Всё было как всегда, как обычно. И в этом постоянстве были стабильность и благополучие. Казалось, жизнь - прекрасно устроенный механизм, движущийся по прямым и ровненьким рельсам. С весенними походами на Поповку. Туда, где много ландышей в лесу под сосновыми корягами. А позже - земляники, маслят, подосиновиков, подберезовиков и даже белых грибов. С летними прогулками до Ильинского вдоль Москвы-реки. С непременной остановкой, чтобы поплавать. А потом, уже в Ильинском, с чаепитием в Русской Избе. Когда душистый чай из самовара с пирожками, крендельками и булочками. И все мы веселые, довольные, счастливые. И самое главное - дружные.
Осенью и зимой гуляем поближе, до соседней Жуковки. На месте нынешнего ресторана Царская Охота любимое кафе, в котором можно полакомиться невероятно вкусно приготовленными курицами - и зажаренными целиком, и чахохбили. Можно попросить, чтобы завернули с собой зажаренную целиком курицу. Тётка обычно так и делала, и получала кулек из плотной серой бумаги, в котором лежал наш потенциальный ужин.
По соседству с этим кафе была интересно сорганизованная палатка или ларек, мини-магазинчик. В нише под крышей, соединяющей кафе и продуктовый магазин, было выгорожено стеклянное пространство. С витриной и окошечком для коммуникаций между продавцом и покупателями. На витрине было множество замечательных предметов, особенно если учесть, что в те времена, середина семидесятых годов двадцатого века выбор промтоваров был не слишком-то велик.
Когда мы шли от кафе к продовольственному магазину, а от магазина обратно, в Барвиху, то мы всегда проходили мимо той стеклянной палатки. И каждый раз на меня с витрины смотрела белая лохматая собака с высунутым розовым язычком и черными глазками-бусинками. С длинными висячими ушами и загнутым хвостиком.
Собака смотрела на меня, а я на неё. Я притормаживала около витрины. И взрослые понимали, что моё внимание приковано к этой игрушке.
Собака была очень красивой и стоила дорого по тем временам - целых двенадцать рублей! Я даже не могла мечтать о такой красоте! О том, чтобы получить её в собственность. Я могла только любоваться, проходя мимо витрины.
Конечно, я не просила, не клянчила. Мы понимали, что есть вещи значительно более существенные и необходимые для жизни.
Так и я спокойно донашивала всё, что доставалось мне по наследству от старшего двоюродного брата, сына тётки. И его пальто, шорты, рубашки и даже ботинки. Безусловно, у меня были и платья, одежда для девочки. Но такой одежды было не так и много, да и не задумывалась я никогда в те времена, во что одета. Главное, что одежда была чистой, теплой и удобной. Младший брат рос значительно более избалованным. Мама уделала больше внимания ему. Но и этого я не замечала в те времена. В те времена я была счастлива тем, что мы были все вместе, что всегда было так весело в Барвихе, что нас, детей, любили. Я была рада просто остановиться около витрины и посмотреть на эту белую лохматую собаченцию. Которая почему-то уже не первый месяц украшала витрину, никто не забирал её домой. Скорее всего, из-за цены.
И вот однажды, зимним субботним вечером мы опять пошли прогуляться в Жуковку. По нашему обычному маршруту. Опять зашли в кафе, потом направились к продуктовому мимо стеклянной палатки. Собака была на месте. Я опять остановилась, чтобы посмотреть на неё. И здесь мой отец подошел к окошечку этого стеклянного царства и обратился к продавщице, попросив у неё собаку и протягивая деньги за покупку.
Домой мы шли уже вместе с собакой, которую я прижимала к себе обеими руками.
Собака жива и по сей день, но не здесь, не в этих краях она со мной. Она осталась там. Не привезла я её в свое время с собой, потому как всё надеялась, что однажды вернусь обратно...
А папа всегда баловал меня. Стараясь делать это незаметно. Забегая вперед, в уже мои студенческие времена, - он подкладывал в карман моего пальто или куртки деньги. Я могла засунуть руку в карман и обнаружить там рубля три или даже пять! Никогда не просила у него денег, но он всегда заботился обо мне, сам. Отец очень любил меня, как сейчас понимаю.
