Я, Реутин Михаил Семенович, родился 21 ноября 1933г, в селе Нововасильево, Володарского района, Астраханской области.
В 1950 г., получив семилетнее образование, поступил работать в Рыбную промышленность, на буксирный речной баркас по механической части.
В 1952 г. был призван в ВВС, где обучался и служил авиамехаником.
В 1956г. демобилизовался и вернулся на прежнюю работу. Имея желание учиться, я сменил работу, профессию.
В 1960 г. окончил 10 классов в школах вечернего обучения и поступил в Астррыб ВТУЗ, на заочное обучение в г. Астрахани. Работал в Астрахани на заводе им. Х Годовщины Октябрьской Революции.
В 1964г. по семейным обстоятельствам уехал на Дальний Восток. Работал на Приморском СРЗ в г. Находка. Там окончил Мореходное училище, вечернее отделение, по специальности:
техник механик судоремонта. После чего был направлен в СРВ, в должности мастера корпусных работ, а затем ст. инженером тех же работ.
В 1980г. вернулся на малую родину, проживаю в селе Зеленга, Володарского района. Женат, двое детей.
Хобби: журналистика. Учился тому в кружке журналиста Кравеца. Печатался в "Комсомольской правде", "Социалистической индустрии". Работал рабкором в Дальневосточной газете "Красное знамя", награждён "Почетной грамотой". В газете "Волга" тоже почётная грамота.
Сейчас в районной газете "Заря Каспия" и чуть-чуть в газете"Астраханские известия".
Автобиография дана к повести "Изломы" 10.01. 98 г.
ПРЕДИСЛОВИЕ.
Мне довелось работать в С.Р.В. (Вьетнам). Дежурная Регистратуры гостиницы Мажестик - Хо Ти Бонг говорит мне:
-Мы смотрели с мамой ваш кинофильм : "БЛОКАДА" и плакали. Оказуется у вас тоже была война, а мы не знали...
Это был 1979 г.в г.Хошимине.До 1975 г. Здесь была отдельная Республика Южный Вьетнам.
-А что вы знаете о России?
-Росия? Это, которая Сибирия? У вас все приписаны к одному месту жительства и уехать, куда-то не можете.
Хожу по сельскому кладбищу, смотрю на захоронения известных и не очень покойных. Много ли мы знаем о тех, с кем рядом живём, а судьбы у нас
Разные и очень не простые. Расхожая фраза: "Умом Россию не понять...". Какую Россию? Царскую, советскую или нынешнюю? Предлагаю вашему вниманию книгу "РОССИЯНЕ" где мои герои жили в разных режимах, кто-то живёт поныне. Истории их не выдуманы, с ними согласованы, в районной газете "Заря Каспия" обкатаны.
РОССИЯНЕ.
Том 1.
Дотошные журналисты, беря интервью у космонавтов, поинтересовались: "Какие красоты Российской земли вам особенно запечатлились?"
"Дельта Волги", - ответили те, не задумываясь.
Если материки и континенты изменяются в течение миллионов лет, то дельта Волги образовалась за столетие или чуть больше. В памяти моих предков, по их рассказам, море Каспия плескалось у стен Астраханского Кремля. Недавно я копал во дворе колодец, и после двух метров грунтовой выемки пошёл слой не истлевших ракушек, а далее серая, как цемент, глина, будто спрессованная. Признак морского дна.
Я родился в рыбацком селе Нововасильево, крайнее в центре дельты, рос в дельте и буду здесь похоронен.
О жизни рыбаков понизовья Волги я знаю из собственного опыта, а какой она была до моего рождения, рассказывали старики, родители, рожденные в девятнадцатом столетии.
В моём далеком детстве не было ни электричества, ни радио. В долгие зимние вечера дети семьи моей, расположившись на полу, на теплом мате из чакана просили старших рассказывать о своей прошлой жизни, о памятных им историях. Рассказы, воспоминания проходили в ночном сумраке. В свете огонька лампадки у иконных образов. Слушаешь и будто уходишь в иной мир в розовой темени.
Изломы
Часть 1
Никола пришлый.
В конце прошлого века в нищенском центре России было много разорившихся крестьян, бродивших по её окраинам в поисках пропитания, а может и заработка.
Крестьянин Саратовской губернии, молодой парень с копной кучерявых, черных волос, с пушком чернеющей бороды, в своих скитаниях остановил выбор на молодом рыбацком селе в понизовье дельты Волги, где разветвляется река Бузан.
Мирное село, постоянно обдуваемое юго-восточными ветрами, расположилось на невысоком холме - острове, у начала Каспийского моря. Море вольготно плескалось у песчаных откосов заселенного бугра. С южней стороны острова протекает река Червяковка, у холма ответвляется вправо, промыв глубокий ерик. Сильное течение промыло дни реки, образовав яму - омут, Она стала природной кладовой рыбных запасов - зимовальная яма. В ней, на теплой глубине зимовали сомы, сазаны. Село так и назвали - Ямное.
Здесь не было капитальных строений из кирпича, потому, как село ещё молодое, не обустроенное. Море отходит, и кто знает, может, придется еще переселяться, перестраиваться. Всё больше - дома на саманной основе, но у зажиточных рыбаков были добротные, бревенчатые или из толстых древесных пластин.
Местный люд не отказывал в приюте пришлым, и их документами не интересовались. Дадут такому прозвище, а в случае необходимости - узаконивали его в фамилию. Человека ценили по безропотному труду и неприхотливости. Здесь не нуждались в государевой власти - заводили свои общественные порядки, а силу и ловкость, сообразительность проверяли на игрищах, в кулачных схватках и конечно в работе. Подобных сел в дельте множество; чуть ниже - Васильевка, севернее, в семи-пяти километрах - Мултаново (Мултановка из местного диалекта). Во всех - свои порядки, законы, наречья, диалекты. Друг над другом подтрунивали, своё село нахваливали. Лодырей одинаково гнали, ворам вручали в руки украденное, или вешали на шее и выводили по селу на общее улюлюканье. Неверным девчатам мазали древесной соломой ворота, калитки. Паскудной бабе заворачивали юбку выше головы и над головой связывали. В таком виде вели по селу.
