А что ты хотела, за восемьсот?
   Все встали, разинули рты, молчат,
   - Пошли, что встали? Уставились. Что было, то и купил.
   Идут, молчат.
   - С Сеней советовался?
   - Ну а как же. Квартир нет. Он предложил сломать дом-то. Перетряхнуть, добавить лес.
   - Когда перетряхать-то? - Открывает деревянный затвор просвечивающейся в щелях двери.
   В коридоре темно, сыро, на полу земляном - лужи. Еще дверь - и вошли в конюшню с окнами в полметра по квадрату. На потолке из камыша бурые капли. Они срываются со всего потолка. Весь пол под водой на высоту спичечного коробка. На падающей стене два окна в "горнице" и два в "прихожке".
   - Она же придавит нас. - Воет мать.
   - Что придавит? Что придавит?! Ты хоть взгляни в окно! Там подпорки стоят из гундер-подтоварников.
   - Что гундеры - то! Соскользнут в грязи-и-и-и-и, ой, не могу говооорить.
   - Ты взглянь, взглянь, говорю! - Нервничает Семён, - я же к тем четырем еще две поставил! Я что, совсем что ли!?
   Дети молча бродят по лужам, смотрят на косые торцовые стены. Они совсем обшарканы, побелены лишь с новья. Печь - глиняная швейцарка с плитой и котлом. Пятой стеной разделяет землянку на две половины. Тоже обшарпана. На полу плавают гнилые палки, пена какая-то, обрывки старых газет. Все это в сумрачной темноте. Дарья в передней ком­нате на серёдке. Стоит в воде. Галоши воду пропускают. Грязь на чулках до колен. Смотрит на окна: одна рука на груди, другая на зубах нижней челюсти:
   - Кууузяааа, и на кого ж ты меня остааавил, да возьмиии меняаа с собоой... а... а... ой, да сколько же мне терпеээть. Да...
   - Цыц, что ли, воешь как собака, аж мороз по коже! - Хватает плавающую палку в задней комнате и кидает в жену. Палка проле­тела мимо, концом ударилась в стену. Колупнув изрядный шмат глины, шлепнулась в воду и поплыла торпедой. Отец ударил ногой дверь и исчез за ней надолго. Дети подошли к матери, тоже плачут, кулаками утирают слезы.
   - Мама, ну хватит что ли, - Генка гладит бок материнский, - нам страшно. Воду с полу отчерпаем совком, отольем...
   - Ходить-то каак, - стихает, - ставить на что, на грязь? Хоть бы догадался досок каких-нито принести... Не по грязи же шлепать!
   - Я поищу дров, протопить надо, может хоть по­толок подсохнет.
   - Да он течет. Вон что делается, посуду не наставишься. Ну, куда, куда багаж ставить? Скажи мне на милость?
   - Я сейчас поищу где-нибудь кол, тряпку на него, и капли поснимаю.
   - Так и будем, чтоль, всю зиму с флагом ходить? Давай хоть так... Еиех, ой ой ой. Вот так муженёк, вот так недотёпа. Привык на бабиной шее, навадила! Все сама да сама, как лошадь пру, а он - гость! А? Ну, скок можно, вот так-то? Валь, не мильтеши ты тут под ногами, иди хоть ведра принеси, совок тоже.
   - А где они там?
   - Да пес их знает, пойду сама. Где Гена-то?
   - Вышел.
   - Зови его, пойдем хоть стулья, табуретки принесём. Дите посадить не на что. Бог... ты...
   Генка не нашел ничего подхо­дящего, шлепает, вязнет, за матерью. Дождь, к счастью, стал реже, мельче, переходит в туман. Это седой Каспий одаривает сво­им сырым дыханием. Без ноши идти тяжело, ноги устают в густой, липкой грязи, а багаж... Хоть бы телегу какую отец выпросил, что ли. Вскоре показался и он с двумя девушками, работницами. Они в сапогах с высокими кожаными го­ленищами, клеенчатые фартуки от шеи и до колен. Все трое не­сут древесные горбыли, тоненькие, с пережабинами и сучками в кулак. Внесли в дом и направились к берегу.
   Не буду утомлять читателя, пусть все останется тяжелым крестом на горемычной Дарье Тюриной. Но и не скажу: господа, ужин подан.
   На рыбозаводе телеги не оказалось. С помощью девчат пожитки перенесли в свои хоромы. Генка успел набросать гор­были на пол. По ним и жонглировали. Всему есть предел. Рыков, как всегда, уехал по делам службы, а Дарья и дети засучили рукава, облагораживают келью. Помывка, побелка, на окна занавески. Жилье приобрело веселый вид. Дарья успокоилась.
   - Стоит руки, душу приложить, и ...
   - Нужно лес приобретать, да нормальный дом построить.
   - Давно бы надо, я уж язык оббила... да...
   Не хочет мать унижать отца.
   - Завтра в школу. В Марфино будем ходить. Здесь школы нет. Есть, но до четырех классов. Даа, до школы далековато, четыре км, с перевозом через реку в Бузане.
   Школяры - марфинци к новичку не проявили интереса - ря­довой второсортник из Бузана. Классный руководитель Таисия Ивановна, та самая фронтовичка в неизменной форме. Она не говорит - отсекает слова. Взгляд жесткий. Усадила Рыкова на заднюю парту с долговязым Юрой Бурлицким. Юра стесняется своего роста, гнет свою фигуру. Генка тоже стесняется своего роста, вот их и объединили, для среднеста­тистического веса. Это обстоятельство вызывает ежедневный смех у одноклассников. Униженные меж собой дружат, что еще больше распаляет детвору. Учителя, в смехе, прыскают в ладо­шку. Обращение высокомерное, испепеляющее. Генка у доски теряется, вызывая смешок в классе. Интерес к учебе пропал. В лучшем случае получает тройки, а в основном 1-2. Мать в его учебу не вмешивается. Лишь весной сорок девятого пора­зилась - ее "Гена на второй год? Тю-тю год, в седьмом классе? Хорошее дело. А я-то надеялась на твой ум, порядочность. Чужие люди - и то тебя нахваливают, хозяйственный мол". Режет правду - матку, а сыну - хоть сквозь землю провались. Лучше работать пойти, соль в мешках таскать, чем снова в Марфино. Бузановские его однокашники - хорошие ребята: Гена Артюшечкин - острослов хоть и насмешник; Коля Воронин, узколицый, с заметно выделяющимся носом, родинка черная над губой, сбоку. 3агадочный, бесхитростный простяк. Кужаев Рахим - сама улыбка. Изящное создание - куда не посмотри. Худенький, чупрынистый, немногословен. На даже злобную шкоду реагирует заливистым смехом. В одном кла­ссе с ним училась Валентина Рыкова по прозвищу - Солны­шко. Она круглолицая, белолицая... Генка Артюшечкин её так: " Ты, Рыкова, сидишь, как солнышко!" "Сидишь" - на лодке пе­ревозчика. Возил их широкоскулый дед казах. У него грустные глаза. Не обидчивый, вежливый. На вопрос: "как живешь, деда?" отвечал: "Роботищ, роботищ - денга мала. На завод - лодыр - мынога. Иди, возы!? Не хочт. Там денга - нааа. Вота как".
   Комик Маркс Дошимов с переменным выражением лица: то гру­стные глаза, то шкода безудержная. Всегда встречались, поджидали друг друга у перевоза и в школе - за школой. По пути балагурили и могли заиграться в хоккей с конской, мерзлой говяшкой. До школы не дойдут, а в от­вет за непосещение - уговор, как правило, со ссылкой на "ра­зломанный" лёд.

Серые будни.

   Ничто здесь семью Рыковых не радует, ничто не задер­живает взор. За околицей солончаки с обзором насколько хватает глаз. Захолустные зады с хаотичными застройками для скота и вал от половодья; невысокий, размытый дождями, рассеянный ветрами. Здесь не услышишь шум лесной листвы, нет запаха прелых листьев, птичьего щебета. Лишь вороны докуч­ливой стаей пожирают остатки от забитого скота, выброшен­ные отходы пищи. Мазанка угрожает своим падением, ползут опоры. Генка вбивает куски досок под их "ноги", но все это гниет на глазах, ползёт. Срочные поиски нового жилья. Нашли, на берегу реки, рядом с валом от половодья. Рядом магазин, подальше к рыбозаводу. Та же конструкция, только вход в коридор с торца. Тоже и в том же направлении падение. Веревоч­ный отвес - в полуметре от подошвы дома.. Четыре подпорки, но за­то цена сходная - 500 рэ. Таков оклад у Рыкова - капитана речного буксировщика в 12 л.с. Его "Кандалакша" была от­правлена в пригород Николо-Комаровку, где Рыков реконструи­ровал надстройку, сделал кормовой кринолин и мотор заме­нил на тот же Болиндер, но уже в 18 л.с. Баркас приобрел привычный для волжских баркасов вид. Семья Рыкова узнавала его по выхлопу газов. У каждого баркаса свои особенно­сти в выхлопе и можно определить - и определяли в несколь­ко километров. Один отстреливается глухо, другой звонче в зави­симости от конструкции, толщины стен глушителя, длины вых­лопной трубы.
   - Чу..., отец, кажется, идёт. - Просит внимания мать.
   - Где?
   - По Каргинской реке.
   - Ты что, мам, это "Малёк".
   - Какой "Малёк", наш. Я что, совсем уж глухая стала? Котлеты надо подогреть, прибежит на свою "минутку".
   - Ему еще час хлопать.
   - Ну-к штобыть.
   Вот так вот. Проходит обида, боль, и все становится на свои места.
   Нэлка растёт. Генка второй год в седьмом классе. Валентина взрослеет. Уж просит у матери:
   - Мам, разрешай мне ругаться? А? Все девчонки нет-нет, да загнут, а я как оплеванная.
   - Ну, доченька, че ж ты ждала до сих пор, молчала, мучилась. Ты как: мать перемать или в бога, креста мать? Ну, давай, чеши. Ток все выскажи сейчас. Чтоб один раз тебя отчухвостила, да так, чтоб ни сесть, ни лечь...
   - Ну, мам, что уж я, ну хотя бы - "гадство". А?
   - Гена, принеси отцов ремень, я щас с ней покалякаю.
   Валька мухой слиняла.
   Евгения вернулась домой. Все искала себя. Гусев устроил ее директором клуба. Неплохо пошло у неё. Молодежь на самодеятельность потянулась: хоры, вокалы, интермедии и не более того. И на том спасибо.
   Виктор демобилизовался. В семье снова смех, шутки. А Генка сволакивает в дом лес строевой: то бревно на реке поймает, то доску, трап уплывший где-то прибило. Отец наблюдает, смотрит:
   - Милый, тащишь? Мне что - опять в тюрьму?
   - Да ты что, папа, я и спичку не украду. Ну, плывет бревно... уплывет в заповедник...
   - Вот придут, - он не говорит кто, - и спросят: откуда лес? Документы есть? Нету. Тебя опять не посадят, а меня - с почерку. Ты думаешь, я не мог бы лес достать? Ты знаешь, скок его на Волге плывет?! Ого-го! Только лови... Вот так. Строить дом собрался? Сопляк. Ты знаешь, что это такое?
   - Я же делал курятники, сараи, заборы. Мне бы инструмент хороший. Я бы...
   - Цыц. И больше чтоб я не слыхал, и лес спрячь за сараем или на сарай, да сеном накрой.
   - Сгниёт.
   - В тюрьму лучше?
   - А как же люди строят?
   - Какие люди? Где они строят? Всё. Разговор окончен.
   Сын потерял всякий интерес к жизни. Скорее окончить школу, да на работу бы... Увидел проплывающее бревно, подтоварину .... преображается и едет на куласе навстречу. Волочет домой.
   Виктор устроился на рыбозавод разъездным кассиром. Гражданка для него - воля вольная -жизнь привольная! Хряпнет стопарик - и пол­ное блаженство! Ничто над тобой не свистит, не бухает. Денег - море, правда, чужие, рыбацкие. Они рыбу на приемки сдают и тут же расчет получают. Рыбак - широкая душа. Пузырек? - Ноу проблем. Иди, Витёк, фронтовик наш, садись к столу рыбному. Тебе что? Осетрину или сазана? Пей, коли налили, макай в жирке! Вон икрой закуси, свежея, зернистая. А вокруг буйство природы! Девки рдеют, тела их тугие, ласки жаркие. Пей, Витёк! Пошли в камыш. Ел, пил, сам с получки купил. С низов вместе с ветром вести матери доносят, тяжелые как тучи. Едет она на поиски блудного сына. Находит на рыбацком стане, а он уж ее не узнает. Глаза бычьи, рот кривит... Уехала со слезами. Отец? А что отец, сын и его за чужой счет напоит и накор­мит. У сына широкая душа, последнюю рубаху отдаст, за что корить-то? Ну, пьет. А кто ее не пьет? Разве только сова? Днем она не видит, а ночью магазины закрыты. Рыбаки отвернулись от сумасброда. Дядья Тюрины не стесняются "отчехвостить" зарвавшегося племянника. Скоро сказка сказывается, да время его проделок, веселья - долгое.
   Геннадий уже закончил вторую семилетку. На осень по математике оставлен. Отец его взял на свой баркас учеником моториста. Моторист - свой парень - Иван Мартемьянов, тот самый, что в камыш удрал, когда на лодке детдомовцы их прижали, а перепало Генке. Рыков младший вошёл в стихию отцовскую. Ну да, ладно. После армии решит, как ему жить-быть далее.
   Евгения выходит замуж. Случилось это как-то внезапно. В дом Рыковых приехал демобилизованный матрос. Представился: "Дмитрий Коробов из Пензенской области. Служил в Каспийской флотилии. Дружил с Женей, прошу ее руки". Красивый, скромный, общительный, немногословный. Рыковы "Ваньку ломать" не стали, жених идёт на чужое дитя. К приемной дочке отнесся благожелательно, с душой, любовью. И Нэлка к нему идёт с удовольствием, живут одной семьей. Рыков берет зятя к себе на баркас - рулевым. В обеих семьях мир да благодать. Но потянуло Коробова на родину.
   - Хорошо тут у вас, но уж... нищета вокруг. У нас живут за счет скота, птицы, свиньи на базе зерна. Мясо в борщ - на полкотла. Мать моя просит возвращаться вмеете с женой. Как вы?
   - Доводы твои правильные, ничё не скажем. А как на это смотрит Женя?
   - Мне тоже надоела нищета. Доча,- обращается к Нэле, - поедем?
   - Нет, Нэлку, извините, я вам не дам. Во-первых, вы еще сами на воздусях. Во вторых - вам помеха. Устроитесь, наладите жизнь, тогда видно будет. Согласны? Чё девчонку мотать?
   - Я не возражаю.- Соглашается Дима.
   - Ну... конечно... устроимся, а там видно будет.
   Уехали с благословения. В письме Женя пишет, что семья Димы встретила ее недоброжелательно: "...нищету привёз." Но живут действительно хорошо, сытно.
   И снова в душу матери вселилась тревога за дочь.
   Виктора встряхнули, задумался. Подсчитал кассу и за голову ухватился - растрата, и значительная. Что делать? Где деньги брать? Кореши, собутыльники, в том числе из рыбоохраны предложили ему вылазку в заповедник. По согласованию с двумя инспекторами С.К.Р.В (Севкаспрыбвод) едет с другом на промысел сазана в заповедник.
   В условленном месте, где "нас не будет", по заверениям друзей из рыбоохраны, хорошо "черпанули". Но из зарослей, из своей засады быстро выехали те же инспекторы с наганами, захватили браконьеров. Рыба еще живая, прыгает в бударке. Виктор моргнул другу, тот сообра­зил и разом, встав на борта, опрокинули лодку. Рыба будто вылилась - и наутёк. Инспекторы судорожно хватают её, но - увы...
   - Мы её отпустили, а вы ловите, браконьеры.
   - Цыц, а то щас изрешечу из пистолета.
   - Фашисты не "изрешетили'', свои помучат?
   Скандалить можно, но... упущенное ушло. Составлен акт на пребывание в заповеднике и попытку браконьерства. Видимо, Рыков им где-то не долил или вовремя к столу не позвал. Ощутимой потери от протокола не было, да и рыбаки незадачливых рыбоохранников обсвистали за под­лянку. Виктор пришел к А.Гусеву с повинной. Тот знает о похожде­ниях кассира, тоже совестил, просил пожалеть мать. Федор Алексеевич рад, что парень одумался.
   - Ну, вот что, дружочек, я из своего кармана за тебя платить не буду. Пусть заплатят отец с Генкой, и ты будешь работать без зарплаты,
   - А судить?
   - Все мы человеки. Нельзя свово брата топить: свой своему - поневоле друг. Чай, мы с твоим отцом вместе тачки катали. Башковитый он, но все "ответственности" боится. А ты?
   - Я, Федор Алексеевич, отвык от гражданской жизни, она для меня праздник. Вот и допраздновался. Согласен на любую работу, даже тачки катать...
   - Я вот тебе тута моторку... ета, новую получили. Капитаном пой­дешь?
   - Я, капитаном?? У меня прав нет, учиться что ли?
   - Учиться будешь за рулём. Чай, с отцом ездил?
   - Ну...
   -"Ну"- хрен загну. Работать будешь с неводом на замёт. Маненько подработаешь, быстрей вылезешь из долга. Как?
   - Вас сам Бог мне послал... Я уж мыслями в тюрьме жил...
   - Ну и добро. Втроем расплачиваться будете.
   Гусев: грузный гигант, обрюзглое лицо, всегда с седой щетиной на лице, добряк, показался Виктору божеством в облике человека.
   - Мётчика-то два. Какой из них, как назвались?
   - Названий нет, номера заводские. Придумай сам.
   - Ну, спасибо, ну вы, Федор Алексеевич... Теперь и я буду забегать домой "на минутку". Назову я её "Минутка". А?
   - Иди, иди. Хош горшком назови, ток, ток в печку не ставь. Ты меня понял?
   - Не совсем, в "печку"- то?
   - Работать надо, а не с огнём играть! Не за тебя стараюсь. Мать жалко. Она и так... Иди.
   Вот тебе и "выдвиженец" - "я не я". Грамоты нет - ума палата, душа божья. Четыре месяца семья без зарплаты, лишь автографы в ведомостях. Чем жили? Неважно. Главное, все живы. Виктора-то мать с петли в сарае успела снять. Крику было...
   "Кандалакша" на ремонте, профилактическом. Отец в делах и Генка тоже, но в домашних. Вода сошла, земли оголила, пора огородная. Нина на каникулах, Валентина подросла. Все они с матерью на перекопке огорода под посадки. После окончания работ мать пред­ложила сыну дровишек на баньку пособирать и ушла домой. Набрал он их вдоль берега реки, связал в пучок, взвалил на плечо и домой. Подрос заметно, скоро, да, пожалуй, этой осенью 1952 в армию возьмут. Правда, его сельские подружки считают, что до Армии он не дорос. Генка это понимал и в женихи не напрашивался, стеснялся своего роста. С этими мыслями идет по селу. Тело его загорело, сбитое, мускулы играют. Одежду не нужно долго описывать: трусы семейные, выгоревшие на солнце, а были черными. Село - не город. Нищета во всем и у всех. Позорным такое одеяние не считается. Вон и Зойка Никулина идет навстречу, с подругой. Тоже наряды - похвалиться нечем. Собачонка с ними, болонка от помеси с дворнягой.
   - Чао! - улыбается Генке Тамарка.
   - Белка, фтю его! - шутя травит собачку Зоя Никулина. Белка - дура. Не гавкнула, а Генку за низ трусов сцапала, тянет на себя, головой крутит. Генка держит вязанку на пле­че, ногой собачку откидывает. Резинка у трусов не выдержала, и они скользнули вниз, оголив Генкино оперение. Девки глазами скользнули куда им надо, прыснули смехом и с визгом отвернулись, пошли куда им нужно. Генка осел, Белка затрусила боком за хозяйкой, она свое сде­лала, а этому что теперь делать? Сидя натянул трусы, стянул "гашник", накрутил жгут и подвернул. Держатся. Встал, прижал охапку к бедру и спешно домой. В глаза тем девчонкам не смотрел, на танцы не ходил. Иногда уговаривали его на гармошке поиграть. Баркасная, старая xpoмка скрипела. Игрок Генка никудышний, но тыры-пыры молодежь удовлетво­ряло. Лучшего в поселке Бузан и сросшегося села Лебяжье не было. Местная электростанция давала нискочастотный ток, освещение мигало как пульс Болиндера, свет тусклый и тот - от темна до полуночи. Потом тройное мигание рубильником на электростанции и полная темень.
   Генка Рыков уж работает на большом баркасе "Стремительный", помощником моториста. Их команде дано поручение: отвезти рыбозаводских футболистов в Ново-Красное. В те времена футбол очень даже культивировался, как вид спорта. Всякая футбольная встреча - праздник для села. Генка тоже гонял футбол до одурения, но во взрослую команду его не брали из-за малого роста - "зашибут буйволы".
   Вместе с футбольной командой поехали, дело было в выходной, и девушки - болельщицы.
   На вахте Рыков. Моторист - старикашка дома им оставлен. В машинном отделении чистота, голубого цвета цилиндр Болиндера, побелен колпак его шарокала, глушитель, выхлопная труба, ныряющая в кожух. Латунные трубочки топливного насоса отполированы и горят золотом. Такой же сигнальный колокольчик. Один удар - работай вперед, два звоночка - назад, много звонков - полные обороты. Своя условность. Река, ведущая в Ново-Красное, когда-то полноводная, сейчас совсем обмелела. Часто подаётся команда: - малый, средний или в рупор: "прибавь". То полный, то снова малый ход. Управляется мотор из машинного отделения рычагом включения муфты, подбором оборотов и вентилем подачи воды на охлаждение шара. Сложное управление, мух не лови, заглохнет или в разнос пойдет.
   Вот и стоит Генка весь путь у аппарата. Взглянет изредка на кучеряшки вётел, растущих по обеим берегам, на гладь водную с пухом от отцветших сережек, зыркнет на своих девчонок,, о чем-то лепечущих, и снова к делу.
   Вот так, мельком, бросил взгляд на незнакомку: шатенка, губ­ки крашеные, короткие, припухшие. Стрельнул взглядом и поймал ее сверлящий взгляд, легкую улыбку. Отвел глаза и снова стрель­нул. Полоснуло его что-то по сердцу, будто его нежной рукой кто погладил. Но... к сожалению... не по Сеньке шапка. Лучше уж не смотреть, не травить себя иллюзиями. Вздохнул с переливом - и к аппарату. Так потом и не выглянул. Отогнал от себя соблазн серд­ца.
   Причалили к шумному, от встречающих, берегу села Ново-Kрасное. Генка стрельнул взглядом на село, он его впервые видит, и занялся с мотором: остановить, протереть, к пуску следующему подготовить. Влюбился он в свое дело. От того и одежда его чистенькая, что не присуще такому мотору, работающему на сырой нефти. Отстучали каблуки по железной палубе, все стихло. Куда себя подать? Можно сходить на стадион за бугром, но баркас будет брошен, а детвора местная не дремлет. Может, ничего, да и наверняка, не возьмут, но земли обувью натаскают. Поднимается по ступенькам трапа, не спеша.
   - Все сделал? - внезапно спросила та девушка.
   Генка вздрогнул. Она полусидит на кубрике кормовой каюты. Белая сорочка на смуглом теле, юбка - плисе.
   - Все, а что?
   - Я тебя жду. Пойдем куда-нибудь?
   Все, хана Рыкову, вляпался до умопомрачения. Стал вроде той собачонки беспризорной, которую ласковый прохожий рукой погладил.
   - А...я...
   - Не знаком со мной? Мы только что переехали из Мултаново, сюда. Галя здесь работала, а я там доучивалась. Рябко - моя фамилия. Зовут Валей.
   - А...я...
   - Знаю я тебя давно. Маня Карпенко, они теперь тоже живут в Мултаново, вся истарахтелась о тебе. Гена же ты Рыков, так ведь?
   - Угу...
   - В общем наслышана, а вижу впервые, думала, ты рядовой сельский замухрышка, а ты... ничего, я... ну... в общем... вот и позкомились. Пойдем?
   - Куда?
   - Да хоть по селу, познакомимся.
   Сошли с трапа, Валентина взяла Генку под крендель. Он сразу же ощутил тепло ее девичьей руки, касается локтем тугой груди. Утонул в счастье.
   - Я хочу с тобой дружить, ну, кaк девушка с парнем.
   - Жених и невеста?
   - А почему бы и нет?
   -Я... разве ж... конечно...
   Генка впервые вот так вот... Стесняется девушку, прохожих особенно, но они не обращают внимания, еще и улыбнутся умиленно. Что же это? Неужели уже вырос? Он о себе и не думал, вроде пустого места он сам и его тело. В зеркало на себя не смотрел, может только мельком. Да и совсем не ухаживал за собственной пресоной. Что мать дала, в то и оделся. Ботинки разные? Ну и что, никто не смеется. На танец не приглашают? Ну и что? Он и не умеет.
   Валюха "его" лепечет, как скворец, то спросит о чем-то, то расхохочется, а он, как пень неотесанный. Прилип рукой и рад тому. Не сон ли? Бродит глазами по старинному рыбацкому селу. Ухоженное, чистые улицы, усадьбы с редкими деревцами. Дома, когда-то богатые, посерели от времени, осыпаются деревянные узоры наличников окон, отделки крыш. Но и сейчас не бедствует относительно нынешних лет.
   Вышли на бугор. Вон, на западе, Марфино, вон чуть виднеется Бузан. Гривы чакана, камыша, перелески ветловые, речки, ильмени, луга со скотом.
   Сразу же за бугром, на солончаке, стадион. Он означен лишь выбитым бутсами полем, да двое ворот из подтоварника. Орущая толпа зевак, недозволенная перекличка бегающих футболистов.
   Стоят у пожарной каланчи.
   - Хочешь на футбол? - спрашивает девушка.
   - Нет.
   - Пойдем где-нибудь присядем? Вон там, на зеленой кочке.
   - А юбка?
   - Ерунда, отутюжу.
   Сидели недолго. Ворковали, и не более того. На бугре показалась толпа. Впереди футболисты с мячами. То подкинут, то отфутболят.
   - Все окончилось. Мне нужно шуровать мотор. Шар разогреть паяльной лампой.
   - Тогда бежим, быстренько. Догоняй.
   - Девчата догадаются...
   - Они знают..., что я влюбилась в тебя.
   Фу, чертовщина. Его в машинном рассматривали, о нем судачили, а он... тупица. У Генки и мысли не было, что он может кому-то приглянуться.
   Вечером того же дня на Бузанском стадионе состоялся матч. Сюда и Генку Валюха зазвала. Ходит вместе с ним, неотступно. Рыкова это радует, и очень. Стесняется людям в глаза смотреть, а они - ноль внимания. Значит, и Генкина пора пришла. Дарья Николаевна тоже на стадионе, мимоходом с бахчи, оказалась. Обратила внимание на сына, улыбнулась. Валя и на танцы Генку утянула, учила танцевать. По приходу из клуба состоялся разговор с матерью,
   - Видела, видела... Хорошая девочка, видная. Я ее мать хорошо знаю. Хорошая семья. Дружите, - благословила.
   -Я... Они..., - прячет глаза сын.
   - Да ладно уж. Скоро в Армию, а ты затворник какой-то у меня. Не обижай девчонку.
   Не хотел, но обидел как-то. Ну не верится ему, что лучшая, по своим данным, девчонка села им увлеклась. Подвох какой-то. "Вот возьму и не пойду совсем в клуб. Что будет?" И не пошел.
   Она пришла с толпой девчонок. Женя Кандрюшина вошла во двор покосившейся землянки, нашла Генку в доме:
   - Что с тобой? Заболел?
   - Нет.
   - Ну и чего?
   - Не верю я ей.
   Мать нырнула в переднюю комнату.
   - Ну и дурачок. Она правда тебя любит. Вся измаялась, ожидая...
   - Ну, чего кобенишься? - выглянула мать из занавесок. - Иди... За ним пришли, как за принцем, а он... - Генка уходит опозоренно. Девчата встретили его хохотом, закренделили. Больше он себе такого не позволял. На минутку забегал к ней на работу в медпункт, где она работала ученицей.
   В сентябре забрили в армию без отсрочек. Взяли в авиацию. Нежно простился со своей смуглянкой.

* * *

   От Евгении - тревожные письма. Вскоре сама приехала в предродовом состоянии. Нэлка, дочурка, встретила ее так же, как встречала Нину, Валю и других членов семьи. Она знала, что Женя ее мать, но что это за особенность такая, не чувствовала. Ее кумир - бабыпька Даша. Гену по-детски любила. Он с рейса, из города, приходил на зape. Принесет племяннице из города гостинец, виноград или яблоки, положит у подушки и уйдет. Проснется Нэлка нехотя, а тут такое! Она знает, кто ей "свинью" подсунул.
   Женя родила мертвую девочку. Почему?
   - Родители его меня выживали. Он, Дима, сначала "воевал" за меня, потом уж свыкся. Последней каплей было. Ну, в общем, был у них трофейный пистолет. Мне им угрожали. Я, втихаря, нашла его и выбросила далеко, далеко в траву. Пропажу обнаружили, перепугались, что я их перестреляю, и скопом выпрово­дили меня. Посадили на поезд... и... вот... вот результат.
   Девочку похоронили на Марфинском кладбище. Похоронила она и мечту о замужестве с принцем. Подружились с помощником капитана баркаса "Иртыш" Абдулой Нурмашовым и с ним уехала в город. Там втихомолку поженились. Она забрюхатела. Виктор Рыков случайно с ней встретился, посочувствовал, поохали, поахали и решили открыться родителям. Абдулу она зовет Виктором. Ну... Виктор так Виктор, казах с обличьем Назарбаева.
   Мать встретила известие со слезами, но смирилась с ее выбором. Отец был шокирован. В нем проснулся националист:
   - Какой он "Виктор", рядовой карсак. Болтун, брехло! Высокомерный хвальбун. Он мне не зять, и она не дочь! Я их при­стрелю у порота своего дома!
   Всей семьей, родственники приехали, тоже уговаривали Семёна смириться. Но он буйствовал. В конце ссор и споров - уломали. Мать велела приехать ей с мужем, покалякать.
   В доме родственники с Нововасильева, и молодая пара явилась. Семён водил скулами, но подчинялся супруге.
   Собрали стол, легко обмыли новую чету. Отец под хмелем обмяк.
   Ночью снова развоевался. Схватил одноствольное ружье, ходит зверем в кальсонах, как привидение, и выгнал-таки молодоженов. Уехали из села навсегда. Дарья выла по ночам, а что поделаешь: "Её выбор, знать судьба такая, от которой она убегала, рыскала в поисках себя. Ладно бы если б была проституткой, пьяницей, грубиянкой. Ну не сложилось нормальное человеческое счастье. Так-то он мужик не плохой: не дpачун, не злобный. Ну, болтун может быть, да нестандартные мы, разные, не по ГОСТу сделаны. Живет же Женя Сорокина с казахом, да и живут душа в душу, а это же главное". А Рыков и в поведенье стал другим: грубым, язвительным до неприличия. Видимо, в нем наступила пора смены характера, так бывает у людей и не только. Любит тигр укротителя, играет с ним, а потом, глядишь, изувечил своего любимца.

* * *

   Осень 1952 года, в конце ее, преподнесла Каспию сюрприз. Разбушевалась стихия ветра. Волны швыряли баржи, как щепки. Посрывало якоря рыболовных судов и вышвырнуло их в камышовые гривы. Нагон воды необычен, он превысил все высшие уровни половодья. Потрепанные ураганом баржи оказались в степях Прикаспия. Огромный, невосполнимый ущерб Астраханской области, Калмыкии. Погибли люди.
   Стих ветер, ушла вода, а баржи, на удивление приезжим, остались в степи.

* * *

   Нина окончила медицинское училище по специальности медицин­ская сестра - сестра милосердия, если по-прежнему.
   Сформировавшаяся девушка: круглолицая с легкой смуглостью, остроглазая, брови как у филина с закорючкой вверх по внешним краям. Ей и Геннадию досталось одно лицо на двоих.
   Остальное - небо от земли. Невысокого роста, но для девушки и не важно. Тело, сбитое в тугой сгусток. Шустрая в движении, огонь в работе. Направлена на рыбозавод им. Самойлова. В характере мягкая, с чувством юмора, острот, быстро завоевала авторитет на новом месте жительства. В девках не засиделась. Глянулся ей рослый парень с открытым доверчивым лицом, милая улыбка, нежный взор. А ласковый... Мечта девушки. Братишке в армию письмо написала, мол, посоветуй... Заочный совет? - Иди, коль по душе. Вышла. Свадебка скромная в доме Рыковых.
   Рыков "плеснул" зятю хорошо, для проверки, и не ошибся - баламут. Да еще какой! В ревности доходит до дикости: к отцу ее при­ревновал. Со стола ручищами все поскидывал. Хорош гусь! А кто его знал? Знала Нина, но думала его перевоспитать. Трезвый-то он - голубь. Родители его в Ганюшкино, с Рыковыми не якшаются. У Нины дитя, второе, живет и мучается.