Московская квартира продолжала действовать на меня угнетающе. Мне был страшен и подъезд, и два громыхающих лифта: один - пассажирский, другой - грузовой. И длинный коридор с дверями от соседних квартир. Гулко раздавались чьи-то шаги в этом коридоре. И почему-то становилось страшно.
Такого страха я никогда не испытывала в бабушкиной квартире в Кузьминках, в пятиэтажной хрущевке. Квартира была на пятом этаже, и мы знали всех соседей из нашего подъезда. На каждой лестничной клетке располагалось только по четыре квартиры. Да и старший двоюродный брат фактически постоянно был при мне.
И вот начал сниться мне в этой квартире в четырнадцатиэтажной башне в Лианозово один и тот же сон. Сон подстать серой окружающей действительности этого района-новостройки.
Я засыпала, опасливо посматривая на гардероб, торцом примыкающей к моей стоящей у стены кровати. И мне всё казалось, что гардероб оживал. Становилось страшно, несмотря на присутствие в той же самой комнате моего младшего брата. И я звала маму. Мама приходила, ложилась рядом со мной, и я тут же засыпала. И мне начинал сниться сон.....
Что я сижу на транспортерной ленте. В каком-то неопределенном сером пространстве. Склад - не склад, не знаю, что именно. Всё моё внимание приковано к транспортерной ленте. И тут она начинает ехать, и я тоже, сидя, на ней. Сначала лента движется медленно, плавно, но постепенно разгоняется, быстрее, быстрее, быстрее. Мне становится жутко, страшно (во сне). Вижу впереди черную дыру, обрыв. Совершенно очевидно, лента несет меня к этому обрыву. Вот-вот я упаду вниз, в неизвестность, в пропасть. Но абсолютно ничего не могу с этим поделать. Я вся во власти транспортерной ленты. И тут я каждый раз просыпалась. Поэтому так и не узнала - суждено ли мне было упасть в ту черную дыру или нет.
Сон снился с назойливым повторением. Снова, снова и снова. Более десяти раз наверняка. Один в один. Один и тот же сон. Независимо от того - засыпала ли я сама по себе, или приходила мама. Я помню этот сон до сих пор. Он появился тогда, а потом исчез. И не приходил больше никогда. Но он ведь был, этот сон. Я почти забыла о нём тогда и десятилетия спустя тоже никогда не вспоминала. Припомнила об этом сне много позже, уже к пятидесяти годам своей жизни. Ну а тогда мне было лет одиннадцать-двенадцать. И тогда всё наладилось. И в пионеры меня приняли успешно, вместе со всеми остальными около памятнику Ленину на центральной площади Лианозовского электромеханического завода. И с одноклассниками хорошие отношения возникли. Всё хорошо было. И мальчики начали за мной ухаживать, к тому же. Жизнь становилась всё интереснее.
Лето мы проводили на даче, где у нас уже сформировалась своя "пионерская" компания, друзья-приятели для летнего досуга. Мы вместе гоняли на велосипедах, ходили купаться на реку (являющуюся запретной зоной, потому как Москва-река снабжает водой весь город), играли вечерами в волейбол или в бадминтон, прогуливались по дачному поселку. Мило проводили время. Даже в отделение милиции как-то попали за то, что выдергивали морковку с колхозного поля. Да еще на лето нам выдавался длиннющий список книг для чтения. Получалась стопроцентная летняя занятость.
И меня уже можно было отправить в магазин за мелкими покупками. Особенно мне нравилось ходить в нефтелавку, небольшой хозяйственный магазинчик, что располагался с метрах тридцати от нашего дома - только шоссе перейти и окажешься там! В нефтелавке продавался керосин (ведь в те времена для приготовления пищи всё ещё использовали керосинки) и прочая бытовая химия, а также кое-какая необходимая кухонная утварь, посуда. Ассортимент был невелик, но в те времена такое положение вещей даже радовало - не нужно было ломать голову, выбирая тот или иной товар.
На керосинке было очень вкусно жарить сухарики из бородинского хлеба. На большой чугунной сковороде, в горячем подсолнечном масле, подливаемом на сковороду из винной бутылки. Масло чаще всего покупали на разлив. Оно пахло семечками.
В те времена я уже начинала понимать, сколько хлопот в жизни с хозяйственными делами. И бутылки из-под можайского молока нужно было помыть, чтобы ранним утром по вторникам занять очередь около местного сельпо. Обычно по вторникам привозили молоко можайское. В бутылках стеклянных. И так вот опорожненные чистые бутылки сдаешь, а заполненные молоком забираешь, оплачивая.