Всей этой кары Никола не видел, но подобный самосуд существовал в не узаконенных правилах общежития. В основном сельчане были добрыми, по-русски с распахнутой душой, с не запирающимися дверями. Взаимовыручка поразила потомственного крестьянина: ставил рыбак лодку с рыбой у своего причала и уходил домой. Соседи, родственники шли к лодке и брали рыбу "на котёл", пока не опорожнят. Последний мыл слизь в лодке, "докладал" рыбаку. Никто не возьмёт ни шест, ни весло, всё сохранялось.
От разнообразия рыбацких судов у Николы рябило в глазах. Лежали они на берегу, качались у песчаного берега, стояли на якорях в стрежне реки. В воздухе запах древесной смолы, водорослей. А вокруг, насколько глаз охватывал - заросли чакана, камыша, водные лагуны. Река ещё плохо просматривалась в берегах ,потому что берегов, как таковых, не было.
B лагунах ставились сети для лова мелкой рыбешки "на жареху". Дощаные лодки с овальным корпусом длиной в пределах десяти метров - бударки - использовались для прибрежного лова. Тоже лодки деревянного корпуса, более вместительные, с закрытой палубой, называют салмовкой, использовались на раскатах. Раскатами называли растительный шельф Каспия, где Волга разливалась вширь и в море. Если выйти в даль морскую и смотреть на далёкий берег - он виделся темно-зеленой полосой. Этот эффект назывался - черни. Как только черни скрывались из поля зрения - это расстояние означалось закроем. Рыбачили за два и более закроя. До первого, второго закроя ходили на лов на более крупных судах - реюшках. На них уже были спальные каюты. Ловили рыбу более ценных пород и на больших глубинах, но для этого строились шхуны-рыбницы, на которых жили всю путину: весеннюю, осеннюю. В "жаркую", когда припекал летний зной и рыба быстро разлагалась - лов повсеместно прекращался. Весь люд села работал на берегу, на постройке и ремонте судов.
Струсил Никола пришлый: освоит ли все премудрости рыбацкие, с их "шкевнями, лежнями, копанями и шканцами", но рыбаки народ понятливый, "сову видят по полёту", пригрели, духом поддержали, ухой рыбацкой накормили.
- "Хто сазанью башку съест - отселя не уедет", - говорили гостям и пришлым.
- Надолго к нам, парень? - обратился к Николе бывалый, зажиточный рыбак Фёдор Савинов.
- Пожалуй, останусь, - отвечает с акцентом на букву "а", - могу и по батрачить.
- Батраки мине не нужны, мине работник нужён.
- Как понимать?
- Батрак - человек подневольный. А мне нужен трудяга, и добросовестный, чтоб за дело душой болел. За ценой не постою, а коли волынить будешь - в море сброшу, плыви, как знаешь.
- Эт я согласный.
- Ну и по рукам. Пойдём в дом, ознакомлю со всем и со всеми.
"Всех" в доме немного: жена Феофанна да дочь и сын-подросток. У Савинова реюшка для морского лова, а управляться с ней - силёнок не хватает. Тяжёл рыбацкий удел, не женское дело в море ходить. Феофанне - детей рожать, да нянчить, а море - мужикам.
Прижился Николка в доме Савинова. Харчи добрые. Особенно млел над ухой с накрошенным в неё хлебом - тюрей. После еды, хлопая по сытому брюху, говорил: "Фу, натюрякался". В селах быстро кличку клеят, вот и пришлого назвали - Тюря.
Савинов решает обосноваться в Васильевке, она ближе к морю. Строит дом на бугре в селе с двумя улицами, продолжает рыбацкое дело. Оснастку: сети, вентеря, оханы, булгаки делал с семьей сам, а рыбу сдавал купцам.
Фёдор Савинов любил детей, да видно надорвал по молодости супругу на ловле рыбы. Сын, Николай, растёт богатырём, а дочь Матрёна - девка хлипкая. Другие дети рождались недоносками, умирали.
Фёдор был не из жадных, понимал в людях толк, при случае выручал своих работников, не считаясь с нуждой. Вот и Николаю Тюре помог встать на ноги. Для начала отдал за него свою дочь Матрену, помог построить дом саманный. "Ну а лошадь, коли что - мою возьмешь, если в дело. Тебе её содержать некогда, а Матрене - самой чуть до себя. Пущай детей тебе рожает, и живите с Богом", - сказал, ко всему прочему. При церковной записи, регистрации брака, батюшка перекрестил Николкину кличку, и стал он Николаем Тюриным. С отчеством тоже долго не мудрил - коли русский - отец Иван. "Иваныч, значица".
Вскоре Федор и своего сына, тоже Николая, определил, женил его на очень даже хозяйственной сельской девке Оксинье. Она небольшого росточка, быстрая в движении - "мотор баба", говорили о молодайке. Развернулся Фёдор в рыбацком деле, прикупил флот, расширил постройки. Богатым был седой Каспий, богатыми были и села дельты. Мелеют раскаты, сменяются жизни в селе. Похоронив супругу, Фёдор не долго после того прожил и сам.
После смерти Фёдора Савинова все деда и имущество перешли к сыну. Оксинья, главенствующая в семье, командовала с успехом не только мужем, но и его работниками. "Клещ баба", - называли её в селе.
Два породненных Николая между собой дружили. У обоих народились дети. Дело Савинова шло хорошо, да Оксинья шинок завела - водкой приторговывала, другим ходовым товаром. Жадная была до неприличия. С работниками рассчитывалась сама: "Жрал? Пил - ел? Лохмотки твои ихто те стирал? Ну и чё теперича зенки таращишь? На вот...", - всунет в руки рублишки. - "Иди, иди! Будешь ишшо мне тут. Не нравится - ищи других дураков!"
Николай Федорович был добрее. Работников своих, с кем, не щадя себя, работал на промысле, не обижал. Харчей не жалел, когда в море на лову, а при сдаче рыбы рыбопромышленникам-купцам - компенсировал обиженных деньгами, товаром, при этом всякий раз говорил: "Горчихе моей ни гу-гу".
Гостей "Горчиха" встречала ласково, с радостью принимала подарки, а кто приходил "на халяву", сажала в дальний угол стола, закуской и стопкой обделяла. Строго следила за временем пребывания гостей. На поминках - три стопки и "топай". В рядовой встрече не более четырех. Праздники ей из-за гостей - не праздники, одна "объедаловка". Засидевшихся выпроваживала без зазрения совести: "Лошади скок сена сожрали, а оне тут песни горланят!".