* * *

   Виктор расплатился с долгом и решил "махнуть" в море на заработки. Такая возможность тогда была.
   На весеннюю, осеннюю путину вербовали рыбообработчиков на морские рыбоперерабатывающие плавучие рыбозаводы - шаланды. Завербовался.
   По характеру своему он очень даже общительный, затейник, заводила, секретарь комсомольский. Работа в большом коллективе радует.
   Присмотрела его, приласкала черноокая, худенькая Сашенька Ухова. Он парень рослый, рыжеватый волнистый волос на лысеющей сзади голове. Не одну девку охмурил, полячку тоже. Девушка с ТЮЗа его обласкала, сдался было, да устоял. Женатым был, недолго, дочку где-то утерял, но все что-то его сдерживало от семейной оседлости. А Сашунчик его взяла "голыми" руками. Раз и навсегда. Она мумрянка, родители там же, познакомила. Мумра ему впала в душу: богатеющее на рыбе село, бурно строится. Привез свою ненаглядную домой.
   Из города ехали на "Канадалакше". Семен Рыков, только пара вошла на борт, тут же пристыдил сына, невзирая на смутившуюся сноху:
   - Ну и нашел ты себе кралю?! Что, на шаланде лучших не было, едят его мухи?
   - Папа, да ты что говоришь-то?! Дa ты..., да она...
   - Ну и что ты мне тут вякаешь? Мало их перебирал? Каких только не было, едят тебя мухи. Думал, что ты лучших ищешь, а ты вон какую... козявку... !
   Саша уткнулась в плечо мужа. Он обнял ее за плечи.
   - Все, папа, принимай, какая есть. Эта - последняя.
   - Ну и че? Хорошо, если последняя. Мать-то ошарашим.
   Нe ошарашили мать. Oна приняла сноху радостно. Приласкала, как её когда-то Сызрановы. Семёна укорила за "язык поганый". Собрала соседей: Дмитрия Павлова, Сашу Икзалиева, родственники подъехали. Хорошо отметили семейный брак, скромно, очень скромно, но от души.
   - Где думаете, Витя, Саша, жить?
   - Купим кухоньку какую-нибудь и дом построю.
   - Леc, вон, Генкин, забери, пока меня не посадили.
   - Я не знаю, что ты с этим лесом...
   - Я уж сидел за него, гада...
   - Да будет тебе, всю жизнь трясешься, моторист руки помыл детдомовским мылом и печатку в ящик снова положил, так ты на говно тогда изошел: обмылок всучил, обмылок...
   - Мумpa строится шквалом. Где лес берут? В Волге ловят, и ничего. Кому ты нужен?.. Можно пару подтоварин отобрать, под­бить под крышу землянки...
   - Придавит она нас.
   - Ладно. Лес я заберу, привези его, папа, мне на подчалке. Построюсь - вас заберу с собой.
   - Нет уж, приедет, демобилизуется Гена, там видно будет. Забирай, стройся, - предлагает мать.
   Осел Виктор в Мумре. Бедствует, но хозяйкой своей доволен. С милым рай и в шалаше.
   ?????
   Валентина закончилa семилетку. Ученье ей осточертело и учиться далее не хочет. Еe задушевная подружка, дочь замдиректора рыбозавода, того же мнения.
   - Не хочешь учиться - иди работай. Сень, поговори там. Пусть их поставят в чанья, солят да нижут рыбу. Нюхнут лиха, тогда сами решат.
   - Да я лучше так, чем учиться.
   - Ну и валяй. Нэля, иди, моя хорошая, в постель, боженьке помолись и ложись давай.
   В доме Рыковых тусклая лампочка Ильича. Между окон радио­тарелка. Дребезжит песня: "ходили мы походами в далекие края". Нэлке эта песня, нy ой как "ндравица". Она положила на себя, перед иконами, пару крестов, подняла руки с растопыренными пальцами, пошла в пляс: "...у берега французского бросали якоря..."
   - Нэля, разве так боженьке молятся? У, бесстыдница! Ложись иди, скоренечко.
   Недолго вкалывала Валентина Рыкова на рыбозаводе. Руки в ледяном рассоле целыми днями. Любая царапина, полученная при неаккуратном обращении с рыбой, воспалялась на гшлазах. Опухали руки, мокли глаза.
   - Maм, а куда б ты хотела поступить учится мне?
   - Это уж другой разговор. В медучилище, как Нина. В белом халате будешь работать.
   - Я, наверное, так и сделаю.
   - Что, клюнула курица в задницу, едят тебя мухи?
   Валентина поступила в Астраханское медучилище вместе с подружкой. И тоже на квартире. Нина горюшка хлебнула вот так-то, да и Валентине лучше не было на одну отцовскую зарплату. Не бедствовали Рыковские девчата - влачили жалкое существование. Мать так и говорила: "Да... кто-то живет, а кто-то шучиствует. Есть человек, хлопает жабрами, и то ладно".

ВВС

   Землянка осенним дождем в крыше подтекает. Дарья ведра с глиной на крашу "карячит", замазывает щели явные, потрескавшиеся за лето. Корни травяные выбивают глину. Дедок, казах, старинный, морщинистое лицо положил на камышовый забор соседский, наблюдает Дарьин ремонт. Он качает головой в знак неодобрения, сплевывает через пустые челюсти.
   - Чем недоволен, карт? (старик).
   - Ете деле - куйня. - убрал лицо с забора .
   А Генка тем временем трясется в товарном вагоне по дороге в Военно-Воздушные Силы. За Астраханью к Кизляру хором пели:
   "Степь, да степь кругом, путь далек бежит..." Да все под стук колес. На разъездах стоят подолгу.
   На закате вошли в горы. В Гудермесе его угощали кавказцы свежими диковинными фруктами: хурма, инжир. "Сулужи карачо..." - напутствовали старики, орехи в карман суют.
   Где-то у сельского клуба зурна стонет. Солнце за горами скрылось, а вокруг еще светло.. Его поражают громады гор с белы­ми шапками, буйство растительного мира. Орехи, фрукты запросто растут. На стоянках к ним уходили, а после паровозного гудка - бегом к вагонам бежали. Лысые головы, обезьяньи уши, одежонка бросовая.
   За Кавказом равнины, хлебные нивы и следы разрушений в войне. Что-то ремонтируется, новые стройки и развалины... Хаос времени. В Батайске ходили по горке разнокалиберных гильз. Их сгоняли, а они, глупые, неразорвавшиеся снаряды в руках рассматривают. Астраханцы боев не видели, патроны в руках впервые держат.
   Ростов - батюшка со своим пополнением призывников. Харьков, Винница с бункером Гитлера. А вот и ночной Чертков. Готика освещена уличными фонарями, не верится, что ты в Союзе, будто это Польша или Германия.
   А вот, в конце города, и ВВС, вернее, школа авиамехаников. Дико озираются в зарослях леса, в полуосвещенном спортзале, куда призывников ввели на ночлег.
   Двадцать суток тряски, дощаных неудобств, еды по случаю. Без приключений и шкод. Правда, у кого-то была гармошка, и братва умудрилась врезать цыганочку по станционной трансляции на все
   громкоговорители.
   - А ну, прекратите безобразие - орет в динамике голос пожилой дамы.
   - Алексеевна, пусть маненько... хорошо поганцы грають.
   - Прекратите немедленно, вы мешаете работать!
   - Кончай, мужики, - говорят рабочие в промасленной одежде, - Вы уж так, а мы спрыгаем ее, козлами пойдем. Давай, милый! Иех! Та... Яц!
   Утром вышли во двор, осмотреться. Астраханцы держатся своей кучкой, ростовцы сами по себе, но неприязни взаимной нет. Родство душ и только.
   Школа расположилась в монастыре. Здесь корпуса жилые под­собные, колокольня - костел. Все это в саду вишен, яблонь и груш, но без фруктов, снято давно. Благоухающая зелень, Здесь же построены два жилых корпуса курсантам, cтоловая. Построены вновь и их площади, дороги еще не благо­устро­ены. За трассой, идущей во Львов, размещено кладбище с часовней. Оно в саду, в зарослях шиповника, фруктовых деревьев. От кладбища склон к аллеям акции. Здесь ровные ряды захоронений - холмиков. Следы революционных лет. Если верить местным, неразговорчивым жителям, то это "работа" Буденного. Отношение местных к военнослужащим натянутое , неприязненное. Говорят, что во время размещения здесь школы - трижды сбивался красный стяг, на колокольне, снайперами.
   На второй день новобранцы прошли строем, через весь город в общественную баню. Город на склоне плоскогорья, спускается к быстротекущей реке с мутной водой. За городом лесные массивы с перелесками. Красотища доселе Генкой невиданная. Днем город не так высок стенами строений, как казалось ночью на фоне темного неба.
   Жители смотрят на строй новобранцев, как на пустое место.
   После бани белый вспрыск в мужское оперение новая форма. После чего хохот до визга.
   - Ну што ты одевси як баба рязанска! Рамень подтягни, заправь гимнастерку. Скильки бляху пэрэвэрни, стильки нарядив врэжу.
   - Хохол, мать иво..., - шепчутся солдатики. - Иди сюда, анекдот расскажу.
   Около рассказчика кучкуются:
   - Вот так же призвали в армию пацанов, вот так же одели. Молодые идут к старослужащим. Еврей интересуется: нет ли свободного места в музвзводе?
   - Ха, ну и...
   - Хохол: нет ли у вас школы младших командиров? А наш мужик: братва, а как у вас со жратвой, где столовая?
   Наш-то, хохол, ефрейтор, с мая здесь, учился на младших командиров. О!
   Голодовали поначалу, что и говорить, но потом втянулись. Одолевала солдат осенне-зимняя грязища, черная, липкая. В столовую идешь - у входа мой сапоги, вернулся в казарму - мой сапоги, суши, начищай до блеска. Из аудитории в аудиторию - мой сапоги.
   Тяжело Рыкову, ох как непривычно. Те, кто учился в ФЗО или РУ более приспособлены ко взаимному общению, к дисциплине.
   Единственная отрада - письма из дома. Это, как глоток воздуха утопающему.
   Смуглянка его молодчина: как ни почтовая раздача, так ее письмо. Уж парни подначивают, но с завистью. Окрыляла она Гену не сколько словом, сколько своей преданностью, без намека на то. Пишет и радует. Рыков, в знак признательности Валюхе, работает над собой. Учится на отлично, на лекциях, политинформацих не спит, впитывает в себя, как губка воду.
   Из дома - отец пишет: то куснет, то лизнет. Мать это "нутром" чувствует, сама каракули изложит: во многом с одного раза не разберется Генка, но она старается, чувствуется биение ее сердца через перо. А где и капля слезы слово размажет.
   Читает Рыков - будто телевизор смотрит цветной в мутном изображении. С ответами не тянет. Однажды только, во время курсовых зачетов попридержался. После успешной сдачи экзаменов - всем отписал. Но его почему-то вызвали в политотдел.
   - Ну что, рядовой Рыков, как экзамен?
   - На отлично, только по материаловедению четверка.
   - Что же это ты так, это ж основа материалов?
   - Химия, товарищ капитан. Мне пока...
   - Ну ладно, время есть. Домой-то почему не пишешь?
   - Экзамены, вчера всем написал, сегодня утром сдал.
   - Домой тоже?
   - Так точно, товарищ капитан.
   - А то вот отец жалуется на тебя.
   Генка покраснел лицом, глаза увлажнилась. Капитан понял рядового Рыкова.
   - Я, собственно, из-за этого вызывал. Отправил, говоришь? Ну и молодец. Можешь идти.
   Как оказалось потом - мать о письме отца не знала. Она бы не допустила сына опозорить. Нетушки.
   Весна 1953г. Сталин умер. Переполоха в школе не было, траур был.
   А Рыков в свой траур вляпался. Смуглянка его будто сквозь землю провалилась. Так сразу, резко и насовсем. Потом уж выяснилось: Виктор Рыков приехал в Лебяжье с правами на набор рабочих на свою плавбазу. Заработки, мол, хорошие, вербую по блату. По блату завербовал и Валентину Рябко.
   Какой-то городской пройдоха, а может и нет, облюбовал девчонку и... женился на ней. Вот и вся недопетая песня. Привез он ее беременную домой, а родители невзлюбили "деревню", вытеснили ее из своей семьи. Уехала домой с сынишкой. И ее песня оборвалась так неожиданно. Что ее заставило, то ли любовь неразборчивая, новая вспышка, то ли молодость ядреная, выплеснулась безвозмездно.
   Рыкову от того не легче. Замкнулся в себя, в свои думы, и на­долго.
   Десять месяцев учебы. Госэкзамен на отлично, подвела лишь курсовая четверка, она вошла в выпускной документ.
   В июне распределение. Рыков реактивщик, его в Тбилиси. Там их небольшая группа не пригодилась - и в Кировобад Азербайджанский.
   В Кировобаде, на территории летного училища, в парке вновь испеченные механики услышали сообщение Московского радио. Берия - вpar народа. Вот так вот. В школе, на политзанятиях членов политбюро нужно было называть по имени и отчеству: "Не Берия, - поправляли курсанта, - а Лаврентий Павлович Берия".
   По пыльной дороге солнцем выжженных гор приехали на станцию Герань, что напротив озера, за горами, Мингечаур. Жестокий зной, ночная прохлада и тушканчики в высохшей траве.
   Полк училищный, выпускающий летчиков бомбардировочной авиации. Своя аура, особенность, снова привыкать.
   В ноябре перебазировались на Урал, в г. Орск. Здесь вновь сформированное, вновь построенное летное училище. Казармы не готовы, и авиацию всю разместили недалеко от станции Кумак.
   Палаточный городок. Морозы, ветры пронизывающие, снег по колено. Ежедневная расчистка взлетных полос, a сапоги, одежду посушить негде. Мокрые портянки под простыню, сушили своими солдатскими телами. Умывались из колодца. Волос на голове смерзается, под шапкой и осушивается. Столовая в шатре. Мерзлый хлеб отогревали на стаканах с чаем. Дырка выедалась насухо, а обломки в суп или чай.
   К концу года перебазировка. Самолеты механиками отправлены, службы мехчасти тоже, офицеры, повара и прочее, тоже отбыли. Авиамеханики оставлены без пайка до "особого распоряжения". Это было, было. Два дня тишины аэродромной, вой ветра и голодуха. Палатки при них, не бросишь. "Постайно" ходили в сельскую столовую за семь км.
   Рыков с другом, Володей Прояевым из Волгограда, тоже пришли в столовский буфет. Заказали хороший ужин, с пивом. Рыков за столом сидит, ждет. Володя у прилавка кладет на разнос удвоенные вторые блюда, с хлебом, пивом, аж слюнки текут.
   В буфет вошли незнакомые офицеры ВВС, технари. Рыкову:
   - Машины за вами пришли, быстро на выход...
   - Мы есть хотим.
   - Марш сказал, - выгнали и сами сели за этот стол. Володя разворачивается с разносом, смотрит на него, идет к столу. Вскинул глаза: друга нет, какие-то два офицера. Поставил разнос и молча удалился.
   За окном друзья увидели жест офицера официантке, мол, уберите. Встали и вышли.
   Страждущих оказалось немало. По команда забрались в откры­тые кузова.
   - Все сели? Проверь, товарищ лейтенант.
   - Поехали.
   - Все три машины с неизвестными солдатами тронулись в путь, а механики попрыгали бесшумно - и в столовую.
   - Возьмите, ребятишечки свое, - смеется буфетчица. - Удрали?
   - Сто километров на морозе с ветром в открытом кузове? При демисезонной одежде? Да пусть меня лучше расстреляют, чем око­ченеть вот так-то.
   Вернулись в лагерь. Набралось их человек двадцать. Свернули палатки, сложили в землянке, заперли. Автоматы ППШ на ремень, рюкзаки за плечами - и на станцию. Вскоре и поезд подошел пасса­жирский. Сели без билетов - и в Орск. На станции в Орске, уже на рассвете, их ждала крытая машина. Снова в спортзал. Утром накормили, с извинениями, разместили в свою казарму, новенькую, с неработающим отоплением. Через пару дней дали тепло, и жизнь за­журчала в привычном русле.
   - И вам не перепало? - удивляются соседи по блоку.
   - Нет. Вина не наша, мы свой долг по отправке техники выполнили.
   - Так вам не пройдет.
   - В Черткове наша забастовка прошла.
   - Какая еще забастовка, ты что мелешь?
   - Была такая. Замотали нас муштрой. За день намотаешься с помывкой сапог, минуты на личное время - и отбой. Радио выключают, а нам послушать его хочется, оно не мешает никому. Вот так однажды уложили, выключили. Кто-то из солдат включил. Дежурный по эскадрилье, т.е. по роте, выключил и доложил старшине. Тот и начал издеваться: "отбой - подъем", "подъем - отбой". Один раз вскочили нехотя, а на второй "подъем" не подчинились. Ну и пошло-поехало. Прибежали офицеры, тоже командуют "подъем", а мы лежим, зубами скрипим. Тогда подняли по одному. Тут никуда не денешься. Построились кривым строем. Нотация, а в ответ общее мычание.
   Уложили и до утра не тревожили, и радио слушали. На второй день утром, подъема нет. Власти никакой. Сами встали, все сами, без хамства.
   - Дежурный, веди нас на завтрак!
   - Команды не было.
   Пошли сами. Ничего, спокойно позавтракали. Вернулись в казарму и... батюшки мои - вся офицерская элита шествует сюда.
   Раздалась команда: выходи строиться, конспекты не брать.
   Выстроились, вывели на плац, и не только нас, всю школу, поротно, квадрат образовали, в центре его начальник школы под­полковник Полуэктов и ниже. Он и спрашивает нас: что же это, мол, вы делаете, а? За неподчинение одной воинской единицы - вся часть расформировывается, сдается знамя. И пошло, и пошло... Потом спрашивает: искать зачинщиков не буду, не накажу, назовите лишь причину. Ну и пожаловались на муштру. Он с нами оказался солидарным. Просил больше такого не позволять и офицеров наказал. Вольностей не стало, а уважение к нам стало заметным. Дак если к нам по-человечески, - мы и себя но пожалеем, если надо.
   - Не канючили же в палатках, понимали, что пока выхода, нет.
   Летом полеты. Генка обслуживал бомбардировщик ИЛ-28. Хорошая, умная машина. Его восемьдесятчетверка - командирская.
   "Летал ли?" - спрашивали потом, дома. Летал, но вместо штурмана, когда командир водил строй курсантов в полете, вместо штурмана в кабине сидел. Для авиамеханика на том самолете места нет. Командир у него был - отец родной. Уважал майор Ломакин, верзила толстомордый, Генку за его детское обличье:
   - Генка, мать твою за ногу, найди себе шлемофон, я тебя, засранец, покатаю.
   - Генка, мать твою за ногу, стоишь, как пень, помоги ремни накинуть (парашютные). Делают кабины под тебя, мать их за ногу.
   Генка одевает Ломакину ремни, а тот тем временем лезет в карман комбинезона за шоколадом или печеньем:
   - На, мать твою...
   - Товарищ майор, мне стыдно брать. Даете, как ребенку...
   - Ты посмотри на эту морду! Дите дитем, а во взрослые лезешь! Вот приедешь домой, в отпуск, бутылку же надо взять, так?
   - Наверно.
   - А тебе не дадут. Скажут: не дорос.
   В полете Рыков на связи.
   - Штурман готов? - запрашивает майор.
   - Готов, - отвечает Генка.
   - Поехали, что ли?
   - Ага.
   - Как отвечать нужно, кобель?
   В полете Ломакин командует:
   - Пенкин, Пенкин! Куда попер, мать твою... Придержи немного свою кобылу. Иглов, Иглов!..
   Где ты, засранец, не вижу я тебя.
   - Товарищ майор, он у вас почти под брюхом.
   - Иглов! Сука, я ж тебя... стервец. А ну покажись, лярва.
   - Здесь я, вот... ш ш ш, - пробормотал, - набираю.
   - Я те дома штаны стащу... вот посмотришь.
   - Генка! Ген?
   - А?
   - Как отвечать нужно, стервец! В отпуске ты когда был в последний раз?
   - Не был я, товарищ майор. Совсем не был.
   - Не ври. Пенкин, мать твою, придержи, говорю.
   - Слушаю. Моторы очень чуткие.
   - Ген, а ты врешь.
   - Ей богу, Виктор Васильевич.
   - Ты меня, прости, старого дурака. Завтра поедешь.
   Генка поражался таким сочетаниям переговоров открытым текстом. Да и от кого его скрывать в центре Урала? Это же училище.
   На следующий день утром Ломакин пришел в свою эскадрилью и к Генке Рыкову уселся на кровать. Она просела со свистом.
   - Ген, может сегодня не поедешь, а? Я сон нехороший видал!
   - Вы шутите, сегодня. Ничего себе?!
   - Ах ты, сучка, не веришь? Пошли, пошли..., - тащит за рукав.
   В бухгалтерии штаба майор отдал какие-то бумаги:
   - Девчата, быстро, быстро. Оформляйте ему отпуск, а то этот сопляк мне не верит.
   - А почему? - лукавит молодуха в гражданском.
   - Я его три года, оказывается, на привязи держал. Послал его бумагу на значок "Отличник авиации", а об отпуске... Он молчит, и мне не в башку.
   Ходит вдоль столов, как у себя дома, кому на ухо шепнет и та прыснет в смехе, у кого листок бумаги заберет.
   - Все, Гена, в кассу иди, - подает документы старшему лейте­нанту через дверь.
   Тот куда-то уходит, сует руку в рукав шинели.
   - Куда? - хватает майор.
   - Я сейчас, в туалет.
   - Кобель, отдай пацануденьги, потом хоть сутки сиди.
   - Да я ж...
   - Девчата, подмоем его? В случае чего?
   - Я первая...
   - Сядь, отдай деньги пацану.
   Выводит смущенного Рыкова из конторы, за плечи:
   - Теперь-то веришь?
   - Я уж и не знаю... язык отсох.
   - А может, все-таки не поедешь? Сон я нехороший видел.
   - Товарищ майор, такое... счастье! Февраль, правда, но я... я прям...
   - Ну, дружочек мой, давай. Я пошел. Поезд вечером, не опоздай.
   Генке все не верилось, что он едет домой. Когда уж поезд тронулся, а друзья остались на перроне, только тогда пришел в себя, поверил. Едет же, елка-моталка!
   В Астрахани сразу же ошарашил Валентину, сестренку свою, своим приездом. У Генки фотоаппарат "Зоркий", он с ним давно занимается, года два. Фото на память с ее подружкой, в одной комнате живут. Не сформировавшаяся девчушка, довольно рослая, смуглая, кареглазая, скорее черноглазая.
   Домой приехал на попутной полуторке и уже поздним вечером. Лёд на реке с водой. Не врюхаться бы. Достал из чемодана свето­вую ракету, подпалил спичкой шнур и высветил всю округу. Собаки залаяли, завыли, людишки за рекой загомонили.
   - Солдат, ты чей! - Кричат. - Иди смелее! Бери чуть ниже! Здесь заготовка льда былааа!
   - Спасибо! Иду! - отозвался Рыков.
   Дома его не ждут. Пират лает и скулит за забором. Узнал по походке, видимо. Облапил за калиткой, прыгает. Геннадий подошел к окну, ему хочется увидеть стариков в домашней обстановке.
   Отец читает "Волгу", прищурив и без того маленькие, голубые глазки. Без очков читает. Мать чинит шерстяной носок.
   Сын показал свое лицо, приплюснув нос к стеклу, улыбка до ушей. Мать взглянула из-под очков и ахнула. Бросила работу, нырнула в коридор, навстречу. Отец прослезился, встретил тепло. Сердечко тоже не железное.
   На следующий день Генка елозил, ждал вечера. Тогда он сходит к Гене Артюшечкину, другу по школе, а Рябко через стену, в том же доме. Она здесь.
   Артюшечкины встретили с объятиями. Долго говорили, угощали чаем. Рвался Рыков к Валюхе, но сдерживал себя, сдерживал. Нагло так. В доме Рябко тишина, будто и живых нет. Капитальная
   переборка Генке казалась то светлой, то тусклой. Распрощался до завтра и вышел. Вышла и Валентина, ждала. Слушала движение дверей у соседей. Дождалась. Сердечко-то екало, чего уж там, да безнадежно.
   - Гена? Это я, - говорит слабым, виноватым голосом.
   На улице темень, и только свет лучом от окон с тусклым электрическим освещением.
   - Ну... здравствуй, - не подал руки, - вижу.
   - Ты прости меня? Я сама себя казню за такое, но... так получилось. Он хороший, но родители нам жить не дали. Сын у меня.
   - Я все подробности знаю. Я... ну,я пойду?
   - Прости..., - убежала с опущенной головой.
   Стала солиднее, вроде бы подмена той смуглянки.
   Ругает себя Генка за холодную встречу, поговорить бы с ней, да не о чем. Душу бередить? Колоть ее, колоть словами? Она уж и так судьбой исколота. Сюсюкать? Себе врать? Хотелось бы молчать и видеть ее рядом. Ощущать тепло лучей невидимых от ее дыхания, присутствия. Ушел. Зачем приходил? Мозги - ее прощают, а сердце отторгло. Это уже непоправимо.
   Десять дней отпуска. Так мало. С отцом съездили к Виктору, в Мумру. По пути зашли в Володарском к Савинову, он уже переехал, дом его крайний по ул. Лермонтова. Сам выбрал участок, сам построил дом. За короткое время и лес нашел, и время, и все такое прочее. Плотник не больше капитана баркаса получал! А вот, видишь... Стоит захотеть.
   У Виктора тоже свой дом. Сделан не профессионально, но не тяп-ляп, а ляп, потом только тяп. Где-то криво, а где-то и косо. Но он рад и этому. Хвалится теплом в доме, уютом. А что человеку для счастья нужно? Саша его не быстрая в делах, тихоня, но добрая душой. Дочка черноморденькая симпатичная, в мaмy пошла. Тоже тихоня. Ласковая девчушка. Вторым ребенком в ожиданьи.
   Работал в море на сейнере, да что-то головные боли пошли, контузия о себе напоминает. В пожарники подалcя на Мумринский СРЗ (судоремзавод). Познакомили брата со сватьями. Tоже добропорядочные, уважаемые люди. Ну да миp вам и чистое небо. Рыков младший уже на железнодорожном. Его провожает Валентина с Надеждой, подругой. Обещал писать обеим и персонально. Писал. Ответы регулярные.

Весна на Урале

   Орск в низине плоскогорья на реке Урал. Он, Урал, разделяет город на два континента - Европу и Азию. Плоскогорье степное, обработанная почва под посевы, а береговая часть реки в заросли лесов. Друг сердечный Генкин - Ваня Селиверстов ходил в увольнение иногда один. Познакомился с девушкой. Рыкова с собой тянет, знакомство обещает, но он, обожженный, топорщится. А тут весна с
   Ее нежной зеленью, воздух прогревает, на природу тянет. Ванюшка с подругой договорился на культпоход к Уралу. Утямил и друга за собой.
   В городе познакомил его с девицей великорослой, а сам с миниатюрной козочкой. Обменяться бы, да где уж там.
   Перед выходом из города к лесу Ванюшка шепнул другу: "Возьми пару красненьких вон в том киоске, ну пряников там, конфет, смотри сам".
   Гена так и сделал.
   Вошли в лес. Пошастали попарно. Генка лопотал какую-то чушь, уж и сам не помнит какую.
   - Эээ! Молодежь, - зовет Ванюшка, - не пора ли перекусить.
   - Эт можно, - отвечают.
   Присели на лужайке лесной с косогором. Расстелили какую-то тряпицу, на ней сладости, бутылки.
   - Наливай, - говорит Иван другу, подает из полевой сумки два стакана.
   Рыков заполнил их до краев, подает девушкам.
   - Нет, я не буду, - говорит одна, отказалась и вторая. Гена их уговаривает.
   - Вань, ты что молчишь? Пусть выпьют?
   - Что они, дуры что ли, по стакану налил. Это ж, милый мой, - перцовка!
   - Да? - удивился друг. - А я не знал. И правда, перец нарисован, а что это такое?
   - Настойка от простуды.
   - Лекарство что ли такое?
   - Перец на водке настоен, дуреха!
   - А я откуда знал? Ты сказал красненькую. Этикетка красная, я и показал на нее продавщице.
   - Отлей, по полстакану нам с тобой хватит, нам же в часть вечером.
   Девушки жевали пряники на сухую.
   - Хоть бы лимонаду взял. А это домой возьмем, ток этикетку сорви, напишем "проявитель" - и в тумбочку.
   Рыков кроме бражки и в рот-то другого не брал, понятия не имел в винах, водках, настойках, ликерах. Опозорился. Потом опять лепетал со своей дылдой.
   Расстался у трамвая без оглядки.
   В январе 1956 г. решение правительства о сокращении срока службы в авиации с пяти лет до трех. А Рыков уже три с половиной отмахал. Конец службы. В их часть приехали вербовщики для работы на авиазаводах Златоуста. Кто согласен - сразу же демобилизация, другим - замену ждать.
   Рыков загорелся желанием в цех фюзеляжей. Новая работа, новая жизнь, другая судьба. Написал домой, за советом. Отец прислал такое, что желание пропало: "Выкормили тебя, гада, выучили. Из последних сил выбивались, а ты хвост, х... показал? Стариков под халупой похоронить хочешь?!"
   Демобилизовался, вернулся домой. Конец карьере.
  
  
  

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

Гражданка.

   Старый старится - молодой растет, смена поколений. Посмотрим, чем будет жить новое поколение Тюриной Дарьи, до конца её жизни.
   Геннадий был при деньгах. Приобретает подарки. Девчатам: Вале, Наде, он с ней переписывался, что-нибудь девичье, духи, наверное. Какие? Прошелся глазами по флаконам - никакого понятия. Взял два больших флакона. Знает где, какая рыба водится. А духи ....
   В Астрахани снова с Валентины начал свой тур встреч. С ним гитара, фотоаппарат. Надежда уже перешла на другую квартиру. Коммунистическая, 25. Валя быстро сбегала за ней. Ну, она дозревает уже. Лицо округлилось, кудряшки из-под платка, чёрные. Вручает подарки. Валюхе "Красная Москва", Надюшке "Шипр". Одна возрадовалась, другая скисла.
   - Надя, так не пойдет, - предлагает Валентина, - давай поменяемся.
   - Да ладно..., что уж там.
   - А в чём дело? - недоумевает жених.
   - "Шипр" - мужской одеколон, после бритья. Ты что, после бритья не одеколонился что ли?
   - Смыл лицо и ладно. Разве? Вот так недотёпа! А мне зеленый флакон больше понравился, настоенный на душистых травах!
   Настроение Надюшкино испорчено. Посидела немного в семейной компании и ушла. Генка её и не проводил.
   - Папа в городе, в Александровской.
   - Что с ним?
   - Язва желудка и двенадцатиперстной кишки.
   - Это серьезно.
   - Очень. Предлагают операцию. Сходим?
   - Разумеется. Гостинец купить, ты уж сама...
   Отец прослезился: тощее скуластое лицо, морщины в небритой седине, бледный, худой.
   - Операцию предлагают. Но я... я не знаю, боюсь, Не с моей комплекцией. Там посоветуйся с матерью, делать, не делать?
   Мать рада встречи с сыном. Нэлка повисла на шее. Подросла, в школу ходит. Ласковая девчушка, мордастенькая, густой русый волос с лёгкой волной. Красавица будет!
   - Давай, сынок, съездим к отцу. Хоть дух поддержим.
   - Мне на учёт нужно встать.
   - Потом, успеешь. Я хочу с тобой... чтоб ты в форме был. Пусть люди на нас посмотрят.
   - А дома кто?
   - Как хто? Нэлька, чай. Она у нас молодец, да, Нэля?
   - Справлюсь, сама. Подумаешь... подогреть...
   Побывали снова у отца. Плачет, боится операции.
  