Мама ездила примерно раз в месяц за газом для двухкомфорочной газовой плиты в Москву, на сквозной электричке. Машины-то не было. Она отвозила пустые газовые баллоны (два баллона) в специальную лавочку, где баллоны наполняли газом. И привозила уже наполненные баллоны обратно. Они были тяжелыми, мама до сих пор вспоминает те дни, когда ей приходилось нести такую тяжесть от железнодорожной платформы до дома.
Также была проблема и со стиркой. Белье замачивали либо в большом тазу на улице, либо прямо в старой ванной, расположенной на участке, куда собирали воду для полива огородных растений. Водопровода на участке не было. Воду носили в ведрах из ближайшей колонки. И белье отполаскивать тоже ходили на колонку. С утра пораньше. Так и жили в летнюю пору. Мылись на улице, отгородив угол старыми клеенками. Умывались из умывальника на улице. И никто не сетовал, что было тесно или плохо. Всё для нас было очень даже хорошо!
Я рано начала помогать по хозяйству. Притом, никто меня к этому не принуждал. Все делала исключительно добровольно, по своему желанию. И полы мыла, и посуду (в тазике на столике под сливами), и со стиркой помогала. И на участке убирала.
Помимо достаточно оседлой летней жизни в Барвихе мы (мама, папа, младший брат и я), как обычно, отправлялись недели на две в Горьковскую область, в славный город Горький (и окрестности). Через Владимирскую область и славный город Муром. В тех местах у моего отца было очень много хороших знакомых, друзей, тех, с кем он был связан по работе.
Не забывались и более южные места - Балаково, Саратов, Красный Кут, где проживали родственники со стороны моего деда по отцу. Папа поддерживал с ними прекрасные отношения. Наведывались и они к нам - и в Барвиху, и в Москву. Когда приезжал к нам дядя Коля, приходящийся троюродным братом моему отцу, то обычно ему доставалось больше всего от меня. Я постоянно приучала его к порядку! Он же только посмеивался надо мной, обладая добродушным характером. Посмеивался и всё приговаривал: Бог создал три зла - бабу, черта и козла! Вот и ты такая! Еще не доросла, а уже командуешь!
Эти годы, с десяти до пятнадцати лет выдались весьма насыщенными разными событиями, потому как и в школе жизнь бурлила, и не только в школе. Которую, следует заметить, я любила прогуливать, прикрываясь исключительно уважительными причинами, сообщая с утра-пораньше, что мне нездоровится. Мне тут же разрешалось остаться дома. И тогда я абсолютно наслаждалась тем, что не нужно идти в школу. Да, не вполне уютно было оставаться в квартире одной. Всё мерещились чужие шаги в коридоре. Но, выбирая между школой и остаться в квартире одной, я всегда выбирала последнее. И прямо с утра, оставшись одна, включала трехпрограммный громкоговоритель и начинала слушать по Маяку радиоспектакли, удобно устроившись на диване и уминая конфету за конфетой. Ничего приятнее и интереснее и придумать было невозможно!
Домашние задания я с легкостью выполняла дома, изучая пройденный материал по учебникам. Учителя как-то особо были и не нужны. Только в стресс дополнительный вгоняли. Но совсем без школы всё же было нельзя. Там у меня появились друзья, стали завязываться личные отношения.
Мной стали интересоваться мальчики. То выпрашивая списать домашние задания, то прося помощи на контрольных, то просто так, ластясь ко мне. То обнимая, то укладывая голову на мое плечо или даже на мои колени. За мной одновременно ухаживало несколько мальчиков - одноклассников в те времена. Мне уже было лет двенадцать-тринадцать. Но только я почему-то никого не воспринимала всерьёз. Мама одного мальчика даже приходила поговорить с моей мамой, пытаясь объяснить, что я нравлюсь её сыну, что он хотел бы дружить со мной, но я - такая гордячка, что её сын не знает, как бы нам подружиться.
Да, почему-то тогда я была такой.
Другой мальчик всё смотрел фильмы тех времен. Про любовь. Комедийные, легкомысленные. А потом всё "подгонял" мой образ под образ какой-либо понравившейся ему героини из фильма. И это было смешно. Потому как мальчик (его звали Алёша) каждый раз начинал называть меня именем той героини. Естественно, мне приходилось не позориться окончательно, хоть как-то способствовать его воображению.