Николай Фёдорович знал повадки супруги и на случаи эти держал спиртной запас у Николая Ивановича: "Тёзка, угости штоль моих гостёчков"? - обрашался с подмигом. Николай Иванович шустро приносил хозяйскую водку, четверть, пирушку продолжали на улице. На похмелку Савинов приходил к Тюрину. Если его запасы кончались, предлагал: "На вот тебе рубль, сбегай к моей в шинок...
- В печёнках она у меня, тёзка...
- Пора бы привыкнуть. Валяй, валяй.
- Ну, пойду, - уходит крестясь.
Оксинья не всегда в шинке сидела. Её не просто дозваться, всё по хозяйству приглядывает. После очередной ругани и ворчанья, спросит писклявым голосом:
- Ну и чо приперса? Вшей начесал? Ирод!
- Да ладно тебе, дай-ка четверть, да головку сахару.
- Откель таки деньги у тебя, голь перекатная? А?
- Не твово ума дело, давай, коль говорю.
- У, стервец, не чисто чёй-та здесь. Околотошного на вас не хватает. Бери и уматывай. Эй, стой-ка... Пришли-ка дочку свою, Дарёнку, сетки надобно сметать.
- Рано ей еще сетки вязать. Скажи спасибо хоть спарывать с подборы научилась, не режет сквозь.
- Чово болташ, рано... она уж давно у меня мечет. Ты не смотри, что мала, девчушка сметливая... Пришли, пришли, к путине успеть надо.
- Дык она у Мареи помогает убираться к празднику.
- Чой-та у Мареи, заездили девчушку. Пришли ко мне.
- Да пошли вы, наездники, "- хлопает дверью за собой.
Дарёнка, рожденная 1-го апреля 1895, первенец в семье Тюрина. Ей восьмой годок, а уж при деле. Мать, Матрёна, всё больше в постели проводит, на здоровье хлипкая. Отца дома не бывает, а она старшая. По дому дел полно: воды с берега принести, бельё ли вывесить или с верёвки снять, да мало ли по дому дед! Подружки на улицу зовут, а тут как назло Тимка обмарался. Панька-то с дерьмом возиться не любит, да мал ещё, самому ещё зад подмыть просит. Мать ходит у стола, посудой гремит, голова шарфом перевязана, а сама опять брюхата.
Николай Иванович давно освоился с рыбацким ремеслом, хорошо ориентируется по компасу, по звездам. Знает команды "Бери мористее", что означало держать румпель в сторону моря или "чернистее" - к берегу. Его лицо обжигали ветры "Норда", швыряло реюшку при "Норд-весте", познал шквалы "Моряны" - ветра с морских просторов. Дальше работника не вышел, бедность - спутник.
Сёмка.
Фёдор Рыков свой отхожий промысел провёл на полупустынном берегу Каспия. В рыбацком звене села Лагань, с успехом отвёл зимнюю путину, с заработком вернулся в свою Кара-Булакскую волость Саратовской губернии. Поправил хозяйство родителя и сам оженился. Редкий год для крестьянина удачный. Если выдался хороший урожай, то цены на ярмарке низкие. Ухайдакается в уборочную, а дыр залатать нечем. Неурожайный год - голод, повсеместный мор. Выручали лесные массивы: поохотиться было где, лыко на лапти себе и на продажу: лоза для плетения корзин, грибы, ягоды, яблоневая кислица. Сам о себе не позаботишься - соседи не помогут, ежели не пожар. Жена рожает, семья растёт. Сёмка, рожденный двадцать пятого февраля 1895, третий сынишка Федора, в свободные дни любил бродить по лесам, по оврагам с пацанами шлындать. А когда подрос, то и в поле сгодился. Идёт рядом с сохой по непаханой кромке, наблюдает, как из-под неё камни вылетают, отваливаются.
- Собирай, сынок, крупные голыши и складай вон в тойный бурьян.
- Тять, мы их кажинный год собираем, а они - вот они. Снова.
- Они растут, как грибы.
- Ага, "грибы". Грибы мягкие, а эти жесткие. Как они растут?
- Кто их знает, как растут. Сам удивляюсь.
Отец понимал, что гумусный слой тощает, скоро совсем дойдут до сплошного галечника. Потом придётся место посева менять, а землицы лишней нет, не разбежишься.
После восьми лет Сёмку отдали учиться в церковно-приходскую школу. Из всех наук любил арифметику. Закон божий не любил, не сам предмет, а попа, ведущего урок: "Чуть что не так сказал или замялся - батюшка линейкой спины чешет". Любил коня-работягу. Прильнёт щекой к его губам, вкуснятину в рот ему сунет. Нравилось, когда игривый конь легонько покусывает плечо Сёмкино.
- Ах, ты бандюжка, - треплет за гриву, почешет коню за ушами, под челюстью. Радости такого общения чаще лишали. С отцом хозяйствовал старший сын Андрей. Дочь Мария помогала матери, а Сёмка нянькой у Алёшки, последнего "выродка". Осточертел он ему до печёнок, а ослушаться родителей - грех непростительный, да и подзатрещину недолго отхватить. Его сверстники на улице, а Сёмка у люльки. Пускали погулять, но опять же с "прицепом", какая игра, когда дите верещит, на руках виснет, ходу не даёт.
Это принудительное приложение к Сёмкиному детству лишало детских забав, вольностей, оставило память на всю жизнь. Лёнька уж подрос, а от брата-няньки не отставал.
Обозлится, убежит с пацанами - Ленька в рёв. Вечером - вожжи вдоль хребтины. Вспомнить из детства нечего.
После окончания четырёхлетки в церковно-приходской школе к Семкину отцу пришёл местный сапожных дел мастер Ефим Седлов.
- Мир дому твоему, - сказал хозяину после того, как перекрестился на образа.
- Спасибочка, Ефим Савелич, садись, будь ласков. Я сам хотел к тебе заглянуть, а тебя Бог, видать, прислал. Покалякать кое о чём хотелось.
