Сашке было тринадцать, когда он еще раз попался. И, на этот раз,
кажется, не повезло. Он работал на трассе - вместе с добрым
с десятком приятелей - полудетей, полуподростков, забытых родителями,
и поэтому промышлявших по вечерам грабежом железнодорожных вагонов -
тех, что один за другим проносились по ветке, соединяющей
маленький городок здесь, в России с огромным Китаем.
Еще в девяностых годах, Сашка вышел на трассу - ломиком открывал
металлические контейнеры, полные всякой всячиной - от цветных
термосов и цветных полотенец, до японской видеотехники,
в те далекие времена бывшей даже не чудом - шедевром чужого
искусства, удивительного и неотрывно манящего своей тайной,
возможностью видеть и чувствовать, быть причастным к тому,
что другим недоступно.
Открывая контейнер он чувствовал, как срывается сердце - от страха
и возбуждения - каждый раз, ночь за ночью он добывал из глубин
металлических ящиков на железнодорожных платформах необычные,
зачастую совсем незнакомые вещи. Для него ценность этих вещей
заключалась не в стоимости - он и не знал, сколько стоит
в действительности, скажем, большой двухкассетный магнитофон -
но в новизне, в удивительном мире открытий преступного мира.
Упаковки из вскрытых контейнеров просто сбрасывались на ходу под
откос - и лежали до тех пор, пока собиравшие их члены банды
не наткнутся на сброшенный ящик из гофрокартона, в котором лежит
упакованный в пенопласт телевизор, приемник, компьютер - или
что-то еще, зачастую и вовсе ненужное, как детали каких-то машин
и приборов, совсем никому неизвестных.
Все награбленное переносили в подвал. В гараже, за большим пустырем,
они сделали свой приют - и в подвале, пропахшем бензином, появились
ковры, телевизор и видео. Жаль, что трудно найти было записи фильмов
на видео - и они, после ночных приключений раз за разом смотрели
знакомые фильмы, уже выученные наизусть, понемногу курили и пили -
деньги, после продажи добычи, конечно, имелись.
Сашке водка не нравилась - горькая, - непонятно, что находят другие
в ней, только болит голова - но он пил, понемногу отхлебывая из фужера,
стараясь быть равным в компании, точно таким же, как все...
Их, конечно, ловили.
Ловили - и отпускали. Сообщали родителям - что можно сделать еще
с пацанами, которым нет и четырнадцати. Им, конечно, влетало -
не более, чем всегда. За разбитую вазу, как помнится, Сашку пороли
куда больше, чем за открытый контейнер с импортными телевизорами.
Он был спокоен. Спокоен лишь до тех пор, как попался сегодня -
сегодня все было всерьез.
- Мы не милиция, - говорил ему крупный мужик в камуфляже. - Мы -
охранная фирма, нам ни к чему канитель с протоколами, да и пороть
тебя без толку - дома ведь часто пороли?
- Часто, - ответил он сам себе на вопрос, нагибаясь, заглядывая в глаза
помертвевшему от состояния ужаса Сашке.
- "Эти могут", - он думал, пытаясь найти хоть какой-нибудь выход,
- "Эти могут, что хочешь", - и выхода не было.
Не было.
Как всегда, на подъеме у семафора, он запрыгнул на проносившуюся
мимо него площадку вагона, перебрался к платформе с контейнером -
и был схвачен широкой ладонью мужика в камуфляже - вот этого самого,
что стоит, возвышаясь над ним, как гора.
- Будешь лазить еще?
- Отпустите меня, я не буду! - Сашка даже заплакал, стараясь стать
меньше, чем был.
- Конечно, не будешь, - охранник даже, кажется, не шутил,
- Я тебя отпущу... Но вначале - ты поймешь, почему воровать здесь нельзя.
Он поднял Сашку, словно котенка, за шиворот, и понес без малейшего
напряжения ближе к дороге - туда, где блестящие рельсы, теряясь
в снегу, уходили на север, до самого горизонта.
- Руки давай!
Сашка вытянул руки, еще не понимая, что хотят от него, в эту ночь.