   - Вот что. Никаких операций. Как только баркасы пойдут, мы тебя домой заберём. Я сама буду лечить. Куришь ведь?
   - Да, так, едят ево мухи...
   - Или бросай, или оставайся на операцию. Вот так.
   - Чижало...
   Мать с сыном идут по улице Кирова, поглазеть, да зембель новый купить. Ночевать у Вали решили. В воздухе сырость, легкий туман, слякоть под ногами, снег вылетает из-под ног.
   Кто-то Дарье, сзади, закрыл глаза
   - Валя? Нина Матвеева?
   - Не догадаешься....
   Николаевна резко развернулась.
   - Баааа, Ксеня! Кысенюшкаааа, - обнимаются, целуются слёзно. - Ген, тётя Ксеня, Боброва.
   - Да уж вижу, здравствуйте, тётя Ксеня
   - Генка! Бааа,и правда ты! Бааа, вырос-то!
   -Вы куда!?
   - Да вот...
   - Поедем к нам, - хватает обеих за рукава и тащит с собой.
   - Да ты что, Ксеня, мы из больницы, к Вале...
   - К какой Вале? Вашей што ли? Где она? Учится?
   - В медучилище...
   - Да? И моя там, Нэлка, а она мне не говорит.
   - Позрослели, не узнаешь, пожалуй... А вы где сичас живёте?
   - Да на первом Кирпичном. Идёмте скорее, сейчас автобус наш будеть. Ну пошли...
   - Я уж и не знаю, - смотрит на сына.
   - Гена, поедем, вот девчонки мои обрадуются! Федя если узнает, что я вас видала и не притащила - убьёт. Ей бо! Поехали..., без разговору.
   Затащила Боброва их в свой автобус. Две встретившиеся женщины сидят и лопочут без умолка, Геннадий стоит, держась руками в перчатках из верблюжьей шерсти за поручень. Он в шинели ладной, погоны голубые, рядового. Ехали долго, с воем коробки передач.
   Квартира Бобровых в центре рабочего поселка, в низком бараке на две квартиры. Отличная остеклённая веранда с плетями цветочной растительности. Быстро, с разговором открыты замки, и Рыковы в просторной прихожке. Здесь и кухня, и столовая, и прихожая.
   - Раздевайтесь, вон вешалка, я сейчас подогрею, - суетится хозяйка дома. - Ген, о какой у тебя костюм, дигональ?
   - Форма. Получше диагонали. По заказу сшит. Габардин.
   - Садись, что стоишь? Ещё хочешь подрасти?
   Маненько бы надо. Хоть на вершок..., - сетует мать, умиленно глядя на сына.
   - Вот девчонки мои обрадуются! Да вон они, идут.
   В сером сумраке показались две девушки. Тенью, с шумом вошли в коридор. Ввалились в прихожку.
   -Здрасте! - сказали в разнобой, щурят глаза в потёмках, при не включеном освещении, на незнакомых.
   Рыковы молчат. Мать их рот приоткрыла. Сверлит дочерей глазами. Тоже молчит. Девчонки, не спеша, раздеваются, обувь тулят к порогу. Идут мимо Рыковы,. неспеша. Глаза в пол. Уже проходят.
   - Эй! Вы что уж! Своих не узнаете? - окликнула их мать.
   Встали, хлопают ресницами. Вместе взвизгнули, набросились тигрицами на Генку. Сгребли его, втолкали в зал, завалили на диван и пошли мутузить. Он хохочет басом, а они визжат.
   - Уйди, салага, мой он! - отталкивает Нэлка Валентину.
   - Идешь ты... у тебя есть...
   Генка, красный от возбуждения, обляпан губной помадой.
   - А помнишь, как мы купались без штанов? Валька на сучке юбкой повисла, хотела гнездо каржиное почикать, помнишь?
   - Ген, Ген, Ген..., помнишь, как Валька ваша солодский корень проглотила, мать потом его из ее задницы тянула?!
   - Ген - хренки-то?!
   - Помню, как мать ваша уток стреляла.
   - Ой. Гена! Ты ли это, ей богу, не верится.
   - Я тоже смотрю на вас..., сиськастые.
   - Ух ты... я тебя сейчас ими защекотаю...
   Конечно, девчонки не те детишки. Время своё дело сделало: хлеб выкормил, вода отмыла!
   Нэлка, в её честь Генка имя племяшке своей дал, сформировавшаяся девушка. Брови черные, ресницы мягкие, взгляд тоже - хомячок. Кожа лица, тела смуглая, глубокая ямочка вниз от носа. На кончике носа вмятина. Губы короткие, пухлые, только для поцелуев.
   - Нель, красивая ты какая, дай я тебя поцелую.
   - Давай, давай, на...- сузила губы, тянется к Генкиным.
   - Ммчмо.
   - Тю, как неумело. Смотри, как надо...,- впилась в Генкины губы.
   Он коленями сучит, обмяк...
   - Уйди, Нэлка, что ли, дай я.
   - Эй, братия! Отец пришел, ужинать будем.
   - Мам, Нэлка целует, а мне не дает.
   - Эт кого, в душу вашу мать, а? - входит Федор со своей палочкой, волос кучерявый приглаживает ладонью, пальцами. - Ну, ерой, ерой! Иди-ка сюда, стервец, я те щас вот этой.... - обнял Генку. - Ты, што ль? - меряет взглядом снизу доверху. - А ну кыш отсюда. За стол... Быстроооо, - гонит девчёнок.
   Валентина ростом догнала Нэлку. Точеная фигурка, лицо красивое, но еще "зеленое", светло-голубые глаза на смуглом лице, неестественное сочетание. Русый волос. Глаза ласкающие. У Нэлки фигура непропрорциональная, коротконогая, ноги воткнуты асмиметрично туловища, к заду.
   Стол хорошо набран. Душистая баранина с картофельным пюре. В центре "московская" водка. Рыков непьющий. Пригубил рюмашку и окосел.
   - Теть Даш, хочу с вами породниться. Любую отдам, на выбор. Девки, как вы?
   - Да-а-а! - кричат с картофельным пюре во рту.
   - Ты чиво, - зеленая еще! - возражает Валюшке.
   - Зато он будет у меня первый!
   - Подрастешь, - парирует Ксения.
   - Я здесь главным механиком. Выучу, специальность мастера дам. Квартиру выхлопочу. Все будет во! Оставайся, Ген!
   - Нам щас нельзя. Отец... не знаю как с ним.
   - Да, хороший он мужик. Жаль будет, если не выдержит... Привет ему от меня большой. Сходить к нему нужно.
   Нэлка моргает Генке, в сторону зала. Валентина поняла, улыбнулась. Встали вместе, Генку за руку увели.
   - А помнишь, как Толька Симку водой в постели окатил?
   - Какую Симку?
   - Сестру нашу двоюродную.
   - Иринка?
   - Это ты ее так звал. Серафима она. Валь, сбегай за ними.
   - У-у..., - ушла.
   С разговором Нэлка нет-нет, да приложится к Генке губами. Но это так, по-дружески, без умысла, со скуки.
   Пришла Симка с Толяном. Ну, это огромная дивчина, тоже смуглянка, моргослепая. Толя, вон какой долговязый, светло-русый волос, носастенький, с нешироким лицом. Он сразу узнал Геннадия, а Симка толкнула Рыкова в плечо:
   - Здоров! - села рядом на диван. - Что звали-то? - говорит резко, отрывисто.
   - Разуй глаза-то! С кем сидишь?!
   Сима часто моргает глазами, всматривается в Генкино лицо. Девчонки, Толя застыли в улыбках.
   - Ба-а-а, неужто Рыков? Гена, ты? Ой, - поворачивается резко, обнимает, руку, пожимая, трясет с большой амплитудой. - Вот ты мне где попался, лекарь хренов..., - обнимает. - А я думала, сослепу-то, Колька Смешов, похож. Хахаль Нэлкин.
   - Я его уже отшила.
   - Меняешь их, как собака блох.
   - А что, мне стоит пальцем поманить...
   - Смазливая, чёрт..., - соглашается Толя.

* * *

   Рыковы встретили в городе знакомых. Им сказали, что у пристани 2/3 володарские баркасы. "Стерегущий" там, "Иртыш" и РБТ. Пробились в город порожнём, лед бьют. Завтра утром вроде бы уходят.
   Рыбозавода Бузан уже не существует. Все его оборудованиеэ, флот переданы на рыбокомбинат им. Володарского. Та же участь постигла и рыбозавод им. Самойлова. Увеличились мощности комбината, а уловы рыбные сократились.
   Мать Генкина уехала домой, а Генке поручила разыскать баркасы и с ними привезти отца. Разыскал оперативно. Капитаны рады Генке, он им. Берут и помогут переправить Семёна Федоровича. Забрал он его из больницы под расписку, привез домой. Ослаб Рыков совсем. Дарья назначила ему свой курс лечения: утром, натощак, - яйцо сырое и стакан сахарного раствора. Так четыре раза в день - масло сливочное, куриный бульон. Куры были свои. Ушицы наваристой и ничего, что могло бы засорить желудок. За две недели диеты Рыков порозовел. Выходит на уличную скамейку, во дворе ловит прохожих: "дай курнуть". Еще через неделю закрыл больничный лист, вышел на работу. Заездом в город, проверился на рентгене - ничего нет, только маленькие рубцы. Рыков похвастался лечащему врачу "своей бабой". Тому не понравилось бахвальство знахаркой, предложил повторить снимок. Рыков понял, что дело принимает невыгодный оборот - и слинял.
   Геннадий после долгих раздумий, прикидок решил, что ему нужно учиться в общеобразовательной школе, по вечерам, и работать. Такие условия он может получить только в городе. Был в аэропорту, предложил свои армейские знания, но... Берут с удовольствием, с перспективой на флот с реактивными двигателями, а пока механиком на ПО-2. Оклад 450 р. Он в армии получал 300. Общежития нет. Пока мотался по предприятиям - заболел. Остановился у Валентины. Поднялась температура, вызвали "скорую", но она не пришла - нет у больного городской прописки. Хозяйка квартиры открыто выражает свое негодование: "Наградит еще гриппом и меня..." Деньжата у Рыкова закончились, и содержать его здесь никто не собирался. Лечить тоже. К Бобровым? На коленях? Хорошие они люди, что и говорить. Но это - ходить на коротком поводке. Девчонки голову вскружат, и тогда - прощай, учёба. Ему импонирует технический институт. Выхода нет. Идет на компромисс. Едет в Володарский, в ОК. Здесь его многие судовики знают, дают устную рекомендацию. Рыкова-младшего приняли мотористом баркаса "Малёк" с четырнадцати сильным одноцилиндровым мотором. В помощники ему дали демобилизованного парня Анатолия Чернова. Баркас только с ремонта. Машинное отделение закопченное, обляпано нефтью. На сланях скользко. Ступицы коленвала греются в баббите. Тряпку на них, воду из чайника - и постоянная прокачка нефти, вместо масла. Капитан - Борис Кадралиев. Он взглянул в дымное отделение, дал команду:
   - Уходим.
   - Куда?
   - На тоню "Свободная". С неводом будем работать.
   - Это та, что в Нововасильевом?
   - Она самая.
   - Погонять бы надо вхолостую.
   - Люди там без дела. Нас ждут.
   - Ну что, Толя, поехали?
   - Смотри сам, - пожимает плечами, с рыжеватым лицом, широколицый, коренастый помощник.
   - Я буду прокачивать или воду лить?
   - Боря, в Бузан зайдем? - кричит Геннадий, перекрывая шум мотора.
   - Зайдем, к тебе, и в Барановку - ко мне.
   Мать была шокирована, увидев сына. Баркас у их берега, он в лыжном светло-коричневом костюме. Армейская покупка. На нем масляные пятна.
   - Ты как тута оказался?
   - Мам, ничего в городе у меня не получилось, потом расскажу. Я на минутку... Я есть хочу.
   - Вот так вот... И этот "на минутку". Отец-то увидит, обомлеет.
   Вперемежку с едой, сын обрисовал всю картину безысходности:
   - Берут слесарем - четыреста пятьдесят оклад и без общежития. Дом-то ломать нужно.
   "Кандалакша" встретилась на пути. Кадралиев дал сигнал "стоп ход", развернул "Малёк" на течение, пристроился к борту. Рыков буксирует рыбницы и прорези с рыбой.
   Гена, улыбаясь, с ветошью в руке, вышел к отцу. Тот побледнел, затрясся в обиде:
   - Все? Наигрался хрен на скрипке? Помощником?!
   - Мотористом.
   - Какой из тебя моторист, сопляк! Ни уха, ни рыла, а туда же! Бросай чалку, Борис, пошли отсюда...
   Гена пошел в машинное отделение побитой собакой.
   - Что это он так тебя? Не видал я его таким злым. Никогда, - интересуется капитан.
   - А-а... У тебя краска есть? Голубую нужно. В машинном покрасить.
   - ? "Малек"? В машину краску?
   - Мы с Толей мылом стены драим. Не поймешь, какая краска была. Сажа одна.
   - Ну, давай... а чё. Найду я вам краску. Вот придём на место... Саша Павлов ждет нас. Он у меня помощником будет. Хороший парень.
   Мотористы драят все подряд. Краску дерут, по глушителю стучат - шматья старой побелки отбивают. Саша Павлов тоже надстройку с мылом моет. Красит белилами надстройку с голубизной, оснастку разным колером. А тут и Первое мая подошло. На рубке портрет Ленина. С мачты к корме разноцветные флажки. Над каютами новые тенты с вырезами по периметру, обшитые красной материей. Не баркас, а мечта. Рыков и Чернов в белых майках работают. Саша, рыжий здоровяк с маленькими голубыми глазками, без улыбки не ходит.
   В районной газете заметка с похвалой молодым кадрам. Работа их четкая, безотказная. Едят в общем баркасном котле. Еда их незамысловатая: рыба, хлеб, чай с сахаром. Вот так все три путины Рыков-младший и отмолотил. Вроде бы заработки неплохие, а ни денег, ни питания хорошего, ни одежды справной. Правда, мать сшила сыну костюм из светло-серой, хорошей ткани, с темными продольными полосками. На белой косоворотке Нэля Боброва вышила крестом стоячий ворот и широкий галун, как у украинцев. Оденется в него Гена и себя не узнает, стесняется своего вида.
   Нэла Боброва по распределению оказалась в Калиновке. Часто гостила у Рыковых. Валя Рыкова распределена в Ново-Красное.
   Собрались как-то на пасху у Рыковых. Мать пирогов напекла. Валюшка Боброва приехала. Полна кривая землянка молодого "цвета". Мать сияет лицом, торопится в делах. Нэлка с Валей Рыковой у зеркала топчутся, шепчутся. Валюха Боброва в Генкиной ушанке: то за водой шустро сбегает, то посудой гремит или помои на зады оттащит. Боевая, непоседа. Генку, мать его глазами ласкает. Стеснительная, щеками рдеет. Нэлка, когда еще училась, Генке письма писала. Он изредка отвечал.
   К вечеру Валюшка Боброва попросила Гену проводить её на пароход , в Марфино. Он вечером в город уходит. Согласился с радостью. Валюха в пути держала Генку под руку. Щебетала без умолку, прижмется иногда плотно. У Генки бок от этого воспламеняется. Простились ласково. А вскоре Рыков получил письмо от неё. Такое трогательное... Глубоко вздыхает, читая. Ответ соответствующий дал, да Нэлка его перехватила. Что было!!
   Вскружат они ему голову, ой вскружат.
   "Все, - решает Рыков, - ухожу с Гослова. Учиться мне нужно, нечего время тянуть".
   Подает заявление на расчет, а его не отпускают. Обещают послать учиться на механика до 300 л.с., школу вечернюю. Какая школа, когда плавает от ледостава до ледостава?
   Середина лета 1957 года. Половодье. В понизовье нашествие водяных крыс. Открыт прием пушнины. Массовый убой, повсеместный, дает населению хорошие деньги. За месяц по полторы тысячи умудряются замолотить. Генка уволен. Подался в крысоловы. Набьет с полсотни и более за день - шкуры дерет за домом во дворе. А тут Ксения Боброва нагрянула. Увидала Генку за таким занятием, её стошнило. Потеряла к нему интерес, подействовала на своих девчонок. По крайней мере, Генка так подумал.
   Нина - письмо за письмом. Просит брата ехать к ней в Ганюшкино. Она уж там. А мать просит к Жене на Ставрополье с Нэлкой съездить. Отец узнал о её намерениях - развоевался. Да так, что сердце Дарьи не выдержало. Грохнулась в сенцах, в приступе. Генка не понял, что там произошло. Отец входит из сенцев:
   - Иди, мать твою, мать там валяется, твоя.
   Сын бросился в сенцы, тяжело поднял потерявшую сознание мать, приволок на кровать. Кинулся к посуднику, судорожно перебирает пузырьки с лекарствами. Нашел нашатырный спирт - и к носу матери. Нужно бы ватку смочить, а он пальцем горловину зажал. Палец в шоке трясется, и струйка спирта пролилась в нос. Мать очнулась, стонет тихо:
   - Что же ты, сынок, наделал, сжег мне все внутри!
   - Мам, я... я... не хотел, так получилось. Что тебе, какое лекарство?
   - Дай корвалолу или валерьянки...ух...горит в носу...
   Отходил Генка мать. Отец из передней комнаты и не выглянул.
   - Эх..., стонет тихо, - какое же сердце у него, железное, что ли? Поезжай, сынок, не слущайся... поезжай... с богом.
   - Еду, мама, завтра же. - Говорит громко, чтобы отец слышал. Тот молчит.

* * *

   Пылит ГАЗон от Георгиевска в Воронцово-Александровское. Куда ни взглянешь - хлеба. По другим, грунтовым дорогам снуют машины. За ними, на километры, пыль упавшим облаком. Рыков задыхается пылью, Нэлка глазенки трет, под глазами, на веках, грязные потёки, а на Генке сорочка беленькая, брюки костюмные. Едут в кузове. Нашли нужный дом - землянка саманная, длинная, выбеленная. Соседи сбегали за Женей. Вот и она, коротышка. Семенит маминой походкой.
   - Нэля, беги к маме навстрецу.
   - Ну, ... не хочу.
   - Разве можно так. Смотри, она как соскучилась по тебе. Видишь - и смеется, и плачет. Бежим вместе.
   Пошли быстрым шагом.
   Женя ревела горькими слезами. Постарела, осунулись скулы, губы зубами выпираются. Зубы растеряны, морщинистая. Хватила, видимо, лиха.
   - Ох же та вы мои миленькие, донюшка моя, риднэнька... Та як же я по тэбе скучала. Та скилько же ночив проплакувала...
   Генка слезы смахнул. Нэлка в объятиях ломается, не хочет поцелуев.
   - Та що ж ты така нэлюдимка? А сичас Валэчка моя с садику прийдэ, она ще така маленька. Доничка моя, риднэнька. Геннадия укранизация сестры не понравилась. Блефует.
   - А где же Виктор?
   - А..., - махнула рукой, - та вин же арестован. Суд на завтра назначен. Баранов чужих увел, а теперича куковать.
   - У тебя, смотрю, акцент украинский.
   - То же туточка одни хохлы. Скилько уж лит я издеся.
   В доме у Жени чистенько, уютно. Все аккуратно, с душой сделано.
   - Как живете с ним?
   - Да как? По-разному. Напьется, так до мэнэ в драку лизэ. У меня вин, под подушкою топор усегда лежить. Не пьет - дак золото, а выпьет - зверюга. Не дерэтся, кулаками маше. Кто его знае - шибанеть разок, ручищи дак вона каке. А так-то добытлив вин. В клубе работаю, оттого сдохли бы, да вин усэ до дому прэть. Нийчого, живемо. А коль посадють. Так тоды не знаю что... Хлебушко сама пеку, виш како пышно.
   Хлеб, действительно - сядь на него, встань и он снова выправится.
   Валюшка её пришла. Обличье Женино, тельцем с Нэлкой схожи. Сзади посмотришь на них - будто двойняшки, даже цветом волос. Глаза казахские. Нос приплюснут. Девочка ласковая. Тут же к дяде на колени забралась, пуговицу на кармашке вокруг пальца крутит. В лицо заглянет, щекой прижмется. Дитё оно и есть дитё, от кого бы, от какой национальности не родилось.
   Съездили на суд. Три года Нурмашеву отписали. Ревела Женя в кулуаре. Сразу почему-то не посадили. Отсрочку дали. Продолжил чабанить. Поговорили дома, а было о чем.
   На третий день Гена домой отъезжает. Нэлку Жене, на время, погостить оставляет, а она в рев. Вцепилась в ременный пояс дяди - и ничем не оторвешь. Кое-как уговорили. Надо же как-то ей мать прочувствовать. Уехал без Нэлки. Сожалел очень, но нужно.
   Дня через три явился в дом Рыковых Нурмашев вместе с Нэлкой. Отец уж пенсионер. Ушел куда-то из дома. Видимо, у Дмитрия Васильевича Павлова был. Теща окуней нажарила, бражки зятю налила. А он скромничает. Выпил стакан, отогнув-оттопырив мизинец, и больше не стал.
   - Что-то быстро вы её...?
   - Та ж развоевалась она там, каже - домой хочу и ничого знать и понимать не желает.
   Часа в три пополудни ушел домой к своим, в Барановку.
   Отец вернулся домой молча. Поел и с палочкой, хоть и не хромал, для солидности, видимо, вышел за калитку на свою скамейку.
   Геннадий собирается в Ганюшкино. Там МТС, вечерняя школа, райцентр. В последний раз сходил в кино в умирающий Бузан. Видел Валентину Рябко. Она стала более женственной, солиднее с немеркнущей красотой. Перекинутся с Генкой извиняющимся взглядом - и все на том. Её мальчика Геннадий не видел. При встрече с ней... - первая любовь, краснел лицом. Брось ей Генка спасительную чалку - не покаялся бы. Она остается порядочной женщиной с улыбочкой на губах и умным взглядом. Не измени ему она - все было бы по-другому. Не стал бы он мыкаться в поисках счастья. Так же бы пошел на баркас, построил домину и жил счастливой семьёй. Сломано все. В душу плюнуто. Унижен. На встречу не пошел. Вышла замуж вторично, за хорошего молодого вдовца, тоже с ребенком. Генка был рад, что попала она к хорошему человеку. Ему было бы жаль, если бы с ней плохо поступили. Настигла и ее беда. Сделала неофициальный аборт. Как следствие - заражение, смерть. Известие это шокировало Рыкова до глубины души. Знал бы он ее участь, перешагнул бы через гордыню. Такой молодой она и живет в его памяти.
  

Ганюшкино

   Маршрутные автобусы в Ганюшкино не ходят. Все дороги преодо­леваются пешком, да на попутных ГАЗонах. От Чертомбая, куда ходит пароход из Астрахани, до Ганюшкино 90 километров. Сиди и жди.
   Доехал, разыскал сестру. Она рада брату до слез. Алексей её, Федотов, расцеловал Генку слюнявыми губами. Встретил ласково. Сын, Юрик ихний вовсю лопочет, носится по двору. Мордастенькая Танюшка - еще несмыаленыш. В зубках щербинка. Улыб­нется - в щеках гармошка. Алексей в типографии машинистом, а Нина в больнице районной - медсестра. В МТС Рыкова приняли с охотой, слесарем.
   - Трактор знаешь? - спрашивает мастер гаража.
   - Относительно.
   - Будешь знать, как свою руку. Иди сюда,- ведет на центр механической мас­терской. Вот пустое место. Здесь должен стоять тобой собранный трактор. Все, что тебе нужно - я тебе дам. Что не знаешь - к любому трактористу, и получишь искомое. Пойдем, покажу раму, а уж там сам... Понял ли? - Как не понять. Ну, а, - Генка шелестит пальцами.
   - Если на заработки приехал - адрес не тот. Жирный тоже не будешь, но живым будешь - гарантирую. Все так живут. Люди у нас в основном казахи, отлич­ные, вот такие.- Показывает большой палец. Женат?
   - Нет.
   - Нет проблем. - Хочешь казашку вот такую симпатягу!? Познакомлю, сделаю.
   - Сам найду..., - помолчал. - Кому нужен - сами найдут.
   Пошел в вечернюю школу в восьмой класс. В свободное время в клуб не ходил, не знал, где двери. Обвивал потолок фанерой в доме у Нины, где и жил. Шпак­левал, зачищал, красил белилами. Один, без помощников. Подставит в нужном месте опоры и прибивает на рейки фанеру. И рейки сам ставил. Все хорошо до зимы было.
   Надрался Алеша до поросячьего визга, приревновал к сестре и выдворил Генку из дома. Пришел он поздним вечером в чайную, заказал ужин и стакан водки. Хлобыснул его, а хмели-то не почувствовал. Возбужденные нер­вы лишь чуть успокоились. Куда идти? Где ночь переждать? Саша Полупанов, одноклассник Рыкова, показался в дверях, ищет глазами энакомых. Увидел Генку, идет к нему с улыбочкой.
   - Привет! Ты разве в школу не идешь? А чё ты здесь? Я тебя никогда в чайной не видел. Я забегаю на кружку пива...
   - Санек, у меня такое дело..., - рассказал.
   - Он дуу-рак! Еще долго жил ты у них. Она замечательная женщина, вот всег­да таким, то дуры, то дураки попадаются. Пошли со мной. У нас будешь жить. Я один со своими стариками, да кот лохматый. Скукота, ха... Мы с тобой и уроки вместе делать будем. Вставай, вставай.
   Старики действительно добрые. Бабуля крупная, полнотелая женщина с хитринкой в глазах. Дедок вроде Генкиного отца, но тихий..., - и голосом, и характером, работает в связи, мотор-генератор гоняет, а Саша монтером связи,
   - Мама, бать, я вот вам жильца привел. Он со мной учится, и жить с намибудет. Как вы?
   - Я чё, как матъ, хе.
   - Я уж и не знаю... Жить-то, конечно, куда же чолэка денешь, а вот квартерные... ни знай.
   - Ну, мать, как все.
   - Вон, у моей знакомой женщина живет, дык она триста рублей плотит. Эт со столом, с баней, с постирушкой. Считай, на всем готовом. Я низнай... как ты.
   - Баба Шура, я обеими руками голосую ЗА.
   - Ну тогда... щас ужинать будем. У нас все просто, разносолов не­ту.
   - Я не из разборчивых. Вы живы, и я жить буду. Так?
   - Ну тада... Что не раздеваешься? Проходи в переднюю.
   У Полупановых тоже землянка и тоже с глиняной крышей, но хоть ровно стоит, придавить не угрожает.
   Собрал Рыков трактор. С помощью спецов завел, обкатал. Сам вывел из цеха. Кабина ДТ=54 не кабина штурмана на ИЛ=28, но трактор послушен. Хорошая реак­ция на "овёс". В комсомолии активен. Избрали - назначили территориальным пионервожатым. Это сделано умно. Дети, особенно сорванцы, шкодят, не знают в степных условиях, куда себя приложить. Рыков устраивает им игры, водит в мастерскую, технику пацаны любят и все такие "знатоки". Спорят, дока­зывают, учатся слесарному ремеслу. Оно и для дома дело нужное. С инструментом тоже нужно уметь обращаться. У Генки никогда своего инструмен­та дома не было, потому он любил и новый напильник, и молоток с лакиро­ванной ручкой. Вспомнил инструмент своего самолёта! Успевал при этом уроки де­лать. Спрашивали его каждый день. Из восемнадцати поступивших в восьмой класс осталось пятеро: две казашки, ни слова по-русски, да Саня с Генкой. Еще девчушка русская. Она ходила ради общения с Саней. На ней он потом и женился. Она тупица, ее и не спрашивали. Выводили тройки, символичес­кие, ради количества, посещаемости. За дурыманов - отдувались двое.
   - Ну, кто первый к доске?
   - Какая разница, иди, Саня, потом я. Восьмилетку Рыков закончил почти, опять почти, на пятерки. Химия в его голову не лезет. К следующей осени девятый класс не набирается. Казахские да, но русского нет. И снова Рыков поднимает паруса. Вынесли они его Норд-Вестом в Астрахань. Тем временем Валентина Рыкова вышла замуж в Ново-Красном за местного рыбака, а потом тракториста, цыганского обличья, Виталия Ермолаева.
   Нина сожалела об уходе Геннадия. Уговаривала она и Алексей, вернуться к ним на жилье, но...

Астрахань

   Со скандалами, через прокуратуру, с сожалением отпустили Рыкова, рас­считали. Не хотели отпускать, потому и шли на храп. Мол, целину покидаешь, государство в вас деньги вбухало, а вы тёку...
   Снова поиски работы, общежития и рядом школы. К старикам Рыков часто ездиет, помогает, скудным заработком делился. Они верили в сына, ждали, когда на ноги встанет, терпели. Нэлка так и живёт у них. Удочерил ее деда по совету бабушки. Семеновна она теперь. Истинное отчество знала только мать.
   Геннадий остановил свой выбор на заводе по судоремонту им. Х годовщины Октябрьской революции. Проще - на Десятку.
   - Слесари нам не нужны, - говорит начальник отдела кадров Блинов. - Котельщиком пойдешь?
   -А что это такое?
   -Выйди в коридор, там парни в брезентухе толкутся. Спроси их. Задай им этот вопрос.
   Вышел. В узком коридоре рослые парни в робах.
   - Ребятки, что за специальность такая - котельщик?
   - Нормальная специальность, ремонт корпусных конструкций, раскрой листовой стали, подгонка, газорезка, электроприхватка и все такое.
   - Если кто зарабатывает хорошо, так это мы. По тыще, тыще двести и полторы. А че?
   - Да вот ... предлагают...
   - Иди. Общага хорошая.
   - Вечёрка есть?
   - Нештяк. Не бойсь.
   Пошел в кадры.
   - Согласен.
   - Ну, тогда я тебя вторым разрядом.
   - Я и на первый согласен.
   - Нет. Так нельзя. Ты не пацан, слесарь к тому же.
   - Ну, спасибо,- взял направление в корпусный цех.
   Завод Рыкову показался огромным. Неоглядная территория, цеха громадины, люд рабочий, как муравьи. Стук, грохот, визг токарных станков.
   - Посторонись! Посторонись!- выезжает автокарщик из ворот медницкого цеха.
   Кузница ухает молотом, земля отдается на ноги в резонансе удара.
   "Здесь трудится рабочий класс. Его величество! Кто они?" - думает Рыков.
   Он наслышан о городе и его жителях из сельских баек. Такие страсти рассказывали, что жуть берет. Во время голода военных лет ели и людей. Котлеты про­давали из человеческого мяса, ногти попадались, когда жуешь. Здесь и банда орудовала "Черная кошка". А в революцию что делалось! Стоит ли влазить в это общество, вон они какие хмурые ходят, как из Горьковской "Матери".
   Вошел в сумрачный корпусный цех. Коптят нагревальные печи, кузнечного типа, хаос конструкций, говор людской гулко отзывается в здании с высоким арочным перекрытием. Нашел конторку на втором этаже бытовой и административной части, начальника цеха. Отдал направление высокому мужчине с контрастными чертами лица. Ему за сорок, инженер.
   - Демобилизован?
   - Давно.
   - По тебе не видно, чтобы "давно". Второй разряд? Ха. У нас ФЗОшники выходят с третьим.
   - Я просил, согласен на первый.
   - Милый мой, они пацаны, заработок на сластях проедают, им еще в армию идти. А тебе обжиться нужно, жить на что-то. Так? И что ты получишь на первый? Рублей четыреста? Какая специальность была?
   - Мотористом на баркасах работал, слесарем в МТСе, учился и служил авиамехаником, на реактивных бомбардировщиках.
   - Масло в голове есть, а ты "на первый согласен", вот чудак-человек. Беру я тебя третьим, иди в кадры.
   Окрылил начальник цеха В.Н. Воронин Рыкова, бегом бежит.
   - Ну. третий, так третий, оно конечно. Вот тебе направление - на медкомиссию. Пройдешь - общежитие и все такое...
   - Одним днем, тем более, что он заканчивается, я, пожалуй, медкомиссию не
   пройду. Мне жить негде. Прошлую ночь в парке речного вокзала на скамейке...
   - Да? Тогда, - пишет записку, - пройди санобработку - и к коменданту общежи­тия. Оно на берегу Воложка, спросишь, покажут.
   Это уже что-то.
   Банная медичка полезла в Генкину шевелюру и тщательно перебирает волосенки. Обнаружила вошь, показала Рыкову. У него зарделось лицо, уши стали малиновыми. В общежитие пришел лысым. Комендант отвела комнату, ключ вставила в ее двери и ушла. Скоро придут еще три сожителя, из громыхающего "котла'' завода. Кто они? Как начать знакомство? Примут за освободившегося тюремщика. Может начнут " выяснять" совместимость. Через часок заявятся. Не вынес ожидания, ушел побродить.
   Ничего особенного в рабочем городке. С десяток домов довоенной постройки, добротных, двухэтажных. Длинные многосемейные бараки, посеревшие от старости. Корпуса мореходной иколы. Ниже их, по Воложке, толпа народа, нагромождение старых судов на берегу. Что-то там произошло? Пошел посмотреть. В воде работают водолазы, плавкран сюда же притащили с паровым дви­гателем. Военные офицеры - авиаторы.
   - Что случилось?- спросил Рыков.
   - Два МИГа на взлете с аэродрома столкнулись, чебурахнулись, вот. Мы видали, как они шмякнулись друг о друга - и бэмс! Щас их вытащат.
   Жаль парней. Молодые, видимо, летуны, а скорость не привычная. Вот уже и заводские рабочие появились, шабаш, видимо. Гена пошел в общежитие, а ноги туда не хотят. Выхода нет, и их хозяин, не спеша, переставляет, идёт.
   Комната на втором этаже, в левом крыле. На распахнутую дверь оглянулись три парня: худосочный, с нежной кожей лица, казах. Жесткие, черные волосы смещены, приплюснуты вправо ото лба. Второй: широколицый, гу­бастый, нос "лопатой приплюснут", чернявый, глаза контрастные. Третий: долговязик, симпатичный носатик.
   - Сожитель, что ли? - улыбается второй. - Давай знакомиться. Я - Димка Смирнов, тот - долговязый черт - Витя Лебедев, а этот - Митя, Митюнчик наш.
   Все трое улыбаются, здороваются.
   - Ну, а я..., - Гена рассказал вкратце о себе. - А почему тебя зовут Митя? Ты же казах?
   -Муслим я, Тургаев. А они меня Митей кроют. Я из детдома, ФЗО закончил, слесарю в механическом.
   -Родные есть?
   Сестра тоже со мной, в детдоме была, но сейчас замужем, в Володаровке живет, не в самой, а за рекой.
   - А мы с Виктором из Травино, тоже "бурсу" закончили, котельщики.
   - Вот и я в котельщики подался.
   - А чё,- ничё. Работа интересная.
   - В вечёрку ходите?
   - Митя в восьмой ходит, Виктор в Речном училище, а я баклуши бью...
   - Баб охмуряет.
   - Почему не учишься?
   - Мне нужно в первый класс, а его нет
   .- Как это в первый?
   - Да он ни одной буквы не знает.
   - Ох, ты, Дима, а как же "Бурса"?
   - Да так вот... Митя, ну ты чё муму е...., жрать чё будем? Думаешь чё-нибудь? Дуй на базар! Мы тут сами варим, вечером ток. Атак в столовой.
   - Меня примете в свое столование?
   - А чё..., какие разговоры. Мы по полсотни складываемся на неделю. У тя чё есть, кидай тридцатник.
   - Мне стыдно, ребятки, признаться, но сейчас... Ну, ... только пятёрка.
   - Ну..., бывает. Я те дам. Сколько тебе?
   - Я уж ... не знаю. Влезать не хочется...
   - Да ты не стесняйся.
   - Сто? Двести?- предлагает Муслим.
   После ужина четвёрка , будто сто лет знакомы, разошлись по своим "объектам".
   - Вот это - Центральная улица. Это жилая трех этажка, аптека внизу, - рассказывает Муслим по дороге в вечёрку. - Следующий - магазины внизу, а выше - живут Каспарские. Вон тот, поперек улицы - тоже магазин, продовольственный. За ним Каспар, склады их. Напротив магазина, через улицу, контора Каспара. Сюда, ближе, у парка, дома капитанские, школа вон в деревя­нной одно этажке. За ней клуб, тоже деревянный. В кино туда ходим, на танцы, Тут - справа, слева тоже вон, квартиры Каспарские.
   Рыков рассматривает серые постройки жилого массива. Центральная улица в аллее акаций, а за обочиной забрызганные грязью одно - двух и более квартирные дома. Узкие улицы, переулки. Справа ряд двухэтажных домов, от заводской столовой до Каспара. Эти квартиры почему-то называют капитанскими. В этом квартале тоже улица, без покрытия, грязевая. Почти у завода - пожарная часть. За ней и к речке большая, кирпичная школа на два этажа. За школой лебедочная СЛИПа, диспетчерская СЛИПа, ряды ремонтируемых барж и никакого забора. В конце ремплощадки копёр бьет сваи в грунт, что-то будут строить.
   - Документы с собой? -спрашивает Муслим.
   - Вот.
   - Дай взгляну, как ты восьмой закончил?
   - Смотри.
   - Нормально... Учительская влево. Я пошел?