- Вот и я побалакать зашёл. Дело у меня к тебе. Гляжу, Сёмка твой деток любить, прям за ручку твоего младшего водить. Лёнька, чай, подрос, хватить с им цацкаться. Не отдашь ли ты его мне, Сёмку - та, в няньки.
- Да не девка он чай, в няньки-то.
- Знамо дело, не девица, но я ить с дальним прицелом. Я б с его хорошего сапожника изделал. А? Как на енто поглядишь?
- С ентим делом-то я и хотел к тебе. Ну а няньчить... Что жа не понянчить, коли сочетать полезное с нужным.
- Ну чё? По рукам?!
- Мать, собери на стол нибудь-чо. Да беленькую с сундука достань. Обмыть энто дело надыть.
Сняв один "хомут", одел Сёмка другой. Жил и харчился у Седловых. Хозяин нянькой был доволен, а Сёмка - до старости смотрел на детей с отвращением. Год в няньках ему показался долгим. К сапожному делу Ефим Савельевич допустил, когда уж конопатый отпрыск стал ходить и калякать. В 1909 году Семён сшил самостоятельно первую пару домашних тапочек. Потом доверили рабочие сапоги, а к концу ученья познал пошив выходных хромовых с хрустом в пятках. Их носили купеческие сынки-модники. Идёт такой к девкам с хрустом. Это говорило о том, как твердо стоит хозяин сапог на своей земле. Старые сапоги не хрустят. Секрет мастерства состоял в том, что на запятнике ставилась хорошо обработанная, спиртовая кожа гладкой стороной к пятке ноги. Трение вызывало скрип. В пятнадцать лет Сёмке уже давали выходные дни. Гуляй гоголем. Росточком не вышел, но в кулачных боях был дерзок. А вот девки на него не заглядывались. Им богатырей подавай, хоть с корявой физиономией. Селекция?
Дарёнка.
То ли Каспий мелел, то ли наносы песчаные делали своё дело, только берега скрытых рек стали хорошо означаться. Стало заметным половодье. Восточнее селенского бугра появилась не затапливаемая возвышенность. Она ближе к судовой гавани, и сельчане стали быстро переносить свои дома на новое место жительства. Растет новая Васильевка. Западнее села Мултаново тоже показался хороший материк, и тоже переселение. Сначала сельцо назвали Кашино, а впоследствии получило общее название - Мултаново. То же происходило с другими дельтовыми сёлами. Отсюда и Ново-Красное и им подобные. Бугры Бэра осиротели, зато появились сенокосные поймы, что позволило рыбакам содержать скот. Дарёнка в переломном возрасте. Росла худенькой, долговязой девчонкой. Прямые черные волосы заматывала на затылке "репкой". Крупные черные глаза заглублены, а может, надбровная часть выступала, скрывая глаза. Черты ее лица напоминали лицо Казанской Божьей матери.
В селе называли её Дарёнкой. Звучит уважительно. Эксплуатировали её все кому не лень, пользуясь семейной бедностью. "А ты Дарёнку кликни. Она девка шустрая, мигом с делом справится", - говорили бабы между собой.
Плата за труд была не сложной - обноски после выросших отпрысков. Конечно, покормят, в карман сладостей накладут. Домашние малыши её ждали с надеждой на вкуснятину за "умненькое поведение дома".
Грамоте Дарёнку не учили, не было нужды. Главное для девчонки - быть красивой и работящей. Красота у Дарьи не сформировалась, а работящей слыла. Местные разжиревшие бабенки, с домашним достатком, ленились в доме полы помыть - приглашали Дарёнку. Зимой в проруби бельё полоскать не хочется, и снова к Дарёнке. Не успеет одной дело сделать, другая после бани таз с бельем приносит:
- Дарёнка, сбегай, милая, в гавань. Тут у меня маненька...
Насупится девчонка, руки ещё от холода не отошли...
- Ну что морду воротишь? Боишься, руки отвалятся? Я в твои годы... Давай, давай. Ты уж вона какая - кобыла! На, говорю, некогда мне.
Оставит таз с парящимся бельём какая-нибудь родственница и слиняет.
Полощет как-то белье в майне и видит - в соседней проруби окуни ходят, крупные, аж слюнки потекли, предвкушая из них жарёху. Сбегала домой с прополощенным бельем, схватила братишкину блесёнку, ведро - и в гавань. Таскает окуней на лёд беспрестанно. Мороз злющий. Рыба моментально кожей белеет. Набила ведро, а окуней в проруби меньше не стало.
Рыба в те далекие годы была в изобилии. О строительстве плотин ГЭС и мыслей не было, где вода Волги заболачиваются и выливаются травянистым борщом с гнилостными бациллами и химикатами.
Старики рассказывали, что в весенние дни слушали по ночам реку - не идёт ли на нерест сельдь. Она шла косяковой массой, создавая плавниками шум на воде. Один заброс невода - три дня отгрузки. Сельдь была двух видов: залом, - знаменитая Каспийская, и пузанок, - глазастая, мелкая. Такой вид вымер, исчез.
Дарёнкина тётка Мария, бездетная, себялюбивая, богатая, жестокая, статная красавица - первая эксплуататорша. Любила чистоту безукоризненную, но не из-под своих рук. Древесные полы в доме шлифовались порошком из жжёного кирпича с окислителем из ржаного хлеба. Качество помывки проверяла белым платочком. Чуть что не так - руки ремнём отхлещет. При сжигании камыша в печах - попробуй урони соринку. Пучки не более четырёх четвертей пальцев рук в диаметре, две четверги (обхват) с двумя завязками "чтоб не топорщился". Ежели не так:
- Куда прёшь этот сноп! Я сказала - пучки!
- Дык это пучок, - лепечет Дарья испуганно.
- Это сноп! Назад!
Пучки Дарёнка ломала в морозные дни, "чтобы жарко не было". Для тёткиного дома вязала сотнями. Кроме неё никого не приглашала: "Неслухи". В своём доме Дарья топила голландку большими снопами. Воткнёт в горло пожирающей печи на весь его зёв и, по мере сгорания, подсовывает до полного сгорания снопа. Увлекаться нельзя, или огонь выйдет за пределы печи. Заготовка камыша, чакана на отопление дома тоже лежала на её плечах, кому кроме, когда в доме мал малого меньше, мать хворая.