- Скидывай рукавицы!
Сашка снял рукавицы, сложил аккуратно в карман: в левый - левую,
в правый - намокшую правую. Человек в камуфляже толкнул его.
Сашка упал, больно стукнулся о бетонную шпалу. Он нагнулся над ним,
положил покрасневшие Сашкины пальцы на рельсу. Холодный металл обжигал.
- "Холод - градусов тридцать сегодня", - думал Сашка, с трудом
удерживаясь, чтобы не закричать. Сверху что-то лилось. Это - жидкость.
Из чайника человек в камуфляже поливал ему руки - по очереди -
сперва левую, позже - замерзшую правую, ту, что совсем недавно
была в рукавице - намокшей, но все-таки теплой, привычной, домашней...
Холод быстро схватил помертвевшие пальцы. От страха Сашка даже
не шевелился - он понял, что с ним делают. Руки пристыли к металлу.
Побелевшие пальцы, покрытые корочкой льда, навсегда приморожены
к гладкой поверхности рельсы. Сашка дернулся - больно.
Мужик засмеялся, похлопал по Сашкиной голове:
- Посиди тут, дружок, до ближайшего поезда - будешь знать,
как контейнеры грабить, гаденыш! - и ушел. Шаги очень быстро
затихли. Сашка даже не повернул головы - все смотрел неотрывно,
как белые пальцы под блестящей в лучах фонарей тонкой корочкой
льда становились чужими - все дальше и дальше уходили они
от него, оставаясь лежать на блестящей, чуть тронутой ржавчиной
рельсе на дороге, в снегу, уходящей в бескрайнюю степь.
Он не помнил, как долго сидел так - прикованный к рельсе тонкой
корочкой льда среди звезд и бескрайней ночи.
Очнулся внезапно - на север, из Китая, шел по путям эшелон.
Как обычно, груженый - до боли знакомый. До боли... Тепловоз,
два десятка вагонов, платформы, платформы...
На платформах - контейнеры. Все, как обычно. Необычно лишь то,
что он. Сашка, сидит, примороженный к рельсам, одинокий, с давно
побелевшими пальцами и затекшими от неудобной позы ногами.
Эшелон приближался. Прожектор, светящий, как солнце, становился
все больше и больше - жар от него охватил на коленях сидящего
Сашку - он словно молился, непонятно - кому и чему - и зачем.
Тепловоз загудел, проходя семафор, притормаживая - Сашка,
съежившись, даже не думал бежать - лишь смотрел, как пройдя
семафор и последнюю стрелку, поезд стал набирать ход, стараясь
уйти поскорее от нескольких зданий в степи, на разъезде -
дальше, к солнечным городам.
- "Он не видит меня", - понял Сашка и тут же заплакал. Слезы
капали, замерзая на сильном ветру.
- "Он не видит", - он дернул руками, позабыв и о боли, о холоде,
обо всем, лишь бы только уйти от проклятой заснеженной рельсы.
- "Лишь бы только уйти", - думал он, - "Лишь бы только уйти".
Бесполезно.
Лед держит надежно. Сашка взвыл, собираясь совсем оторвать
эти пальцы - пусть даже без пальцев, но выжить, и не попасть
под решетку отбойника, что впереди тепловоза служит лишь для
того, чтоб отбросить случившийся мусор, ветки сломанных сосен,
или, к примеру, его, оборвав бесконечно тяжелым ударом
промерзшие пальцы, смяв в бесформенный ком его тело на ломком снегу.
Бесполезно.
Ловушка захлопнута. Он, как звереныш в капкане, снова дернулся,
замер, заворожено ждал, как заливающий свет большого прожектора
вырастает в размерах, становится ближе, теплей, став ослепительно-жарким,
как яркое солнце, все залив своим жаром - немыслимым, невыносимым.
Он еще слышал тревожный гудок тепловоза, скрежет вагонов,
шипение тормозов - и понимал, что он умер - теперь уже поздно.
Тяжелый состав не остановится быстро - сомнет и раздавит все,
что осталось теперь от него.