Рабочий класс

   - Иван Андреич, возьмешь в бригаду этого парня? - обращается пожилой, высокий, худощавый старик - мастер к бригадиру котельщиков Щёкину.
   Остроносый мужичонка, лет под пятьдесят, сухопарый, узколицый, седой, чуть выше Генкиного роста, смерил колючим взглядом новичка, с головы до ног. Под Генкиной кожей пробежал холодок: "Лучше к другому, хоть к тому, мордастому, у него лицо простодушное". - Рассуждает новичок.
   - Ну, а почему бы не взять. Крепкий, вроде, телом. Ты кто? Идём вон туда, к нашему верстаку - шкафу. Откуда? Что привело?
   Засыпал вопросами, но без высокомерия, по-простецки.
   - Мне учиться нужно, вчера в девятый оформился.
   -О, это хорошее дело! Я вот всю жизнь здесь проработал, живу в своем доме, за заводом, в сторону Артёма. Пришёл четырнадцатилетним сопляком, еще при хозяине. Сначала срубленные заклепки в ведро собирал для литейного цеха, потом нагревальщиком, на поддержке. Клепать научился. Потом уж стро­ить. Знаешь, как хозяин заказывал корпус? Мне, говорит, сделай корпус так, чтобы шёл, а за носом усы седые, это для солидности! Ну, мы подворот круче - и вот тебе "усы".
   - А почему вас котельщиками зовут?
   - Раньше-то суда были деревянного корпуса, мы из листа стального котлы делали, клепали. А потом пошла сталь на корпус. Кто лучше нас сделает? Это сейчас осваиваем сварные корпуса, а тогда клепали.
   - А что лучше?
   - Сварные проще, быстрее, а те сложнее, подгонка под клепку жесткая, чтобы течи не было. А сейчас ляпают, корпус от сварки ведёт, обшивка корпуса, как гусиная кожа. Но если с умом, так можно строить. Страна в судах нуждается, скок их в войну потопило?! Мы от Каспара...
   - А что это такое?
   - Каспийское пароходство. Объединение занимается транспортировкой нефти из Баку до Волги. А там перекачивают и работает Рейдтанкер, это их завод III Интернационал. А потом перекачка в баржи "Волготанкера".
   - А почему не сразу?
   - Банк мелкий, вот и переливают из пустоты в порожнее. На Обкоме партии ставим вопрос о транспортировке нефти танкерами, да чтоб самоходными, но пока... Скоро разруху не восстановишь. Это дело будущего.
   - Вы, в Обкоме?
   - Да, я член Обкома. Мне бы образование, ну хоть среднее, я бы далеко пошел, а так... - два класса. В чертежах разбираться научили. У нас техотдел сильный, что стоит Катя Усачёва! Она по корпусам. Молодец инженер, хоть и женщина. Ты как в чертежах?
   - Без понятия, дядя Ваня, учиться им буду. В Армии электросхему самолёта бомбардировщика на пятерку сдал. Там: источник питания - на главный распределительный щит и пошло, как по нервам...
   - Ну-у-у, тогда тебе проще. Тут тоже есть основа: вид сверху, сбоку, в торец и узлов. Научим. Сначала научись с электросваркой, это первое дело - деталь прихватить. Сварщик потом обварит, а нам собрать конструк­цию.
   Все время у верстака, вприлёжку, рабочий стоит, смотрит большими голубыми глазами, рот открыт в улыбке. Молчал, молчал, и вставил:
   - Ты, Гена, с бригадиром осторожней, он и по харе может дать, хе хе хы...
   - Иди отсюда, а то вот плесну и тебе... нас так учили... Чуть не так - по соплям. Вы лист на дне плашкоута прилепили? А он упал, когда упорки убрали. Что тебе? Ай яй яй? Как не стыдно? Вот я вам и раздал... И ему мазану... если заслужит. Умно работать будет - ведущим поставлю, разряд повышу. Ну что зубоскалишь, бери его и топай в док.
   Вышли из цеха, и уж сразу слышна трескотня в доке. Будто два гигантских кузнечика переговаривается между собой. То их разноголосица, то вместе разрывают воздух.
   При входе в док рабочий вырубает глубокие поры на лопастях огромного винта. Удары пневмомолота, звон лопасти, вибрируют перепонки, резонансом ввинчиваются в мозги. В самом доке "туши" Волгоганкерских буксировщиков, с распоротыми брюхами, бортами. Здесь же, на клетках, большие листы стали. Их кромки, под фаску, рубят пневмомолотом. Работают вдвоём.
   Генка ошарашен рабочим шумом. Витя Шишулькин, напарник, орёт ему в ухо:
   - Нас ещё глухарями называют!! Вон под корпусом наши пашут, ныряет под днище.
   Рыкову тоже нужно туда, страх влез в душу цепкими когтями, поднырнул. А вдруг эта махина осядет?! Блины, оладышки будут вместо людей...
   - Вот привёл новичка!
   - А,а, - стучит кувалдой по листу - сигнал рабочим, работающим внутри, на перекур.
   Из "брюха" спускаются ноги, потом оседание в прыжке, и физиономии в рабочих костюмах с ржавчиной, её грязью, мазутные пятна, облохмаченые, прожжённые рукава, брюки и ботинки.
   Рабочий ритм, шум чуть притих. Рядом полощут снопами огней газорезки. Мерцают голубые блики электросварки.
   - Знакомьтесь! Новичок!
   - Иван Чайка. - Подаёт ведущий рабочий руку.
   - Костя Костин. - Газорезчик.
   - Варить умеешь?
   - Нет.
   - Володя, возьми его с собой на прихватку. Покажи, дай что-нибудь, пусть тренируется. Ну, ты, Витёк, идёшь сегодня на танцы? Я видал тебя вчера с инструментальщицей. Как она?
   - Рядовая кобыла...
   Взрыв смеха. Рыков удивлён: как можно в этом аду говорить о чём-то отвлеченном?
   Уход на обед был для него моральной отдушиной.
   К вечеру освоился с шумом, но до спокойствия души - ой как далеко.
   А вот и раздевалка.
   - Ген, вон твой ящик.
   - Он уж занят, вот свободный. - Открыл дверцу полуголый рабочий.
   - Чистая одежда где?
   - Да там, в инструментальном шкафу...
   - Тащи сюда, помятая уж ,небось. Там душ. Смелее...
   В раздевалке полная демократия. На улице, в обществе, люди, запуганные сталинщиной, не чешут языками, ещё не уверены, что их не сдадут; тут свои, тут не продадут...
   - Коль, а Коль? Ты что, правда что ли в партию заявление подал ? - слышен голос за шкафами.
   - Молчит. - Другой голос.
   - Кто это в партию лыжи направил, Сёмкин, что ли?
   - Нуда.
   - Эх, мать-то твою, партиец сраный. В прошлый раз врезал лист, запорол, а сварщик всю смену вые... Ты сразу в ЦК запишись! - Шукарь десятский!
   - Эээ, Клим, ты ему обмылок, в душе, в задницу воткни, вместо партбилета!
   - Щёкин видал твоё заявление?
   - Да пошли вы к х... Вякаешь ищо..., комсомолец хренов. Мы металлолом под баржами собирали, а он туда бирку воткнул - "комсомольский"!
   Взрыв смеха.
   - Ну и что? Вы же, считай, все комсомольцы, вот я и воткнул.
   В душе голоса, в пару и влаге отражаются эхом. Шум воздушных и водяных струй мешает разговору, и работяги устроили гвалт.
   Дверь в душ открыл электросварщик, судя по прожженной брезентухе, с нарукавниками из кожи сыромятной.
   - Чижов! Выдь на минутку!?
   - Что там случилось?
   - Одевайся, рожу бить буду!
   - Ну, чего, чего? - подходит мускулистый парень, намыли­вает обмылком шевелюру.
   - Прихватки твои ё...лопнули. Я те скок раз говорил, - стыки ставь на гребешки! Говорил? Вот иди и сделай, как положено.
   - Ну, я же моюсь, - отвечает упавшим голосом.
   - А меня это не... мне что, вторую смену из-за тебя, засранца, терять?! Жду... понял! Или я тя...
   ДОМА.
   - Ну и где тебя черти носили? - спрашивает отец.
   - Рабочий класс! На Десятку котельщиком поступил! В общежитие устроился. Парни, во!
   - Хы, котельщик. Видал я таких, глухарей.
   - Я электросварке учусь.
   - Без глаз останешься, едят тебя мухи. Глухой, слепой будешь. Заработки-то у них хорошие?
   - Ты, сынок, в покупках неопытный. Ты деньги мне отдавай, а я сама знаю, что тебе нужно. Чемодан-то где? Не украдут там? На тебе какая майка?
   - Голубая.
   - А белая где? Трусы ищ не порвались?
   - Синие разошлись на "булочках", я их выкинул.
   - Ну и зря, со стола вон вытирать нечем.
   - Ты вот что, лёд встанет, приезжай, камышу дома нет. Последний сноп мать в бане истопила.
   - Да есть еще снопов пятнадцать. Дотянем до льда.
   - Квартиру не обещают?
   - Мама, квартир совсем не строят. Хрущёв хвалится: "Ракеты выпускаем, как колбасу..."
   - Ну да, ракеты. А нас ржаным хлебом задавили, у меня и у отца изжога с него. Хоть бы белого хлеба из города нам привозил?
   - Мама, там тоже одна черняшка. Ростовчане возмутились, так им быстро хвост прищемили.
   - От так ота. Сталин был плохой, а размол ели, а эти, видать, ракетами нас пичкать будут.
   - Даш, ты бы это...
   - А что, не правда что ли?
   - Правда-то - правда, да стены и те уши наводят.
   Отец вдруг побледнел лицом и оно упало на стол.
   Генка перепугался.
   - Мам, что с ним? - Поправляет положение головы.
   - Что, что. Слабый он сердцем. Пульс совсем останавливается. Кровь что ли до головы не доходит, так врачи говорят. Я думала, - сердца у него нет, иль железное, а оно себя показало...
   "Вот тебе и "железный Феликс". - Подумал сын.
   - Хы, хы, хы, - шумно вздыхает отец, розовеет, - у меня пульс исключительный, семись пять! Врачи удивляются: редкий случай. Так только у Бонапарта было, Наполеона, говорят.
   - Великий человек был. Умер. Ленин умер, Сталин, и тебе не здоровится? Волос вон уж не седой, а зелёный какой-то.- Шутит сын.
   - Смеешься. Доживешь до моего возраста, из задницы песок посыплется, глухой будешь и слепой. Мы, с матерью, больные, ты уж, это, чаще наведуйся... После нас всё твоё останется... И дом, и всё...

Комсомолия.

   Через год Рыкова перевели в четвёртый разряд. Уже специалист. В совершенстве владеет газовой резкой. В отсутствии кислорода, технического, умудряется производить стыковку листов электросварочной дугой. Своим звеном строит паромы и насадки обтекания винтов, судовых. Подгоняет их к корпусу судна, сохраняя сварочный зазор меж винтом и насадкой. При этом нужно учесть, опытным путём, усадку после сварки. Многое зависит от электросварщика - какой шов положит. Если - жгут, то усадка увеличивается, если тонкий, нормированный шов, то все - отлично.
   Кипит в делах комсомольских. К нему присматривался парторг завода и перед отчетно-выборным собранием встретился с Рыковым на рабочей площадке.
   - Здравствуйте, Геннадий Семёнович, как успехи?
   - Набор вот, готовим...
   - Вижу. А в комсомолии?
   - Нормально.
   - Как тебе ваш секретарь, цеховой организации?
   - Боевой парень, сквозняк бы ему головной придержать.
   - Твоя истина. А ты бы смог повести за собой своих ребят?
   - Нет. Рядовым - я всё вижу, а вожаком - нет. Мне поручат - охотно выполню, а так... не думал.
   - Да тут ничего сложного. Ведь вот директор завода печётся о нуждах производства: заказ, проекты, финансы, отчёты, расширение производства, повышение производительности труда... Стратегия, так сказать. А ко мне, как к парторгу, люди идут и с вопросами жилья, дороги в посёлке, автобус вот просят на Десятку. Исполнительская дисциплина на предприятии, снабжение магазинов товарами, т.е. то, что до директора не только не доходит, но и физически он не успевает. Вот и детсады, школы, отопление - штаб быта на заводе. Я тоже, считай, все по верхам. А вот цеховая партийная, её помощники - молодёжь, это уже конкретика.
   - У нас же профсоюз. Это его забота.
   - Мы все члены профсоюза. Но он только требует благ, а кто с засученными рукавами всё организовывать будет? Говорить мы научились, а как до дела: "рядовым могу..." Я тебе расскажу задачи цеховой комсомольской организации, а ты мотай на ус, подумай о тех ребятах, с которыми будешь делать то, что нужно профсоюзу и молодёжи. Лады?
   - Всё-таки хотите "сосватать". Я же учусь в десятом, не успеваю и так-то.
   - Партия как учит: если не я, то кто? На кого надеяться, если мы сами наплевательски ко всему? Ждём от кого-то, чего-то? Спортзал у нас неплохой, но там занимаются только школьники. А где бокс, борьба, девчонки вон легкой атлетикой увлекаются? Всё это нужно организовать.
   - Пригласить мастера из спортклуба, и все дела!
   - Мастеру платить надо, и хорошие деньги, а где их взять? Вам выделяют на спорт, но это крохи. Еще неизвестно какой мастер попадёт, будет только канючить... Клуб видел какой? Новый бы надо.
   - Скажите директору...
   - Я говорил и памятку писал, а он её под сукно. Мол, твоя обязанность напоминать, а у него денег нет. А ведь найдет, найдет, но если ему на стол положат решение комсомольской организации. Молодёжь завода требует, тогда уж и я свой рычаг... Не все в вечернюю школу ходят, кто будет пополнять уходящих специалистов - стариков?
   - Институты инженеров готовят...
   - Конечно, готовят, и неплохо, но, со школьной скамьи человек придёт или даже с институтской, или из тебя инженер, битого жизнью, с производственным опытом. Разница есть? У институтского - гонор, да капустники в голове...
   Надо молодежь в школу. Кто с ними беседовать, агитировать? А возьми быт: общежитие обшарпано, ни балалайки, ни радиолы. Профсоюз требует, а кто конкретно этим займётся?
   - Комендант.
   - Она привыкла ко всему, у неё семья в голове, чем и как прокормить, одеть, детей выучить. Помочь, подсказать... Вот мы для того и поставлены. И денег нам за это не нужно платить. Мы бесплатные активисты.
   - А если не справлюсь?
   - Все мы такие, помогать будем друг другу, заходи в комитет комсомола, ко мне. У нас же общие задачи.
   - Ну, хорошо. Согласен.
   - Вот это уже что-то. Подбери себе боевых заинтересованных парней, членов бюро по секторам. Я подскажу Володе. Он уже вырос, ему пора в партию. А ветер "сквозняк" - жизнь выкинет.
   Вместе с секретарём цеховой организации комсомола Рыков поговорил с парнями. Теми, кто интересуется спортом, культурой, бытом, школой...
   Провели отчетно-выборное, осталось избрать новое бюро. В этом случае принято зачитывать список кандидатов будущему секретарю. Он, как правило, зачитывает, а на своей фамилии делает паузу. Тогда встаёт освобождающийся секретарь и называет фамилию нового члена бюро. Вот и всё. А далее обсуждение достоинства кандидатов. Могут любого прокатить... Рабочий человек ни из пугливых. Ему терять нечего, ниже его ступени - куда еще?
   Рыков зачитал список из восьми человек, на своей фамилии сделал паузу.
   - А почему восемь человек, мы же говорили о девяти?
   - А как же мы это упустили? - недоумевает секретарь.
   - Вот ёлки... Тогда я предлагаю молодого мастера, Павлова Сашу. Как вы?
   - Годится! - кричат.
   - Голосуем персонально? Или списком?
   - А что там персонально. Знаем их, как облупленных! - кричат из зала.
   - Голосуем, - рвёт удила Володька, - кто за? Против? Единогласно! Гена, поздравляю тебя, успеха! И к залу: Все свободны, членам бюро остаться, - секретаря изберём. Гена, Рыков! Ты куда пошёл, здесь можно курить!
   - Я по дороге домой покурю - Уходит.
   - Ты куда?!
   - Ты что на него орёшь? Его никто не избирал.
   - Как? Да вот же... Дааа! Мудак!!! Я!!!
   - Все мы такие... Кого теперь?
   - Решайте сами, я догоню Рыкова.
   - Ну что, Александр Батькович, ты молодой инженер, только с института... тебе и карты в руки.
   - Та вы шо? Обалдели что ли? Случайная птица в списке!?
   - Давай, Санек. - Загалдели парни.
   Шокированный событием, парторг нашёл Рыкова, и вместе хохотали.
   - Ну ладно, поднаторю я его. Он неплохой мальчишка, правда, вялый какой-то, как снулый судак. Я тебя порекомендую в новый состав комитета комсомола завода. Какой бы тебе сектор?
   - Культурно-массовый может? Клуб нужен новый.
   - Лады. Я с Пал Палычем поговорю. Мы завтра слушаем директора о подготовке к зиме, там дам слово тебе, о клубе его потормоши.

Партия - наш рулевой

   В партком завода люди входят бесшумно, без суеты, без шума усаживаются на стулья. Члены парткома за стол, приглашенные вдоль стены. Члены парткома держатся - уверенные в своей власти. Тут и Щёкин, и три бригадира с других цехов, начальник техотдела, ОТЗ... Директор вошёл, и сел в ряд приглашённых, Держится: серединка на половинку.
   - Товарищи. Сегодня у нас..., - начал парторг.
   Директор перечисляет проделанные работы, выводит "на чистую воду" упущения. Без этого нельзя, вон они, бригадиры, как нахохлились. От них ласки не жди, кусачие, канальи.
   Начальник ОКСа вытирает испарину на лысине. Начальник ЖКО зад свой никак не угнездит. Они знают, что с ними чикаться не будут.
   - Николай Васильевич, - обращается к директору басовым голосом Щёкин, - картошку-то в магазины так и не завезли.
   - Ну, Иван Андреевич, вы же были на последнем заседании Обкома, не подвезли её пока в область. Нам предложили сибирскую, но мы от нее отказались, клёклая, не лёжкая. Ожидается поступление из Польши.
   - Первые вагоны уж подошли, - успокаивает парторг.
   - У меня вопрос по клубу, - вставляет Рыков. - Вот вчера на собрании...
   Директор поднял ладонь успокаивающе:
   - Решаем. Вот тут начальник ОКСа. Я знал, что вы за клуб меня... Что у тебя, Евгений Васильевич?
   - Мы , кхы, кхы, проект уж получили, кхы, - закашлялся, - подрядчик нужен. Заявки на материалы уж утверждены в Каспаре.
   - Подрядчика я беру на себя. - Обещает твердо директор.
   - Николай Васильевич, мы уж язык обили, автобус, когда будет сюда ходить?
   - Будет, товарищи будет. АПАП обещало сделать пробный рейс, боятся за их загрузку.
   Вот так работали шестидесятники, в период подъема государства после военной разрухи.
   Рыкова приняли в партию. Суют его во все затычки. В общежитии избрали старостой общежития.
   Дома.
   - Ты что же это, сукин сын, в прошлый выходной не приезжал? - стучит по столу отец.
   - Я на соревнованиях по гребле участвовал от завода. Приз - гитара. Моя уж расклеилась, выкинул.
   - На дрова бы привез, - сожалеет мать, - иль дно к собачнику, сбоку прибил, дождь в щели забивает.
   - Так Пират давно пропал!
   - Ну и что. Может, другого заведём.
   - Нэлька! Опять ты, сатана, страницы в тетради не дописываешь?! Я тебе сколько долблю. Вот возьму скалку и поправлю тебе спину.
   - Нэль, ты уж, чё уж ты так? Деньги что ли у нас лишние? - стыдит "бабынька". - Ты опять рубашку клетчатую не привез?
   - Я её сам постирал.
   - Постирал ли? Не украли ли её у тебя? А майку голубую я чё-т у тебя не вижу. Чу! Баркас какой-то к нам подваливает. Стук незнакомый.
   Все разом вышли из дома.
   К Рыковской мостинке суётся носом самомёт - баркас со свободной широкой кормой для замёта и выбора невода. На его буксире неводник не самоходный. На нём стоит корова с телком бело-пёстрой породы. Ворох столов, стульев, домашнего скарба. На носу Виктор Рыков с концом швартовки, у рупки Нина с тремя детьми, дети улыбаются, машут дяде Гене, бабушке, Нэлке. Виктор и Нина грустные.
   Мать заплакала, Нина глаза вытирает.
   - Дала мне телеграмму: забирай, разошлись. Вот я и взял баркас в Чертомбае. Сашин брательник, двоюродный, дал. Вот. Принимайте гостей, - докладывает.
   - Едят его мухи, этого губошлепа...
   Вот такой подарок Рыковым. Выгружай, приехали. Гена вечером на пароход, уехал на работу. За пятьдесят километров домой, каждый выходной - тяжело и накладно.

Сюрприз.

   В Рыковской комнате собрались старшие по комнатам, человек десять. Решается вопрос о текущем ремонте общежития.
   - Вот что, ребята. Деньги в заводе на подготовку к зиме кончились, так мне в ЖКО сказали. Жить со сломанными выключателями, с текущими кранами, не интересно. У нас есть порядочные, уважающие себя электрики?
   - Колька вон, Коблов.
   - Коль? А Коль?
   - Да сделаю, что уж там...
   - Ну что ты меня глазами сверлишь? Я твои мысли читаю... Завтра не смогу, давай на выходной?
   - Там, наверно, на клапанах уплотнение заменить?
   - Не учи. Ты бы вот, как староста, телевизор бы выклянчил в красный уголок. Или я тебя буду сверлить глазами.
   - Такой разговор был у меня, обещали. Вы, парни, в седьмую комнату заглядывали? Кто?
   - Ну?
   - У них что, двое, потому и чистота, порядок.
   - А мы не умеем? Нет?
   - Дали бы из фонда мастера хоть десятку, премиальные за чистоту, вот тогда.
   - Ага. Кость одну на всех собак? Окна повыбивают.
   Взрыв смеха.
   - Я другое думаю. Приёмничек бы, как переходящий приз, с проигрывателем, а?
   - Ну, это куда ни шло. Но он пропишется у тебя.
   - Вот вы как обо мне? Пусть комиссия решает.
   Братия раскудахталась, разгалделась. В двери чуть слышен стук.
   - Тихо, вы! Войдите! - кричит Муслим.
   В открытой двери показалась девушка в чёрном пальто, воротник из дорогого меха, шапка норковая, лицом -- армяночка. В комнате воцарилась тишина. Парни смотрят ошалело, а она сверлит глазами Рыкова.
   - Не узнаёшь? - звучит бархатный голос. В комнату ворвался запах духов. Генка хлопает ресницами и тихо:
   - Надя? Ты? Не может быть!?
   - Пройти-то хоть можно? Полна комната кавалеров, а стул предложить некому?
   Парни опомнились, засуетились, подали стул и, пригибаясь, будто в кино пришли - исчезают.
   - Ты... от... как..?
   - Может, раздеться предложишь? Я же с дороги. Всю вашу округу в темноте обошла.
   - Да, ночь и уж... Нет. Снимай, снимай, давай сюда, я в шкаф...
   - Пусть на кровати. Где твоя?
   - Ты уж на неё села.
   - Ничего, мягкая, панцирная?
   - Нет, сетка в растяжку. Ты откуда? Как нашла?
   - Найти-то нашла, история долгая. Холостякуешь или уже разошёлся?
   - Некогда жениться, в десятом учусь... вот, работаю.
   - А это что тут, у вас?
   - Староста я, общежития. Общественная нагрузка. Ты же сама была секретарем комсомольской организации училища. Вот и я, во всём затычка.
   - Ясненько.
   И рассмеялась, показав белые, ровные зубы с зайчиками от электрического освещения.
   - Долго я тебя искала. Нас раскидали после распределения кого куда. Меня в Сибирь, к примеру. Тебе писала на Бузан какой-то, но на три письма ни привета, ни ответа.
   - Я же в разъезде, - соврал Рыков. Он понял, что это дело рук отца. Он грубо ругал сына за то, что не пошёл навстречу Валентине Рябко. Он не дал письма, сжёг, наверное.
   - Написала на училище с просьбой дать Валин адрес. Они дали. Написала ей. Дала адрес. А тут вот плутала...
   Рассказывает с любящей улыбкой. Генка слушает, рассматривает её лицо: нос безукоризненный, прелестное ухо с изящными сережками. Кожа лица молоденькая, гладкая, смуглая. Глазищи контрастные. Надя чувствует, что Гена ласкает её глазами, идёт ва-банк.
   - Теперь ты от меня не убежишь! Что же это ты, у меня, такой худенький, - берет теплыми пальцами подбородок.
   - Зашился я, Надя. Честное пионерское. Работа физически тяжелая, кувалда - наш инструмент. Металл - не дерево, берешь не пальчиками, да ещё характер дурной: где можно шагом идти - я бегу. Меня и так уж подначивают, мол, выслуживаешся. Сдерживаю себя, но быстро забываюсь. Учусь вот, по вечерам. В заводском комитете комсомола - культмассовый сектор. Клуб вот новый заложили. Когда поем, а когда... уж и не знаю. Себя не вижу: руки вижу, ноги, кончик носа, и больше нет меня для меня.
   - Десятый?
   - Да.
   - Потом?
   - Зачем тогда учиться, если не рассчитывать на потом?
   - Ты знаешь... мне без тебя... плохо. Дура какая-то, письма твои старые ... целую. Чувствую себя одиноко, душу вылить некому. Помнишь, как мы в письмах открытыми были, не стеснялись на себя поплеваться. Может, хватит нам холостяковать?
   - У тебя что, парней не было?
   - Были, только я отшучивалась. Один сибирячёк ко мне сватался. Чтобы отвязаться, сказала, шутя: да ладно, ладно, выйду уж за тебя. А он тут же пришёл ко мне с родителями, еле выкрутилась, по физиономии схлопотала. Так мне, дуре, и надо. Армяне, кавказцы меня доконали: говорят со мной на своём языке, а я в нём ни бум-бум. Они стервенеют, мол, ишь - русачкой заделалась.
   - У тебя и укладка армянская, завивная. Завивка?
   - Наполовину. Ты хоть понял, о чём я речь веду?
   - Про армян... а ... понял. Я за, вот обеими, но боюсь разочаровать твоих родственников. Габариты у нас разные.
   - Тебя это смущает?
   - Нет. У меня отец моего роста, а мама...
   - Я её видела, она была у Вали. Я ниже её.
   - Вширь пойдешь?
   Оба расхохотались.
   - У меня мама здесь, в больнице, в глазном отделении. Давай, завтра я тебя ей покажу?
   - Боюсь я свой череп, обтянутый кожей, показать.
   - Были бы кости, тело нарастим!
   - Тогда я завтра подам заявление на квартиру.
   - Дадут?
   - Квартир нет, может, комнатушку с общей кухней?
   - С милым рай и в шалаше. Уже поздно. Я на старой квартире, Коммунистическая,25. Мог бы на этот адрес написать.
   - Но ты тогда так ушла...
   - Я не хотела мешать вашему разговору. Но потом -то...
   - Это когда я поскользнулся и тебя подсёк?
   - Я на тебя завалилась!
   - В лужу, с лошадиным пометом!
   - Ага. Я пальто потом еле отчистила. Пошли! Проводишь?
   Рыков проводил девушку до улицы Розы Люксембург.
   Сюда приехали на шестом маршрутном автобусе. Она пошла на трамвай "А".
   Утром встретились у больницы. Рассмотрели друг друга днём. Поднялись на второй этаж, вызвали мать. Увидев женишка, мать, будто квашеный огурец резко жевнула, скислилась.
   - Мам, это Гена Рыков.
   - Вижу... Здрасте...
   И больше на Генку не взглянула, будто пустое место.
   Он из понятливых, глубоко вздохнул и ушёл вниз, не мешая их разговору. Пусть маманя выскажется.
   Надежда вышла с улыбкой.
   - Ну и?..
   - Она сказала - вам жить.
   Геннадий проводил Надежду на поезд, распрощались с улыбкой - и не более того. Оба стеснительные, за всё время не только не поцеловались, но и за руки не подержались. Ни при встрече, ни при расставании. Их энергетический заряд остался неразряженным, хотя бы прикосновением пальцев. Вот такая странная встреча.