- Дашутка, иди сюда, - приглашает как-то в дом Марии её муж Василий, только что приехавший из Астрахани. Дарёнка по-детски любила дядю Василия. Он никогда не приезжал из города без гостинцев для неё. Давал в тайне от супруги. Он даже предлагал Марии взять Дашутку к себе в дети. Мол, Матрене трудно с пятью детьми, и Николай никак из нужды не вылезет по жадности Оксиньи. Тётке-то нужна домработница, кого жалеть необязательно. Не согласилась. Дарёнка с опаской вошла в дом и обомлела: стоит дядя Вася рядом с зеркалом в горнице и держит с улыбкой красивое, до умопомрачения, платье. Размер её. Неужто ей?
- Иди сюда. Иди же, не стесняйся, - приглашает ласково. - Примерь. Должно бы подойти тебе, с мужиками нашенскими советовался.
Девчушка подходит покрасневшая, протягивает розовые руки к платью.
- Куда лезешь с неумытым рылом! - взвизгнула ревниво тётка. - Марш в баню! Полотенце, мыло там.
Ошарашенная Дарья шмыгнула испуганным котёнком, исчезла за дверью. Со слезами стыда вихрем летела до бани, быстренько обмылась теплой, остывающей водой. еле передвигая ноги, идёт к сенцам дома. Стоит у главной двери, боится её ручку тронуть. Василий видел, как девчонка вошла в сени, понял её нерешительность - сам открыл дверь. Взял Дарёнку за горячую руку, повел в горницу. Мария смерила её орлиным взглядом, молчит.
- Иди, переоденься, - предложил дядя и вручил платье, перевесив через руку её. Шелковая ткань холодом обожгла руку. Надевает платье, а сама думает, что это слишком явный сон. Выходит из-за занавески меж печного пространства, одергивая бока платья. Вскинула глаза на дядю. Лицо пунцовое, в глазах слезинки.
-Ух, ты! Да ты уж невеста у нас! Ну-ка, ну-ка, повернись. Ну, Дашутка... ну... Даша..., у тебя и фигурка первоклассная! Посмотри-ка в зеркало на себя!?
Даша мельком взглянула в зеркало, а присмотреться застеснялась - не пересилила себя. Голова повисла на рюшевый воротничок и не поднимается. Мария одарила её улыбкой, мгновенной, и приказала:
-Что стоишь столбом, кобыла стоеросовая, не знаш чо делать? Кланяйся дяде в ноги, целуй их!
Дарья будто того и ждала - рухнула на колени, приподняв перёд платья, обняла радостно ноги рыбака-амбала. Хотела целовать потные носки, но Василий не допустил такого кощунства. Он трудяга, и ценит труд себе подобных:
-Тю-тю-тю, так не нужно, встань быстро!
Берет за плечи девушку, поцеловал Дашутку в горячий лоб.
- Ты, моё золотце, вдругораз не вздумай кланяться в ноги. Во-первых, ты нам не раба, а близкая родственница, во-вторых, ты почти дивчина. Мне достаточно реверанса, ну можно в щёку, когда я бритый.
- А-а-а что э-э-это такое? - говорит с переливами в голосе, вздохнула глубоко, чуть приподняв взгляд.
- Не знаш? Вот гляди,- приседает на скрестившихся ногах с разводом штанин широких брюк в стороны. При этом оттопырил мизинцы пальцев.- Вот и всё. Поняла?
-Вот так что ли?- повторяет па, не поднимая головы.
-Умница ты моя! Сойдёт, если потренироваться. Иди в нём домой. Да не торопыгой, как всегда. Пущай народ тобой полюбуется. Знай наших! А то заездили дитя.
Не послушалась Дарья дядю, молнией мелькнула на улице. Влетела в дом, как фея, перепугав мать и братишек.
Вал-дорога.
Всё отчётливее становятся берега рек. Они означились опушкой молодого ветлового леса. Проход больших рыболовецких судов совсем обмелел, и облюбованная гавань опустела, хоть глубина в ней была большая. Не всякий подросток мог при купании достичь дна. Вода на потребительские, пищевые нужды уж не внушает доверия. В баню её да на стирку. В летний зной гавань превращалась в детский "лягушатник". Отчаявшиеся родители, не в силах загнать свою детвору в дом из купания, шли на хитрость: вывернут длинный тулуп наизнанку и выскочат из-за куста с диким рёвом. Первый увидавший это чудище взвизгнет: "Лабаста!!!" Вмиг пустеет водоём. Знают, что это проделки чьих-нибудь родителей, но страх превосходит разум. На берег реки Бузан, выходящей на Карайский рыбный банк, уже переселяются нововасильевцы: Михайловы, Павловы, Григорьевы и т.д. Удачно построились Павловы. Их довольно большой дом стоял окнами на яму - зимовье рыб. Если нужно поймать сазанов на "котёл", Павлов забрасывал веером накидную сеть под обрыв в воде и пару-тройку экземпляров вытаскивал на берег. То же делали все те, кому нужно на пирог или на жарёху, но не более того, ибо знали, что эта кладовая - их будущее.
Витала острая необходимость соединить берег с селом валом дорогой. На сельском сходе обсудили "что и как". Всем миром трудились добросовестно. При общих работах тон задавали весельчаки. Особо отличался своими байками Герасим Михайлович Матвеев. Врал не краснея. В памяти многих односельчан до наших дней сохранялась одна его байка, кою предлагаю читателю. Приходит это он в толпу и говорит отдуваясь:
- Фу, напоролся стерлядки. Уж больно суп в банном котле жирнючим был. Куски хлеба в ево бросаю, а оне жиром обкатываются.
-Чово- чово? В банном котле?
-Ну да, - говорит, чистя щепочкой зубы.- Понимаешь, како дело: баба с гавани воду в банный котёл принесла, ну и, значица, баню затопила. Видаца, с водой икру стерляжью черпанула. В тёплой воде икра быстро зреет, а чем горячее, тем быстрее. Вода еще не закипела, а я чёй-та в котёл заглянул: ба, стерлядка ходит!
- Брешешь, кобель!
- Нешта я когда врал? Не веришь - бабу мою спроси.
- Да баба твоя ишшо шибче врёт!