Через тысячу лет, что он провел в забытьи, Сашка словно проснулся
- сон, точнее, не сон, а тревожный, горячечный бред продолжался -
светились огни эшелона, прошедшего мимо, на север - вдали от него.
Сашка лежал на боку, не на рельсах - под насыпью, среди засохшей
полыни, в сугробе, на белом снегу.
- "Пальцы", - вспомнил он, выплывая наружу из туманной пустыни,
пытаясь понять, есть ли пальцы. Их не было. Не было!
Он попробовал посмотреть, что осталось от них - ничего не увидел.
Все расплылось - ресницы застыли от слез, не давая открыть глаз.
Сашка заплакал, не от боли - ее, почему-то и не было, от обиды,
от горя - глаза понемногу открылись, растаяв.
Руки были. Он чувствовал - руки остались. Нет лишь пальцев,
отрезанных поездом, и лежащих где-то там, на снегу, между рельсами.
- Жив? - спросил кто-то сверху, над Сашкой.
- Кажется, жив.
- Значит, выживет. Ишь ты, живучий попался...
Сашка снова взглянул на ладонь - не поверил - и смотрел неотрывно,
боялся смотреть - и смотрел. Рук он не чувствовал - ни кистей, ни ладоней.
- "Пальцы-то ладно", - он думал, - "В общем-то, ерунда. Были б руки,
а пальцы..."
Сашка поднял голову - шапка свалилась. Кто-то поднял ее, отряхнул,
осторожно одел на лобастую Сашкину голову.
Он боялся смотреть на свои, изуродованные навсегда обе руки -
правым глазом он вовсе не видел, а левым...
Рука с побелевшими пальцами находилась в его поле зрения -
на колене - на черной, засыпанной снегом штанине. Вроде - целая.
Он попытался почувствовать свою бывшую руку, пошевелить хоть
каким-нибудь пальцем - напрасно.
Он не чувствовал пальцев ни левой, ни правой руки.
- Испугался?
Но он ничего не ответил, только молча смотрел на свои -
или, может, чужие, бескровные руки - и не знал, что же делать,
и как он вернется домой...
- Ну-ка, дай еще, - и на руки полилась обжигающе - теплая жидкость.
Вода. Чайник давно опустел, покрасневшие руки чуть начали
шевелиться - и густая, тяжелая боль в обмороженных ночью ладонях
накрыла его с головой.
- "Боже, больно-то...", - мысль, так и не появившись, умерла,
закрывая собой все сознание Сашки; все его существо, извиваясь,
вопило от боли - и поверх этой боли, как луч:
- "Руки, руки мои!"
Руки были на месте. На месте. На месте...
Сашка так и не помнил, как он добрался домой.
Отлежался, измазанный мазью от кончиков пальцев почти до локтей,
пил чуть теплый и приторно - сладкий чай, проклинал все на свете
и плакал от боли; и гордился, что руки остались. Ему повезло...
* * *
Через месяц, когда боль прошла, Сашка снова стоял у дороги,
крепко сжимая в забинтованных пальцах ломик - фомку, такой же,
как раньше, только новый, еще не проверенный в деле. Мимо Сашки,
замедлив движение на подъеме, проплывали вагоны товарного поезда
из Китая.
Он дождался вагона с площадкой и прыгнул, хватаясь свободной рукой
за настуженный поручень. Боль в руке резанула его, но он крепко
держался, стараясь скорей подтянуться, запрыгнуть, а затем
перебраться по сцепке к платформе с контейнером, заполненным
всяким добром.
И все как всегда. Как всегда. Как обычно...
* * *
Я с ним встретился на Амурском централе. И ему не тринадцать -
за тридцать. Из них лет пятнадцать отбытых, и шесть - впереди.
- Это - мой последний срок, - говорит он, и я ему верю.
Он решил завязать. Надоела романтика: очень долгие - долгие годы в тюрьме
и короткие дни или месяцы там, на свободе. На воле.
Он не помнит, что снится ему, когда он просыпается ночью от крика.
Он кричит среди ночи, во сне, беспокоя всю камеру - дико и страшно.