Из школьных уроков я больше всего любила русский язык с литературой (до поры, до времени - пока у нас не поменяли учительницу), уроки географии и уроки английского языка. И терпеть не могла уроки начальной военной подготовки и физкультуры.
Сейчас я понимаю - такая моя любовь и не любовь определялись исключительно личностными характеристиками наших учителей. Самыми милыми и спокойными из них были Галина Павловна (учительница по русскому языку и литературе), Лилия Николаевна (география) и Валентина Дементьевна (английский). А как вы хотите? Учителя тоже бывают разными! Они же люди! У каждого свой характер! Лично мне всегда импонировала приятная расслабленная и одновременно очень живая и интересная атмосфера во время школьных занятий. Когда никаких стрессов! Кто мог создать такую атмосферу? Только уравновешенные, приятные в общении, любознательные люди, выступающие в роли школьных учителей.
Едва не забыла про нашу учительницу по музыке. Надюшу, Надежду Петровну. Вот человек от души уроки проводил! Даже если прямо во время занятий из фляжечки отхлебывала, чтобы пелось лучше! (а мы все её за это любили! и очень уважали! потому как она от всего сердца музыкой с нами делилась! Надюша и пластинки нам ставила, и сама на фортепиано играла, и пели мы вместе с ней!)
И про уроки рисования едва не позабыла. Про нашего учителя Алексея Михайловича Гердзюшева, члена союза художников СССР, бывшего фронтовика. Прекраснейший человек! В школе работал, думаю, потому, чтобы при месте быть. В те времена все должны были работать где-то. Мы приходили в класс, он давал нам задания. К примеру, рисуйте вот этот натюрморт. Натюрморт, состоящий из бутылки из-под кефира, нескольких яблок и блюда, был подготовлен Алексеем Михайловичем для нас на его столе. Иногда он обозначал вольные темы для рисования - как вы представляете ту или иную сказку в рисунках. И мы начинали корпеть над нашими картинками с высунутыми языками. Увлеченно. Ведь обычно все дети так любят рисовать!
А Алексей Михайлович в это время тоже рисовал. И тоже очень увлеченно. На мольберте, стоящем около окна. Он живописал маслом. Ну а мы карандашами, гуашью, изредка акварелью.
В классе на его уроках было тихо, никто не шалил, все были при интересных занятиях. Оценок плохих он никогда никому не ставил, потому как считал, что любые наши каляки-маляки - творчество. Для оценки работ он использовал только четверку, пятерку и пятерку с плюсом.
И Надюша наша, учительница по музыке, тоже всегда только нахваливала нас. А уж мы-то зато как старались, завывая хором вместе с ней на уроках пения.
Другие учителя в нашей школе были посерьезнее. Пожалуй, еще француженка (учительница французского языка и наша классная руководительница) Лидия Александровна была под стать шалопайской команде учителей под предводительством Гердзюшева и Надюши. Она и дружила с ними со всеми. А с Дементьевной, учительницей английского языка, вообще была закадычна.
Остальные - да, были строги, требовательны. Могли и прикрикнуть, и указкой по столу стукнуть. От некоторых лично меня трясло и в школу идти не хотелось. Потому как прямо в коридоре, перед началом урока от неприятного ожидания ладони начинали потеть. Несмотря на то, что я была примерной ученицей, никогда не получала плохие отметки. Сейчас понимаю, что обаяние учителям тоже необходимо, как и умение создавать непринужденную, доверительную обстановку с детьми. Потому как в такой обстановке и материал усваивается легче и глубже.
Но учителя ведь такие же люди. Далеко не у каждого есть такой дар.
Думаю, самым строгим и завернутым был Лукенберг, учитель истории и одновременно ответственный за коммунистическую пропаганду. С ним никто никогда не спорил, даже если он крайне сильно выходил из себя. Этот человек прошел через Освенцим.... Он был необычайно широко образован, вдумчив, очень любопытно мыслил. Глубок, так бы сказала сейчас. Место учителя в школе, на мой взгляд, было мелковато для него. Впрочем, не только для него, если посмотреть на наших тогдашних учителей. Но для него как-то особенно. Для человека с таким тяжелым жизненным опытом. Для Лукенберга и для Георгия Абрамовича Кревера - он тоже историю преподавал.