- Тада мине веры больше. Ну, дык слушайти: ходит и ходит. Ну, думаю, супец будет вот такендыкий! Правда, малорослая ишшо. Заглянул, кода котёл скипел, а она уж вон кака! Ну, чуть, может, меньше, как до локтя.
- Жирный, гришь?!
Мужики и бабы с вала от смеха скатываются.
Коэффициент трудового участия ставился в праздничные зимние дни в кулачных боях, когда рыбаки были в "отстое" на ремонте и метании сбруи рыбацкой. Начиналось с мелочи:
- Здоров, Матвей!
- Пошел в кобылью...!
- Чё лаешься?
- Тебя не лаять, пороть надо. Лошадь. На валу ни шатко ни валко..., а водку жрать - вона какой!
К ругающимся сбегаются пацаны, жадно ловят спор, а в случае первого удара рассыпаются по своим улицам с криком: "Наших бьют!" Из домов, улиц сбегается наспиртованная мужская свора, и пошёл чёс!
Били друг друга от души, но без нанесения травм - жить-то вместе, и работать рядом. В боях отличался Петро Татаркин. Среднего роста крепыш славился отменной силой. О нём говорили: свою салмовку он вытаскивал на берег в один, но ночью, "чтоб не сглазили." При спуске или подъёме шаланд всегда приглашали его. Он хорошо использовал рычаг, катки и тали-воротушки. Местный богач Колокольцев боготворил Татаркина. Его, Петра, жена была габаритнее своего мужа, немногословна, сильна, как бык. Она не спеша входила в беснующуюся толпу кулачного боя, выдёргивала муженька, брала через пояс под мышку и уносила барахтающегося домой.
- Клавдея, чо ты ёво так?- кричат бабы.
- Ему афтри в морю, пущай выспица, - отвечала тягучим голосом.
Обычно на этом бойня прекращалась. Расходились со смехом. Кто-нибудь выносил четверть водки и угощал свою улицу.
Вал строился неспоро, но системно. На нём могли разъехаться телеги, а грунт брали с обочины, образуя водный канал для прохода бударок, куласов. Обочину дороги обсадили молодыми ветлами. Через гавань перебросили мост. Этот вал был излюбленным местом молодёжи. С годами он разрушался, и тогда сходом решили разделить его участки по семьям, чтобы каждый своевременно свой участок восстанавливал, подсаживал деревья. Сейчас, когда весь остров обвалован, половодье к селу не подходит - вал осыпался и почти сравнялся с равниной. На месте гавани осталась небольшая, совершенно сухая впадина, да память в головах стариков. Бугор, где была Васильевка, сохранил название - Селенский. Его глина, в те далекие времена, солоноватая от морского наносного происхождения, после опреснения, шла на изготовление кирпича. Печи обжига располагались на северном склоне. Недолго жила печь. Её кирпич использовался при строительстве школы в начале девятисотого года. Школа построена на средства купца-мецената, фамилию которого уже никто не помнит, а жаль.
Из того же кирпича местный богач Колокольцев построил себе склад, на том использование кирпича приостановилось, а следов печей уже не обнаружить.
Даша.
Как у всех христиан, были праздники и у Дарьи. Подружки замечали её необычайный талант в шутках, прибаутках. Любила музыку струнную, гармошки. Отец ей подарил губную гармошку. После девичников Даша ходила с распухшими губами. Подружки просят сыграть, а Дарья безотказная.
Любила церковь, церковное пение. В Нововасильево церкви не было, ходили пешком за семь километров в Myлтаново. Западнее села, километрах в десяти - монастырь, мужской. Он, кирпичного строения, стоит на высоком бугре. Церкви здесь не было, но была часовня, с могучим колоколом. Его звон был слышен далеко в море. При хорошей погоде, видимости можно было видеть время на часах. Старики судачат, что эти часы теперь на Астраханском кремле, там же колокол. Услышат звон рыбаки к вечерне или заутрене - бросают лов, крестятся на часовню. А когда рыба идёт валом, то освобождали от выборки подборы правую руку и осеняли себя молитвой.
На Пасху улица гудела. На Рождество натирали щёки друг другу снегом.
Такие дни для Оксиньи Савиновой были прибыльными от наезжающих гостей. Николай Федорович не всегда терпел выходки супружницы. Однажды в разгар веселья Оксинья решила приостановить в своём доме пирушку. Николаю такой оборот дела с его гостеприимством не понравился. Ошарашить её кулачищем - опасно, зашибешь, чего доброго, насмерть. Мелькнула мысль:
- Оксюша, моя хорошая, а ведь в ямке у нас крыса завелас. Картошка, кажись, погрызена.
- Будь болтать! - вращает маленькими голубыми глазёнками и опрометью в погреб.
Николай Федорович скоренько за ней. Не успела Оксинья опуститься, как захлопнулась крышка ямы, заскрежетал замок и ключ. Гулянье затянулось до полуночи.
Не сразу утром муженёк вспомнил о ней, поспешил освободить.
Оксинью бил озноб от холода и злобы. Сжала кулачки, сверлит глазами, а выдавить слова из гортани не может, спазм перехватил.
С тех пор Оксинья стала побаиваться мужа, но прозвище "горчиха" сохранилась за ней до конца её жизни. Её и сейчас помнят старики села. Умерла во время Великой Отечественной войны, где-то в 1944-45г.г.
1909 год. У Даши выкроились минуты для себя. Её украденное детство не позволяло развить свои способности. Любила шить, но дальше кукольных нарядов возможностей не было .Вот и сейчас занялась любимым делом. Шьёт ручной иглой тряпичные куклы для сестрёнки, последыша, Марии. Сначала сама наиграется, потом передаёт малышке.
Мать с привычным стоном гремит печной заслонкой. В доме запах пирогов, приятно шуршат под босыми ногами мягкие, новые чаканные маты. У образов тлеет лампадка. Мальчишки: Павел, Тимка, Ванюшка куда-то слиняли. Отец тоже вышел в коровник. Домашнюю тишину, патриархальность нарушает скрип калитки, во дворе говор людской.
- Николай Иванович, мил человек, подика суда, - слышен басовитый мужской голос.
Видимо, подошёл отец, и говор усилился. Потом тишина, только слышно шарканье обуви в сенцах.