Катавасия

   В общежитии разоблачили "монаха". Кто-то показывал большой палец. А Димка Смирнов:
   - Гена, она ить тебя в кровати раздавит!
   - Да что там давить! Хруст костей и свист кожи, - дополняет Виктор.
   - Красивая девушка, ничего не скажешь, - заключает Муслим.
   - Ген, Ген, хочешь анекдот?
   - Ты мне сначала алфавит повтори! Где букварь?
   - Я уж буквы знаю. Ну вот, значит: в одном селе мужичонка мааленький был, потому и девки от него бегали. Жила и старая дева - гром. Ни одна арба ее не выдерживала. Вот сельчане им и говорят: мол, дела ваши - труба. Поженитесь и живите. Они послушались, поженились. Вот теперича бабы спрашивают невесту-то, как, мол, с ентим делом в первую брачную? А бабища та им: да ну его. Всю ночь около меня ходил и удивлялся: неужель енто всё мне досталось?
   - Мне намёк?
   - Да нет, так я. Мало ли людей живут, вот так. Поженятся, када молодые, а она бах! Вымахала! Не расходиться же. Нет, видная бабёнка. Попробуй нас на свадьбу не пригласить. Мужики, пойдём завтра всем скопом Генке квартиру просить?
   - Не нужно. Я сам.
   Дома.
   - Что-то ты, сынок, улыбаешься? Случилось что?
   - Мама, Надя меня разыскала.
   - Нууу? - удивился отец.
   - Дааа. Письма мои от неё куда дел?
   - Я? - Отец порозовел, - я... да не видал я никаких писем. Что Валюшку-то оставил?
   - Значит, не судьба. Как она? Возмужала? - Поинтересовалась мать.
   - Красивая, как армянка. Решили пожениться.
   - Нууу? Едят тебя мухи. А мы? Нам здесь подыхать?
   - Ну, папа, я рад бы что-то для вас сделать. Вот посмотрим, что дадут. Завком, партком заверили, что помогут, и при первом распределении. Мы вас заберём к себе. Я говорил с Надей на эту тему. Всё будет зависеть от угла, что нам предоставят. А Нина где?
   - Здеся она. В медпункте работает, с Раей Никулиной. Квартирку ей от больницы дали, и Насыр Кужаев помог. Бузана-то нет. Все строения в колхоз отошли. Ничо, корову продала. А куды её?
   - Ты нам кулас обещал купить. Трепло.
   - Я заезжал к дяде Сене Савинову, он обещал подыскать. Найдет, пригонит, цену назовет.
   - У Павлова вон мотор-топчинога сломался. Купил бы его... Мы бы с матерью за ягодой ездили.
   - Сначала кулас. Попросите его, чтобы придержал для вас мотор.
   Рыков при первом распределении получил комнату квадратов на шестнадцать по Центральной улице в доме N1 кв. 1, рядом с аптекой, с подселением к семье Евдокименко Николая. Он работает в секретном отделе. Сумрачный взгляд седеющего молодого еще мужчины, а душой - добряк. Жена его, Валентина, симпатичная "пионерка", работает в садике воспитательницей. Оба учатся на заочных отделениях: он в Рыбвтузе, она в Ростове в дошкольном институте. Двое малолеток у них.
   Комнату обмыли всей бригадой, сидя на полу. На единственном окне не было занавески, и ночью из соседнего дома смотрели на пир, как в телевизор. В том числе жена члена бригады. В этой связи она написала жалобу в "Волгу", но газета переслала в партком завода.
   - В чём дело? Геннадий Семенович? Разве для этого я старался? - удивляется парторг.
   - Да мужики мы или нет? Не блудни собрались. Обмыли и всё.
   - А это..., мордобой?
   -Я? Иван Андреич?
   - Ну..,- Василь Ваныч ваш - безграмотный командир, но человек какой!
   - Об чем речь?
   - Ну и добро. Ну и правильно сделали. Нужна и разрядка, да это в какой-то мере сплачивает людей. Я не знал, а то бы вас растолкал, уселся бы рядом.
   - Не моя инициатива. Парни сами, я и не знал. Завалились ко мне с "батареями", с закуской.
   - Тебе бумагу для туалета не надо? А то на, возьми её кляузу.
   Рыков немедля сообщил Надежде. Она ответила с задержкой и как-то, показалось Генке, холодно. Сейчас, мол, ничего не могу предпринять, устраивается дома, в Кап-Яре, в секретную часть, видела, мол, Белку и Стрелку, космических собачек.
   Еще раз написал, и снова - детский лепет.
   "А что, собственно, ждать? Масса соколов-офицеров, девка соблазнительная. Куда лезешь, Рыков?!"
   Эта догадка его потрясла: "И правильно сделает, её выбор - ошибка. Опомнится - поздно будет. Хорошая "игрушка", да не по Сеньке". Решил помочь ей избавиться от себя. Даёт две телеграммы. Одну Надежде: "Извини, женюсь. Геннадий". Вторую домой: "Собирайте вещи, сообщите готовность". Два выстрела - наповал.
   * * *
   У Рыковых - шок. Пришли соседи, знакомые - и русские, и казахи: "Какая квартира?! Разломаем землянку, лес добавим и всем народом построим вам новую. Ты наш дохтур. Грыжи - мрыжи. Дарья Николаевна, дядь Сеня!"
   Нина даёт телеграмму: "Не тревожь стариков" .
   Надежда даёт телеграмму: "Выезжаю, встречай". Соседка отдала телеграмму Рыкову от Надежды после работы. Рыков пришёл с Муслимом с опозданием, где-то в комитете комсомола задержались.
   - Я не поеду, - заявил Муслиму.
   - Ты обалдел. Такая хорошая девушка, а ты...?
   - Ген, - встревает Валентина, - не дури.
   - Поехали - ёлка-палка.
   Приехали на вокзал, не зная расписания. Поезд Паромная - Астрахань давно уж пуст.
   Друзья на трамвай, потом автобус. Едут. А у квартиры номер один - сценка: Валентина моет полы у своей двери, другая дверь в аптеку с расписанием работы ее кладовки.
   Надежда увидела молодую, красивую "девушку" и остолбенела.
   - А...а... Рыков здесь живёт?
   Валентина видит Надежду впервые, догадалась, удивлена:
   - А вы, собственно, кто? - Спросила на полном серьезе.
   - Я...ну... я... А вы кто? - Спросила упавшим голосом.
   - Соседка. А вы, наверное, - Надя? Он, с другом, поехал вас встречать!
   - Вот как!? Он женится?
   - А куда он денется?! - смеётся соседка.
   - А кто она? А...
   - Надежда какая-то, - шутит со смехом, - Носова что ли?
   - Так это я! - Расхохоталась.
   - А я и не сомневалась, - держит тряпку на весу, - проходи, проходи. Вот его комната.
   Носова села на кровать казенную, осматривает свои будущие хоромы. На стенах плакаты: "Партия и народ - едины". Ледокол "Ленин" с огромной носопырой и орбиты атомных ядер. Это Муслим постарался "ухетовать" квартиру друга. Прошлась пальцем по струнам гитарным, посмотрела на будильник на круглом столе. Скатерть на нём, занавески на окне - работа соседки. А время её вышло, на поезд бы не опоздать, завтра её ждёт работа - дисциплина воинская.
   - Я не могу больше ждать. У меня поезд. Передайте ему, чтобы приехал за мной, вещей немало. Ладно?
   - Подожди, они сейчас должны подъехать.
   - Не могу, и так вся - на ножах. До свидания.
   - Не волнуйся, Надюша, всё будет хорошо. Я его здесь проработаю. Нет у него никого. Весь в делах и работе.
   Надежда села в автобус и уехала. Все смотрела в окно, и в окна проходящих автобусов.
   Явились кореша, а в комнате только запах духов.
   Валентина на них мегерой:
   - Ты посмотрел бы, как она побледнела, когда увидала меня! Я думала, она на пол рухнет. А деваха! Редко такую красотку встретишь. Просила ехать за ней, тебе.
   - Не послушались меня. Если бы не поехал...
   - Ну, кто знал, кто бы мог подумать. И вы охломоны, да и я тоже... Нет бы позвонить на вокзал, в справочную. Телефон-то вон он!
   В прихожку ввалились Димка с Виктором.
   - Что тут у вас, случилось что ли?
   - Ваш, охломон, телеграмму невесте дал, мол, женюсь. Она и прилетела, вот только ушла, поезд у нее.
   Надька? Ух, ты... Ну и чё? Чё теперича?
   -Просит приехать за ней... вещи там...
   - Ну и что? - Вытаращил глаза Димка.
   - Думаю... вот.
   - Он думает? Наполеон! Бонапарт?! Думает, - возмущается соседка, - была бы я парнем - босиком бы за ней до самого Кап-Яра!
   - Когда едешь-то? - спросил Виктор.
   - В выходной, наверно, под выходной, - пожимает плечами.
   - Вот в ентих ботинках лысых?
   - Куплю другие.
   - Другие на свадьбу купишь, а щас деньги береги. Мои оденешь, - предлагает Дима.
   - Плащ, может, мой возьмешь? - спрашивает Виктор.
   - Ген, я тебе свой галстук красивый. - Муслим.
   - Костюмчик у тебя хороший, хоть и не новый.
   - Да найду, что одеть.

Суженый - зауженный

   Поезд Астрахань - Паромная катит Рыкова в Кап-Яр.
   Где это он - Капустин Яр? Он в своём светло-сером костюме, косоворотка вышитая, на голове шляпа, своя, в руках, на перевеску, плащ Витькин. На ногах полуботинки Димкины. Деньжонки шелестят в боковом кармане.
   Поезд пришел утром, затемно. Геннадий посидел в небольшом вокзальчике до рассвета, а при восходе солнца подался в село. До него семь километров. Идёт не спеша в хрущевском облачении. Брюшка не хватает, да морду бы еще такую же - сдвоенной порцией.
   Рассвет розовой краской заливает половодьем степь с грядой антенных мачт на востоке, растительность на Западе. Лучи солнца упираются в заборы, крыши, отсвечиваются в окнах. Что-то и что его ждет там: грудь в крестах или голова в кустах? Низко по земле стелется туман, и Генка бредёт в нём будто святой по тучам, ореол на нём - пояс шляпы. Тень в золотистых отблесках росяных капель.
   Старинное село. Богатым было, видно по постройкам. Мычанье коров, переголосок петухов. Здесь своя жизнь, свой уклад, а Рыков вторгается в неё, чтобы вобрать в себя частицу, толику их бытия. Большое село. Ему бы не мешало стать райцентром, будет, коли перспектива есть, о которой громко не говорят.
   Вот и Советская, 31. Хороший дом, добротная крыша украинского типа. Выбелены стены, окрашены ставни. Ворота во двор и видавшая виды калитка с нажимной закладкой. Входи, коли приехал, пришел.
   Из-под надворного навеса выглянула мать. Она и он узнали друг друга, улыбнулись.
   - Ну, здравствуй, проходи, я Надю разбужу.
   Вернулась скоро.
   - Сейчас она идёт. Садись, не стесняйся. Я завтрак готовлю. Блины любишь?
   - Для того и приехал! - оба рассмеялись.
   Надежда выскочила растрёпанной, руками убирает с лица кудряшки черные. Широко улыбнулась:
   - Привет! - и к умывальнику. - Я сейчас оденусь.
   Вышла причёсанная, одергивает одежду.
   - Я сейчас сбегаю в одно место и приду, ага? Мам! Напои его чаем. Я сейчас, ага?
   Мать пригласила в кухню, подала душистые блины. Вдвоём позавтракали.
   - Вы, наверное, догадались, зачем я здесь?
   - Ну а как же!
   - Как вы смотрите на наше решение?
   - Мне что смотреть, вам виднее. Пусть сама решает. Что-то нет её долго?
   Кто-то постучался в калитку, окликнул хозяйку. Она подошла к калитке, вернулась:
   - Вот что, Гена, она немного задерживается. Ты приляг, отдохни. Пойдём со мной в дом.
   Вошли в просторный дом. Справа комната, двухъярусные полати. На них чистая, заправленная постель. В доме чистота, белизна занавесей.
   - Вот сюда, ложись на любую, можешь не раздеваться, только пиджак сними, помнётся. Она придёт, разбудит.
   "Все хорошо, прекрасная маркиза". - Думает Гена, укладывая голову на подушку и поправляя на себе простыню.
   Проснулся сам. Время часов одиннадцать, а в доме никого. Встал, потянулся: "Спать приехал. Отобьют парни телеграмму домой, чтобы отложили поездку, или нет? Должны".
   Вышел к рукомойнику. Умылся, обтёрся полотенцем и не знает, куда себя деть.
   Появилась мать. Она по своей фигуре, росту напоминает Рыкову, но рыжее лицом, волосом. Так же худощава.
   - Гена, проходи в зал, к столу. Я буду вязать, а ты мне расскажи о себе, о родителях. Мне Надя немного рассказывала, но я хочу тебя послушать.
   Генка присел у окна так, чтобы видеть дверь. Тихо зуммерит радио динамик. Рассказывает. Анна Васильевна то мотнет головой в знак понятия, то переспросит или о чём-то спросит.
   В двери показался сельский богатырь, ныряет в дом.
   - Это сын мой, знакомься.
   Познакомились. Сын с матерью перебросился незначительными словами и ушёл. Потом ещё невысокая женщина, и ещё, и ещё. "Смотрины". Уходят с вежливым поклоном.
   Вошла, быстро как-то, Надежда, сказала с улыбкой: "Я сейчас", и ушла.
   "Тёща" угостила обедом с птичьим мясом, пюре картофельное с бараниной, компот.
   Всё так же людишки входят, уходят. Рыков понял, что он "хлебный припёк", здесь лишний.
   - Анна Васильевна, я пойду.
   - Рано еще на поезд.
   - Я не спеша, - взял свой плащ и пошел.
   - Извини, если что не так.
   - Всё так. Спасибо за угощенье, за привет. Будьте здоровы.
   - Ну, до свидания. Привет твоим родителям.
   Подошёл к воротам, сзади поспешные шаги, она:
   - Я провожу немного? - говорит бархатный голос.
   - Я дорогу знаю.
   - Я провожу, а то подумают люди, что мы тебя выгнали.
   - Тоже верно.
   Идут, молчат, вздыхают шумно, но молчат. Надежда в стороне, на шаг.
   - Может, хватит меня конвоировать?
   - Ты отругай меня сейчас, чем в письме.
   - Твои родственники правы. Иди... письма не будет.
   - Ну, прости. - Круто развернулась, даже больше, чем нужно и ушла незнакомкой.
   Геннадий взглянул ей в след. "Чужая какая-то".
   В 1995 году Геннадий Семенович, пенсионер, проезжал на "Жигулях" мимо дома 31. Он всё тот же, только улица стала зеленее. Остановил бег у ворот. Вошёл во двор. На его просторе двое мужчин растягивают, очищают сети от травы.
   - Здравствуйте вам, - обратился гость. - В этом доме жили Носовы. Кто-то из них жив? Что вы о них знаете?
   - Носовы? Носовы. Мы дом-то у кого купили? - обращается, видимо, к сыну. - Знакомая фамилия, но хозяйка давно умерла.
   - Дочь у них была, Надя.
   - Надя? Не было у них Нади. Юля, да. Она в городке живет. Надя? Может та, старшая? Она, кажись, в Симферополе живёт. Не знаем мы ничего.
   - Ну и на том спасибо. Извините за любопытство. Счастливо оставаться.
   Дома.
   Семён Фёдорович любил сидеть на лавочке перед калиткой со своей палочкой. Колючий на слово - не всем по душе. Интеллигентный председатель колхоза, Насыр Кужаев, всегда с уважением относился к участнику революции, не забывал поздравить по случаю праздника, в президиум посадить по случаю торжественного собрания. Здоровался обеими руками, как принято у казахов, но и он обходил дом Рыкова. Подмечать недостатки в колхозном деле не возбраняется, если на пользу дела, а если только по физиономии хлестнуть?!
   Вот и сына отец встретил с остервенением:
   - Что же это ты, сволота, над родителями издеваешься? Дразнишь, как собак! Мы уж всё сложили, связали, а ты вперёд пятками! Мы что тебе... - Палкой, как шашкой, по сыну, но Генка увильнул и вошёл во двор, в дом.
   - Что опять стряслось? - смотрит мать на покрасневшего, хмурого сына.
   - С папой "поздоровался"... Не получилось с Надькой, родственники, видимо, её пристыдили за меня. Я же в Кап-Яре у неё был, просила приехать за ней и её "приданым". Вернулся с позором. Все, никаких больше попыток у меня не будет. Поедемте. Но сначала посмотрите комнату.
   Входит отец, злобой дышит:
   - Что! Жопу лижет?
   - Хватит, Сеня! Придержи язык свой поганый! Подбирай выражения. Ты ток взгляни на него, измотался мальчишка...
   На шум дворовый, когда Семен сына костерил, прибежал сосед, Экзалиев, крупного телосложения казах, комиссованный боевой офицер.
   - Что случилось дядь Сеня? Здоров, Генка.
   - Да вот...
   - Плохо у него. Невеста ему чайник на нос повесила. Квартира свободная. Вот... зовёт.
   - Ты, дарагой, не трогай их. Ей плохо, нам плохо - бежим друг к другу. Давай это сломаем, другой построим, земланка.
   - Лес нужен.
   - 0й, слушай, чего говориш?! Я - палку, сосед палку...
   - Посмотреть, конечно, нужно. Но, пока узлы вязали, переоценили... Куда? Будешь сидеть, как сова, из окна на людей смотреть. Во дворе у нас огород хороший, виноград силу набрал. Семён Николаич Савинов вон яблоню какую подарил. Яблоки-то, чай, видал, с детску голову. Моторку вон ты нам сделал...
   - Тетя Даша, расскажи, как вы за ягодой ездили, хух, прям - смех один.
   - Даа... Ходим это мы с баб Клавдей, подруга наша, а он матору ногой топчет, как петух курицу. Посидит, отдышится и опять топчет. Завёлся, и пошла моторка вдоль кундрака, а мы с ней, как кузнечики на ходу в лодку попрыгали. Упали... Смеху...
   - А что с мотором-то? - улыбается сын.
   - Да, едят его мухи... Свечку чистил, а провод не одел. Да дуры они, я хотел вырыскнуть и пристать, а они, как блохи. Откуда прыть взялась?
   - Лес нужен хороший, если уж так. Чтобы полы из досок, потолки и крышу шиферную. С фундаментом.
   - Да нам большую хорому не надо, так хоть пять на четыре... коридор теплый, навес над рундуком - обувь поставить от дождя.
   - Начнём подкупать. Но вы приезжайте, хоть посмотрите. Соседи по квартире у меня - отличные люди. Запишите их телефон, с почты можно позвонить.
   - Ну ладно, приедем как-нибудь.
   СТУДЕНТ.
   В школе у Рыкова запущение, двойки появились. Отловила его на работе классный руководитель. Сначала стыдила, а когда Рыков разоткровенничался, то поддержала его дух.
   Закончил десятилетку, да в аттестат - смотреть не хочется.
   С двух заходов в 1960 году поступил в РыбВТУЗ, на заочное отделение - "Промрыболовство". На него охотников мало, вот и пополнили список Рыковым.
   С учёбой стало сложнее. В институте городских заочников таковыми не признавали. Требуют, хоть должны рекомендовать, посещение лекций четыре раза в неделю. Контрольные работы пересылкой не принимали. Пиши, делай, но приезжай и как на экзамене - защищай. Дает преподаватель из учебника любую задачу по теме и... думай. Тетрадь с контрольной работой- пустое место. На защиту - очередь. Записался на какую-то неделю и будь добр - в этот же день.
   С Десятки на "перекладных" с пересадками пока до института доберешься, а уж защита идет, а преподаватель: "...на сегодня мне достаточно, записывайтесь на следующую неделю". Вот и носится Рыков с одной контрольной по несколько недель, а там уж срок другой подошёл.
   С лекций домой приезжает во второй половине ночи. Пьёт густую заварку, позанимается с часок и в изнеможении засыпает.
   Организм молодой, если уж завалился в постель, то подняться не просто. Нет-нет, да и встанет часов в девять, когда все гудит, шуршит, работает. С неподдельным стыдом идёт в завод, а там его парни сидят в ожидании ведущего. Хорошо хоть они и руководство понимали парня, но, а ему каково?!
   - Ты уж, Гена, - говорит бригадир цыганским тоном, - что-то будящее тебя придумай. Может, соседей попроси.
   - Они тоже со своими сессиями...
   Ставит Рыков будильник на гитару для увеличения его звучности - помогло, но... привык.
  
   Антошка
   После возвращения из Кап Яра Генадий стал каким-то потеряным.
   Друг его - Муслим, успокаивает, я тебя познакомлю со своей одноклассницей, во девушка! На первых же танцах в новом клубе познакомлю.
   - В гробу я их видал, в белых тапочках.
   - Почему в белых? - вопрошает Виктор. - Лучше в индийских!
   Парни расхохотались, и не от глупости своей. Дело в том, что в Астрахань каким-то чудом поступили очень даже красивые тапочки из Индии. Местные модницы расхватали их мгновенно, уж очень красивые, дело доходило до "волосного" управления - волосы драли друг другу. Этот ажиотаж стих настолько быстро, что девчата и пофорсить не успели. Слух прошел, что эти тапочки для усопших.
   - Не хочу я их зрить, этих пройдох, сверхкрасивых.
   - Нет, это девушка не такая. Антон я её зову, Антошка.
   - В бородавках? С шерстью? Все! Баста!
   Тем не менее Муслим сумел их познакомить, да как-то неожиданно, на танцах, на вечере выпускников.
   - Ген, вот эта... Антошка, пригласи, что тебе стоит?
   - Пионерка, зеленая. Я согласен на "швабру", но эта... зеленая. Помешаю какому-нибудь пацану.
   - Да иди ты, не ломайся!?
   - Ну ладно, друг - казах, перекрести меня в зад.
   - К черту...
   - Перекрестил, называется.
   Антошка на приглашение согласилась, покраснела. Худенькая, заметно выделяется тонкий носик, кожа лица с мелкими крапинками угрей. Сырая. Танец, второй, третий. Генка закружил ее в вальсах, то в одну сторону крутанет, то в обратную.
   - В субботу танцы на заводе Ленина. Придешь? - спрашивает стеснительно.
   - Не знаю, вряд ли.
   - Приходи. Я буду ждать, - сказала и ушла к сестрам, двою­родным. Она с ними приходила.
   Рыков уж и забыл о танцах на заводе Ленина, а Муслим напоми­нал. Поехал нехотя.
   Отвёл вечер под "Мишка, Мишка, где твоя улыбка...". Автобуса что-то не было, шли до Абеловского посёлка пешком. Антошка лепетала с сестрами, смеялись, а Генка шёл рядом перезревшим телком. Это не его - пионерская компания. Его возраст на третье дитя пошел. Порядочных девчат давно расхватали, остались те, кого "любили", но не женились. Любовницы эти посинели, под глазами рук прикладные тени. Глазами зыркают - где бы похмелиться.
   Быстро забылась Антоша - Антонина. Тоненькая Тоня, растущая, зреющая на грядке юности.
   На столе его ватман, книги, чертежный инструмент. На тарелке ломоть ржаного хлеба, в руке кружка с чаем.
   Стук в дверь, и на разрешение появилась Антошка. В руках учебники, тетради:
   - Ты занят, да? А я вот хотела по математике проконсульти­роваться.
   - Проходи-проходи, - встаёт из-за стола, смотрит на книги, - что у тебя? Девятый? Ну, давай...
   Рыков поясняет уравнение, а девчушка рассматривает комнату.
   - Я смотрю, ты не слушаешь,- сверлит девчонку глазами. - Так о чём я говорил? Усвоила?
   - О чём? А... эта... ага.
   Зачастила Антошка, но быстро оказывалась не у дел и не стала больше навяливаться. Не клюёт "монах".
   В летние дни Рыков осуществлял свой "культмассовый" сектор. Организовал вечерний отдых молодежи. Концерты, игры, викторины, и всё это на летней эстрадной площадке. В парткоме, в комитете комсомола нахваливали организаторов досуга и по фото кружку, бальному танцу, пляски и прочее: "Вот если бы не вы, комсомольцы, кто бы всё это делал? Нашлись бы, но - гони мани, а вы бесплатно, на одном энтузиазме. Родина вас не забудет". Да, конечно, помнят и сейчас, называя их не героями - "совками".
   Антошка - дружинница. В розовом платье, белый, широкий пояс, как у пожарника - модно было, на руке повязка. Рост приостановился, в поправку пошла. Фигура уж девичья, не подростка. Мазанёт рукой по соплям сопляка - мало не будет. Но она тактичная. К буяну лисой: "Ну что ты, мой хороший, ну что? Иди баииьки. А то завтра проснешься, и тебе стыдно будет, ведь так?" "Угу" - и пото­пал "баиньки".
   Не старик же Генка. Разгорячится в играх - и в вихрь танца. Антошку уговаривать не нужно, только мигни ей и получишь улыбку.
   А вот зимой - в берлоге. Аналитическую геометрию на четверку сдал, гуманитарные, как орехи щёлкает, с математикой вязнет по вышеупомянутым причинам.
   Едет в автобусе задумчивым. Сквозь толпу к нему пробирается Антошка.
   - Привет - привет.
   - Ты в театр на пьесу не хочешь?
   - Ой, занят... во!
   - Кому бы билет лишний загнать? Тамарка не захотела. Может, ты кому предложишь?
   - Кому?
   - Ннне знаю. А, порву я его сейчас, вот...
   - Ну, зачем же рвать. А когда это? Сохрани. Где встретимся?
   Так, Генка. И не вертухайся. А как с таким еще? Ещё один заброс удочки. Снова поклёвка. В театре:
   - Тонь, мороженое хочешь?
   - Ннне знай. Нет, наверно. - Облизывает губы.
   - Я тоже не хочу. - Не купил.
   Нет, не жадина Рыков, - недотёпа. Девчонка работает в овоще­хранилище, на переборке овощей. Получает мизер. Покупает билеты в театр на Баядеру, на двоих, не раз. А вот Рыков возмутился:
   - Тонь, ты на десять лет младше меня, и зачем я тебе сдался?
   Она улыбнулась, показав милую щербинку в зубах:
   - Ннне знаю.
   - И замуж за меня пойдешь, если я попрошу?
   - Ага.
   - Да я же старый!
   - Ну и что? - Прижала щеку к руке его.
   - А ты знаешь, меня это радует. Серьезно. Меня на выходной приглашает в Янго-Аул брат двоюродный, по отцу, дата у них какая-то знаменательная. Поедешь со мной, в качестве невесты, а?
   - Поеду. К тебе прийти? Или...?
   - Ко мне дорогу знаешь?

На своей удочке.