Учителя были очень сильными в нашей школе в те времена. Они были Личностями.
Еще, когда мы учились в классе шестом или седьмом, у нашей одноклассницы по имени Люда случилось большое горе. Её родители погибли в автомобильной катастрофе. Люда осталась с бабушкой. Люду было очень жалко.
Про эту историю узнал мой отец. Узнал и тут же отозвался, начав приглашать Люду на прогулки и поездки по Москве с нами. Обычно в осенне-зимнюю пору года, когда иногда на выходные мы не уезжали в Барвиху по причине сильных холодов. Тогда мы часто ездили на ВДНХ, в Ботанический сад. Или же на какую-нибудь выставку.
Бабушка Люды радовалась, что её внучку приглашают, и с удовольствием отпускала с нами.
Когда мы переходили из седьмого класса в восьмой, поступило предложение съездить в трудовой лагерь в Эстонию, в Алатскиви. Трудовой лагерь был запланирован на июнь - самое подходящее время для прополки сорняков на грядках, да и учебный год уже был завершен.
Разместили нас тогда в замечательном месте - в двухэтажном здании сельской школы в деревне Нина, прямо на берегу Чудского озера. Мы и трудились, и развлекались, и каждые выходные дни отправлялись куда-нибудь на автобусе - в Таллинн, Тарту, Михайловское, Святогорский монастырь. Скучать было некогда, на полях обычно проводили часа четыре в день - пропалывали сорняки с девяти утра до часу дня, потом нас везли в местную столовую обедать. В свободное время плавали в озере, гуляли, общались, слушали, как Николай Федорович (учитель физики) поет песни под гитару; пели вместе с ним; репетировали театральную постановку, чтобы в итоге выступить перед местными жителями. По ночам умудрялись бродить по местному старинному кладбищу и плавать в Чудском озере, под луной.
На берегу Чудского озера одноклассник Димка нашел маленького белого котенка, гладкошерстного и подарил его мне. Мы этого котенка секретно привезли в Москву, когда пришло время возвращаться. Котенок получил имя Вася и, возмужав, превратился в подобие камышового кота - альбиноса. Вася не боялся лифтов, его можно было отпускать погулять в Москве. Очень любил, когда на лето мы переселялись в Барвиху, всегда сопровождал нас на реку. Пока мы плавали, он тоже заходил в воду и норовил поймать мелких рыбешек (мальков) на мелководье.
Рыбки и вода привлекали Васю всегда. Что в живой природе, что в аквариуме в московской квартире. Еще Вася очень любил разгонять папиных шумных гостей и висеть на плотных портьерах в большой комнате в квартире.
Эстония в те времена сильно отличалась от всего прочего СССР. То был год 1979. И люди были в Эстонии какими-то другими. Аккуратными, ответственными и честными.
Однажды я оставила на поле свою куртку, в кармане которой лежал кошелек со всеми моими деньгами. Рублей пять было в кошельке. Мне всё вернули на следующий день, в целости и сохранности.
Более того, нам, школьникам, очень хорошо заплатили за прополку сорняков тем летом. Мы вернулись в Москву при деньгах и с подарками! В среднем каждому из нас заплатили немногим более шестидесяти рублей, что было не так и мало. Особенно если учесть, что на полях мы работали по четыре часа в день, пять дней в неделю. И только в июне. Да еще были на полном довольствии совхоза. Никаких трат на питание, жилье и транспорт. И экскурсии для нас тоже совхоз организовывал.
В ноябре того же года, точнее - 7 ноября, в день Октябрьской революции, мы все были на даче, в Барвихе. Так как уже пришли холода, то мы (мама, папа, младший брат и я) переселились в бабушкину часть зимнего дома. Который тоже можно назвать зимним лишь условно, учитывая нынешний образ жизни.
Дом-сруб, частично развалившийся, потому как во времена раскулачивания революционные активисты телят в дом загнали на зиму. Полы и сгнили, после телят. Но дом остался и служил прабабке Марии Яковлевне верой и правдой! Выжила она с детьми благодаря дому, стоящему прямо на Звенигородском тракте. Но это совсем другая, отдельная история.