- Проходите, люди добрые, - приглашает кого-то отец, - мы всегда гостям рады! Чёй-та, кажись, знакомые, да не верится. Как-то встречались. Мултановски?
- А... Узнаешь..., - говорит вошедший мужчина, совсем незнакомый Даше. Вид купеческий, праздничный. Она шмыгнула за печь, шаркнула ситцевой шторой. Куклу в карман.
- И что вас привело, почтенные гости? Не думаю, что нужда какая во мне? А можа другое што?
- Да... вот. Вот какое дело, - говорит купец с улыбкой, - тёлка у нас пропала, м-да.
- Да ну? - хитрит хозяин дома, косит глазом на молодого, пунцового лицом купчика. Тот прячет глаза. Садятся за стол.
Матрёна быстро смахивает остатки муки со стола, теряется в движениях.
- Да... значица. Почитай, всю волость обошли, а нигде её нету. Нада же? А?
- Ух, ты, идрёна мать!
- Добрые люди в твоём дворе будто видали...
- Врут людишки. Век воровством не занимались.
- А не врут. Они зазря язык чесать не будут. Я-то не слепой, чай, сам видал, аль показать? Ну-к покажь, что у тебя за печной занавеской?
- Дорогой Алексей Игнатьич, не та тёлка вашему купечеству потребна. Дерево нужно рубить по себе. Не с нашим рылом в чужое стойло.
Мать успела послать к Марии, к Савинову.
Зашла за штору:
- Доченька, Дарёнка..., да брось что ли свои куклы! Одевайся, я те платье - подарок - подам. Чай, сватать тебя пришли. Живей, живей.
В дверях появились родственники. Мария спрашивает глазами Матрёну, мол, где "невеста". Та показала глазами. Мария мышью за печь.
- Ну что стоишь? Дылда! Что платье держишь, а не оденешь?
- Смеяться все будут, я боюсь,
- Я тебе...,- расправляя, надевает платье, выводит за руку, отшвырнув куклы.
Дашу усадили напротив жениха. Он стесняется её, крутит лицом. Невеста ссутулилась, свешенная голова, руки ладонями между коленок!
- Дитё она ещё, четырнадцать годков ток. Да и Матрёне без неё не выдюжить.
- Четырнадцать - не беда. Не сейчас забираем. Сосватать наперво, чтоб другим не досталась. Мой отслужит через годок и само то будет. А? Богатство моё - не помеха. Доченьку твою знаю и в обиду не дам. С ней - ты богаче меня! А коль сговоримся - помогу тебе на ноги стать. Хочу на равных.
- Я Даренку, как за дочь приму, ей-бо - поддакивает симпатичная купчиха.
В дом входит чета Савиновых:
- Эх, ма! Сам Сызранов, Алексей Игнатич! - обнимает свата Николай Федорович. - Какими судьбами?
- Ох, каналья, будто сам не знаешь?! Помогай, давай, уломать Николу!
- Оно, конешно, однако...
- Уж тебе ль меня не знать?!
- Оно так, так товар - телушка, уж очень высок.
- И ты туда же.
- Дарёнка, племяшка, ты-то как? Даша, ошарашенная событием, не шелохнулась.
- Молчит, значит, согласна. - Заключает сват.
- Ну что, Николай Иванович, по рукам?
Отец изучает выражение лица Савинова. Тот, довольный сватовством, улыбается, подмигивает одобрительно.
- Я знаю этого человека и в работе, и дома, и слово его - железно. Дашу не обидят. Ручаюсь.
Жених, молодой парень среднего роста с пушком рыжеватых волос на губах, тоже седит ссутулившись, в той же позе, что и невеста. Изредка поднимает карие глаза, по-детски стеснительно обведет взглядом всех, как косой, и снова глаза в пол.
- Ну, коль "тёлка" твоя "нашлась", слово дал купеческое - помолимся.
Все шумно встают, проходят в горницу, становятся на колени, крестятся вполголоса и полушепотом произносят молитвы, каждый свою. Загремели, заскрежетали тарелки, звенят на подносе рюмки, продувается самовар. Скрипят стулья. Даша вошла в привычный ритм суеты.
- Сядь, доченька, - обращается будущий свёкор, - не мельтеши, порадуй глаз наш. Уйдём - что хошь делай.
Последние часы сватовства Дарья не помнит. Помнила, как её спросили:
- Ну что, доченька, понравился жених-та?
- Сапоги новые, хромовые...
- На лицо-то как? Тебе ить с им жить?!
- Лицо - не видала. Одежду тоже. Сапоги только.
Непоседы Савиновы переехали в село Цветное. Николай Иванович работал на свата, но угнетённым себя не чувствовал. На разделке рыбы, на приемках Сызранова Дарья работала, как и другие подростки, не претендуя на лучшую оплату. Заработает за день копеек двадцать, накупит сладостей, печенья, своим младшеньким. Предпочтение отдавала халве, "свисташкам" (фисташкам).
Семён.
Мастера сапожных дел уже Сёмкой не назовешь, а Семёном Федоровичем - рановато. Работает он теперь самостоятельно в доме у отца. В хозяйстве с отцом управлялся. Купил ружьишко и баловал себя охотой. За его спиной сельское образование, не какой-нибудь недотёпа. Забрили парня, и службу свою Государю начал со школы унтер-офицеров. В войну 1914 года командовал взводом.
Война была какая-то непонятная, ненужная ни российскому солдату, ни немецкому. То воюют до умопомрачения с применением отравляющих газов, отчего у Семена зубы попортились: противогазов не было: набьют в рот листьев и через них дышат, то под балалайку "Барыню" вместе отплясывают. Братание нарушали офицеры с той и другой стороны. Насмотрелся Семен, наслушался всего, покумекал и как все "сознательные" ушёл домой с винтовкой. Дома отец встретил с мордобоем:
- Сукин ты сын! Вояка сопливый! Один ходит с "волчьим билетом" (сын Алексей), другой в зайцы подался. А хто за царя батюшку и Россию воевать будет?
- Тятя, родной ты мой, где она, Россия, какая? Ни патронов, ни жратвы: немцы газом травят, а у нас противогазов нет! Ты посмотри на мою форму - это солдат? - Распахивает шинель.
- Я тебя не желаю видеть и знать! Вон из дому!