   Геннадий представил свою невесту брату. Тот, да и супруга его - веселые натуры. Рады этой паре. Готовы на их свадьбу приехать: "Только свистни". Генка на третьей стопке окосел, раскис, зевает, подушку бы ему. Антошка знает, как с пьяными обращаться.
   Громыхает трамвай "тройка", в салоне людей, как у старухи зубов. Генка блаженно лежит головой на груди подруги, дремлет. Антонина придерживает голову, поправляет, если она сползает. Проводила она его, а не наоборот. Голова еще мутная, но сообразил зажать девчонку в угол.
   - Тю,тю,тю, тю, - только не это. Баиньки... иди.
   - Но я же женюсь на тебе!?
   - Это я уже слышала. Проспись.
   - Не буду я спать. Я уже выспался. Пойдем к твоим родителям.
   - Пойдем, если чувствуешь себя хорошо.
   - Еще бы! Огурчик!
   Титовы живут в Татаро-Абеловском поселке - городская деревня, не доезжая до больницы Правобережная, за квартал. Проездная,3. Грязь здесь отменная. Генка с Антошкой скользят, как на самодельных коньках. Вдоль Воложки вал защитный от половодья. На его вершине суше, но и съехать с него нет проблем, то на ногах, а то и на заднице. Пришлёпали. Масенькая земляночка, крохотный двор и злая собачонка. Свет в окне задней комнаты.
   Вошли в дом. Мать, в форме буквы Ф, сидит у стола, будто согревающая матрешка на чайнике. Лицом - солнышко. На ней фартук, со следами нюхательного табака. Рядом, на столе, пузырек с табаком. В одной руке (половником) - табак, другая пальцами - щепоткой. Вскинула изучающий глаз на Генку:
   - Тоська, иде была доселе?
   - Мы с ним ездили в гости к его брату.
   - А чей-та? Ты хто ему?
   - Как кто. Я замуж за него выхожу, - улыбнулась и нырнула за занавеску в переднюю комнату.
   - Чивоооо? - дико смотрит на занавеску.
   - Аграфена Васильевна, - натренировался за дорогу, - я прошу руки вашей дочери и ваше согласье на это.
   Васильевна не ожидала такого оборота дела. Она заелозила, плечищами заходила:
   - Тооська!? Ты чо, всамдели?
   - Ага. - Голос с передней.
   - Ах, звезду-то твою мать! - чешет напрямую, - ты соображаешь, чё говоришь-то? Сопли под губами не обсохли, а она замуж! Ты чё, совсем что ли свихнулась?
   В дом, пригибаясь в тесной двери, входит отец - скелет, обтянутый кожей. Красное, узкое лицо с маленькими голубыми глазами. Нос большой с бульбой на конце. Тонкие, короткие губы: одна, верхняя, в рот просится, нижняя в отвалку. Брюки на ровных бёдрах не держатся, и он прижимает ремень одной рукой к животу, улыбается.
   - Отец, гляди-к ты! Тоська замуж собралась!
   - Хе-хе-хе. И чо? Водку пить будем, значица.
   - А, ... твою мать! Тебе бы водку жрать! А иде деньги брать ты думаешь? На чё свадьбу справлять, ты думышь?
   - Хе-хе-хе, - отец доволен событием, рассматривает бесхитростно новоиспеченного зятя. Присел на ногах к горящей горловине голландки, высунул узкий язык, положил на него кончик сигареты "Прима", втянул его в рот, вытащил из печи догорающую чурку, прикурил, пустив тучу дыма.
   - Да не дыми ты тут, к бесам тебя! Замуж она собралась! У меня даже подушки тебе нет!
   - Иди-к сюды! - Раскричалась. - Ты и всамделе замуж собралась?
   Антонина прошла мимо, в сиреневом платье, вышла зачем-то в коридор и снова в переднюю.
   - Хе-хе-хе, ну дела, хе-хе-хе.
   - Ты, молодой чэлэк, как тебя?
   - Геннадий.
   - Ген, ты всамделе штолить? Кажись выхмеле?
   - Да, немного, на юбилее были... Да, она согласна.
   - Ды чую я! Бааа, вродь недавно титьку бросила сосать, у мене и мысли-то не было. Да и не дружила ни с кем? Я не готова к ентому. У мене, у иё совсем ничо нет, - сует махорку в нюх.
   - Я тоже пролетариат. Что-нибудь придумаем. Отпуск без..., ну словом, компенсацию возьму.
   - Ты вот чё, как тебя? Иди, сынок, проспись, может, завтра очухаешьси, по-другому заговоришь. Потом думать будем. Бааа, замуж!?
   - Ну, хорошо, я пойду, только изменений не будет. Тонь, проводи меня до калитки! Чтоб собака не съела.
   Проводила за калитку и - "чао ".
   Утром Рыков проснулся. Во рту будто кошки нужду справляли. Дима Смирнов говорит в этом случае: "Во рту кака. В кармане - тютя".
   Заправил постель, умылся. Прихлопал ладонью волосенки - и к столу.
   - Смотри, как Светланка тебе кружку от чая вымыла, - говорит давно вставшая соседка, улыбаясь.
   - 0! Спасибо ей, кучерявой. А я, как-то, ноль внимания. А надо к себе присмотреться, женюсь ведь!
   Валентина вскинула брови:
   - Ааа? И кто та избранница? Не та ли "ученица"?
   - Она. А что?
   - Молоденькая еще. Ну а так-то она симпатичная...
   - Девятнадцать в июне будет. Слушай, Валь. В туалете кубиночки на двери были приклеены, а сейчас там Мустафа с перевязанной щекой, в рваной кепке?
   Валентина расхохоталась:
   - Кубиночек Коля наклеил. А я их заменила.
   - Это ж Светлана твоя наклеила, она хвалилась мне.
   - Да? Ну и что? Когда же свадьба?
   - Вчера я только с "тещей" снюхался...
   - И что она?
   - Матерщинница жуткая. Но я ей хвост на кулак намотаю.
   - Что же это за семья такая?
   - Вытаскивать нужно от них девчонку. Она там, как цветок в умывальном тазу.
   - Ну что ж, примем, как подобает. Воспитывать не будем. Человека воспитывает окружающая среда.
   - Макаренко? Его Мустафа-то?
   - Всё решено? Когда?
   - Сейчас пойду на "вы". Вчера "тёщща" меня выставила, "хмель­ной".
   - Ты?!
   - Мы с Антошкой в Янго-Ауле были у брательника на юбилее.
   - А, я слышала... ночью. Пришли вдвоём, ушли быстро. По-кошачьи что ли? Тьфу, дура, язык мой - враг мой.
   - Обижаешь.
   - Не было у тебя такого, потому и удивились с Колей.
   - Вот так вот. Попробуй, приведи...
   - Ты уж... если вести, то на совсем.
   - Ну, пошел я на рога. Благослови?
   - А. Если брак неудачен, так и венчание не поможет. Господи благослови тебя, раба, хи-хи, боженькиного.
   - Фу... Ху... - пошёл.
   Рыкова встретили настороженно.
   - Ты сынок, паспорт принеси. А то Райка, дочь старшая, говорит, будто ты татарин. Ай нет?
   - Ха, может лицо только вас обманывает. Нет, принесу, какой смысл врать?
   - Он у Щёкина работает. Хвалят его мужики.
   - Ты сиди,... здут твою мать, не встревай.
   - При мне прошу не материться, при дочери тоже.
   - Ох, ты. Да он это, на грех наводит. Ну, мы тут обговорим, так, предварительно. Пост сейчас. Ток опосля него.
   - Это когда же кончается? Материться не грех, а жениться - грех великий!?
   - Ну, ты, сынок, круто дюже... Пост есть пост. За матерщину люди не судят. А в пост... сам знаешь.
   - Пост, так пост. Когда заканчивается?
   - В феврале... Я уж и не знаю когда, - смотрит на супруга. - Вань, когда?
   - А я ху..., знаю. Вродь, как в конце, что ли.
   - А. Да... двадцатого.
   - Значит в памятный день - 23 февраля. Так? Но регистрироваться можно и раньше? Отсрочку дают на обдумывание.
   - Ну, это конечно. А как же.
   После регистрации 11 февраля 1962 года, молодая чета Рыковых приехала домой к невесте на "Чайке" - такси. Обмыли "енто дело".
   Свадьбу отвели в доме Титовых. Столы в обеих комнатах.
   Обычная суета, две толпы родственников, друзей, во дворе. Свои кучкуются к своим. А за столом разделения не было. Кто где место нашёл. Евдокименки сияют одеянием, культурою поведения. Димка, Виктор, Муслим. Родители Генкины, как пришибленные, родственники их неунывающие. Подарки, тост за молодых. Горько. Молодые впервые прикоснулись губами, неумело, стыдливо. Подарки разные, но больше бедненькие: чайник, плитку, утюг, таз эмалированный, тарелки... Старики Рыковы подарили: "Самих себя и всё, что с нами", - заявил глава семейства. Только сестра, Титова, "националист", подарила набор украшений, германский: серьги, колье и брошь. Под бриллианты подделаны. Переливаются цветами радуги. Тут же одели невесте на белое платье. У присутствующих глаза засветились: невеста - принцесса.
   Отшумели, отгуляли первый день без приключений.
   Генка в первую брачную ночь проснулся от воя новоявленной жены. Мокрая её подушка. Отвернулась лицом и горько рыдает.
   - Ты что, моя хорошая? Иди ко мне, что с тобой? Моя красавица!
   - Убери рукууу! Утоплюсь я... иииии.
   - Да что случилось-то? Присел, ладонью лицо ласкает.
   - Уйди говорююю! Будешь теперь всю жизнь попрекать... Убери руку...и-и-и.
   - Да что случилось, в конце концов?
   Дошло до Генки... Вышел на кухню. Вернулся, оделся и постучал к соседям.
   - Что нужно?
   - Нину мне, сестру.
   Нина вышла, хлопает карими, не сообразит ничего.
   - Нин, пройди к Антонине, что-то она воет. Ты медик...
   - Ааа, поняла, - ушла в их комнату.
   Генка курит на кухне папиросы "Беломор-канал". Вышла Нина:
   - Всё в порядке. Не кролика же вы резали? - смеется.
   Генка, мухой, в комнату. Антонина его - улыбается, глаза платочком промакивает. Глубоко, с переливами, вздохнула, обняла мужа, положила голову ему на плечо.
   В этот день свадьба гудела в другом русле, со скоморохами.
   Генка поблагодарил родителей, Титовых, за дочь, так положено. И они спиртное, на радостях, не жалели. На утро ряженой толпой, при маскараде: кто на что способен, под баян, отплясывали на улице, собрав толпу зевак. В этой сумятице жена Димы Смирнова потеряла его. Искала молча, не создавая паники.
   Дело принимает серьезный оборот. Прошел шепоток: Димка, этот необузданный весельчак, одетый в женскую одежду, в полной экипи­ровке пропал.
   С ног сбились, берег Воложки исследовали. Кто-то принёс волокушу. Другие кричат, что он не ходил в сторону речки.
   Свадьба расстроилась. Евдокименки оседлали телефон, звонят по больницам, в милицию заявили, но никаких известий. Смирнова со слезами пришла к Рыковым. Сделайте, мол, что-нибудь. Уж дело заканчивается вечером, февральским, пасмурным, с легким туманом.
   Стук в дверь, и, не ожидая разрешения, входит Димка в бабском одеянии. Нина, супруга его, бросилась ему на шею, плачет, целует:
   - И где же тебя черти носили?
   - Где-где... В милиции был, на Трусово.
   - Батюшки! - Дарья Николаевна сложила ладони, как индус в моленьи. - Как же это, сынок?
   - Как, как. Зашел за дом, поднял перёд бки, в забор, это самое... ну... А тут в переулке "воронок" стоит. Милиционер вытаращил бельмы - и ко мне. Смотрит на меня, заглянул мне под юбку и спрашивает: "Гимафрадит?" Я ему: пошел на х... Он - рукой до плеч не достать - сгрёб меня, другой подбежал, и воткнули в машину - на Трусово. Вся милиция сбежалась на меня смотреть, ржут как жеребцы, титьки щупают.
   - А что держали-то?
   - Начальника милиции ждали, что он решит. Приехал, тоже хохотал. Старшой доложил. Ну, он меня: зачем ты такендыкий? Я говорю: у друга на свадьбе был, ну захотел... к забору за углом... А он меня сгрёб. Начальник его спрашивает, а тот, мол, оскорбил он меня.
   - Ну, а начальник?
   - Ну, а он, грит, мол, правильно сделал, он же не на памятник Ленину дул, на свадьбе был. Мол, сталинщина окончилась, башкой надо думать. Заставил меня отвезти туда, где взяли. Мол, не позорьте мужика. Они зубьями шкваркают. Мол, не держал бы он рукой, мы бы подумали - баба. Маненько провезли и выгнали из машины, уё..., говорят.
   - И ты пешком с Трусово?
   - Ну, зачем, смеху-то в автобусе было! Я зашел в буфет, дербалызнул стакан на старые дрожжи и плясал в автобусе. Мне языками подыгрывали, хлопали. Я им сказал, как было. Приехал на Десятку, а пассажиры меня не пускают - еще спляши.
   - Гена, - командует Антоша, - наливай, пусть нам спляшет, а ты ему на гитаре, цыганочку.
   Из соседней комнаты Евдокименки вышли и... Отошло от сердец
   . ОТШУМЕЛА СВАДЬБА.
   Отшумела свадьба. Антонина подсчитала надаренные деньги: сто двадцать пять рублей.
   - Ну что, Гена, мать моя сто задолжала. Как мы?
   - Что спрашиваешь - ты хозяйка. Отдать им нужно.
   - А нам? Четвертак?
   - Тянуть будем, до получки.
   Четвертак тот - племянник Генкин, по отцу, увёл. Молодые Рыковы остались при нуле. С чайником, с эмалированным тазом...
   Работа в овощехранилище его супруги Рыкову не нравится. Молодая женщина - и никакой перспективы? Но Антонина не из попрыгунчиков, да и найти другую работу не просто. Все лето работала на поле Кучергановского совхоза. Заработки плевые. В период поспевания овощей работницам поля разрешалось брать для дома дары полей, сколько донесешь, но не машиной.
   Носит Антошка арбузы с поля в мешке себе, матери, брату, сестре, а сама - с "арбузом" под сорочкой. Кто её только не ругал за такое пренебрежение, но она по молодости своей не чувствовала усталости.
   Геннадий, по просьбе руководства завода, перешёл в Ф30 N 10 мастером производственного обучения. Ездит по Союзу с оргнабором для училища. Перед праздником Октября поехал в Володаровку, в Марфино. С Антониной договорился встретить - отметить праздник дома у родителей. Она должна была в Бузан приехать.
   Не приехала. Геннадий ходил даже в Марфино к рейсовому груз-такси. От Евдокименков пришла телеграмма с поздравлением по случаю праздника. Рыков удивился, посетил ещё пару сёл и оттуда домой, с обидой на жену. Вернулся в Астрахань. Квартира закрыта.
   В бухгалтерии ФЗО его поздравили с рождением дочери - первого ноября. Он не верит, ей еще два месяца ходить. Бежит домой, а там Евдокименки на него с негодованием:
   - Негодяй! У тебя сын родился, мы телеграммой тебя известили, а ты... !
   - В бухгалтерии меня с дочерью поздравили.- Говорит упавшим голосом.
   - Сын! Мотай скорее к ней, она в больнице Артёма Сергеева.
   Генка набросил на себя коричневое пальто с выгоревшим, рыжим воротником, на голову шляпу - и полетел в роддом.
   Там отыскал нужное окно, стучит в стекло, к окну лицом, ладонями прикрывает своё отражение, отсвет.
   Антонина подошла в слезах, кулак показывает. Лицо бледное, некрасивое - и где он такую откопал? Но безумно рад её видеть. Больше недели, бедолажка, у окна проторчала, ожидаючи. От рожениц стыдобуха...
   В этот же день ее выписали. Радость обоюдная! Отец, ёлки зеленые - отец, надо же, развернул своего малыша, и он тут же струю, да прямо отцу в губы. Значит, силёнка есть, будет жить, хоть и семимесячный.
   В те годы рожениц долго с дитём, у дитя не держали, три дня после родов и иди, вкалывай, никаких пособий, больничный лист, и всё тут.
   Рыков сам стал искать жене работу. Поехал в Трусовский райком партии, прямо к секретарю, и он помог. Антонину взяли ученицей продавца продовольственного магазина, стоящего напротив проходной Трусовского бондарного завода. Это уже что-то!
   Продукты для дома молодые Рыковы берут в магазинах в кредит, а лишнюю копейку на лес для постройки дома, родителям.
   Дарья Николаевна болезнью сохнет.

* * *

   Геннадий едет на тестевой мотолодке к Виктору в Мумру. Он обещал подтоварник выписать, на Мумринском СРЗ, за Генин счет.
   Всё получилось хорошо, и Генка, один, буксирует подчалок с лесом. Подчалок старенький, рассохшийся в бортах, течёт изрядно, а на Волге волна от хорошей моряны и от громадин судов. На всей этой водной катавасии стопорит ход, отливает в подчалке воду и снова буксирует.
   Привёз благополучно в Бузан. Обговорил с нужными людьми начало стройки, увёл подчалок в Мумру.
   В начале лета 1963 года приехал на стройку вместе с семьей на мотолодке, а дома нет. На месте предполагаемого строительства спланированная бульдозером площадка с насыпью, рядом сложены "кости".
   - Кто те добрые гномы? - Спрашивает сын улыбающегося отца.
   - Карсаки, кто же ищо.
   - Казахи, папа, казахи. Пора научиться уважать не только себя. Заплатил?
   - Я трахтаристу рупь давал, но он только посмеялся надо мной, не взял.
   - Вот тебе и "карсаки". Рупь давал!
   Приехали Рыковы вечером, на мотолодке заночевали. Мать с отцом в сарае камышовом, под пологом.
   Молодые проснулись утром от гомона людей, стука топоров. Вышел Генка из каюты и ошалел: "Парадом" командует Семён Николаевич Савинов, его совещательный голос - Дмитрий Васильевич Павлов, остальные плотники - казахи исполнители. Все при деле. Молодые парни, тоже казахи, сын Семена, вяжут пучки из камыша. Толпа женщин раскапывает береговой грунт для замеса суглинка: одни копают, другие воду из ведер плещут, третьи сено топором рубят. Всенародная стройка! Кто организовал - не говорят: "Мы сами". Скорее всего, Экзалиев с пред­седателем колхоза "Энбек" Кужаевым. Остались в тени, молчат. За них говорит работный люд.
   Молодые выскочили, засуетились. Сына - Володьку, матери, Нэлке на попечение. Антонина гремит крышками котла, кастрюль...
   Генка к строителям, но его выгнали: "Не мешай. Ты своё сделал. Иди помогай девчатам, столы готовь", - говорит Савинов.
   - Дядь Сень, на крышу лесу хватит?
   - Нет. Мы её сделаем коньком, повыше, для стока воды. Будет материал, шифер - крышу недолго поставить. Как жизнь-то? Колька мой к тебе в город рвётся. Любит он тебя. Помнишь, рубашку ты ему клетчатую на день рождения подарил? Он ее по праздникам только одевает. Хочу я его в ветеринарный. Жизнь по-разному нас бьёт, а он всегда с мясом будет. Ну, иди. Иди к матери. Что-то она... хиреет. Отец еще... её переживёт.
   Отец ходит гоголем, с палочкой, фуражка капитанская с "капустой".
   - Ген, сынок. Как там Тося с Нэлкой управляются? -- спросила мать.
   - Не жалуется.
   - Они, как подружки. Не на много Тося от нее отошла, дитё ещё, повзрослевшая. Видала я её посуду дома у вас - огнем горит, с зайчиками. Встать тяжело.
   - Ты, мама, поедешь с нами в город. У нас врачи отличные, на Десятке. Уважительные. Проверишься, тогда будем знать, от чего лечить.
   - Да надо бы. Вот перейдём в дом.
   Часам к пятнадцати - стоит аккуратный, новенький домишко с застеклёнными окнами, и "на раз" помазанный!
   Антонина приглашает к столу, а строители разом уходят. Она хватает их за руки, но они отворачиваются: "Койш!", и все ушли. Генка уговаривает, мол, куда наготовленное девать, но бесполезно. Ушли по домам, улыбаются только. Рады своему успеху. Семен Николаевич, Дмитрий Васильевич - посмеиваются.
   - Сделай казахам добро - они добром отплатят.
   - Дружный народ, ничё не скажешь.
   - Разворачивайтесь хоть вы, к столу, устали небось, - усаживает Антонина.
   - Вишнёвочки? - спрашивает Генка.
   - Давай, коли так. С устатку.

* * *

   Молодые приехали в Бузан, теперь уж Лебяжье, через выходной.
   Домик дважды выбелен, на окнах занавески. Нина постаралась.
   - Что же ты, гад, в тот выходной не приехал, а? Мне перила пришлось самому прибивать! А если бы голова закружилась - и нет отца? Так что ли?
   - Я вон шланги привёз, насос поливной от лодочного мотора, пристроим через ремень.
   - Ты мне глаза не замазывай. Ты их когда обещал? Молчишь, едят тебя мухи? Мать вон, чуть ходит, а ты глаз не кажешь.
   В доме светло, все поставлено на нужные места. Солнце с утра до вечера в окнах передней комнаты. Там мать на кровати. Всплакнула:
   - Спасибо тебе, сынок, и тебе, доченька. Дай-ка внучка на кровать. Ух, ты, моя радость. Попка наша, Рыковская, булочками, - целует Володькин голый зад. Он залился смехом.
   - Дом-то, куда еще лучше! Жить бы только, да вот вишь я какая?
   - Завтра с нами поедешь.
   - Ну хорошо. Поеду... Поеду...
   В амбулатории Десятки провели тщательный анализ. Что беспокоит Дарью - не сказали. Просили, чтобы сын "заглянул". Николаевна не из тупиц:
   - Сходи, сынок. Рак у меня, я сама знаю. А коль тебя кличут - так и ждать нечего.
   - Ну, так уж и рак! Может, хотят порекомендовать какую больницу?
   В амбулатории очень даже вежливая терапевт сообщила, что действительно рак желудка. Операция, при её истощенности, возрасте - ничего не даст.
   - Сколько ей осталось? - спросил тихим голосом, с сожаленьем.
   - Сердечко у неё хорошее, мне бы такое. Всё зависит от сопротивляемости организма. Может, месяца два-три. Я, извините, не гарантирую. Сочувствую вашему горю, но помочь ничем не можем.
   - Спасибо вам за доброту вашу, за всё хорошее...
   Домой пришел угрюмый, но вида не подает. Мать не обманешь.
   Увезли ее домой на ожидание смерти. Телеграммами известил сестер. Валя с мужем в Дагестане, от Кизляра в степь девяносто километров. Женя в Нефтекумском районе. Её Виктор уж отсидел свой срок. Живут.
   Все съехались к условленному выходному, даже Нурмашевы. Абдула посидел немного с тещей, был с ней ласков, ушел к своим родителям в Барановку, чтобы не мозолить глаза тестю. Женя привезла с собой младшенькую, третьего ребенка - Маринку. Симпатичная, с черным кучерявым волосом, будто парик, забавная девчушка. Она, стоя на табуретке, читала бабушке детские стихи С. Маршака. Очень выразительно, по-детски наивно. Произвела на всех изумляющее впечатление.
   Мамка её так и работает директором клуба в селе Ямангой.
   Мать рада детям до слез.
   - Милые вы мои, все живы, здоровы, счастливы. Одной Нине не повезло. Мается она с тремя детишками. Чижало ей. За мной вот ухаживает. Рая Никулина тоже. А эта - душа человек. А мне вот... лекарств от моей болезни нет. Скок народу сама лечила, а вот меня бог за что-то наказал. И в чем моя вина - не знаю. Пёрла, как лошадь, с вами, как клушка... Спасибо вам, что приехали.
   - Мама, мы приехали дом посмотреть, а не тебя хоронить, дай бог, поправишься. Нина, ты уж постарайся лекарств хороших достать. Если что - деньгами поможем, - говорит за всех Евгения.
   Братья, сестры в расцвете лет. Здоровье, сила, внутренняя энергия - исходит от них. За ужинным столом снова шутки, смех.
   - Цыц, вы! Слетелось воронье. Мать умирает, а вы зубоскалите! -Осёк отец.
   Из передней комнаты доносится слабый голос матери:
   - Сень, а Сень, иди сюда.
   - Что, моя хорошая?
   - Они дети наши, а не карги. Радоваться надо, что им хорошо, весело. А ты хочешь, чтоб они надо мной ревели? Я свое отжила. Всю жись для них жила, и я рада ихнему смеху. Я вижу, как они будут без меня. Они на своих ногах. Нэлю вот ток жалко. Останется сиротинушкой. Ни матери, ни нас...
   В дом Рыковых постучались. Вошла старушка, баба Клава, - подруга стариков. Увидела всё Рыковское семейство и заголосила:
   - Мамыньки мои, ды все сылителися, сыехалисяаа. А мамыьька-то вашааа, да хорошаая наша-то...
   - Тетя Клава, ты что? Спятила что ли? - возмутилась Нина. - Живой человек, а ты волчицей воешь, будто мама умерла! Люди съехались на новоселье, а не на похороны, думать надо!
   - А я чё? Я ничё. - Удивилась старуха такому обороту.
   - Тогда садитесь к столу, чай вот, Ставропольский, "из Индии".
   - "Цейлонский"!
   - Ага. Валь, подвинься, сдвинь свой пышный зад.
   До самой весны молодые Рыковы ездили к старикам каждый выходной. У Геннадия выросли хвосты институтские. Пора окончить второй курс, а он...
   Тёща косвенно выразила своё недовольство таким вниманием детей, скорее отсутствием его к ней. Ждет, блинов, пирогов напечет, а печь она умеет. Булки у неё воздушные. Ее умение, хоть и не учила, к дочке перешло. А они снова в своё, будь оно неладно, Лебяжье усвистали.
   Чувствует Генка, что и жене надоело, хоть она вида не показывает.
   1964г. 23 апреля, вечером, телефонный звонок у Евдокименко:
   "Передайте, пожалуйста, Гене Рыкову - его мама умерла".
   Валя, Коля - влетают без стука, тихим голосом сообщили Рыковым.
   Они встрепенулись, охнули, ахнули, смолкли в скорбном молчании. Володька канючит, капризничает. В постельке "мостик" строит.
   - Ну что, Тоня? Я, наверно, один поеду. За эти дни ты вымотаешься с Вовкой. Что там на покойницу смотреть?
   - Ага, - возражает, - родственники твои что подумают? В Ново-Васильево же хоронить будете?
   - Это не их проблема. Не хочу тебя мотать с этим горластиком. Я знаю твоё отношение к моим, но и ты не железная.
   Утром сбегал на работу, отпросился и уехал.
   Обстановка в новом домике прискорбная, что и говорить. Вой подъезжающих родственников. Плач при вносе в дом гроба. Толпа сочувствующих, официальное посещение, соболезнование.
   Похороны на третий день. Валентина приехала.
   Ошарашена событием Нэлка. Она считала "бабыньку" вечной. Куда ей теперь? К кому голову приклонить на плечо? Как сложится её судьба?
   Тело покойной, в её домовине, положили на люк Рыковской мотолодки, на лодке Павлова родственники. На малом ходу прошли вдоль берега села. На берегу много провожающих. Стоят в скорбном молчании. За мысом светофорным повернули вниз по течению и дали полный ход. На малом ходу у Мултаново. Пристали к дому Иванова Александра, чтобы дать возможность проститься Ульяне Алексеевне Ивановой-Сызрановой. Снова вой, толпа любопытных.
   В Нововасильеве сбегаются люди к приставшим лодкам с покойницей. Бегут родственники. На руках несли до дома Матвеевых. Здесь короткий отдых - дом Дарьи Николаевны.
   - Гена, где твой фотоаппарат?
   - Фотоаппарат твой где, Гена?
   - Зачем?
   - Ну, как это зачем? На память!
   - Помнить нужно живыми в их жизни. А мертвым - дань уважения.
   Похоронили Дарью Николаевну Тюрину на лобном месте могильного бугра, в конце кладбища. Рядом с её покойным сыном Валентином, родителями. На деревянный крест, в деревянной оградке. Генадий прибил старинное, бронзовое литьё иконки Николая Угодника.
   Низкий поклон.
   Поминки в доме Марии Николаевны, и Рыковы с Павловым уехали. Савинов остался.
   * * *
   Дома за столом собралась семья Рыкова. Поминанье на столе, сели за стол. Семён Федорович в его торце:
   - Ну что, дети мои, помянем мать вашу стоя.- С плачем отвернулся.
   Стоят, молчат, глазами в стол.
   - Ну, садитесь, что ль.
   Выпили по рюмочке материнской настойки, вино вишневое.
   - Ну, дети мои, мы с матерью, перед смертью её, посоветовались... эта... да, - молчит, глазами в стол,- так, значит: - машину Нине, стулья тоже. Виктору кровать, - перечисляет всякую никому не нужную всячину, но необыкновенно торжественно, будто трон царский передает, - вот. А тебе, Гена, мать ничего не велела давать. Вот. - Вынес приговор.
   Гена моргает карими глазами. Остальные - взрыв негодования. Отец вжался в стул, Виктор поднял руку, успокоил.
   - Во-первых, мама так не могла сказать: мы все знаем, что она больше всех его любила. Ген, платочек дать?
   - Есть у меня.
   - И нам за это не обидно. Он за нас, за всех, один... отдувался. Во-вторых, нам, никому, ничего не надо. У тебя - Нэлка. Живи с ней, пока не поступит учиться в городе. Нэля, ты куда хочешь?
   - Я, как кока (крестная Нина) в медицинский, поеду поступать.
   - Вот так.
   - Правильно, Витя, - подал голос Геннадий, - и дом тоже ей.
   - Може, мне жениться? - Стонет отец.
   - На бабе Клаве что ли? - удивилась Женя. - Мы у покойницы сидим, а она храпит, как крокодил -- спит.
   - Я и представить её мачехою не могу, - смеется Нина.
   Отец захныкал:
   - Никому не нужен, теперича...
   - Ты так не говори, к любому из нас переезжай и живи, мы будем только рады выбору.
   - Ну, только не к нему. - Зыркнул на младшего.
   - За что ты его так?
   - Он только мать любил, а меня, едят его мухи...
   - Паап, кто же собаку палкой учит? - Простонал младший.
   - Вот так... за всё мое. Вырасти, воспитай, образование дай, а он змеёй шипучей... гад.
   - Всё, граждане пассажиры, по домам. Вечером пароход, мы уж опаздываем. - Заключил Виктор.
   Геннадий прекратил поездки в Лебяжье. Сидит по выходным с учебниками. Нэля живёт у них, сдаёт экзамены в медицинское училище. Поступила успешно. Антонина животом полнеет.
   * * *
   К Геннадию приехал Виктор:
   - Привет, ребятишки, - обнимает всех, горячо целует, - я к вам с докладом: везу на самомете отца комне домой. Мы на Волге пристали. Пройдём, Гена, мотолодку свою забери. Мотор у неё развалился. Добил его папа.
   - Ну и зачем она мне? Возьми её себе.
   - Можно, если подаришь. Но отремонтируй сначала.
   - Что-то он быстро сдался?
   - Дал мне телеграмму: забери меня. Говорит, мол, не дали ему жениться, он один боится. Ходит, мол, по ночам к нему мама, в окно стучит, просит дверь открыть. Да и что ему там, у меня ему лучше будет, Дом он уже продал. Ну, пойдёмте к нему?
   - А что же он сюда не пришёл?
   - Ну... сам понимаешь. Продал за шестьсот. Половину получил, а за другой половиной попозже просили приехать.
   Одну четвертую стоимости дома отец отдал Нэлке. На свою долю, уже живя в Мумре, купил себе саратовскую гармошку с колокольчиками. Рассорился с пятилетним внуком из-за игры в шашки: "Дурит он меня, гад, дурачком прикидывается", и уехал в Дагестан к Валентине. Валин муж к тому времени окончил Волгоградский институт сельского хозяйства, заочно. И стал Ново-Красинский рыбак, тракторист, ученым агрономом. Возглавил совхоз - лесопитомник. Озеленяет, и успешно, дагестанские степи. У него директорский дом, просторный кабинет в совхозе с табличкой: "Директор Ермолаев Виталий Степанович", и не чешись, Вася. Дагестанцы в нём души не чают.
   Ездил Семён за долгом в Лебяжье. Но хозяин их дома денег ему не дал: "Дом стыроили баушке. Ти -с пальким сидел. Баушка нет - денга нет. Всо. Иди, зылой чалявек. Кет мындане" .
   Никто из семьи Рыковых долг не востребовал. Ожидали, что Геннадий проявит инициативу, но он только улыбнулся.
   Нину перевели в больницу села Марфино, выдали квартиру, довольно скромную. Бедует. Евдокименкам, после окончания институтов, отдают Рыковскую комнату. Дают взамен комнату в малосемейке на пять семей, коммуналку. Он не желает переходить, тогда соседи стали их вытеснять: то спичек на кухне не оказалось - вина Рыковых, то зубная паста пропала. А тут Геннадий случайно чернилами облил Валины туфли. Плюнули на жизнь такую проклятущую и завербовались на Дальний Восток.
  
  

Заключение

   Семен Федорович научил игре в шашки второго внука, Сережу. И тоже на свою седую голову. Тоже рассорился и уехал жить к Виктору. Сын шашки в печь выбросил, чтобы не вводить отца в искушение. При пристальном изучении снохи, свёкор обнаружил её невнимание к нему. Отругал за это сына и уехал к Валентине. 6.03.70 - скончался. Геннадий на похороны не приезжал. Тем не менее, по его инициативе, летом следующего года, собрались в один день братья, сестры с мужьями, женами, детьми у Валентины, в Дагестане, в райцентре Терекли Мекбеб, где похоронен их отец.
   Все безобидные остряки - самоучки. Генка - анекдотчик. В директорском доме - непривычный дагестанцам смех и хохот. Обычно здесь тишина и сюда заходят на цыпочках.
   После спада зноя, пошли на кладбище. У входа в ворота притихли. Над могилой всплакнули, присели на косогоре, на траву. Спиртное не взяли, принесли охапки цветов, чем скрыли холмик.
   - В последнее время, - рассказывает Валя, - я ему выделила отдельную комнату. Он по ночам с кем-то разговаривал, гремит чашками. Угощал что ли кого? Писал стихи, где Василий Иванович - молодчина, а Махно - гад.
   - Ну и как они?
   - Бред, галиматья. Потом притих. Утром зашла, а он... Печень - рак. Остальной организм здоровый, и сердце тоже. Может, с головой что было? Вполне возможно помешательство.
   Журчит ручьём беседа. Дагестанка гонит овец домой, за оградой. Верховой протрусил мимо ворот. Здесь много русских могил. Ветерок потянул прохладой, принёс запах полыни.
   - А давайте тихонечко споём папину любимую? - предлагает Женя. И затянула приятным голосом:
   "Славное море - священный Байкал.
   Славный корабль - омулёвая бочка".
   Ее подхватил семейный хор, подстраиваясь в созвучье:
   "Эй, баргузин, пошевеливай вал,
   Молодцу плыть не далечко".
   Розовый закат залил строения райцентра. Край солнца коснулся вековых дубов центрального парка. На ключевом озере, с камышовой гривой, крякнули кряквы и стаей вспорхнули.
   Кончается день, кончается жизнь свое отживших. Кому-то и этот закат последний.
   И над всем этим, с ветром, плывет к селу:
   Славное море - священный Байкал.
   Славный мой парус - кафтан дыроватый.
   Эй, баргузин, пошевеливай вал -
   Слышатся грома раскаты.

Зеленга, декабрь 1997 г.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГОРЕМЫКА.

  
   1914 год. ,дельта Волги, понизовное село Тишково. Начало знойного лета, пик половодья. Из камышовых зарослей неугомонное верещание птичек - камышовок, надрывное верещание лягушек с пузырями на щеках несёт западный ветерок на притихшее село.
   Закончилась весенняя путина, на глубоких заводях дремлят шхуны морского лова рыбы. С их ноздрей, буд-то сопли, спускаются провисшие от своей тяжести стальные цепи. Бударки, морские боты греют свои просмоленные бока на солнцепёке.
   Людской гомон, деловая суета на берегу полуострова, где расположилось село рыбаков, запах смолы древесной, дым костров - привычная патриархальная жизнь. С этим жили наши деды, прадеды, немногое изменилось и сейчас.
   В семье молодого рыбака родился сын. Имена детям давали по церковным святцам. Ребёнку, родившемуся в день какого - нибудь духовного старца, передавали имя его. Нравится оно или нет - закон божий бесприкословен. Неисполнение его - грех великий. Рождённого дитя назвали Терентием.
   Империалистическая война 1914 года увлекла главу семьи, оставив молодую маму на попечение родственникам. Поесть, попить - проблем нет, село богатое, только работай не ленись. Кому сети починить, посадить ли новые, по дому ли помочь. За это твоих детей накормят, обносок не пожалеют, если в том будет нужда.
   Иван, старший брат Терькин, помнит лик отца, а Терентий увидел его впервые в 1919 году. Он не знал, как воевал отец, как оказался у немцев в плену, увидел измождённого, больного. Вскоре отец скончался, оставив семью навсегда: жену молодую вдовой, детей сиротами.
   Терька привык к безотцовщине, привык к вольностям. Мать уходила работать на людей, а сыновей оставляла на самоопределение, на само прокорм: то у родственников перекусят, то дружки ломоть хлеба подадут. Растут на сельском приволье, на природном раздолье.
   Зимой на реке лёд резали самодельными коньками, летом сазанов на половодье ловили, птичьи гнёзда опустошали, рыбу удочками ловили. Школьных обязанностей нет, как и самой школы. О детских яслях и садиках не слыхивали, детских пособий не знали. Живи, как Бог повелевает: слушайся старших, они всему научат.
   Мать часто на здоровье плохое жалуется, заметно худеет.
   Терькино и Иваново беззаботное детство окончилось в 1922 году, когда мать оказалась не излечимой. Родственники, опечаленные положением сиротских детей, решили: мать в больницу Астрахани, детей в приют. Годы беспокойные, переломные, революционные. Переход от старого режима к новому, пролетарскому, а что это, чем закончится, сельчане не имеют представления. Рыбу выловленную сдать, продать некому, а значит, и жизнь оскудела.
   Положили мать на протёртое одеяло в трюме бударки и повезли, под парусом, в Зеленгу, куда пассажирские пароходы ходят из Астрахани.
  
  
   Приют.
  