А тогда, 7 ноября 1979 года, кто-то из взрослых с утра-пораньше растопил печку (большую кирпичную печь, бывшую когда-то русской печью) и приготовил завтрак. Мы, дети, проснулись уже в тепле. Умылись, позавтракали и начали собираться. Мы с двоюродным братом Сережей. На Красную площадь! На парад! Это же так весело поехать на парад в день октябрьской революции! Я начала вертеться перед зеркалом и увидела, что левая часть моего лица обездвижена. Не могу ни закрыть левый глаз, ни широко улыбнуться левой частью рта. Поездка на Красную площадь тут же отменилась. Но к врачу я попала лишь после праздников.
Мне поставили диагноз - неврит левого лицевого нерва. А лечить начали весьма нетрадиционно по тем временам - направили на иглотерапию. Теперь это называют модным словом акупунктура.
Суть метода заключается в том, чтобы наладить регулирование нашей жизненной энергии (китайцы называют её чи). Согласно древневосточной медицине болезни - не что иное, как проявление нарушения циркуляции этой энергии, которая в организме проходит по определенным меридианам (каналам). В Индии эти биологически активные зоны (центры) называют чакрами.
Механическое раздражение определенных биологически активных точек на теле приводит в норму функциональное состояние внутренних органов, а также способствует мощному выбросу в кровь эндорфинов - веществ, обладающих способностью улучшать настроение и самочувствие, а главное - работающих как эффективное обезболивающее средство. Поэтому иголками успешно лечатся различные болевые синдромы. Вот и меня отправили. На эти процедуры. На Петровку. К Евгении Викторовне, которая заботливо объясняла мне проводимые со мной игольчатые процедуры.
В школу я не ходила до конца учебного года, хоть моя физиономия пришла в приличное состояние значительно раньше. В мае 1980-го года, когда все мои одноклассники готовились к экзаменам за восьмой класс, мы с папой отправились в Дагомыс! Экзамены за восьмой класс я сдала досрочно! Да и весь тот учебный год, с ноября месяца, в школу я не ходила, занималась самостоятельно на дому. Только сочинения и контрольные работы учителям через маму передавала.
В середине мая мы с папой, вдвоем, ехали на поезде, и я всё смотрела в окно - настолько было интересно! Да еще в такое изумительное время года!
В Дагомысе мы остановились в доме на горе. Дом принадлежал матери папиного друга, военнослужащего, который только-только из Раздана переселился с семьей в Ленинград.
К морю нужно было спускаться по длиннющей деревянной лестнице. Вода уже была достаточно теплой, чтобы плавать, а отдыхающих фактически не было. Однако, те, что были, тут же приметили моего отца и меня при нем. И всё гадали - кем мы друг другу приходимся. В итоге папа их успокоил, объяснив, что я - его дочь.
Та поездка была восхитительной. Пора цветения. Повсюду пышноцвет плодовых деревьев, повсюду цветущие розовые кусты. Да и чайные плантации мы не оставили тогда без внимания. И в Сочи тоже съездили.
В Москву мы вернулись отдохнувшими и загоревшими, накупавшимися в Черном море. И с двумя розовыми кустами! Специально для мамы!
Приближалось лето, начало Олимпийских игр в Москве - первые в истории Олимпийские игры на территории Восточной Европы, а также первые игры, проводимые в социалистической стране. Моему отцу непременно захотелось приобрести цветной телевизор, чтобы смотреть репортажи с Олимпийских игр 1980 в цвете. Так у нас летом 1980-го года появился телевизионный приемник цветного изображения "Радуга". Цветные телевизоры выпускал Ленинградский завод имени Козицкого. Не помню - были ли те телевизоры в свободной продаже или нет (наверное, где-то были). Но тот телевизор папа привез прямо с завода. В те времена многие вещи доставали по знакомству.
Олимпиада и цветной телевизор совпали для нас.
Прекрасно помню, как готовилась Москва к тем Олимпийским играм - строительство велотрека в Крылатском, спортивного комплекса Олимпийский на Проспекте Мира, конноспортивного комплекса в Битцевском лесу, Олимпийской деревни и так далее.
Олимпиада 1980 проходила в Москве с девятнадцатого июля по третье августа 1980 года и была омрачена уходом из жизни Владимира Семеновича Высоцкого, двадцать пятого июля.
В те времена все слушали записи песен Высоцкого. Он был всенародным любимцем и кумиром. Конечно, слушал его и мой отец. И мы, дети тоже слушали. Еще бы не слушали, когда отовсюду звучали его песни!