- Ну ладно, у Марии поживу, чай, брата не выгонит, - сказал и со слезами, обидой ушёл из дома. А в сенях крикнул:
- Ещё навоююсь!
Мария уже давно была замужем, жила недалеко от родительского дома. Она встретила братика с радостью и со слезами.
Домой Семён ходил часто, помогал в хозяйстве отцу. Тот со временем остыл и приказал вернуться домой. Жизнь вошла в привычное русло, но Семён был уже другим и характером и мышлением.
По вечерам ходил к своим дружкам-фронтовикам. Почитывал запрещенную литературу, осмысливал крестьянскую и свою жизнь. Все пропускал через душу. По всем параметрам - жизнь тяжёлая. Сколько можно российскому люду жить в нищете, безграмотности правительственного хаоса. По России кругом запустение. Одни живут в роскоши, пользуясь былыми заслугами, дворцовой принадлежностью с многочисленней обслугой, другие влачат жалкое существование, "немытая Россия". Немцы-то хамьё, пакостники, а в окопах вшей не кормили. Да и рассказывали о своей, другой жизни, безбедной, чудной. Может, и вправду у нас что-то не так? Говорят же умные люди, - как нужно. Чего ждешь? Менять всё это нужно. Вон молодые мужики с винтовками куда-то уходят. Да и ему ждать нечего. Пора бы семьёй обзаводиться, а в кармане пусто и земля давно поделена, распродана, чужая. В Сибири, говорят, её много, да на какие шиши ехать? Разгорается пламя революции. Богатые за богатых, бедные за лучшее будущее. Казаки за вольностью казачью. Оно, конечно, лучшие земли юга России в их руках. Простор пашни, сенокосов, выпасов - бери, обрабатывай, сколько осилишь! Земля отцовская на глазах скудеет, где брать другую землю? Пойду я к "красным". Что мне терять? А что приобрету? Коль голь взялась за оружие, значит, земли отобрать у тех, кто её держит для обогащения, сдаёт в наем, на том в столицах и жирует, балами себя тешит. а мне и сучка не спилить?!
И ушел Семен Рыков в кипящий котёл гражданской войны, с теми, кто не жалея живота своего хотел увидеть себя человеком сытым, жизнью довольным.
Много ли ему нужно? Землю, коня, да сбрую, а руки свои.
Дворян, помещиков - кнута лишили, а земли за ними остались. Судьбы крестьян они решают пользуясь властью, знакомством, подкупом., С сильным - не дерись, с богатым - не судись. Доколе?
Первый свой выстрел он сделал в отряде легендарного командира Василия Ивановича Чапаева.
Молодая купчиха
В 1910 году Кузьма Сызранов, сосватанный за Дарью Тюрину, отслужил положенный срок и вернулся в родные пенаты. Он хоть и был с небольшой грамотой и купеческого рода, да отслужил поваром в армейской кухне. Возмужал, бородкой оброс. Даше уже пятнадцать. Дитя по нашим меркам, а по тем временам - "само то". Сыграли свадьбу с купеческим размахом, жить она обязана в семье мужа, в Мултаново. Большой их дом стоял рядом с церковью. Хозяйство было большое: рогатый скот, лошади, сеноуборочная техника, но не это главное. Сызранов скупал рыбу, частично перерабатывал, но в основном - сбывал, и не только в Астрахань, но и в Царицын. Буксирные пароходы нанимал. В семье двое детей: Кузьма и дочь Ульяна. Приняли Дарью, как долгожданного члена семьи. Ласковая, небольшого росточка, белокурая красавица Ульяна стала задушевной подругой. Она в детстве повредила глаз, он вытек, закрылся веком, но красоты лица не нарушил. Её муж - здоровяк Ефим Никитич немногословен, трудолюбив, богобоязнен, благочестив, одаривал невестку улыбкой. Свекровь суетилась, стараясь смягчить перелом в судьбе бедной девушки. Свёкор сыну приказал: "С Дашуткой не балуй". А он боготворил свою суженую. Даша не сразу рассмотрела мужа, всё стеснялась глаза поднять. Рассмотрев, втрескалась по уши. Пойдёт Кузьма к скоту, она: "Я с тобой". Она бельё полоскать, он: "Я с тобой".
Свёкор с улыбкой подмигивает супруге: "Удачный выбор. Девка - огонь".
Привычная к труду, Даша домовничала с упоением. Мать с отцом стесняли себя в доме Сызрановых:
- Да я тут посижу, - суёт Николай скамейку себе под зад у входной двери.
- Я те дам "тут посижу", - возмущается сваха, - дай-ка фуфайку, садись к столу. Уля, Даша, самовар быстренько! Как там Мотя? Всё хворает, бедняжка? Кузя, тащи настойку!
- Да я ток..."
- Всё и все в делах, да заботах, покалякать нам некогда. Павлу, чай, невесту присмотрел?
- Сопляк ещё...
Уходил Николай Иванович из дома Сызрановых с проводом до самой бударки. Кузьма, положив руку на плечи Даши, машет рукой вздутому парусу тестя.
Сызранов не успевает в делах во время путины. Реализацию рыбы поручает сыну.
- Тять, можно я с собой Дашу буду брать. Мне с ней сподручнее. Посоветоваться али ещё чё...
- Не знай, что мать скажет. Оно конечно... Грамотешки бы ей малеха, хоть читать.
- Она просила букварь купить.
- Да ты што? Бабёнка с задатком! Валяй... Но сначала втроём сьездим. Ознакомить её надо".
впервые Дарья приехала в город Астрахань зимой. В санной упряжке она и одна "бегала" к морю за рыбой. На этот раз Сызранов снарядил обоз санный с мороженым судаком, лещом. В санях снохи развалился, в тулупе, - сам. Сначала пропустил обоз, проверяя укладку, потом сказал: "Трогай, дочка".
В упряжке любимая её Рыжуха. Она, как и её молодая хозяйка, была горячей в беге. Плестись в хвосте не любила. Пока обоз проходил мимо, кобылица издёргалась в нетерпенье пуститься вскачь по лёгкому морозцу и снежному накату. А когда получила команду - рванула игриво, догнала задние сани с рыбой, стучит ногами по деревянной заставке. Снежная колея глубокая.