   Дети впервые оказались за пределами своего села. Расставаться с малой родиной, где прошло их детство, где впервые открыли глаза, где познали прелести природы. Любопытно взглянуть за горизонт, посмотреть город, о котором много говорили, но мало видели, а они тем более
   В Зеленгу приплыли к концу дня. Река здесь просторная с разветлением на малые речки и ереки. Тоже бугор с населением. У пристани родственники вынесли мать на песчаный берег, положили её на песчаник. Попросили местных жителей присмотреть за больной и малышами, уехали. Ожидание долгое, тревожное.
   Наконец, в дали речной, показался густой, чёрный дым, потом пароход. К берегу потянулись зеваки, отъезжающие, встречающие, тележные упряжки: " Пароход идёт. Идёт пароход!", - Галдят мальчишки. К пристани швартуется однопалубный, грузопассажирский пароход, хлопая деревянными плицами по поверхности воды. Мощным басом гудка, приветствует жителей села, выдав султан пара из медного, до блеска начищенного рожка.
   После высадки приехавших пассажиров и выгрузки товаров сирот и их мать посадили на пароход, в сумрачный трюмный пол, испачканный мукой. Ошалелые, полудикие дети присмирели в брюхе трясущейся посудины. Только глубокой ночью тревожно уснули.
   Утром их взору предстала диковинная картина: огромные дома, толпы народа, снующих в разные стороны, грохот тележных колёс на булыжной мостовой; матерщина работного люда на пристани. Кто-то не туда реюшку поставил, кто-то свою посудину от берега не может вывести на реку, из-за судовой толчеи.
   Среди пассажиров повторяется название пристани - Кутум. Шумно выходят приехавшие пассажиры. Кого-то встречают, кто-то сам выходит, озираясь. Опустела палуба, трюмная тишина охватила детей ужасом неизвестности. Приказано ждать.
   Ждали долго под шум городской.
   Наконец-то в трюм спустились двое в белых халатах, куда-то унесли мать, а им снова "ждите".
   Ждали на палубе, сидя на крыше раскалённой от солнца каюты.
   Никто не говорит, что с ними будет, что их ожидает. Никто не спросил: сыты они или голодные; хорошо им тут или реветь хочется. В их желудках от вчерашнего завтрака ничего не осталось.
   Наконец-то подъехали два тарантаса на рессорном ходу с впряжённых в них двух старых кляч. Хозяин одной из них - здоровенный мужик, а из второй вышла молодая дама в военной форме с портупеей через плечо. Красивая тётя. Покорила Терентия своей выправкой, молодостью лихой, фигурой стройной. Отвернул взгляд от стеснения.
   Приезжие смело вошли на палубу парохода, спросили дежурного матроса:
   - Мальчишки в приют, эти что ли?
   - Они. - Потупил взор.
   - Этот твой,- говорит молодая дама спутнику, показав пальчиком на Ивана, - а этот мой. Как зовут вас? Документы есть?
   - Я Иван, етыт - Терька. Тументы не знаю.
   - Нам бы, Ванюша, свидетельства о рождении.
   - Ничё нет. Мы очинь есть хотим.
   - И что теперь с ними делать? - Смотрит на мужика. - Заберём.
   Скорой кормёшки не обещаем, но постараемся. Так, Степаныч?
   - Ты, Ваня, со мной поедешь. В ФЗО тебя. Учиться будешь. Там тебя кормить будут, одевать и всё такое, нужное. Согласен?
   - У-у. Согласен.
   - Со мной поедешь, Терёша? Там тебя тоже будут учить грамоте. Хочешь уметь читать, писать?
   - Не знаю. Есть хочу.
   - Тогда поедешь со мной.
   Тарантасы отъехали от пристани в одном направлении до первого перекрёстка. После чего Терентия повезли прямо по улице, а тарантас с Иваном свернул вправо. Терьку эта ситуация, этот оборот дела не устраивает, он спрыгнул с телеги, побежал за тарантасом, на котором увозили Ивана.
   - Стой сорванец, куда ты!?- Дама быстро спрыгнула с телеги, догнала беглеца. Крепко ухватила за шею, перехватила руки, с силой потащила на место.
   Горожане привыкли к сценам отлова сирот, особо не реагируют. Кто-то сопровождает улыбкой, кто-то горестным взглядом.
   Держа Терентия за руку, дама сумела довезти его до ворот женского монастыря. Въехали на просторный двор.
   Здесь не многолюдно, но шумно. Из окон келей выглядывают лица таких же бедолаг, как и Терька. Кто-то в шутку отдаёт честь, кто-то корчит рожицу, но больше грустных глаз. Его водят по кабинетам, сменяя поводырей. Усадили в длинном коридоре на скамейку, приказали ждать. Его соседями сидят непоседливые чумазики, крикливые, матерщинные, задиристые. Потом всю эту братию, вместе с Терентием затолкали в заднюю дверь конной фуры, куда-то повезли. Проехали совсем немного, вывели по одному за руки, втолкнули в дверь каменного сарая-склада. Шваркнули дверью и уехали. Свет проникает через зарешеченное окно у самого потолка. Оно узкое по высоте, по ширине в метр. Здесь хранится всякий хлам: бочёнки разбитые, обручи от бочек, дрова палками, канаты, верёвки. Всё покрыто пылью, на стенах паутина с пыльным провисом. Дети присмирели, дико озираются, осматривая внутренность. Когда пришли в покой стали с криком барабанить в дверь. На их буйство никто не отзывается. Никому они не нужны, никто за ними не пришёл ни в этот день, ни в последующие три дня. Скулят от голода и от безысходности. Из разговора детского Терентий понял: детские дома переполнены, новые не подготовлены, посадили, отделили сюда непослушных, жуликоватых. Их восемь человек. Нужно как-то отсюда выбераться. Инициатором действий стал мальчишка лет десяти, татарин. Он глухонемой, но его задумку и действия понять не трудно.
   В хламе отыскал крепкую верёвку, на конец её привязал добрую палку. С помощью спин мальчишек, просунул палку за решётку, поставив её поперёк проёма. Общими усилиями оторвали стальную решётку. С помощью этого приспособления выбрались наружу. Рядом оказался центральный рынок - Большие Исады. Туда и ушли в надежде чем-нибудь поживиться.
   Торговцы продуктовым товаром бдительные. Горьким опытом научены. Увидев тощих, голодных ребятишек приняли меры предосторожности. Мальчишки пытаются попрошайничать, но их от прилавков гонят. Пришлось идти на свалку отходов. Время массового завоза овощей, а значит и отходов много.
   На свалке валяются капустные кочерыжки, головы воблы, сельди. Выбирают то, что можно съесть, набивая желудки.
   К вечеру покупатели и торговый люд покидают рынок, исчезают в чреве города. После ужина укладываются в свои постели. Куда склонить голову детям оставшимся на улице, в свои восемь, десять лет.
   С вечера бродили по городу. Заглядывают в окна подвальных квартир, наблюдая ужинную трапезу. Ходили около увеселительных заведений, коим нет никакого дела до бездомных детей. Устали, смыкаются веки, а на тротуаре ложиться не хочется.
   - Пацаны, пойдёмте спать под мост на Кутуме?
   - Верно. Если дождь пойдёт, там будет сухо.
   - А знаешь, сколько там пылищи?! Я уж там от солнца прятался, видал.
   - В сарае мешков полно, сходить, принести. Может за нами приходили? Туда идти не хочется. На мусоре картон валялся.
   - А я есть хочууу.
   В отбросах нашли разное рваньё, принесли под Красный мост. Расстелили на мягкую пыль, улеглись спать.
   Утром проснулись от громыхания тележных колёс. Потянулись, смеются друг над другом глядя на грязные лица. Искупались в Кутуме и снова на рынок в поиск еды. Парнишки, которые посильнее малышей, напрашиваются к продавцам в помощники на разгрузке товара. За работу получают мизерную плату или продуктами.
   Наступила осень. За лето одежда превратилась в тлен. Дырки на трусах связывали в узелок. Ночные похолодания под мостом уже невыносимы. Нужно искать убежище надёжнее. Терентий решил возвратиться на родину, в надежде на сердобольность родственников. Городом Астраханью он насытился, уже само название вызывает чувство горечи, обиды.
   Маршрут давно опрошен у местных жителей: Черепаха, Килинчи, Тузуклей, Семибугры, а там и Тишково.
   В Черепахе в саду айву погрыз, в Килинчах в стогу сена ночевал. Поля Семибугров арбузом угостили, тем же порадовал Тузуклей. Дорога торная, телегами укатана. Устал - в траве передохнул. Камыш махалками соцветий кивает ему, мол, " правильной дорогой идёш, товарищ". Стебли чакана - густостойные, на серп для отопки напрашиваются. Утки-кряквы нестройной стаей крыльями свистят,на юг к морю торопятся. Камышовка одиноко верещит: " чай кипит, чай кипит ...". Запах сенокоса волнует душу. Всё такое родное, всё ... .
   Первый визит к дяде Семёну Егорову. Он встретил племянника с недоумением:
   - В отпуск, что ль из приюта, аль сбежал?
   - Я там и не был.
   - А где был?! Сбежал? Как и брательник твой. Учили дурака уму - разуму, а он слинял. А мог бы стать хорошим жестянщиком. Доучился бы, тогда уж вернись в село: трубы самоварные, вёдра , да мало ли что можно для сельчан делать! Людям добро и себе благо.
   Тишковцы славятся гостеприимством, добродушием, запросто не обидят, но и обидчика не простят. Принял дядя Терентия в свой дом. Обул, одел, к делу домашнему приставил. Терентий рослый парень, в хозяйстве сгодился. Чуть поправился, дядя его в лодку посадил весельником. В те далёкие годы детей не баловали, а побочных тем более. З хорошее усердие в работе сытый обед, разрешение на улице погулять. За оплошность, промашку, да не приведи бог, ленивость - вожжи вдоль хребтины или камчу для того изготовленную.
   Ремнём били в культурных семьях, а в простых и палка не возбранялась. Рта не раскрывай, терпи, запоминай и не перечь, старших почитай. Прошёл однажды Терентий мимо старика, поздоровался, а в пояс не поклонился. Дедок обиделся, по пути следования заглянул к Семёну:
   - Мальца, твово приёмыша, ток что встрел. Ета, - скребёт пальцами под пышной бородой, - гордец ён у тибя. Сызмальства, видать , ни приучин.
   - Что так-то? Обидел он чем тебя, Серафимыч?
   - Ды уш, конешна. Ни поклонилса, добром эт ни кончитца. Выкормиш, вырастиш. А он забудет доброту твою, попомни моё слово. Приструни иво.
   Терька с улицы пришёл весёлым от игр. Поманил его пальцем дядя, камчу велел принести. Терентий малец исполнительный, принёс плётку быстро, не подозревая подвоха. Скрутил его шею Семён, голову просунул меж своих ног и сёк племяша до поноса и брызг мочи! При этом приговаривает: " Я тя, стервец, научу, заставлю стариков почитать, я тя ..." .
   Это был первый класс домашнего обучения.
   Для детей в селе организована школа, но в ученье отдавали детей только те родители, кто думал о их будущем. Терентию дорога в школу закрыта. Не знает, в какую сторону школьная дверь открывается. Ему дядя даёт бударочное обучение6 " Вёслы чижолые?
   Бичевой пойдёш - утдохнёш". Это значит: идти по берегу, а бударку бичевой тянуть, как бурлак. За такое обучение дядя пятёрок не ставил, " колы" выдаёт наличными. При этом части тела не имеют значения, подручные средства для экзекуции не лимитируются, что под руку попало тем и огреет. Всё зависит от настроения учителя.
   За шестилетнее такое образование Терентий познал сполна нелёгкий труд рыбака. Сам готов в преподаватели.
   1928 год радостей дом рыбацкий не принёс, жизнь усложняется. Терентий в доме дяди, особенно зимой - обуза. Своих детей полно.
   Село Тишково соседствует с селом Тузуклей. Невестами, парнями делились. Знакомых, родных много.
   На Рождество к Семёну " на рюмку чая" заглянул его тузуклейский друг Павел. Разговор был хоть и праздничный, да не весёлый, с жалобами на своё житиё бытиё:
   - Вот жалко Терёшку, сродственник как-никак, да ить в наше время самим бы выжить. Ево жа одевать, обувать надыть, уж не говорю про еду. Растёт, одежонку менять нада - вырос, руки из фуфайки вылезли. Уйди, штоль, отселяя, надоел ты мне. - Гонит внука от колен своих. - Вот уж новое семя растёт ...
   - Да что говорить, знамо дело! У меня своих ртов полно, работать ток некому, а жрать - жми - дави! Слышка, Сень, Отдай мне ты Терёху мне, я те картошки дам. Пришлю с кем - нето. За доброе дело добра не жалка.
   - Озьми, коли в работниках нуждаешса. Мать, - обращается Семён к супруге, - заверни другу чё - нито в сенцах. Балык там белорыбици.
   - Который?
   - Ну, ета, што уж ты ...
   Если балык белорыбици в счёт не брать, то Терька Егоров был отдан другу за ведро картошки. На том и закончилась Терькина тишковская академия.
   Тузуклейцы рыбаками не славятся. Занемаются растениеводством, скотоводством , тем известны. Теперь эту стезю нужно познать четырнадцати летнему Терёхе. Батраком себя называть не велено, не то время, чтобы об этом в слух говорить: " Помогаю, мол, по хозяйству, стыдно без дела баклуши бить". - Наставляет новый хозяин.
   Здесь просторные луга, добротные земли под бахчевые культуры. В хозяйстве Кислова отары овец, гурт коров, посевы, сенокосы, базы, лабазы. Есть куда приложить руки. Терентий парень работящий, послушный, но вспыльчивый. Оплату за свои труды не просит, к тому не приучен. Довольствуется хорошей едой, в сельском понятии, да сном крепким после трудового дня.
   Павел сожалеет, что день короток. Не нравится новое название, вдалбливается в умы народа - эксплуатация! От людей не спрячешь батраков, работающих у хозяина без права на " эксплуатацию". Так дальше продолжаться не может, и Кислов отпускает Терентия на самоопределение:
   - Слышь ка, Терёха, денег у меня нету, сам знаешь. Прости, ежли что не так. Время чажолое. И дать те нечева ...
   - Паня, - обращается супруга, - может ту, в сетке просеенную, картошку одать?
   - Ну, одай. Ты к дяде штоль вернёсса, али ишшо к кому пойдёш?
   - Не знаю. Посмотрю кто примет.
   - Хтобы ни принял, мешок картошки не помешает, забирай.
   - Паня, откель мешок, там и полмешка нет.
   - Одай чё есть. Лекши иму домой будит итить. Где ж больше взять.
   - Ну, ладна. Спасиба за хлеб, соль, пойду я ... - Стоит в нерешительности Терентий.
   - Куфайку Стенькину сыми, чай иму купили.
   - Ааа, даааа. - Снимает с плеч чужую стёганку, отдаёт хозяйке и уходит навсегда.
   * * *
   Февральским солнечным днём 1929 года возвращается Терентий с 2 заработков батрацких" по укатанной санной дороге на свою родину. Морозный ветер входит в рваные колени хлопчатобумажных брюк и, согревшись у тела, выходит в дырки за ягодицами. Знать бы заранее, что его выпроводят, можно было бы фуфайку починить, вата бы так не выглядывала в локтях и на концах рукавов.
   Шумит с шуршанием листьев камыш придорожный, хрустит снег под поршнями на ногах. В ходу вроди бы должен согреться, а ему зябко. Терентий завидует безмятежным воронам. Они вспархивают с белесых от инея веток ветлы. Завидует их свободе выбора мест обитания. За спиной в мешке картошка, заработанная за больше года работы: " Обмишулилась тётка Оксинья, мешок, почти новый ...".
   В Тишково, в силу привычки, зашёл к дяде.
   - Ха, ядрёный корень! Гляди , мать, кто к нам пришёл! И гостинец за спиной! Входи, племяш, входи. Чем обрадуешь?
   Дети с интересом рассматривают горемыку.
   - Кыш отсель, - гонит детвору тётка, - садись, Теряя, отдохни от дороги. Да сними ты мешок - то, примёрз, штоль, он к спине твоей!? Что там Ксюша прислала?
   - Картошку обещанную.
   - Чай оне ведро семенной ищё в прошлом годе одали.
   - А я к вам на совсем.
   - Ха! Вот те на, идрёна коринь. Опять комне!? Один я штоль у тебя сродственник? Я не хочу тебя обидеть, но и себя жалка. Как ты, мать, на енто дело смотриш?
   - Конечно, жалка тебя, ды и нам не сладка живётся. Может, к бабушке Краснихе пойдёшь? Ей мужик в доме нужен. Камыш на отопку косить нужно, кто будет? Рыбку на уху поймать нужно. Как?
   Сам пойдёшь, иль мне сбегать?
   - Сам.
   - Ну, если не получится, приходи переночевать. - Сметает ладонью хлебные крошки со стола. Картошку всю с собой возьмёшь или нам немного дашь?
   - Возьмите половину.- Подвигает мешок ногой к тётке.
   - Мелкая - то какая! Ладна, в мундире сварим и с солёной рыбкой съедим за милу душу.
   Закинув за плечо остаток картошки, Терентий с поклоном вышел на улицу. Идёт, понурив голову, не обращая внимания на суету людскую. Им хорошо, каждый живёт в своём доме, со своими радостями и горестями. Что его ждёт? Куда власть народ ведёт. Фамилии их на слуху: Сталин, Калинин ... . Высунуть бы голову за небосвод, посмотреть что там. В Рай бы попасть, где он, в щелочку хотябы заглянуть. Бога спросить: как сделать, что бы жить хорошо?
   Случайно встретились с братом Иваном! У Терентия радостно ёкнуло сердце, обнялись по - мужски, похлопывая по спинам:
   - Куда с котомкой - то?! - Поинтересовался Иван.
   - К бабушке иду, пустит на постой, нет ли.
   - У неё есть квартирант, но ты - то свой!
   - Ты-то как? Где живёшь, чем занемаешся?
   - Дом свой ремонтирую, жениться собрался. Занят на ловле рыбы. Больше здесь заняться нечем. Помоги с ремонтом, сомной жить будешь.
   - Помогу, обязательно. Нужно дойти до бабки, узнать: что к чему.
   Разговор был не долгим, оставлен на потом.
   Бабка Красниха живёт в своей землянушке. Терентия встретила с радостью и со слезами о его участи горемычной. Рада тому, что он хочет жить с ней. Покормила его горячими щами, прилечь, отдохнуть предложила.
   Вечером в землянке бабушки появился её квартирант. Познакомились. Он предложил помощь:
   - Может к нам в " Армянторг" пойдёш работать? Нам рабочие руки нужны. Я здесь, как от них представитель.
   - Какая работа?
   - Да разная, погрузочно-разгрузочная. Платят хорошо, кормёшка хорошая, жить есть где.
   - Иди, Терёша, иди не раздумывая. Хватит батрачить на захребетников. Игнатий дело говорит.
   - Где, как, куда?
   - Я тебе всё сделаю, только нужно твоё твёрдое согласие.
   Фирма " Армянторг" частная компания, организовалась во время НЭПа. Занемается скупкой, переработкой и реализацией готовой продукции и рыбой не переработанной. Берёт в аренду у государства рыбные промыслы. Она процветает.
   Первого марта 1929 г. Терентий предстал перед клерком фирмы в сопровождении постояльца:
   - Фамилия? - Спросил пожилой еврей.
   - Што?
   - Как твоя фамилия, спрашиваю.
   - А чё эт такой?
   - Отец твой кто по родству?
   - Я откель знаю.
   - Звать-то его как ,знаешь?
   - Ково?
   - Отца.
   - Не помню. - Глядит на Игната.
   - Живёшь-то где!? - Беснуется конторщик
   - Ты его, Осип, шибко не терзай, вспыльчивый он. Живёт у бабушки, кажись каким-то Егоровым родня. Пиши - Егоров. Я так думаю. Может отца твоего Алексеем звали, что-то старуха упоминала?
   Терентий пожал плечами.
   - И как прикажете его оформлять без всяких документов?
   - Они тебе для чего нужны? Чтоб кому зарплату давать? Кто тебя проверять будет? Пиши: Егоров Терентий Алексеевичь. Если кто спросит. пусть и ищет его происхождение.
   - Слышал, как мы тебя назвали? Это очень важно. Запомни на всю свою жизнь до смерти. Повтори?
   - Терентий, ета, Игоров, ета Егоров, Алексеич.- Составляет документ.
   - Вот тут распишись.
   - А? я не умею.
   - Держи вот эту ручку, да не так, пальцы расставь. Маленькую палочку ... , ууу, чтоб ты .... Фуу. А сколько таких?! - смотрит на Игнатия.
   - Я же сказал - тёмный он. Как и вся Русь матушка.
   РАБОЧИЙ.
   С ватагой грузчиков Терентий разъезжает по рыбным промыслам: грузили, разгружали соль, рыбу и прочие товары. К труду он привычный с детства и устали не знает Ростом не по годам - высокий, стройный, мышцами сильный. Хозяйская кормёшка хорошая, отъелся. С мешками муки справляется играючи. В кармане деньжата шелестят, обувь добротную справил, хорошо оделся. Зуботычин при новой власти уже не дают, врачи за здоровьем его следят. В зиму в общежитие поместили. Опытные рыбаки обратили внимание на познанья парня в рыбном деле, предложили работу на рыбоприёмном судне. Егоров согласился, перешёл на судно матросом. Разбивает лёд деревянной колотушкой до мелких крошек, пересыпает рыбу, складываемую в трюмы. Нужно знать: какой рыбе сколько льда и соли. Во время перехода судна готовил еду, много отдыхал во время рейса.
   На смену ручным весам появились весы напольные с новой мерой веса. У безграмотных рыбаков путаница пудов, фунтов с килограммами, центнерами, гиря, баланс.
   - Накладывай, - говорит старый рыбак молодому, - следи за балансом, эт когда утиные носа на весах сойдутся, а скок ентих граммов приёмщик скажет.
   - И скок, милай, мы здали рыбы? - Спросит рыбак у приёмщика.
   - Три центнера и сорок пять кило.
   - Типерича переведи мне в пуды.
   - И не подумаю. Привыкай. Ты уж на глаз прикидываешь, что и сколько. Ну и что уставился на весы, - укоряет другого сдатчика рыбы, - какую фарью понимаешь? Вид грамотея мне хочешь показать? Не будешь мне доверять, так я тебя специально облапошу!
   Смутится рыбак и больше на баланс весов и взгляда не кинет.
   - Вот так-то лучше. Ловить нужно больше, тогда и привес хороший будет. Чем хуже рыбак, тем чаще на весы глаз косит.
   На смену парового флота приходит моторный. В старческом возрасте Терентий Алексеевич рассказывает мне:
   - В брюхо шхуны устанавливают мотор, как самовар, работающий на мазуте. Шуму от них много, аж уши болят. Разные их марки были:
   " Балиндер", " Коммунист", " Червонный прогресс", а на теченье воды идут, как вошь по гашнику. Специалисты моторов и управления сплошь безграмотные люди. Пошлют, скажем, от села недотёпу в ФЗО учиться. Научат читать, писать, покажут руль у теплохода и получай права на вождение. Был у нас моторист из Калмыкии: мотор заглохнет, а он не знает что делать. Выйдет на палубу грязный от мазута так, только бельмы глаз и видно, плачет. Что ревёшь, спрашиваю, а он мне: " Масла з картир убежял, пашипник жярка стал, всо, стаим". Очень капризная техника была. Трубка медная, топливная лопнет, а паять нечем, а мы в штормовом море! Более надёжные были американские моторы " Дейнец". Некоторые капитаны даже морских судов не умели в документах роспись поставить. Вместо подписи лишь крестик ставит. Пришвартоваться к берегу для них проблема. Пока пришвартуется - моториста вымотает командами: " вперёд, стоп, назад". Иногда мотористу через рупор просьбу выразит: " Ваня, так твою, сдай маненька в бок".
   Частную фирму " Армянторг" вытеснили вновь образованные государственные тресты: " Волгокаспийский", " Уралокаспийский".
   Егоров переходит на моторную рыбницу " Три брата" рулевым без всякой специальной подготовки. Он с парусными судами свободно управлялся, а с моторными легче, проще. Бороздит воды Каспия, Волги на пахнущих рыбой судах, с ревностью посматривает на матросов пассажирских судов, одетых в красивую форму. Сумел перейти на пароход судовым матросом. Бегом выполняет команды: "отдать концы", " убрать трап" !!
   1936 год.
   Терентий квартирует в пригородном посёлке Свободный, без предоставления отдельной комнаты. На полу в общем зале. Дружит с девушками, но на квартиру свою не приводит. Потерявший в раннем возрасте мать, он боготворит женщин, не позволяя себе непристойного поведения. В этом же доме квартирует девушка на год старше его. Ночует в том же зале, постели рядом. Особа привлекательная: стройная фигура, кудрявая причёска, во рту золотая фикса. Да и Терёше уже двадцать два. Девушки обращают на него особое внимание. Хозяева дома спят в отдельной комнате. Соседка по постели Терентия не избегает, порою ластится, но он сказал себе: чужих невест не тронь! По соседям ходит дурной разговор, хозяйку квартирного дома стыдят: позволяеш соблазн ... На девушку разговор подействовал и она уехала в Сталинград.
   Есть у Егорова девушка. Живёт напротив их дома, через улицу. Тоже снимает квартиру у родственников. Тоже из русских красавиц. Ни раз дрался за её честь и достоинство, а силёнкой Бог его не обидел. Вспыльчивый, задиристый. Бивали и его, но сговорившись с другими драчунами.
   Девятого августа вечер прошёл без эксцессов. Терентий проводил свою девушку домой далеко за полночь, пришёл домой и улёгся спать. В голове бродят мысли о женитьбе, она согласна. Нужно деньжат подкопить, домишко присмотреть.
   За Егорова всё обдумал министр внутренних дел Ежов. Спустил циркуляр о репрессии неблагонадёжных лиц. Дан процент, срок исполнения ...
   Как и во флоте, так и в НКВД сидели лица выходцы из " тёмных". Кто-то навёл их на драчуна Егорова, мешает девок тискать.
   Стук в дверь прервал мысли:
   - Кто там? - Спрашивает хозяйка дома с сонным голосом.
   - Это я, сосед ваш, отворяй Ефимовна.
   - Чиво ни спитца в ночь глухую. - Бубнит хозяйка, шваркая по полу тапками. Звякнул крючок запора двери. Слышны голоса:
   - Егоров Терентий Алексеевич у вас проживает?
   - У нас, а что?
   - Позовите, где он?
   - Терёёшаа, вставай родимый, тебя спрашивают
   . Выйди.
   Терентий вышел не спеша, ничего не подозревая. Может с работы.
   - Здрасте, кому я нужен?
   - Егоров, Терентий? Одевайтесь, пройдём с нами. Нужно кое-что выяснить.
   - А вы хто такие?
   - Милиция. Ты арестован.
   - Вот те на! За што?
   - В отделении скажут.
   На улице поджидает спецмашина. Терентий её с вечера на улице видел, да значения не придал.
   Привезли в КПЗ, втолкнули в камеру и 5 дней без вопросов и допросов продержали. Пригласили к следователю:
   - Подследственный Егоров Т.А? Садись напротив меня. Вы знаете о том, что ваш единомышленник Батырев Т.А. тоже арестован? Все ваши задумки он на следствии выложил, так, что отпираться бессмысленно. Сам расскажешь или по каплям выжимать будем?
   - А хто он етыт татарин?
   - Ты тут дурачком не прикидывайся. Батырев заявил, что это ты подал идею покушения на товарища Сталина.
   - Да ты што, охренел, что ли?! - Терентий ошалело вытаращил глаза. - Я тебя, падла, за такие слова!! - Перегнулся через стол и ударил остервенело следователя. Зашёл за стол и снова сильный удар в челюсть.
   Следователь, привыкший к трусливым клиентам, дико заорал, и в комнату ворвались два " молотобойца" . Они скрутили Терентия и выдали " кулаки успокоительные" . К ни подошли ещё двое таких. На следующий день следователь, но уже с телохранителями, заявил:
   - Я тебя, в любом случае, упеку туда, где Макар телят не пас.
   - То Батыра, то Макара с дуру клеишь.
   - Вот, - подсовывает протокол допроса, - читай и распишись.
   - Не умею я читать и расписываться тоже.
   - Бери ручку и крестик поставь.
   - Вот и всё с тобой. Соломахин! - Кричит в сторону двери. Вошёл амбал и с наручниками вывел горемыку.
   Долго ждал суда, а когда он состоялся, то вердикт гласит: ст. 58-10 У.К. РСФСР и дата: 11-12 декабря 1936 года, что означает лишение свободы на 4 года с тюремным заключением и 2 года лишение прав.
   Общий режим в тюрьме Казачьего посёлка города Астрахани. Всю зиму шелушил стволы чакана на шнуры для плетения кошёлок.
   Большой этап заключённых из Астрахани, летом следующего года отправили в товарных вагонах в город Саратов. Плотность загрузки, как сельди в бочке. Окна заколотили так, что без особого инструмента их не открыть. Все щели тщательно заделаны, что бы не было зрительной связи с окружающей средой. Полное отсутствие вентиляции при дневном, летнем зное. Жарища, тяжёлый запах людского скопления. В рацион питания входит малосольная рыба, потребность воды преступно ограничена. Везут долго и нудно. Нужды организма справляют не выходя из вагонов. В пол встроен металлический желоб. В него и малую и большую нуджы отводят.
   В Саратове сформирован полный поездной состав из заключённых и, в тех же условиях поезд пошёл на Восток. В Иркутске санитарная обработка, и покатили вдоль Байкала. В одном месте сделали остановку: с лева вода, справа скала. Открыли двери всех вагонов, разрешили водички испить священной. Время на столько ограничено, что не всем удалось сажу с лица смыть. С командой " по вагонам" пошли в бой приклады охраны. Бьют безжалостно! Доехали до Владивостока. Здесь ночью перегнали на грузовой пароход "Джурма", переоборудованный под перевозку заключённых: нары с плотной этажеркой, так, что сидеть невозможно, только лёжа и уплотнённо. Проход для одного человека, двоим не разойтись. Весь состав поезда уместили в трюм одного парохода!! Лежат боком, переворачивались по команде. Кто силы ещё сохранил, успевал перевернуться, кто не успел - оставайся на одном боку ещё срок. Умерших бросают за борт, ночью.
   До пролива Лаперуза идут с открытыми крышками трюмов, а при подходе к нему крышки закрыли. Так сделано, чтобы японцы не догадались, кого в трюмах везут. Не устраивать же международный скандал. Японцы знали, кого перевозят на север России, стыдят по рупору команду российских судов. " Джурма" не первый перевозчик.
   ТУТ МАКАР ТЕЛЯТ НЕ ПАСЁТ.
   Бухта Ванина. Швартовка, высадка по пятёркам. Горемыки давно не видали солнца, увидев над горизонтом, пытаются определить время дня. Егоров спрашивает соседних заключённых:
   - Утро сечас али верер?
   - Это Север. Летом солнце за горизонт почти не заходит. Нужно местных спросить.
   Терентий хотел спросить охранника, приостановился, но охранник заорал на него и сильно ударил в шею прикладом. Его тело резко наклонилось вперёд, ногой задел кромку ватервейса, с падением на трап покатился через голову до берега. Здесь лицом в гальку. Историю свою он рассказывает мне в свои 80 лет:
   - Сколько я за свою жисть таких ударов в затылок получал, что доселе она у меня плохо поворачивается. Вот, - показывает на шее жёсткий нарост, - на вечную память оставлен.
   Весь состав заключённых ввели в загон, построенный из колючей проволоки. После трюмной духоты тело обнял холодный воздух. Шуршат по каменистому грунту подошвы ног, гул толпы . Рядом с высокорослым Терентием передвигает ноги низкорослый мужичок примерно равных с ним лет, поёт в полголоса: " Приморили, суки, приморили, отобрали волюшку мою ...".
   - Ты по фене ботаешь? - Обращается певец к Егорову.
   - По какой Фене, баба штоль чия?
   - Тээ! - рычит сосед на низкорослого мужичка,- закрой своё поддувало (рот), кандёхай (иди), трамвай и без тебя дойдёт.
   - Поштевкать (поесть) бы, - ноет голос сзади.
   Пёстрая масса подошла под стройные ряды навесов от дождя со столами и скамьями.
   - Сёмка, мечта твоя сбылась! Ща те от ведмедя окорок подадут на шампуре. - Бубнит спина спереди.
   Послышалась команда: " Выделить из двадцатки одну шестёрку" ( разносчика еды).
   Из под навеса быстро отделяются " официанты", бегом к бараку , где расположилась кухня. Так же быстро выносят в оцинкованных тазах варёную рыбу, большие куски хлеба. Гул одобрения летит из - под навесов, усиливается отражением эха от сопки. На каждого страждущего выдано гр. по 800 хлеба, увесистые, отваренные в лёгком тузлучке, куски рыбы горбуши. Уминают без столовых приборов, ошмётки еды на губах смахивают ладонями, рукавом.
   - Пошто салфетки не подали? - Шутит один.
   - Сначала сигары гаванские на разносе принесут.
   - Скорее приклад в поддувало, потом в шею ...
   - А ништяк, ежели так харчиться будем
   - Лес гусой, прогулятся бы.
   -Низкорослый, северный. Не мешало бы мышцы размять.
   За последним пожеланием дело не встало. После сытой еды, короткого отдыха выдали топоры, пилы, лопаты, кирки. Канаты. Приказ: " Валить лес, строить дорогу до бухты Гертнера".
   Чистый воздух, пышная растительность, горные ключи - пей, сколько влезет, жажда труда, при сытом желудке, охватила залежавшихся мужиков. С наслаждением, не спеша, врезаются в тайгу. Пилят лес, корчуют пни, откатывают гранитные валуны, трамбуют грунт будущей дороги. Навалившись, как муравьи, без передышки, за сутки вышли к намеченной цели. Уставшие, проголодавшиеся, обманутые солнцем, посмотрели на построенную дорогу в 6 километров, искренне удивились: " Неужели это мы построили? За сутки!?".
   Такая жажда к работе порадовала высокопоставленное начальство ГУЛАГа. Этот завоз заключённых был определён, как отряд по строительству лагерей в урочище реки Колыма. Таким образом, Терентий Егоров, а в лагере только Егоров с личным номером, оказался первопроходцем. Им придали колонну грузовых машин БАЗАА (полуторка) для переезда и перевоза инструмента, материалов, мотков колючей проволоки с задачей: " Прокладка дорог, Очистка от леса, валунов площадей под лагери заключённых. Установка ограждений, смотровых вышек, остальное доделают каторжане.
   Автомобили тех лет были не усовершенствованы, примитивные, капризные. Крутят водители ручку запуска до умопомрачения. Мотор не заводится. Выручают плечи заключённых. После устройства лагерного загона колонна уходит дальше, к следующему номеру объекта. Жили в палатках зимой и летом.
   Вспыльчивый характер Егорова сказывается и в лагере. Однажды, в пылу гнева от непомерного издевательства конвоя, отнял у одного конвоира винтовку и выкинул в тайгу. Забор ещё не был построен, ушёл в тайгу. Вышел на берег Колымы, отдохнул, успокоился и вернулся в лагерь. С малым сроком - смерть за пазуху? Отсидел за непослушание в холодном карцере, и опять за работу. Любил справедливость к себе и сам никого старался не обижать. Как-то приходит в барачную палату, а в ней новички. Среди них горделиво выделяет себя какой-то тип. Прочит себя в паханы: грудь колесом, мышцами играет, усмешка ехидная. Его бритоголовые собратья меж собой шёпотом говорят. " Подхожу к нему, - вспоминает Терентий Алексеевич,- спеси много, нас собой запугивает. Подхожу к нему не спеша, рожу в близи рассматриваю, как вмажу ему по мусатке, да ещё два раза, он и смяк. Другом стал. А как по другому? Мы сюда не пряники делить приехали, себе подобных уважать надо, на равных быть , если по справедливости.
   РЫБАК КОЛЫМСКИЙ.
   Лагерное начальство озабочено пропитанием своих подопечных. Не всегда вовремя через тайгу и сопки продукты подвозят, а места здесь рыбныё. Выявляют умельцев рыбного промысла. Давно у Егорова руки чешутся , а тут такое дельное предложение. Он становится инициатором такой затеи. Возглавил бригаду. Невод примитивный, им только хорошие косяки рыб брать, когда она идёт на нерест. Всё остальное время её нужно ловить в море, а это совсем другие, наиболее хитрые ловушки. В бухте Гертнера бригаде выделили пару деревянной конструкции кунгасов. Терентий с большим интересом занялся профессиональным занятием. Руководство видит успех в рыбном производстве, идёт на все предложения, просьбы бригадира. Он завалил рыбой свой лагерь, ей стали делиться с другими лагерями, удалёнными от воды. Бригаде рыбаков дали дисциплинарное послабление. Им не обязательно строго соблюдать режим, снята охрана.
   Недалеко от берега в бухте стоят японские суда. Терентий всё поглядывает в их сторону. Дело в том, что плохо обстоят дела с орудиями лова. У японцев рыболовные снасти усовершенственные. Переговорить бы с ними. Ночью, загрузив рыбу в кунгас, егоровцы подъплыли к японцам, предлагают обмен рыбы на верёвки, канаты, пряжу. Команда японцев охотно пошла на мен, спрашивают: что им привезти. Наши пограничники засекли нарушителей, арестовали, сдали в лагерь. Егоров объяснил цель визита к японцам. Визиты повторились, но пограничники тоже рыбку есть хотят, а ловить нечем. Идёт взаимовыручка, негласная, ночная. Связи лагерного начальства растут, бригада Егорова уже не успевает обеспечивать рыбой всех, организовали ещё одну бригаду в другом лагере, расположенном по другую сторону залива. От японской стоянки они далеко, стали обворовывать Егорова. Приедут на свой ставной невод, а его нет. Кто украдёт кроме лагерников?
   Северные воды рыбаков штилем не балуют. Разбушуется стихия, крутые волны срывают установку снастей и их уносит в море. Редко когда выбрасывало на их берег. К вечеру, как правило, ветры стихают, потому бригаде приходится работать при лунном свете, а то и с фонарями. Пригодились тишковцу морские навыки из детства.
   9 августа 1940 года Терентий Алексеевич освобождается в связи с окончанием срока заключения, но без права выезда за пределы Магаданской области. Вроде бы свободный гражданин, но куда пойти работать, не имея специальностей. Рыбак он отменный и Дальрыбтрест заключает с ним соглашение работать на должности мастера лова с окладом в 1200 рублей. Для человека с нулевым образованием, с солидным окладом лучше не найти. Тем более он остаётся в своей стихии.
   Военные годы Егорова не потревожили. Но в воспоминаниях говорит мне: " Лучше бы меня на фронт взяли. Морское рыболовство тяжелее фронтовых будней. Здесь сутками, неделями. Без устали море трепет. Тонул несколько раз. Уносило в море на льдинах, только чудом спасался. Обмерзал до умопомрачения. Как вспомню, так слёзы сами на глаза приходят...".
   Окончание войны обозначилось необычайным салютом на берегу, когда бригады работали в море на ставных неводах. Ликование людей видели издалека. Такую радость могла принести только Победа. Бросили всё и погребли к берегу.
   - Ну что, начальник, - обращается звеньевой к Егорову, - гульнём, что ли?!
   - Я не хочу брать великий грех на себя, Конечно гульнём.
   - Тогда пойдём ко мне. Вон и баба моя бежит сюда.
   К подъехавшим рыбакам подбежала жена бригадира, воет от радости, повисла на шее мужа.
   - Не дожил до Победы и мой брат Иван, даже не знаю, где он голову свою буйную сложил. Эх жисть - жистянка ...
   - Пойдём, Терёша к нам. Вас увидала, на стол стала собирать. Я тебя с подругой моей познакомлю.
   - Спиртяшки бы ...
   - Пошли, есть у меня заначка, ждали этот день! - Берёт под руку Терентия хозяйка щитового домика.
   МАТРЁНИНА ЮЛЯ.
   Пока Терентий бегал " до своих" за спиртным, в домике бригадира его уже ждали. За столом он увидел голубоглазую особу, отчего его сердечко защемило. Рядом с ней сидел местный блатяга. Он уже на веселее, развязно обнимает за плечи миловидную незнакомку. Ей это неприятно, ёжится. Терентий понял, о какой подруге была речь на берегу. Раздвигает эту пару, освобождая себе место, пытается сесть, но соперник Терентия отталкивает назад. Егоров встал, зашёл сзади, подхватил под руки хама, вытащил из-за стола, выкинул за дверь на улицу. Тот стал орать, но в дом войти побоялся. Незнакомка приняла Терентия к себе в соседи с ласковым взглядом. За обедом ухаживает за ним, подкладывая в тарелку закуску. Знакомясь по имённо назвалась Юлей. Она небольшого росточка, плотная в теле, причёска густого волоса в завитушках. С этой минуты пошёл отсчёт их совместной жизни. При регистрации брака Юля оказалась Матрёной Антоновной Субботиной. Кто она? Перед мной лежит её
   Автобиография на пожелтевших от времени листах с подчерком не очень чётким: " Родилась в 1904 году в селе Шеломки, Дзержинского района, Красноярского края в семье крестьянина-бедняка. Отец умер в 1914 году на империалистической войне, мать умерла в 1938 году. Братьев нет, есть две сестры ... До революции жила в семье своих родственников, была нянькой". А вот газетная вырезка из Томской газеты " Красное знамя", под заголовком " Партизанка", читаю: " Шёл декабрь 1918 года. Вьюги и бураны шумели над таёжной деревней Шеломки, лежащей на юге Красноярского края. Тревожной и напряжённой жизнью жили крестьяне: в округе лютовали белые отряды карателей Красильникова, Семёнова, Капелева. Жившие до сих пор незаметно и тихо несколько царских ссыльников, которых крестьяне уважали за их грамотность, простоту и душевные беседы, вдруг неожиданно оказались в боевых организаторах обороны. В первом же бою много белых полегло у крестьянских окопов, однако силы были неравными и крестьяне (почти вся деревня) ушли в тайгу, в партизаны. Шеломской отряд сражался в составе Канско- Тассеевского фронта. Была в нём и четырнадцатилетняя, пышноволосая девочка с задорными синими глазами, живая, осмотрительная, бесстрашная Юля Субботина. Её назначили связистом. По решению партизанского штаба, находившегося в деревне Тассеево, отряд должен был отступить в непроходимую Кайтымскую тайгу. Юля с двумя женщинами из отряда была направлена для связи с другим отрядом. В деревне Хандала бесчинствовали белые. Юля укрылась в одном доме под видом няньки. Но однажды на улице её увидел поп из Шеломков, Узнал и злобно крикнул своим офицерам - " Она большевичка!". Юлю схватили, привели в Тассеево, столкнули в подвал, где сидело много арестованных: перед окнами подвала стояли виселицы, на которых вздёргивали избитых до полусмерти, только что бывших товарищей. Расправу чинили по имеющимся у палачей спискам партизан. Юлиной фамилии там не было. Три раза в день водили на допрос:
   - Большевичка?! Партизанка?!
   - Я нянька, - твердила Юля. И снова подвал.
   В горячем сердце девушки закипела гневная уверенность: " Я буду большевичкой". Она стала ею, лаборантка кафедры политэкономии Юля Антоновна Егорова, она из старейших комсомолок нашего университета.
   Выстрелы партизан, переполох белых спасли её от виселицы, она воспользовалась суматохой и сбежала из подвала. За деревней женщины и девушки, пригнанные белыми из Ханкалы, закапывали окопы, вырытые партизанами. Среди них оказались знакомые Юли. Встав к ним и вооружившись лопатой, она проработала до вечера, а по дороге в Ханкалу скрылась в лесу. Решила пробраться в родное село. Шла ночами. В Шеломках белые. Ползком Юля добралась через огороды до своего дома, где оставалась мать: три сестры были в партизанках, одну из них до смерти засекли белые. Несколько дней скрывалась в подполье, пока не пришли из её отряда партизаны, с которыми она вернулась в отряд, в нём воевала до самой победы над белыми бандитами, эта синеглазая бесстрашная девушка. Кончилась гражданская война. Юля вернулась в свою деревню, началась новая жизнь: комсомол, общественная работа, учёба. Она стала первой комсомолкой и первым секретарём комсомольской ячейки. Работала, училась на трёхмесячных курсах политшколы, этого показалось мало для энергичной деятельной натуры.. Юля поступила на девятимесячные курсы , потом пошла на рабфак".
   Писал о ней некто Г. Горенко.
   Почему Юля, а не Матрёна? Веянья революции. Молодые комсомолки, бывшие Матрёны, Фёклы, Авдотьи. Стали называть себя Юлями, Стелами, Ленами и, подражая современности, Кимами, Днепрами и прочими замысловатыми именами, отчего потом их чада краснели, разъясняя происхождение своего отчества. Юля и Терентия из захолустного села Тишково звала Эдиком. Была и на имена мода. Вернёмся к автобиографии:
   " С 1920 года работаю сначала председателем волкома ( волостной комитет) РКСМ, затем секретарём районного комитета комсомола. В 1921 г. Каннский Уком комсомола командирует меня в уездную партшколу. После окончания работала инструктором Уяро-Ключевского района. В 1922 году Красноярский губком комсомола посылает меня на Иркутский рабочий факультет. По семейным обстоятельствам в 1923 году перевелась на Тюменский рабфак, который в 1925 году и закончила. В 1925 году поступила в Ленинградский институт им. Герцена, но из-за болезни ребёнка вынуждена была взять отпуск на год.
   В 1926 г. Поступила в Томский госуниверситет на химическое отделение физмата. С 1930 по 1932 г. Сибирский химико-технологический институт, кафедра неорганической химии. 1932-1937г.г. Томский госуниверситет, химический факультет, где лдновременно работала в должности декана и зав. Кафедрой.
   В 1937 г. Органами НКВД, сначала муж Верховский И.Р.,а затем 3 сентября 1937 г. Была репрессирована, как член семьи. Особым совещанием осуждена сроком на 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Срок отбывала в гор. Магадане. В 1945 году за высокие производственные показатели досрочно на шесть месяцев была освобождена". На этом сделаю паузу, прервёмся.
   Карабкалась бабёнка по тернистым ступеням, воспитывала молодёжь в духе преданности Родине и ... будьте не обиженным, на каторгу. Выйти - то вышла, но без права выезда за пределы Магадана. Ищи себе мужа, строй узы, но не более того. Свой муж расстрелян. Кому себя доверить? Тут-то и свела судьба совершенно безграмотного тишковца Терьки Егорова с деканом кафедры неорганической химии, с десятилетней разностью в возрасте. Терентий Алексеевич рассказывает мне:
   " Понравились мы друг другу и так и в постели. Дали нам маленькую халабуду, сбитую их фанеры и досточек от ящиков, а между стен этих опилки и шлак. А зимы суровые, ветром пронизывающие морозы за сорок! Снега непролазные. К зиме готовил три лопаты и ломы. Одну лопату причаливал к коньку крыши, другую на гвозди над дверью, третья в доме. Дверь отворяется внутрь. Зимой от навала снега и от штормов скрипят стены дома, крыша. Когда полностью домик скроется под снегом в нём мёртвая тишина, как в яме.
   Солнца зимой не бывает, определяемся по часам и дням календаря, если не забудешь сделать отметку, а когда забудешь, то других спросишь: какое число и день недели. Дверь открываем вовнутрь, снег отбрасываем в дом, пока не вынырнешь на поверхность снега. Бывало с работы придёшь, а дома не найти, где-то под снегом. Шарим ногами зацеп, колом-палкой в снег тычем в поисках крыши. Иногда шагами отмеряем от соседа, если он раньше нас свой дом отыскал. Воду в посуде не оставляем, разморозит, раздует. Набираем снег, топим его, этой воде готовим пищу и чай. Постель ледяную у печи нагреваем, только тогда ложимся. Спасибо другу моему, он изделал мне электрический подогрев с реостатом тока: малый, средний, полный. Залезем с Юлей под этот обогрев и спим, пока от боков пар пойдёт, потом убавляем ток. А зимы были - жуть! Однажды с работы, было, не вернулся. Наш домишко стоял за скалой. От места работы до него можно дойти двумя путями: по берегу, когда отлив, али тиха, и в обход скалы через горный перевал. А тут холодрыга, темень, низом не пройти, пошёл верхом. Чем выше поднимаюсь, тем ветер сильней, уже в ходу замерзаю. Иду на ощупь, а ветер боковой, в ширинку в стегаши холод надувает, и пуговок на ней нет. Дело , думаю, херня, отморожу чо не то. Сымаю с шеи шарф, затыкаю ширинку, шея стала мёрзнуть. Силы покидают меня. Назад вернутся - не дойду, по дороге сдохну, и тропу потерял. Споткнулся обо што-та, полетел вниз по снегу. Повезло, на своей стороне оказался, дошёл! Ну, ета, отогрели мой орган, работает, но детей нет. Врачи на консультации Юли, на меня пальцем показывают. Не разводится же. Вот так ота, идрёна коринь."
   РОДИНА.
   Терентий Алексеевич в 84 года уже теряет память на даты. Через час после обеда может спросить племянника: " Как у нас с обедом, Ваня?" Заглянем в автобиографию Матрёны. " С 1945 г., с апреля по октябрь 1947 года работала в системе горкоммунотдела в должности мастера химчистки." Это уже Магадан, не бухта Гертнера После 1947 года чете Егорова разрешён выезд на родину в Астраханскую область. Слово реабилитация в те годы не знали. Терентия тянет к себе малая родина, его родное понизовье. Скучает по родным местам страстно. Сюда и выезжают.
   Подъезжая к селу, за слезами его не рассмотрит. Впивается глазами в берега камышовые, вдыхает запах родины. Слёзные встречи с родными, а село уже не то патриархальное. Берега реки другие, вётлы состарились, как и люди. Много незнакомых лиц, многих не стало. Кто-то с фронта не вернулся, как брат Иван, кто-то куда-то завербовался, толи на Дальний восток, толи на угольные шахты. Вокруг нищета, убогость. В колхозный хомут влезать не хочется, тем паче, что паспорта есть. В поисках работы выбора нет. Нужно начинать всё с нуля. Где? Как? Нашлась работа в Астраханском рыбном порту на землеройном снаряде. Терентий разнорабочим, а декан физмата в должности матроса коллективного питания. Юлию тянет на свою родину, хочется отыскать друзей. Её там знали, как неутомимую труженицу. Может, помогут обрести былое, а Терентию не привыкать к любой работе. Пишет письма, запросы, но от неё отмежевываются. В ответ или молчание или: " Ваша фамилия ... не значится", " ... архивные данные не сохранились". Лучшие друзья, подруги не отвечают на письма. Как всё это перенести в душе добропорядочной женщины, за свою жизнь и насекомого не обидевшей, знает только мокрая подушка, да друг сердечный. Плечи, голову погладит, скрипнет зубами ...
   Не приняла душа Егорова послевоенную Астрахань, за военные годы обнищавшую. Надоело ежесуточное громыхание земснаряда, знойное удушливое лето, надоевшее однообразие.
   " В 1949 году переехала в город Канск, Красноярского края. Работала немного прачкой горно-геологического техникума, в городской поликлинике гардеробщицей (3-4 месяца)". Перечитываю автобиографию вслух. Дед слушает с прищуром глаз, нос вздёрнут. Где-то улыбается, где-то зубами скрипит в ставных челюстях: " Ха, гардиробщицей, твою ... ! Пришёл в больницу какой-то начальник, узнал в гардиробе Юлю, удивился и прямо её в глаза: " каким это образом врагу народа доверили польты советских людей!? Мало ли что в карманах лежит! Ишь, куда втесалась! Убрать!" Выгнали с работы в тот же день. Далее " Артель " Красный Октябрь", шила рукавицы. В 1956 году я и муж были реабилитированы, муж первый посмертно."
   Первый её муж был инженером геологоразведки, начальником изыскательской партии, расстрелян. Сын их был отдан в приют.
   " В этом же году Тюменским обкомом КПСС восстановлена в партии без потери стажа, с 1-го октября 1956 г. И но настоящее время работаю в Томском Госуниверситете на кафедре политической экономии в должности старшего лаборантка. Имею сына 1924 года рождения. Работает в университете на спецкафедре лаборантом, учится в вечерней школе в 10 классе". Видимо и сыну не сладко жилось, как отпрыску врага народа. Только в преклонные годы разрешено повышение образования. Даты составления автобиографии не значится, и на том спасибо, сохранена Терентием Алексеевичем.
   Передо мной стопа Почётных грамот в солидных обложках высотой сантиметров 15, в том числе персональных от ЦК КПСС, памятные адреса, восторженные отзывы о кипучей деятельности партийного работника. Где-то она Матрёна, где-то Юлия, где-то Субботина через дефис Егорова или только Егорова. Нашлись её однокурсники, работающие на разных, очень даже высоких должностях: посол, дипломат, руководители крупных учреждений. Присылали коллективные письма с публикацией их в местной печати, сокурсники. В основном те, кто не отвечал на её письма боясь власть придержащую.
   Почётных грамот деда я не обнаружил. О своей работе он рассказывает так: " А-а-а, чё я..? Кем только я не был. Где хорошо платили - туда и шёл работать. Работал на стройке - подай, принеси, грузчиком, дежурным грузчиком, подрабатывал на разгрузке. Два мешка муки под мышки, с дурости носил. Ночью вагоны разгружал, а утром работать на стройку. Было бы образование, мог работать мастером любых работ, не хуже того который работал у нас, в жилкомхозе. Бывало, даёт нам задание, а сам целый день на руках спит, пьяный. Мужики ему водку в стакан наливают, он, не поднимая головы, говорит: " Много не лейте". Указательным пальцем уровень проверяет. Пьёт шумно: гыл, гыл, а выпив, говорит: " Сказал же, много не наливайте", и снова баиньки. А мы, в рабочее время, по домам. Видал я его как-то на параде! Ордена и медали до самой ширинки, ток там место осталось. Я с такими воевал на собраниях, за это наград не дают, тоже бьют, стараясь из под тишка".
   После реабилитации жизнь вошла в нормальное русло. По ходотайству уневерситета Егоровым дали квартиру. Чтобы в доме был достаток, Терентий Алексеевич не гнушался никакой работы, лишь бы хорошо платили, как он сам говорит. Есть где, как расположить друзей, знакомых, гостей. Часто ездят в санатории, курорты.
   - Любопытный я был,- рассказывает Егоров, - Умер Сталин, поместили в мавзолей - поеду посмотреть. Перенесли его к кремлёвской стене - еду посмотреть. Тогда всё дёшево было, доступно. Получали мало, но и платили мы не дорого. Какая могучая страна была! На какие стройки замахивались! Рабочих рук не хватало! Эээээх.
   - Вас сильно угнетает воспоминание о Магадане? - Спрашиваю.
   - Что теперь уж корить, время было ошалелое. Дали какому-нибудь Митяю власть огромную, а о том, что это не топор, а мозги умные - недопетривал, вот и рубили головы с плеча, не разбираясь.
   Любопытные записи в его Трудовой книжке: " До 1947 г. Находился под наблюдением МВД". Или: " Рыбозавод им. Астраханского пролетариата. Принят уборщиком цеха. Уволен, как не имеющий права проживать в режимной местности. Инспектор по кадрам Тураев." . подпись. Графа поощрений пестрит благодарностями. Вот последняя запись: " В связи с шестидесятилетием и уходом на пенсию выдана денежная премия в сумме 100 рублей. 1974 г. 06. 21 числа" .
   Закончилась их трудовая деятельность. До конца жизни Матрёны ( 1987 г., 11 марта), жили в Томске. После похорон подруги жизни, Терентия там ничто не удерживает. Снова к себе потянула родина. Тишково - милый сердцу уголок! " Поеду умирать на родину" - решает. Финансовые сбережения есть.
   В Тишково родственников не осталось, все умерли, поразъехались. Вроди бы всё с детства родное, но стало чужим, не уютным. Никому он тут не нужен, даже лишний, а года на закате жизни. Уезжает в Астрахань, в её пригороде покупает большой дом сельского типа, с подворьем. Насыщает его мебелью и прочей домашней утварью, живёт. Не то он хотел, не о том мечтал. В дельтовой зоне село Зеленга, здесь должен жить его племянник дальнего родства. Жив, нет ли, нужно съездить, узнать.
   Здесь пришлось знакомиться с племянником Иваном, с племянницей Антониной. Они уже пенсионеры. Встретили радушно потому, что наслышаны о горемычной судьбе свого дяди Тери. Предложили ему жить вместе с ними, а с кем конкретно, сам выбирай. У Ивана жена больная, внуки стариками пригретые. У Антонины дочь живёт и работает в городе, другая дочь устроена, старики одни. Деду Терентию удобнее жить у Антонины. Свой дом продаёт по сходной цене Тониной дочке. Егоров вживается на новом месте жительства, в его доме внучка делает ремонт по своему вкусу. Всё хорошо, но мысли не стоят на месте, работают: " Отделают мой дом за гроши, а продадут потом баснословно ..." . Зять, муж Антонины грубоват. Мужик крупного телосложения, а здоровьем хвалиться не может. Безделье одолевает, а дела ему не дают: - сиди. Скука угнетает. У хозяев его своя жизнь, свои привычки, свои взаимоотношения, а он как мозоль на ноге. Характером Егоров колюч, не выдержал этот быт: потребовал вернуть ему дом, выбросив деньги на стол. Антонина, зять Николай просят дядю остепениться, тем более, что молодая семья дочери в том доме уже провела большие работы. Вложили не только средства, но и душу. " Убирайте всё, что там налепили, верните мне дом ..." . Собрал свои вещи в чемодан и ушёл к Ивану.
   Вместе с ним нашли жилую землянку, построенную из камыша, обмазанного глиной. Полы тоже без покрытия - земля, помазанная глиной. Печь разваленная из сырца кирпича. Иван Гаврилович специалист по кладке печей. Купили нормальный кирпич, сложили печь, испытали обогревом. Хлопоты все лягли на племянника. А это выписка дров, их заготовка в лесу, доставка по рекам к деду. Выгрузить на берег, перенести во двор. Потом дрова нужно пилить, колоть, сушить. Безропотный Иван один на два дома. Деду и баллон газовый нужно установить, возить ему сменные баллоны. Дом Егорова от дома племянника в четырёх километрах. Ездит Иван Гаврилович к дяде на мопеде. Его Анна больна раковым заболеванием. С ней тоже хлопот не мало. Кроме её два внука на его попечении. Тоже со своими " хочу - не хочу". Одну зиму горемыка перезимовал спокойно, лето перекантовался. Видит: тяжело приходится с ним племяннику. Решает уехать " умирать на родине". Иван везёт деда на своей моторной лодке в Тишково. Всё повторяется, как и к прошлой зиме. Иван теперь дядю не обслуживает, что Терентия Алексеевича не устраивает. Пережив зиму, пишет племяннику записки, с просьбой забрать его в Зеленгу. Вместе подыскивают квартирку в Зеленге, поближе к Ивану. Теперь он в километре от него. Тоже домик заброшенный. Снова ремонт печи, заготовка дров в зиму. Характер у дяди крут, его указания, хоть и бестолковые от старости, но решительные, без права на оспаривание.
   Частенько пробегает, проезжает Иван Гаврилович мимо моего двора:
   - Куда бежишь, друг сердешный?
   - К деду, куда ещё. Колонку водозабора мы ему сваривали, дык иё спёрли. Нада чё-та иму камедить.
   - Соседка его мне звонила, просила тебе передать: газ баллонный у него закончился, мол, поменять нужно.
   - Ну вот, так иво мать, ищё и холодильник у нево сгорел. Вот супчику иму несу, голодный наверно.
   Наблюдаю картину: Иван Гавриловичь едет на своём мопеде по бездорожью, за мопед прицеплена тележка, в ней сидит Дед Терентий. В бане дядю помыть нужно. Из двора вышел сын Ивана - Пётр. Смотрит на чудо транспорт, смеётся и кричит мне в даль:
   - Дя Миш, гляди как такси хреначит! Бать, ты хоть бы шашки на боку у деда нарисовал, каску ему одень!
   - Я иво ремнями безопасности увязал, везу, как бюст Ленина! Хе-хе-хы. - Дед дико озирается, вылезая из тележки матерится:
   - По два мешка муки под мышкой таскал, а щас привезли,как ветловова чурбака, в рот парохот. Ноги помоги занести, чтоли, в зад мотолодку!
   Так и мучились с дедом до конца весны 1998 года. 14 апреля умирает жена Ивана. После сорока дней, с иоим участием перевозим Терентия Алексеевича на моей легковушке в дом Гарьянова Ивана. Здесь же живёт Пётр с семьёй. Он поздравляет Егорова:
   - С новосельем тебя, деда Теря!
   - Спасиба, а посох иде мой?
   - В кабине наверно остался.
   - Нет его в кабине. - Говорю.
   - Не может быть. Как тада я пришёл до вашей кухни?!
   - Не было его, деда.- Отвечаю.
   - Вот мать вашу, не успел в ваш дом войти, как меня обворовали!
   Его посох был забыт в квартире. Съездил я за ним, привёз, отдал, не получив благодарности. Старики: Егоров и Гарьянов поселились в пристроенном к дому помещении, от шумных внучат подальше.
   Я часто бываю у своего друга Ивана, наблюдаю за Егоровым, изучаю, много расспрашиваю. Память уже " дырявая", фигура костлява, но настрой его боевой, не поддающийся. Общительный, увлекается политикой, при этом очень сожалеет о разбое в России: " Сталин им был нехорош, а ево в кителе рабочем похоронили, и наследства не оставил, не воровал. Да, был жесток, но с нашим братом иначе нельзя". Заболел желудком. Частенько сгибается в болях.
   - Ты, дядя, молоко холодное пьёшь, вот и застудил.
   - Я сибиряк, люблю молоко холодное.
   - На улице жарища, а ты как жахнеш стакашку ...
   Кончилась спокойная жизнь у Ивана Гавриловича, лишь ночами кимарит. Спит чутко, быстро реагирует на стон дяди. Поит водой, сортирует таблетки. Сам ставит клизму, моет горшки ... Добрый он человек. У Ивана телефона в доме нет, пользуется моим. Часто бегаю к нему, приглашая к телефону, то сам придёт куда-то, кому-то позвонить. Однажды пришёл ко мне ночью, вызвали скорую помощь Егорову. Утром врачебный консилиум, отправили в больницу, в хирургическое отделение.
   КОНЕЦ МЫТАРСТВАМ.
   31 июля 1998 года, приезжаем с Иваном в больницу на моём авто. Хирург - Виталий Прокофьев озабочен состоянием пациента:
   -Буду оперировать, гарантии не даю, полная неизвестность и очень слабое его состояние. Может умереть на столе, но я, друзья, постараюсь. Зайдите после 13 часов.
   Приезжаем вечером. Операция прошла успешно, но организм деда совсем слабый, пожалуй, до утра не доживёт. Иван выходит из палаты со слезами на глазах:
   - Не хотел он операции, иглы системы выдернул сам. Очень пить хотел.
   Ночью мне позвонили из больницы: " Ваш дед умер. Мы вам соболезнуем. Утром забирайте".
   Утром тело Егорова Гарьянову не дали, повезли в районную больницу на судмедэкспертизу, он его сопровождал.
   - Товарищ Прокофьев, вы его резать будете?
   - Обязательно.
   - А можно мне посмотреть, что я ему лечил?
   - Не страшно?
   - Бояться нужно живых, мёртвый не обидит, не напугает, уж очень взглянуть охота.
   Иван Гаврилович с привеликим интересом наблюдает вскрытие.
   - Сердце хорошее, лёгкие тоже, - комментирует медик, - вот он узел
   - Где, который? - Заглядывает дед.
   - Видишь, в кровеносном сосуде засорение бляшками? Они перекрыли движение крови к кишечнику, произошло его отмирание. - - Как в бензошланге? Тут проволкой почистить бы ...- Резюмирует дедок Гарьянов. - А у меня болит сигмовидная кишка, говорят оперировать нада, покажи мне её?
   - Вот она. Можно вырезать, но и не резать беды не будет.
   - Ну её, подожду. - Косится на вскрытую брюшную полость.
   Похороны организовали на следующий день, 2 августа. Сделали сообщение двум дочерям Егорова Ивана, живут в Астрахани. На похороны успели.
   За машиной с телом покойного шло не более пяти человек. Место захоронения с " подселением", выражаясь языком коммунальщиков, в одну могилу двоих. Здесь уже покоится прах одинокого мужчины без рода и племени. С фамилией Кравец. Памятник в виде пирамидки из дощечек прогнивших. Гроб ещё не разложился, а лет захоронению с десяток.
   - Нынче знакомиться будут. Пузырёк бы им, не догадались положить.
   - Терентий Алексеевич не пил. А тот - кто его знает.
   На синем - синем небе кучевые облака, полное безветрие, солнце печёт нещадно. В головном уборе грешно стоять у могилы, снять опасно - солнечный удар может быть.
   Вечером, после проведения поминок, подул штормовой ветер, перешёл в шквал с дождём. За три минуты беснования оставил разруху в селе в виде сорванных крыш, сломанных деревьев. Несколько человек тяжело травмировано. Штормовая полоса пересекла широкую реку Бушма, до 30% поломала лесополосы на берегах. Так стихия простилась со своим горемыкой не хотевшего хирургического вмешательства. Толи Егоров и на другом свете проявил свой неукротимый характер.
   Пройдут мимо его могилы прохожие и креста на себя не положат в помин его души, как неизвестному солдату трудового фронта. Жаль, он из тех на чьих плечах стоит Россия.
   Зеленга. 1998 г.
   Отредактирован автором 20 05 08.
  

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 8.00*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"